К. П. Победоносцев и его корреспонденты, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1883

Переписка
Время на прочтение: 399 минут(ы)
Скачать в PDF

К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВ
И ЕГО КОРРЕСПОНДЕНТЫ
ПИСЬМА и ЗАПИСКИ

С ПРЕДИСЛОВИЕМ M. H. ПОКРОВСКОГО

Том I

NOVUM REGNUM

ПОЛУТОМ 1-Й

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА 1923 ПЕТРОГРАД

ПРЕДИСЛОВИЕ

Пишущий эти строки не принимал никакого участия ни в подборе документов, вошедших в состав настоящего сборника, ни в их редактировании. Он увидел впервые сборник набранным, сверстанным и на 2/3 напечатанным. Честь быть его редактором он должен поэтому решительно от себя отклонить. Нижеследующее — заметки первого, по времени, читателя этой книги.
Он может сказать последующим читателям, что перед ними книга исключительного интереса и значения. На основании сборника можно было бы написать еще один том — о России времен Александра III. Суть здесь даже не в самом Победоносцеве и том, что он писал — хотя тут имеются весьма колоритные образчики этого, не бесцветного, пера. Взять хотя бы письмо от 30 марта (ст. ст.) 1881 г., где новейший Полоний изливает перед новым царем весь свой ‘ужас’ при мысли, что Перовская и Желябов могут быть помилованы. Дело, конечно, не в том, что Победоносцев сладострастно жаждал виселиц. Письмо было, несомненно, пробным шаром. Александр III еще висел в пространстве между ‘конституцией’ — фактически подписанной уже его отцом — и самодержавием в старых формах. В сторону первой его тянули министры Александра II, с Лорисом во главе — он порвал с ними лишь после 21 апреля ст. ст. В сторону второго — Победоносцев и начавшая группироваться около него камарилья. Помилование было бы символом торжества первой группы: войти в ‘конституционную эру’ в предшествии пяти виселиц было бы уже совсем странно. Беспощадное исполнение приговора ручалось за то, что и вообще уступок не будет. Лиха беда начало. Нужно было прощупать настроение колеблющегося царя — и кстати нажать на него в самом чувствительном пункте. И то, и другое удалось блестяще. ‘Что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь’, написал на письме Победоносцева Александр Александрович.
Но изучать ‘придворную дипломатию’ Победоносцева удобнее в общей связи его переписки с Александром III. Настоящий сборник дает и меньше, и больше того, что нужно для этой конкретной цели. В нем не все письма Победоносцева к Александру III — не можем судить, все ли и письма последнего. Центрархив издает полностью письма первого, и изучающему эту сторону дела придется возиться с двумя книжками. Это очень жаль, конечно, и может служить иллюстрацией того, к чему ведет неполная централизация архивов: существуй у нас попрежнему ведомственные архивы, таких параллелизмов было бы без конца.
Зато настоящий сборник не имеет параллели в другом. С восшествием на престол Александра III обер-прокурор синода стал центром, куда потекли всякого рода ходатайства, проекты, записки и просто информационные сообщения. В данном собрании корреспонденты К. П. Победоносцева, несомненно, интереснее его самого. Кого тут нет, не считая самого царя! И либеральный цензор Яков Полонский, наивно недоумевающий, какой может быть вред от газеты ‘Порядок’, когда он, по своим цензорским обязанностям, читает кучами республиканские и даже социалистические органы, однако ‘ни демократом, ни социалистом не сделался’— и чрезвычайно консервативная игумения Мария, негодующая на разрешение оперных спектаклей великим постом и ждущая от тога всяких бед, и никому неизвестный секретарь мирового с’езда, сочинивший проект университетского устава, и всем известный бывший герой ‘Весты’ и будущий — нижегородской ярмарки, моряк на суше H. M. Баранов: а тут же и доноситель на самого Баранова. Все министры, начиная с ‘премьеров’, Лориса, Игнатьева и Толстого (письма последних исторически весьма важны), и кончая ‘третьими сюжетами’, вроде Николаи, неожиданно оказавшегося честным человеком, что поставило в немалое затруднение Александра III и его главного советника, или злосчастного Макова, тоже неожиданно оказавшегося не совсем честным. Реже, чем можно было бы ожидать, появляется на горизонте Катков — в плоскости личных отношений скорее соперник, чем сотрудник Победоносцева, он тоже хотел бы учить, но его уроки туже воспринимались Александром III. Совсем эпизодически мелькают Лев Толстой и Владимир Соловьев — но, что всего удивительнее, довольно устойчивым корреспондентом Победоносцева оказывается такой столп либерализма, как Б. Н. . Чичерин.
Письма и записки Чичерина, занимающие в сборнике полтора печатных листа (стр. 104—128), представляют, несомненно, самый интересный ‘номер’ всей коллекции, после переписки Победоносцева с Александром III — и этот интерес не ослабляется тем, что ‘гвоздь’ этой части коллекции, ‘записка’ Чичерина от 10 марта, в самом существенном давно известна. Но не известно было, что записка предназначалась для Александра III, что она шла через такое определенное лицо, как К. П. Победоносцев, что в связи с особенностями адресата и передаточной инстанции, она была ‘несколько переработана, впрочем, более в выражениях, нежели относительно смысла’ (письмо Чичерина от 11 марта). Главная ‘икона’ правого крыла наших позднейших кадетов — до П. И. Новгородцева включительно — вынуждена была очень популяризовать свои мысли, чтобы сделать их удобопонятными для нового царя. Эффект получился большой.
Прежде всего оказалось, что в России этого благополучного царствования ‘всякой деятельности открыт широкий простор, и существующие стеснения имеют для России не более значения, как булавочные уколы на коже кита. Конечно, правительство принуждено было принять чрезвычайные меры, временно устранить гарантии личной свободы, но разве это не было вызвано положением дел, террором, исходящим не от правительства, а из недр самого общества. Взваливать на происшедшую в правительстве реакцию вину общественной смуты, приписывать существующий в обществе разлад тем или иным циркулярам министров, мнимому деспотизму губернаторов, предостережениям, которые даются журналам, или даже существованию подушной подати и паспортной системы, значит пробавляться пустяками. Кто довольствуется подобными объяснениями, с тем столь же мало можно говорить о политике, как со слепым о цветах’.
Итак, ‘причины зла’ отнюдь не в устарелости российской политической верхушки 1881 года. Совсем напротив: они, эти причины, заключаются ‘в той быстроте, с которою совершались в ней (России) преобразования’. Прогресс слишком быстр, вот в чем дело.
Само собою ясно, что ‘врачевание’ должно заключаться прежде всего в том, чтобы затормозить это чересчур быстрое движение. Отсюда ‘лекарство не заключается в прославляемой ныне свободе печати. Собственный наш двадцатипятилетний опыт, которым подтверждается давнишний опыт других народов, мог бы излечить нас от этого предрассудка. Свобода печати, главным образом периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь, без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество. Особенно в среде мало образованной разнузданная печать обыкновенно становится мутным потоком, куда стекаются всякие нечистоты, вместилищем непереваренных мыслей, пошлых страстей, скандалов и клеветы. Это признается самыми либеральными западными публицистами, беспристрастно наблюдающими явления жизни. В России периодическая печать в огромном большинстве своих представителей явилась элементом разлагающим, она принесла русскому обществу не свет, а тьму. Она породила Чернышевских, Добролюбовых, Писаревых и многочисленных их последователей, которым имя ныне легион’.
‘Еще менее лекарство заключается в удовлетворении так называемых требований молодежи’… ‘Лекарство не заключается и в возвращении политических ссыльных, в отмене чрезвычайных мер и в восстановлении законного порядка… Когда шайка крамольников доходит до самых неслыханных злодеяний, тогда спасение общества требует приостановки гарантий. Только лишенные всякого политического смысла русские газеты могли мечтать о возвращении в настоящее время к законному порядку’. ‘Лекарство не лежит и в административных реформах, касающихся местного управления… Только никогда не участвовавшие в земских делах могут утверждать, что деятельность земских учреждения парализуется властью губернаторов’… ‘Лекарство не заключается и в улучшении хозяйственного быта крестьян, о чем теперь так громогласно толкуют, в увеличении наделов, в уменьшении тяжестей, в переселениях, в уравнении податей… единственной разумной мерой было бы довершение освобождения русского крестьянства освобождением его от общины и круговой поруки, присвоением ему в собственность той земли, на которую он имеет неотъемлемое право, ибо он покупает ее на свои трудовые деньги. Только через это у крестьян могла бы развиться та самодеятельность, без которой невозможны никакие хозяйственные успехи: это было бы настоящим завершением положения 19-го февраля’.
Читатель видит, какие старые и почтенные корни имеет программа Столышша — и сколько нужно было лицемерия ученикам Чичерина, чтобы изображать священный ужас и негодование, глядя на осуществление заветов своего учителя в 1906 году. Но пойдем дальше. Итак, ничего не нужно: ни свободы печати, ни отмены чрезвычайных положений, ни университетской автономии (‘требования молодежи’), ни расширения прав земства. Не нужно и конституции.
‘Не следует ли, однако, приступить, наконец, к дарованию политических нрав, к тому, что привыкли называть завершением здания. В настоящую минуту оно было бы менее всего уместно… В настоящее время говорить о завершении здания могут только последователи нигилизма или те, которые уже решительно не в состоянии ничего думать и понимать. Теперь всякое ограничение власти было бы гибелью’.
Что же нужно? Читатель, наконец, заинтересовывается. Чичерин известен, как либерал. Где же тут либерализм однако? Не беспокойтесь, дорогой читатель, либерализм тут есть, притом в столь обнаженной форме, что даже герои последнего романа Уэльса не перещеголяют его своим костюмом.
‘Новое правительство неизбежно должно будет обратиться к обществу и искать в нем опоры, но целью должно быть не ослабление, а усиление власти, ибо такова наша насущная потребность… Злоба дня состоит в борьбе с социализмом‘ {Курсив мой. М. П.}.
‘У нас эта борьба в некотором отношении представляет менее затруднений, нежели в других странах. Социализм не распространен в массах, которые остались чуждыми этой заразе. Русское правительство имеет дело с сравнительно небольшой шайкой, которая набирается из разных слоев общества, но главным образом из умственного пролетариата, размножаемого нашими учебными заведениями и поджигаемого радикальной печатью. Но эта шайка ведет дело разрушения с такой энергией и с таким постоянством, каких, слишком часто, увы, не достает в правительственных сферах. Бороться с нею можно только тем же оружием. Напрасно мечтают о возможности умиротворения путем уступок… В состоянии ли однако русское правительство одними собственными силами вести такую борьбу? Нет, для этого требуется нравственная поддержка всего народа, не та, которая дается потерявшими всякое значение оффициальными адресами, а та, которую может дать только живое общение с представителями земли. И призванная к совету земля без сомнения даст эту поддержку. Лишь бы она видела в правительстве решимость, а в помощи она ему не откажет. Но если она в носителях власти найдет колебание, тогда все погибло’.
Итак, самодержавие, как орган буржуазной диктатуры в борьбе с социализмом. Но это и есть, столыпинщина, воскликнет читатель. Да, это и есть столыпинщина. Она вышла из головы одного из лидеров русского либерализма — подлинных лидеров и подлинного либерализма — в 188] году. Дума 3 июня 1907 года (‘по одному депутату от дворянства и по два от земства каждой губернии’, пишет Чичерин) сполна реализовала либеральную программу начала царствования. Александра III.
Немудрено, что министры Александра II оказывались для лидера русских либералов черезчур радикальными.
‘Узнал, что Абаза внес в государственный совет свой проект об уменьшении выкупных платежей и об обязательном выкупе. Я уже говорил Вам, что против уменьшения платежей в тех местностях, где крестьяне слишком обременены, ничего нельзя сказать, но общая мера, изменяющая основания положения 19-го февраля, колеблет основной столп, на котором зиждется обновленная Россия. Поднимать же вопрос об обязательном выкупе в настоящую смутную минуту, но моему, просто безумие. И не я одни так смотрю на вещи. Дмитриев, которого близкие отношения к Абазе Вам известны, в отчаянии. Самые подчиненные Абазы Тернер, Менгден в ужасе от этой меры. Кто бы мог подумать, что этот крайне осторожный человек, вопреки мнению своих друзей и своих сотрудников, решится выкинуть такую штуку? Мы живем в такое время, где все головы, идут кругом. Ваша обязанность, любезный друг, не только восстать против этого в государственном совете, но и довести до государя, что поднятие крестьянского вопроса и изменение основания положения 19-го февраля может поколебать его царство, взволновать крестьян, дать силу нигилистам, смутить всех разумных людей и оттолкнуть от правительства именно те охранительные элементы, которые должны дружно около него сплотиться {Письмо от 4-го апреля.}.
Вот какие последствия должна была дать окончательная ликвидация крепостного права (в конце концов таки проведенная Александром III)!
Пишущий эти строки вызвал большое негодование кое-кого,, позволив себе назвать Чичерина ‘тамбовским полу-крепостником’. Быть может, теперь негодующие согласятся, что если я в чем. повинен, то лишь в излишней мягкости выражений?
Мы видим, какой наивностью было бы считать ‘реакцию’ и ‘либерализм’ полярными противоположностями. Всякий либерал становится реакционером, когда угрожают ‘священной собственности’, и всякий реакционер охотно протянет руку либералу, когда нужно защищать эту последнюю. Если бы издаваемый сборник не дал ничего, кроме переписки Победоносцева с Чичериным, это было бы уже крупным вкладом в историю русской общественности. А он дает гораздо больше. Ни один историк России в последней четверти XIX столетия не пройдет мимо этой книги — и ради ее богатого содержания, может быть, простит дефекты ее редакции.

М. Покровский.

ОТ РЕДАКЦИИ.

Материалы из личной переписки, оставленные К. П. Победоносцевым в Отделе Рукописей Румянцовского Музея, представляют собою настолько значительный интерес для истории последних десятилетий императорской России, что говорить в защиту настоящего издания не представляется необходимым. Переписка К. П. Победоносцева, находящаяся в Руыянцовском Музее, естественно распадается на три самостоятельные части. Печатая первый том, мы дали ему наименование, надписанное самим Победоносцевым на тетрадях, относящихся к царствованию Александра III-го. Мы даем эту часть целиком без пропусков, так как она, представляя собою в значительной части документы большой важности, в остальном все же характеризует тот выбор ‘на память’, который определяется кругом и признаками всех корреспондентов Константина Победоносцева. Мы оставили этот подбор документов нетронутым в целях полной характеристики центральной фигуры корреспонденции. Пусть читатель имеет возможность судить сам о том, что считал необходимым сохранить для себя и потомства министр александровского правительства, имевший в своих руках нити всех взаимоотношений эпохи глубокой реакции и определивший правительственный поворот после 1881 года.
Если ‘Московский Сборник’ явился подбором признаков и свойств эпохи глубокого политического и социального недуга огромной страны, сделанным в целях идеологического оправдания этого недуга, то настоящая переписка представляет собою документы политической практики правительственного комиссара по эксплоатации духовных потребностей населения в целях, преследуемых царским режимом. С этой точки зрения интерес представляют как обширные докладные записки с подписями видных представителей власти, так и анонимки в виде небольших писем, шедшие главным образом, от директора департамента полиции м. в. д. или агентов охранного отделения, рука которых была известна всемогущему обер-прокурору и без подписи.
Первый том настоящего издания выходит двумя выпускать из которых полутом первый охватывает официальную и неофициальную переписку с разными лицами, начиная с 1876 года и до 1883 года включительно.
Второй полутом содержит переписку и докладные записки, начиная с 1884 года и по 1895 год. Отдельным добавлением второго в конце идут письма Александра III-го к Победоносцеву, главным образом, за время преподавательской деятельности профессора юриста Победоносцева в семье Романовых.
Изданию предпосылается статья M. H. Покровского. Оба выпуска снабжены лишь самым необходимым аппаратом добавочных сведений в виде кратких указателей.
Москва, 29 июня 1923 года.

Полутом 1-й

Письма 1878-83 г.

1878 год

1.

Благодарю Вас очень за составленный рескрипт.

А.

При сем представляется проект рескрипта, который Вашему высочеству угодно было поручить мне составить, вместе с бумагами, ко мне присланными. Василий Васильевич в надписи говорит о рескрипте на имя купечества, но мне о показалось приличнее надписать его на имя постоянного учреждения — биржевого комитета. (Это совершенно справедливо.)
При этом случае не могу не обратить внимание Вашего высочества на замечательную статью о Минине и Пожарском известного и талантливого писателя Забелина, помещенную в ‘Русском Архиве’ 1872 г. Это издание конечно есть в Вашей библиотеке. Я уверен, что Вы прочтете ее с большим интересом, она прекрасно и нисколько не сухо написана. (Непременно отыщу и прочту эту статью.)

К. Победоносцев.

7 октября 1878 г.

1879 год

2.

Радуюсь, что ‘Ыижний-Новгород’ отправился по назначению.— Дай Бог ему совершить плавание благополучно.

А.

Сейчас получено известие, что ‘Нижний-Новгород’ вышел из Одессы по назначению вчера, в четверг, в 8 часов вечера, благополучно: все затруднения улажены.

К. Победоносцев.

8 июня 1879 г.

3.

Прочел с интересом.— У нас в Болгарии были такие же совершенно жары, а иногда в тени доходило до 40о и более.— Слава Богу, что никакой эпидемии нет между каторжными.— Очень досадно, что в. кн. Михаил Николаевич не мог отправиться на нашем крейсере, а ему, я уверен, очень понравилось бы.

А.

Спешу представить вашему высочеству донесение Казн из Адена. Авось либо на переходе в Сингапур было им легче, чем в Красном Море. Быстрый переход до Сингапура всех удивляет: пришли на 15-й день, тогда как почтовые пароходы делают этот переход в срок от 20 до 25 дней.
Очень жаль, что не удается нам свезти в. кн. Михаила Николаевича на ‘России’. Это было бы для нас желательно и в виду возможной работы наших пароходов для кавказской армии. И можно думать, что на ‘России’ было бы ему и удобнее, и вернее, нежели на ‘Эриклике’.

К. Победоносцев.

11 июля 1879 г.

4.

Отметка Александра II-го:
Прочел и то, и другое с любопытством и нашел много справедливого.
Посылаю Вам обратно это письмо с собственноручной отметкой государя после прочтения,— я посылал кроме этой записки государю прочесть речь Самарина в москов. губ. земском собрании. Государь кроме того на словах говорил мне несколько раз, что читал с удовольствием и что много правды в этом письме.

А.

31 декабря 1879 г.

Милостивый государь, Константин Петрович.

Времена таковы, что писать книгу, хотя бы и самую живую, злобы дня ради нужную, но тем, покамест, и удовлетворяться,— нельзя.
Живу я тут давно, сперва около, теперь в самом городке Воскресенске, знаю всяких людей. От меня, старожила, не казенного человека, но и не либерала, здешние люди не таятся. Я,— как и многие, конечно, из нас, деревенщины, вижу и слышу, знаю многое, чего и надо бы, да нельзя знать власть имеющим, но чего мы им сообщить ни печатно, ни устно, ни с глаза на глаз, ни миром, не можем, ни пути, ни права не имеем. Так втуне и лежит оно в нас, в Земле, а по лицу ее творится меж тем, ведением и неведением, зло страшное. Позвольте же, из того, что мы знаем, и выбрав, что, злобы дня ради, понужней кажется, передать это Вам, ибо в Ваших руках может оно не втуне остаться.
Напряжение в народе небывалое. Говорю не голословно. Приведу в доказательство живые, несочиненные слова и факты.
Во-первых, все мы, весь народ, вся Земля русская, живем со дня на день, с известий до известий, в ежеминутном страхе: сохрани Господи, опять покусятся на государя, сохрани Господи, и на наследника, и… ужас—подумать, что тут возможно…
Знают (например, из телеграмм 2-го апреля) про охранную стражу, переодетых полицейских, будто бы, следящих всюду за государем. — Каково, говорят, терпеть это царю, а нам кто порука, что в наемной страже этой, набранной, чай, из тех же шпионов, уже сейчас нет нового убийцы, подкупленного или подосланного главными-то злодеями?
Пропагандисты, ходебщики в народ, по-крестьянски: смутьяны, шатаясь меж народа, который послабей, меж фабричного, напр., хвастают, в доказательство своего всемогущества и вездесущности, будто бы в самом дворце раскидывали прокламации, которыми запрещали и запретили государю христосоваться. Народ, и уж не который послабей, верит и тревожится: каково же, стало, не далеки изменники-то от государя, от наследника…
И тем пуще треножится народ, что все эти смутьяны, видимо (говорит он), наводные: толкуют они пустое, только бы тебе ни по что и себе ни на что с толку сбить, а ведь первой своей же головой в петлю лезут, из-за чего же это, за деньги стало, и за немалые, чай, своя-то голова кому дешева, кто же их накупает, кому это они так надобны и на что? Что ж они толкуют и как им отвечают? С будущего года (високосный, всегда, по народному, знаменательный год, да еще и год 25-летия), сказывают, все поровняемся (говорит плохой столяришка пьяница хорошему столяру, здешнему голове).— Стало, все поделят (спрашивает голова), у меня возьмут половину палисандра и тебе дадут.— Стало, так. — Ладно, я сделаю пару столов, свезу в Москву, мне дадут 40, а то и 45 рублей, ты сделаешь: только перегадишь материал, отвезешь, тебе что дадут, в шею. Как же это ты уровняешь, чтобы 40 рублей и в шею вышло равно?
Тоже со слов самого ответившего, явно не выдуманных: пристал ко мне из этаких, толкует как обыкновенно: все изровняются. ‘Как так?— А просто, возьмете по ножу, да сходите к барину, будет, что ноне его, завтра твое. — А послезавтра чье? Уж коль я, не вор, не разбойник, ножем добуду, как же ты то, лбище некрестимое, от меня, чтоб ножем же себе не передобыл’.
Смутьянов, как ходебщиков в народ, так и оседлых, гораздо более, чем сколько, ежели бы и хотела, может уследить полиция. Народ знает их всех. Почему так? Во-первых, потому, что они народу проповедуют, а от полиции таятся. Во-вторых, потому, что мужик, крепкий за слабого, старый за малого и т. д. весьма неравнодушен к беде этой, полиция же… В-третьих же, потому, что у мужика, кроме ушей, да глаз в толковой голове, есть еще и нюх, у полиции же… А, наконец, и то сказать: факты смутьянства до того иногда мелки и притоманны (интимны), что и желать то вмешательства полиции еще и туда, сохрани Бог: последнего жития честным людям не стало бы. Но каково ни мелки, а все-таки это факты, которые к крупным фактам относятся, как миллионы капель дождя к ушату разом выплеснутой воды. С чего грязи больше и промоины глубже, это узнать опытом — избави Бог землю русскую.
Спросите у мужика, что же вы их, по крайней мере, самых-то назойливых, не хватаете, да к становому не таскаете? — Пробовали, батюшка. — И затем ряд анекдотов, будто бы подлинных, но кажется, всегда только слышанных: как становой или исправник на мужиков за это кричал, смутьянов не принимал или же вскоре выпускал (может быть именно по мелочности фактов), как мужики стали их сдавать начальству не иначе, как под расписку в получении, и как оное же начальство эти расписки мужикам отсолило при первом сборе податей или при ином случае. Натяжка, положим, напрасное произвольное сопоставление, но крестьяне то уверены, что оно так, что бунтарь за ходьбу в народ получает от 2000 р. в год, как же ему, и подавно тем, кто ему таково платить может, не откупиться от начальства, которое особливо на крупную взятку падко. Рассказываются в доказательство и московские легенды, но — замечательно — без обычных легендарных несообразностей в обстановке и подробностях, действующие лица перечисляются по именам и чинам. Верны или нет рассказы, дело не в том, а в том, что они вероподобны и до-нельзя, иногда, возмутительны.
А тут еще и газеты по всем лавочкам, трактирам, передним, по селам, как и по городам, всякий лакей, писарь, дьячек, солдат, извощик, подводчик, да что и. перечислять, кто и где нынче не читает или не слышит: и с каким триумфом Веру Засулич оправдали ‘ и вывезли, и как Сажку инженера выпустили (в банк — мол — ловко подкопался, ступай же мину под царя подкапывать), и как чуть ни при каждом суде, все самых-то злодеев, вроде Дейча, то и дело нет да нет, и был взят, да упустили. И верь же народ, что все это спроста творится, все одной дуростью начальства. Но русский народ, сам поголовно умница и не ротозей,— в дурость мало верит, и признать ее за аттрибут начальства все еще упрямится, у него ей кличка: измена, у мужика, как и у солдата.
А тут еще и братство-то этих шаек смутьянских какое: недоросли да мазурики, и на каждого мирянина, тоже таковского, по три жидовина… бескорыстные.
Как же тут народу не задумываться, как не вгадываться в эти неслыханные на Руси дела. И он загадывается, и он додумался вот уже до чего: вот что отвечают на вопрос: кому они надобны?— Большое у них плавание, да не свое, а от больших кораблей, до этих бы добраться, те то их косные лодочки сами бы потонули.— Семейное дело, где хитрит под брата брат, там не семигенеральщиной разобрать.
Так вот кому, а на что? Чтобы царя замаять, да и схватить с него себе власть (конституцию). Или же, упаси Господи, и того хуже, чтобы извести прямой корень царский и при том же порядке регенствовать, в случае же другого диктаторствовать.
Право, нужно бы хоть в этих-то ужасных подозрениях разубедить, поуспокоить народ. Но каким способом? Циркуляром господина министра внутренних дел? Копечно, нет, и ничем печатным. Все обыкновенные, а уж подавно всякие чрезвычайные казенные способы тут бы только пуще запутали. Тут один способ: земский собор, на котором вся земля услышала бы самого царя.
Итак, первый общенародный страх наш: за тех, кто всем нам так искрение дорог в Зимнем и в Аничковом дворце. Второй страх конституция.
После 2-го апреля, половодьем незапамятно сильным были мы, воскресенцы, вокруг отрезаны, почта не могла проходить, только богомольцы пробирались к нам в Новый нерусалим на Святую, ими и первые телеграммы, и слухи доносились. Меня стали просить составить от города адрес: не хотим, мол, конституции, головами за царя ляжем. А слухи-де верные: московское дворянство в адресе просит конституции. Долгоруков адреса не отправил, они нарядили депутацию, он дал знать в Петербург, Государь велел не пускать их из Москвы. Разуверять было нечем, я уговорил подождать газет, по крайней мере. Через день-два опять слухи: требуют конституции тверские дворяне и малороссийские какие-то, а немцы и поляки, уж не одни дворяне, а все. Пиши адрес. Дождались, однако, газет: газетам верить нельзя,, скрывают. Пиши, Бога ради, пока не поздно, наше прочтут, напишут и другие, и все. Я написал. Подчеркиваю, о чем прийдется сказать:
Государь. Если бы привел Бог в ту минуту, с какой бы радостью бросился каждый из нас стать грудью между тобой и твоим злодеем. Господь сам спас тебя. Воистину не пропадает за ним молитва всенародная. Да внемлет же он ей впредь и да хранит тебя и твоих вовеки. Не понять молитвы народной о царе тому, в чьем сердце ни Бога, ни царя, ни народа, но умышляя против тебя, нашего царя-освободителя, и против власти твоей царской, помнить бы всем им, что кто тебе или власти твоей, тот и нам, и всей Свято-Русской земле злодей, что как за тебя государь, так и за власть твою, самодержца всея Руси, как отцы наши стояли, так и мы стоим и будем стоять: грудью всея Земли.
При чтении, перед подписью, в Думе все смежные комнаты были полным-полны публики, и все самой пешей. Однако же, тут то и рассуждали, больше чем сами думные: грудью каждый против убийцы, грудью вся земля, хорошо, а против кого, не лучше-ль бы прямо сказать? Ясно ли, что: помнить бы всем им, значит и которые в царя стреляют, и которые конституции хотят. Не лучше ли тоже прямо бы? — Думные на публику не цыцкали, а всех и вся переслушав, единогласно положили: Грудью всея Земли… за власть твою самодержца, ясно и без того слова, и стали, каждый сперва перекрестясь, подписывать, все (кроме разве двух-трех из двух-трех страниц) безграмотно да каракулями.
Сановные знатоки России считают, кажется, эти адресы дутыми. После подписи, в маленькой группе прение: обращаются ко мне: ведь тогда уж (не как теперь: государю присягают),— будет он, государь, присягать, но нельзя ли, чтобы он за потомство свое, за наследника не присягал. Решил вопрос не я, а старый повар: что присягай царь, что нет, держать-то присягу кому он найдет: у нас этим царям царствующего головы оторвут и шабаш. Головы-то оторвут, но не шабаш. Бунтари того только и ждут. Их цель, конечно, не конституция, а коммуна, говорят они, но ведь в их же программе,— в Киеве, помнится, либо в Харькове,— на суде читано: бунтари содействуют конституционной партии, которой цель — им средство для дальнейшего бунтарства.
И средство единое, верное, ибо коммуны ли, просто ли смуты ради, чтоб в мутном рыбу ловить, но ближайшая цель их, отчего Ht они и зовут себя бунтарями: взбунтовать, поднять народ. Против царя поднять народ невозможно, а против конституции очень легко: только пустить слово: взять с царя запись (так с Шуйского называется у нас конституционная хартия), теперь уже будет он присягать.
При слове присягать, по народному не вопросимо: чему, абстракту, хартии, конституции, а непременно кому и в чем. Кому же и в чем будет присягать государь?— Господам, кому же больше, в том, что уже не его теперь, а их власть…
Ну и довольно. Кто эти господа: студенты, министры, становые, помещики, тут уже не до разборов…
По рассуждению наших европейцев петербургских и пр. власть царская не ограничена, и все тут. По нашему, народному, не все: она и не ограничим а, ибо, как власть помазанника Божия, она святыня перед церковью, а потому и перед людьми, всеми и каждым, и прежде всех перед самим царем. Святыня же неприкосновенна, стало и неделима. Неделима потому и власть царская между помазанником Божиим и кем бы то ни было, между царем русским и парламентом, хотя бы и самым ничтожным, вроде прусского. Коснуться святыни, ограничить власть свою, сничтожить самодержавие не властен, следовательно, и сам самодержец. Если ж бы все-таки свершилось такое преступление против Бога, народа и царя, то уж, конечно, не самим же царем, а только разве от его имени или же, по крайней мере, не добровольно, а либо с подвоха, либо с принуждения, чьего ни есть злодейского. Как же тут нам, всему народу, не встать за него, царя, не расправиться с его и нашими всея Земли злодеями, не оборвать им головы?
И пусть тут блюстители порядка на газеты ссылаются, на манифест.— Газеты и злодеи печатают, и Пугачева манифесты по церквам читали.— Да ведь от начальства прислано, от правительства государева.— А не это же начальство Сашку инженера отпустило? А Веру Засулич не правительственный суд оправдал, да в казенной карете куда-то вывез? Про кого царь семигенеральщину то установил, про этих Сашек, да Верок, или про этих судей да начальников. И этому-то начальству верить? Какие они слуги царские, такие же изменники. Вот и страшно нам, как выведут они из терпенья и его, наконец, да как кликнет он клич по нас, народу, на всех на них, бездельников, ну и схватили с него присягу, чтобы совсем им вольно было царя и своим, и чужим продавать, казну и дома, п на войне воровать, а первым делом землю, да и волю у парода отобрать. С Богом же за царя, православные! На первых же, конечно, бросится народ на самих бунтарей, где он их чует: разнесет университеты, гимназии. Не противоречие все это: как же бунтарям под’имать народ себе же на головы.— Да ведь головами-то кто поплатится? Без вины виноватые (из гимназистов, студентов), а из виноватых глупые и послушные. А кого слушаются, кто они, где они? Эти, как теперь из воды сухи выходят, так и тогда. Но как же они своих-то на погибель обрекут?— Как обыкновенно. Коноводам в революционном, всегда эгоистическом, их ради совершаемом деле, совершители бывают по совершении только неприятны: умные тягостны, как соперники, глупые опасны, как обманувшиеся. Пусть же их, с первого часа, когда уж дело-то вскипело, и те, и другие, и с безвинными вместе под чьими бы то ни было ударами, хоть все лягут. Туда им и дорога. Лишь бы кашу-то заварили, лишь бы от мест, где латынь долбят или лягушек потрошат, а русскому ничему не уча, пустые да некрестимые лбы готовят, бросился народ на потаковщиков-то, на покровителей, на эксплуататоров смутьянства, на тех, что с царя конституцию взяли: пошел бы разносить суды, министерства, дворцы… Волей-не-волей правительству пришлось бы выводить против народа войско. А войско — не тот же разве народ, разве не каждый солдат рад костьми лечь за царя и готов стрелять… в студентов и прочих изменников царских, а его поведут стрелять в мясников Охотного ряда, которые бьют этих изменников, что тогда? Самих солдат, слишком верных слуг царевых, расстреливают другими солдатами, коль найдутся такие податливые. Это ли все смутьянам не на руку, и даже именно главным то, которые в самом деле ведь же не Бог весть кто: такие же недоросли реализма и классицизма, да промотавшиеся и проворовавшиеся червонные валеты, пожалуй, и дамы, но едва ли тузы. Идеализм еще можно допустить в баранах смутьянства, но уж никак не в пастухах. Эти знают, что кремлевскую стену лбом, хотя бы и каким медным, не пробить. Но знают они и то, что, благодаря порядкам казенной России, натворить у нас беспорядков можно сколько угодно, можно всю Россию перемутить, в мутном рыбу наловить, вволю покутить, а там, будь что будет, можно и улизнуть. Да им,— и правительству их, и подданным,— не только восстание народное (по невозможности иного: за царя, все равно) на руку, а и вот что: побоятся ли они, неизбежного последствия всех русских государственных смут,— самозванщины? Едва ли, напротив, в рассчеты их принимается, вероятно, и эта неизбежность. Ведь до чего бы ни дошло, царь останется чист в сердце народном: неужели же это он велел стрелять да расстреливать нас-то, в огонь и воду за него готовых, своих солдат, свой народ? Нет, разумеется, это офицеры да генералы командовали, да распоряжались, норовя своей братье, господам. Царь-то и царевич, дал Бог, чудом спаслись из Петербурга, и вот они теперь об’явились народу: царь где-нибудь в Поволожье, царевич на Урале. И загудело опять, да уж не из улицы в улицу, а из области в область: с Богом за царя на господ.
Ведь отчего так легко верит народ самозванцам? От того, что так крепко любит своего надежу-царя, но до которого далеко, далеко, как до Бога высоко, где ж тут народу о царе правду знать?
Да и царь о народе… с тех пор, что, вот уж без двух годов два века, нет у них, у царя и Земли, прежнего непосредственного общения друг с другом, полного общения: в любви и в совете. Не стало того с 6-го мая 1682-го года, с лихого дня, в который, от имени малолетнего царя Петра, подписана отпускная грамота последнему земскому собору, созванному царем Феодором Алексеевичем для совета о великом его государевом и земском деле, об изровнении в службах п податях.
Но ведь весь этот второй страх страшен только от предположения, что в России будет конституция.— Зачем ей и откуда быть?— Вся Европа в конституциях.— Да мало ли в какой проказе Европа грехами своих фарисеев и книжников? Не прививать же России к, слава Богу, здоровому телу: вместо православия папизм и нигилизм, вместо общины майорат и пролетариат, вместо самодержавия конституцию и коммуну, потому только, что в Европе ни Бога, ни царя, ни народа. Ну пусть в Европе нет уж и какой-нибудь Румынии без парламента, мы не Румыния, мы Россия. Россия: царь да народ. И в Европе-то, чтобы снять корону с монарха и сделать из нее куафюру на конституционного манекена, должны были англичане снять сперва голову с Карла I, Франция с Людовика XVI, без этого, берут конституции только с немецких принцев школьные учителя, а дают конституции только короли Сандвичевых островов, по совету своих европейских камердинеров. Каким же образом может венец монарха, с главы русского царя-самодержца, очутиться на верхней части конституционного абстракта?
Ведь в самом-то деле разве может царь,— не боярская креатура Шуйский, а пред’избранник Божий, ибо потомок царя и самодержца всея Руси, в роды и роды, собор не избранного всею землей единогласно, глас же народа, по апостолу, глас Божий, а не человечь (подлинные слова избранной грамоты царя Михаила Феодоровича),— этот царь разве может дать конституцию? Нечего, стало, народу страшиться, а бунтарям рассчитывать и кандидатам в предки российских пэров надеяться, чтобы когда-нибудь потомок Мономаха вдруг снял ту восьми — столетнюю шапку, развинтил ее и кинул половину: лови, кому хочется власти. Грызитесь из-за нее московские лорды с петербургскими социалдемократами, чьи возьмет, тот и верти Святой Русью, как вертят, вон, Англией, Австрией, Францией, какой нибудь жид-писака романов, повстанец, сорванец с виселицы, адвокат воздухоплавания. Мое же царское дело отныне, что и ее величества императрицы Индии: затверживать фразы, какие пропишет премьер для открытия и закрытия палат, да об’являть войну, в какую ему впутать народ мой заблагорассудится.
Одно разке, не станут ли все-таки, несмотря на церковь, царя и народ, требовать и брать конституцию, и уж половчей декабристов, но возьмут ли? В самом деле похоже на то: много у нас речей о ней, и в прессе елико возможно, и с кафедры сколько угодно, и в салонах, и в ресторанах, и в департаментах и, словом, по всем разговорным местам наших европейцев. Но ведь не одних же речей, надо и людей. Я уж не спрашиваю целых сословий, ид рода в род добивающихся власти, а только людей, но сознательно желающих конституции, т. е. которые вполне, не хуже настоящих европейцев, понимают, что такое конституция: каково от нее народу, особенно при совершенстве ее, напр., в Англии, и каково государству при всевозможных монархических и республиканских конституциях, во Франции, но и каково зато, не житье, а масленица, тут же в Англии некоторым сословиям, каков разгул всевозможным партиям во Франции, а главное, какова карьера нулям, которым хочется быть единицами и ворочать по своему Англиями и Франциями, и зачем, стало быть, и кому именно нужна конституция так, что добивались же ее от монархов и мечем и топором, втирали ее народам и чернилами, и кровью. Такое дело, ведь явно, нигде, кроме Сандвичевых островов, невозможно без таких, если уж не целых сословий, то по крайней мере без очень сильной партии, без всюду проникающего и во всем орудующего множества таких людей вещих и властных. Так вот их то, этих необходимых авгуров и преторианцев конституции, много ли у нас? Не все ли, что тут толпятся, просто обезьяны, перенимающие не мысль, или не умысел поколения, а только самое исполнение кувыркания перед модным божеством парламентствующего деспотизма? Но ведь уж эти, во-первых, только то и знают, что оно модное: вся Европа в конституциях, уж и башибузучья интеллигенция подражает Англии, как же нам не стыдиться самодержавия? А во вторых, ведь только толпятся-то они все тут на виду, у самых центров нашей цивилизации: любят своих посмотреть и себя показать, вот и думается, коль уж тут их столько, сколько же их по всей Руси? А по всей Руси и всем-то им вместе, тем фарисеям и этим хлыщам конституции, куда не легион имя. А хорошенько подумать, так и вообще то вопрос, сколько их и каких, не просто ли привычка рассуждать по-европейски? Ведь где, как у нас, и численная и нравственная сила крестьянство, и где разве оборыши из прочих сословий не тот же народ, хором всея Земли молящий Бога за царя-освободителя, там, десятки ли этих, и злостных и невинных, в итоге все едино: фразеров, или же сотни, или тысячи, через сотню миллионов-то голов, ведь все равно, не дотянуться им до шапки Мономаха, не сконституционить ее, коротки руки.
Итак, милостив Бог, не будет у нас конституции, не будет следовательно и восстания народного.
Непременного и повсеместного не будет, если так. Но вспышки, расправы ради, и довольно важные, возможны, даже очень вероятны, и без конституции, от постоянного, нестерпимо-напряженного страха конституции все-таки же, а главное страха за царя и за прямой корень царский.
Правда ли, нет ли, 2-го апреля под Москвой, в селе Всесвятском до ночи стояла мирская сходка. Отряжены были ходоки в Москву разведать доподлинно: истинно ли не ранен государь, и положено: буде, дал Бог, не ранен, отслужить молебен, а ранен, идти на (соседнюю) Петровскую Академию. Вечером ходоки вернулись, мир послал за попом. По счастию, полиция проморгала все это происшествие, а то явилась бы, водворила порядок так, пожалуй, что и сама бы цела не ушла.
21-го ноября еду я по Моховой, извощик мой глядит на университет: ‘Вот уцелел-то, дай Бог надолго’.— (Это ‘дай Бог’ относилось не к университету, конечно).— А что?— А то, что удайся им третьего дня — теперь тут не то, что от кирпича пыль, а бы от людей пар до неба стоял, нам с тобой, барин, не проехать бы.
Но кажется, никак уж не общенародный третий страх у нас: война. Хотя многие и даже из очень русских (в смысле: простых) людей толкуют, что, мол, ежели да еще и внешние враги наши или друзья пособят, заблагорассудив вызвать нас теперь на войну? Тут в каком положении очутимся мы, с теми же интендантами, финансистами, дипломатами, администраторами, да еще и с этими, от кого-то содержимыми на нас, злодеями? Да хоть бы только для этого вызвать, чтобы мы должны были уклониться, смириться, запросить пощады во что бы то ни стало, как Франция после Седана, как Турция накануне С.-Стефано.
Народ же как будто сознает, что тут-то смутьяны и не беда больше, что тогда просто взять да по-свойски расправиться с ними, и правительство смолчит, а царь еще и спасибо скажет. Ибо час будет великий, а в тот или в иной великий час, ведь же неминуемо, ведь же положит Бог царю на разум познать, что без народа, безо всей самой Земли, ни нашей старо-немецкой чиновничьей машиной правительственной, ни нарочитой семигенеральщиной, все равно не справиться ни со смутьянами, ниже с иными многими у нас непорядками.
Но лучше бы, конечно, призвать Землю во-время, и спокойно, спокойно-грозным судом и расправою (по старинному): собора излюбленных всея Земли, всех православных хрестьян, всякого чина людей, от каждого города с волостьми по столько то человек добрых, разумных, постоятельных, с которыми государю можно бы говорити и промышлять о всех людях ко всему добру: покончить прежде всего с этой бедой, со смутой и со смутьянами.
Миром да собором и чорта поборем. Эта пословица, не с Козьмы ли Минича, жива в народе и по сей час, недаром.
Но ведь не взаправду же, или не все же та чертовщина у нас наводная, да накупная. Бурьяну рост от залежи. Покончить, тут, значит не листья ощипывать, да не на выбор стебли рвать, а мало тут и коренье вытеребить: надо самое залежь поднять да, по-евангельски, во всю глубину земли и засеять добрым семенем. Вот бурьяну конец: хлеба начало.
А с какого клина и чем сеять, тоже знает верней людей сама Земля, и на том же земском соборе скажет, буде царь спросит.
А в чем основная,— историческая и логическая,— суть Земского собора, и много ли прийдется, против старины, в нем изменить, и что, не уступая никаким предрассудкам века, надлежит свято хранить, дабы земский собор, как во время оно был, так и впредь остался естественной связью меж царя и Земли, и верным им обоим оплотом ото всяких записей, это все позвольте, милостивый государь, пересказать и доказать, сколь даст Бог уменья, во втором письме, если только уж и первое не найдете Вы лишним.
Приймите, милостивый государь, уверенье в преданности н приверженности Вам, истинно-искренной.

П. Голохвастов.

Москва. 10-го декабря 1879 года.

1880 год

5.

Очень Вам благодарен за книгу. — Вчера был обрадован отзывом государя об нашей записке.— Государь сказал: ‘я прочел твою записку и вполне разделяю ваш взгляд’, и.спросил, как полагаю я повести ее далее. — Я просил государя переговорить еще об этом с Милютиным и тогда решить ее участь. — Что будет дальше, напишу Вам.

А.

Имею честь представить Вашему высочеству для библиотеки Вашей экземпляр только что изданной мною третьей части ‘Курса гражданского права’.

К. Победоносцев.

19 марта 1880 г.

6.

Баранов может быть завтра, в субботу, в 2 часа.

Сегодня, в пятницу, Баранов в первый раз после болезни выйдет и будет у Д. А. Милютина для об’яснений по известному делу. Завтра, в субботу, он намерен был, с разрешения Вашего высочества, представиться Вам. Я посоветовал ему явиться в 2 часа, если Вашему высочеству угодно будет принять его.
Слышно, что в бытность Вашу в Гатчине, в среду, Ваше Высочество изволили подходить к пристани, где стоит наша лодка. Не знаю, случился ли на месте кто-нибудь, кто догадался или сумел указать на нее.

К. Победоносцев.

18 января 1880 г.
Лодку я не видал и не подходил к ней, так как не случилось быть у озера.

А.

7.

Как бы мне ни хотелось видеть Баранова, но во избежание возможных толков, я думаю, что лучше Баранову не ехать.

А.

Я сделал нужные распоряжения, чтобы все было готово к приезду Вашего высочества в Гатчину, во вторник, 8 января.
Кроме меня, не будет никого из членов правления: на месте будут только участвующие в действии лодки. Я хотел сказать Баранову, чтобы и он ожидал на месте, так как для уяснения дела его присутствие казалось мне полезным, но остановился в виду нынешнего положения Баранова. Если Ваше высочество не изволите признавать неудобным его присутствие в Гатчине, то благоволите дать знать мне.

К. Победоносцев.

6 января 1880 г.

8.

Я только что собрался Вам писать о моем намерении ехать завтра в Гатчину для осмотра лодки. Я полагаю выехать отсюда с общим поездом в 11 с 1/4 ч. утра.— Предлагаю ехать вместе и дайте знать Баранову и Джевецкому.

А.

По словам Баранова, Ваше высочество из’являли намерение ехать в Гатчину на этой неделе в среду, если охоты не будет. Но в среду ожидается приезд государыни императрицы, по той же дороге, в 4 ч. пополудни. Мне приходит на мысль, что если Ваше высочество изволите выехать навстречу, то может быть с этим можно было бы согласить и осмотр лодки в Гатчине в то же утро.

К. Победоносцев.

22 января 1880 г.

9.

Можно будет принять и благодарить его, но подумайте, как устроить дело.

А.

Ваше высокопревосходительство,
милостивый государь Константин Петрович.

