К ВОЗОБНОВЛЕНИЮ РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИХ СОБРАНИЙ
К ВОЗОБНОВЛЕНИЮ РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИХ СОБРАНИЙ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
К возобновлению Религиозно-философских собраний, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Около народной души (Статьи 1906—1908 гг.)
М.: Республика, 2003.
Насколько в обществе нашем пробуждается религиозно-философский интерес, насколько он ищет переступить с безнадежных плоскостей позитивизма к созерцаниям более глубоким и внутренним, — это более всего оформилось в петербургских Религиозно-философских собраниях 1902—1903 года и в заседаниях Религиозно-философского общества 1907—1908 года. Вторые составляли продолжение первых. Религия есть особая вибрация души, sui generis {своеобразная (лат.).}, — не всем знакомая, но манифестации ее в истории так огромны, могущественны, неодолимы, всевластны, что хотя атеист, конечно, и может сказать: ‘Я этого не знаю’, т.е. ‘не испытываю’, но он не может отвергать ее объективного, вне его лежащего, существования. Религия есть, и отрицать ее просто даже не позитивно, ибо позитивизм не может выкидывать из поля своего зрения фактов. Но внутреннего и разумеющего отношения к этим фактам позитивист никогда не может иметь, — как дальтонист не может судить о цветах и оценивать цвета: здесь по совершенно позитивным основаниям позитивизм вынужден к очень скромным суждениям. Религиозно-философские собрания на обоих своих фазисах бились на два фронта: против левого позитивизма, левого дальтонизма, и против правой, семинаризма и академизма, — т.е. той традиционной схоластики, которою увито живое древо веры, увито, отягощено и отчасти скрыто и подавлено. По существу ссора и вообще по существу рассуждения, обсуждения, — в собраниях, конечно, не было и не могло зазвучать то вибрирование души sui generis, которое составляет зерно и суть религии: не такое там было место, не такая была там тема. Тема была не излагательная, а критическая, поверочная. Но в пределах этой темы, религиозного суждения, в собраниях за три года их существования было высказано так много ценного, основательного и нового, что решительно нельзя себе представить дальнейшего движения религиозной мысли в России, которое не имело бы отправною своею точкою этих суждений. Степень новизны, неожиданности и разрушительности для традиционной схоластики этих суждений всего образнее выразил известный архиепископ волынский Антоний, сказав и напечатав, что на предстоящем соборе русской церкви он предпочел бы иметь дело ‘лучше с каторжниками, нежели с участниками этих собраний’. Так как, однако, на них участвовали, без всякого протеста и негодования, некоторые епископы и много священников, да и светские их участники были совершенно мирные люди, никого не зарезавшие и не ограбившие, то, очевидно, красочное суждение архиепископа волынского относилось исключительно к образу религиозного суждения. А так как в то же время он ничего из этих суждений не опроверг, — ни он, ни другие духовные писатели, и не писавшие, и писавшие о собраниях, — то, очевидно, на них была выдвинута некоторая сеть суждений, и трудно поддающихся критике, и разрушительных, как я сказал в отношении к традиционной схоластике. Причем глубокое уважение и даже восторг к вере русского народа и вообще к народной религиозности не раз высказывались на этих собраниях, и это не имело исключений, ни оппонентов. Передавая не свою мысль, но ходячую и многократно высказываемую, я скажу, что сумма идей, внесенных на этих собраниях, содержательнее и шире, новее и жизненнее, чем догматические споры, разделившие когда-то греческую и латинскую церковь, и чем другие сомнения, послужившие потом причиною возникновения реформации. Причем это относится просто к зрелости той культурной эпохи, того момента цивилизации, когда поднялись вновь религиозные вопросы. Зрелое время более удалено от младенчества и наивности, и серьезнее и основательнее вопросы, более глубоко копает умственный заступ. Таким образом, в подобном признании никакой умственной чести или умственной заносчивости нет. Наоборот, приходится выразить глубокое сожаление о личной слабости участников этих собраний, кажется — и сознаваемой, а во всяком случае очевидной для наружного наблюдения. Но не следует преувеличивать значение этого недостатка. Слова Пушкина о поэте, что ‘пока не коснулся его божественной глагол’, —
Меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он —
применимы и сюда. Житейское ничтожество поэта все же не мешает тому, что именно он даст потом чудные строфы. И личная слабость нисколько не отнимает важности и ценности у мыслей слабого лично человека. Это очень надо различать. Обычно представляется, что ‘новое’ в религии может принести только праведник, святой, ‘апостольского’ духа человек, словом, светоч личного поведения, личной биографии. ‘Покажи мне подвиги твои, и я пойду за тобою’ — так полагает человечество. Но не говоря о том, что величайший псалом, который до сих пор заучивают наши дети, готовясь в школу, был сложен после унизительного греха, унизительного падения. Можно и вообще заметить, что ‘праведность’ есть качество следующего за кем-нибудь, а не идущего впереди всех, это есть вторичное и пассивное свойство повиновения, а не творчества. Праведники появляются в устойчивую, среднюю эпоху, когда нет сомнения о заповедях, о заповеданном. Напротив, религиозная новизна есть путь догадок, прозрений, сопоставлений, исканий, и все это требует мысли, а не личного жития. Это подтверждается и историею. Теперь мы привыкли к образу и деятельности Лютера, но для современных католиков он был дурного поведения монахом. Вот почему тот, кто, глядя издали на Религиозно-философские собрания и замечая, что там трудились и трудятся все очень обыкновенные люди, как ‘я’ да ‘он’, и на основании этого думает, что нечего и заглядывать в это обыкновенное, — глубоко ошибается: то, что уже до сих пор было там высказано, гораздо ценнее, в смысле критики, прежнего, и как материал для построения нового, чем те вопросы, около которых заволновалась Германия XVII века. Достаточно указать, что мы имеем среди евангельских книг одну, —Апокалипсис, которая до сих пор не приведена ни в какое движение церковью, не читается на богослужениях, не вошла в церковную живопись, и, словом, никак не вошла в кругооборот христианской жизни и христианской мысли и как бы остается запечатанною семью печатями. И действительно, что-то мешает ее постигнуть, взять в руки, применить куда-то. Есть какой-то запор, задвижка. В истории христианской мысли, впервые на Религиозно-философских собраниях в Петербурге эта пятая и непостижимая книга христианства если и не раскрыта, то начала разгибаться: на нее постоянно ссылаются, ее цитируют, на нее опираются. И что самое главное, появился какой-то дух, какое-то одушевление, при котором стало сладко ссылаться на нее, манит сослаться на нее, сладко привести из нее слова. Появился апокалиптический вкус и апокалиптическая сладость, как несомненно в начале христианства языческий мир был побежден евангельскою сладостью, евангельским вкусом. Я ограничиваюсь сжатым указанием, чтобы лишь подтвердить чем-нибудь конкретным свои общие мысли. Пробуждение такого строя мысли, такой настроенности сердца, что ‘запертая семью печатями книга’ перестает быть чуждою, холодною, непонятною и неинтересною, показывает, что:
1) собрания движутся, руководствуясь правильно-историческим духом, и
2) что самое движение чрезвычайно ново, и многоценно, и обещающе.
На этой неделе собрания возобновляются. Все обещает, что они приобретут еще большую, чем прежде, жизненность, — и за теснотою зала Географического общества будут, по-видимому, перенесены в другое место. Но нельзя приходить в них только для слушания, для зрелища. Надо работать мыслью, надо участвовать в их одушевлении или бороться с этим одушевлением. И для этого надо знать то, что было уже на них сказано, поднято в виде вопроса или решено в положительном смысле. Мы пользуемся случаем, чтобы указать, что все речи, произнесенные там, и прения по поводу их стенографически записывались и напечатаны в трех книгах: 1) ‘Записки петербургских Религиозно-философских собраний. 1902—1903 гг.’. СПб., 1906 г. 2) ‘Записки С.-Петербургского Религиозно-философского общества 1908 года’. Выпуск I. 3) То же, выпуск II.
НВ. 1908. 10 нояб. No 11734.
Меж детей ничтожных мира… — А. С. Пушкин. Поэт (1827).