В июне месяце 1876 года я имел счастие повергнуть к стопам его императорского высочества государя наследника цесаревича всеподданнейшее мое ходатайство о принятии принадлежащего мне участка земли с двухэтажным домом (находящейся в Области Войска Донского, на берегу Азовского моря, близ Таганрога, при станции Морской) и капитала в процентных бумагах на номинальную сумму в 25.000 рублей с тем, чтобы земля, дом и капитал сей послужили основанием для учреждения училища Русского Добровольного Флота в память пребывания его императорского высочества на театре военных действий в минувшую восточную войну.
По всестороннем обсуждении вышеизложенного моего ходатайства, как изволили мне Ваше высокопревосходительство об’яснить, комитет Добровольного Флота затруднился в организации предположенного училища и не нашел, для Общества Добровольного Флота, возможным осуществить мое предположение, так как подобное самостоятельное учреждение потребовало бы на содержание его значительные денежные средства, которыми Общество еще не располагает, почему мое предположение и не могло осуществиться.
Желая же со своей стороны ознаменовать пребывание государя наследника на театре военных действий каким-либо добрым делом, я, взамен не осуществившегося вышеизложенного предположения, имел счастие представить в распоряжение его императорского высочества наличными деньгами 22 т. рублей на предмет изобретения подводного судна, могущего оказать великую пользу в морской войне против неприятеля.
В настоящее же время я из’являю готовность пожертвовать еще (30.000) тридцать тысяч рублей наличными деньгами на постройку дома для женской рукодельни при с.-петербургском училище, имеющем счастие находиться под августейшем покровительством его императорского высочества государя наследника цесаревича.
Доводя о сем до сведения Вашего высокопревосходительства и согласно личным моим с Вами и его превосходительством Николаем Андреевичем Ермаковым об’яснениям, имею честь почтительнейше присовокупить, что по воспоследовании всемилостивейшего-соизволения на настоящее мое всеподданнейшее предложение, я не премину внести и самый капитал по указанию Вашего высокопревосходительства.
В ожидании благосклонных Вашего и Николая Андреевича отзывов, почтительнейше прошу принять уверение в глубочайшем моем высокопочитании, с коим имею честь быть

Вашего высокопревосходительства
всепокорнейшим слугою
Самуил Поляков.

Марта 14 дня 1880 г.

10.

Усердно благодарю, многоуважаемый Константин Петрович,, за обязательное сообщение возращаемой при сем записки. — Прочитав ее,— мне стало страшно. Остается только просить Бога,— да отвратит он от нас всякие беды и напасти.

Душевно преданный слуга
Кн. Сергей Урусов.

13 января 1880 г.

11.

Благодарю очень за письмо Дервиза и за газетные статьи, которые прочел с интересом и большей частью разделяю вполне эти взгляды.

А.

14 марта 1881 г.
Позволяю себе всепокорнейше просить Ваше императорское величество прочесть прилагаемое письмо, полученное мной из-за границы от Павла фон-Дервика, и особую прилагаемую при сем записку.

12.

6/18 Августа 1880 г.
отв. 26 февраля 1881 г.

Милостивый государь
Константин Петрович.

С настоящим письмом я обращаюсь к Вашему превосходительству не по праву товарищества,— на которое ссылаться и вообще не люблю,— а по всегдашней необходимости утруждать именно тех, кто уж и так обременен делом. Впрочем, кроме этой причины, у меня есть еще и другая: мне почему-то кажется, что в начинании моем Вы примете участие.
Задумал я пожертвовать большую сумму денег (полмиллиона рублей, а коли нужно — пожалуй и больше) — на учреждение в России такого учебного заведения, которое имело бы специальную и преимущественно народную цель.
Размышляя на эту тему, я пришел к следующим выводам:
1. Наш деревенский люд нуждается в повседневных руководителях — более доброкачественных, нежели те, которыми он располагает поныне.
2. Таких руководителей нельзя искать ни в упраздненном дворянстве, ни в деревенском духовенстве, ни в каком бы то ни было классе людей, подходящем под категорию ‘начальства’,— словом, таких руководителей нужно создать.
3. Деревенский люд у нас, как и везде, нуждается в медицинской помощи, к той же, которую получает от земства,— проникнут крайним недоверием.
4. Если бы правительство приняло на себя (как в серьезных случаях принимает и поныне) постоянное попечение о народном здравии по деревням,— то из агентов своих на этом поприще оно создало бы класс людей, который, находясь в непрерывном соприкосновении с народом, имел бы полную возможность снискать расположение и доверие народа,— отнюдь не делаясь его ‘начальством’.
5. Полезным и народу, и правительству такой класс оказался бы в том лишь случае, если бы влияние его на народ было благонамеренное и разумное. Благонамеренность может быть отчасти обеспечена осмотрительным выбором людей (доктор, бабка, сестры милосердия), но качество и степень политического влияния этих людей всегда будут зависеть от искусства и бдительности существующего за ними надзора.
6. Устройство такого надзора за деревенскими больницами — даст повод ввести в деревенскую среду людей способных к влиянию и руководительству.
7. Чтобы люди эти были воодушевлены одной общей идеей, чтобы они служили делу только для дела, и чтобы они служили от сердца,— необходимо: взять их из молодежи, независимой по-состоянию, и подготовить их специальным воспитанием.
8. Специальность тут — в ближайшем ознакомлении с теми предметами, которые имеют отношение к интересам крестьянина, но главная задача специальной школы: внушить юношеству тот дух, чтобы не сказать,— ‘ту гордость’, которая свойственна столь высокому призванию.
9. Такое-то специальное заведение для юношества, уже окончившего гимназический курс, и желал бы я учредить в России.
ВСЕ.
Если, прочитав предшествующие строки, Вы почувствовали желание улыбнуться — бросьте в сорный ящик письмо мое со всеми его приложениями: я уважаю Ваш государственный ум,— и уроком не обижусь. Но ежели Вы нашли, что мысль моя заслуживает внимания, то возьмите на себя труд прочитать прилагаемую при сем выписку из моего литературного труда, России посвященного. Вы найдете там раз’яснение мотивов, некоторые практические подробности, а вместе с тем и указание на средства для осуществления дела.
Но оффициальности Вашего положения я не ожидаю от Вас категорического ответа, но Вам не трудно дать мне понять, путное-ли я затеял. — Если ответ Ваш нравственно меня поддержит, то я представлю мой проект или наследнику цесаревичу, или графу М. Т. Лорис-Меликову. Представление министру, по принадлежности предмета,— тут невозможно, потому что дело касается не одного, а нескольких министерств.
Если бы потребовались личные раз’яснения,— готов приехать на короткое время в Петербург, но никакой другой личной деятельности по новому учреждению я принять на себя не могу. При этом считаю нелишним оговориться, что настоящее предложение вызвано просто желанием сделать пользу родине, и что награды за добрые дела я ожидаю не в этой жизни, а в будущей.
Простите, Ваше превосходительство, что моим к Вам обращением,— быть может вовсе непригодным,— я оторвал Вас от дел государственных,— и примите живейшее уверение в уважении и преданности, с коим, имею честь быть Вашим

покорнейшим слугою
Павел ф.-Дервиз.

Его превосходительству
К. П. Победоносцеву
В собственные руки.
В С.-Петербург.

13.
ОТРЫВОК ИЗ НЕИЗДАННОГО СОЧИНЕНИЯ О РОССИИ.

… Разлад в общественном строе, у нас (в России) в последние годы резко проявившийся,— не новость в прочих государствах Европы. Некоторые из них додумались до конституции,— другие почти дошли уже и до анархии. Везде неурядица, везде борьба общественных элементов и систематическое противодействие правительству. Почва, на которой зиждутся все внутренние политические несогласия, всегда и везде одна и та же: нежелание просто и покорно подчиниться верховной власти,— стремление власть эту ограничить.
Верховная власть, как выражает и самое ее название, не может быть ограничиваема, ибо в таком случае она перестает быть ‘верховною’. Но признавать необходимость и пользу этой неограниченности и потому не желать каких-нибудь конституций,— не значит находить, что все обстоит благополучно, не значит помириться с существующими неудобствами, не значит сложить руки в уповании на Бога и на полицию. Жизнь политических единиц ростет и развивается, как и все, что живет и дышит. С развитием ее — изменяются и ее потребности. Задача государственной мудрости уловить смысл этих потребностей и найти способы к их правильному удовлетворению.
В последнее 25-летие Россия прошла через столько коренных преобразований, что прежняя гармония русского быта не могла не расстроиться. На ее месте еще не установилось нового гармонического склада,— а нужен он и в подготовлении народа для жизни и деятельности, и в направлении этой деятельности.
Гармония прежде всего предполагает смысл. По натуре русский народ следует признать смышленным,— а по культуре его можно подразделить на: неучившихся, недоучившихся, выучившихся и переучившихся. — Неучившиеся — это наш крестьянский люд, в его первобытной патриархальности. Недоучившиеся — это несчастливцы из всех сословий, своей охотой или по воле родичей ставшие на стезю образования, но неудержавшиеся на ней или по недостатку средств или по недостатку способностей. Выучившиеся, это граждане полезные или бесполезные, смотря, как направилась их деятельность. Переучившиеся, или лучше сказать, ‘переумневшие’ — это новые самодуры, попадающиеся во всех сферах.
Едва ли можно безусловно утверждать, что учение делает людей более счастливыми, но не подлежит сомнению, что человек не может быть ограничен одним физическим преуспеванием. Необходимо помогать его нравственному развитию, но надо сделать так, чтобы это развитие всегда соответствовало средствам развиваемого и не выводило его из вероятной сферы будущей его деятельности. Несоблюдение этих условий вредно как тому, до кого относится, так и самому государству. Развить человека умственно и не дать ему возможности применить это развитие к жизни,— значит заставить его терзаться своими нравственными силами,— заставить его искать для своего нравственного капитала помещений неправильных. Точно также: начать учить человека и бросить его на полпути, на произвол случайностей (которые почти не могут быть ему благоприятными),— значит погубить его. — Хотите примера первому — вглядитесь в адвокатское сословие западных государств, которое составляет там язву,—за примером же последнему — так далеко ходить нет надобности, ибо наша собственная недоучившаяся молодежь — изображение довольно рельефное. Кто видел списки обвин-яемых в последних политических процессах, кто внимательно читал показания этих несчастливцев,— тому ясно, как день, что главный виновник их преступления — их сильная воля, возбужденная трудными для них обстоятельствами и не обузданная указаниями разума и веры. Только целесообразным направлением этой воли, только влиянием на правильное развитие народа можете вы достигнуть искоренения нравственных невзгод, нас посетивших… Влияйте же делом, влияйте советом, влияйте воспитанием… И учиться дайте возможность всякому, но дайте ее на столько, на сколько учение помогает его жизни,— а не завлекайте его учением в такие сферы, из которых выхода вы указать ему не в состоянии…
Но, если учиться будут не все,— то где же факторы для влияния на юношество? По нашему мнению: из них первый и главный — есть труд. Праздность — пагубная вообще,— особенно вредна тем, что родит напрасные мечтания.
Значит — оставьте крестьянского мальчика работать в поле. Учите его и грамоте, если он или его старшие вас об этом попросят, но учите его только в такое время, когда другого занятия у него нет, или почти нет.
Значит — наблюдайте за подрастающим городским юношеством и преследуйте тут детскую праздность, как вы преследуете детское нищенство.
Значит — не припускайте к гимназическому образованию детей, которым оно не по средствам, если у вас нет прямой цели приготовить из них деятелей для того или другого поприща,— или хотя и есть у вас такая цель, но нет тех рублей, которые необходимы, чтобы довести образование до предназначенного ему конца.
Значит — не бросайте на произвол судьбы тех детей, у которых не пошло начатое учение, а укажите им другой исход: заставьте их трудиться и не уставайте влиять на них до тех пор, лока привычка к указанному труду не сделается их второй натурой…
…Слова нет: для выполнения всех этих задач нужны большие силы материальные и нравственные, но, полно, такие ли уж мы беспомощные, какими, во всех отношениях, мы себя признавать согласны, да и не расточаем ли мы понапрасну той силы, которая имеется у нас в наличии… Думаем, что паша беспомощность — пустая выдумка ленивых умов,— а вот, что размах у нас бесшабашный, да авось беспардонная,— так это уж сущая правда, и коли на этот аршин прикинуть,— пожалуй, мера-то и выйдет настоящая.
Деньги вам дороги, так не сорите ими понапрасну: не тратьте их ни на войско, для войны не пригодное, ни на чиновников, воду толкущих, а то — и вовсе ничего не фабрикующих, ни на благотворительные учреждения, устаревшие и, вместо пользы, вред приносящие… Деньги вам дороги, так не давайтесь в обман ни гарантированным железнодорожникам, ни другим ‘от казенных дел’ мастерам. Деньги вам нужны, так уничтожьте неподатные сословия, обложите капитал, да и в поземельных взиманиях сделайте различие между беднеющим родовым помещиком, да кулаком-промышленником, наступившим ему на горло, да скупающим его земли…
…и нет им конца этим громадным тратам, безжалостно тяготящим государственную казну,— как быть может, нет конца и источникам дохода, ныне бесследно пропадающим.— Посчитайте ка все это, да тогда и решайте: стоит ли всерьез поминать о нашей бедности…
Рядом с понятием о бедности материальной, вкоренилось убеждение и о моральном нашем убожестве.— ‘Людей нет’ — вот у нас стереотипная фраза для ответа всякому, кто осмеливается расчитывать на наши нравственные силы.
Людей действительно нет и не будет, пока не сделаете их вы сами, или не сделает их какая-нибудь счастливая случайность. Люди, в смысле политическом, не зарождаются во чреве матери, а выходят из совокупления обстоятельств с влияниями. Пользуйтесь обстоятельствами, влияйте открыто и смело и сотворите вы людей на всякую добрую потребу.
Для примера спрошу вас: полагаете ли вы, что, в последнюю войну, под Шипкой, или в другом хорошем месте, отмораживать свое грешное тело, для того, чтобы в конце концов тут же накормить им червей — сошлись какие ни есть сказочные герои?— Полагаете,— так заметьте депо, из которого их доставали, да уж смело и берите оттуда деятелей на все, что требует и силы и святой воли и самоотвержения… Только нет, вы этого не полагаете, в противном случае не говорили бы вы, что людей нет.. Мы тоже не полагаем, чтобы русские матери нарочито к этой оказии героев понародили, а думается нам просто так, что в русском офицерстве живет дух чести, что русский солдат привык повиноваться, приобычен к боевым лишениям и еще не утратил веры в Бога и царя. Поставили офицера на труд тяжелый, на труд почти неодолимый,— и он устоял, потому что не устоять было бы бесчестно… Дали тому офицеру солдатиков, сколько нужно, жутко было офицеру, а солдатикам и того пуще, но они инстинктивно преданы царю, за которого дерутся, они убеждены, что дело их и смерть на поле брани угодны Богу, в которого они также, инстинктивно, веруют,— и стоят они, голубчики, твердынею. Вот он, брак-то обстоятельств с влияниями: обстоятельства — это дух войска, веками сложившийся, влияние это полководец, который сумел и распорядиться доверенной ему силой, и воспользоваться ее духом, во время подсказав своему отряду: ‘Вы герои, докажите же это на деле’.
Но быть может, вы считаете военное дело исключительным, быть может вы думаете, что присущее ему возбуждение — одно только и способно подготовить почву для хороших влияний. На это мы ответим также примером.
Полвека тому назад, взяточничество в судах было у нас нормальным принципом, на который даже и не жаловались, ибо находили его натуральным и неизбежным. Император Николай решил искоренить судейские поборы и средством к тому указал просто перемену судей. — Потребовалось создать новых людей, и их создало учреждение специального училища правоведения. Детям, поступавшим в это училище, внушали, что они рыцари честности, подготовляли их юридически и рассылали во все концы России. Между новыми судьями, конечно, на первый раз, не было таких знахарей, как между старыми, новые судьи подчас ошибались, как ошибается всякий, кто что-нибудь делает, но все они без исключения принялись за дело от души и сослужили службу неоцененную. Сделанный ими переворот в судах — принадлежит уже истории,— да и самое училище правоведения, так кстати учрежденное, теперь уже едва ли необходимо, но факт остается ясным и назидательным. Обстоятельствами тут была восприимчивость юношеской почвы, влияние же выразилось в умении этой почвой воспользоваться.— Поступая в училище 12-ти, 13-ти лет,— мальчик уже чувствовал себя будущим воителем за правду. Этою мечтой питалось его детское воображение. Прошли детские годы, мечта эта сделалась действительностью, и Россия получила тех людей, которые были ей нужны.
Если воспитание народа одна из важнейших забот в деле государственного хозяйства, то воспитывайте же его в соответствии с вашими целями…
Наши обстоятельства тревожны, неопределенны, спутаны. Как до Крымской войны считали мы себя неуязвимыми извне,— так продолжаем мы доныне считать себя несокрушимыми в нашем внутреннем строе. Но, как одной храбрости на войне и в дипломатии недостаточно для обеспечения внешнего спокойствия, так одной самоуверенности недостаточно для нашего внутреннего благополучия. Французы и англичане, с компанией, дали нам понять, что мы ошибались в оценке нашей внешней силы, наши доморощенные буяны дают нам чувствовать, что и внутренняя наша сила,— в ее настоящем виде,— тоже предмет не первой драгоценности.
Размеры настоящего извлечения лишают нас возможности коснуться всех особенностей теперешнего русского склада, и мы ограничимся лишь некоторыми замечаниями,— относительно крестьян, прямо идущими к цели, для которой это извлечение сделано.
… Крестьянский люд, освобожденный от неволи, лишился вместе с тем и привычной ему опеки помещика. Сразу самостоятельным он сделаться не мог,— и потому вся его жизнь стала, как бы сказать, беспочвенною. Живет и поступает он, во-первых так, как посоветовал ему содержатель ближайшей распивочной, а затем он руководствуется неизменным правилом: ‘как люди, так и я’,— и готов он на все, лишь бы не выделиться ему из своей среды, лишь бы не потребовали от него личной самостоятельности. Работая, прежде всего, на вино, и, сравнительно с прежним, работая мало, крестьянин не запасает копейки на уплату податей, а когда пришло время их взноса, лишается последней скотины и разоряется вконец. В этой крайности встречает он ‘добрых людей’, которые внушают ему, что виной его несчастью не лень и не кабак,— а несправедливости предержащих властей,— что для искоренения этих несправедливостей нужно проливать кровь, нужно пролить много крови, но, что за тем будет лафа, и что работать уже будет не нужно, потому что и конца не видать богачеству, которое у теперешних бар поотберут и крестьянам отдадут.
…Успокоиться на таком положении вещей, думаем, невозможно. Необходимо найти средства для замены непрошенных менторов — кабатчика и пропагандиста — другими, более благонадежными, необходимо помешать влияниям вредным и заменить их полезными.
…Влиять на народ тем, легче, чем меньше предназначенные к тому деятели похожи ‘на начальство’. Поэтому, всего натуральнее было бы влиять через деревенских священников, но наше деревенское духовенство тут непригодно. Непригодно оно: потому что не доросло до способности воспитывать народ,— потому что, от праздности и за отсутствием серьезных задач в жизни, само склонно к мечтаниям,— потому, наконец, что равнодушно к религии, т. е. чуждо именно тому, на чем должна основываться его сила. После духовенства ближайшими натуральными руководителями могли бы быть помещики, но сохранить их нравственную силу можно было лишь в момент освобождения крестьян,— в то время, когда, как для помещика, так и для крестьянина было выгодно придержаться друг друга. Теперь нравственная связь между ними уже порвана и восстановить ее невозможно. Не думаем мы, чтобы и полиция, до какого бы совершенства вы ее ни довели,— могла быть полезна для нравственного на народ влияния. Да ей и не до того: ей хоть бы уследить за злом, которое уже народилось, да умерить вред, этому злу присущий,— так уж и этой работы за глаза довольно. Где же найти ту силу, которая необходима для нравственного воздействия на народ и для нравственной ему поддержки? Но нашему мнению, силу эту можно найти только в среде людей, посвятивших себя осязательному служению на пользу народа, в среде людей, находящихся в непрестанном соприкосновении с народом и имеющих положительные данные, чтобы привязать к себе народ.
На счастье обстоятельства сложились так, что у нас уже есть начатки подобной среды, остается лишь воспользоваться для нравственных целей тем, что поныне служило лишь целям материальным, остается обобщить то, что существует лишь, как частность… Мы разумеем ‘Красный крест’, но ‘Красный крест’ не как учреждение случайное, а как постоянное и повсеместное в среде крестьян орудие нравственной и материальной гигиены, как убежище для призрения безродных малюток, как среду, наконец, в которой крестьянин может найти и добрую нравственную поддержку, и даже некоторое неформальное заступничество.
‘Красный крест’, учредившийся во время войны, продолжает свое дело и по ее окончании,— стало быть он признан учреждением всегда полезным. Во время войны агенты ‘Красного креста’ имели дело лишь с солдатом,— теперь они вошли в соприкосновение с мужиком. Это соприкосновение, помимо пользы, прямую цель ‘Красного креста’ составляющей, не может оставаться без некоторого нравственного влияния на народ. Чем более будет распространяться деятельность ‘Красного креста’, тем чувствительнее будет это влияние,— а если признавать его, то необходимо: и дать ему направление, общим государственным целям соответствующее, и наблюсти за тем, чтобы оно проявлялось не иначе, как в этом именно направлении.
Посмотрим на предмет с другой стороны. В чем состоит настоящая деятельность ‘Красного креста’?— В том, что отряды его агентов командируются в места, где нужна серьезная врачебная пли гигиеническая помощь. Эти командировки, независимые от земских учреждений, существующих постоянно,— доказывают, что распоряжении земства по охранению народного здравия или не серьезны, или недостаточны, а коль скоро это так, то не проще ли в данном случае заменить деятельность земства деятельностью другой администрации.
К вышеизложенным двум соображениям прибавляется еще третье. Для призрения младенцев, сиротами родящихся, существуют в России, собственно говоря, только два настоящие воспитательные дома,— по одному в каждой столице. Дома эти принимают безродных детей, и, либо воспитывают их сами, либо предлагают их на воспитание по деревням. Другими словами: либо морят детей кучами в нездоровом столичном воздухе, либо губят их по одиночке, отдавая их на воспитание женщинам, за действиями которых нет достаточного надзора. Чтобы убедиться в справедливости этого замечания,— довольно взглянуть на цифру смертности между детьми, в воспитательные дома поступающими. Впрочем и это грустное призрение незаконнорожденных малюток существует, как было сказано, только в столицах, в других же местах его нет вовсе, и там уж обхождение с новорожденными сиротами становится более похожим на их умышленное истребление (см. проц. повив. бабки Шифферс в Варшаве).
Если народная гигиена требует забот правительства, несмотря на распоряжения земства, если рощение безымянных детей может быть обеспечено лишь бдительным местным надзором за наемными матерями, если, наконец, раскидывающаяся по России врачебная администрация (все равно ‘Красный крест’ или земские больницы) становится нравственной силой, с которой нельзя не считаться в смысле ее влияния на народ,— то не лучше-ли сосредоточить эту силу в одном учреждении и дать этому учреждению то направление, которое необходимо не только правительству, но и самому пароду? Думаем, что лучше,— лучше, как на существу дела, так и по удобствам его постановки.
Русский народ верит в милость царскую, но питает повальное недоверие ко всякому ‘начальству’, и, в частности, ненавидит земские больницы. Поэтому, за проектируемым учреждением необходимо сохранить значение царской благотворительности, да и назвать то его всего ближе ‘Царской опекой’.
Царская опека осуществлялась бы по деревням заведениями для врачебной помощи и гигиенического надзора. Назовем их хоть ‘Государевыми избами’.
Каждая такая ‘изба’ должна совмещать в себе: а) больницу и лечебницу для приходящих, в) воспитательный дом — в смысле помощи родильницам и центрального управления наемными матерями.
Никаких обязанностей, кроме тех, которые такому составу ‘избы’ прямо соответствуют,— на служащих в ‘избе’ возлагать не следует, но в избовых агентах предполагается доброе отношение к народу, и искренняя готовность служить ему делом и советом. Внимание к интересам крестьянина не замедлит расположить последнего к его новому соседу, а понятие о том, что этому соседу на руки отдана государева милость,— будет поводом мужику искать сближения с ‘избой’ и помимо случаев телесной болести.— Такое предположение делаем мы не только по аксиоме, что всякий льнет к тому, кто ему нужен или приятен,— по делаем мы его и по опыту, который уже оказался на практике в отношениях крестьян к тем помещикам, которые, разделавшись с освобождением, Сумели сделать себя лично необходимыми прежним своим крестьянам. За этими помещиками, на практике, осталась та же безусловная сила, которою пользовались они при крепостном праве, но основание этой силы теперь уже не закон, а одно разумное и доброе влияние помещика… И с какими только делами не идут к нему мужики, о чем, о чем только они его не спрашивают. И о том, надобно ли итти к мировому, когда зовут, а кажись никакой оказии не приключилось,— и о том, взаправду ли вышел приказ всякую скотину изводить, потому: а ну, она зачумленная,— и о том, верно ли подати насчитаны, и о том, правда ли, что по аглицкой вере турка старше православного назначен…
С таких-то помещиков следует взять пример лицам, которые будут служить в ‘избах’ или будут наблюдать за этой службой.— Попросит мужик поверить какой счет немудреный — поверь, за советом придет: как быть с тем или другим делом, его озабочивающим,— коли вопрос немудреный, коли в ‘избе’ хватило смысла,— дай совет,— а коли вопрос не по силам местной коллегии,— наведи мужика на лицо, которое поставлено для наблюдения за избой,— конечно, называя его не каким-нибудь начальственным титулом, а — попросту Григорием Ивановичем, Петром Никифоровичем, или как тая придется.— Дойдет мужик до такого Петра Никифоровича с какой-нибудь жалобой на судьбу или власти предержащие…. выслушай его с терпением, покажи ему всякое участие, не разжигай его сетований, урезонь его в чем можно,— а что в словах его окажется и впрямь похожим на вред, да на притеснение, о том доведи до сведения какого следует начальства, которое уж и разберет, что дело, что не дело.
Примечание. В сочинении о России, из которого настоящая статья заимствована,— губернатор рассматривается как центральная власть по всем учреждениям (кроме суда),— и потому там сказано: ‘доведи до сведения губернатора’.
Соответственно предположенной задаче, состав служащих в каждой избе должен быть приблизительно следующий: доктор, бабка, фельдшер (он же секретарь), две сестры милосердия и необходимое количество прислуги. Вся письменность ‘избы’ должна ограничиваться ведением счета лицам, на попечение ‘избы’ поступающим, да деньгам и материалам, ‘избою’ расходуемым.
Руководителями деятельности по ‘избам’ и наблюдателями, как за тем, чтобы эта действительность соответствовала прямой пользе сословия, для которого ‘избы’ учреждены, так равно и за тем, чтобы нравственное влияние местных деятелей соответствовало видам правительства,— предлагаются особые лица — инспекторы.
Для приготовления людей к службе в должности инспектора предполагается специальное заведение. Назовем его хоть ‘народным лицеем’. Собственно говоря, специальность тут не особенно исключительная: нужно знать крестьянский быт и способы к его возможному улучшению,— нужно знать законы, к крестьянской сфере относящиеся…. вот пожалуй и все. Но, кроме этой специальности научной, нужна здесь специальность сердечная.— Собравшись в учреждения царской опеки со всех концов России,— руководящая (инспектирующая) молодежь не составила бы касты, но составила бы армию, цель которой: охрана отечества от его внутреннего врага, а в этом-то одушевлении и кроется секрет успеха. Воодушевить же тут может только воспитание, которого цель была бы начертана на самом его знамени…
Преподавание в лицее должно быть по преимуществу практическое, а потому и местопребыванием лицея должна быть деревня.
Наполнить лицей желательно людьми богатыми: во 1.-х, для того, чтобы они сами платили за свое воспитание, во 2-х, потому, что служба, к которой лицей имеет подготовлять,— оплачиваема быть не должна, и в 3-х для того, чтобы устранить от деятельности, основанной на доверии,— людей, которые не весть откуда пришли.
Чтобы привлечь в лицей людей богатых,— нужно окружить его льготами и надеждами на карьеру.
Примечание. Если званию губернатора будет, когда-нибудь, присвоено серьезное централизующее значение, и если нашему Государственному Совету суждено сделаться таким учреждением, деятельность которого отражалась бы не только на бумаге, но и в жизни народа, то служба в звании ‘Инспектора Государевых Изб’ — была бы наилучшей подготовкою, и к губернаторской, и к высшей государственной деятельности.
Для поступления в лицей требовалось бы: 1. Представить свидетельство об окончании гимназического курса, или выдержать экзамен по особой программе (не слишком обременительной). 2. Иметь не менее двадцати лет отроду, и 3. Принадлежать к православному вероисповеданию.
Курс лицея должен быть приблизительно трехлетний. В последний год лицеисты должны быть прикомандированы к ‘избам’ для изучения дела на самой действительности.
Средства для учреждения лицея указаны в письме, при котором настоящая выписка представляется,— а что до средств на содержание царской опеки, так вот те, которые прежде других бросаются в глаза:
1. Суммы (свыше семи миллионов рублей), которые земство, ежегодно тратит на предметы, имеющие отойти из его ведения,
2. Суммы, ныне издерживаемые учреждениями ‘Красного Креста’,
3. Суммы, которые можно сберечь, упразднив ныне существующие воспитательные дома, да, кстати, упразднив и все прочие устаревшие учреждения императрицы Марии — конечно за исключением больниц,
4. Большие суммы, которые могут быть добыты от более рациональной эксплоатации или от продажи в частные руки карточной фабрики — также почему-то числящейся между благотворительными учреждениями.

1881 год

14.

24 января 1881 г.

Благодарю Вас, любезный Константин Петрович, за поздравление с нашей Ксенией.
Я все-таки нахожу проект Баранова в некотором роде сумасшедшим, и главное из принципа не стоит драться из-за греков — не стоят они того.
Если же Баранов желает на деле доказать всю выгоду иметь суда, подобные Ярославлю, и всю несостоятельность броненосцев, то лучше найти другой случай и претекст.

А.

15.

29 января 1881 г.

Очень и очень сожалею о смерти бедного Достоевского, это большая потеря и положительно никто его не заменит.
Гр. Лорис-Медиков уже докладывал сегодня утром государю об этом и просил разрешения материально помочь семейству Достоевского.

А.

16.

От всей души благодарю Вас за Ваше задушевное письмо. Молюсь и на одного Бога надеюсь. Он не оставит нас и нашу дорогую Россию.

17.

8 марта 1881 г.

Имею честь представить вашему императорскому величеству телеграмму, полученную мной из Уфы.

(Резолюция): Благодарить.

18.

6 марта.

Благодарю от всей души за душевное письмо, которое я вполне разделяю. Зайдите ко мне завтра в 3 часа, я с радостью поговорю с Вами.
На Бога вся моя надежда.

А.

19.

Пожалуйста, заезжайте ко мне сегодня в 2 часа. Давно с Вами не видался и желал бы переговорить о многом. 18 марта 1881 г.

А.

20.

20 марта 1881 г.

Пожалуйста, любезный Константин Петрович, исполните мою просьбу и облегчите мне мои первые шаги.
Переговорите, пожалуйста, с бар. Николаи о известном Вам предположении и передайте мне потом Ваш разговор и его решение.

Ваш А.

21.

Пожалуйста, напишите бар. Николаи, что я желал бы его видеть сегодня в 2 часа.

А.

23 марта 1881 г.

22.

29 марта 1881 года.
Гатчина.

Литвинов действительно назначен комендантом главной квартиры, но это назначение не имеет ничего другого, как почетное место, на котором он ничего делать не будет.
Никогда и речи не было о назначении его для моей охраны в виде коменданта того дворца или местности, где я буду жить. Литвинов даже и не живет в Гатчине и остается в Петербурге.
Я думаю, что слухи о Литвинове преувеличены, и что он вовсе не опасный человек, по крайней мере я ничего подобного не слышал, а Литвинова я давно знаю. Жена его действительно распутная женщина и жила со многими, но о политической неблагонадежности я тоже никогда не слыхал.
Будьте покойны, Литвинов ничего общего с охраной не имеет и никогда для этого и не предназначался.
О графе Воронцове я сам думал часто и, очень может быть, я возьму его к себе именно в виде начальника главной квартиры с тем, чтобы он постоянно был при мне.

Ваш Александр.

23.

Бог велел нам переживать нынешний страшный день. Точно кара Божия обрушилась на несчастную Россию. Хотелось бы скрыть лицо свое, уйти под землю, чтобы не видеть, не чувствовать, не испытывать. Боже, помилуй нас.
Но для Вас этот день еще страшнее и, думая об Вас в эти минуты, что кровав порог, через который Богу угодно провести Вас в новую судьбу Вашу, вся душа моя трепещет за Вас страхом ненастного грядущего по Вас и по России, страхом великого несказанного бремени, которое на Вас положено. Любя Вас, как человека, хотелось бы, как человека, спасти Вас от тяготы в привольную жизнь, но нет на то силы человеческой, ибо так благоволил Бог.
Его была святая воля, чтобы Вы для этой цели родились на свет и чтобы брат Ваш возлюбленный, отходя к Нему, указал Вам на земле свое место.
Народ верит в эту волю Божию,— и по Его велению возносит надежду свою на Вас и на крепкую власть, Богом врученную Вам. Да благословит Вас Бог. Да ободрит Вас молитва народная, а вера народная да даст Вам силу и разум править крепкою рукою и твердой волей.
Вам достается Россия смятенная, расшатанная, сбитая с толку, жаждущая, чтобы ее повели твердою рукою, чтобы правящая власть видела ясно и знала твердо, чего она хочет, и чего не хочет и не допустит никак. Все будут ждать в волнении, в чем Ваша воля обозначится. Многие захотят завладеть его и направлять ее.
Ваше величество, позвольте мне сказать Вам в нынешний день. Первые дни Вашего царствования будут особенно знаменательны и требуют особой обдуманности и осмотрительности.
Я не могу успокоиться от страшного потрясения. Не могу отогнать от себя гнетущей меня заботы об Вас и о Вашей безопасности. Простите, что в эти скорбные часы прихожу к Вам со своим словом: ради Бога в эти первые дни царствования, которые будут иметь для Вас решительное значение, не упускайте ни одного случая заявлять свою личную решительную волю, прямо от Вас исходящую, чтобы все слышали и знали: ‘Я так хочу’, или ‘я не хочу этого’.
Никакая предосторожность не лишняя в эти минуты. Но я один тревожусь: эту тревогу разделяют все простые русские люди. Сегодня было уже у меня несколько простых людей, которые все говорят со страхом и ужасом о Мраморном Дворце. Мысль эта вкоренилась в народ.

——

Заседание 21 марта у В. в. имело результатом покуда лишь сближение между лицами, на первый раз и это хорошо, я радуюсь, что со мною говорят без принуждения те, которые, до сих пор избегали меня. С того- дня я еще не видел никого из министров. Жду с нетерпением, когда мы соберемся для общего совещания. В. кн. Владимир Александрович заметил, что все бывшее доныне разногласие происходит лишь от недоразумений, но я боюсь, что эти недоразумения глубже, чем кажется, и должны обнаружиться всякий раз, когда придется не говорить только речи, а приступать к действиям и к распоряжениям. Нетрудно рассуждать, причем для избежания разногласий сглаживаются фразы, резкие оттенки взглядов и мнений, по когда надобно приступать к действию решительному, тут обнаруживается рознь и сила действия парализуется.
В публике ходили на прошлой неделе и продолжаются до сих пор самые странные слухи и ожидания по случаю этого совещания. Многие были уверены, что 15, потом 17, 18 числа произойдет и об’явится нечто необычное. Поднялись опять толки о представительстве — авось-либо теперь они затихнут. Но смущение не успокоится, я убежден в том, покуда правительство не заявит себя такими действиями, которые ни в ком не оставляли бы сомнения или раздвоенной мысли.
Смею думать, Ваше императорское величество, что для успокоения умов в настоящую минуту необходимо было бы от имени Вашего обратиться к народу с заявлением твердым, не допускающим никакого двоемыслия. Это ободрило бы всех благонамеренных прямых людей. Первый манифест был слишком краток и неопределенен. Я попробую, если угодно будет, придумать соответственную редакцию и представить на Ваше усмотрение.
Вместе с тем продолжаю думать, что Вашему величеству необходимо появиться в Петербурге. Постоянное, безвыездное пребывание Ваше в Гатчине возбуждает в народе множество слухов самых невероятных, по тем не менее принимаемых на веру. Нынче из народа уже спрашивали, правда ли, что государя нет уже на свете и что это скрывают. Распространение, усиление таких слухов может быть очень опасно в России, и люди злонамеренные, их ныне так много, пользуются ими, чтобы смущать народ. Много таких в России — все они ждут в волнении и страхе, в чем выскажется, куда направится настоящее правительство.

24.

Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеют прийти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь.

А.

Ваше императорское величество. Простите ради Бога, что так часто тревожу Вас и беспокою.
Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. Слух этот дошел до старика гр. Строганова, который приехал ко мне сегодня в волнении.
Может ли это случиться? Нет, нет, и тысячу раз нет — этого быть не может, чтобы Вы перед лицом всего народа русского, в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих, ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется.
Если бы это могло случиться, верьте мне, государь, это будет принято за грех великий, и поколеблет сердца всех Ваших подданных. Я русский человек, живу посреди русских и знаю, что чувствует народ и чего требует. В эту минуту все жаждут возмездия. Тот из этих злодеев, кто избежит смерти, будет тотчас же строить новые ковы. Ради Бога, Ваше величество,— да не проникнет в сердце Вам голос лести и мечтательности.

Вашего императорского величества
верноподданный
Константин Победоносцев.

30 марта 1881 г.
Петербург.

25.

Совершенно одобряю эту мысль. Если желаете меня видеть, то приезжайте в Гатчину в понедельник в 12 часов.
По случаю нынешних ужасных событий святейший синод положил издать ко всему народу пастырское послание. Это будет соответствовать действительной потребности, отовсюду заявленной. Подобные примеры бывали в случаях гораздо менее важных, например, после истории Петрашевского в 1848 году.
Определение синода пропущено мною сегодня и на днях подлежит исполнению.
Копию с предполагаемого послания имею честь представить при сем Вашему императорскому величеству.
Перед Пасхою представляют обыкновенно на высочайшее воззрение предположения о наградах по духовному ведомству. Если Вашему императорскому величеству благоугодно сохранить тот же порядок, то буду ожидать приказания, когда явиться с сим докладом в Гатчину.

Константин Победоносцев.

2 апреля 1881 года.
Петербург.

26.

Гатчина
4 апреля 1881 года.

Посылаю Вам полученные мной сегодня от представителей города Ярославля образ и флаг для нашего крейсера добр. флота ‘Ярославль’. Передайте пожалуйста по назначению.

А.

27.

Гатчина 1881 г.
21 апреля.

Посылаю Вам для прочтения письмо Карамзиной, которое я получил из Крыма. Это опять взгляд истинного русского и понимающего настоящее наше положение.
Сегоднешнее наше совещание сделало на меня грустное впечатление. Лорис, Милютип и Абаза положительно продолжают ту же политику и хотят так или иначе довести нас до представительного правительства, но пока я не буду убежден, что для счастия России это необходимо, конечно этого не будет, я не допущу. Вряд ли, впрочем, я когда — нибудь убеждусь в пользе подобной меры, слишком я уверен в ее вреде. Странно слушать умных людей, которые могут серьезно говорить о представительном начале в России, точно заученные фразы, вычитанные ими из нашей паршивой журналистики и бюрократического либерализма.
Более и более убеждаюсь, что добра от этих министров ждать я не могу. Дай Бог, чтобы я ошибался. Не искренни их слова, не правдой дышат.
Вы могли слышать, что Владимир, мой брат, правильно смотрит на вещи и совершенно, как я, не допускает выборного начала. Трудно и тяжело вести дело с подобными министрами, которые сами себя обманывают.
Пожалуйста, верните мне письмо Карамзиной.

Ваш от души
Александр.

28.

Весьма курьезное письмо, которое я получил из Парижа.— Почерк как будто знакомый, но решительно не догадываюсь.
Странно, что многие мысли совпадаются с мыслями, проведенными в манифесте, Вами составленном.
Пришлите мне потом обратно.

А.

27 апреля 1881 г.

29. ТЕЛЕГРАФ.

в Гл. Ст. Принята с аппарата
No 44/508. Со ст. Гтч.
ИЗ Гатчины 27/IV-го 1881 г.
Принял Крючевский.

Телеграмма No 367.

Разряд

Счет слов

Подана

Служебные отметки

No

22

27-го 12 ч. 5 м. пополун.

Одобряю вполне и во всем редакцию проекта. Приезжайте ко мне завтра в 2 часа переговорить подробнее.

Александр.

Обер-прокурору святейшего синода ПВ.

30.

На совещании сего 28 апреля министром внутренних дел будут доложены:
1. Переданная его императорским величеством государем императором записка об устройстве особых следственных комиссий, с центральною во главе, для исследования дел о государственных преступлениях.
2. Записка о предметах ведомства департамента государственной полиции, в связи с предположением о некоторых мероприятиях для устройства на прочных основаниях предупредительной полиции.
3. Соображения о предварительных распоряжениях по пересмотру некоторых частей Положений о земских и городских учреждениях, в видах урегулирования деятельности сих учреждений.
и 4. Составленная в министерстве внутренних дел, в феврале сего года, записка по поводу разновременно поступивших заявлений земских собраний о мерах к устранению расстройства быта крестьян.

31.

Разсуждали много, и все вертелось около учреждения — конституционного. В. кн. Владимир в конце выразился, что надо отложить дело.
Когда вышли, Набоков заявил новость о манифесте и прочел. Взрыв негодования. Абаза, выходя из себя, кричал: надо остановить, надо требовать, чтобы государь взял назад это нарушение контракта, в который он вошел с нами…
Тут Лорис-Меликов остановил его.
Тут Абаза с азартом сказал: Кто это писал этот манифест?
Я выступил и сказал: я.
Минута драматическая. Я поспешил уехать.
Любопытно, что после этого многие отворачивались от меня и не подавали руки. Негодовал сильно Набоков.
Все это происходило на Фонтанке, в кабинете Лорис-Меликова.

32.

Богу, в неисповедимых судьбах его, благоугодно было завершить славное царствование возлюбленного родителя нашего мученической кончиной, а на нас возложить священный долг самодержавного правления.
Повинуясь воле провидения и закону наследия государственного, мы приняли бремя сие в страшный час всенародной скорби и ужаса, перед лицеи всевышнего Бога, веруя, что предопределив нам дело власти в столь тяжкое и многотрудное время, он не оставит нас своею всесильною помощью. Веруем также, что горячие молитвы благочестивого народа, во всем свете известного любовью и преданностью своим государям, привлекут благословение Божие на нас и на предлежащий нам труд правления.
В Бозе почивший родитель наш, приняв от Бога самодержавную власть на благо вверенного ему народа, пребыл верен до смерти принятому им обету, и кровью запечатлел великое свое служение. Не столько строгими велениями власти, сколько благостию ее и кротостию совершил он величайшее дело своего царствования — освобождение крепостных крестьян, успев привлечь к содействию в том и дворян владельцев, всегда послушных гласу добра и чести, утвердил в царстве суд, и подданных своих, коих всех без различия соделал навсегда свободными, призвал к распоряжению делами местного управления и общественного хозяйства. Да будет память его благословенна во веки.
Низкое и злодейское убийство русского государя, посреди верного народа, готового положить за него жизнь свою, недостойными извергами из народа, есть дело страшное, позорное, неслыханное в России, омрачило всю землю нашу скорбью и ужасом.
Но посреди великой нашей скорби глас Божий повелевает нам стать бодро на дело правления, в уповании на Божественный промысл, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного, от всяких на нее поползновений.
Да ободрятся же пораженные смущением и ужасом сердца верных наших подданных, всех любящих отечество и преданных из рода в род наследственной царской власти. Под сению ее и в неразрывном с нею союзе Земля наша переживала не раз великие смуты и приводила в силу и славу посреди тяжелых испытаний и бедствий, с верою в Бога, устрояющего судьбы ее.
Посвящая себя великому нашему служению, мы призываем всех верных подданных наших служить нам и государству верой и правдой, к искоренению гнусной крамолы, позорящей Землю Русскую, к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения, к водворению порядка и правды в действии учреждений, дарованных России благодетелем ее, возлюбленным нашим родителем.

33.

Действительно много правды и здравого смысла.
Спешу представить Вашему императорскому величеству записку, только что полученную мной от неизвестного лица. Она написана хорошо и стоит того, чтобы прочесть ее. Я возразил бы только против решительного суждения о Баранове: правда то, что силу Баранова необходимо направлять и сдерживать. От поспешности и восприимчивости он склонен к ошибкам и увлечениям, и необходимо, чтобы выше его был человек, который может держать его нравственно. Таким человеком никак не мог быть гр. Лорис-Меликов, ибо они оба ненавидят друг друга и презирают.

Константин Победоносцев.

30 апреля 1881 г.
Петербург.

34. САМОЕ ПЕРВОЕ — ЧТО ТЕПЕРЬ НУЖНО РОССИИ.

Самое первое, что теперь нужно России — спокойствие и бодрость духа царя, иначе невозможны ясное сознание и понимание настоящего положения и твердость и энергия действий.
Государь должен иметь полную уверенность в том, что священная жизнь его самого и семьи его может быть, и всегда будет охранена от всех адских покушений потаенных злодеев.
В Писании сказано: ‘Не искушай Господа Бога твоего’. Господь сохранил императора Александра II от шести злодейских покушений на жизнь его, но ни в одном из этих покушений предупредительные указания Божий не были столь явны и пренебрежение ими н искушение Господа столь дерзко, как в страшном событии 1-го марта.
Желябов был уже арестован, на Малой Садовой сильно подозревался подкоп… Говорят, гр. Лорис-Меликов просил государя не выезжать несколько дней, но когда государь все-таки поехал на развод, он не принял никаких мер для охранения царского пути и не только сам лично не сопровождал государя, но даже не было градоначальника. Государь миновал опасность на М. Садовой, проехав в Михайловский манеж другим путем. От развода государь заехал к вел. княг. Екатерине Михайловне и пробыл около 1/2. Времени, следовательно, было довольно, чтобы осмотреть и обезопасить обратный путь в Зимний Дворец… Говорят, не знали, какою дорогою будет возвращаться государь. Да, не знали именно те люди, самой первой и священнейшей обязанностью которых было — хранить жизнь царя, злодеи же знали и хорошо разместились… Из Михайловского дворца, кроме обычного конвоя, за государем ехали трое постоянных охранителей его — Дворжицкий, Кох и Кулебякин, и ни один из них не догадался осмотреть, предварительно, путь и ехать впереди царя (Трепов всегда это делал.).— Раздался первый взрыв… Государь остался невредим и вышел из кареты. Что же делают охранители? Один хватает и держит злодея, другой подбегает к государю сказать, что злодей пойман. Им не пришло в голову, что подобные покушения не ограничиваются одним метательным снарядом, что на том же месте, или вблизи должны были находиться еще злодеи, и что, поэтому, первым делом надо было удалить от государя всех посторонних. Так поступил агент, сопровождавший Наполеона, после взрыва орсиньевской бомбы. Но, по всей вероятности, Дворжицкий, Кох и Кулебякин никогда и не слыхали об орсиньевских бомбах, как и вообще о покушениях метательными снарядами. Между тем люди, которым вверено непосредственное охранение жизни государя, должны подробно знать все бывшие случаи, всю историю политических покушений, и не только не теряться в момент опасности, по немедленно, с полным самообладанием и хладнокровием, принять надлежащие меры. Таким людям четырех минут, прошедших между двумя взрывами, было бы слишком достаточно, чтобы спасти царя.
Таким образом весь последовательный ход страшного события 1-го марта ясно показывает, что цареубийство могло совершиться, единственно, только вследствие того, что 1) лицо, которому вверил покойный государь охрану своей жизни и спокойствие всего государства, несмотря на все явные предупредительные указания Божий,— не исполнило своего первого долга, не приняло никаких мер предосторожности, а только, как Пилат, умыло руки, и 2) в самый момент совершения злодеяния около государя, из его постоянных, непосредственных охранителей, не оказалось ни одного человека, знающего свое дело и способного исполнять свои важнейшие обязанности.
Из всего этого прямо следует, что действительная опасность для жизни государя заключается не в адских замыслах потаенных злодеев, а в совершенном отсутствии около царя людей, могущих предупредить осуществление этих замыслов.. Русскому царю, боготворимому своим народом, нечего оставлять столицу, нечего окружать себя и семью свою усиленной охранительной стражею и жить, как заключенному, во всем этом нет верного спасения, а только новое искушение Господа и ослабление духа… Царь может быть вполне уверен в совершенной безопасности как своей собственной жизни, так и жизни семьи своей, если только будет иметь около себя честных людей, знающих дело и энергических. Следовательно надо искать таких людей, и найти хотя бы только одного надлежащего человека.
Новый градоначальник не внушает к себе никакого доверия и не только в образованном классе столичного населения, но даже лавочники и извозчики говорят о нем: ‘не такой человек, подкопщиков и метальщиков не изведет и царя не убережет’. И действительно: отзывы корпусных товарищей и все прошлое генерала Баранова выставляют его ловким и смелым до дерзости, интриганом и карьеристом, первые же действия его, как столичного градоначальника, именно: вступительный приказ по полиции, печатное заявление о своих визитных карточках с явною целью напомнить всем, что ‘мы дескать не кто-нибудь, а герои Весты’,— неисполнение правил высочайшего указа о выборах совета градоначальника и совершенно ребяческие меры, придуманные им для охраны столиц от злодеев,— все эти действия явно показали, что генерал Баранов не понимает своих, в высшей степени важных в настоящее время, обязанностей и относится к исполнению их с крайней небрежностью, доходящею даже до нарушения высочайших повелений.
Но, говорят, что только необыкновенной энергии генер. Баранова обязаны важными открытиями и арестованием многих важных преступников, принимавших участие в злодеянии 1-го марта. Большое и вредное заблуждение, мы, значит, просто забыли, что после каждого нового политического покушения деятельность полиции, независимо от того, кто находился во главе ее, на первых порах становилась всегда особенно энергичною, и всегда были делаемы открытия и аресты важных государственных преступников. Поспешные же и необдуманные действия генерала Баранова и изобретенный им способ открытия местожительства одного важного преступника, как оказалось, дали время и возможность злодеям скрыть и уничтожить весьма важные бумаги и другие вещи. Все это действительные факты, над которыми потешается сама полиция и даже дворники и извозчики.
Как же доверять такому человеку? Подобный градоначальник, особенно в настоящее смутное время, есть истинное искушение Господа.
Поспешность. и необдуманность генерала Баранова являются тем вреднее и опаснее, что действия потаенных злодеев, наоборот, необыкновенно последовательны и обдуманны. Все политические процессы показывают, что злодеи действуют с самого начала по строго определенному плану, со спокойной, неослабной энергией преследуют свои адские цели и употребляют, в сущности, всегда одну и ту же тактику, изменяя ее только в подробностях, сообразно с действиями правительства и мерами, принимаемыми им. Для каждого покушения злодеи обрекают в жертву нескольких из своих единомышленников, составляющих известную группу, стараясь главным образом о том, чтобы главные местные коноводы не были захвачены, а могли бы скрыться и заложить гнездо для нового злоумышления, пользуясь произведенной сумятицей. При этом распространяется масса оправдательных и угрожающих прокламаций в различных, даже значительно удаленных местностях для того, чтобы возбудить возможно большую тревогу и волнение, устрашить правительство и общество многочисленностью и распространенностью партии террористов, отвлечь внимание от главного центра действий, задать работу на стороне и ввести в заблуждение даже высших правительственных лиц относительно настоящих, истинных причин покушения злодеев на жизнь царя. Эта тактика до сих пор удавалась злодеям и особенно искусно сумели они опутать ею гр. Лорис-Меликова.
Вот как понимают эту личность, и об’ясняют себе напускной либеральный образ действий ее люди серьезные, хотя и не принимающие активного участия в происходящей у нас страшно опасной смуте, но горячо преданные своему государю и отечеству и потому зорко следящие за всем ходом событий.
Граф Лорис-Меликов человек честный в том смысле, что он не брал и не берет взяток, но вместе с тем это крайне честолюбивый и властолюбивый, совершенно бессердечный эгоист, и по своему умственному и нравственному склону — человек чисто восточный: ум его хитрый и лукавый, но отнюдь не дальнозоркий и не глубокопроницательный и весьма односторонне развитый жизненной практикой и интригами в сношениях с восточными людьми. Благородного, широко-государственного в этом уме ничего нет. Граф Лорис-Меликов мог бы еще быть хорошим правителем на Кавказе, но России и русского народа он не понимает и совершенно чужд им по своим сердечным влечениям. Он не предан царю и никогда не подвергнет за него свою жизнь опасности. Научное, особенно историческое и политическое, образование его очень поверхностное и ограниченное. О социальном вопросе, подробное знание и глубокое понимание которого как в целости, так и во всех разветвлениях его, должно бы составлять для гр. Лорис-Меликова первую потребность и необходимость,— он имеет крайне одностороннее и поверхностное понятие, вернее сказать, гр. Лорис-Меликов познакомился только с внешними проявлениями этого вопроса у нас в России, из наших политических процессов, и главным источником в этом отношении ему служили показания преступника Гольденберга. Так как ни в одном из предшествовавших политических процессов со стороны преступников никаких подобных показаний не было, то показания Гольденберга и были приписаны необыкновенному искусству и умению гр. Лорис-Меликова подчинять своему влиянию даже важных государственных преступников и заставлять их говорить. Это несомненно внушило покойному государю особенное доверие к гр. Лорис-Меликову и полное убеждение, что он есть именно тот человек, который сумеет раскрыть все нити потаенной крамолы и уничтожит ее окончательно. Но для крамолы-то гр. Лорис — Меликов оказался не только не опасным, а именно тем человеком, который ей нужен был. Не армянин перехитрил жида, а жид — армянина. Не гр. Лорис-Меликов обошел Гольденберга, а Гольденберг понял гр. Лорис-Меликова и провел его. Крамольники тотчас же поняли, что гр. Лорис-Меликов попал к ним в ловушку, и, после покушения Молодецкого, оставили его в покое.
Показания Гольденберга имели самое ужасное значение для России и ее царя: они дали возможность подготовить цареубийство — вечный позор всей земли русской, всего русского народа…
Эти показания заключают три главные части: в одной преступник подробно излагает липецкое совещание злодеев, на котором решено было убить царя, и предпринятые в исполнение этого решения неудавшиеся покушения на жизнь государя, до взрыва в Зимнем дворце включительно, причем он называет и участников покушений. Б другой части об’ясняются причины, побудившие злодеев принять означенное решение, главная из этих причин— убеждение злодеев, что Александр II никогда не даст свободных учреждений своему народу, который поэтому ‘должен будет оставаться в своем крайне невежественном и бедственном экономическом положении, государственные же имущества будут все более и более расхищаться прислужниками царя’.— В третьей части Гольденберг говорит, что он делает свои показания вполне добровольно и искренно, потому что сознает, что правительство сильнее партии социалистов, что каждое покушение на жизнь царя, не достигая своей цели, вызывает со стороны правительства новые, более сильные и общие репрессивные меры, которые, стесняя действия социалистов, вместе с тем задерживают развитие всей страны и еще ухудшают бедственное положение народа, что в конце концов, правительство, непременно осилит социалистов и может ввести совершенно деспотические порядки. Поэтому он перд неизбежной казнию делает совершенно откровенные и правдивые показания, раскрывает все замыслы своей партии, выдает всех главных участников этих замыслов и деятелей этой партии, в твердой надежде, что они прекратят все дальнейшие покушения, как приводящие к совершенно противоположным результатам.
Откровенная правдивость первой части показаний Гольденберга могла, конечно, возбудить доверие к показаниям двух других частей в человеке, не изучавшем основательно социального вопроса, особенно развития и всех разветвлений его в последние двенадцать лет, но явная предумышленная лживость показания, заключающаяся в этих двух частях, совершенно очевидна для каждого, кто знает основную первую заповедь террористической фракции социалистов — разрушать всякий существующий семейный, общественный и государственный порядок, неограниченный, конституционный и республиканский.
Граф Лорис-Меликов вполне увлекся показаниями преступника Гольденберга, особенно второй частью их: это показывает весь последующий образ действий его.
Прежде всего несомненно, что добытые гр. Лорис-Меликовым, действительно, весьма-важные показания, так сказать, возвысили его в своих собственных глазах, доставили ему уверенность, что он, человек восточный, ухищренный в интригах с восточными людьми, может раскрывать и самые утонченные и самые последние европейские крамолы. Для гр. Лорис-Меликова стало ясно и несомненно, что он проник в современные тайники крамолы в России, держит в своих руках и знает самые верные и, притом, самые гуманные и либеральные средства для совершенного прекращения ее. Его непомерное честолюбие и властолюбие еще более укрепляло его в этом убеждении и тогда уже твердило ему: ‘ты уничтожишь в России крамолу и вместе с тем доставишь России свободные, европейские государственные учреждения, ты будешь первым русским премьером’.
Вбкоре по окончании политического процесса Гольденберга, задушившего себя после сделанных им показаний, граф Лорис-Меликов убеждает государя, что верховная комиссия сделала свое дело, раскрыла главные нити крамолы, что, потому, надо начать переход от чрезвычайных временных мер к законному обычному порядку. Действительно, верховная комиссия упраздняется, гр. Лорис-Меликов становится министром внутренних дел, сохраняя и права временного генерал — губернатора. III отделение присоединяется к министерству внутренних дел и учреждается департамент государственной полиции. Таким образом совершается соединение всей полиции, явной и тайной, в одном ведомстве. Это, конечно, было весьма важно и в высшей степени необходимо для единства и согласия полицейских действий и энергического направления их к одной общей главной цели — к охране государя и к окончательному раскрытию и прекращению крамолы. Но для верного достижения этой главной цели, надо было, вслед за внешним соединением всей полиции в одном ведомстве, дать ей внутреннее об’единение, внутреннее правильное устройство и, прежде всего, найти и назначить надлежащих людей для непосредственного общего заведывания всей полицией в государстве и еще, по крайней мере, для управления столичной- петербургской полицией, чтобы быть совершенно спокойным и уверенным в полной безопасности священной жизни государя. Это должно было бы составить первое дело и первую, самую главную заботу графа Лорис-Меликова. Но что мы видим? Товарищем министра внутренних дел по полиции назначается прежний товарищ шефа жандармов, генерал Черевин, личность всем известная своим ничтожеством. Директором нового департамента государственной полиции переводится директор почтового департамента, барон Велио, бывший некогда губернатором, но ничем особенно не заявивший себя по политическим делам и процессам, главным в настоящее смутное время, наконец, даже градоначальником столицы, постоянной резиденций государя императора, утверждается совершенно заурядная полицейская личность, генерал Федоров.
Все это прямо показывает, что гр. Лорис-Меликов придавал полицейской предупредительной и охранительной деятельности, даже непосредственно в самой столице, только второстепенное значение, будучи твердо убежден, что главные нити потаенной крамолы действительно были уже открыты, что она остановится в дальнейших своих действиях, и что, поэтому, главное внимание его и все действия его должны быть устремлены на осуществление тех гуманных либеральных мер и введение в России тех либеральных европейских государственных учреждений, которые, согласно второй части показаний Гольденберга, должны были уничтожить все главные причины, побуждавшие крамольников предпринимать настойчивые покушения на священную жизнь царя. Действительно, ‘новые веяния’ распространяются, печать пользуется широкой свободой, вопреки неотмененным цензурным законам и отдельным высочайшим повелениям, в газетах совершенно прозрачно пишут о необходимости скорейшего введения в России европейской конституции и уже совершенно прямо, безо всяких обиняков, об ответственном министерстве с премьером во главе. Молодые люди возвращаются из административной ссылки и им дозволяется поступать вновь в университеты и другие высшие учебные заведения для окончания курса. Вся периодическая пресса рукоплещет гр. Лорис-Меликову и прославляет все меры и действия его: только ‘Московские Ведомости’ и ‘Русский Вестник’ не радуются, предвидя скорбные гибельные последствия слишком разыгравшихся ‘новых веяний’, и прямо высказываются против них… Государь едет в Крым, гр. Лорис-Меликов сопровождает его и, по возвращении, об’являет редакторам столичных газет и журналов, чтобы они оставили свои ‘иллюзии’, потому что государь не даст никаких свободных учреждений ни в смысле западноевропейских представительственных собраний, ни в смысле наших прежних земских соборов. Но сам гр. Лорис-Меликов не покидает этих ‘иллюзий’, придумывает сенаторские ревизии, хотя и с скрытою, но весьма прозрачной целью собрать на месте фактические данные, которые убедили бы государя в необходимости созыва земских представителей. Государь благополучно возвращается из Крыма. Все тихо и спокойно, потаенная крамола ничем не заявляет о своем существовании, только в университетах происходят недозволенные законом сходки студентов и волнения явно усиливаются, но против не принимается никаких решительно мер. Наступает время очередных земских и дворянских собраний, и им дозволяется обсуждать вопрос об улучшении экономического положения крестьян, о восстановлении и расширении прав дворянства, о прекращении административной ссылки и пр. Собрания представляют по означенным вопросам всеподданнейшие адреса, для общего государственного обсуждения которых необходимо же назначить какую-нибудь центральную комиссию. И вот, в обществе начинают распространяться слухи, что гр. Лорис-Меликов представил в феврале (даже обозначают именно 17-е февраля) государю записку о необходимости созыва земских и дворянских представителей в Петербурге для общего обсуждения означенных вопросов, утверждают, что государь одобрил эту меру, даже расширил ее, но отложил исполнение ее до результатов сенаторских ревизий. Вдруг совершается злодеяние 1-го марта.
Не может быть ни малейшего сомнения в том, что крамольники хорошо знали, что государь согласился на созыв земских представителей, так как об этом говорили везде в обществе. Следовательно, если бы причины, побуждавшие злодеев покушаться на жизнь царя, заключались действительно в убеждении, что Александр II никогда не даст своему народу свободных учреждений, то это убеждение злодеев являлось теперь уже совершенно несостоятельным и должно было бы совершенно уничтожиться, и злодеи не могли бы предпринять нового покушения на жизнь царя. Напротив того, злодеи ускоряют покушение и совершают его именно вслед за решением государя созвать представителей земства и дворянства. Этот факт прямо и несомненно доказывает, что гр. Лорис-Меликов находился в полном заблуждении и что принятый им образ действий был крайне ошибочен и привел к страшному несчастию, к вечному позору земли русской и всего русского народа. Мы отнюдь не подозреваем гр. Лорис-Меликова в каких-либо предумышленных изменнических намерениях, но, на основании вышеприведенных действительных фактов, которые убедили бы и Фому неверного,— прямо утверждаем, что гр. Лорис-Меликов был обманут крамольниками, как самый наивный новичек в политических крамолах, попался в их сети и действовал, конечно, неумышленно и бессознательно, прямо в видах и целях крамольников, ослепленный своим первым, совершенно ложным успехом и своим беспредельным честолюбием и властолюбием.
И что же? Сокрушился ли сердцем гр. Лорис-Меликов перед священною кровью царя-мученика — жертвы дел его, познал ли он свои тяжкие заблуждения и, с сокрушенным сердцем, покаялся ли он в них? Нет: бессердечный, бездушный эгоист, честолюбец и властолюбец не мог приобщиться священной крови царя-мученика и, сознавая, конечно, свои заблуждения, не покаялся в них, а употребил все тончайшие изгибы своего лукавого, искушенного в интригах ума, чтобы утвердить поколебленное положение свое у престола царя, овладеть новым государем, и не только успел восстановить прежнее могущество свое, но достиг уже и главной заветной цели непомерного честолюбия своего: все говорят, что гр. Лорис-Меликов будет первым русским премьером в качестве председателя совета министров…
Господи, почто отвращаешь лицо милости Твоея от Госсии и царя ее, и попускаешь это новое искушение Тебя, вящее прежних всех.
Царь, отжени от себя совет лукавых и нечестивых. Внемли указаниям Божиим и следуй им. Не искушай Господа Бога твоего. Ищи и обрящешь себе советников и исполнителей воли твоей — мужей мудрых, твердых в правде, знающих дела и нужды страны твоей и народа твоего, и неустанных в трудах и работе.
Сказано в писании: ‘Ищите и обрящете’.— Слово же Божие ни для кого не должно быть столь свято и ненарушимо, как для помазанника Божия…
Меры, которые необходимо было бы неотложно принять для подавления крамолы и установления твердой определенной системы государственного управления и единства, и согласия в действиях отдельных правительственных ведомств, должны быть следующие:
1. Учреждение особого министерства полиции — министр внутренних дел, при многочисленных других,, крайне важных, обязанностях своих, никогда не будет иметь никакой возможности надлежащим образом заняться полицейскими делами, которые в настоящее, крайне опасное, смутное время получают первостепенное значение перед всеми другими делами.
Глас народа указал на генерала Трепова, как на человека более способного и приготовленного в настоящее время для надлежащего исполнения обязанностей министра полиции.
2. Для установления твердой, определенной системы государственного управления и устранения пререканий между отдельными ведомствами и разногласий в действиях их нет никакой надобности в новом высшем государственном учреждении. В Бозе почивший государь император, в начале царствования своего, соизволил учредить совет министров именно для введения большего единства и согласия в государственном управлении. Надо сделать это высшее государственное учреждение постоянно действующим, чтобы в нем в присутствии всех министров, делались всеподданнейшие доклады государю императору каждым министром по принадлежности. Таким образом, государь император, выслушав доклад известного министра, может тотчас же знать мнение о нем всех других министров. С другой стороны и каждый министр будет знать ход всех государственных дел, и все министры будут солидарны между собой относительно принятых в совете министров законопроектов и всех других мер и решений, утвержденных высочайшей властью, т. е. образуется действительно согласное, солидарное министерство, могущее и долженствующее быть ответственным перед государем императором. Никакого премьера не нужно, заседания совета министров происходят в присутствии государя императора, в случае же отсутствия его величества председательствует старший из министров по времени занятия места министра щи каждый раз по особому назначению государя императора. Особый же премьер, под этим названием или просто председатель ‘овета министров, всегда станет особой властью между царем и народом, а этого не должно быть в России.
С.-Петербург.
28 апреля 1881 г.

35.

Гатчина 1881 года
30 апреля.

Я получил сегодня утром письмо гр. Лорис-Меликова, в котором он просит об увольнении под видом болезни.
Я ему отвечал и принял его просьбу.
От Абазы ничего еще не получал, но впрочем завтра его докладной день, так что, может быть, он лично передаст свою просьбу и посмотрю, как с ним быть. Сегодня утром был у меня Набоков, который вовсе не находит ничего обидного для себя в манифесте и вполне разделяет сущность манифеста.
Моя мысль назначить на место Лориса — графа Игнатьева, человека, на которого я могу вполне надеяться, а на его место еще подумаю и переговорю с ним же.
В случае же ухода Абазы я, конечно, предполагаю оставить пока его товарища Бунге управляющим министерством, человека, хорошо знающего свою специальность и спокойного.
Я видел вчера гр. Лориса-Меликова на параде и потом на завтраке у пр. Ольденбтргского и хотя он мне ничего не говорил, но видно было по его физиономии, что он весьма недоволен и расстроен. Милютин был как всегда и ничего на его лице заметить нельзя было, никакой перемены. Завтра я намерен просить к себе гр. Игнатьева и переговорить с ним.
Вот пока и все.

Александр.

36.

Посылаю Вам для курьеза эту чепуху. Заезжайте ко мне в субботу в 2 часа. Давно с Вами не говорил и Вас не видел.

А.

6 мая 1881 г.

37.

Прочтите эту статью из ‘Le Constitutionnel’. Если бы эта статья появилась в русском журнале, то ничего лучшего нельзя было бы написать. Верните мне обратно по прочтении эту статью.

А.

16 мая 1831 года.

38.

Гатчина 1881 года
18 мая.

Это, правда, странно, как мы сходимся мыслью. Я только что написал Пещурову о моем желании назначить Алексея вместо в. кн. Констан. Ник., как получаю Ваше письмо, в котором Вы мне говорите о ненормальном положении мор. минист.— Я желаю, чтобы назначение Алексея состоялось 20 мая в день его именин. Конст. Ник. наотрез отказался подать просьбу об увольнении, я ждал два месяца его решения и не дождался, так что теперь не намерен более ждать, а прямо его уволить и назначить Алексея. По поводу помещения в здании адмиралтейства придворной прислуги была речь, это правда, еще при покойном государе, но ничего не было окончательно решено и теперь нет никакой нужды помещать там кого-либо и оно останется за мор. министр.

А.

39.

Посылаю Вам на прочтение весьма хорошие и отрадные адресы крестьян Саратовской губ., которые привез с собой флиг.-ад’ют. Кутузов.
5 июня 1881 года.

40.

7 июля 1881 г.

Прочтите эту записку, много справедливого в ней и мало утешительного.— Читали ли Вы письмо Галкина-Врасского в газете ‘Русь’, по поводу письма Аксакова к покойному государю? Мне кажется, что оно весьма верно и это именно то, чего бы я желал в настоящую минуту для России.

А.

41.

Радуюсь, господа, что Бог привел меня в Москву. С первых дней тяжкого нашего горя, сердце мое стремилось в Москву: русские государи всегда искали в сердце Земли Русской новой силы себе в годину испытания. Давно я желаю придти сюда помолиться у кремлевской святыни со всей Москвою и принять благословения на предстоящий мне подвиг. Радуюсь, что наконец Бог привел мне быть в Москве — с женою и с детьми. Здесь никогда не истощалось живое чувство любви к отечеству и преданности законным государям, здесь русские люди не переставали чувствовать, что кто враг русского царя и законной власти, тот враг народа, враг своего отечества. Здесь, посреди живых памятников Божия промысла над Россией, я живее чувствую надежду на помощь Божию и на победу над беззаконными врагами. Да поможет мне Господь водворять порядок и правду, и всех прямых русских людей да наставит служить верой и правдой мне и государству.

42.

ТЕЛЕГРАФ в Принята с ап.
из Петепгофа No 91/502 Со ст.
из Петергофа 13/VIII 1881 г.
Телеграмма No 1081 Принял Вас…

Разряд

Счет слов

Подана

Служеб. отметки

No

15

13.11 ч. 35 м. по полуд.

Заезжайте ко мне если можете завтра в 2 часа

Александр.

Константину Петровичу Победоносцеву
Дворец.

43.

Я жду от Вас проекта рескрипта гр. А. В. Адлербергу, про который я тот раз Вам говорил.— Пожалуйста, если он готов, приезжайте ко мне завтра в 2 часа, чтобы прочесть и переделать в случае нужды. На всякий случай посылаю Вам для сведения проект, составленный Д. Б. Рихтером, но многое в нем не верно.

А.

44.

Искренне благодарю.
Теперь простые люди преисполнены заботы о безопасности Вашего императорского величества: у многих эта забота непрестанная, не дающая покоя. Благочестивые прибегают к молитвамj или ищут оградить Вас почитаемою иконой или другой домашней святыней. Невозможно отвергать эти порывы горячего усердия.
Вчера пришел ко мне совсем простой человек, почтенный старик старожил города Томска, купец Хранов, приехавший сюда на время. У них, сначала в лесу близ Томска, потом в самом Томске, в саду у Хранова, проживал в молитве пустынник неизвестного происхождения лет 25, и скончался в 18С4 году, уже 90 лет от роду. Местные жители, особливо же сам Хранов, чтили его при жизни, как святого, и еще более чтят по смерти. Уверяют, что он предсказывал будущее и что многие получают исцеление на его могиле. Старик Хранов, по поводу покушений на жизнь государя императора, посылал его величеству портрет этого старца и разные известия о его предупреждениях и предсказаниях.
Теперь он привез с собой из Томска шапочку этого старца, которую хранил благоговейно в своем семействе и которой приписывает чудодейственную силу, рассказывая, что два раза, когда он брал ее с собой в путь, он чудесно спасался от разбойников.
Я не желал смутить веру этого доброго человека и не решился отказать ему: взял от него эту шапочку с обещанием представить ее Вашему императорскому величеству, вместе с портретом старца.

Константин Победоносцев.

11 июля 1881 г.
Ораниенбаум.

45.

Сегодня оканчивается ужасный 1881 год: воспоминание о нем давит грудь точно кошмаром. На границе нового года останавливаюсь с молитвою за Вас, за госуд. имп-цу и за детей ваших. Сохрани Вас, Боже, спаси и помилуй и с Вами все наше милое отечество, весь добрый и несчастный народ наш. Примите, всем, государь, горячее поздравление от человека, который любит Вас всей душой и чувствует себя несчастным, доколе не перестанет страдать душой за Вас и за свое отечество. С утра до ночи вижу я людей отовсюду приезжающих, всякого чина и звания, и до меня доходят много известий о явлениях совершающихся в местной жизни. Скажу по совести: не перечислить всякого зла, всех болезней и пороков — так их много. Но много я вижу и добрых дел, много знаю великих работников, много великих сил, которых только некому поддержать и ободрить, и я полагаю главное свое призвание в том, чтобы служить этому делу с утра до ночи, в мере сил своих и возможности. Простые люди, с которыми говорил, люди, исполненные веры в добро и в действенность власти,— внушают мне великую надежду на будущее. Но здешние люди повергают меня в уныние и безнадежность. И так, колеблясь между тем и другим чувством, молю Бога, в деснице коего и сердце царево, и ход событий, и судьба племен и народов.
Когда-то в минуту уныния я подставлял В. в-ву письмо Рачинского, чтобы показать, какие люди у нас работают в темных углах, с бодростию духа, с верою в успех делают великие дела в малом круге своем. Осмеливаюсь и теперь предложить Вам последнее его письмо, простой голос простого человека: может быть, эти слова, хотя на минуту, освежат мысль Вашу, утомленную оффициальными докладами.
Год оканчивается для меня п для нашего управл. печальным событием. Вчера мы опустили в землю почт. пред. дух. уч. ком. прот. Васильева. Он заведывал у нас очень важным делом — ходом обучения во всех наших учебн. заведениях мужских и женских. В среду утром оп был у меня, веселый, и поехал к дочери в Гатчину, а там на улице поразил его удар.
Благослови, Боже, наступающее лето.

46.

Гатчина 1881 г.
31 декабря.

Благодарю Вас, любезнейший Константин Петрович, за Вате доброе письмо и все Ваши желания. Ужасный, страшный год приходит к концу, начинается новый, а что ожидает нас впереди? Так отчаянно тяжело бывает по временам, что если бы я не верил в Бога и в его неограниченную милость, конечно не оставалось бы ничего другого, как пустить себе пулю в лоб. Но я не малодушен, а главное верю в Бога и верю, что настанут наконец счастливые дни и для нашей дорогой России. Благодарю Вас за присылку письма Рачинского, прочел с удовольствием его.
Забыл Вам ответить насчет нашего Общества Добровольного Флота: конечно я с большим удовольствием останусь покровителем этого полезного и патриотического дела.
От души желаю Вам и Вашим тоже счастья, мир и тишину на наступающий год.
Часто, очень часто вспоминаю я слова св. евангелия: ‘да не смущается сердце Ваше, веруйте в Бога и в Мя веруйте’.
Эти могучие слова действуют на меня благотворно. С полным упованием на милость Божию, кончаю мое письмо: Да будет ноля Твоя, Господи.
Крепко жму вашу руку.

Искренне любящий Вас
Александр.

47.

Все сказанное в этой записке о суде совершенно справедливо. Люди, создавшие у нас новые судебные учреждения, сами не знали, что делали, но они успели раздуть и прославить свое создание и в мнении нашего невежественного общества, и в мнении ближайших советников покойного государя. Граф Блудов, впавший уже в детство, легко дал себя уговорить легкомысленному и тщеславному Буткову. Кн. Гагарин и барон Корф, люди умные, но легкие, провели это дело в государственном совете совокупно с Бутковым, и с тех пор наши государственные люди не смеют до сих пор поднять голос против какой бы то ни было части этого учреждения: прикоснуться к нему, точно к кивоту завета, считается каким-то святотатством.
В записке сказано, что ‘бесконтрольная, обособленная юстиция не совместима с самодержавием’. Больше того: она не совместима ни с каким иным правительством, при всяком образе правления. Нигде в мире суд не обособлен так, как у нас в России. Разница громадная в том, что повсюду существует веками установившееся и организованное судебное сословие, в коем первенствуют старые деятели, опытные люди, повсюду есть стройное систематическое законодательство, разработанное судебной практикой тоже в течение веков. Там признается несменяемость судей, но они не бесконтрольны, и есть на них управа. Суд служит, как и должен служить, необходимым и крепким орудием государственной власти для охранения закона, для поддержания основных начал управления и порядка, для наказания виновных.
У нас — не бывало и нет судебного сословия. Крепких и опытных деятелей очень мало, приходится ставить повсюду неопытных, а иногда и вовсе неумелых юношей. И таких-то судей закон признает несменяемыми. Всюду видишь былинки, которым нелепо называться дубами. Очевидно, что такой суд не может быть опорою государства, а только развращает своих деятелей пустым дознанием мнимого величия и мнимой независимости от всех властей.

48.

Беспорядочное брожение умов, к прискорбию нашему распространившееся в последние годы в среде юношества, совратило многих с законного пути прежде, чем они успели докончить свое воспитание и окрепнуть в здравых началах умственного и нравственного развития. Без сомнения, многие из числа несчастных жертв этого брожения, наученные горьким опытом, пришли к сознанию своих ошибок и заблуждений и убедились в лживости идей и преступности замыслов, в которых думали видеть истину, будучи обольщены. Иные желали бы возвратиться на путь добра и чести, если бы видели к тому законную возможность. Некоторые из лиц, увлеченных преступным сообществом с врагами государственного порядка и оставивших свое отечество, признавая свои заблуждения, обращаются со всепод. ходатайствами о дозволении им вернуться в пределы России на законные пути мирной деятельности, о всемилостивейшем забвении прежней предосудительной и преступной их деятельности.
Чтобы спасти от окончательного падения и преступления тех, которые могут еще быть спасены на краю бездны, милосердие монарха открывает им путь к возвращению.
Об’является удалившимся из отечества лицам, хотя бы участвовавшим в преступных сообществах и собраниях, что если желают они принести правительству чистосердечное раскаяние в своих заблуждениях, то могут явиться в Россию и получат прощение, если не совершили таких деяний, за которые российский закон угрожает смертной казнью или бессрочными каторжными работами.
Дела так много в России — созидательного, великого дела — для всех и каждого: и когда мы дождемся, что каждый мож. спок. посв. себя своему делу? Я не обманывался, когда говорил, что ныне от государственного человека до последнего гимназиста все заняты толком о полит, делах и государственных переменах, сплетнями и слухами смущают душу,— главная тому причина — я убежден в том — газеты и журналы наши, и не могу подивиться слепоте и равнодушию тех государственных людей, которые не хотят признать этого и не решаются принять меры к ограничению печати. Я был всегда того мнения, что с этого следует начать, но никто не хочет согласиться со мной.

49.

Я их принял и благодарил.

Ваше императорское величество,
государь и самодержец всемилостивейший.

Прихожане московской Троицкой единоверческой церкви, в лице нашем, принося к подножию светлого и высочайшего престола Твоего свои сыновние приветствия и благоговейные поздравления с воцарением над верным Твоим народом, сопровождают оные смиренною мольбою, да подаст Тебе Господь, в руце коего власть земли, свою вседержительную помощь в под’ятии правительственного бремени, и во всякое время нелегкого, ныне-же превыше меры тягостного и неудобоносимого.
Чувство всеобщей народной радости о Твоем восшествии на прародительский престол омрачается неотступным воспоминанием о злодеянии, лишившим Тебя и всех нас отца, исполненного любви и благоволения, и покрывшим Русскую землю — некогда святую — вечным позором. Но мы веруем и уповаем, что Господь, в таинственном совете своем судивший наслать на Тебя безмерное испытание, тронется непрерывно вносимым к нему всенародным воплем и, матерним заступлением вселенской церкви, преклонившись на милость, изведет Твою непричастную злу душу из мрака одержащей ее скорби в свет и радость своего божественного и неизреченного утешения, что он укрепит и утвердит власть Твою в посрамление явно и прикровенно злоумышляющих на оную, что он наставит Тя дивно на совершение великих и благословенных деяний и сотворит Тебя врагом победительна, злодеем страшна, добрым же милостива и благонадежна.
К сему дерзаем повергнуть перед Твоим всемилостивейшим взором наше ничтожное, но искреннее приношение. Как свидетели Твоего постоянного попечения об устроении Русского добровольного флота, мы, за себя и за будущие поколения, постановила всем приходом: из сумм состоящей при нашем храме типографии отчислять на сие общеполезное дело по три тысячи рублей в год, на вечные времена, и при сем всеподданнейше ходатайствовать пред Вашим императорским величеством, дабы оная единоверческая типография была внесена в список членов Общества добровольного флота.

Вашего императорского величества
верноподданные:

Иван Рыжиков,
Яков Дмитриев,
Павел Зимаков,
Александр Горбунов.

29 апреля 1881 г.

50.

Положение дел 9-го марта в Петербурге было таково, что прямо указывало на близость этого числа к дню ужасной катастрофы. Крамола и ее сторонники, до бесконечности ободренные успехом злодеяния, казавшимся невозможным для всей России, сделались надменно дерзкими как в своих замыслах, так в особенности в угрозах новым рядом преступлений. Угрозы эти сыпались со всех сторон. К массе настоящих угроз присоединялось еще большее количество преувеличенных заявлений, вызванных в населении паникой свершившегося цареубийства и страхом ожидания новых проявлений террора.
Из непосредственных участников в совершении преступления 1-го марта до 9-го числа того же месяца были задержаны: Желябов, Михайлов, Рысаков и Геся Гельфман.
Доверие к силам столичной полиции было вполне подорвано, а между тем на долю ее выпала задача чрезвычайно тяжелая и многосложная.
Как ни необходимы и ни желательны были скорые результаты розысков главных виновников совершенного злодеяния и подготовителей новых покушений, но задача эта бледнела перед настоятельною обязанностью сделать все человечески-возможное, для охранения безопасности государя императора и августейшей его семьи. А потому главные силы секретного отделения и лучшая часть состава наружной городской полиции были направлены к обеспечению высочайших особ, при ежедневных поездках их на панихиды в крепость, а затем на охрану его величества во время печальной церемонии обряда погребения в Бозе почившего государя императора Александра Николаевича. Переезды государя в Аничкин дворец и затем в Гатчину вызывали как опасения, так и необходимость принятия целого ряда мер к их устранению. В Гатчине и окружающих ее деревнях понадобилось устроить надежную охрану и полицию и все это нужно било организовать в течение нескольких дней и в то время, когда петербургская полиция и секретная часть были заняты сохранением порядка в городе, при производстве суда над преступниками-цареубийцами и во время исполнения над ними казни.
Самое поверхностное ознакомление с делом наглядно указывало на многие подразделения революционной партии. В деле розыска первой задачей поставлено разыскание опасных террористов.
Одной из руководящих нитей делу розыска послужили беседы с Желябовым и Рыса новым, в особенности с последним.
Первым арестом было задержание дворянки Софьи Перовской.
Задержанные, принятыми секретным отделением мерами, крестьянин Макар Тетерка, под именем мещанина Веселовского, и солдатский сын Меркулов выяснились сообщниками террористической партии, по устройству в разных местах мин и метательных взрывчатых снарядов. — Тетерка с преступной целью устроился в легковой извозе и взят был в платье городского извозчика. Целью его было помешать проезду императорского экипажа, чтобы дать возможность успешному подбрасыванию метательных снарядов. Он же, Веселовский-Тетерка, погрузил с сообщниками своими, казненными Пресняковым и Желябовым, динамитную мину под Каменный мост Екатерининского канала, с целью взрыва моста во время проезда государя. 126-ти-фунтовая мина вынута из воды в мае месяце двумя морскими офицерами, откомандированными в распоряжение градоначальника.
При продолжении секретных розысков обращено внимание и выяснено преступное, в политическом отношении, поведение проживающего в С.-Петербурге дворянина Михаила Золотницкого, оказавшегося студентом института путей сообщения Айзик Арончиком, проживавшего под именем мещанина Николая Ланского — сына священника Николая Кибальчича и мещанина Дениса Капустина, под именем которого оказался член высшей революционной распорядительной комиссии Фроленко, который разыскивался по всей России в течение года.
Из задержанных лиц Айзик Арончик уличен в участии устройства взрыва в Москве на железной дороге, 19 ноября 1879 г. Кибальчич — в сооружении метательных снарядов и в содержании тайной типографии, а Фроленко — в сознательно-умышленном руководстве всеми совершенными тяжелыми преступлениями.
При наблюдении за сходками выяснено, что целью их было не только распространение пропаганды, но и подстрекательство на преступные действия. Главный виновник по этому делу, сын подполковника Николай Викторович Филатов, задержан и отдан в руки правосудия.
После арестования Желябова оставалось нераскрытым участие его в деле тайного печатания, сооружением на революционные средства и доставлением печатного станка в типографию ‘Народной Воли’. Между тем, ранее сего несколькими месяцами, секретное отделение стало следить за сыном полковника Николаем Богородским, уволенным от службы без именования воинским званием, и прапорщиком кронштадтской крепостной артиллерии Фердинандом Люстигом, которые сношениями с подозрительными лицами обращали внимание, на сомнительную политическую их благонадежность. Секретное наблюдение убедило, что Люстиг и Богородский близко стоят к тайной типографии. Через них получались революционные издания иногда в сыром виде, прямо из-под станка. Кроме того разоблачилось, что Люстиг и Богородский имели доступ к лицам, содержащимся в Трубецком равелине Петропавловской крепости, и между сими последними, а равно революционерами не разысканными, составляли связь, для передачи всех сведений о мерах, принимаемых правительством по политическим делам, и о лицах, вновь арестованных. Подозрение в виновности Люстига и Богородского утвердилось вполне, когда удалось разыскать ломового извозчика, доставившего к Люстигу типографский станок, привезенный по Николаевской железной дороге. Люстиг не только оказался ближайшим участником Желябова, Кибальчича и других, не только способствовал делу тайной типографии, но является главным кассиром группы революционной партии, к которой принадлежал Желябов и его сообщники. Через руки Люстига прошли большие деньги на революционное дело.
Уличенные в беспорядках и подстрекательстве на акте с.-петербургского университета, 8 февраля текущего года, студенты Подбельский и Коган Бернштейн, по полученным сведениям оказались вполне солидарными с партией террористов, почему задержание их представлялось особенно важным. Не взирая на трудность розысков этих лиц, секретное отделение, отыскивая их по приметам, арестовало Подбельского, под именем тираспольского мещанина Федора Лялина, а Коган Бернштейн был задержан в Москве. Ириэтом выяснилось, что названные студенты, после происшедших в университете беспорядков, скрывались в квартире, проживавших под чужими именами, преступников Геси Гельфман и Тетерки, здесь они подготовляли воззвания к студентам, чем и выяснилась полная их солидарность с партией террористов.
Сделалось известным, что казненный государственный преступник Рысаков имел сообщника студента с.-петербургского университета Николая Коновкина, который, для укрывательства от преследований, перешел в нелегальное положение и проживал под чужим именем, задержан он под именем лужского мещанина Митрофана Коптева.
Негласными сведениями выяснилось, что в числе террористов находилась личность под прозвищем ‘Сугубый’. Этой личности приписывалось участие в сооружении подкопов и в пробе метательных снарядов. Действительное звание Сугубого было неизвестно, тем не менее личность эта арестована под именем сына псаломщика Ивана Емельянова. Оказалось, что Емельянов был одним из главных деятелей цареубийства 1-го марта.
С Желябовым и другими террористами тесно связан был неизвестный молодой человек, изготовлявший боевые метательные снаряды. Секретное отделение задержало но описаиным приметам коллежского секретаря Кохановского и в личности этой выяснило бывшего студента медико — хирургической академии Григория Исаева, который сознался в преступной деятельности и, хотя упорствовал в об’явлений места жительства своего, тем не менее квартира его была обнаружена и, найденными в ней предметами, доказана несомненная принадлежность Исаева к сообществу лиц, обвиняемых в цареубийстве.
Из бесед с одним из арестованных, именно Меркуловым, явился намек на то, что в деле подкопа на М.-Садовой улице участвовал какой-то морской офицер. По тщательному розыску офицер этот оказался лейтенантом Сухановым, который, будучи задержал, сознался, что снарядил в подкопе, на М.-Садовой улице, мину и соединил проводники с целью взрыва во время императорского проезда, а равно участвовал в приготовлении метательных снарядов 1-го марта. Вместе с сим в Ревеле, по требованию петербургской полиции, задержана сестра Суханова Анна, у которой найдена переписка преступного содержания и разные революционные издания. Кроме сего задержаны, по подозрению в соучастии с Сухановым, лейтенанты барон Штромберг и Глазко.
26 февраля текущего года, в квартире Тригони замечена была неизвестная женщина, прослеженная в том доме, где проживал, как оказалось впоследствии, Желябов, и успевшая скрыться. Женщина эта секретным отделением задержана, назвалась Марией Костецкой, а между тем выяснено, что она же с 1879 года проживала по фальшивому паспорту на имя дворянки Климович, студентки Осипович и мещанки Васильевой. Хотя личность эта посла задержания упорно скрывала свое звание и квартиру, тем не менее выяснено, что она уроженка гор. Одессы Людмила Терентьева, виновная вместе с другими в разных государственных преступлениях, в том числе, в соучастии с Кибальчичем, в содержании тайной типографии. В обнаружившейся квартире Терентьевой найден типографский станок со всеми принадлежностями тиснения, шрифтом и набором, разные революционные издания, много оружия, 9 больших банок с динамитом и разрывные снаряды разной конструкции. К розысканию сообщников Терентьевой приняты все меры.
В Киеве был задержан назвавшийся землевладельцем Петром Куличенко очевидно нелегальный человек, при котором оказалось довольно большое количество экземпляров революционных изданий, полученных им, будто бы, в С.-Петербурге. Секретным отделением выяснено, что упомянутый Куличенко оказался скрывшимся из-под надзора полиции учителем уездного полтавского училища, Сидором Ничепоруком, обвинявшимся ранее в распространении преступной пропаганды.— Из числа лиц, разыскиваемых по поводу распространения преступной пропаганды и подстрекательства к революционному движению задержан уволенный из с.-петербургского университета сын чиновника Энгельгардт. У него при обыске оказались печатные революционные издания, а равно письма и заметки, безусловно указывающие на принадлежность Энгельгардта к партии людей, преследующих цели крайне революционного движения.
Сходки рабочих, возникавшие в последнее время, представляли собой важное опасение в виду слухов о готовящейся попытке возбудить революционное движение в народе: почему были приняты меры к задержанию лиц, участвовавших в таких сборищах, и к выяснению настоящей цели подобных собраний. Трудность доказательств в подобных делах на суде всегда заключалась в нежелании свидетелей являться для подтверждения истины, а между тем представлялось необходимым обставить виновных фактическими данными. Вследствие сего по получении секретных сведений о сходке, предназначавшейся в глухой местности Цветочной улицы за Московской заставой, признано было необходимы’ убедиться, насколько справедливо упомянутое о сходке заявление. Для такой цели, состоящему при секретном отделении корнету Киселеву поручено было сделать засаду в помещении, где предназначалась сходка, местность же в том пункте окружена была секретной агентурой, на случай надобности в задержании виновных. Задача эта, хорошо выполненная, обнаружила виновных в противоправительственном направлении и в сговоре о применении к революционным целям снарядов из пироксилина. При этом задержаны все участвовавшие лица, и из них у народного учителя Храмова найдены под бельем на теле революционные издания, кроме тех, которые найдены на столе в комнате, где сходка была накрыта.
Таким образом за последнее время секретным отделением обнаружено и арестовано до 40 человек, в числе этих лиц задержан, участвовавший в деле тайной типографии, ярославский дворянин Иванчин-Писарев, скрывавшийся около 8 лет — из числа главных революционных деятелей.
Эти задержанные лица переданы по принадлежности с полными уликами и доказательствами участия их в важных их преступлениях. Засим, по имеющимся сведениям, революционная партия в Петербурге считает себя настолько разгромленной, что едва ли можно ожидать тех беспорядков, о которых в столице возникли и возникают слухи. Впрочем полиция продолжает дальнейшую свою деятельность по части розысков.
Семидесятидневная деятельность петербургской полиции, изложенная в вышеприведенном очерке, вызвала чрезвычайно много труда, бессонных ночей и честной энергичной деятельности, как со стороны начальника секретного отделения статского советника Фурсова, так и нескольких лиц, список коих при сем представляется.
Находя, что достигнутые результаты подтверждают сейчас мною сказанное, и в виду того, что к празднику Пасхи петербургское градоначальство п петербургская полиция были единственным ведомством, чины которого не получили никаких наград, я дозволяю себе ходатайствовать о награждении упомянутых лиц.
Сравнивая результаты прежней деятельности петербургской полиции с таковою же за последнее время, нельзя не заметить весьма наглядного и значительного шага к улучшению.
Хотя силы полицейского надзора и розыска в Петербурге и его окрестностях с каждым днем будут продолжать увеличиваться, но, несмотря на это, переход положения дел в столице к нормальному порядку возможен лишь при следующих условиях:
1. Чтобы было обращено серьезное внимание на устройство быта многочисленной учащейся в Петербурге молодежи, значительную часть которой, быть может, во всех отношениях полезно было бы вывести из столь многолюдного центра, как Петербург.
2. По возможности, безотлагательно устроить фабричных рабочих, для чего некоторые из столичных заводов и фабрик следовало бы поддержать разумными правительственными субсидиями, а другие закрыть, оказав содействие к эвакуация рабочих упраздненных заведений.
3. Очистить Петербург от всех неблагонадежных лиц, обеспечение материального существования которых не может быть доказанным.
4. Усиление столичной полиции и регламентация ее действия в связи с городским управлением до такси степени, чтобы внутренний надзор за домами столицы перестал быть мертвой буквой, а домохозяин—безответственным зрителем происходящего в его доме.
5. Необходимо также, чтобы вся полицейская власть, действующая в столице, была сосредоточена в одних ответственных руках: департамента ли государственной полиции, жандармского ли управления, при условии упразднения с.-петербургского градоначальства, или в руках последнего.
и 6. Разумное руководство периодической печатью, путем ли строгости, путем ли субсидий, а быть может и обоими вместе. Хотя во время истекших двух месяцев деятельность с.-петербургского градоначальства, главным образом, сосредоточивалась по секретному и сыскному отделениям, но не менее того и остальные части управления не бездействовали:
1. В виду усиления столичной полиции составлен проект ее реорганизации.
2. В видах сосредоточения сил полиции разработан проект присоединения к градоначальству комиссии дознаний и жандармского управления.
3. В видах упрощения и экономии составлен проект изменения в обмундировании чинов с.-петербургской полиции.
4. С участием временного совета разработаны несколько проектов правил, клонящихся к обеспечению порядка в столице и ее окрестностях. Некоторые их этих проектов уже осуществлены, а некоторые внесены на рассмотрение г. министра внутренних дел.
5. Составлен предварительный проект и представлен министру внутренних дел об учреждении эмеритальной кассы для чинов с.-петербургской полиции и
6. В настоящее время разрабатываются проекты правил ответственности домохозяев, старших дворников, а равно и инструкции для всех чинов наружной полиции.

51.

Предположение Баранова.

НАБРОС. ПРОЕКТА МАНИФ.
Писано на пожаре
и во время пожара.
Вся жизнь покойного родителя нашего, как и слитком четверть века длившееся его благополучное царствование, всецело направлены были ко благу наших возлюбленных верноподданных и величию и славе дорогого отечества.
Заботы покойного императора ясно выразились в целом ряде благодетельных реформ, ведших к мирному развитию всех слоев обширного, нам Богом вверенного царства.
Волею Господа унаследовав престол в Бозе почившего государя, мы вместе с тем унаследовали и твердое намерение неуклонно способствовать постепенному росту и развитию благосостояния всего русского народа, для достижения чего мы признали необходимым, как продлить начатые родителем нашим мирные преобразования, так и предпринять новые касающиеся улучшения хозяйственного и внутреннего благоустройства государства, но неисповедимая воля Божия, допустив случиться злодеянию 1-го марта, ясно указала, как нам, так и всем возлюбленным нашим верноподданным, существование в России упорной и, дерзкой крамолы, до искоренения и окончания которой немыслимо правильное и мирное развитие блага родины. А потому, хотя и сокрушенным сердцем, сознаем себя принужденными, до начала осуществления выше сказанной программы, повелеть, прежде всего, принять меры к упрочению порядка на Руси и полному подавлению несродной нам крамолы.
По сему за благо признаем:
1. Образовать временную верховную комиссию, которой имеют подчиняться все государственныя учреждения, а равно генерал-губернаторы и все прочие главные начальники. Комиссии этой предоставляется право, по всем политическим делам, верховного суда. В состав коммисии входят нижепоименованные лица.
2. До окончания занятий своих, то есть, до уничтожения крамолы, в действиях своих верховная комиссия не стесняется никакими, обыкновенно действующими в империи законами, и руководствуется нами ей указанными правилами и повелениями.
3. Все лица, принадлежащие к злодейской, террористической партии, за исключением убийц, буде в течение двух недель от издания сего манифеста добровольно явятся и докажут чистосердечное раскаяние, будут нами помилованы.
Что же касается до убийц, то, в случае раскаяния их, не находя возможным полное помилование, обещаем им сохранение их жизни.

52. ПРОЕКТ ПРИНЦА ОЛЬДЕНБУРГСКОГО.

Всем любезным нашим верноподданным известно, что Россию постигла великая скорбь, что возлюбленный родитель наш, в Бозе почивший император Александр II убит святотатственной рукой злодея, в самой столице, днем, на улице, шайкой злоумышленников, называющими себя нигилистами, неоднократно покусившимися на столь драгоценную жизнь.
Преданность своему законному государю издревле составляла свойство русского народа, изъявляющего и ныне глубочайшее свое отвращение от столь ужасного преступления, совершенного горстью людей, для которых нет ничего святого, не признающих ни Бога, ни святой веры, ни законов, ни властей, и никаких нравственных начал.
Все усилия правительства были устремлены к искоренению сего вопиющего зло, но и все население должно способствовать ему при сей трудной задаче. Взываем ко всем любезным нашим верноподданным, к святителям церкви, родителям, опекунам, наставникам и наставницам юношества, да сплотятся они около правительства против опасного врага — крамолы.
Господь да поможет нам в этом святом деле.

53.

Неаполь.

25-го июня
1881 года

Многоуважаемый Константин Петрович.

Только сегодня, в эту минуту, получил я Ваше письмо и брошюру — искренно благодарю Вас. Душей и мыслью я постоянно на родине и слежу с лихорадочным нетерпением за всем, что у нас происходит. Скажу Вам откровенно, что порадовался последним переменам в высших кругах, и часто приходится вспоминать мне наши разговоры с Вами. Да поможет Господь государю и да вразумит он окружающих его — дело трудное и работать нужно дружно и энергично. Хотелось бы Вас видеть и о многом, многом переговорить с Вами. Я думаю, не легко было привести в исполнение перемены министров — в особенности гр. Лориса —не забуду я последний разговор наш с Вами о нем. Как был хорош манифест государя от 29 апреля — именно что следовало.
Какое отрадное впечатление сделал на меня Иерусалим и все путешествие по Палестине — это хорошее воспоминание на всю жизнь, счастлив был помолиться 22-го мая у Гроба Господня. Какая славная наша миссия там и архим. Антонин мне очень понравился — о нем мне надо будет с Вами переговорить. До свидания, многоуважаемый Константин Петрович, еще раз благодарю за письмо. Мой сердечный поклон Вашей супруге.

Ваш
Сергей.

54.

Если Вы не получили еще уведомления от гр. Валуева о присутствовании сегодня, в 2 часа, в совете министров, то поспешаю уведомить Вас об этом, многоуважаемый Константин Петрович.

Преданный Вам
М. Лорис-Меликов.

8-го марта 1881 г.
11 ч. утра.

55.

Министр
Внутренних Дел.

Милостивый государь Константин Петрович.

Государю императору благоугодно было высочайше повелеть мне сообщить вашему превосходительству, чтобы Вы изволили прибыть в Гатчину во вторник, 21 сего апреля, к 11 часам утра.
Исполняя сим высочайшую волю, прошу принять уверение в истинном почтении и совершенной преданности.

Гр. Лорис-Меликов.

No 2028
19 апреля 1881 года

56.

Надеюсь, многоуважаемый Константин Петрович, Вы не забыли написать кн. Голицыну в Варшаву.— Постараюсь повидать Вас завтра. Пишу Вам эти строки в присутствии Баранова и Клушнова, которые болтают без умолку.

Весь Ваш
М. Лорис-Меликов.

Пятница.

57.

Был третьяго дня у Вас, многоуважаемый Константин Петрович, но не застал Вас дома. Вчера не представилось мне возможности уделить 1/2 часа свободного времени, чтобы видеться с Вами.— Очень просил бы Вас завернуть ко мне сегодня, буде возможно, до заседания в государственном совете.
Сам я не могу к сожалению выехать сегодня из дому, нездоровится, и доктор настаивает, чтобы по крайней мере сегодня я воздержался от выездов.

Искренно преданный Вам
М. Лорис-Меликов.

Понедельник.

58.

Жду от Вас, душевно уважаемый Константин Петрович, присылки обещанного проекта высочайшего повеления, о котором мы с Вами говорили вчера.

Искренне преданный Вам
Гр. Игнатьев.

59.

Среда.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Статья ‘Нового Времени’ о немцах — ответ на хлыщеватое письмо какого-то немца в ‘Голосе’. Суворин — груб, бестактен и надоел мне до крайности своими выходками. Верьте, я рад, когда они грызутся с Краевским.
Афиши были изменены по моему приказанию, и слово ‘литургия’ везде исчезло. Вообще этот случай, как и многие другие доказывает, что не из чего было поднимать тревогу. Желательно было бы более устойчивого и хладнокровного отношения нашей ‘образованной публики’ к событиям и толкам дня. Петербург— точно дом сумасшедших.
Филарет (рижский) как и Антонин казанский и Гурий таврический были мои любимые, давнишние друзья. Тягостное чувство овладевает душой, когда видишь, что редеют ряды близких и хороших людей. С Гурием жил я более года в Пекине и он был у меня за переводчика при переговорах моих с китайцами. Я уговорил его начать перевод священных книг и литургии на китайский язык, для упрочения православного богослужения между альбазинцами и способствования православной проповеди в Китае. Жаль будет его.
Какие вести о Тютчевой?
Душевно Вам преданный

Гр. Игнатьев.

60.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Вчера получили мы грустное известие о смерти Тютчевой. Разделяю Ваше убеждение в том, что переход души ее светел и радостен. Сообщением Вам о Празднестве 19 февраля, я исполнил высочайшее повеление, относительно подробностей хотел предварительно с Вами переговорить. При свидании авось вспомним. Уже недель 6 тому назад обращено мною внимание на сбор с благотворительной целью, и при ближайшем расследовании оказались весьма странные вещи, Губернаторам вменено в обязанность надзирать в особенности за употреблением и распределением собранных денег. Расскажу при случае.
Ничего не говорил мне государь о Любимове, но я негодую, что с ним так хотят обойтись. Его величество предполагает на этих днях собрать нас (Вас в том числе) и порешить с делом народного просвещения. В Харькове опять неспокойно по случаю исключения 7 студентов.
Дай Бог Вам хорошо кончить униатское дело с Набоковым.

Душевно преданный
Гр. Игнатьев.

61.

Мне сегодня нездоровится, уважаемый Константин Петрович, но завтра поеду в Гатчино с докладом и скажу о Сергиевском. Слава Богу, вчера все прошло спокойно и народ в восторге, что царь с царицей показались на улицах в открытой коляске. Посылаю Вам на прочтение прилагаемое перехваченное письмо (по ошибке), прошу возвратить.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

62.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Никаких драматических представлений на русском языке в частных театрах не разрешается на Великий пост. Козлов у митрополита на завтраке хлопотал лишь о представлениях, не драматических, какой-то французской балаганной труппы в Ливадии. Я ему об’явил, что хотя на французском языке и французской труппы, не следует позволять на первой и последней неделе поста. Козлов уверял, что и вы на это согласились, так как под предлогом массы иностранцев и иноверцев в Петербурге всегда разрешали представления на иностранных языках.
Скобелев меня глубоко огорчил, сказав непозволительную речь в Париже каким-то сербским студентам. Он ставит правительств в затруднение своим бестактным поведением.
Что касается до завтрашнего университетского акта, то я дружески прошу Вас, душевно уважаемый Константин Петрович, не ездить на это домашнее торжество. Не знаю, зачем бы Вам там и быть. Меры приняты по соглашению с университетским начальством, но ручаться за отсутствие какой — либо дурной выходки нельзя, при нынешнем складе умов и направлении некоторых профессоров.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

63.

Боже меня оборони, душевно уважаемый Константин Петрович, внушать статьи ‘Нового Времени’. О назначении Каткова членом государственного совета и речи не было — сколько мне известно. Князь Долгоруков представлял его в тайные советники и разболтал преждевременно по городу. Теперь Мих. Ник. говорит, что его компрометировали, и от него первого слышал я (третьего дня), что слух распускают о назначении его членом госуд. совета. Сплетен и слухов не оберешься в Петербурге. Предложение о назначении Галагана сделано не мной, а в. кн. Николаем Николаевичем, который меня спросил за день до доклада — ‘имею ли я что против выбора лица’. Я отвечал, что он председатель комиссии переселения (сведущих людей) и что нужно было бы дождаться по крайней мере конца и отложить хотя бы до Святой. Затем мне сказали, что указ состоялся.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

64.

Доверительно.

18 января, 11 ч. вечера.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Не полагаю, чтобы завтра состоялось собрание комиссии, потому что я уже сегодня вечером сообщил барону Николаи высочайшее повеление приостановить всякие обсуждения поднятых им вопросов и не допускать заседаний комиссии до получения ‘особого указания’ государя императора. В письме моем (оффициальном) я выставил невозможность допускать выборных (Краевского и комн.) — вразрез с принятым нами правилом, вызова самим правительством местных людей. Я обратил также внимание бар. Николаи на неудобство сообщения печатной тетради всем членам комиссии, что возбудит несомненно агитацию в прессе по вопросу о системе образования.
Государь прислал мне через Островского приказание приостановить с’езд комиссии — в ответ на письмо мое, посланное сегодня утром взамен личного доклада. Вы видите, что возможное сделано. Ожидаю, что бар. Николаи на меня осерчает. Взгляд высказанный Вами по поводу псковского разноглагольствования разделяю.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

65.

Доверительно.

Посылаю Вам, доверительно, душевно уважаемый Константин Петрович, докладную записку мою, посланную вчера вечером по получении Вашей записки. Заметка государя означает, что Альбединскому уже даны лично его величеством положительные приказания и что совещание считается уже бесполезным. Жаль только, что следов не останется и свидетели не взяты: на исполнении это может отозваться. Прошу, по прочтении, мне возвратить и сообщить вместе с тем Вашу записку с ‘приказаниями’ государя, в которых упомянуто в собственноручной отметке.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

66.

Суббота.

Спешу, душевно уважаемый Константин Петрович, исправить свою невинную ошибку: государь не поехал на охоту и, следовательно, сегодня остается в Гатчино. Узнав о том, сейчас отправляюсь на ‘авось’ с докладом.
Я запретил ‘Порядок’ на полтора месяца за напечатание постановления москов. гор. д., запрещенного губернатором. Довольны ли Вы, наконец, мной? А крику будет много. Телеграфу Москвы тоже достанется. Надоели мне газеты до невозможности.

Душевно Вам преданный
Гр. Игнатьев.

67.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Посылаю Вам список с проекта циркуляра, решаюсь напомнить о возвращении записки касательно выкупных платежей. Вы обещались ее возвратить сегодня утром, но я до сих пор не получил. Мне думается, что проект циркуляра мог бы обращенным быть и в правительственное сообщение (подписанное всеми министрами) в ‘Вестник’, если бы эта форма была предпочтена простому циркуляру. Как Вы полагаете? Покойной ночи. Я во всяком случае не поеду в Гатчино ранее 10 1/2 ч., потому что указа до сих пор не получал. Не мимоидет ли чаша сия? Дал бы Бог.

Искренне преданный
Гр. Игнатьев.

68.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Все дело было перепорчено Вашим отсутствием и выступлением Тимашева, который стал требовать, чтобы правительство заплатило 20-ти помещикам при обязательном выкупе и говорил против общинного землевладения. На этом вопросе и голосовали. Дело кануло в воду. — Было заявлено, что вы хотели говорить и председатель громко вызывал Вас, спрашивая, почему (Вы не приехали. Мне кажется, что ничто не мешает случайно отсутствующему — не по своей воле — члену госуд. совета, заявить письменно свое мнение, прося приложить к журналу, представляемому на высочайшее воззрение. Если Вы расположены идти по этому пути, то я с удовольствием пришлю Вам записку, как материал. Мы с Островским и Стояновским ждали чьего — либо заявления, чтобы выступить. Тимашев испортил все дело, а Вас не было.

Искренне уважающий и преданный
Гр. Игнатьев

Завтра вечером заседание министров у гр. Лориса. Увидимся. Есжн успею, заеду сегодня вечером.

69.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Совершенно разделяю мнение Ваше об адресах и различных публичных заявлениях. Если государь прикажет, можно положить конец. Мое личное положение несколько щекотливо в данном случае, ибо ж считаюсь антитезисом прошлого. Л говорил Баранову, что ему следовало сделать надлежащее внушение петербургским, воротилам в Думе. Что касается до статьи ‘Голоса’, то я посылаю за кн. Вяземским, и постараюсь обуздать. Действительно — польская задняя мысль очевидна. С 6 ч. утра меня завалили бумагами и телеграммами. Надо бы с Вами свидеться, чтобы сообщить Вам некоторые интересные вещи и посоветоваться до вопросам, касающимся близко всех нас.

Искренне преданный
Гр. Игнатьев.

70.

Вторник вечером.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Забыл сегодня утром передать Вам, что староверы подали новое прошение, желая довести до сведения государя, что заключенные лже-архиереи готовы служить ему верой и правдой, молиться за него будут ежечасно, но свободы желают и слезно просят. Просители утверждают, что младший из 3-х (Геннадий) близок к умопомешательству, страдая нервным расстройством. Я доложил — между прочим — о прошении староверов государю и добавил, что говорил с Вами об их освобождении к 30-му. Видимо было, что мысль наша очень понравилась его величеству и что ему хочется помиловать их ко дню своего ангела. Считал долгом предупредить Вас о вынесенном мною впечатлении, тем более, что я сказал его величеству, что это дело исключительно в Ваших руках и что Вы сами желаете дать ему благоприятный исход.

Искренне и душевно Вас уважающий и Вам преданный
Гр. Игнатьев.

71.

Петербург. Понедельник.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Совершенно с ‘Вами согласен, ^что новая редакция представляет некоторые неудобства. Об’яснения о личных причинах увольнения того или другого чиновника будут затруднительны в ком. министров. Но я нахожу так же неудобной редакцию начала второго параграфа резолюции и 2-го параграфа (б) статьи 16 Положения. Ваша вставка была благодетельна и совершенно необходима, но канцелярия пересолила и теперь выходит, что не только м-о внутр. д., но и градоначальник и всякий губернатор может требовать от особого присутствия сената рассмотрения судебного при ‘закрытых дверях’. Не полагаете ли Вы это обидным для сената в такой форме?
Вопрос малороссийского языка был возбужден в прошлом году Чертковым (из Киева) и кн. Долгоруковым, кот. из Харькова, и почти уже решен в министерстве внутр. дел., когда я поступил на нынешнее мое место. Изучив близко местные страсти в Украине, я отношусь с крайней осторожностью к этому делу, но в виду прошлогоднего и агитации южно-русской считаю необходимым постановить разумное и твердое решение для руководства местных властей. Дело было рассмотрено, по моему указанию, в главном управлении печати (так как приходилось дать положительное решение по некоторым книгам и статьям), но я не решился утвердить, считая это дело весьма важным и щекотливым для будущего. А потому я испросил высочайшего разрешения предоставить особому совещанию рассмотрение представления кн. Вяземского. Полагаю, что этот путь более верен, нежели простое административное решение м-а внутр. д.
Обращением болгар в религию католиков давно занята Западная Европа. Усилия латинян увенчались было успехом в начале 60-х годов и вынудили меня поддержать энергически ту часть болгарского духовенства, которая желала остаться православною, хотя и шла на ссору с патриархом в дисциплинарном вопросе. Создание экзархата уничтожило унию. С. — стефанский договор обеспечивал бы уничтожение церковной распри между болгарами и греками и цельность православия на Балканском полуострове. Тотчас после берлинского договора я предсказывал возобновление усилий латинян и торжество унии между болгарами.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

Дело обращения славян в римско-католиков так близко мне, что я заговорился бы с Вами до завтра. Бумаг много на моем столе. До свиданья.

72.

Четверг, 2-го апреля.

Спасибо Вам, душевно уважаемый Константин Петрович, за Ваши исправления в проекте, отданном мною Вам.— как я Вас и предупреждал,— совершенно вчерне, в необделанном виде. Вполне согласен с Вами, что, занявшись постройкой остова указа, я пропустил в редакции некоторые выражения, непригодные для акта подобной важности. Непременно займусь сегодня вечером переделкой и постараюсь придержаться всем заметкам Вашим. В противоположность податливости Вашей на разные наветы, до меня касающиеся, я продолжаю твердо верить в наше единомыслие, т.-е. что Вы и я — прирожденные союзники в деле русских православных интересов и что мне с Вами всегда легко будет сговориться по общности цели и точки отправления. Но когда же Вы, достопочтеннейший Константин Петрович, перестанете верить всякой сплетне, доходящей до Вас на мой счет? Ведь вот не прошло еще нескольких часов после нашего вчерашнего свидания — и Вы уже как будто сомневаетесь, вправду ли я не разрешаю возрождение ‘Голоса’. Не обидно ли это от товарища и единомышленника? Справедливо замечают некоторые, что противники и преследователи чисто русских людей всегда одолеют и возьмут верх потому, что они друг друга держатся, друг другу верят по ненависти ко всему русскому, их соединяющей, и друг другу помогают. Один в поле не воин, в особенности, когда ему приходится действовать в мире сплетен и интриг, против враждебных России элементов и сплоченной, предприимчивой шайки крамольников, для которой всякое недоразумение, всякая рознь и всякое разногласие между правительственными лицами на руку.
На чем основано переданное Вам известие о возобновлении ‘Голоса’ 15 апреля, мне неизвестно. Могу Вам только сказать, что не далее как сегодня был у меня в числе просителей Билебасов и, прося о помиловании, передал свою программу, основанную (по его выражению) на трех столбах: самодержавие, православие и народность. Верите или нет, но я устоял и ничего не обещал.

Душевно уважающий и искренне преданный
Гр. Игнатьев.

73.

Петергоф.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Сделайте одолжение: пришлите завтра утром справку о 3-х лже-архиереях, заключенных в Суздале. На меня напор со всех сторон по старообрядческим делам, а надо выбирать из нескольких зол меньшее в жизни практической и лучше избавить от тюрьмы престарелых старцев, чем делать другого рода уступки. Ради Бога черкните проект того, о чем мы с Вами вчера говорили, иначе опасаюсь непредвиденного из Москвы. Не худо бы мне сообщить, чтобы я мог поддержать кого нужно будет.

Душевно уважающий и Вам преданный
Гр. Игнатьев.

74.

Суббота (вечером).

Заезжал к Вам, многоуважаемый Константин Петрович, в шестом часу, но меня не пустили, сказали, что Вы сели обедать. Ранее не мог вырваться от посетителей. По получении Вашего вчерашнего письма я тотчас же послал к Козлову, от которого зависит разрешить или не разрешить гулянье в Летнем саду. Он мне отвечал, что взять назад данное разрешение теперь невозможно, ибо заявят на него претензию, что ввели в убытки, что 14, на основании 205 статьи устава о предупр. и пресеч. преступ-й, ни представлений, ни музыки не будет, но канун, приходящийся еще в воскресенье, в число дней запрещенных не включается и потому даже в императорских театрах будут в этот день представления. Обер-полицеймейстер не считает возможным — не на законном основании, а по личному усмотрению — запрещать гуляние для желающих. Беда та, что и законы, и обычаи, и самый склад жизни в Петербурге отдаляется от церковных оснований. Так, например, не берется в расчет, что по православному праздник начинается накануне с вечерни. В Тифлисе я это восстановил в отношении к музыке, гульбищам и народным представлениям, но здесь космополиты преобладают. Надо установить точное правило раз навсегда, а пресекать внезапно неудобно: предлогов раздражения и так много. Поговорим с Вами когда-нибудь об этом предмете.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

75.

Страх меня берет не меньше Вас, достопочтеннейший Константин Петрович, но забот и тревог мне приходится испытать несравненно более Вас, в особенности, в настоящее время. Напрасно полагаете Вы, что в Москве никаких мер не было внушено отсюда: Кн. Влад. Андр. предупрежден мною в последний его приезд сюда, т. е. в начале мая, а Козлов был вызван в комиссию для передачи ему, с глаза на глаз, распоряжений и сведений. Те, которые Вас известили, что ‘Козлов здесь живет» ввели Вас в обман, он отправлен мною в четверг в Москву к кн. Влад. Андр. Дело хранилось, как Вы видели, в тайне несмотря на трудности, до тех пор, пока проведал о нем Баранов и пришлось усиливать стражу на железной дороге. Тогда решено было об’явить тем лицам (по секрету), которые должны приводить в исполнение — каждый по своей части. Сегодня полотно железной дороги занято войсками. То, что возможно для человеческих сил и разума, будет сделано. Помолимся, чтобы Бог благословил наши усилия. Но тяжело нести бремя и бороться с врагами государства и общества, когда окружен интригами, сплетнями и людьми, преследующими личные цели. Видеть во всем отрицательную лишь сторону легко и это любимое занятие русского ума. А теперь нужны — дисциплина, единодушно и забвение личных целей, для дружного и крепкого отпора.

Душевно уважающий и искренне преданный
Гр. Игнатьев.

76.

Суббота 11 ч. 3/4 веч.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Верно сказали Вы, что в нынешнее время нельзя ничего оставить без внимания. Я приказал полиции расследовать дело о мнимом подкопе у Красного моста, но полагаю, что страх происходит от гнетущего воспоминания о найденных в этом месте, прошлым летом, минах.
Кн. Дондуков назначается на Кавказ. В Одессу поехал С. А. Дурново. Дрентельну предлагал 3 губернии на выбор, но он напирал на Крым и потому пришлось ему его дать.
Официальную бумагу послал Вам о замечаниях, сделанных мною по униатскому вопросу. Альбединскому не понравится. Бунину постараюсь устроить вице-губернаторское место.

Искренне преданный Вам
Гр. Игнатьев.

77.

Вторник.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Заезжал я сегодня Вас поздравить с дорогой именинницей, но ни Вас, ни супруги Вашей не застал дома. Не были ли Вы в Сергиевской пустыни? Спешу известить Вас, что старания мои относительно помещения Бунина в Москве не увенчались успехом. Еп. Долгоруков написал мне длинное послание, чтобы доказать совершенную невозможность нарушить им заведенный в Москве порядок определением постороннего человека на такое важное место. Он решительно и обидчиво отменяет предлагаемого ему нашего кандидата и ходатайствует о Баратынском, лично ему известном и у него служащем. Насильно назначать Бунина — вызывать скандал и навлечь ему, на первых же порах, неприятности с генер.-губ., считающим Москву за свое удельное княжество. Мне кажется, что разумнее поискать другое место вице-губерн. для Бунина. Что Вы скажете? У меня сделаны новые открытия и захвачена весьма важная переписка.
Еду завтра в Гатчино.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

78.

Очень жаль, душевно уважаемый Константин Петрович, что Вы заходили ко мне в ту минуту, когда я был в крепости по очень спешному делу. Посылаю Вам памятную записку архангельской семинарии.
Надеюсь с Вами видеться на этих днях. Пущенные ‘дружиною’ и из Яхт-клуба слухи об административных переменах у нас, обличавших несостоятельность правительства, наделали переполох на европейских биржах, и последовало всеобщее падение наших фондов, курса и бумаг.
Вот что значит огнем шутить неумелым и неопытным людям. И так много забот и труда, а помощь, можно сказать, только в таком же роде.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

79.

При всем желании моем, душевно уважаемый Константин Петрович, я не могу быть у Вас на заседании сегодня вечером. Сейчас в самом доме, мною занимаемом, проситель вызвал ген. Черевина и в упор выстрелил в него из пистолета. Слава Богу, все обошлось благополучно и преступник схвачен. При таких обстоятельствах отлучиться из кабинета на несколько часов не могу. Беспрестанно ко мне обращаются и по телеграфу, и по телефону. Необходимо отвечать на запросы и отдавать приказания. Жаль, что так устроилось Ваше совещание, потому что мне нужно бы сделать много замечаний по униатскому делу для направления его на добрый путь.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

80.

Четверг 22 октября 1881 г.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Удаление пр-го Михаила — надежнейшего нашего союзника, воспитанника нашей духовной академии и человека твердого и предприимчивого — неисправимый удар, нанесенный венграми и немцами нашему влиянию. Я его поддерживал пятнадцать лет. сряду против разнообразных врагов и интриг. Одним махом — дали сокрушить трудно созидаемое. Мы теперь вкушаем плоды берлинского договора и нашего посрамления. Завтра меня вызывают в Гатчино.
Ничего не сказали вы мне о сообщенном Вам мною мнении моем по переговорам с Римом. Согласны ли Вы с взглядом, высказанным в записке?
Посылаю Вам прилагаемые две записки для сведения и зависящего распоряжения. Говорят, саратовский архиерей плоховат. Правда ли?

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

81.

Суббота, вечером.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Если успею, заеду к Вам проститься. Во всяком случае желаю доброго пути, успеха и благополучия. За Вами одна недоимка: Вы обещались прислать мне обратно записку о латинских семинариях и соглашении с Римом со своими пометками. Решаюсь не возвращать пока Мосолова, чтобы охладить несколько пыл переговоров, меня тревожащих, но должен снабдить Бутенева инструкциями и потому теперь именно и желательно выслушать Ваше мнение. Через две недели будет поздно. Если успеете, черкните карандашом на полях записки. Альбединский сегодня вызван по высочайшему повелению для военной комиссии, к 1-му октября сюда. Пожалуй, Вы раз’едетесь с ним.
Казанская газета давно была разрешена — вследствие настойчивого и неоднократного ходатайства Гейнса, на полную ответственность которого и возложена мною каждая строка этого листка. Потому об’явлено о появлении этой газеты лишь теперь, что редактор был в отсутствии. Кн. Вяземский мог бы Вам доставить список до пятидесяти газет и изданий, мною не разрешенных. Дальше итти нельзя. Хотел бы я передать Вам дела печати. Посмотрел бы я, как жутко тогда бы Вам пришлось.
Прошу Вас передать архиепископу Леонтию мой усердный поклон. Буду справляться у Вашей супруги о Ваших похождениях.
Да сохранит Вас Бог.

Искренне преданный
Гр. Игнатьев.

82.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Посылаю Вам прилагаемую записку для сведения, на память. Был у меня сегодня Гире, и я ему пропел про Сербию и нашу политику на Востоке, приведшую к падению преосв. Михаила. Он обещался телеграфировать и написать в Белград. Посмотрим. Мысль Ваша о призвании пр. Михаила в св. синод мне нравится.

Искренно Вам преданный
Гр. Игнатьев.

83.

Пятница (утром).

Вчера был я, душевно уважаемый Константин Петрович, в Царском и Гатчино по одному важному делу, о котором расскажу Вам при свидании. Разделяю Ваше мнение касательно новгородского земства и тотчас же по прочтении в газете телеграммы (Краевскому) телеграфировал губернатору, чтобы обратить внимание его на незаконность заявления и на неисполнение моего циркуляра, посланного летом на случай подобных уклонений от прямых ответов на запросы моего предшественника. Подтверждения, что такое постановление, как отпечатанное по милости проклятого межд-го телеграфн. агенства (об уничтожении которого с 1-го января я забочусь), действительно состоялось — я еще не получил.
Для того, чтобы Вы имели образчик печатаемого в ‘Вольном Слове’ на деньги и под руководством пресловутой ‘дружины’, посылаю Вам последний No этой газеты, редактируемой с мнимой целью ‘ловить нигилистов’, ‘охранять правительство’ и ‘подрывать революционную прессу’.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

Если желаете, дошлю Вам другие NoNo этой газеты, о которой очень заботились мнимые охранители.

84.

Суббота.

Душевно уважаемый Константин Петрович!

Возвращаю Вам письмо Катакази. Дело мне знакомое, тем более, что в 1871 г., для предупреждения раскола болгарской церкви, я сам затеял вселенский собор, подбив на это предложение, покойного, патриарха Григория. Тогда обстоятельства благоприятствовали, и мы были в состоянии провести дело соглашения по вопросам, указанным Катакази, не опасаясь внешних осложнений. Теперь — иное время и иные обстоятельства. Дело сложное и щекотливое. Надо тщательно обдумать и взвесить pro и contra. ‘Сведущие люди’ прибывают и еще больше увеличивают мне занятия. При свидании переговорим о ‘соборе’ и о злобах дня.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

85.

Доверительно.

Суббота 26 декабря.

С праздником еще раз поздравляю Вас, душевно уважаемый Константин Петрович, от товарища я избавился, но государю благоугодно оставить Черевина во главе охраны личной. Не знаю, угомонится ли и пойдет у нас дело ладно. Надо мне с Вами потолковать серьезно о коронации. Надеюсь с Вами свидеться на этих днях.

Искренне преданный Вам
Гр. Игнатьев.

86.

Воскресенье
20 декабря 1881 г.

Душевно уважаемый Константин Петрович!

Мне не совсем здоровится сегодня вечером и потому должен поберечься, чтобы иметь возможность быть завтра в государственном совете. Благодарю Вас за поездку, надеюсь, что тем или другим путем — выйдем на торную дорогу. Не знаю, когда прочли мое письмо. Оно было в Гатчине до 12 часов. Завтра постараюсь к Вам заехать.

Искренне Вам преданный
Гр. Игнатьев.

87.

Суббота (утром).

Душевно уважаемый Константин Петрович!

Мне необходимо с Вами видеться сегодня (по возможности до вечера), по чрезвычайно важному делу. Отлучиться с квартиры не могу и потому прошу Вас, убедительно, ко мне заехать.

Искренне преданный Вам
Гр. Игнатьев.

88.

No 2987
27 мая 1881 г.
Его высокопр-ву
К. П. Победоносцеву.
Министр внутренних дел, свидетельствуя совершенное почтение его высокопревосходительству Константину Петровичу, имеет честь препроводить при сем на рассмотрение список вопросов, по которым могли бы быть затребованы заключения местных земств, прежде чем они подвергнутся окончательной разработке в законодательном порядке.
1) Устройство волостного управления,
2) преобразование уездного управления,
3) устройство общественного призрения крестьян,
4) обеспечение народного продовольствия, путем переустройства этой части, сообразно с выяснившимися неудобствами прежнего порядка,
5) повсеместное учреждение мелкого кредита для крестьянских потребностей,
6) поддержка и водворение промыслов для доставления зимних заработков крестьянам,
7) упорядочение питейного дела, изыскание мер для противодействия пьянству, при возможном сохранении существующего казенного дохода с питей,
8) облегчение в деле перевозки рабочих,
9) меры для поднятия земледелия и промышленности,
10) охранение отдельных крестьянских хозяйств от раззорения и определение размера надела и другого недвижимого имущества, которое ни по взысканиям, ни самим крестьянином не должно подлежать продаже, как необходимые для поддержания его хозяйства.
11) устройство местных путей сообщения на счет земских средств из текущих поступлений или займов с долгосрочным погашением.

89.

Министр
Внутренних Дел.

Милостивый государь Константин Петрович!

Вследствие Ваших замечаний на проект вопросов, считаю нужным сообщить:
Но второму вопросу: постановка его предрешена передачею бывшим министром внутренних дел на рассмотрение земств переустройства уездных по крестьянским делам учреждений: рассмотрение этого вопроса, вне связи его с другими уездными учреждениями, представляется отрывочным и на мой взгляд бесцельным, существующая ныне сложность местного управления и несогласованность отдельных его органов и произошла от того, что они нагромождались, так сказать, одно на другое без общей системы и связи.
Если сличить существующее наше уездное управление с прусскою Kreis Ordnung, то всего поразительнее представится то обстоятельство, что, при нашем безлюдии, мы требуем гораздо более людей для занятия многочисленных уездных должностей, этот коренной недостаток может только усилиться при пересмотре отдельных уездных учреждений вне их общей связи.
Вот причина, которая заставляет меня настаивать на желании иметь отзывы земств по вопросу, широко и более правильно поставленному, чем тот, какой был передан, на их обсуждение, несколько месяцев тому назад.
По седьмому вопросу, я считаю необходимым настаивать на нем по существу, охотно допуская редакционные изменения: кабак, благодаря неправильной постановке вопроса акцизом, достиг едва не до степени казенного учреждения. Необходимо предоставить земству и сельским обществам гораздо более простора для борьбы с пьянством и неправильностями питейной торговли. Это составляло уже предмет многих ходатайств и в той мере, как удовлетворение их достижимо без вреда казенному доходу, нельзя не пожелать успеха общественной работе против пьянства.
Относительно 8-го и 10-го вопросов, я безусловно соглашаюсь с Вашими замечаниями.
Примите уверение в истинном почтении и совершенной преданности

Гр. Игнатьев.

30 мая 1881 г.

90.

В. секретно.

МИНИСТЕРСТВО
Внутренних Дел.
КАНЦЕЛЯРИЯ МИНИСТРА

Господину обер-прокурору
святейшего синода.

16 июля 1881 года.
No 68.
Государь император, от’езжая на некоторое время из С.-Петербурга, высочайше повелеть соизволил: на случай, если бы возникли важные, требующие особых распоряжений беспорядки, составлять, немедленно, под председательством его императорского высочества великого князя Владимира Александровича, комиссию из гг.: министра юстиции, министра государственных имуществ, обер-прокурора святейшего синода и товарища министра внутренних дел свиты его величества генерал-майора Черевина, возложив на сего последнего заведывание делами комиссии.
Государь император вменяет вышеупомянутым лицам в обязанность принять надлежащие меры к прекращению могущих возникнуть беспорядков, или преступных замыслов, впредь до дальнейших повелений его величества.
О таковом высочайшем повелении имею честь уведомить ваше превосходительство.

Министр внутренних дел
генерал-ад’ютант Гр. Игнатьев.

91.

5 1/2 ч. утра, 2-го марта.

Понятная тревога души о том, что делается у Вас, не дает сомкнуть глаз. Как телеграфировал Вам, душевно уважаемый Константин Петрович, теперь до повторения вызова не считаю себе позволительным приезжать в Петер-г. Не смея вообще, а почтою в особенности, навязываться и самому лично, и советами, прошу лишь о немногом. Ради Бога, обратите внимание, кого следует, что более всего, и прежде всего, надо принять меры к прекращению возможности повторения злодейств. В числе прочих мер, сейчас возможных, для надзора за безопасностью лица и семьи, унаследовавших тяжелое наследство, рекомендовал бы, под видом необходимых переделок в до сих пор занимаемом доме, немедленно выехать в один из пригородных, если неудобно — в Москву, взять тоже немедленно к себе: отставного жандарм-го унт. — офицера, Дремлюженко, С.-Петербург, 10 улица Песков, д. No 8, кв. No 10. Помоги Вам Бог.

Вам всей душой преданный слуга
Н. Баранов.

92.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Должно быть вчера я более обыкновенного торопился, если выразился так, что можно было слова мои принять за желание прощения преступникам. Если будет физическая возможность, явлюсь сегодня хотя на две минуты к Вам.

Ваш сердечно преданный слуга
Н. Баранов.

30 марта.
Гр. Воронцов назначен начальником охраны.

93.

Душевно уважаемый Константин Петрович. Подательница сего мне кажется женщиной верующей и верящей тому, что говорит. Не найдете ли ‘минуту выслушать ее’? Такие времена и обстоятельства, что считаю нужным относиться со вниманием ко многому.

Ваш сердечно преданный слуга
Н. Баранов.

7 апреля.

94.

Будет исполнено или на станции, или сейчас после парада.

Сердечно пр.
Н. Баранов.

29 апреля.
(Надпись на полях): Арестованный моряк Суханов сознался в прямом участии в убийстве государя.

95.

Заезжал и видел Вас, душевно уважаемый Константин Петрович, но не удалось Вам доложить, что нужно. Истекшие два месяца убедили меня в полной необходимости, для успеха дела, действительно хороших отношений между минист-м внутр. дел и градоначальником. Быть может, гр. Игнатьев имеет кого-нибудь в виду, с кем ему было бы приятно работать. Не откажите поговорить с пим откровенно. Если у гр. есть этот кто-нибудь, я с удовольствием уйду. Организацией и реорганизацией заниматься теперь нет времени, а потому все недостатки устройства могут быть пополняемы лишь действием не в разнотычку, а артельно.

Ваш сердечно преданный слуга
Н. Баранов.

1881 г. мая 1.

96.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Ни мозг, ни нервы, не выносят того, что думают творить храбрые протестанты дела и логики. На этих днях государю преподнесут доклад о реформах полиции в России. Боюсь, что из всей комиссии я останусь один протестующим. Представляю на Ваше усмотрение один (из 3-х) экземпляр напечатанного моего мнения. Быть может, вместе с другим, Вы пошлете его велич-ву.

Сердечно Вам преданный слуга
Н. Баранов.

16 июня.

97.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Вчера, около 4-х часов, заезжал к Вам, чтобы сказать, что по получении вчерашнего письма Вашего и по выслушании Вами присланной барыни, я счел нужным задержать отправление, Вам известного, арестанта. В среду он не отправится, участь его, в тюрьме, облегчена до возможного и ему дан случай подписать прошение, которое я предоставлю Вам.
Искренно благодарю Вас за сообщение о Нигере. Об истории его я уже имел случай слышать, нечто смутное, месяц тому назад. Должен сознаться, что сообщениям Нигера я верю. Но что сделать? Наперед уверен, что ничего не выйдет. В таких делах нужны энергия и быстрое решение. Послать надо доверенное лицо, чтобы выручить и доставить Нигера сюда. Уверен, что Плеве не решится это сделать без гр. Игнатьева, а гр. Игнатьев несколько дней будет лгать о старом своем знакомстве с Нигером, а затем забудет и дело, и Нигера.
Письмо Ваше сошлось с письмом, полученным мною сегодня из Вены. Прилагаю его, прося, если возможно, прочитать его. По всем сведениям из Лондона, Женевы, Вены и Парижа, а равно и агентурным, получаемым здесь, я ясно вижу, что революция готовит ряд покушений и ударов. В особенности в Москве и Красносельском лагере, всего менее в Петербурге. Против этих замыслов ничего не предпринимается. Игнатьев лжет, уверяет, что все ему давно известно, и сочиняет целые рассказы о беседах его с государем, который, будто бы, то ничего не позволяет делать, то вполне согласен с его, Игнатьева, планом действий, но план этот мне кажется не только секретным, но, как -и план Трошю, не существующим. Проверить Игнатьева, Вы знаете, я лишен возможности, ибо Игнатьев передал мне нежелание государя, чтобы я бывал с докладами. В довершение всех прелестей, на этих днях, думают начать гласное судебное разбирательство по делу ген-ла Моравинского, Теглева и Фурсова по обвинению их в нераскрытии подкопа на Садовой улице. Суд этот выяснит: 1-ое: что между обвиняемыми недостает: генер. Федорова, барона Велио, ген. Черевина и гр. Лориса, 2-ое: разоблачит страшнейшую неурядицу правительственной организации, покажет бессилие правительства, и этим, в порядочной публике, окончательно подорвет доверие к власти и несказанно все это поможет революции, доставив торжество признания силы и умения революционеров, и 3-ье, на скамье подсудимых будет сидеть начальник секретных архивов, человек, принадлежащий к категории людей, которых разумное правительство может, в случае надобности, казнить, но не делать недовольными. К этому остается присовокупить, что Фурсов далеко не заслуживает никакой кары. Это человек, работающий как вол, недальнего ума и виноватый лишь тем, что буквально исполнял дикие приказания своего начальника. Все это вчера я, снова, об’яснял Игнатьеву, который конечно солгал, сказавши: ‘что Вы хотите делать, все, что Вы говорите, я говорил государю, просил его разрешить окончить дело в административном порядке, но он и слышать не хочет, приказывая скорее начать судебное разбирательство. Государь будет недоволен, если мы будем итти вразрез с его волей’. Гораздо менее боясь рассердить государя, чем сделать ему вред, я, конечно, готовлю письменный доклад, но представит ли Игнатьев государю мое мнение — более чем сомневаюсь. Вся эта гадкая история нужна Игнатьеву лично, чтобы показать России скверность положения дел, сданных ему Лорисом, и в этом Игнатьев думает устроить себе оправдание в будущих несчастиях. Просто не знаю, что делать. Говорить с государем не имею возможности, писать не решаюсь из-за почерка, до того опять болят глаза, что пишу наизусть. Душа и нервы наболели, смотря на то, что творится.

Ваш сердечно преданный слуга
Н. Баранов.

20 июня 1881 г.

98.

6 июля 1881 г.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Премного и искренне благодарю Вас за сообщенные известия. К сожалению, на юге, действительно, очень скверно. Немногим, впрочем, лучше и здесь. Деятельность rpai|a на Аптекарском и другого графа в Петергофе для меня и от меня — секрет. Боюсь, что секретом останется и для России, и для дела. Завтра окончу записку для государя, весьма хотелось бы, предварительно, во вторник Вам показать н спросить Ваше мнение. Вероятно во вторник часа в 4 Вы будете у себя.

Ваш сердечно преданный слуга
Н. Баранов.

5 июля 1881 г.

99.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Вчера вечером принял- новое мучение. Ездил к Игнатьеву, чтобы добиться наконец толку относительно поездки к государю. Целый час я был угощаем лганьем. На этот раз до того неважным и сбивчивым, что я было решил, сегодня утром, ехать в Петергоф и попытаться видеть государя и в. к. Алексия Алк-ча, а затем на курьерском поезде догнать семью в Бологом. Но сильный прием Игнатьева меня отравил, так захватило грудь, что пришлось поставить новых две мушки и таким образом, незастегивающийся мундир решил исполнение желания Игнатьева, я уезжаю, не видавши ни гос-ря, ни Алекс. Ал-ча. Будьте добры, при свидании с государем, постарайтесь сделать невозможной дальнейшую сплетню. Дозвольте еще и еще от глубины сердца благодарить Вас за Вашу постоянную доброту ко мне.
Потрудитесь передать глубочайшее почтение Екатерине Александровне.

Ваш сердечно преданный слуга
Н. Баранов.

Препровождаю крест и подставку, о которых говорил вчера.
2-го сентября.

100.

Москва, 11 марта 1881 г.

Любезный Константин Петрович, я еще с последних страшных событий заготовил записку о настоящем нашем положении и о средствах из него выйти. Теперь я ее несколько переработал впрочем более в выражениях, нежели относительно смысла. Последние события в моих глазах только подтвердили мои соображения. Посылаю Вам два экземпляра, один для Вас, другой на случай, если бы Вы сочли возможным представить записку государю. Впрочем, я сам буду в Петербурге, вероятно 17 или 18. Нас вызывают в железнодорожную комиссию.
Итак, до свиданья, надеюсь вскоре о многом лично с Вами переговорить. Мы переживаем страшное время. Дай Бог, чтобы оно нас образумило.

Крепко жму Вашу руку
Б. Чичерин.

Несколько экземпляров этой записки посылаю и другим лицам. Думаю, что при нынешних обстоятельствах, всякий, у кого есть мозги в голове, обязан сказать свое слово.

101. ЗАДАЧИ НОВОГО ЦАРСТВОВАНИЯ.

Страшной катастрофой завершилось одно из величайших царствований в русской истории. Монарх, который осуществил заветные мечты лучших русских людей, который дал свободу двадцати миллионам крестьян, установил независимый и гласный суд, даровал земству самоуправление, снял цензуру с печатного слова, этот монарх, благодетель своего народа, пал от руки злодеев, преследовавших его в течение нескольких лет и наконец достигших своей цели. Такая трагическая судьба не может не произвести потрясающего действия на всякого, в ком не помутилась мысль и в ком не иссякло человеческое чувство.
Но еще более политический мыслитель смущается при виде того наследия, которое этот благодушный государь, сеятель свободы на русской земле, оставляет своему преемнику. Казалось бы, что совершенные преобразования должны были поднять русскую жизнь на новую высоту, дать крылья слишком долго скованному народному духу. А между тем, в действительности произошло не то. Вместо под’ема, мы видим упадок и умственный, и нравственный, и отчасти материальный. Вместо нового благотворного порядка, везде ощущается разлад. Повсюду неудовольствие, повсюду недоумение. Правительство не доверяет обществу, общество не доверяет правительству. Нигде нет ни ясной мысли, ни руководящей воли. Россия представляет какой-то хаос, среди которого решимость проявляют одни разрушительные элементы, которые с неслыханной дерзостью проводят свои замыслы, угрожая гибелью не только правительству, но и всему общественному строю. Последнее злодеяние переполнило меру, оно показало, что мы должны ежеминутно трепетать за самые священные основы народной жизни.
В чем же заключаются причины зла, и где найти против него лекарство?
Многие приписывают печальное состояние русского общества тем реакционным стремлениям, которые в последнюю половину прошедшего царствования получили перевес в правительственных сферах, и которые повели будто-бы к искажению преобразований. Такой упрек обличает только крайне поверхностный взгляд на вещи. Нет сомнения, что можно подвергнуть критике многие из мер, принятых в последние годы русским правительством, еще более можно критиковать способ действия и выбор людей. Но в общем итоге нет ни одного преобразования, которое подверглось бы серьезному искажению в коренных своих основах. Державная рука, их совершившая, хранила их, как свое детище. Положение 19-го февраля исполнено во всем своем об’еме, земства и города действуют самостоятельно в установленных для них пределах, сохранились и несменяемость судей, и гласность судопроизводства, и суд присяжных, над печатью не восстановлена цензура. Если в прежнее время, при крепостном праве, при самой стеснительной цензуре, и при всемогуществе бюрократии, русское общество могло не только дышать, но и развиваться, если тогда в нем были и идеальные цели, и силы, и таланты, и полпота жизни, то тем более все это возможно при настоящем порядке, где всякой деятельности открыт широкий простор, и существующие стеснения имеют для России не более значения, как булавочные уколы на коже кита. Конечно, правительство принуждено было принять чрезвычайные меры, временно устранить гарантии личной свободы, но разве это не было вызвано положением дел, террором, исходящим не от правительства, а из недр самого общества? Взваливать на происшедшую в правительстве реакцию вину общественной смуты, приписывать существующий в обществе разлад тем или иным циркулярам министров, мнимому деспотизму губернаторов, предостережениям, которые даются журналам, или даже существованию подушной подати и паспортной системы, значит пробавляться пустяками. Кто довольствуется подобными об’яснениями, с тем столь же мало можно говорить о политике, как со слепым о цветах.
Причины зла кроются гораздо глубже, они заключаются в самом состоянии русского общества и в той быстроте, с которою совершились в нем преобразования.
Всякое общество, внезапно выброшенное из своей обычной колеи и поставленное в совершенно новые условия жизни, теряет равновесие и будет некоторое время бродить наобум. Французская революция представила тому живой пример. В России революция совершилась не снизу, а сверху, но перемена была не менее громадна. Народ,, в течение веков находившийся в крепостном состоянии и привыкший преклоняться перед всемогуществом власти, внезапно очутился среди гражданского порядка, созданного для свободы. Крепостное право исчезло, сословия уравнялись. Возникли самостоятельные силы, явилась потребность совокупной деятельности. Руководящее сословие в особенности было поставлено совершенно на новую почву и должно было отказаться от всех своих прежних привычек. Ему разом приходилось и поддерживать свое потрясенное материальное благосостояние, и приниматься за новую общественную работу, и все это без надлежащей подготовки, при том скудном образовании, которое доставляла русская жизнь. Даже весьма просвещенное общество с трудом могло бы вынести подобный переворот, что же сказать об обществе мало образованном? Все отношения изменились, всякие предания исчезли, все понятия перепутались. К довершению беды, преобразования совершились в такую пору, когда наша учительница на пути гражданского развития, Западная Европа, вместе с великими началами, легшими в основание преобразований прошедшего царствования, принесла нам и смуту. И там происходит кризис, и в умственной, и в политической области: идет борьба между капиталом и трудом, материалистические учения обуревают умы, а дикие страсти, волнующие народные массы, стремятся к ниспровержению всех коренных основ, которыми держится человеческое общежитие. Мудрено ли, что эти смутные идеи, проникая в невежественную среду и находя восприимчивую почву в бродячих элементах, разнузданных общественным переворотом, окончательно сбивают с толку неприготовленные умы и производят те безобразные явления, которые приводят нас в ужас и негодование.
Вот, где кроются причины зла, где же искать против него лекарства?
Те, которые всю вину нашей общественной смуты возлагают на реакционные стремления правительства, имеют наготове целую либеральную программу, которая, довершая преобразования, должна осчастливить русскую землю. Но если они не видят причины зла, то еще менее они в состоянии указать против него врачевание.
Лекарство не заключается в прославляемой ныне свободе печати. Собственный наш двадцатипятилетний опыт, которым подтверждается давнишний опыт других народов, мог бы излечить нас от этого предразсудка. Свобода печати, главным образом периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь, без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество. Особенно в среде мало образованной разнузданная печать обыкновенно становится мутным потоком, куда стекаются всякие нечистоты, вместилищем непереваренных мыслей, пошлых страстей, скандалов и клеветы. Это признается самыми либеральными западными публицистами, беспристрастно наблюдающими явления жизни. В России периодическая печать в огромном большинстве своих представителей явилась элементом разлагающим, она принесла русскому обществу не свет, а тьму. Она породила Чернышевских, Добролюбовых, Писаревых и многочисленных их последователей, которым имя ныне легион. И теперь, когда печать далеко не пользуется полною свободою, всякий, умеющий читать, видит сквозь либеральную маску всюду прорывающиеся социалистические стремления. Если же правительство, желая задобрить журналистику, откажется от единственного, находящегося в его руках оружия, от предостережения, то социалистической пропаганде будет открыт полный простор. Напрасно мы будем надеяться, что она встретит противодействие со стороны здоровых элементов общества. Чтобы противодействовать разсеиваемой под научным и филантропическим призраком лжи, нужны мысль, и знание, и труд, а огромное большинство читающей публики именно потому пробавляется журналами и газетами, что оно само не хочет ни думать, ни работать. При таких условиях, громкая фраза и беззастенчивая брань всегда будут . иметь перевес. Уважающий себя писатель с омерзением отвернется от подобного турнира. Свобода необходима для научных изследований, без этого нет умственного развития, но периодическая печать требует у нас сдержки, а не простора. Она составляет самое больное место русского общества.
Еще менее лекарства заключается в удовлетворении так называемых требований молодежи. В свободных странах сменяются в правительстве охранительная партия и либеральная, меняются иногда программы учения, но все эти перемены не имеют влияния на положение учащихся, ибо все одинаково сознают, что тут необходимо прежде всего постоянное и твердое руководство. У нас же отношения начальства к учащемуся юношеству безпрерывно переходят из одной крайности в другую, как будто нарочно для того, чтобы сбить с толку молодые умы и не оставить в них ни одного твердого понятия. Конечно, когда возжи были слишком натянуты, нужно послабление. Но чтобы само правительство добровольно вносило в учебные заведения смуту и разлад, возбуждая юношество, возмущая всех разумных людей и вызывая громкие рукоплескания легкомысленных агитаторов, чтобы оно, в погоне за популярностью, вело к систематическому разрушению учреждений, в которых воспитываются молодые силы, этому едва ли представляет пример какая-либо другая европейская страна. И когда подумаешь, что у нас учащаяся молодежь необыкновенно податлива на разрушительные теории, и что из нее набирается главный контингент нигилизма, то подобное направление еще более поражает своею несообразностью. Положить как можно скорее конец этой растлевающей деятельности, грозящей гибелью молодому поколению, такова насущная потребность дня. На юношестве, по самым его свойствам, всего более отражается общественная смута, тут легкомысленный либерализм вреднее, чем где-либо.
Лекарство не заключается и в возвращении политических ссыльных, в отмене чрезвычайных мер и в возстановлении законного порядка. Нет сомнения, что при прежнем управлении, и особенно при тех орудиях, которые оно употребляло, было много напрасных жертв, возбуждавших только большее озлобление. Административный произвол, не сдержанный разумной властью, открывает простор к злоупотреблениям всякого рода. Поэтому нельзя не быть признательным тому государственному человеку, который, взглянув трезвее на вещи, нашел необходимым внести в это дело более осмотрительности, более человеколюбия и более снисходительности к заблудившимся молодым людям. Но если желательно, чтобы власть поступала в этом деле не иначе, как с крайней осторожностью, обставив себя возможными сведениями, пожалуй, даже, совещательным учреждением, то совершенное устранение произвола при настоящих условиях немыслимо. В итоге нельзя не признать, что сбитая с пути часть русской молодежи составляет самый вредный и опасный для государства элемент. Воображать, что можно мягкостью возвратить к полезной гражданской деятельности этот умственный пролетариат, порождаемый и изменившимся положением наших сословий, и состоянием наших учебных заведений, и тем хаосом, который господствует в нашем обществе, значило бы быть уже слишком наивным утопистом. Пока существует социалистическая партия, стремящаяся к ниспровержению всего общественного строя, до тех пор чрезвычайные меры будут необходимы. Конечно, все друзья либеральных преобразований прошедшего царствования не могли без горести видеть, как вместо установленных законом гарантий водворялся личный произвол. Но всякий, кто беспристрастно смотрит на вещи, должен признать, что виновато в этом не правительство. Когда шайка крамольников доходит до самых неслыханных злодеяний, тогда спасение общества требует приостановки гарантий. Только лишенные всякого политического смысла русские газеты могли мечтать о возвращении в настоящее время к законному порядку. Нельзя не пожалеть о том, что и петербургское дворянство, под влиянием окружающего его воздуха, вступило на тот же путь. Для того, чтобы законный порядок возстановился в учреждениях, надобно, чтобы он водворился в умах.
Лекарство не лежит и в административных реформах, касающихся местного управления. Повидимому, правительство обратило на этот предмет особенное внимание и с этой целью Послало в губернии ревизующих сенаторов. Но если эти сановники привезут в столицу мнения здравомыслящих и знакомых с практикой людей, живущих на местах, то они донесут правительству, что хотя и желательны частные улучшения, однако никакого коренного преобразования в местном управлении не требуется. Реформами прошедшего царствования оно поставлено на настоящую ногу, и отношения между властями установлены правильные. Только никогда не участвовавшие в земских делах могут утверждать, что деятельность земских учреждений парализуется властью губернаторов. В действительности власть губернаторов нельзя ни усилить, ибо этим нарушились бы дорогие земству права, ни ослабить, ибо через это правительство лишилось бы необходимого органа. А с другой стороны невозможно расширить и круг ведомства выборных учреждений. При наличных силах они едва в состоянии справиться с своей задачей, как же они справятся с большей?
Самое больное место провинциальной администрации находится в крестьянском управлении, особенно волостном. Недостаточность суда, произвол старшин, владычество писарей, все это слишком известно. Но и тут помочь злу можно только частными мерами, усилением личного состава уездных присутствий, предоставлением некоторых дел мировым судьям, заменою кассации апелляцией и т. п. Всякое же коренное преобразование, при настоящих условиях провинциального быта, немыслимо. Уничтожить волость нельзя, не расстроивши всего уездного управления, можно только или взять ее в опеку, или ввести в нее образованные элементы. Но ни то, ни другое не приведет к желанным результатам, именно вследствие крайней скудости образованных элементов в провинции. В этом заключается главное зло, которым страдает наше местное управление, зло, которое может быть устранено только временем. При нынешнем безлюдии всякая органическая перемена будет только бесполезной ломкой. Усиление чиновничьего элемента, не говоря уже об известной его неблагонадежности, не желательно уже потому, что через это изменится земский характер учреждений. Водворение же маленьких пашей из местных помещиков повело бы только к эксплоатации крестьянского населения, во имя частных интересов, и к преобладающему значению этих лиц в земских собраниях, где половина голосов будет в их руках.
Лекарство не заключается и в улучшении хозяйственного быта крестьян, о чем теперь так громогласно толкуют, в увеличении наделов, в уменьшении тяжестей, в переселениях, в уравнении податей. Газеты провозглашают, что ныне, как и двадцать лет тому назад, перед нами стоит грозный крестьянский вопрос, который нам предстоит разрешить. В действительности же, этот грозный крестьянский вопрос не что иное, как миф, созданный воображением петербургских либералов, не без значительного влияния социалистов. Вся эта агитация может повести лишь к смущению крестьян возбуждением в них несбыточных надежд. Бесспорно есть частные бедствия и нужды, которым следует помочь, есть даже обеднение значительной части крестьянского населения, но это происходит от того, что предоставленные себе крестьяне, еще менее нежели помещики, в состоянии стоять на своих ногах. Причины бедности кроются в плохой обработке земли, в хищническом хозяйстве, преобладающем у крестьян, в непривычке их к сбережениям и в излишней привычке к пьянству, в безрассудных семейных разделах, главное же, в закрепощении крестьянина общине и круговой поруке. Через это имеющие возможность богатеть насильственно низводятся на степень нищих. Не поможет этому злу увеличение наделов, ибо через некоторое время, с приращением народонаселения, наделы опять окажутся малы. Не помогут и переселения, которые в отдельных случаях могут быть полезны, но которые, как, широкая мера, не имеют смысла при том скудном населении, которое существует в России. Настоящая задача состоит не в том, чтобы колонизировать новые земли, а в том, чтобы улучшить хозяйство на местах, а для этого единственной разумной мерой было бы довершение освобождения русского крестьянства освобождением его от общины и круговой поруки, присвоением ему в собственность той земли, на которую он имеет неот’емлемое право, ибо он покупает ее на свои трудовые деньги. Только через это у крестьян могла бы развиться та самодеятельность, без которой невозможны никакие хозяйственные успехи: это было бы настоящим завершением положения 19-го февраля. Но именно этот единственный разумный исход крестьянского дела возбудит вопль не только всей лжелиберальной печати, всегда готовой стоять горой за все подходящее к социализму, но и значительной части консерваторов, увлекающихся славянофильскими идеями, или пугающихся призрака пролетариата. В настоящую минуту этого вопроса разрешить нельзя, он должен быть предварительно подготовлен тщательными исследованиями на местах. Разложение общины совершится неизбежно, она не устоит против свободы. Но желательно, чтобы оно совершилось так, чтобы у крестьянина упрочилось понятие о собственности, без которого нет свободного гражданского быта и всегда открыта почва для социалистических волнений.
Что касается до уравнения податей, то и это начало весьма почтенное, но надобно знать, каковы будут его хозяйственные и политические последствия. Когда, при недостатке финансовых средств, с одной части населения снимаются тяжести, то следует спросить: на кого они падут? Если на землевладельцев, то последние, в свою очередь, могут быть обременены чрезмерными налогами. И теперь уже помещичьи земли платят от 10 до 13 процентов с чистого дохода. Если взвалить на них еще несколько процентов, то они не выдержат. Главное зло нашего хозяйства состоит в недостатке капитала, а при увеличении податей накопление его сделается еще затруднительнее, и самое хозяйство станет столь невыгодным, что помещики принуждены будут обратиться к другим занятиям. Имения усиленно будут переходить в руки разбогатевших крестьян и купцов, местная интеллигенция окончательно исчезнет, а если мы при этом сообразим, что при существующем уровне крестьянского сословия, полученное им облегчение легко, может пойти на увеличение дохода с винного акциза, как это зачастую бывает при хороших заработках, то мы увидим, что подобная, теоретически благодетельная мера, на практике может обратиться во всеобщее разорение. Поэтому тут следует быть весьма осторожным.
Кроме того, нельзя упускать из виду, что уравнение податей связано и с политическим вопросом. У нас, так же как и в других европейских государствах, исторически выработалось понятие о высшем сословии, как неподатном. Отнятие у дворянства этой последней привилегии, привлечение его к податному бремени без уравновешения этой тяжести правом давать свое согласие на подати и контролировать расходы, не может не возбудить в нем общего неудовольствия. Скажут, что правительство, опирающееся на народ, довольно сильно, чтобы пренебрегать этим неудовольствием. Но полезно ли уничтожать без вознаграждения последние остатки исторического права в стране, где все понятия о праве в высшей степени шатки, и где, поэтому, столь же шатки неразрывно связанные с правом понятия об обязанности? И выгодно ли будет для правительства возбуждать неудовольствие именно в наиболее охранительной части общества, в той, которая способнее всех других служить связью расшатавшегося здания? Думаем, что не теперь можно пренебрегать дворянством.
Не следует ли, однако, приступить, наконец, к дарованию политических прав, к тому, что привыкли называть завершением здания? В настоящую минуту оно было бы менее всего уместно. После освобождения крестьян, дворянство некоторое время мечтало о конституционных правах, которыми оно думало вознаградить себя за утраченные привилегии. Но эти стремления встречали противодействие в наиболее разумной части общества, которая понимала, что не в эпоху коренных преобразований, изменяющих весь общественный строй, можно думать об ограничении верховной власти. Впоследствии, когда умы успокоились, и русское общество начало привыкать к новому порядку жизни, конституционных гарантий могли желать и те, которые не увлекались современными страстями. Но эта пора спокойного усвоения преобразования прошла, как мимолетная тень. Проявившиеся со страшной энергией новые силы внесли страшную смуту в только что начинавшее приходить в сознание общество. В настоящее время говорить о завершении здания могут только последователи нигилизма или те, которые уже решительно не в состоянии ничего думать и понимать. Теперь всякое ограничение власти было бы гибелью.
Таким образом, вся ходячая либеральная программа, с которой носятся известного разряда русские журналисты и их поклонники, должна быть устранена. Она ведет лишь к усилению разлагающих элементов общества, а нам нужно прежде всего дать перевес элементам скрепляющим.
Однако из этого не следует, что нельзя сделать шага в либеральном смысле. Свободою можно и должно пользоваться, но не распуская, а направляя. Новое правительство, неизбежно, должно будет обратиться к обществу и искать в нем опоры, но целью должно быть не ослабление, а усиление власти, ибо такова наша насущная потребность.
С какой бы стороны мы ни взглянули на предстоящие нам задачи, это требование возникает перед нами неотразимо. Злоба дня состоит в борьбе с социализмом. У нас эта борьба в некотором отношении представляет менее затруднений, нежели в других странах. Социализм не распространен в массах, которые остались чуждыми этой заразе. Русское правительство имеет дело с сравнительно небольшой шайкой, которая набирается из разных слоев общества, но главным образом из умственного пролетариата, размножаемого нашими учебными заведениями и поджигаемого радикальной печатью. Но эта шайка ведет дело разрушения с такой энергией и с таким постоянством, каких слишком часто, увы, не достает в правительственных сферах. Бороться с нею можно только тем же оружием. Напрасно мечтают о возможности умиротворения, путем уступок. Для тех, которые положили себе целью одно разрушение, всякие уступки будут служить только средством к исполнению их дальнейших замыслов. В этих видах они требуют ныне конституционного порядка, которым в сущности они вовсе не дорожат. Одолеть их русское правительство и русское общество могут только показавши такую же непреклонную энергию и такое же постоянство, какие выказывает это отребье человеческого рода. Всякое послабление было бы гибелью, всякое старание держаться пути закона будет признаком слабости. Без сомнения, подобная борьба потребует новых жертв. Погибнут и невинные, падут, может быть, и некоторые из лучших сынов отечества. Кто знает, что готовит нам будущее? Но если сражен будет один, то’ на его место станет другой. Не в одних цареубийцах сосредоточилась сила воли русского человека, и если дело пойдет на борьбу с крамолой, то русская земля воздвигнет из себя наконец Геркулеса, который сокрушит беспрерывно нарождающиеся головы этой гидры. От этого зависит и наше спасение, а вместе и будущность человечества.
В состоянии ли однако русское правительство одними собственными силами вести такую борьбу? Нет, для этого требуется нравственная поддержка всего народа, не та, которая дается потерявшими всякое значение оффициальными адресами, а та, которую может дать только живое общение с представителями земли. И призванная к совету земля, без сомнения, даст эту поддержку. Лишь бы она видела в правительстве решимость, а в помощи она ему не откажет. Но если она в носителях власти найдет колебание, тогда все погибло.
Одних полицейских и карательных мер недостаточно, однако, для врачевания раз’едающего нас зла. Надобно проникнуть к самому его корню, нужно поддержать расшатавшееся здание русского общества, поднять здоровые элементы и обуздать те, которые дают пищу разрушительным силам. Что же для этого требуется? Разумное руководство. В отсутствии его заключается главная причина зла, и в нем только мы найдем против него лекарство.
Всякое общество нуждается в руководстве, все равно идет ли оно сверху, или воздвигается снизу. Главная задача конституционного правления состоит в том, чтобы из среды народа выставить для него руководителей. Такими в Англии являются признанные вожди партий, во Франции ту же роль играет в настоящее время президент палаты депутатов, в Германии знаменитый государственный человек, создавший германскую империю. В обществе, мало образованном, руководство нужнее, нежели в образованном, а в обществе, выбитом из обычной своей колеи, оно необходимее, нежели где-либо. Но именно это-то существеннейшее требование политической жизни в России не удовлетворяется. Совершивши преобразования, поставив общество на свои ноги, правительство, как будто, успокоилось, не заботясь о дальнейшем движении. Те же из государственных людей, которые хотели руководить, занятые более личными своими интересами, нежели искренним отношением к делу, умели только возбудить всеобщую оппозицию и заставляли самых умеренных людей, готовых всеми силами содействовать правительству, становиться в ряды его противников. С своей стороны общество, предоставленное себе, не умеет найти равновесия. Оно шатается, как шальное, не зная, за что ухватиться, и нигде не находя твердой точки опоры,— ни в правительстве, на которое оно издавна привыкло полагаться, ни в своих собственных, еще не сложившихся, силах.
При существующих условиях, действительно, руководство едва ли даже возможно. Правительство, отрешенное от общества, не в состоянии его дать, общество, отрешенное от правительства, его не примет.
Было время, когда самодержавная власть, с помощью своих собственных орудий, беспрестанно руководила народом. Об этом свидетельствует вся русская история. Но это время прошло безвозвратно. Уже при Александре I совершился перелом. В царствование Николая, при внешней покорности, он сделался еще глубже. Преобразования прошедшего царствования, принявши во внимание изменившееся течение жизни, имели в виду организовать русское общество, как самостоятельную и свободную силу. При таком порядке одной правительственной деятельности недостаточно. С самостоятельными силами надобно считаться, надобно призывать их к совету и совокупно с ними направлять их общественное движение.
Самые орудия правительства износились. Таких орудий было два: высшая аристократия, окружавшая престол, и бюрократия, из среды своей поставлявшая служителей государству.
Русская аристократия в прежнее время имела огромное политическое значение. Она высоко стояла и по образованию, и по государственным способностям. И теперь еще мы с уважением смотрим на редкие остатки образованных вельмож, воспитавшихся во времена Александра I. Но в новейшее время она, несомненно, пришла в упадок. Реакция, последовавшая за событиями 1825 г., нанесла ей решительный удар. Вместо образования и государственных способностей от нее стали требовать преданности и покорности. Русская аристократия не сумела сохранить свои предания и нравственно удержаться на высоте своего положения. В настоящее время она неспособна служить руководителем общества. Для этого ей нужно было бы внутренно обновиться, проникнуться образованием, возвратиться к преданиям просвещенного вельможества прежних времен. Тогда только она могла бы сделаться твердым оплотом государственного порядка и центром общественной жизни.
Не менее износилась и бюрократия. И последняя, еще в недавнее время, под влиянием разлитого в обществе образования и господствовавших в нем умственных интересов, способна была выставить из среды своей просвещенных деятелей. Самым крупным их представителем был Н. А. Милютин. Но ныне и эта среда измельчала. На ней отразилось влияние того либерального легкомыслия, которое веет в петербургской журналистике. Или же оно погрузилось в мелкие интриги, без всякой ширины взгляда, без всякого понимания истинных интересов отечества. В окружающей его бюрократической сфере правительство не найдет людей.
Мало того — если бы оно захотело выйти из заколдованного чиновничьего круга и обратилось к независимым общественным силам, то и здесь оно нашло бы крайнюю скудость. Нельзя скрывать от себя, что в последние тридцать лет образование в России значительно понизилось. То, что оно выиграло количественно, то оно потеряло в качестве. А для руководящих сил главное требование заключается в качестве. Причины этого упадка многоразличны: полное падение школ с 1848 года, господство журналистики, которая знание и труд заменяет задором и верхоглядством, наконец, преобладание практических интересов над теоретическими. Серьезная работа над высшими теоретическими вопросами поднимает людей и умственно, и нравственно, чисто практические интересы, напротив, если они вращаются в мелкой сфере, понижают и умы, и характеры. В прошедшее царствование, когда во все стороны открылось свободное поле для деятельности, все русское общество жадно ринулось на практические занятия. Умственные вопросы были забыты или низведены на степень средств для практических целей. Пока еще продолжался период преобразований, общее одушевление поднимало людей. Но ныне и это чувство остыло. Жизнь вошла в обыденную колею, и все погрузилось в преследование мелких целей, в занятие житейскими дрязгами или в погоню за материальным благосостоянием. Люди, стоящие вне правительственных сфер, имеют перед бюрократией то преимущество, что они лучше знают свое отечество и ближе к сердцу принимают его интересы, но им, кроме широкого образования, недостает и опытности в государственных делах, а без опытности невозможно принять на себя роль руководителя.
Тем не менее обратиться к обществу необходимо. Если правительство само по себе не в состоянии им руководить, если собственные его орудия износились, то это единственный исход из невыносимого положения. Но обратиться к обществу следует не с тем, чтобы почерпать из него несуществующую в нем мудрость, а с тем, чтобы воспитать его к политической жизни, создавши для него такие условия, при которых возможно правильное политическое развитие. Надобно вырвать его из тесной сферы мелких практических интересов, открыть ему более широкое поприще и поднять его уровень, поставивши его лицом к лицу с высшими интересами отечества. Одним словом, надобно создать орган, в котором могла бы вырабатываться общественная мысль и общественная воля.
Нет необходимости, чтобы таким органом был непременно парламент, облеченный политическими правами. Такого рода учреждения пригодны только для общества зрелого, установившегося на своих основах, а нам пока предстоит воспитаться. Политическая свобода может быть отдаленным идеалом русского человека, насущная потребность заключается единственно в установлении живой связи между правительством и обществом для совокупного отпора разлагающим элементам и для внесения порядка в русскую землю. Эта цель может быть достигнута приобщением выборных от дворянства и земства к Государственному Совету.
Конечно, для конституционной жизни подобное учреждение было бы недостаточно, но русский народ получит в нем именно то, что ему нужно. Здесь впервые правительство и общество будут соединены не внешним только, оффициальным путем, а органически. Пагубное для русской жизни разобщение прекратится, органы правительства и земли, стоя лицом к лицу и совместно обсуждая общие дела, будут знать и понимать друг друга. Правительство не будет уже чувствовать себя бессильным в своем одиночестве, собрав вокруг себя все охранительные элементы страны, оно может смело вступить в борьбу с крамолой. Здесь только и является возможность разумного руководства.
В таком лишь учреждении могут вырабатываться и люди, способные отвечать современным потребностям. У всех народов, вышедших из-под бюрократической опеки, одна парламентская жизнь в состоянии дать государственных деятелей, умеющих направлять свободное общество. Здесь люди воспитываются уже не в канцелярской рутине, они приучаются иметь дело с самостоятельными силами н заменять подземные интриги явной борьбой мнений. Здесь невозможно оказывать пренебрежение к существеннейшим интересам отечества, они тут налицо, и надобно с ними считаться. Без сомнения, парламентское большинство может часто ошибаться в понимании этих интересов. Но пополненный выборными государственный совет не имеет и этой невыгоды, ибо ему предоставляется только совещательный голос. Здесь важно не столько решение вопросов тем или иным большинством, сколько создание среды, в которой могут действовать люди и которая одна в состоянии развить в них государственные способности, пригодные к порядку, основанному на свободе.
Только подобное учреждение может избавить общество и от владычества журнализма. В настоящее время руководителем общественного мнения становится всякий фельетонист, владеющий несколько бойким пером и умеющий, посредством скандалов и задора, привлечь к себе внимание публики. Тут не нужны ни знание, ни ум, ни даже талант: достаточно бесстыдства, которое в газетной полемике всегда возьмет верх среди общества, непривыкшего к тонкому анализу и оценке мысли. В учреждении, где будут собраны выборные от всей земли, общество найдет иных руководителей. Взоры его обратятся в другую сторону, прении примут иной характер. Журнализм отойдет на второй план, он сделается органом партий и земских их представителей. В этом состоит истинное его назначение, и при этих только условиях он может играть полезную роль в общественной жизни. Свобода периодической печати составляет необходимую принадлежность представительных учреждений, без них она становится разлагающим элементом общественного организма. Это мы и видим у себя.
Наконец, только подобная мера может удовлетворить разом и консерваторов, и либералов. Последним дорога форма, как выражение зарождающейся политической свободы, первые же убеждены, что в эту форму земля вольет здоровое содержание. Рассеянные и разобщенные ныне охранительные силы страны найдут себе средоточие и приобретут подобающий им вес. А кто жил внутри России, тому известно, что охранительные элементы имеют в ней громадный перевес над остальными. Только господствующая у нас умственная неурядица п слабость правительства придают значение противообщественным стремлениям, в которых сбитая с пути молодежь видит выражение передовых идей и будущность человечества. В выборных от дворянства и земства эти стремления не найдут себе отголоска. Единственная опасность заключается в том, чтобы стекающиеся к центру представители не поддались вящему в столице либеральному ветру. Дело правительства принять против этого меры. Либерализму придет свой черед, когда успокоятся умы и водворится порядок. Теперь забота иная.
Но для того, чтобы подобное преобразование принесло свои плоды, надобно, чтобы оно не ограничивалось полумерою. Если бы правительство призвало в государственный совет одних экспертов, хотя и выборных, но без права голоса, то вместо удовлетворения оно возбудило бы только недовольство. Выборные почувствуют себя униженными, и никто не захочет приносить в жертву свое время и труд, чтобы разыгрывать такую комедию. Всякое неравенство между членами совета отзовется вредно на их деятельности и на их взаимных отношениях.
Не следует также ограничивать выборный элемент слишком ничтожным числом. По одному депутату от дворянства и по два от земства каждой губернии — таково было бы, предположительно, самое рациональное решение задачи. Тут дело вовсе не в том, чтобы дать перевес выборному или правительственному началу. Мнениям государственного совета не присваивается решающая сила. Верховная власть может одинаково согласиться с большинством и с меньшинством, и на деле оба элемента, правительственный и выборный, будут перемешиваться при подаче голосов. Существенная задача состоит в том, чтобы собрать достаточное количество сил и создать действительный центр политической жизни. Не надобно забывать, что все преобразования прошедшего царствования потому именно нашли себе отвыв в народе, и потому останутся столпами будущего и вечным памятником русского законодательства, что они не ограничивались полумерами. Ни в Положении 19-го февраля, ни в судебной реформе, ни в земских учреждениях не видно мелкого и боязливого недоверия к обществу. Везде задача понята широко и поставлены рамки, в которых на просторе может развиваться общественная жизнь. Без такого широкого поставления задачи, усиленный государственный совет останется мертворожденным учреждением.
Скажут, что это будет тот же парламент. При таком значительном числе выборных, можно ли ручаться за то, что первым их делом не будет требование прав?
Может быть, раздадутся отдельные голоса, но они потонут в массе. При твердом правительстве этого опасаться нечего. Если есть начало, которое в течение всей русской истории было в загоне, так это именно право. Поэтому оно имеет так мало корней в народном духе. Никто у нас не стоит за свои права и всякий готов ими поступиться. После освобождения крестьян в дворянском сословии была некоторая конституционная организация, но это временное возбуждение быстро исчезло, не оставив по себе и следа. Это можно было видеть при обсуждении податного вопроса и при распространении на дворянство рекрутской повинности Ныне русское общество, менее, нежели когда-либо, расположено требовать себе прав. Оно напугано явлениями социализма и готово столпиться около всякого правительства, которое даст ему защиту. Можно наверно предсказать, что если России суждено вступить на конституционный путь, то это будет лишь тогда, когда сама верховная власть увидит в этом общественную потребность и по собственному почину поведет ее к политической свободе. Но это — дело дальнейшего развития жизни.
В настоящее время насущная потребность состоит лишь в том, чтобы дружным союзом правительства и народа дать отпор разрушительным силам и создать центр, откуда можно было бы руководить общественным движением в России. Правительство, разобщенное с землей, бессильно, земля, разобщенная с правительством, бесплодна. От прочной их связи зависит вся будущность русского государства.
10 марта 1881 г.

102.

Москва, 18 марта 1881 г.

Получил я Ваше письмо, любезный Константин Петрович. Думал сам быть в Петербурге на днях и лично переговорить с Вами, но мне пишут, что Бог знает еще, когда нас соберут, а ехать туда для препровождения времени не считаю нужным. Но не могу не отвечать на Ваше письмо. Мы живем в такое время, когда людям, желающим пользы отечеству, необходимо столковаться. Нам с Вами это тем более возможно, что в сущности мы одинаково смотрим на положение дел и расходимся лишь в средствах. В ответ на Ваши возражения, я Вам поставлю один вопрос: неужели Вы думаете, что с существующими петербургскими элементами Вы в состоянии сделать что-нибудь путное? Можно верить или не верить в то, что даст страна, но есть одно, во что нельзя не верить, это то, что петербургские сферы износились совершенно и кроме гнили ничего в себе не содержат. А Вы с этой гнилью хотите спасать Россию. Одно из двух: или нынешнее правительство способно выставить из себя человека вроде Михаила Николаевича Муравьева, которого имя теперь у всех на устах, но в таком случае он захочет опереться на темную силу и поведет ее за собой. Или и нынешнее правительство, кроме существующей размазни, ничего не в состоянии придумать, но тогда одно спасение в воззвании к Земле. Соглашусь с Вами, что, пожалуй, даже большинство призванных будет состоять из пустых болтунов, но явится и здравомыслящее меньшинство, в котором правительство найдет опору. Продолжать же нынешний порядок, при котором каждый министр тянет на свою сторону, и все сходятся только в одном — чтобы взапуски друг перед другом либеральничать и кувыркаться перед петербургской швалью, это, по моему, немыслимо. Это несомненно тот путь, который прямо ведет нас к погибели. Затем я вовсе не думаю, что нужно с этим очень спешить. Напротив, дайте правительству установиться и обществу одуматься. Не мутите умы мнимо либеральными мерами, которые теперь совершенно несвоевременны, и не бойтесь проявлений власти, которые одни могут успокоить взволнованное общество. Но у нас, к сожалению, так проявляется власть, что это бывает всегда наперекор здравой политике. ‘Петербургский Вестник’ запрещают, а ‘Страну’, ‘Голос’ и ‘Порядок’ оставляют неприкосновенными. Что тут будешь делать?

Крепко жму Вашу руку
Б. Чичерин.

Сейчас получил телеграмму, созывающую нашу комиссию на вторник. До скорого свидания.

103.

4 апреля 1881 г.

Очень и очень жалко, дражайший Константин Петрович, что не застал Вас вчера вечером. Хотел не только проститься и обнять Вас, но и переговорить с Вами. На днях я был у Вас и увещевал Вас, во имя отечества, быть уступчивее, ибо в настоящее смутное время в правительстве требуется единение, а не рознь. Вчера хотел, опять во имя отечества, просить Вас быть неуступчивым и непреклонным. Узнал, что Абаза внес в Государственный Совет свой проект об уменьшении выкупных платежей и об обязательном выкупе. Я уже говорил Вам, что против уменьшения платежей в тех местностях, где крестьяне слишком обременены, ничего нельзя сказать, но общая мера, изменяющая основания положения 19-го февраля, колеблет основной столп, на котором зиждется обновленная Россия. Поднимать же вопрос об обязательном выкупе в настоящую смутную минуту, по моему, просто безумие. И не я один так смотрю на вещи. Дмитриев, которого близкие отношения к Абазе Вам известны, в отчаянии. Самые подчиненные Абазы, Тернер, Менгден в ужасе от этой меры. Кто бы мог подумать, что этот крайне осторожный человек, вопреки мнению своих друзей и своих сотрудников, решится выкинуть такую штуку? Мы живем в такое время, где все головы идут кругом. Ваша обязанность, любезный друг, не только восстать против этого в государственном совете, но и довести до государя, что поднятие крестьянского вопроса и изменение оснований Положения 19-го февраля, может поколебать его царство, взволновать крестьян, дать силу нигилистам, смутить всех разумных людей и оттолкнуть от правительства именно те охранительные элементы, которые должны дружно около него сплотиться. И зачем нужно этим господам созвание выборных, когда они считают возможным, не спросясь никого, чисто бюрократическим порядком, налагать руку на лучший памятник русского законодательства? Когда подумаешь, кто и как составлял Положение 19-го февраля и кто и как на него посягает, горько и страшно становится за Россию.
Крепко жму Вашу руку и от всей разрывающейся за родину души желаю Вам сил и успеха, ибо Вы один думаете не о себе, а о деле, тогда как все остальное носится по воле ветра, воображая, что тем упрочит свое положение. О, человеческое безумие! Еду домой, чтобы в своем углу работать на общее наше дело.

Б. Чичерин.

104.

Москва. 11 апреля 1881 г.

Посылаю Вам, дражайший Константин Петрович, записку, о которой мы с Вами говорили в последнее свидание. Так как Вы советовали прямо послать государю, то я прилагаю письмо, адресованное его величеству. Прошу Вас передать и то и другое. Другой экземпляр, посылаю Абазе, уведомляя его, что я государю послал записку от своего имени. При моих отношениях к Абазе, я должен был это сделать. Выйдет ли из этого что-нибудь, одному Богу известно. Но во всяком случае противодействовать вредным мерам есть первый долг гражданина.
Если бы при Вашем свидании с государем зашла речь о том, чтобы меня для чего-нибудь вызвать, или куда-нибудь назначить, скажите, что я в настоящее время пишу сочинение против социализма и желал бы иметь месяцев шесть свободных, чтобы привести его к концу.
Еду в деревню на Фоминой и был бы совершенно доволен, еслибы не ожидало меня там бедственное положение голодающих, вследствие неурожая, крестьян. Надеюсь 24-го быть на месте, остановившись дня на два в Тамбове. Если бы, паче чаяния, Вам нужно было мне что-нибудь сообщить, то адрес мой: Тамбовской губернии, Кирсанов, село Караул.

Крепко жму Вашу руку.
Б. Чичерин.

(На обороте письма надпись: ‘Уменьшение выкупных платежей в нечерноземн. полосе соразмерно с ценностью земель. Обязательный выкуп наделов’).

105.

Село Караул, 11 мая 1881 г.

Любезный Константин Петрович, посылаю Вам для сведения постановление нашего уездного собрания по поводу предполагаемых реформ в местном управлении. Мы имели в виду дать отпор тем стремлениям к ломке, которые проявляются и в правительственных сферах, и даже среди земских людей. Москва служит тому живым примером. Дмитрий Самарин говорил мне, что Игнатьев, будто бы, разделяет его взгляды на переустройство уездов. Это было бы грустно, ибо уезды ни в какой перестройке не нуждаются. Если бы все эти непереваренные преобразовательные планы, а вместе с ними и прошедшие уже через государственный совет меры по крестьянским вопросам канули в воду, то нельзя было бы не признать пользы происшедшего в правительстве поворота, хотя не могу скрыть от Вас, что способ действий, насколько он мне известен, неспособен внушить доверие. Переговорим об этом с Вами при свидании. Теперь же скажу Вам одно: в настоящее время, [более чем когда-либо, правительству необходимо доверие общества, а между тем, в виду совершающихся перемен, Россия остается в полном недоумении. [Перед ней происходит какая-то игра, в которой она ровно ничего не понимает. В Кирсанове, во время земского собрания, был получен манифест — что это значит, кто посягал на самодержавие? Внутри России об этом нет и вопроса. Для кого же издаются манифесты? Для посвященных в петербургские таинства? Все это убеждает меня еще более в необходимости приобщения к правительству земских элементов. Мне пишут из Петербурга, что в Государственном Совете один Тимашев, при обсуждении обязательного выкупа, стоял за вознаграждение помещиков полностью. Неужели же во всем составе этого собрания нашелся только один человек, который догадался, что скидка 20% есть конфискация, всего менее уместная, когда идет борьба с социализмом? Какое же доверие может иметь общество к подобному собранию? С одними бюрократическими силами, Вы с своей задачей не справитесь, а, если Вы станете призывать на помощь журналистов, то выйдет еще хуже. На бумаге будет сосредоточение власти, а на деле будет, как уж и ныне есть, полное отсутствие власти: на бумаге будут платонические воззвания к обществу, а на деле будет все большее и большее раз’единение. Когда же я в грустные минуты размышляю о возможных последствиях недавнего поворота, то мне представляются война, банкротство и затем конституция, дарованная совершенно неприготовленному к ней обществу. Дай Бог, чтобы мои предчувствия не сбылись.

Жму Вашу руку.
Б. Чичерин.

(Вложено в письмо):
Представляя ответы на предложенные ему вопросы, в видах исправления оказавшихся в жизни недостатков существующих учреждений, кирсановское уездное земское собрание считает вместе с тем долгом заявить перед правительством:
Что в общих чертах оно признает преобразования, совершенные в местном управлении в прошедшее царствование, вполне соответствующими настоящим потребностям земства и нуждающимися лишь в добросовестном исполнении,
Что оно дорожит дарованными ему правами и видит единственный залог будущего преуспеяния в охранении, упрочении и развитии существующих учреждений,
Всякое же коренное изменение в местном управлении считает нежелательным и вредным, а стремление к общей ломке столь недавно установленного порядка положительно опасным.

106.

Караул, 27 мая 1881 г.

Любезный друг, Константин Петрович, гостивший у нас Дмитрий Капнист едет сегодня в Петербург, и я пользуюсь этим случаем, чтобы написать Вам несколько слов в ответ на Ваше письмо. Я вместе с Вами радуюсь происшедшей перемене, потому что павшие так называемые государственные люди очевидно шли ложным путем. Приостановка мер, проектируемых Абазой, есть уже весьма хороший результат. Нельзя не заметить, что именующие себя либералами хотели провести этот существенный вопрос чисто бюрократическим путем и на шеромыжку, а консерваторы призывают экспертов. Слава Богу! Очень жалко, что не могу с Вами лично переговорить, Вы бы мне растолковали то, что до сих пор остается для меня непостижимым, именно, отчего нельзя было просто сменить людей, шедших по вредному направлению, а нужно было издать но этому поводу манифест, который для нас, живущих в провинции, остался совершенно непонятным. Мы ожидали манифеста, но совсем в другом роде: мы думали, что правительство растолкует крестьянам, что царя убили не помещики, а нигилисты, и что крестьянам нечего опасаться ни за полученные права, ни ожидать новых благ. Из манифеста же 29 апреля крестьяне, при их нынешнем настроении, могут вывести заключение, что вероятно в дворянских сферах были какие-то козни и посягательства на царскую власть, это скорее может подтвердить ходившие здесь слухи.
Думаю, что главная причина всех этих недоразумений заключается в том, что мы с Вами, любезнейший Константин Петрович, то есть, состоящее в Петербурге правительство и земские провинциальные люди, живем в двух разных мирах, а потому друг друга не всегда понимаем. Этому я приписываю и взгляд Ваш на наше, кирсановское, заявление. Для нас оно было совершенно необходимо, для того, чтобы вести борьбу в губернском собрании, опираясь на мнение своего уезда. Вам вероятно неизвестно, что, вследствие поставленных министерством вн. д. вопросов, умы земских людей от Перми до Тавриды заняты сочинением всякого рода проектов для всеобщего преобразования местных учреждений, и что нам на местах приходится с этим бороться, при прежнем министерстве, даже при неравных условиях, ибо само правительство стояло за ломку. И в этом отношении я считаю происшедшую перемену полезной. Вы говорите: что хорошего, если одни будут говорить одно, а другие другое? А я Вам отвечу: что хорошего, если будут говорить только одни, а другие молчать? Охранительную партию всегда и всюду упрекают в том, что она во всем полагается на правительство, а сама ничего не делает. Зачем же осуждать нас за то, что мы поднимаем голос? Ибо наше постановление имеет смысл чисто охранительный, оно вызвано не опасением, что будут посягать на наши права, а опасением, что мы сами, стремясь к их расширению, попадем в яму. Так оно и было понято теми земскими людьми, которым я его послал. Я получил уже отзывы из разных губерний, одни с охранительным, другие с либеральным оттенком. Вопрос возбужден и мнений заглушить нельзя. Думаю, что для самого правительства весьма важно знать, в ком именно оно может найти опору. Если же мы будем молчать и ограничиваться оффициальными адресами, то все пойдет по старому. Оффициальные адреса можно посылать по всякому случаю, даже по поводу отмены соляного налога, над чем смеются сами те, которые его посылают.
Все это более и более убеждает меня в необходимости призвания выборных в Государственный Совет. Невозможно правительству и обществу жить в разных лирах. Необходимо им спеться, а единственное для этого средство состоит в постоянном обмене мыслей и в совокупном обсуждении общественных вопросов.

Б. Чичерин.

107.

С. Караул, 10 августа 1881 г.

Пишу к Вам, любезнейший Константин Петрович, чтобы снова обратить Ваше внимание на крестьянский вопрос, который, по доходящим до меня сведениям, получил от вызванных правительством экспертов совершенно неправильный оборот. Они, невидимому, хотели исправить нелепый проект Абазы, но никак не отставая от него в желании оказать крестьянам всякого рода льготы, а напротив расширяя заботу о меньшей братии. Филантропия дело похвальное, но надобно, чтобы она согласовалась с здравым смыслом и с государственными потребностями, а здесь я именно этого не вижу. Спрашивается: на каком основании можно произвести всеобщее понижение крестьянских повинностей? Утверждать, что эти повинности слишком тяжелы в сравнении с тем, что эти крестьяне получили, нет возможности, это значит прямо итти наперекор истине. В нашей местности, например, крестьянин за 3 1/2 десятины на душу платит 7 р. 20 к. процентов и выкупа, между тем, как наемная плата за одну десятину равняется 12—15 р. То-есть, если считать в три поля, от 7—9 р. Как же можно тут говорить о тяжести платежей? Если же взять в расчет выкупаемые повинности, то надобно сказать, что помещик по закону имел 3 рабочих дня в неделю, или 150 дней в году, мужских и женских, а в действительности брал больше. Считая мужской день пеший и конный средним числом по меньшей мере в 30 к., а женский в 15, выйдет 67 р. 50 к., с тягла, состоящего из 2 1/2 душ., ныне же с души идет оброчных 9 р., а выкуп всего 7 р. 20 к., то есть с тягла оброка 22 р. 50 к., а выкупа всего 18, следовательно меньше нежели третья часть против прежнего. И этот расчет приложим ко всей России. Как же тут опять говорить о тяжести платежей? Если же понижение повинности должно быть просто милостью, то спрашивается, на каком основании вдруг одному сословию оказывается такая милость и из каких сумм? Думаю, что подобная мера будет не только вредною, но и опасною, ибо после этого крестьяне будут постоянно ожидать такого рода милостей. Нет нелепого слуха, которому они не поверили бы. Наконец если понижение вызывается тем что есть избыток платежей, то гораздо лучше сократить срок и скорее разделаться со всей этой операцией. Это будет выгоднее и для государства, и для самих крестьян. Одним словом, как я ни ломаю себе голову, я никак не могу придумать, на основании каких соображений эксперты пришли к такому выводу. Опасаюсь, что если правительство и общество будут взапуски друг перед другом играть в популярность, бедной нашей России не сдобровать. Вероятно дело пойдет через Государственный Совет. Как член сего филантропического заведения, обратите внимание на это дело. Вы один из немногих, способных сказать разумное слово. Когда я подумаю, что проекты Абаза прошли там единогласно, то мороз по коже подирает. Куда мы доберемся наконец с филантропией и либерализмом?
От души радовался благополучно совершившемуся путешествию государя и императрицы. Кому это пришла в голову эта счастливая мысль? Спасибо Вам за маленький циркуляр от синода. Надеюсь, на этот раз газеты не врут.
Я спокойно пишу свою книгу и не завидую Вашим треволнениям, хотя сам нередко прихожу в уныние от того, что делается на белом свете. Доживем ли мы с Вами до более радостных дней? Жена уехала в Малороссию к родным сестрам, а я остался один оберегать дочку и размышлять о суете мирской. Намерен жить в деревне как можно дольше. Если ничто не помешает, останусь здесь до конца ноября, тогда поеду в Тамбов на земское собрание и на дворянские выборы. Может быть, как-нибудь свидимся зимой в Петербурге. Очень бы хотелось узнать от Вас многие подробности, которые меня интересуют.

Крепко жму Вашу руку
Б. Чичерин.

Вальроз, 8/20 марта 1881 г.

108.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Трудно сосредоточиться, когда все интересы подавлены событием, целый свет содрогнуться заставившим, — но в такие дни больше чем когда-либо живется сердцем, и потому я не откладываю моей сердечной беседы.
За письмо Ваше от 24 февраля я благодарен Вам несказанно. Никогда не ожидал я, что Вы дадите себе труд ответить так обстоятельно на мои патриотические бредни. Впрочем, этот труд Ваш принадлежит не мне, а истории, и перейдет к моим детям, как один из самых любопытных актов нашего времени.
Обращаясь к Вам, я знал Ваше направление, и выраженная Вами характеристика путей, которым следовали новейшие преобразования, меня отнюдь не удивила. Оттого и сыскал я именно Вас, что думаю по Вашему, а чтобы в коротких словах изобразить Вам, как именно я думаю, я позволю себе выписать здесь несколько строк из пространного письма, написанного мною 4 месяца тому назад государю наследнику, ныне царствующему императору, по поводу состоявшейся перемены министра финансов. Вот эти строки, ‘Требования времени везде одинаковы, и мы не избегнем их неотразимого влияния, но чтобы следовать за этими требованиями, мы должны развивать учреждения, у н а с существующие, которые соответствуют характеру и привычкам нашего народа, а не пересаживать на нашу почву ухищрений Запада, уже пережившего лучшую эпоху народной жизни, и страдающего всеми припадками политической дряхлости’.
…Писать теперь, писать императору, я не осмеливаюсь, но ежели бы мог, то написал бы:
‘Берегись крамольников и не пренебрегай мерами предосторожности, но не думай, что злодеев можно угомонить конституционными уступками. Чем больше ты им дашь,— тем станут они требовательнее. Делай то, что твой разум и твоя совесть подскажут тебе на пользу России, но не соображайся с эффектами, их сумеют обратить против тебя самого, как обратили их против твоего отшедшего родителя. Дозволь говорить фактическую, правду в печати, как и перед твоим престолом, но воспрети печатать то, что мутит народ, подстрекая его желания и питая напрасные надежды. Вызывай на. государственную деятельность нравственные силы, каких не мало в родном краю, но вызывай поименно, а не по-сословно,— вызывай их твоим державным словом, а не общим законом, из которого не замедлили бы сделать орудие, и против тебя, и против государственного спокойствия’…
Простите, добрейший Константин Петрович, что я пишу не о том, о чем нужно, — но, Вы сами видите, я пишу слезами, а слезы своей никто не хозяин. Не будь я здесь прикован моими хворыми детьми, часу бы не остался я вдали от родины, в тяжелое переживаемое ею время. Ото всей души смешал бы я свои силы с силами людей, честно служащих отечеству,— а вместо того приходится сидеть сложа руки, теряясь взором и мыслью в неисходной дали взбаламученного моря.
Патриотический проект мой, так обязательно разработанный Вами и Рачинским, и мне самому представлялся трудно осуществимым. В некоторых частностях я с Вами не согласен, но я верю Вашим талантам гораздо больше, чем моим собственным, а потому считаю мое дело окончательно неудавшимся,— и больше о нем говорить не буду.
Я всегда был того мнения, что у нас не людей к системам, а системы к людям приноравливать следует,— но это возможно лишь в случаях неспешных или в задачах частных. Применить этот принцип к задаче столь общей и неотложной, как ограждение народной нравственности от обуявших ее пагубных влияний,— я не умею. Этим только и могу я оправдывать мою неудавшуюся попытку.
За знакомство (хоть только по письмам) с крупной личностью проф. Рачинского очень и очень Вам благодарен. И его готов поддержать, и девицу в Галерной Гавани, и всякого другого полезного деятеля,— жду только Ваших более положительных показаний,— хотя сказать правду: неособенно для меня заманчиво размениваться на пятачки, помогал то там, то сям,— когда мои исключительные средства дают мне возможность и пользу приносить исключительную. Во всяком случае — прошу Вас верить, что вызывая меня на доброе дело, Вы всегда окажете мне нравственную услугу, да кроме того: если бы что пришлось мне не по сердцу, я не затруднюсь сознаться в этом с полной откровенностью, и Вы, конечно, за это на меня не посетуете. Да хранит Вас Бог.

Искренне Вам преданный
П. Ф. Дервиз.

Перечитав письмо, нахожу не лишним, на всякий случай, оговориться, что вышеупомянутое письмо мое к цесаревичу было без подписи. Подписанные патриотические письма к властителям земли — всегда казались мне преследованием каких-либо личных целей или по меньшей мере — хвастовством,— и я побоялся быть заподозренным в том или другом.
Его высокопр-ству К. П. Победоносцеву.

109.

(Надписано карандашем): Что думаете Вы ответить ему, мне кажется, что теперь мы знаем, чего хотим и как итти. Если Вы ответите ему в этом смысле и поблагодарили бы его сердечно от меня, я полагаю, было бы достаточно.
Ваше императорское величество.
Шесть месяцев тому назад я имел смелость послать Вам письмо, в котором изобразил настоящее положение России. С тех пор произошли колоссальные события, но положение России не изменилось,— так что соображения мои, в то время Вашему величеству представленные, остаются неизменно справедливыми и поныне.
Вышеупомянутое письмо мое не было подписано, поэтому я не мог получить ответа, но мне известно, что мысли, в нем содержащиеся, были Вашим величеством одобрены.
Применение этих мыслей на практике, хоть и не совсем легко, но более чем возможно. За чем же стало дело? Думаю, за тем, что никому из Ваших подданных не расчет принять к сердцу те меры, которые мною рекомендуются. Между тем все предстоящие назначения (министров: военного, морского, финансов, председателя опекунских советов, да вероятно и председателя государственного совета) прямо зависят от того: благоугодно ли будет Вашему императорскому величеству ввести означенные меры в плоть и кровь нашего государственного управления.
Если бы я имел счастливую возможность доложить Вашему императорскому величеству на словах все, что созрело в уме и сердце моем за те десять лет, в течении которых, держась в стороне от России, я не переставал жить ее жизнью,— я доказал бы всякому перед лицом Вашим, что громадная задача, разрешение которой так внезапно упало на Ваши царственные плечи,— не на столько неразрешима, насколько таковою кажется тем людям, которые, увлекаясь теориями, путаются в словах, вместо того, чтобы делать дело.
Я не имею счастья быть лично известным Вашему величеству, но моя прежняя деятельность в России довольно известна, чтобы судить по ней о степени серьезности, и — простите, государь,— сердечности, с которой я прихожу к подножию Вашего престола. К тому же: по семейным обстоятельствам, я лишен возможности принять какую-либо службу, которая обязывала бы меня жить постоянно в России,— следовательно, и честолюбивые помыслы не могут иметь ничего общего с настоящим моим обращением к Вашему величеству.
Пишу я Вам, государь, у постели умирающей моей дочери. Оставить ее и ехать в Россию, рискуя не получить возможности говорить с Вашим величеством,— я не решаюсь. Но если Вам благоугодно было снизойти на мою всеподданнейшую просьбу и дозволить мне Вам представиться,— то повелите вызвать меня телеграммою,— и через три дня я буду перед Вами, как бы велико ни было личное горе, меня здесь удерживающее.

Вашего императорского величества
верноподданнейший слуга
Павел Ф. Дервиз
русск. имп. службы действ. ст. сов.

Бонн (в Пруссии)

110.

Дервизу, 12 мая 1881 г.

Государь император, получив последнее письмо Ваше из Бонна, изволил поручить мне уведомить Вас, что его величество прочел его со вниманием и искренне благодарит Вас как за это, так и за предыдущее сообщение Ваших мыслей, коих основательность и патриотическое направление он вполне ценит. В настоящую минуту его величество надеется, что внутренняя наша политика примет более твердое и определенное направление. Время крайне трудное и тяжелое, в людях способных и знающих Россию большая скудость, но нег безнадежности выбраться из нашего лабиринта и восстановить порядок, лишь бы мы знали, чего хотим и к чему стремимся.

111.
(Надпись на конверте):

В собственные руки.
Его превосходительству
Константину Петровичу
Победоносцеву
от Н. Бунге.

Жизнь есть борьба за существование, повествуют физиологии, относя это определение ко всему, что живет и дышет, т.-е. относя его и к растениям, и к животным, и к человеку.
Подобие Божие, доставшееся в удел только человеку, дало ему возможность выделиться из общей массы творений, но физиологическая слабость и преобладающая сила материальных нужд сделали то, что и жизнь человека, наравне с жизнью прочих организмов, сводится к борьбе за материальные интересы.
Это справедливо по отношению к миллионам людей, и может быть оспариваемо лишь в отношении отдельных личностей, у которых ум, чувство или страсти, преобладая безгранично, оттеснили материальные заботы на второй план.
Государство, как союз людей, имеет те же общие свойства, как человек, взятый в отдельности. Следовательно, и государство должно вести борьбу за свое существование. Есть у него и враги внешние,— чужие люди, коих интересы не согласны с его интересами, есть у него и враги внутренние — люди родного племени, но такие, которые выделили свой личный интерес из интереса общего,— государственного.
История,— как в той анекдотической форме, в которой она доступна пониманию большинства учащихся, так и история философская, обыкновенно называемая историей цивилизации,— редко останавливается на материальных поводах к тому или другому событию, но если всмотреться в факты, то у случившегося всегда можно найти какую-нибудь материальную подкладку.
Трудно формулировать условия, при которых внешний враг имел бы менее соблазнов к нападению, поэтому и меры, против него принимаемые, могут быть только палиативные, отрицательные. Но зато ясен и несомненен положительный характер тех условий, которые необходимы, чтобы обессилить врага внутреннего. Чем менее нужды, чем лучше материальные условия народа, тем прочнее существование государства, ибо тем труднее внутренним врагам пошатнуть государственные основы.
Под хорошими материальным условиями народного быта — мы разумеем такое положение, при котором потребности каждого отдельного гражданина соразмерены с его личными возможностями, а общие государственные потребности не превышают суммы платежных сил народа.
В тех странах, где финансовая система упрочилась веками, и где платежные силы действуют без особого напряжения,— вся задача в том, чтобы равномерно (относительно равномерно) распределить между плательщиками ту общую Сумму, которая необходима на годовой обиход государственного казначейства. В России еще нет здоровой и прочной финансовой системы, и мы сводим концы с концами, лишь делая долги. Правда, есть у нас классы, прямых налогов не несущие, но это классы немноголюдные, между тем, как во много крат преобладающий крестьянский класс обременен налогами не по силам. Таким образом наша экономическая задача сводится к необходимости: в одно и то же время и налоги уменьшить, и ту общую сумму увеличить, которая от налогов получается. Задача эта, очевидно, неразрешимая, и потому остается:
— или зажмурившись итти дальше тем же путем, который привел нас к экономической катастрофе, выразившейся зловещим обесценением нашего кредитного рубля,—
— или решиться на такую меру, которая дала бы нам возможность жить на средства, платежной силы парода не превышающие.
Очевидно, что и государственная часть, и народное благо — требуют неотложного принятия последней из этих систем, очевидно, что до времени — нам необходимо сузиться материально, и вследствие того, быть может, умалиться политически, но, во 1-х, у нас нет выбора, а во 2-х, здраво сосредоточившись на наших внутренних интересах, и увеличивая, таким образом, нашу внутреннюю силу, мы постепенно возвратим себе и подобающее нам внешнее влияние. — Вот самая неотложная задача русского правительства.

——

Расстройство наших финансов принято об’яснять издержками, понесенными Россией в две последние восточные войны. Об’яснение это столько же несложно, сколько неосновательно.
Государство обширное, как Россия, и располагавшее (1853 г.) таким кредитом, что за бумажный рубль платили 410 сантимов золотом, могло покрыть издержки упомянутых войн, отнюдь не потрясая своего кредита. Не война причиной нашего обеднения, а есть целый ряд других причин, более страшных, потому что они не случайные, и более досадных, потому что они не внешним врагом созданы. Причины эти: 1. Поспешно совершившиеся и экономически необдуманные преобразования последнего 25-летия, и 2. Растрата и безвыходное закабаление казны для целей, с государственной пользой ничего общего не имеющих.
Мы не остановимся на крестьянском вопросе, финансовая сторона которого только что была предметом официального обсуждения. Не остановимся мы и на вопросе о расхищении государственных имуществ, также уже обратившем на себя внимание правительства. Бесполезно говорить теперь и о стомиллионной потере золота на необдуманной операции размена… Что потеряно, того не воротишь.— Наконец, не будем мы придавать особенного значения и вреду, причиненному разными банковыми и железнодорожными деятелями, только потому не попадающими на скамью подсудимых, что кому — то нужна их воровская деятельность. Стоит ли говорить о них: ведь это только солдаты, за которыми настоящие-то генералы — скрываются… Да кроме того: не совладать нам с описанием всех особенностей настоящей минуты, довольно будет привести отдельные, частные примеры, от которых удобно сделать посылки к общему.
Чтобы наметить степень вреда, причиненного нашим экономическим интересам односторонностью недавних преобразований,— мы возьмем в пример судебную реформу, а чтобы изобразить картину расхищений, ведущих Россию к государственному банкротству,— мы постараемся найти и очертить ту местность, которая служит расхитителям излюбленной ареной.
Говоря о судебной реформе, мы не будем исследовать:
— ни того, в какой степени была необходима общая ломка, которая легла в основание реформы,
— ни того, хорошо ли было вообще: вместо старания развить наши учреждения, историческим путем сложившиеся,— пересадить к нам искаженные чужеземные порядки,
— ни того, пригодны ли русскому народу новые судебные формальности и пригоден ли нам, в настоящем его виде, прославляемый суд присяжных.—
Все это вопросы серьезные, но, с нашей экономической точки зрения, они особенной важности не имеют. Мы постараемся исследовать лишь то: по средствам ли новый суд, как нашему народу, так и нашей государственной казне?
Как судились мы в дореформенное время?
В означенное время местный суд организовался теми самыми сословиями, которым служить был должен, и следовательно достоинство его было обеспечено общественным надзором и общественным влиянием,— так охотно выставляемыми ныне первыми условиями государственного преуспеяния.
Суд, таким образом организованный, работал под надзором прокурора и под ревизией сената. Мы полагаем, что, и серьезность, и нравственные начала этих двух факторов (прокуратуры и сената) в десятилетие, предшествовавшее реформе, были вполне удовлетворительны, если же не хороши были судьи, то виновато . было не правительство, а те сословия, которые судей выбирали. Впрочем говорить о личных качествах служебного персонала и вообще излишне, потому что новые суды составлены большей частью из людей, уже действовавших при старом порядке, и если они хороши теперь, то надо полагать, что они не были дурны и до реформы.
По новости настоящих судов еще трудно сказать, лучше или хуже они в сравнении с прежними, по тяжелая передержка на их содержание уже налицо. Этот факт составляет их важное, хотя и не единственное неудобство, ибо, даже и в экономическом отношении, есть за ними другой недостаток — не менее существенный.
При прежних порядках между судом и тяжущимися не было обязательной посредствующей инстанции, если же тяжущийся не хотел и не мог вести дело сам, то брал он вместо себя поверенного, который работал из-за куска хлеба. Конечно, это был не трибун салонный, не привилегированный поставщик продажных фраз, конечно от него пахло не трюфелями, но он служил своему доверителю от сердца, почему и был ему действительно полезен. Такого поверенного в общежитии называли под’ячим, ему не было клички кроме этого полубранного слова, на иностранные языки не переводимого,— стало быть не могло быть ему и места в новых судах, скроенных по иностранной выкройке. Не долго думая, мы порешили под’ячих, и создали сословие адвокатов,— сословие элегантное, приглаженное, комфорт любящее и претендующее не только на командование своими доверителями, но даже и на политическое влияние. Для удовлетворения потребностей этой новой касты нужны большие деньги. Откуда же взялись они? Быть может, создались какие-нибудь новые ценности, которые сделались источником новых доходов? Нет, ничего такого не было, и, таким образом, создав сословие, покуда, по меньшей мере ненужное, со временем же обещающее сделаться общественной язвой у нас, как и везде,— мы в то же время обложили народ тяжелой, тяжелейшей податью на содержание этого сословия.
Новый суд не по деньгам казне, не по деньгам народу. Ни там, ни тут нет средств для удовлетворения его материальных требований. Следовательно, что бы ни говорили газеты, спекулирующие на вредные инстинкты читающей публики,— в настоящем виде удержать его нельзя. Мудрено отнять у народа льготу, раз ему присвоенную, но преобразовать порядки для того, чтобы снять с народа напрасные материальные тяготы, не только можно,— но и должно.
Другие наши недочеты от созидания более или менее в том же роде, а потому, не останавливаясь далее на них, мы перейдем к недочетам от разорения.
За примерами этой категории у нас и вообще ходить далеко не требуется, но, по современности, самые живые, самые невообразимые и самые бесцеремонные мы найдем в сфере железнодорожной практики.
История нашего железнодорожного дела приблизительно следующая:
Все наши железные дороги, за исключением Николаевской, Петербурго-Варшавской и Московско-Киевской, признанных имеющими государственное значение,— построены не во исполнение какого-либо общего плана железнодорожной сети, а просто от того, что на постройку их явились охотники.
Николаевская дорога, построенная распоряжением казны, обошлась так дорого, что отбила охоту от казенных построек. Еще император Николай указал на необходимость привлечь к постройке железных дорог предприимчивость частную, но при его жизни эта мысль осуществления не получила.
Вслед за его кончиною, почти одновременно с заключением мира, и по соображениям, которым также не чужда была дипломатия,— русское железнодорожное устройство было поручено большой французской компании, доныне сохранившей название ‘Главного общества железных дорог’. Эта компания взялась сделать много, сделала мало, но путем разных мощных покровительств как заграничных, так и в России приобретенных, добилась того, что от неисполненных обязательств ее освободили безнаказанно, и все ее недочеты и убытки приняли на счет казны. Казалось бы, такое великодушие русского правительства должно было укрепить убеждение, что железнодорожные предприятия в России как нельзя более выгодны, но вышло не то. Пущенные по свету вопли о потерях, причиненных французской компании непобедимыми строительными и административными у нас трудностями, в конец дискредитировали русское железнодорожное дело.
Восстановить железнодорожный кредит было трудно, и если трудность эта была побеждена, то приписать это следует, во 1-х, счастливому выбору в министры путей сообщения К. В. Чевкина,— а потом — удачной деятельности компаний, составившихся для постройки дорог Риго-Дипабургской, Московско-Ярославской и Московско-Саратовской. Впрочем эта удача отнюдь не была случайностью: успеха не могло не быть, потому что министр Чевкин не допускал таких частных предпринимателей, за успех которых он не мог поручиться. Принцип прекрасный, принцип свойственный человеку, который и себя уважает, и на службу отечеству смотрит, как на религию, с которой нет аккомодаций,— но принцип не расчетливый в смысле самосохранения. Справедливость этого не замедлила отразиться и на К. В. Чевкине. Его сдержанность по выдаче концессий не понравилась влиятельным лицам, которые стремились поторговать концессиями, мало-по-малу они успели изобразить его тормазом, задерживающим развитие русской промышленности, и удалили его от дела, им созданного и им одним державшегося.
Уходя из министерства путей сообщения, Чевкин унес с собой и государственную серьезность, и гражданскую правду. Железнодорожное поприще открылось всякому, кто умел сделаться приятным или самому новому министру, или влиятельным людям, у которых министр (не имевший ни личных доблестей, ни связей для поддержки) находился, до некоторой степени, под приказанием. Заботы этого министра сосредоточились уже не на соблюдении государственного интереса, а единственно на том, как бы устроить свои личные дела и упрочить свое положение. Встречал он иногда отпор в воспитаннике Чевкина, честнейшем и преданном отечеству министре финансов (Рейтерн), но в таких случаях пускалась в ход техническая аргументация, и за невозможностью для нетехника состязаться на этом поприще,— министр финансов должен был уступать.
При таких обстоятельствах в железнодорожном мире выработалась своя особенная практика, которую следует назвать систематическим расхищением государственной казны.— Какими путями направилось это расхищение, мы об’ясняем вслед за сим.
Чтобы сколь возможно последовательнее изобразить те извороты, которые придуманы расхитителями,— и вместе с тем, чтобы не придавать настоящему изложению смысла критики против одной какой-либо компании, мы вообразим себе железную дорогу, в действительности не существующую, и применим к ней один за другим все вышеупомянутые извороты. Вот какою будет история этой дороги.
Является г-н X и просит концессию на железную дорогу от Анапы до Сухум-Кале, длиною приблизительно в 250 верст. Правительство отвечает, что такая дорога не нужна, ибо между означенными двумя пунктами существует вполне достаточный морской путь.— На это возражают: ‘Помилуйте, мы беремся строить дорогу на наши собственные деньги, не требуя правительственной гарантии, как же можете Вы мешать нашему делу’. В этом виде просьба к правительству о разрешении построить дорогу становится похожей на простое соблюдение формальности и потому просителю конечно не отказывают. Выдается концессия, составляется компания, начинаются какие-нибудь работы, а вслед за тем министр путей сообщения получает заявление компании, что она не может ни довести дело до конца своими средствами, ни сделать заек, потому что без гарантии правительства никто денег не дает.
Пишется представление в комитет министров. В представлении поясняется, что компания, без правительственной гарантии, достать денег действительно не может, говорится, что жаль бросить начатые работы, говорится и много другого в деловом слоге… забывается только тот факт, что дорога, о которой идет речь, была признана правительством ненужною, и что концессия была выдана только потому, что предприниматели обещались правительственной гарантии не требовать. — Комитет убеждается логикой министра путей сообщения, министр финансов не возражает,— и уплата обществу по 800.000 руб. в год золотом, на все время концессии, разрешена.
На правительственный кредит, таким образом, в распоряжение компании отданный, деньги добываются без затруднения, дорога кое-как достраивается и поступает в эксплоатацию. В первые годы, покуда дорога нова, правление компании ведет дело так, что выручка употребляется сполна на расходы по содержанию и движению дороги, а проценты по акциям уплачиваются теми 800.000 рублями золотом, которые правительство уплачивает по гарантии, но мало-по-малу дорога начинает изнашиваться, ремонтировать ее нужно попристальнее, а выручка ничтожна по прежнему — потому: кому нужда кататься между Сухум-Кале и Анапою? Как тут быть? Ведь не лишить же акционеров их дохода? Одно прибежище казна: один путь — комитет министров. Вот и посылается туда новое представление, в котором сказано, что купцы анапские огорчаются медленностью перевозки их товаров к Сухуму, что жалобы их справедливы, но что, дабы Анапско-Сухумская дорога могла перевозить скорее, ей нужно усилить перевозочные средства, а чтобы это исполнить, ей необходима правительственная ссуда.
Комитет министров опять убеждается и дает ссуду. Анапско-Сухумская дорога на несколько времени успокоивается, но раз отведав казенных денег, она снова возгорается желанием подобраться к казне. В этот раз на помощь призываются соображения технического свойства, и пишется просьба приблизительно на следующую редакцию:
‘Стальные рельсы прочнее, следовательно, выгоднее железных, по этому, желая соблюсти экономию на ремонте дороги, что даст возможность брать правительственную гарантию не сполна — Анапско-Сухумская дорога предположила: на всем ее протяжении железные рельсы заменить стальными, но не имеет потребных на это несколько миллионов, и потому просит их у правительства в ссуду’.
Министр путей сообщения не в первый раз убеждается такой логикой, министр финансов не в первый раз соглашается на такое пожертвование в пользу железнодорожной компании, — по этому пишется доклад комитету министров, и курьер везет его по назначению.
Затем вопрос сводится к тому, застанет ли еще курьер комитет министров, т.-е. то учреждение, в котором дела решаются по воле министра, вносящего представление, и докладываются присутствию лишь для формы, или же попадет он, вместо этого комитета, в какое-нибудь самостоятельное присутствие, например, хоть в департамент экономии государственного совета. В первом случае не может быть отказа, ибо подобное же представление министра, утвержденное комитетом несколько дней ранее, служит прецедентом, которому изменить значило бы сознаться в легкомыслии. Во втором случае, т.-е. если врученная курьеру бумага, вместо комитета, попала в департамент государственной экономии,— может выйти сюрприз иного свойства, ибо департамент неизбежно спросит:
1. Какие государственные соображения заставляют желать пожертвования казенных денег на Анапско-Сухумскую железную дорогу?
2. Как велика сумма государственных пожертвований, уже сделанных на эту дорогу?
3. Не составляют ли эти пожертвования слишком большого ущерба казне, и не правильнее ли было бы, вместо выдачи субсидий, периодически компанией выпрашиваемых, поискать подходящих мер в другом направлении?
И вот по справке оказывается:
1. Что вообще, при стесненном фипансовом положении, нельзя давать ссуды частным компаниям, а кольми паче компании Анапско-Сухумской дороги, которая признается правительством бесполезною.
2. Что присвоение Анапско-Сухумской дороге правительственной гарантии — ничем серьезно не мотивировалось и прямо противоречило вышеупомянутому мнению правительства о бесполезности этой дороги.
3. Что правительственная гарантия в 800.000 рублей золотом, в применении к Анапско-Сухумской дороге, чистого дохода не приносящей, составляет прямое пожертвование в С4.000.000 рублей золотом (800.000 X 80) на одних ежегодных выдачах в продолжение обыкновенного срока концессии, но ежели принять во внимание, что, дабы уплатить гарантированную сумму, правительство само должно занимать деньги за границею, то сумма потерь правительства возрастет до такой цифры, которая с первого раза может показаться баснословной.
Примечание: Точный расчет этой суммы, сделанный в предположении, что деньги, платимые компании, правительство занимало из 5% годов.,— указывает сумму в 775.746.651 р. золотом, как действительную потерю, сделанную казной в тот момент, когда она согласилась гарантировать на 80 лет 250-верстную Анапо-Сухумскую дорогу. Не мудрено предвидеть, соответственное этой справке, решение по ходатайству за Анапо-Сухумскую дорогу. Оно будет безусловным отказом, да сверх того оно вызовет такие государственные соображения, такие общие государственные меры, которые сделают невозможным повторение финансового бедствия, вроде того, которое только что нами описано. Правда, Лнапско-Сухумской дороги в действительности нет, но дело не в названии,— а что до выставленных фактов, то к ним можно подыскать не один пример в нашей железнодорожной практике.
Чтобы дополнить картину нашего железнодорожного дела, решительно не имеющего точки опоры и вертящегося в направлении случайных, получаемых им толчков,— необходимо обратить внимание на образцовую изобретательность в аргументах, сочиняемых смотря по надобности. Так, исходя с точки зрения, что казенное дорогостроительство никуда негодно, предлагают английской компании постройку дороги до Севастополя, на таких условиях, которым по выгодности для строителей нет в железнодорожной практике ничего подобного, а вслед за тем отклоняют весьма выгодные для казны частные предложения на постройку той же дороги,— потому что постройку распоряжением казны признают выгоднейшей. Так, признавая, что казна не может выгодно эксплоатировать железные дороги,— почти задаром отдают ‘Главному обществу железных дорог эксплоатацию наидоходнейшей Николаевской железной дороги, а спустя несколько лет, покупают в казну бездоходную дорогу Харьковско-Николаевскую, в надежде, что эксплоатация оной казенными инженерами будет менее убыточна.
Отчего же возможна у нас такая беспримерная путаница в государственных делах? Разве русский человек головой обижен? Ничуть, смекательностью он отличается перед другими народами. Разве он безнравственнее других? По природе нет, но нравственность политическая вырабатывается обстоятельствами, и, чтобы сберечь достоинство слабой натуры человека на поприще государственной деятельности,— нужно по возможности охранять его и от ошибок, и от соблазнов.
Чтобы ошибки были менее возможны, нужно чтобы обсуждение государственных мер было всесторонне и независимо. Чтобы, устранить влияние соблазнов — нужны такие административные порядки, при которых официальная деятельность, оставаясь постоянно на виду, могла быть бы своевременно поверяема, а, в случае неудовлетворительности, тотчас же прекращаема.
В государствах конституционных общепринятой мерой против ошибок служит организованная парламентская оппозиция, гарантией же официальной деятельности правительства — там служит ответственность министров.
Парламентской оппозиции конечно не может быть там, где нет парламента и нет организованных политических партий. Ответственность министров за общее направление дел не может быть в государстве самодержавном: ибо высшее направление внутренней и внешней политики принадлежит здесь императору. Но и при самодержавном правлении возможно организовать интеллигентную оппозицию, и при самодержавном правлении существует возможность ввести действительную ответственность министров. Мы говорим ‘действительную’ ответственность, потому что ‘формальная’ ответственность министров перед государем существует и теперь, но она недостаточна, потому что государь не имеет материальной возможности следить за действиями каждого и i них, да сверх того и самое дело видит только их глазами.
Чтобы говорить о полезной оппозиции, нужно определить ту почву, на которой развести ее было бы желательно.
Оппонировать можно на словах или на бумаге. В старой Европе последний способ весьма развит и нередко достигает своей цели. У нас не то. Нам печать непригодна. Мы еще слишком чутки к печатному слову, не умеем ценить его по достоинству, и потому пользоваться им должны с большой осторожностью. Следовательно, нам годится лишь оппозиция путем живого слова, переводимая в печать настолько, насколько это соответствует общей государственной пользе.
Ареной для словесной оппозиции у нас может быть какое либо высшее законодательное учреждение:
— коего заседания были бы публичны:
— которое было бы составлено из людей, избранных высочайшей властью, но независимых по убеждениям, несменяемых, и не получающих ни наград, ни отличий,
— которое имело бы обязанностью привлекать к совещанию лиц, состоящих в данном случае естественными специалистами, и
— до которого мог бы доходить голос всякого русского.
Чтобы говорить об ответственности министров, нужно наперед условиться, за что может быть привлечен к ответу министр самодержавного монарха.
Самодержавие предполагает одну волю. От нее, от нее одной зависит общее направление государственной политики, как внутренней, так и внешней. Правильности или целесообразности этого направления никто не судья, и следовательно: об ответственности министров за инициативу — у нас речи быть не может. Но этой ответственности нам и не требуется. Наш министр должен иметь значение комиссара, приставленного к исполнению программы, высочайшей властью утвержденной. Он должен отвечать за правильность исполнения и за действия исполнителей, им к делу определяемых.
Установив эту точку зрения, и не покидая основной идеи, что нам следует придерживайся учреждений у нас уже существующих,— постараемся применить вышеизложенные принципы к нашему высшему законодательному учреждению — к государственному совету. Он состоит частью из людей, которые не в силах трудиться, но этот состав соответствовал его чисто формальному значению, и легко может быть пополнен в соответствии с новыми задачами.
Мы полагаем, что с тех пор как сделались публичными заседания сената,— заседания государственного совета прямо ждут своей публичности. Допустить ее ранее мешала их относительная бесцветность. Но коль скоро постановления .государственного совета сделаются существенными, коль скоро они будут ответом на мысли и желания русского народа, коль скоро ими можно будет воспользоваться для того, чтобы авторитетно выяснять народу мотивы всякого нового закона,— публичность заседаний сделается не только возможной, но и прямо необходимой для преуспеяния нашего отечества.
Один из капитальных недостатков наших центральных государственных учреждений состоит в том, что они — сами по себе, а народ — сам по себе. Изменить это и вообще необходимо, что же касается собственно государственного совета, то в этом отношении было бы полезно:
1. Распределив губернии между его членами, предоставить специальному вниманию каждого, по принадлежности губернии, заявления, могущие быть сделанными отдельными частными лицами, равно как и все сведения, доходящие из губерний иными путями,
2. Присвоить членам совета право оффициального, в присутствии, запроса,
3. Установить коренным правилом, что ходатайство, идущее от дворянства или земства или какой — либо губернии, если будет признано, председателем совета, подлежащим обсуждению в собрании совета, должно быть рассматриваемо в присутствии депутата от ходатайствующей коллегии,— предоставить дворянству и земству каждой губернии избрать постоянных депутатов, которые в случае надобности могли бы быть непосредственно вызываемы для присутствования в совете. Дабы выразить уважение к местному представительству, депутатам этим следует дать голос, наравне с прочими членами государственного совета.
Затем, в предупреждение недоразумений, как в отношении того, какие предметы могут быть обсуждаемы в совете, так и относительно формы, в которой должно происходить обсуждение,— необходимо было бы установить, что не могут быть принимаемы к рассмотрению заявления и ходатайства, касающиеся формы правления или прерогатив самодержавной власти, равно как не могут быть допускаемы ни критические отзывы о действиях императора, ни непочтительные выражения, до императора или его семейства относящиеся.
На обязанности государственного совета осталось бы по прежнему рассмотрение годового бюджета, по это рассмотрение, составляющее ныне одну формальность, превратилось бы во всестороннее изследование предположенных расходов. Бюджет, рассмотренный в таком порядке и утвержденный императором, составил бы закон, подлежащий исполнению министрами — по принадлежности предмета. Министр, получающий такой закон, должен быть ответствен за точное его исполнение — перед тем самым учреждением, которое этот закон редактировало, т. е. перед государственным советом.
Такой порядок надзора за действиями министров имел бы капитальную важность,— и по влиянию на наши внутренние дела, и по значению, которое было бы ему придано нашими заграничными кредиторами-ценителями.
Ответственные министры, обязанные давать государственному совету и отчет в своих действиях, и всякие требуемые раз’яснения, членами государственного совета быть не могут. Такая необходимость, с формальной стороны несколько понизив положение министров, неизбежно составила бы лишнюю трудность при проведении новой меры, но и тут есть выход, который может помирить личные интересы.
Мы напомнили выше, что общее направление государственной политики у нас может зависеть только от непосредственной воли государя императора,
Мы сказали выше, что односторонность взглядов была одной из причин наших экономических невзгод, и думаем, что от той же причины было немало бед и в других частях нашей государственной администрации,
Мы сказали выше, что одна из причин невозможности для императора наблюдать за действиями министров состоит в том, что смотреть на дело он должен их же глазами,
— следовательно императору нужны ближайшие, так сказать, кабинетные помощники для формулирования его инициативы,
— следовательно польза государственная требует уничтожения единоличных докладов и замены их докладами в присутствии других компетентных лиц, которые имели бы возможность высказать мнение, несогласное с мнением докладывающего, и были бы свидетелями при заявлении фактов, приводимых в подкрепление какого-либо убеждения.
Чтобы удовлетворить этой административной потребности, нам казалось целесообразным учреждение при императоре личного его совета, в котором каждая государственная специальность имела бы своих представителей. В этот совет перешли бы и те министры, которым нежелательно подойти под новую министерскую программу. Члены этого совета могли бы быть в то же время и членами государственного совета, а председатель государственного совета был бы непременным вице-председателем совета государева.
В этом последнем совете обсуждались бы дела высшей государственной политики — до передачи их власти законодательной или исполнительной, здесь читались бы мемории государственного совета, и здесь же происходили бы доклады министров императору.
Эти общие соображения о государственных порядках были нам необходимы для того, чтобы вставить в готовую рамку финансовые меры, которые представляются нам неотложными,— а теперь мы перейдем к изображению самих этих мер.
В начале записки мы сказали, что выход из настоящего финансового кризиса возможен только путем самой суровой экономии. Все ее шансы должны быть заранее расчитаны, и сокращением издержек должна руководить прежде всего возможность покрыть их из ожидаемого государственного дохода, добытого без напряжения платежных сил.
Чтобы составить серьезный государственный баланс, нужно иметь перед глазами не только голые цифры, указывающие размер ожидаемых доходов и предположенных расходов, но, вместе с ними, и обстоятельные объяснения, почему доходы не могут быть увеличены, а расходы не могут быть уменьшены.
Чтобы сокращение расходов привело к результату, соответствующему нашим финансовым затруднениям, оно не должно ограничиваться удешевлением существующих учреждений, а должно идти далее, т.-е. упразднять все то, что не составляет безусловной необходимости, и перестраивать остальное на более дешевую ногу.
Сокращения в статьях расходного бюджета, поддающихся воле законодателя, должны быть тем более значительны, что в бюджете этом есть статьи, воле законодателя не подчиняющиеся (уплата процентов и погашения по займам),— да есть и такие, как, например, издержки на гражданское и духовное просвещение, которые, вместо уменьшения, неизбежно потребуют увеличения.
Сокращения, возможность и даже необходимость коих наиболее бросается в глаза, по нашему мнению, следующие:
1. Упразднение комитета министров, как учреждения, систематической государственной программе несоответствующего.
2. Упразднение 2-го отд. собств. е. и. в. канцелярии, как учреждения, ничего не делающего, и, при его настоящем составе, ничего делать не могущего, что доказывается поручением не ему, а комиссиям из посторонних лиц — выработки серьезных законодательных проектов. Дела 2-го отделения натурально отошли бы к департаменту законов государственного совета.
3. Упразднение самостоятельного министерства государственного контроля и присоединение его к департаменту экономии государственного совета.— Конечная задача обоих этих учреждений одна и та же: оберегать государственную казну и регулировать ее расходование. Сосредоточение в одних руках мер, принимаемых для этой цели,— было бы особенно полезно.
4. Упразднение министерства путей сообщения и ограничение задачи путейского ведомства теми предметами, которые ныне ведаются инспекциями.— Помимо значительной экономии, которая получилась бы от упразднения целого министерства (которое и заменять чем либо другим не требуется) — самое дело, при новом и^рядке, значительно выиграло бы:
a) Оттого, что путейское ведомство перестало бы рассуждать о пользе дорог и водных путей,— предмет, в который оно вмешивалось дольше любителем, не имея ни научных, ни фактических данных для его разрешения.
b) Оттого, что с уничтожением авторитета министерства путей сообщения, действия компаний, состоящих в контрактных отношениях с правительством, будут ведаться судом или, лучше сказать, попадут под разбирательство суда всякий раз, когда компания нарушит свой контракт.
c) Оттого, что прекратилась бы вне-контрактная, следовательно произвольная, выдача компаниям субсидий, разоряющих казну.
d) Оттого, что открылась бы возможность, не унижая достоинства министра, произвести подробную ревизию как центральным, так и местным железнодорожным делам, и обнаружить разные расхищения, из которых одних министерство не знает, другие же, если и становятся ему известными, то не влекут за собой такой ответственности, которая отучила бы запускать в казну всякие нечистые руки.
Значительные сокращения могут быть сделаны и по другим ведомствам, но не следует полагать, чтобы эти сокращения могли привести к достаточной, так сказать решающей экономии, если с ними правительство не сократит, примерно наполовину, издержек на армию и флот.
Мы глубоко убеждены в неотложной необходимости уменьшить численность войска — для целей финансовых, но не уверены мы в том, чтобы эта мера не имела и иных достоинств.
Дозволив чрезмерно усилиться Пруссии, мы потеряли значительную долю нашего политического влияния, чему ясным доказательством послужил мир, нам другими правительствами продиктованный. Русское правительство было унижено, русский народ страдал от этого унижения, и заставить его вновь страдать подобным образом — было бы несправедливостью. Следовательно: начать новую европейскую войну мы не могли не только потому, что война дорого стоит, но и потому, что, рискуя многое потерять, мы ни в каком случае не рискуем что-либо выиграть. Теперь вопрос ‘что лучше’? Оставаться в настоящем положении, постоянно конфузясь нашей немощи,— или принять открытую политику, при которой мы вперед заявили бы, что сокращаем наполовину нашу армию и флот, потому что не желаем путаться в европейские комбинации и, сосредоточиваясь на наших внутренних интересах,— их будем защищать, как всегда защищали. Решить этот вопрос не поможет ни дипломатия, ни стратегия, правильно решить его может лишь сам царь, которому прирождено чувство меры и на котором сосредоточивается и честь, и сила России. Но при этом решении, да не забудет он, что под гнетом чрезмерных издержек на войско, изнывают все народы, и, следовательно, мужественно подав первый пример к разоружению, он приобретет симпатию всех народов и поставит себе нерукотворенный памятник на форуме всемирной истории.

——

Когда определится общая цифра такого годового дохода, который может быть получен без особого обременения плательщиков, когда в эту цифру уложатся все предстоящие расходы,— тогда останется опубликовать государственный бюджет и строго оградить точное его исполнение.
Опубликование годового бюджета имеет везде серьезное значение, но в других землях оно нужно исключительно для того, чтобы плательщики знали: почему с них берут столько-то, а не менее. Нельзя совершенно отрицать, что обнародование бюджета полезно нам и в этом внутреннем смысле, но гораздо важнее для нас впечатление, которое производит оно на наших заграничных кредиторов, на заграничную публику.
Дело в том, что сотня миллионов рублей, которые Россия должна ежегодно уплачивать золотом за проценты и погашения по государственным займам, да по бумагам, выпущенным банковыми и железнодорожными компаниями, делает для нас курсовой вопрос вопросом жизни или смерти.
Дело в том, что бумажный рубль, к размену не принимаемый, сам по себе никакого значения не имеет, и следовательно ценность его поддерживается только потребностью и уважением за границею тех предметов, которые на этот рубль приобрести можно.
Дело, наконец, в том, что, при нашем особенно низком курсе и в надежде, что он может поправиться, заграничная публика накупила громадное количество русских — бумажных фондов и затем
— красивы наши финансовые дела, радужны наши экономические надежды,— так она усиливает покупку означенных фондов и тем повышает курс бумажного рубля, а
— неопределенно подавлено наше финансовое положение и нет ввиду очевидных путей к его поправке,— так заграничной публикой овладевает паника, она бросает на наши рынки массу наших бумажных фондов и, чтобы выручить свои фунты, марки или франки, отдает рубли за что ни попало,— чем и роняет быстро наш курс.
Предела этому падению курса предвидеть нельзя, а между тем: взяв точную цифру наших обязательных расплат золотом, легко определить тот момент, с которого начинается неизбежность нашего государственного банкротства.
Из всего этого следует, что чем резче, чем необыкновеннее будут меры, принимаемые для поправления русских финансов, чем громче будет об этом заявлено и чем положительнее будет цифровой вывод, последствие принятых мер составляющий,— тем успокоительнее подействуем мы на наших заграничных кредиторов и тем легче станет нам справляться с нашими заграничными платежами, ибо повышение курса,— в этом случае непременно предстоящее,— даст непредвиденные сбережения, а опубликование об этих сбережениях даст новый еще более решительный толчок утверждению нашего кредита.
Вот все, что следовало заметить относительно опубликования бюджета. Остается два слова о мерах к ограждению точного его исполнения.
Контроли существуют у нас всякие,—не существует только такого, который не позволял бы нам тратить больше, чем мы имеем.
Доныне сметные государственные расходы принимались в бюджет, смотря по надобности, не соображаясь с средствами, имеющимися для их покрытия. Предшествующее изложение показало необходимость ограничить эти расходы пределами нашей платежной возможности. Но остаются еще расходы ‘сверхсметные’, непредвиденные, которых совершенно избегнуть тоже нельзя.
Что касается этих последних расходов, то нам казалось бы необходимым:
1. Иметь для них в бюджете особую, ограниченную ассигновку,
2. Расходование такой ассигновки производить с величайшей бережливостью и притом так, чтобы в 5-ти летний, например, срок, общая цифра израсходованного ни в каком случае не превышала того, что было на этот, период времени ассигновано.
Вот необходимые основные порядки. Остается вопрос: кто будет шаг за шагом следить за тем, чтобы они в точности соблюдались? Кто будет тем ключей, без которого нельзя дойти до казенной шкатулки? Такой наблюдатель столь же необходим в государственном механизме, как необходим в купеческой конторе бухгалтер, без пометы которого ничто не может быть уплачено.
Таким бухгалтером Царства Русского желали бы мы видеть председателя департамента экономии государственного совета.
Получ. 23 мая.

112.

Милостивый государь, Константин Петрович!

Прошу Вас повергнуть к стопам его величества благоговейное чувство, с которым принял я высочайшую благодарность, мне через Вас об’явленную. Дай Бог нашему благочестивому государю выбраться из того, как вы называете, лабиринта, в который обстоятельства и люди завели Россию, но это трудно и с каждым днем становится труднее.
Сам государь и Вы немногие, стоящие у престола верные сыны отечества, все Вы подавлены заботами текущего дня и счастливы, ежели он не принес с собой новых огорчений. Конечно, прежде всего должны Вас озабочивать беды, постигшие Россию в последнее время. Но наши старые, хронические недуги хуже новых, ибо они не имеют характера сумасбродной случайности, а вошли в нашу кровь и подготовляют неумолимую катастрофу. Эти недуги — недуги денежные.
В cdbepe материальных интересов России, государь и Вы с ним — можете видеть только то, что Вам показывают и должны понимать вещи так, как специалисты Вам их представляют. Но можете ли Вы поручиться за то, что эти специалисты желают сказать Вам правду, или хоть за то, что, думая служить отечеству верой и правдой, они не служат слепым орудием каких-либо воров или крамольников? Не ручайтесь. Вы рискуете жестоко ошибиться.
Вы назначили ревизию некоторых губерний. Вы хорошо сделали: она поможет Вам увидать Россию в настоящем ее виде и дать ей такое устройство, которое к собранным данным будет наиболее подходящим,— но необходимость обревизовать Ваше железнодорожное дело еще неотложнее, ибо в него, как в бездонную пропасть, уходят последние Ваши средства. Спасайте же что можно, спасайте сейчас же, а упустите время, так уж бесполезно будет и узнать беду, потому что пособить ей будет нечем.
Говоря о ревизии железных дорог, мы разумеем ревизию людьми того же разряда, как и сенаторы, губернии ревизующие, а не инженерами, проникнутыми корпоративным духом, и не генерал-ад’ютантами, добрыми, честными, но неизбежно подпадающими под постороннее влияние.— Сказать кстати, ревизия, произведенная графом Барановым, не имела ничего общего с финансовыми задачами. Она не вникала ни в денежные подробности эксплоатации железных дорог, ни в вопрос о том, действительно ли необходимы те разорительные приплаты к доходам, которые делает казна по гарантии. А в этом-то и содержится главная суть безобразий.
Простите меня, что я так часто возвращаюсь к железным дорогам, но я сам когда-то трудился да этом поприще. Я имею право гордиться этой моей деятельностью, потому что она была безусловно честна и безусловно полезна отечеству, а между тем мне приходится краснеть перед моими детьми, при мысли, что я принадлежал к той сфере, в которой ныне они видят вертеп разбойников.
Полгода тому назад, когда я писал наследнику цесаревичу,— у меня еще были кой-какие иллюзии. Теперь потеряны и они. Я пришел к убеждению, что в России не может быть того честного и способного человека, который бы не соблазнился легкой возможностью поживиться на счет казны. Тем не менее: иметь людей, распоряжающихся государственными средствами, Вам все-таки необходимо, и стало быть единственное Ваше спасение — такая форма, при которой бы люди служили честно, потому что бесчестно им служить не позволят.
Министром финансов теперь у Вас знаменитый финансист. Как человек глубоко-ученый, он должен быть ‘не от мира сего’. Он не солжет, если Вы потребуете от него голой правды. Спросите же его:
— Может ли Россия выбраться из финансовых затруднений, т. е. не дойти до государственного банкротства,— если не примутся сейчас же меры — самые чрезвычайные?
— Предвидит ли он возможность спастись какими-либо иными путями, не предприняв колоссального сокращения в государственных расходах?
В придаток к этим сведениям, министр об’яснит Вам на цифрах: какие громадные потери несет Россия на каждом новом понижении курса,— и тогда Вам легко будет убедиться, что предложенный много принцип удовлетворения государственных потребностей — лишь в пределах нашей материальной возможности — остается единственным спасением, переведение же этого принципа на цифры, и опубликование этих цифр — остается единственным средством остановить падение курса, т. е. поправить ценность нашего бумажного рубля.
Прилагаемая при сем записка была приготовлена для представления при случае. Случая этого не будет, а потому я позволяй себе переслать мой труд по почте: быть может, и найдете Вы в нем что-нибудь основательное.
Описываемая там Анапо-Сухумская железная дорога — есть дорога Балтийская. Я должен это об’яснить для того, чтобы составленный мною расчет государственных потерь не имел вида пустой фантазии, но название тут важности не имеет, ибо описанные извороты, в том же виде, и в тех же, если не в больших размерах, практикуются на целой серии других дорог, живущих на казенные деньги.
Чтобы остановить, сделавшееся мне известным через газеты, недавнее ходатайство министров путей сообщения и финансов о ссуде обществу Балтийской железной дороги 2.300.000 руб. на покупку стальных рельсов,— я послал графу Лорис — Меликову резкое об’яснение безобразности этого дела. В ответ на это я тотчас же получил от Меликова,— которого вовсе не знаю,— горячую благодарственную телеграмму, но мне неизвестно, послужило ли мое вмешательство к спасению казны от вышеупомянутой потери.
Благодарю Вас за доброе христианское участие к моему семейному горю. Но, увы, всякая надежда на излечение моей болящей дочери — окончательно потеряна.
В заключение позволю себе ответить на замечание Вашего письма относительно клевет, возводимых на Вас печатью.
Простите меня: Вы не правы. Клевещут на Вас только такие газеты, которых похвала была бы оскорблением, все же другие, даже такие, которые недружелюбны России, говорят о Вас сочувственно и уважительно. Правда, они не предсказывают Вам успеха, но это потому, что они вообще сомневаются в возможности поправить материальную будущность России. Да кроме того: клеветы, ежели они и будут, должны скорее Вас радовать. Клевета — порождение зависти, а зависть неизбежно будет расти по мере Ваших успехов на трудном поприще, для Вас открывшемся.
Да сохранит и укрепит Вас Бог. Вот искреннейшее сердечное желание

Вашего покорного слуги
Павла Ф. Дервиз.

Сейчас прочитал в газетах слух о назначении Георгиевского министром народного просвещения. Публика этим обидится, но и это не беда, если Вы устроите возможность интеллигентной оппозиции. Ради самого Бога подумайте об этом. Это вопрос первейшей важности, ибо Вами организованная и перед Вами высказываемая оппозиция будет полезна, а если она организуется сама собой и в сферах, неподчиняющихся постоянному надзору,— т’ в конце концов она будет гибельна.
Бонн, 22 мая 1881 г.

113.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Извините великодушно за докучливость, но меня озабочивает исполнение высочайшего повеления, вчера утром мною, полученного, и необходимо требующего точнейшего раз’яснения его смысла. Не получили ли Вы ответа на письмо Ваше к государю? Я полагал бы послать прилагаемую записку, одобряете ли ее, или же она 5ж не потребовалась бы вследствие полученного Вами ответа.

Искренне Вас уважающий и преданный
Барон Николаи.

24 ноября.

114.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Сердечно Вас благодарю за все сообщенные сведения и указания: но думаю, что мне необходимо, в виду неполучения Вами ожидаемого ответа, послать свою записку в Гатчино по следующим формальным причинам:
1. резолюция, присланная мне государем, выражена так неопределительно: — ‘Я все таки остаюсь при том, что в подобном виде и составе комиссию допустить невозможно‘ — что я никак не имею права перемену в составе ограничить личными своими убеждениями, а должен иметь документальные указания для моего ограждения в будущем,
2. что я имею в руках оффициальное высочайшее повеление письменное о приостановлении открытия комиссии до дальнейших его величества указаний. Указаний этих я неполучал, а без них не имею законного права открыть действие комиссии.
Надеюсь, что Вы со мной согласитесь, что в подобном деле, в которое письменно вмешались посторонние, мне нужно письменное обеспечение.
Если одобрите мой взгляд, то не беспокойтесь отвечать — будет tacitiis consensus.
Еще раз благодарю за участие Ваше в этом деле, которое конечно не разовьет во мне охоту что-либо снова предпринимать.

Искренне уважающий и преданный
Бар. Николаи.

24 ноября.

115.

Многоуважаемый Константин Петрович, сейчас, в 5 с 1/2 часов, я возвратился домой и получил Вашу записку, ужасно, что Вы обедаете в 5 с 1/2 часов, а я обедаю в 6 часов. Если Вам желательно меня видеть непременно возможно скорее (признаюсь меня это испугало), то нельзя ли нам видеться в 7 часов, когда мы оба пообедали: угодно ли Вам ко мне заехать, или желаете, чтобы я к Вам приехал?

Душевно преданный
Бар. Николаи.

Пятница.

116.

Многоуважаемый Константин Петрович, в надежде, что Вы еще не имели случая передавать далее содержание нашего вчерашнего разговора, я позволяю себе, для облегчения Вашей памяти, и в полной уверенности в Вашем желании передать все мною сказанное, послать Вам при сем в кратком наброске воспроизведение того, что я Вам вчера говорил. Много дум я передумал после Вашего ухода и до поздней ночи. Все они меня подтвердили в убеждении, что покориться я обязан буду, но добровольно соглашаться, по совести, не в праве. Я старался помочь и себе, и Вам приисканием иных более пригодных кандидатов, мне пришли на ум: кн. Ливеп — гос. имущ. — и товарищ Лорис-Меликова. Оба люди образованные и характером конечно честные. Для мин. гос. имущ. легко найти кого-нибудь. Наконец, наш новый сочлен по гос. совету ревизующий Ковалевский, я его лично не знаю, но кажется он человек свежих лет и сил, и о нем много хорошего я слышал. Вы вероятно его лучше меня знаете. До окончания ревизии можно было бы смело дать дожить бедному Сабурову.
Что Вы обо всем этом думаете? Не ожидаю от Вас письменного ответа, но лишь передаю это на Ваше соображение. Когда Вам не понадобится прилагаемая моя исповедь, потрудитесь ее возвратить. Что бы ни случилось, я хотел бы сохранить этот документ для своего, быть может, впоследствии оправдания. Оканчиваю, чем вчера начал: ‘прикажут — пойду хоть на плаху’, но сам принимать то, во что не верую, не могу.

Душевно Вам преданный
Бар. Николаи.

Суббота.

117.

Душевно уважаемый Константин Петрович, Вы приняли такое теплое и сердечное участие и посредничество в событиях моей жизни сих последних дней, что я не могу не поделиться с Вами ощущениями только что состоявшейся аудиенции. Что результаты ее оправдали все мои опасения по существу самого дела, на это я был приготовлен с той минуты, когда получил Вашу записку. Но могу поистине сказать, что если что-либо могло облегчить для меня тяжелое чувство, с которым я принимаю бремя на меня возлагаемое, то это та форма, в которой оно на меня окончательно возложено государем императором, и тот прием, которого я удостоился. Из слов его величества я узнал, насколько Вы, с дружественным участием, передали все, что мною было Вам сказано, не забыв и о потребностях сердца отца и частного человека. Меня это не удивило вовсе, но не могу не поблагодарить Вас за это от души. Я отдал себя в распоряжение государя своего, но по крайней мере знаю, что как оценивается тягота бремени, которое возлагается на мои старые плечи. Теперь что Бог даст. Взявшись за дело конечно не уроню своего знамени — честной преданностью долгу, а какой будет успех, о том буду судить не я.

Душевно Вам преданный
Бар. Николаи.

118.

Причины, по которым, и по совести, и в полном сознании громадного долга своего к государю своему не считаю себя способным в настоящее время исполнить обязанности министра народного просвещения с должным успехом, суть следующие:
1. Позволяю себе думать, что всякое новое царствование, особенно в такое время быстрого движения умов, которое мы переживаем, должно, при новых назначениях на высшие государственные должности, избирать деятелей в среде лкдай достаточно еще молодых, чтобы они могли бы быть представителями настоящего и будущего, но не давно прошедшего. Принадлежа по времени своего воспитания и начала своей общественной деятельности к первой половине царствовапия императора Николая I, я по своему образу мыслей, по своим взглядам и убеждениям принадлежу к эпохе давно прошедшей, к школе совершенно иной, нежели га, которая должна была образоваться под влиянием прошлого царствования. Переделать себя на седьмом десятке жизни я не могу, и поэтому в таком щекотливом деле, как народное образование, должен, по необходимости, быть в разладе с современными потребностями. Люди моего времени могут быть еще советниками при новом царствовании: они представляют собой консервативный элемент традиций, но деятелями новыми они быть не способны.
2. Почти вся моя жизнь и деятельность протекла на Кавказе, на дальней окраине, поэтому я могу без стыда сознаться, что я Россию совсем не знаю, не знаю ее современных нужд по народному образованию, местных желаний и потребностей, не знаю ни одного из современных деятелей, не знаю и посторонних людей, которые с пользою могли бы быть призваны к деятельности, я, поступая на должность министра, должен бы посвятить годы для того, чтобы учиться, чтобы собственным наблюдением изучить почву своей новой деятельности, познакомиться с людьми, с которыми мне пришлось бы действовать, с такими, которые с пользою могли бы быть привлечены к делу. До того, когда я успел бы настолько осмотреться, я с некоторой уверенностью действовать не могу. Все это начинать в 60 лет уже не время.
3. Хотя я часть своей службы провел по ведомству министерства народного просвещения — я занимал и звание товарища министра, но с того времени прошло уже 18 лет, в течение которых я был совершенно отчужден от этой сферы деятельности, с того времени она в очень многом изменилась, возникли новые требования, новые отношения общества к делу народного образования, а потому, если я внесу воспоминания своей прежней деятельности, то легко стану в разлад с требованиями настоящими, отбросить же свои убеждения прошедшие, не имея никакой почвы для убеждений новых, я не в состоянии, а потому могу принести больше вреда, нежели пользы.
4. Многие новые отрасли образования возникли с того времени, когда я бич деятелем на этом поприще, создалось, напр., женское образование, в таком виде, который не согласуется вовсе с моими сложившимися в иную эпоху убеждениями относительно назначения женщин в обществе и образовательных потребностей и обязанностей государства к этим потребностям. Переделать свои убеждения, подчинив их современному взгляду, я не могу, ломать созданное и уже приобревшее право жизни я не считаю себя в праве. От этого должно произойти неправильное отношение нерасположения к тому, что по неволе должно охранять.
5. Бремя министерства народного просвещения в настоящее время есть бремя более тяжелое, нежели оно было лет 20 тому назад, от правильного его направления не в малой мере зависит будущность русского общества, для поднятия этого бремени нужны силы еще свежие, еще не надорванные прежним долгим трудом. Принимать такое бремя в 60 лет отроду — после 40 лет службы трудовой — было бы недобросовестно или самонадеянно.
6. Не считаю себя в праве упоминать о частных семейных своих условиях, для которых принятие должности министра народного просвещения было бы самой тяжелой жертвой, жертва эта приносилась бы безропотно, если бы существовало убеждение, что она окупается сознанием пользы, которую можно принести, и хоть сколько-нибудь плодотворной службы, которую можно еще отслужить своему государю: но когда такого убеждения не существует, и напротив того существует уверенность в своей несоответственности тому доверию, которого удостаиваешься, то жертва частной жизни только присоединяется как новое бремя к тому тяжелому чувству, с которым идешь без веры в себя, без надежды на успехи, навстречу будущности неприглядной.
Вот соображения, по которым я, как честный человек и верноподданный, не могу, по совести, добровольно принять звание министра народного просвещения, затем все зависит от воли моего государя, потребует он от меня этой службы, я к ней отнесусь с той же преданностью долгу, в которой я вырос и жил до сего дня, и с искренним желанием по мере остающихся сил оправдать доверие мне оказываемое.

Бар. Николаи.

21 марта, 1881 г.

119.

Надпись на конверте:

Его превосходительству
Константину Петровичу
Победоносцеву

от Делянова.
Иван Давыдович Делянов, статс-секретарь, член государственного совета, повторяющий одно и то же с мая 1880 г.
Читает ли государь ‘Московские Ведомости’? С 1-го марта и до 7-го апреля там помещены поучительные статьи. Какая превосходная статья о измышленной другими газетами реакции правительства. 7 апреля о студентах. Хорошими людьми оказываются возвращенные из административной ссылки. О, Лорис, не добром помянет тебя Россия.

120.

Сегодня прочел я назначение Таганцева членом консультации. И после этого удивляются, что у нас родятся Желябовы и Рысаковы. Кто их формирует, если не Таганцевы, Муромцевы и т. п.?
Говорят, что тут подействовал Марков. Не свобода опасна, а деморализация свыше. Как обманывают бедного государя. Впрочем, что удивительного, когда сатана во главе правительства.
Иван Давидович Делянов, статс-секретарь, член государственного совета.

121.

22 марта 1881 г.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Телеграмму, которая так взволновала графа Строганова, я уже разумеется читал. Это есть извлечение из ‘Blue Book’, и ‘Journal de S. Ptersbourg’ тут ни причем. Дуфферинг доносит своему правительству о моем с ним разговоре, о том, что я говорил про английские интриги в Ахал-Теке, которые могут побудить нас идти далее, чем мы думали, о том, что он слышал от Шамси про нашу миролюбивую политику (посредничества французского тут я никакого не усматриваю), наконец о том, что Скобелев sa demande по расстроенному здоровию намерен возвратиться в Петербург и будет замещен генералом Рербергом, так гласит донесение лорда Дуфферинга, которое я читал—и что мы в настоящее время поставили себе главной задачей умиротворение Ахал-Теке. Мне кажется, что все это должно быть скорее неприятно английскому, чем русскому слуху.
Впрочем мало ли чего не печатает ‘Blue Book’? Для меня главное, чтобы наше дело было хорошо ведено, и если это мне не удастся, то конечно надо желать, чтобы наша политика была в более искусных руках. Это меня нисколько не опечалило бы.

Верьте искреннему чувству
душевно преданного Вам
Н. Гирса.

122.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Посылаю Вам ‘Письма о современном состоянии России’.— Не откажите прочесть. Я убежден, что в общем смысле Вы согласитесь с принципами, в этих письмах проповедуемыми.— Я уверен, что это единственная программа, могущая вывести русское правительство на каменную дорогу, из тою болота, в котором оно завязло.
Прошу верить в глубокое мое к Вам уважение

И. Воронцов.

24 мая.
Я был бы счастлив, ежели бы мог Вас познакомить с автором этих писем.

123.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Целый вечер остаюсь я под впечатлением сегоднешнего заседания и, наконец, перебирая в памяти каждое слово, каждую мысль, которые были сегодня заявлены, останавливаюсь с особым вниманием на Вашей речи. Совершенно откровенно скажу Вам, что во многом я не разделяю Вашего взгляда, но это нисколько не мешает мне положительно и с полной искренностью преклониться перед замечательною правдивостью Вашей, перед гражданским Мужеством, с которым Вы сегодня говорили. Вы в основание всей Вашей речи положили вполне верный, безусловно справедливый тезис: ‘кругом ложь, ложь и ложь’. Да, действительно, ложью наполняли, нагнетали тот правительственный пузырь, который, несмотря на блестящие фразы и восхваления газетных статей, лопнул с треском, унеся с собой в вечность оплакиваемого нами царя мученика. Вы сказали великую истину и притом так, как может говорить человек, говорящий правду, живущую в его сердце. Завтра я не поеду в государственный совет и потому буду лишен удовольствия от души пожать Вашу руку. Уто и побудило меня взяться за перо, чтобы написать Вам эти строки. Повторяю, что никакие личные побуждения мной не руководят и руководить не могут. Я нисколько от Вас не скрою, что, при всех внутренних достоинствах, Ваша речь имела громадный недостаток, извините за правду, часто вредящий успеху Ваших мнений и заявлений в совещательных заседаниях. Недостаток, этот — крайность. Чувство, правда, вера и глубокая преданность делу увлекают Вас и Вы, в минутном возбуждении, забываете границы. Вот почему в начале письма я сказал, что во многом не разделяю Вашего мнения по существу. Извините за откровенность. Она внушена лишь чувством глубокого к Вам уважения.
Скажу два слова и о себе. Я проанализировал подробно и хладнокровно мое поведение в совещании. После гр. Строганова, я первый заговорил против, припоминаю, что я говорил, не церемонясь. Моя тема была другая, чем Ваша, я находил, что такие меры, как бывшие сегодня в обсуждении, не могут быть решаемы одним почерком пера, что мотивы, приведенные в докладе, журнале и проекте об’явления, ‘рухнули’ и ‘рухнули безвозвратно’. Рухнули они, как фальшивая нота, под которой оборвалась струна, слишком долго выдерживавшая эту фальшь. Я сказал, что ни один министр не имеет права выставлять себя благодетелем народа, что это право принадлежит исключительно (монарху. Я ‘заявил, наконец, что дело требует тщательного пересмотра, и смею думать, что этот оборот дал в результате исход совещания, которого я искренно желал, т.-е. чтобы дело не было решено сегодня. Знаю, что я нажил себе непримиримых врагов, что и было уже мне заявлено в корридоре вел. кн. Константином Николаевичем, который сказал, что я совершил чуть не преступление, сказав, что предлагаемая мера есть первый шаг к ограничению самодержавной власти. Знаю уже, что фраза: ‘мотивы рухнули безвозвратно’, оскорбила некоторых лиц до мозга костей. Господь с ними. Я ничего не боюсь, за кресло свое не цепляюсь и лгать не умею. Следовательно, я остаюсь при убеждении, что сегодня исполнил долг верноподданного, как умел, как подсказала мне совесть. А эта совесть мне подсказала, что ложь и фальшь были бы великим преступлением в такие минуты, как мы переживаем.
В заключение еще раз повторяю, что дай Бог, чтобы наш молодой государь чаще призывал к себе всех министров, Он увидит тогда, что есть голоса, не боящиеся говорить правду. Вы неоднократно упрекали меня в том, что я возбудил дело о пересмотре закона о печати, Константин Петрович. Вы не знаете при каких обстоятельствах это было сделано и для чего было сделано. Когда нибудь на досуге сойдемся, и я расскажу Вам все подробно. Не моя вина, что дело приняло такой оборот. Этот оборот оно не могло не принять при тех условиях, в которых внезапно очутилась наша правительственная обстановка.
Письмо мое, в котором я первоначально имел намерение лишь сказать Вам искренний и дружеский привет, вышло непомерно длинно, но оно вылилось от души и под влиянием всего передуманного и пережитого в течение дня.
Еще раз прошу Вас не сетовать на меня и еще раз с глубоким уважением жму Вашу правдивую руку.

Искренне уважающий и преданный
Маков.

8/III-81.

124.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Премного благодарю Вас за благосклонную присылку брошюры о расколе. Меня этот вопрос всегда интересовал. Я уже начал читать ее. Изложение замечательно внушительное, хотя я еще не догадываюсь, куда ведет автор.
В ответ на последние дружеские строки в письме Вашем я позволяю себе сказать совершенно противоположное. Находясь в стороне от острых вопросов дня, я теперь не чувствую их тягости и с наслаждением слежу за первыми, хотя бы и второстепенными признаками новых веяний. Меня радует, что государь все резолюции и на французских бумагах пишет по-русски, все записки также, и этим заставляет и принципала нашего писать по-русски же. Авось доберутся и до дипломатов наших и прикажут им излагать свои мысли по-русски, тогда может быть они станут и думать по-русски. Меня радует также, что государь отказался читать ворохи бумаг, присылаемых ему из министерства, и требует, чтобы ему давали читать только то, что, по мнению министра, для него, т.-е. для государя, может быть важно и полезно прочесть. Радует меня устранение Макова от дел, в особенности духовных. Наконец очень обрадовало меня, когда я узнал, что государь не поддался заманиваниям берлинского Мефистофеля и вовсе не желает на первых же порах потерпеть дипломатическую неудачу в вопросе о международных соглашениях против нигилистов и коммунистов. До меня не дошла пока ни единая весть о нерассудительном шаге, а потому я могу вполне предаваться упоениям медового месяца нового царствования. Все таки медового, несмотря на трагизм минуты.

С глубоким н искренним уважением остаюсь
Вашим покорным слугою
Остен-Сакен.

23 марта.
Возвращаю с благодарностью интересную статью ‘Современных Известий’ и прошу позволения попользоваться еще ‘Московским Церковным Вестником’.

125.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Позвольте мне сообщить Вам прилагаемую вырезку из ‘Кенигсбергской Газеты’, заключающую в себе характеристику нынешнего государя.
По поводу слухов о важных переменах я невольно вспоминаю о том, что сказано в известной Вам статье ‘Revue des deux mondes’ об Испании:
‘…Un gouvernement tr&egrave,s capable n’est pas ncessaire l qu les ncessits sont tellement videntes, tellement primitives, que tout le monde doit les voir, tellement considrables qu’en de longues annes on ne saurait y satisfaire’.
Увы, оказывается, что Николай Карлович Гире меня обманул относительно последовавшего решения по поводу вопроса о праве убежища. Были по этому случаю переговоры и даже, повидимому, циркуляр. Таким образом министерство иностранных дел успело потерпеть дипломатическую неудачу уже на первых днях нового царствования.

С глубоким почтением покорный слуга Ваш
О. Остен-Сакен.

Берн 7/19 мая 1831 г.

126.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Исполняя желание одного из здешних ученых, позвольте препроводить к Вам начало его труда. Из письма его ко мне Вы увидите в чем дело.
Сожалею, что не мог доставить Вам никаких сведений о девице Бейер, но у меня никаких агентов нет, а она проживает под чужим именем, которое неизвестно.
Не смею утруждать Вас более длинным письмом и прошу принять уверение в чувстве искреннейшей преданности Вашего

А. Гамбургер.

127.

Частное.

20 августа/1 сентября 1881

Дражайший Николай Михайлович.

Третьего дня 18/30 августа многие вечерние парижские газеты публиковали следующую депешу: Saint — Ptersbourg, 30 aot…Le Messa’ger du gouvernement annonce que, M. Kosloff, grand maitre de la police Moscou, est nomm grand matre de la police Saint-Ptersbourg. Le mme journal annonce que le maior gnral Jankowski, gouverneur de la Bessarabie, est nomm grand-maitre de la police Moscou, et que M. Baranoff, commandant de la ville de Saint-Ptersbourg, est nomm gouverneur d’Arkhangel’.
Хотя назначение Ваше архангельским губернатором мне невероятным и даже невозможным, тем не менее, принимая в соображение, что известие это совпадает с оффициальным об’явлением об упразднении с.-петербургского градоначальства, я хотел узнать, каким образом и из какого источника таковой слух распространился.
По надлежащей справке вот что оказалось.
Русским агентством была открыто отправлена в Брюссель и в Париж телеграмма, извещающая о назначениях генералов Козлова и Янковского.
В Лемберг же было послано через посредство кондуктора Варшавской железной дороги письмо, повторяющее те же известия, но с прибавкою о назначении Вашем в Архангельск,— а из Лемберга, по заведенному порядку, депешей о том передано в журнал ‘Le Tlgraphe’, главный деятель коего поляк Язерский.
С какой целью наши ‘своепожиратели’ распустили этот слух, я могу себе только об’яснить надеждой превратить в действительность то, что они желают, т.-е. устранение дельного, честного и преданного государю человека.
Сам же по себе факт маловажен. Но как манифестация давно принятой системы ‘своепожирания’ и распространения лжи заграницей, он не лишен интереса и назидания.
Как бы положительно здравый смысл ни утверждал невозможность назначения Вашего в Архангельск, я все-таки попрошу Вас успокоить меня по телеграфу касательно Вашей участи и притом известить меня о получении писем моих от 8/20, 11/23 и 15/27 августа.

Неизменно Вам преданный
К. Катакази.

128.

Частное.
Два приложения.

13/25 сентября 1881 г.
Получ. 17 сентября.

Милостивый государь Константин Петрович.

Я Вам совершенно чужд. Вас же я имею только честь знать, по всеобщей молве, за человека теплой веры, ума плодовитого, душевно преданного православию, государю и России.
Этого достаточно, чтобы дать мне смелость препроводить к Вам прилагаемые две записки с покорнейшей просьбой прочесть их со вниманием и обсудить беспристрастно.
Может быть, что по разным государственным соображениям, мне неизвестным, Вы найдете развитые мною идеи неудобными или несвоевременными. Но я убежден, что сущность их не будет Вами осуждена.
По положению Вашему, Вы лучше всех должны знать, до какой степени желательно восстановить и укрепить распадающееся единство православия.
Потомственное изучение всех восточных вопросов и личная тридцатилетняя дипломатическая деятельность позволяют мне, надеюсь, выразить, с точки зрения внешней нашей политики, глубокое мое убеждение в животрепещущей надобности возвращения на ту православную почву, с которой в последнее двадцатипятилетие мы были удалены не столько противниками и врагами, сколько собственными промахами и односторонними хотениями.
Для достижения такой цели созвание православного собора в Москве, одновременно с царской коронацией, кажется лучший, вернейший и безопаснейший способ.
Вы имеете, впрочем, возможность проверить таковое мнение оценкой государственного деятеля, изучившего и испытавшего все, что касается Востока, а именно графа Н. И. Игнатьева.
Ежели Вы соблаговолите найти записки мои достойными внимания, то покорнейше прошу Вас сообщить их графу.
С тех пор, как в августе прошлого года я был призван, по приказанию в Бозе почившего императора, в С.-Петербург гр. Лорис-Меликовым, я был с ним и с преемником его, через указанные мне посредства бар. Велио и генерала Баранова, в постоянной оффициозной переписке, но за отбытием оных и за отсутствием всякого приглашения продолжать, я не могу более прямо обращаться к графу Игнатьеву.
По восшествии на престол государя императора, я осмелился выразить в письме к его величеству всеподданнейшую готовность мою посвятить службе его все силы, все способности и весь нажитый мною на дипломатическом поприще опыт.
Не знаю до сих пор, дошло ли из’явление чувств сих до государя, но за отсутствием всякого отзыва, безусловная покорность монаршей воле не позволяет мне возобновлять таковое из’явление.
Надеюсь, что посвящая горькие мои досуги попыткам хоть косвенного служения государю и России, я не выхожу из пределов скромности и повиновения. В таком случае покорнейше прошу Вас снисходительно принять в соображение чувства и убеждения, побудившие меня обратиться к Вам.
С глубоким уважением имею честь быть вашего высокопревосходительства

покорнейший слуга
Константин Катакази

бывший чрезвычайным посланником и
полномочным министром в Соедин. Штатах.

129.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Возвращаю Вам письмо патриарха с советом употребить в дело гр. Игнатьева, который, если Вы нашлете его на Бунге, выможет у него не 25.000 р., а 2 1/2 миллиона, тем более, что ему будет приятно хотя отчасти загладить свой тяжкий грех перед патриархом и всей церковью. Конечно, Вам не до того, но, ради Бога, не пренебрегайте этим случаем, который с виду ничтожен, а в сущности весьма важен. Этой безделицей можно положить начало доброму делу мира, в особенности при том отрезвляющем направлении, которое принимает политика князя болгарского. Куме, ратуйте!
Видел Вас в государственном совете при такой близости, что Вы не могли меня не заметить, но поздороваться с Вами я не мог, потому что Вы все глядели в одну точку. Зачем же такая осанка?
Ходи браво, гляди прямо,
Говори, что капитан.
Вам придется вынести не мало, это только начало Вашего испытания. Но со искушением подается и избытие. Благословите Бога за тесноту, в которую он Вас поставил для блага Вашего народа, государя, церкви. А низверженных — не всех, конечно,— и помиловать можно: их страдания порядочны. При свидании расскажу о встрече с Абазою.
Преосв. Савва пишет мне, чтобы я попросил Вас ускорить, если возможно, дело о г-же Булах, так как всякий день ее пребывания в училище идет в ущерб следствию. Не пойдете ли Вы сегодня вечером погулять для воздуху? У меня будет Леонтьев с Голицыным en trois, если считать хозяина, очень был бы рад увидеть Вас в сем собеседовании и, может быть, договорились бы до дела, к которому пора переходить от слов.
Зять о. Матвея, слепец иерей Мариан Сретенский (во Ржеве) в августе еще представлен к пенсии, но до сих еще ею не пользуется. Я просил о нем Ильинского, но и Вы приложите к сему слово силы. Почти 9 месяцев. И, как говорят, это обычный порядок. Надобно бы его изменить.

Искренне преданный Вам
Т. Филиппов.

4 мая.

130.

Гатчина 1881 года
22 ноября.

Благодарю Вас, любезный Константин Петрович, за ваши два письма, конечно я не сержусь, а напротив того благодарен Вам за эти письма и прошу всегда, когда Вы найдете нужным писать мне с той же откровенностью как и всегда.
Заезжайте завтра в Гатчино к 1 часу, можем переговорить подробнее.

Ваш Александр.

131.

Милостивый государь Константин Петрович.

Весьма благодарен вашему высокопревосходительству за память о государственной полиции. На помещаемые в ‘Современных Известиях’ сведения о наших крамольниках я давно обратил внимание и, воздавая должное добрым намерениям редакции, не могу не посетовать на то, что выполнение задачи не всегда вполне удачно. В статьях о крамоле истина перемешивается с вымыслом так тесно, что на непосвященного они нагонят лишь туман.
Убеждаясь, что Вы издали, но следите не без интереса за ходом полицейской борьбы с нашей всероссийской, к несчастью, язвой, позволяю себе повергнуть на Ваше милостивое усмотрение, совершенно доверительно, труд моего департамента по группировке следственных разоблачений за время с 1-го Июля по 1 Октября Gero года, с покорнейшей при сем просьбой возвратить по прочтении.
Примите уверения в глубочайшем уважении и почтительной преданности.

В. Плеве.

18 7/XII 81 г.

132.

Милостивый государь Константин Петрович.

Я имел честь получить письмо вашего высокопревосходительства, а также и листки, которые Вам угодно было препроводить для моих соображений. Последнее выражение я понимаю так, что мне этих листков возвращать не нужно, и я их поэтому оставляю у себя.
Единственный факт, который я мог проверить, есть нарекания на балашевского исправника, Постремова. Я имею положительные сведения о том, что Постремов отличный исправник. Он был 15 лет чиновником особых поручений,— это весьма опытный и добросовестный человек, получивший университетское образование и отлично владеющий пером. Мне его даже рекомендуют в правители канцелярии, и сенатор Шамшин на подобное предложение мне ответил, что это будет хороший выбор. Если судить по этому факту о всей записке, то она ничего не стоит.
Вообще говоря, лица высшего круга часто не хотят прибегать к законным путям, а требуют применения для них чрезвычайных или даже незаконных мер. Полиция, по их мнению, должна и выгонять крестьян на работы, и наказывать самовольных порубщиков, и ловить скот на потравах. К мировым же судьям обращаться не хотят. Может быть, некоторые судьи не хороши. Но в этом виновата во всяком случае не администрация, а те лица, которые выбирают нехороших судей или отсутствием своим дают возможность худшему слою общества орудовать на выборах.
Боюсь увлечься этим предметом, так как нежелание со стороны людей развитых понимать законность, ради своего удобства, меня всегда возмущает, а потому извиняюсь и прошу извинить меня за слишком длинное и без того письмо мое.

С почтением и преданностью имею честь быть
вашего высокопревосходительства
покорным слугой
Алекс. Зибов.

С.-Петербург
14 сентября 1881 г.

133.

Из Петербурга сообщают, многоуважаемый Константин Петрович, что в петербургской думе предполагается привлечь меня к суду за статью, в которой некоторые из членов желают видеть подлежащее судебной каре оскорбление присутственного места. Я не обратил бы внимания на это шутовство, но в виду действительно воцарившегося у нас революционного настроения возможно ожидать всего. Пусть бы дело ограничилось только мною. Но если бы в самом деле губернская власть утвердила такое постановление думы и жалоба была бы принята прокурором, то этим непременно воспользуются, чтобы сделать большой скандал не мне только, но и кое-чему другому. А потому я и считаю долгом обратить Ваше внимание на этот казус, пока не поздно.

Душевно преданный Вам
М. Катков.

23 мая 1881 г.

134.

Спешу сообщить Вам, дорогой Константин Петрович, сейчас полученное мною верное сведение (которое идет от гр. Игнатьева). На совещании, к которому Вы приглашаетесь сегодня, будет итти речь о нелепом, возмутительном, глупом представлении, на которое согласились Игнатьев с Лорисом, равно как и Милютин и Абаза: образовать губернские комитеты (во всех губерниях, во всех частях империи) из выборных людей, трех от крестьян, четырех от всех других сословий, итого из семи членов, комитетам этим передавать для разработки разные проекты, потом в случае надобности представлять из них делегатов в Петербург. Вся эта суета замышлена с тем, чтобы чем-нибудь удовлетворить царящее новое общество и занять его. Боюсь, что это представление, которое обдумывалось втайне от Вас, не застало бы Вас завтра врасплох. Ничто не может быть нелепее и, думаю, пагубнее этого плана. Это значит просто-напросто революционизировать насильно страну. Очевидно, что наши правительственные речи с своими хлопотами о том, чтобы как-нибудь и чем-нибудь занять общество, положительно исполняют программу крамолы.
Не могу утерпеть чтобы не написать Вам этих строк.

Весь Ваш М. Катков.

Либо Игнатьев очень ловко хитрит, либо он совсем передался Лорису.
Это значит не то, что занимать общество, а тешить ту партию, которая ничем существенно не отличается от Желябовых. В Женеве не могли бы придумать ничего лучше в этом смысле.

135.

В среду вечером меня призвал к себе Н. С. Абаза и вообще укорял меня за целый ряд последних статей, возбуждающих будто бы противную сторону. Особенно ему не нравились обвинения других газет. ‘Подождите недели две-три и тогда пишите какие хотите ретроградные статьи’.
Но я не думал, что в то же время готовилось судебное преследование.
Немудрено, что мы пишем резко, если бы не было такой массы злодеяний среди нас, с которыми мы сжились, не было бы и великого злодеяния 1-го марта. Именно у гроба государя пробуждаются и сознание, и скорбь.
Даже в той статье, о которой идет речь, мы только призываем всех и каждого ко вниманию, к повиновению и порядку.
Что касается до развращенности и распущенности, до которой мы дожили, то это ни для кого не секрет.
Примеч. на ст. 1035 давало нам право написать то, что мы написали.
Прошу ваше высокопревосходительство принять уверение в глубочайшем к Вам почтении.

В. Комаров.

14 марта 1881 г.

136.

Милостивый государь, Константин Петрович.

Я знаю Вас за христианина — и, не поминая всего того, что я знаю о Вас, мне этого достаточно, чтобы смело обратиться к Вам с важной и трудной просьбой передать государю письмо, написанное мной по поводу страшных событий последнего времени.
Не самонадеянность побудила меня к такому смелому поступку, но единственно мысль или вернее чувство, не дающее мне покоя, что я буду виноват перед собою и перед Богом, если никто не скажет царю того, что я думаю, и что мысли эти оставят какой-нибудь след в душе царя, а я мог это сделать и не сделал. Вы близко стоите и к государю, и к высшим сферам, Вы знаете все, что сказано было и говорится о настоящем положении. Ради Бога возьмите на себя труд прочесть мое письмо, и если Вы найдете, что в нем нет ничего такого, что бы не было высказано, пожалуйста, уничтожьте письмо и простите меня за труд, который я доставил Вам. Но если вы найдете, что в письме моем есть что-нибудь новое, такое, что может обратить на себя внимание государя, то пожалуйста передайте пли перешлите его.
Простите за смелость моего обращения к Вам и верьте в чувство истинного уважения и преданности, с которыми имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

Граф Лев Толстой.

(На письме пометка карандашем: Он писал, что необходимо оставить злодеев без всякого преследования).

137.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Теперь все только об одном и думают, и обсуждают всевозможные меры, предлагаемые для того, чтобы Россия могла выйти, наконец, из настоящего бедственного положения. Поэтому решаюсь сообщить Вам и мое собственное предположение. Если оно придется Вам по душе, то конечно Вы доложите об нем государю императору.
Я считаю, что для искоренения гнусной и губительной крамолы необходимо теперь же и как можно скорее (так как главные преступники уже повешены) издать высочайший манифест об окончательной отмене смертной казни в России. Доказывать Вам основания этого предположения нет надобности,— Вы сами их очень хорошо знаете.

Весь Ваш С. Зарудный.

3-го апреля 1881 г.

138.

Ваше высокопревосходительство,
многоуважаемый Константин Петрович.

Сегодня утром получил я Вашу записку. Она поразила меня, как один из симптомов нашего страшного общественного недуга, и в то же время она подсказала мне, что, несмотря на мою прошлую веру в прогресс, Вы еще не утратили Вашего доброго обо мне мнения. Благодарю Вас. Записку Вашу я никому не покажу, но могу ли я посоветовать Тургеневу уехать как можно скорей, не поразив его или не возбудив в нем тревожного недоумения? Поверит ли он мне?
Еще вчера вечером, по приезде, с восторгом говорил он мне о том, что германская крон-принцесса заставила его лишний день пробыть в Берлине, так как пригласила его к завтраку, была очень с ним любезна и много с ним беседовала. Еще вчера, выслушав мои упреки, он изумлялся, до чего может доходить сплетня, и оправдывался передо мной во всех взводимых на него обвинениях, слышанных мной от Григоровича и Маркевича. В чем заключались эти оправдания, я конечно мог бы передать Вам, при личном свидании, но утруждать Вас чтением длинного письма не смею. Судя по словам его, Тургенев пробудет здесь с небольшим неделю, на один день остановится в Москве, и затем поедет в свою деревню, куда приглашает семью мою, жену и детей, отроду еще не видавших русской деревни. И без моего совета, он никого, кроме старых приятелей, не желает видеть, и всем прикажет отказывать. Да и кто теперь пойдет к нему? — Время оваций прошло, и слава его — старая слава.
Вы опасаетесь, что Стасюлевич или кружок ‘Порядка’ может его взбаламутить или на него повлиять. Но может ли беседа Стасюлевича влиять? — Судя по себе,— не думаю. Стасюлевич преклоняется перед его литературным талантом и, может быть, ждет от него подачки,— но Тургенев в сто раз его умнее и проницательнее. И что значит ‘Порядок’ перед массой газет и журналов, читанных Тургеневым во Франции, в Англии и в Германии? Сотни тысяч русских, странствующих по Европе, читают за границей сотни либеральных, радикальных и всяческих газет и, если они не заразят их, то может ли их заразить ‘Порядок’, и напротив, если они уже заражены, то и ‘Порядок’ на них не подействует. Чего-чего не читал я в качестве цензора, но, слава Богу, не сделался ни атеистом, ни социалистом, ни изменником. Судя по нашим отчетам, в последнее время в Россию ввозится и ежегодно в ней расходится около одиннадцати миллионов томов иностранных книг. У нас в комитете, я полагаю, читается до 700 заглавий выписываемых из-за границы газет и журналов. Что же значит перед таким количеством вся русская пресса, и что же мудреного, что часть русского общества заражается западными идеями?
Вы пишете, что я дружен с Тургеневым, но неужели я был бы с ним дружен, если бы он хоть сколько-нибудь был похож на нигилиста, или если бы я считал его человеком опасным для нашего правительства? Боже меня избави!
За что его следует бранить, за то я и браню его. Но честью моей уверяю Вас, если бы я мог только вообразить себе, что в настоящее время Тургенев может так или иначе дурно повлиять, я бы первый посоветовал бы ему ехать, но не в деревню, а прямо на год за границу.
Сегодня я едва ли увижусь с Тургеневым, но завтра наедине постараюсь исполнить Ваше поручение, если до завтра Вы его не отмените.
‘Спаси Господи люди Твоя и благослови достояние Твое’. Вот молитва, которая беспрестанно напрашивается на уста, и ежедневно я повторяю ее и как молитву, и как великий народный гимн.
Да и ничего больше не остается, как молить Бога спасти Россию.
Примите уверения в моем совершенном почтении и преданности, с каковыми

имею честь быть
Вашим покорнейшим слугою
Я. Полонский.

139.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Вот та записка, о которой я вам говорил, что получил из-за границы. Скрыпицына я совсем не знаю, хотя он и говорит, что родственник, я никогда его не видал.
Получил я вчера Вашу присылку для доставления в Москву. Слова Ваши неутешительны, и то, что Вы поручаете передать Бобринскому, обдаст его холодом.
Сегодня ‘Порядок’ говорит о сочувствии, вызванном речью Соловьева. Неужели Перовская не будет казнена с прочими? Только враг может посоветовать государю смягчение ее наказания.
Ничего не может быть томительнее этого невыяснившегося положения. Невольно спрашиваешь себя, кого видит государь.
До свидания, в добрый час.

Преданный Вам искренно
С. Шереметев.

30 марта 1881 г.

140.

По, 22/10 марта. 81 г.

Милостивый государь граф Сергей Дмитриевич.

Невольная (по болезни) жизнь в настоящее время вне России не умаляет ужаса и гнетущей боли по поводу последних и, в особенности, последнего, превосшедшего все гадкое по достойной вечного проклятия подлости и дерзновенности, событий. В такую тяжкую пору в человеке мыслящем, если он проникнут гражданским доброжелательством, невольно сосредоточивается способность мышления, обращаешься к приобретенному опыту, и результат работы мозга и сердца требует исхода в сообщительности.
Я обращаюсь к Вам, многоуважаемый граф, как к лицу близкому к престолу и незаведомо Вам не чуждому мне по крови (мать Вашей матушки и мать моего отца, Натад. Петр., были родные сестры) — с почтительнейшей просьбой прочесть мое наскоро написанное, но зрело обдуманное, искреннее на пользу нашей страны слово, во всяком случае оправдываемое обстоятельствами ужаса и мрака, и поступите затем с прилагаемой запиской, как заблагорассудите.
Примите, Ваше сиятельство, уверение в совершенном почтении и преданности покорнейшего слуги

Л. Скрыпицына.

141.

Г. По. 21/9 марта 81 г.

Более 20 лет наблюдательной и вместе с тем деятельной жизни (на службе по крестьянскому делу и судебной), в многоразличных местностях России, вразумляют меня высказать вкратце свои убеждения относительно того, что нужно России.
Прежде я должен оговориться, что интересы громадного большинства населения нашей страны, свыше 90%. его, не имеют почти ничего общего с интересами и воззрениями незначительного меньшинства, недостающего 10%. Исходя от соображений необходимости для правительства согласоваться с таковой пропорцией во всех существенных мероприятиях и финанс. затратах, представляется целесообразным сосредоточие заботливости на большинстве населения, благотворные результаты чего непременно сделаются и обстоятельными, и поглотительно обязательными для меньшинства. Экономическое в известный период времени состояние такой обширной страны, как наша, не легко и не скоро поддается решительному определению, но мы уже имеем его в явлениях общих, очевидных и потому бесспорных. Что экономическ. положение дурно до бессравнения, что оно все ближе и ближе приравнивается к почти поголовному разорению, это представляется, к несчастию, непреложной истиной.
Я глубоко убежден, что настоящий, преисполненный скорби, быт народа обусловился, после войн, несоразмерно ни с чем дорого стоивших, всего больше продолжительным, всеобщим, чрезмерным пьянством, непонятным для народа разнообразием местных (в уезде) властей, взаимно парализующих свою для населения авторитетность и самостоятельность. Все реформы последних лет, сколько благими по цели они ни были, в результате не улучшили и не увеличили средств народной массы, а, напротив, развили потребности вне масштаба ее благосостояния, нравственного уровня и умственного развития. Видимая в настоящее время невозможность движения назад, одинаково, как необходимость улучшения современного положения, облегчения тяжести непосильного бремени державно — верховной власти и определенной ответственности перед нею министров, вызывают, по моему крайнему убеждению, следующие, дальнейшие, обозначаемые лишь в главных чертах, мероприятия.
Сосредоточие заботливости, как я сказал прежде, на благосостоянии большинства, на приурочивании правительственного строя к границам его потребностей и понимания. Основным же для сего базисом должно быть решительное отрицание важности для нас дипломатического и отожествляемого с ним воинственного блеска, ничего, вместе с вновь приобретенными окраинами, кроме непосильной тяжести расходов, не составляющего.
Значительное расширение пределов ведомства земских учреждений, удовлетворяясь в силу необходимости наличными для них людьми (хороши они или нет), но с улучшением порядка выборов, чтобы в избрании этом действительно выражались собственные желания и доверчивость населения. Об’единение в них (земск. учрежд.) задач по нуждам народа экономическим, религиозным, образовательным, нравственным (главнейшая из частностей трезвость), безопасности, судебным, включая в то же ведение и местную полицию. Предоставление губернским земствам избрания гласных (по одному или по два от губернии) для центрального или высшего представительства нужд и желаний населения, с активным участием их в обсуждении и проектируемом разрешении таковых.
Последнее может быть организовано посредством введения центральных гласных в состав прав, сената (1-го его деп-та), и сравнительно немногих из них, примерно от 20 до 30, в комитет министров и государств, совет, с тем, чтобы они по численности не составляли меньшинства в этих коллегиях, в сравнении с назначенными от казны, и пользовались одинаковой с ними свободой голоса и мнений.

Леонид Скрыпицын.

142.

Любезный друг, Константин Петрович, приехав на прошедшей неделе, думаю отправиться в конце нынешней за женой, чтобы перевезти ее на летнюю резиденцию в Клин. От всего сердца сочувствую всему, за что тебя так бранят, желал бы от души обнять и расцеловать тебя. Знаю, как трудно тебя застать. Не позволишь ли придти к тебе как-нибудь обедать? Если можешь меня принять, черкни словечко (Новая улица, Гостиница), я всегда свободен.

Князь Оболенский.

Душевно любящий тебя 3 мая.

143.

Суббота, 4 часа.

В своем захолустье только сегодня узнал о всем совершившемся и совершающемся. Манифест — первый луч во тьме, первое веяние царской власти в кошмаре, нас давящем. Ваше имя на всех устах, но для меня тут не Вы, а исполнение того, во что я верую: действие Божьего промысла, за эти месяцы страшно очевидного и страшно близкого к нам. Можно ли что-нибудь сказать теперь обыденное, похожее на все, что говорилось вчера, третьего дня, нельзя, все будет пошло и фальшиво.
Живя с Вами мысленно, сладко молиться с Вами, веровать с Вами, молиться за Вас и хотеть веровать в Вас.
Да, вера в Вас коснулась души, но она не вошла еще в нее твердо, ибо все висит на вопросе, хватит ли Вашей силы до конца? Даст ли Вам Бог быть, всецелым орудием его воли? Это сомнение вопроса мучит. Манифест — луч, но не дай Бог лучу оставаться долго одиноким. За ним быстро должны проявляться признаки перерождения тьмы во мрак (sic!). Манифест слово, а за ним должно быть действие, без которого слово не произведет желанного преобразования, а действие это — явление царя народу. Манифеста народ не поймет, народ же поймет посещение царем Москвы и поездки по России. Это надо, надо во что бы то ни стало теперь, а не после. Если теперь будет промежуток, вся петербургская мерзость растления напряжет все свои безнравственные силы, изощрит все свои сатанинские способности ума, чтобы опять мутить, колебать, волновать… Надо вырваться отсюда скорее царю и явиться народу.
Мысль о безопасности проклятая мысль, не русская и не христианская.
Или есть вера в Бога, тогда нет страха и есть отдание себя его промыслу. Или нет веры в Бога, тогда нет ничего: ни силы, ни права, ни доверия. Ведь наполовину верить нельзя, проявлять половинчатую веру еще невозможнее.
Манифест ободряет словами царя, но достаточно ли этого? Теперь начинается эпоха толков без конца. Политично ли такую эпоху допускать? Ее надо прекратить, и каждая минута дорога. Нужен вид царя бодрого, как первое дело, и вид именно в Москве. Там, и только там царь заговорит по-божески.
Здесь же мучит нас страх, чтобы не одолели опять силы вражьи, в минуту, когда ослабнет вера в всемогущего Бога. Опасно, когда царское слово и политика острая — на вершине, народу недоступной, делается предметом страстных толков и борьбы умов. В такую минуту, как настоящая — надо, чтобы царь все сосредоточил на нас и в нас, все в смысле внимания, духовного мира. Его действия, его явления и его личность должны почерпнуть все внимание России и не дать умам пробавляться пустяками. Тогда от явления этой полной силы враги исчезнут, от явления света — исчезнет мрак.
Полудействие погубит все. Обнимаю Вас, Бог с Вами, милый,
дорогой и родной.

Ваш Кн. Мещерский.

144.

Дорогой Константин Петрович.

Вы всегда были моим другом, наставником и мои чувства к Вам отзываются в душе чем-то светлым. Будьте исполнителем вопроса сердца, могу ли я не хотеть одного: иметь мысли и чувства государя, меня эта жажда мучит, жжет и не дает ни днем, ни ночью покоя. Вы поймете эту жажду, ибо нельзя уже вычеркнуть из сердца всего пережитого когда-то. А с другой стороны — Вы знаете, что достаточно одному человеку сказать или подумать, что я пользуюсь этим случаем, чтобы навязываться, и мое святое побуждение будет опоганено. Вот почему, прошу Вас, будьте мне отцом в этом деле. Прочтите письмо, никому не говоря. Если Вы решите, что бояться лжесуда не следует, пошлите это письмо с словом от Вас. Если же решите, что не следует, да будет так, и верните мне. Крепко обнимаю Вас.

Ваш В. Мещерский.

Если нужно что переделать или выкинуть, укажите или зачеркните.

145.

Дорогой Константин Петрович, вот два купца Павловского уезда, которые желали бы иметь Ваш совет и руководство по поводу некоторых заявлений в память государя Александра II.
Прошу Вас принять их и уделить им минуточку Вашего столь занятого времени.
Много думаю о Вас и тяжело на душе.

Жму Вашу руку
А. Аксакова.

146.

Дорогой Константин Петрович, извините, что я Вас тревожу в минуту, когда у Вас без того слишком много дела и утомления. Но вот в чем дело. Вы знаете, что теперь великим постом только 4 раза в неделю литургия. За литургией молятся за упокоение души государя. В другие дни нет молитвы в приходских церквах за него. Я спросила нашего приходского священника, отчего панихиды не служат. Ведь народу так хочется молиться за царя. Он отвечал, что без приказания начальства нельзя им служить общие панихиды. Так нельзя ли добыть предписание от святейшего синода, чтобы во время 40 дней, которые будут распространяться на весь великий пост, отслужили бы ежедневные панихиды для народа по всей России. Я вчера послала к вам двух мужиков. Поразили меня их слова: ‘Смерть царя, стыд и грех на нас, но ему Бог, любя его, послал такую смерть. Бог хотел уравнять его небесный чин с его земным чином. Здесь сподобил его быть царем освободителем, там сподобил его венца великомученического. Его великомученическая кровь покрывает его слабости и наши грехи’ (подлинные слова их). Теперь мы можем молиться: Господи, упокой душу убиенного раба твоего и прости ему грехи вольные и невольные, и тут же прибавляем: святой страстотерпец, моли Бога о нас. Я послала этих мужичков к Вам, они хотели посоветоваться с Вами. Народу, говорят они, хочется всенародно скорбеть, и как это устроить.
Прощайте, мой друг, крепко жму Вашу руку и кланяюсь Вашей милой жене.

А. Аксакова.

5 марта 1881 г.

147.

5/17 марта, 1881 г.
Соб. Дом.
Трубный пр., близ Поварской.

Дорогой Константин Петрович.

До каких ужасов, до какого стыда мы дожили. Не опомнишься от этих страшных мартовских событий. Здесь один голос: ‘Пора обратиться ко всему русскому народу, чтобы пособить горю’. Боятся, чтобы государя не навели на мысль о конституции и других заморских нововведениях, но все убеждены, что земский собор указал бы царю на людей, искренне преданных и ему и России. Боже, что за тяжелые времена. Эту записку передадут Вам И. Т. Тихомиров и Лабзин. Что это за замечательные люди!
Как я рада, что Вы от них не отвернулись, а напротив, так сильна помогаете им. Их мысль перенести тело государя в Москву, положить под храмом Спасителя — вряд ли осуществится, но хорошая эта мысль и воодушевила бы бсю Россию.
Но меня прерывают. Передайте мой самый нежный привет Вашей жене и не забывайте

Вашу, душевно Вам сочувствующую О. К.

148.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Прочтите, пожалуйста, прилагаемое при сем письмо и сделайте что-нибудь для ‘дела’ Онербека. Ведь это дело святое, эти старо-католикн англикане в сущности православные. Столько же православные, сколько и благословенные старообрядцы, ведь тут нет и речи о каком-нибудь ‘удержании смысла’ филиокве, о каких-нибудь заботах о сохранении связи с существующими церквами Запада и т. п., здесь дело идет на чистоту, все делается открыто, omnino gine reservatione mertali! Да еще, вдобавок, и с одобрения синода. Ведь это дело нам близкое, мы, православные, в нем заинтересованы. Ups nostra agitur! Помогите.

Ваш Л. Киреев.

Поздравляю с успехом (говорю о манифесте), жаль только, что он явился не 2-го марта. Поздравляю Вас потому, что в публике внушителем его (но не редактором) считают Вас, и что, во всяком случае, во всем этом деле pars magna fuisti… жаль только, если уйдет Абаза (жаль, хотя мне лично, несмотря на наши добрые отношения, едва ли кто больше повредил моим делам).— Вот, кабы еще Николаи заболел, или если не он сам, то хоть этот уродливый университетский устав 63 года, с которым Николаи всюду носится, как наседка с яйцами, и от которого так и несет Головниным.
Это важнее всего.

149.

30 апр., 1881 г.

От преосв. Алексия из Москвы

Т. И. Филиппову.

Земно кланяюсь за память, наипаче за утешение великим царским словом, днесь веселится и радуется всякое русское сердце: Великому царю нашему за великое слово его спасение, слава и множайшие лета.

150.

Четверг, 5 марта.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Если, в посещение мое утром 2-го марта, я предложил Вам дать мне карточку к графу Лорис-Меликову, то это по убеждению, что злодейства цареубийц еще не кончились. Подобно многим, я уверен, в настоящее время, русским людям, я жажду действия (чтобы не сказать — мщения), жажду посильно потрудиться на искоренение гидры, дерзающей поднять святотатственные руки на помазанников божиих, угнетать и позорить землю русскую…
Чтобы попытаться скорей положить конец удручающей нас смуте, помимо всех мер, принимаемых правительством — не будет ли найдено полезным об’явить всех уличенных участников в замыслах революционной партии, за совершенные ею неслыханные преступления, состоящими вне закона, и за малейшее их новое покушение или действие против установленного законом порядка в России, ответственными поголовно, in corpore, жизнью их.
Само собой разумеется, что, раз об’явив, следует выполнять, это с неумолимой строгостью.
Примите уверение в совершенном моем к Вам уважении и преданности.

Гр. Л. Комаровский.

151.

Надпись на конверте: Его высокопревосходительству Константину Петровичу Победоносцеву. Господину обер-прокурору святейшего синода, в собственные руки. В С.-Петербург. От Начальницы Минского Женского Училища Арсеньевой.

5/17 декабря 81 г.
Одесса, Херсонская, д. 25, кв. 10.

Многоуважаемая София Дмитриевна.

Дело весьма важное. Будьте добры, сейчас же перешлите это письмо графу Победоносцеву, но так, чтобы оно непременно попало в его руки, а не в чьи-либо другие, это весьма важно и должно быть тайной. Доверяю только Вам, дорогая Софья Дмитриевна, вполне будучи уверенным, что сохраните, а со стороны графа надеюсь заслужить- доверие, если найдете возможным, охарактеризуйте меня перед графом, как личность, для того, чтобы удостоверился, что могу многое знать, что в голове ношу мозги и что я человек честный. Будьте столь добры, исполните тотчас же мою просьбу, верьте, что Вашу замолвку за собой не на зло употребляю, айв этом случае выкажу, что всегда буду достоин Вашей дружбы. Только помните, никому ни слова. На первый вид страшно, но потом об’ясню Вам, почему требую секрета.
С истинным уважением преданный Вам

Бронислав Любичанковский.

152.

Справка.

Бронислав Любичанковский, сын доктора, воспитывался в Олонецкой гимназии и в 1870 г., по окончании с успехом курса наук, поступил в медико-хирургическую академию. Во время нахождения в Олонецкой губернии, он ни в чем предосудительном замечен не был и ни к каким партиям не принадлежал, напротив известно было, что в гимназии он отличался хорошим поведением и в особенности готовностью помогать бедным товарищам, хотя сам имел скудные средства к жизни.
В 1879 году получено было сведение, что Любичанковский, находясь в числе других русских подданных в Кракове, был арестован по делу социалистов.
Б октябре 1880 г., находясь при своей матери в г. Лодейном-Поле, он обращался в министерство внутренних дел с просьбой о дозволении ему продолжать начатое образование в варшавском университете, и по докладу вышеизложенного бывшему товарищу министра внутренних дел, статс-секретарю Коханову, означенное ходатайство было разрешено, с тем, чтобы за Любичанковским было учреждено негласное наблюдение полиции.
Наконец, в доставленной в июле сего года начальником с.-петербургского губернского жандармского управления записке из дознания о петербургской гмине польского социально-революционного общества упоминается, что приехавший из Варшавы студент Любичанковский, в числе других, был на сходке, устроенной в квартире Богушевича и Лясковского, где рассказывал о краковском процессе социалистов, в коем участвовал сам в качестве обвиняемого.
В числе же лиц, привлеченных к дознанию но сему делу, Любинчанковский не значится.

153.

Посылаю Вам, глубокочтимый Константин Петрович, два последние письма юноши, его фотографию. Не смела отказать ему в пересылке письма к Вам, еще раз прошу прощения, я понадеялась на Вашу мудрость и доброту. Не вредите ему, он теперь один сын у слепой матери, худого за ним не знаю, но отвечать даже за близкого, не только поляка, нельзя, поручусь только, что поступила я, пересылая письмо, руководимая только сильной привязанностью к Вам, и все-таки думая, что совсем даром не станет беспокоить меня Броня. Под этим именем знаем его со времени ссылки его отца из Минска в Петрозаводск, кажется, в 63 году.
Простите меня, Бога ради, если я сглупила, но ведь послала бы я письмо отцу, вот моя вина.

Всей душой преданная Вам и благодарная
Арсеньева.

15 декабря 1881 г.
Час тому назад получила Ваше письмо.

154.

Покажусь Вам может быть странной, почитаемый мной, Константин Петрович, но право не смею поступить иначе. Прилагаемое письмо получила сейчас от Бронислава Любичанковского, сына сосланного в 63-м году в Петрозаводск доктора Любичанковского. В 64-м году этот доктор удачно лечил меня, когда его сын подрос, муж отдал его в гимназию, приголубил. Отец умер, сын помнит, что я ласкала его, и, когда в Минске, бывает у меня, издалека по праздникам пишет. Не имею ни малейшего повода не верить ему, а он умоляет найти к Вам дорогу. И отец его был честный, выслан он по интригам. Сын же учится в Одессе и содержит слепую мать. Если сделала худо, простите, право не смею иначе поступить.

Всей душой преданная и благодарная Вам
София Арсеньева.

9 декабря 1881 г.
Адрес матери юноши, с которой и живет: Одесса, Херсонская улица, д. No 25-й, квартира No 10-й, Бронислав Любичанковский.

155.

Надпись на конверте: Его сиятельству графу Победоносцеву в соб. руки.

Ваше сиятельство.

Хочу сделать Вам одно важное открытие, его написать нельзя, мне необходимо нужна аудиенция у Вас, Ваше сиятельство, и то как можно скорее. Увидите, что дело весьма важное, Ваше сиятельство, много новых вещей открою Вам относительно внутренней политики и упрочения престола.
М-м Арсеньева меня лично знает, от нее можете узнать, что я за человек, а я предлагаю Вам, Ваше сиятельство, развязать гордиев узел всех теперешних смут, которые, без моего указания, быстро расширятся и большие жертвы еще потянут. Если хотите, Ваше сиятельство, чтобы я явился, снабдите меня документом и деньгами на проезд, или же через м-м Арсеньеву, или же по следующему адресу.
Это все требует величайшей тайны. Только Вам, Ваше сиятельство, а по Вашему усмотрению и государю императору, более никому не передам. Если тайны не будет, дело погибло.
По аудиенции, надеюсь заслужить Ваше доверие.

С истинным уважением, преданный слуга студ. нов. унив. Бронислав Любичанковский.

Адрес.
6-го декабря 81 года. Одесса
Херсонская, д. No 25, кв. No 10.

156.

15/27 ноября.
Одесса.

Херсонская, д. No 25, кв. No 10.
Леопольда Нарцизовна
Любичанковская.

Многоуважаемая София Дмитриевна.

Если теперь собрался отвечать Вам за Ваше дружеское письмо, которое прячу, как ценность для себя, так был занят все это время, столько имею работы, что мне всякая минута дорога. Представьте: университет мне занимает 26 часов, утром слушая лекции профессоров, в неделю, удалось устроить здесь так называемую семинарию, на манер заграничных университетов, где собираются профессора, читается реферат научный, пропасть поднимается здесь вопросов, споры опровержения, как видите вещь эта весьма развивающая и подвигающая науку, вот к таким семинариям принадлежу к двум: одна по части математики, другая по части истории, предмет этот знаю довольно хорошо и считаю его важным для себя, это занимает 10 часов, следовательно имеем 36 часов, а всего считая по новой экономии часов работных по 10 часов в день, значит за 6 дней — 60, остается у меня времени всего 24 часа, или в день по 4 часа, нужно ведь пообедать, отдохнуть, самому заняться. Видите, дорогая София Дмитриевна, как это время все летит у меня за работой. Так устаю всякий день, что не имею сил взяться за перо, садился за стол, приготовлял все, начну думать о Вас, и так время пролетит быстро, скоро, а бумага чиста остается. Вот причина долгого моего молчания. Как дела идут с Митей? Про Веру Юльевну нечего и спрашивать, она всегда составляет Вашу радость и гордость, передайте мой низкий поклон, а вот мальчик наш так беда, странный, все думаю об нем. Если в чем-нибудь я могу быть Вам полезным, обращайтесь ко мне, София Дмитриевна, прямо, для меня будет счастьем, когда, даже в малейшей услуге, могу выразить свою преданность к Вам, доказать, как я Вас умею ценить, как горжусь дружбой Вашей. Матушка моя передает Вам, дорогая София Дмитриевна, свой искренний привет, старушка бедная постоянно сидит дома, никуда не ходит, ибо без меня шагу не может ступить, глаза не дозволяют, а мне времени нет.
В будущем письме потолкуем о магнетизме, теперь должен спешить к профессору Трачевскому, личность чрезвычайно даровитая, известная уже ученому миру по своим сочинениям в области истории, с которым толкуем о школе его образцовой, открытой здесь, перешлю Вам программу этой школы, а потом свои замечания, Вас это тоже верно заинтересует. Ну, прощайте, дорогая София Дмитриевна, жму сердечно Вашу руку.

Преданный Бронислав.

157.

18 16/XII 81

Опять коверкаю почерк, опять пишу и не подписываю, что пишу, в противность завещенного мне родителями моими, опять Вам, ваше высокопревосходительство, господин Победоносцев, потому что думаю, что Вы один из немногих сановников истинно любящих драгоценного, многолюбимого мной юного монарха нашего, он пропал, а следовательно, вся Россия пропала, ежели дела так будут итти, довольно кокетничать с так называемыми либералами, пора замазать им рот, кто бы они ни были, сенаторы ли, председатели ли судов. Верьте, не угомоните Вы министерство юстиции и сенат вообще, плохо будет, не угомоните Вы писаришек Сувориных, ‘Будильников’ и им подобную челядь — свернут шею всему порядочному, сенаторы и многие тузы прямо играют в руку социалистам и за то не только их не вешают, но напротив обвешивают крестами, наделяют деньгами и Суворины их хвалят, что для них дороже всякой царской ласки, доживем пожалуй, чего доброго, до Юрьева дня, а как легко и теперь еще перекрестить нас всех в христианскую веру, духа не хватает у Вас, друзей царя.
Долгоруких между Вами нет. Где вы, люди твердые, явитесь, гибнем. Довольно, к делу. Знаете ли Вы, что такое бунт? Видали ли Вы разоренную толпу? Это страшная вещь, которую с самого начала, права она или неправа, с самого начала, самыми энергическими мерами, самобеспощаднейшими распоряжениями, нужно усмирить, потом, после, можно войти в разбирательство того, отчего толпа, сходка расходилась, но усмирившему шумевшую толпу нужно дать Георгия, ибо усмирить разсердившуюся толпу русских мужиков и труднее и страшнее, чем драться на Шипке, ну, ради же Бога, прочтите весь процесс Лашкарева, Токарева и проч. и вы увидите из крайне пристрастного, раздутого повествования далее этого несчастного дела, что авторы его суть сенаторы, как и весь сенат наш и все наше судебное ведомство, красные, негодяи, друзья социалистов, как Суворины и вся им подобная челядь, да после Лашкаревского и Скарятинского, говорят (впрочем этого дела я не знаю), усмирившего расходившихся татар, никто не решится энергично усмирять бунтующих. Прочитав это дело, выносишь крайне тяжелое чувство. Царь, убитый, поручает при жизни Божески рассмотреть, не ошибся ли он, милостиво даровав старому слуге, почти в дар имение, написал: ‘разумеется’, ведь это же еще не значит, шельмуй всех бедных стариков, отнимай у них честь, кусок хлеба, все решительно. Покойник государь введен был в заблуждение громкими фразами каналий: ‘верноподданнические чувства заставляют нас и т. д.’ Знаем мы ваши верноподданнические чувства, г.г. Кони и всякая шваль, все это дело и дело Скарятина начато по повелению социалиста армянина Лориса, защитите усмирителей бунтов и консерваторов вообще, на них все опрокинулось, не давайте их в обиду, пусть царь своим могучим: ‘оставьте моих верных слуг в покое’, воротит защитникам своим и следовательно всем порядочным людям потерянную ими смелость при исполнении обязанностей их, повелеваемых им совестью, любовью к Богом данному царю и присягой. Мы робки стали, одним социалистам и ракальям Сувориным все дозволено, они одни могут в грязь топтать все то, что осталось еще порядочного, всех ругать площадными словами Бобринских и им подобных людей. Мы стали как-то виноваты, мы какие-то рабовладельцы, мы преступники, да разве мы виноваты? Право, поговорите с царем, перемените систему, возстановите власть, и дайте ее людям порядочным. Русский народ — совсем особенный народ, он любит силу и власть, он безропотно исполняет приказ власти сильной, сила нравственная и физическая это его кумир. Староста или старшина ежели писклив, мал и слаб духом и телом, то он страдалец, а не начальник, восстановите власть, дайте ее местным тузам. Мировые посредники сослужили службу, ибо у них была власть, хотя и небольшая, в каждой волости чтобы был хозяин из дворян, что ни говорят Суворины, а все-таки дворянство, если его поддержит престол, окажет услугу царю, без установления власти серьезной и значительной в каждой волости, вместо полного отсутствия таковой с самого исчезновения мировых посредников первого созыва, в числе которых был и я (ныне голос вопиющий в пустыне и нравственно убитый 1-го марта взрывом, изуродовавшим и убившим возлюбленного моего царя, увлекшегося либерализмом и возмечтавшего создать демократическую, чернонародную империю с помощью изменника декабриста Ростовцева), без того, чтобы защитить усмирителей бунтов Лашкарева, Скарятина и тем возвратить аплон, смелость и энергию тем, которые призваны будут защитить Царя, а следовательно, и все законное и божеское против неумолимой стихии, именуемой народным восстанием, без поддержки царского величия отдачею Токареву, Куломзину болвану и дураку Ливену всемилостивейше пожалованного им покойным государем, и без иного другого, плохо будет. Не забудьте, что застенчивость войска сгубила Людовика XVI.

158.

Этого Романовича я знаю, он был отличный офицер и отличался в последнюю войну, но теперь совершенно помешался и должен был оставить службу.

Весьма важное.

Ваше императорское величество, государь всемилостивейший,
Александр Александрович.

Государь, знаете ли Вы те проволочки, знаете ли нужду? Знаете то трудное, что народ несет, и Вы один тот добрый, что не забываете бедных. Кругом незнание что то такое делать. {В письмах Романовича сохранен без исправлений стиль и прописные буквы. Ред.} Кругом положительно шаркотня, кругом ‘только подделаться к Государю’. Прошу не забудьте Петра, из себя выходил, что не только не делали, но что делали наперекор. Вот простое слово: не приглашаю рубить головы, по встряхнуть тех, что баричи. Так нет никакой искренности в любви к Идее быть Народу Щастливым, нет жизни что нужна, нет выражений ума, чувства, Честности, Государь. Простое то, что посылаю. Прочтите, Ваше Величество, и узнаете, что Наш Народ имеет право, что Народ чувствует, что готовят подлости те что пистолетные и непистолетные выстрелы. Закрывают одни газеты за другими ‘по закону’, закрывают потому, что они называют поступки министров вредными, ибо они действительно вредны, и выходит то, что опять имеют в виду не обидно для их поставить дело, государю угождать и иметь рабов чиновников и думать, что правительство не есть необходимость жизни Народа, а что Оно и Парод есть те разные вещи. Не утомляю больше, прочтите и, умоляю, отдайте по назначению Обер-Прокурору. Что будет, увидите.
Сердцем и умом весь Ваш. Полковник службы Государя. Александра Третьего и Рода Его, Феодор Львович Романович.
20 ноября 1881 года,
гор. Тифлис.

159.

29 Июля 1881 года,
г. Пятигорск.

Прошу откровенно сказать, верите Бы, что наказания имеют место в Государственной жизни. Трудно не просто, не непросто, но не сказать, что все особенные и неособенные они существуют только поневозможному невозможному настоящему непониманию и невежеству. Вам, господа, нет нужды очень много говорить и логика и знания и то же и то же и то очень удобное в этом случае, что знаете весьма хорошо о невозможном значении наказаний, живущих понятий и еще и так недавно. Прошу не забывайте знать особое чувство порядочности. Не позволить что называется быть так и не так по отношению чего-либо, и особенно по отношению и Вашего спокойствия и Ваших ближних. Что это не забудете конечно, и того, что назвато братняя порядочность. Вы не знаете и не будете знать ни одной радости, не уничтожив наказаний. Вот и не порядочное ли вы вычитали из настоящего письма, так и то господа и то, что не забудете провести в сознание не одних Вас. Верите ли, что неудобно было существовать и тому и другому виду наказаний. Ну не буду перечислять все виды, но просто и почему не обойти то, что не забавно, не обойти так, чтобы не осталось и ни йоты сомнений в призвании нашем оживить Господа, Мир, Людей. Вот повод говорить о уничтожении всех видов наказаний. Что же не забудьте и того и того господа и госпожи, что невозможное было то и убийство и то истязание человека и что оно выражалось в видах и только назвать того поражающего теперь, но что оно было, было и тогда, господа, когда не было и понятий не только о чем-либо, что наше время уже и усвоило. Вам быть вестниками идей не тех что так, что то и порядочное. Говорю и верю и верют мои соотечественники, что не пройдет бесследно жизнь русского Народа в тех Грядущих и ныне идущих веках мира. Я не из тех людей что не забывают отдать все способности и именно сосредоточенно одному нужному. Прошу и Вас не то, что отдавать спокойствие и труд, но отдавать положительно в той форме, что и простое то служение. Отдать то отдать и жизнь отдать идее доброго. Вот почему нахожу нужным обратить внимание на пережитое человечеством. Прошу не обидиться за перечень. Вот выступает та первобытная казнь бить по тому телу, что жить должно щастливо и на первом плане конечно соответствующее дикости понятие: бьют по тому не забудьте телу что не все ли одно и у Вас и у тех кто один с Вами. Видите и есть уже начало того сохранения и себя и лично себя Господа от возможности того и не того что сами Вы делаете по отношению других. Что не поняли Вы того упора и того вразумления, что было уже сознаваемо Вами. Видите неудобно быть так и не так обносителями щастья бедным людям. Что должно и что уже должно настойчиво то, господа, то, что не одно национальное уже и было так особенным в тех и сферах порядочного, что неудобно нам русским не внести в общее человеческое. Прошу не забыть тех что живут и живут той жизнью что все Ваши предки жили. Били Ваших предков и били не только так особенно деликатно. Били и били и постоянно и жестоко и потому страданию. Били и, не забудьте, жестоко.

2-й лист письма от 29 июля 1881 года из гор. Пятигорска.

Что же было то. Верите и одно шевельнется у Вас в сознании. Не буду говорить о том, что могло бы вызвать слезы не только вообще у людей не особенно жестокосердных, но вызвало бы их у людей очень и очень привычных ко всевозможным жестокостям. Мне теперь нужно говорить о невозможности и не по чувству только, но нужно говорить просто. Что же ныне думаете, хорошо было предкам? Ну ответ уже сказал Вашему сознанию. Говорю Вам всем от Государя до последнего что будет знать настоящее письмо. Прошу не забыть брата. Прошу не забыть достоинства и достоинства особенного не быть недостойными уважения в собственных понятиях. Прошу не забыть и не забыть Господа, что невозможно быть заведомо недобрыми и не знать что есть порядочное и очень доброе. Вот и забота. Но и забота прошу верить та, что облагородит жизнь Вашу. Вам уже не буду говорить, что не умрете Вы в самом отдаленном потомстве. Что же не заботливое чувство вызвало у Вас быть всегда людьми. Так и не забудьте быть ими. Вот не затрудниться уже и поговорить о том с Государем. Просто письмо в руки к Нашему Надеже и будет. Что же означило то путешествие, и то нешуточное и в Костромскую и не в Костромскую Губернии. Что, если не то, что общность есть. Так прав Государь и Прав совершенно Поклониться Богу у Того жилья, что и было и стало по воле Бога. Не забуду уже сказать слово, что не одно и не одно вызовет братнюю Любовь к тому ‘серому’, и к точу ‘Серому’, что выбрал Михаила Феодоровича. Прошу, не забавное ведь дело, прошу не только подумать, но с чувствами беспредельного почитания Бога и Народа. Просто не нужно и говорить уже много. Все ясно и цены уже намечены. Что нужно. Нужно народу быть не терзаемым. Нужно народу быть и самобытным и не забудьте нужно быть ему и тем, что будет жить и образованной жизнью не в единицах. Нужно Народу и через нас и Народам Те Святые Понятия и что не один и не другой не позволит знать ничего другого только одно особое уважение к Праву каждого человека жить, не будучи в положении том, что Предки каждого из нас были, и что и есть и в настоящее время, по тому невозможному понятию, что неудобно уже и не сказать. Простое обстоятельство. Простое обстоятельство и тот и не тот случай. Простое обстоятельство, что и было и было клеймо. Видите, неудобно не учиться в Делах Предков Разуму и Доброму и Мудрому и вообще говоря, Человеческому. Так и не потому говорю, что нужно так говорить зная что письмо мое будет в руках Государя, не потому и предоставляю судить и доброму сознанию каждого, что не лишен чувств и правды и чувств тех не забудьте, о которых стоит позаботиться, чтобы они были.

3-й лист письма от 29 Июля 1881 года из гор. Пятигорска.

По чувству особой порядочности, вот выражение и доброе и верное. Так нужно Богу и судить дела каждого, но и Нам и Нам тоже не лишенным Богом Права Судить то что было сделано Тем или Другим Государем. Вот, почему и буду говорить о тех добрых и очень добрых мерах что указали путь не забудьте. Прошу не подумать и не подумать и не подумать что не сознаю Права сказать и Брату моему Государю и тоже и Державному, Богом и так то верно. Богом Нам и Даному и Тому Всероссийскому Самодержцу, что но обидел бы и не отдал бы Жизни за его Жизнь разве тогда что ее уже не было бы. Так и ему говорю: нет лжи в словах о которых подтверждение в Делах Милосердного Отношения к Братьям Нашим, к ‘серым’. Просто не забуду уже сказать и буду всегда тем и тем что нужны Государству, не забуду сказать правду и сказать ее тем более, что и жизнь моя была очень близка к тем что Ждут Милосердия. Вот и так, уже не забуду высказать то слово и то, что и пусть будет и моим еще на свежей Могиле Давшего право н надежды на перемену положения бедным Ссыльно-Каторжным и поселенцам ссыльным. Вот и прошу пусть на Могиле брата и Государя Нашего Всероссийского пусть будет сказано то истинное и то что не подлость подсказала. Пусть Бог помилует Его, Бедного и пусть Он простит и нам за то, что не умели быть Добрыми Советниками Его избранного. Прошу не забыть знать и знать весьма так чтобы и в грядущие века не забылось Внучатам, что не другого Понимания Отношений Парода к Своему Государю и Его к Народу как то, что уже и было высказано мной раньше. Вот Тот заботливый труд, чтобы не умереть и в Потомстве. Вот и пусть уже не забудется то доброе что Наш Государь Александр Николаевич что Сделал уничтоживши кнут, клеймо и тоже и тоже бы сделал, не знал Он и тоже отменил бы наказания и те жестокие что плеть и что то наказание и вообще. Так и пусть и пусть уже и будет содержанием моего письма будущего то что я уже сказал то что поражает новизной. Прошу верить п Брат и Верноподданный Государя Полковник Феодор Львович Романович.

160.

19 ноября 1881 г.
Г. Тифлис.
Весьма важное.

Прошу не побрезгать узнать, Милостивые Государи и Милостивые Государыни, что нет знаний и столько порядочности, а нет даже и тех знаний что сколько нибудь шли в общей с почти порядочным. Вам не весьма и не весьма интересно знать что Вы не что иное по только весьма невозможное, то прошу Вас знать что при потере состояния и занимаемого места вы нуль. Вот тема для разговора и тема та что неудобно не сказать что знаете ведь вы ее. Так право грустно и так не радостно, что делает общество что делает Каждый из нас, что делаем мы ничего в том значении чтобы не быть недостойными в абсолютном значении понимания порядочности.
Вот не что иное рассуждение а то Милостивые Государи и Милостивые Государыни что право нужно быть весьма основательно нам не теми что лакейски угодливыми и не теми шаркунами, и не теми нахально подловатыми что если забрались в что называется положение то забыть что простой человек Вам брат, что он Вам и тот ровный и тот что может призвать Вас ну к порядочному. Что неудобно слушать неудобно видеть отражение некоторого и что называется не того что не идет в Вашем собственном видите понимании, по отношению других неудобно видеть карточку Вашу собственную. Право укор и тот что на Вас найдет страх читая это письмо, что Вы и тот что мое правдивое слово уже не раз будило в Вас чувства человека, что Вы не узнаете того главного, того невозможно непорядочного что до сих пор не было Вами сделано ни одного того разумного распоряжения. Вот и прошу не подумайте что Вы или кто либо особенно, что кто либо из Вас не был бы потребован к ответу и просто и так что не задрожите ли Вы при чтении этого письма. Но я не шутник Ваше Высокопревосходительство, не шутник потому я и требую от Всей Земли Русской, чтобы Вы остановили то холопство Министров что невозможно назвать иначе что Вы все не что иное только те что при существующих понятиях жизнь Ваша есть позор Народа. Понимаете ли Вы что я не из числа тех что вешают, я из числа тех что требуют почему вешают, почему.
Вы я говорю недостойные, Вы никто другой. Вы обязаны влиять на то что идет не позволительно по отношению Народа. Вы обязаны хлопотать о праве не быть никому подлецами и дать Народу Право что ему следует: Учиться всем быть с Правом на земле Всем, быть Всем без непорядочных Министров, быть без тех что из пустого ничего не могут сделать другого только одно то что позор. Комиссии, что, что они. Позор, понимаете ли что они позор. Вам приближенному из Народа Государю, Вам одному из Тех что Народ Выбирая Предка Нынешнего Государя обещал Отцу Малолетнего Михаила Феодоровича Романова (по части Думы, по части Советников, по части Тех Честных Людей что помогут Вести Народ к счастью, что помогут Государю, Этому Необходимому для Жизни Парода, что помогут для Щастья Народного Делать Все Соответствующия Распоряжения и Тому что Был Дитя тогда и Всем из Его Потомства для Щастия Народа),— так Вам приближенному из Народа не должно упустить того обстоятельства что Вы стоите что Часовой у Поста и быть Вам Честным Исполнителем Жизненного Желания Мудрых Полноправных Наших Предков, Вам Говорить Государю, что составляет нужду Народа, что Составляет Право каждого Человека, Вам Говорить что Должен Он Делать. Вот прошу принять от одного из Потомков, что Народ имеет из нас представителями Вас стоящего при Государе и меня что Говорит Вам и Говорит не шуточное но то что и Вы исполните. Так верить позвольте, что Вы Тот Гражданин Земли Русской что не посрамите земли, что не заставите Государя ни одного раза подумать что мы измельчали, что Мы потеряли Честность и что Мы обратились в лакеев. Прошу не забудьте: Вы мой брат, Вы то’ что и я и что серемяга. Вы знаете что нет причины не быть Александру Третьему тем что из блинщика сделал Святейшего. Ну Вы поняли, Право знаете, Ваше Высокопревосходительство быть каждому Щастливым. Вы знаете Право у обязаны знать что все Люди равны. Вы знаете, что Вы живете в хоромах и последний Подданный Русского Императора Должен быть также счастливым. Но Вы уже поняли и Вам нет нужды идти не тем путем что указаны. Правом, Всем Воспитание, Уменьшение, общее расходов и знать что нет нужды иметь тех окладов что мы все получаем. Вот Вам Святое Слово от Земли. Я получаю Две Тысячи Сто рублей с десятками и буду получать около четырех тысяч с половиной, я отдаю ровно половину из того что буду получать на содержание тех что бедны. Вам и всем понять что я не хочу жить без удобств. Вам знать, что не я один получаю то тысячное содержание и Вы и кто его не получает. Так и нужно чтобы все отдали по половине, или, прошу от лица всех бедных, чтобы било бы сделано Распоряжение: ровно на половину Всем содержание и чтобы повместно было об’явлено и то уменьшение цен что вызвано несоразмерным по величине содержанием. Вот Ваша Обязанность и Вам Знать что Вы поняли: что Вы знаете что невозможно быть и не только теми что с улыбочкой отнесутся, но Вы должны благодарить меня за резкое слово Правды. Вы хотите жить и я хочу жить и быть в Театре и пить чудное Вино, и пить и тот напиток Щастья что Русскому и не Русскому Человеку не нужно будет идти за тридевять земель учиться подобно Ломоносову. Поняли ли Вы что при всем уважении к Вам я не допускаю верхоглядства, я зову от Всей Земли Русской Понять что Значит Право мое, я говорю Земля Русская и те Народности что взошли в Общее Мое. Поняли Вы что невозможно мне не сказать Вам Ваше Высокопревосходительство Обер-Прокурор Святейшего Правительственного Синода о том что Я на То имею Право. Прошу не будьте опечалены моим требованием и подумавши на коленах будете благодарить Господа Живущего в том что строго и братски и так как должно призывает Вас и Всех министров быть не иными, но только теми что удобны Народу, с Государем Народу. Что же еще сказать. Я не забуду выпросить для себя права чтобы не спаивал меня Министр, что не способен понять ту чепуху, что наговорила Комиссия, о том что не требовало никаких соображений что те что прошу справиться в Государственном Контроле у Управляющего Им Его Высокопревосходительства Действительного Тайного Советника Саввского. Вам не нужны уже взгляды о Праве Народа, Вам не нужны Те Права быть Всем не иными что буквально равными. Вам не чужды понятия о том, что неудобно в том положении оставить Народ что обиженные и обиженные из него не так Законно по Человечески заявляют и выстрелом. Вам все это известно и Вам быть другом уверяю бедного действительно Государя не знающего что же и сделать, чтобы народ был скорее с Правами. Ну так Я говорю Вам и всей Министрам и тем, что Комитет Министров и Главноуправляющим и Начальникам Департаментов и всем Начальникам Отделений и Всем Столоначальниками и Всем, Всему Служивому люду, что нужно быть и честными по отношению Земли. Так Вам просто сказать Всем, и по части того, что нельзя закрывать газет что судят о действиях невозможных администрации и что Вас всех воспитывает и что есть голос Народа и что Вы обязаны уважать а не руководствуясь теми статьями закона что не основаны на Праве а на произволе и укрывательстве негодности, своекорыстия, и невежества и часто… не позволено мне будет сказать и что не основаны ли на том умышленном: чтобы не были обсуждаемы пошлые действия что так часто и делались. Вы знаете я не шутник и не разбойник и не социалист и не нигилист и я только Христианин и призываю Вас быть честными и блюсти честь Вашу, Право Ваше быть и заботливыми о правах Народа и о правах тех, что уже нет нужды пояснять. Прошу верить в братнюю любовь, в уважение за все доброе и что также касается всех тех что были люди по отношению Народа. Вашего Высокопревосходительства покорный слуга Полковник Федор Львович Романович — Кавалер Святого Победоносца Георгия, что хранится в Гербе Народа не Вас и меня только а каждого из Народа и всех людей, и Св. Рв. Владимира, что крестил тех что способны опять народы и людей заедать и Св. Анны, что родная у нее кровь с Иисусом Христом и с Пресвятой Матерью.
18 июня 1881 г.

161.

Орлино.

Константин Петрович, из присланных мне трех экземпляров Вашего ‘Доброго Слова’ один передан сыну моему Николаю, другой внучке Толстой, а третий останется у меня в память доброго Вашего ко мне расположения и в память знаменательных дней от 8-го марта до 29 апреля, где Вы своим сильным и правдивым словом успели разрушить козни людей неправды.
Примите, милостивый государь, уверенность в моем уважении и преданности.

Граф Сергей Строганов.

(100 р. в пользу духовных училищ).

7 июня 1881 г.

162.

Милостивый Государь Константин Петрович.

Узнав положительно, кому из ближайших исполнителей царской воли мы обязаны манифестом 29 апреля, я не могу воздержаться, чтобы не заявить Вам всех чувств радости и благодарности за этот великий государственный акт, разом возвративший нам веру в царя и самих себя. Теперь нам можно спокойно смотреть уже в наше будущее, с прекращением неизвестности и смуты в умах насчет главного основного нашего государственного начала, прекратятся все иллюзии нашей напуганной интеллигенции, потеряют почву все благовидные козни нашей непотребной печати, станет невозможным хитрый обман нейтралитета между Богом и Чортом, одним словом, упразднятся все те элементы, из которых слагались у нас дрожжи для брожения и революционного производства. Очень может даже случиться, что после решительного царского слова у нас образуется новое модное течение, по которому поплывет наша общественная интеллигенция, как истое Панургово стадо. Нам останется только в наказание стыд позорного воспоминания о том, что в стране, где, при самодержавном государе, правительству не с кем считаться, кроме интересов государства и блага народа, где 60-ти миллионный православный народ верен, предан, безусловно покорен власти и даже бунтует не иначе, как во имя царя,— могла образоваться в грозную силу кучка погибших негодяев, которые все почти до единого, а некоторые и по нескольку раз, были уже в руках нашего жалкого правосудия. Но такова была Божья воля, допустившая нас Есе исказить, пройти полный практический курс теоретических обманов и, наконец, кровью царя мученика, благодетеля своего народа, купить себе спасительный урок вразумления. Что же касается до разбойничьих шаек, то, оставшись без опоры сознательной и безсознательный, нашего лжелиберализма, несомненно их поддерживающей и поощрявшей, они войдут в разряд обыкновенных разбойничьих шаек, которые можно выловить и истребить до последнего, ежели, разумеется, власть будет поступать, как действительная, а не номинальная сила, да будет без колебания держаться раз избранной системы, и ежели, притом, будет исправна наша школа, служившая до сих пор главным рассадником всех у нас плевел. Теперь, после манифеста, неотложным вопросом стоит у нас школьное дело. Но, к сожалению, циркуляр нового министра, под которым, по верному замечанию И. С. Аксакова, мог бы подписаться и его предшественник, не дает надежды на рациональное сколько-нибудь разрешение задачи. Одно принятие в основание своего управления устава 63 года, испортившего в конец наши университеты, доказывает ясно, что автору циркуляра недоступна глубь дела и он только скользит по его рутинной поверхности. Дело в том, что просветительная система, исторически выросшая на западно-европейской почве, оказывается, в настоящее время, уже не соответствующей потребностям жизни. Жизнь ушла от нее уже далеко вперед. Во время оно, когда науке служили только избранные жрецы, со своими немногочисленными учениками, и когда на всю Западную Европу образовалось из них не более 10 академических центров, университеты занимали законное положение, удовлетворяя потребностям как собственной обстановки, так и общества, выделявшего в них из себя лиц, стремящихся к научному жречеству. Но мере же распространения просвещения и пробуждения в нем нужды, число университетов начало расти и выросло, в настоящее время, до такой цифры, что они из храмов академической науки сошли на степень общеобразовательной высшей школы. Такое новое положение университетов изменило, как их характер, так их прежнюю состоятельность. С одной стороны, жизнь разрослась до безчисленных разветвлений, требующих научных сил и отвлекающих дарования от академического служения науки в более выгодную область практики. От этого уровень научных университетских сил везде значительно понизился, и у нас упал до нуля. С другой стороны, развившаяся потребность в высшем образовании устремила в университет массу людей, не способных к академической умозрительной науке. Таким образом и профессора, и студенты способствуют теперь не процветанию, а порче умозрительного развития, и уже успели водворить господство отрицательного мышления, как лучшее свидетельство умственного бессилия современных научных деятелей. Ясно, поэтому, что университеты стоят теперь не на своем месте, что нужна иная образовательная лестница, именно, такая, по которой каждый восходил бы лишь до той ступени, на которой укажут ему остановиться его личные умственные силы. Вот тот критерий, который должен лечь в основу новой образовательной системы. Университеты должны быть подняты на такую высоту, куда взбираться могли бы одни дарования, и таких академических университетов было бы достаточно одного или двух на государство. Для них нашлась бы и достойная обстановка. Для массы же золотой посредственности надо открыть высшее образование в сфере ей доступной, т. е. в сфере прикладных знаний. Другими словами, между гимназией и университетом должна быть поставлена высшая школа по всем отраслям прикладных наук, начиная с медицины (которая, сказать мимоходом, пристрочена теперь к университету, как прикладной паразит), с предоставлением этим школам всех прав нынешних факультетов, т. е. давать окончившим в них курс звание действительных студентов и степень кандидата и соответствующие им младшие степени. Вход в университет из этих школ должен быть доступен только высшим их степеням. Пойдут в него, конечно, одни дарования, умственные силы которых потребуют дополнения своего научного развития, с помощью высшей академической науки. Только университет даст степень магистра и доктора. При такой лишь системе распределения знаний, умственное развитие войдет в колею естественной правильной последовательности, и просвещение, уравновесившись силами каждого отдельного организма, обратится в действительное орудие пользы из орудия нынешнего несомненного вреда. Что же касается до общечеловеческого, так называемого гуманного образования, то положить ему хорошие основы есть задача гимназии, а поддержать его в высших прикладных школах есть дело основательного с ним доканчиваемого религиозного обучения, равно как и таких предметов, необходимых для всех видов образования, как история и отечественный язык, дающие возможность проводить в душу и национальную, патриотическую струю, эту самую действительную силу, облагораживающую человека.
Высшие прикладные школы подлежат школьной дисциплине. Академические же университеты от нее свободны.
Эту мысль я ношу в голове не со вчерашнего дня, а уже более 20 лет, и, наблюдая внимательно все совершившиеся у нас эксперименты по этому предмету, я не только не отступил от нее, по окреп в ней окончательно. У меня даже лежит в портфеле подробно мотивированное ее изложение. Верна или неверна моя мысль, я передаю ее, в общих чертах, на Ваш суд, как человеку, разуму которого доверяю более, чем себе. Но так, или иначе, а за школьное дело нам надо приняться неотложно, и оно, во всяком случае, требует разрешения не но западным устарелым образцам, а по уразумению того значения, какое имеет просвещение в жизни народа, как орудие обоюдоострое и как потребность, которую необходимо соглашать с условиями духовного человеческого неравенства. Непосильная умственная пища, как и непосильная пища физическая, одинаково прививают организму неизбежные недуги. Но, для решения в таком смысле школьного вопроса, не следует поручать его людям с рутинными о нем понятиями или связанными с ним отношениями личного положения. Этот сложный вопрос не для одной головы, особенно снабженной канцелярскими помощниками. Для этого нужны люди свежие, независимые, избранные из общества, но избранные не общественными говорильнями, а самой верховной властью, как нам и указала уже историческая мудрость в решении крепостного вопроса. Так нам и следует поступать во всех важных государственных вопросах: царь поручает дело известному ему компетентному лицу. Это лицо избирает себе сотрудника из людей, отмеченных своей компетентностью в этом деле, и представляет их на утверждение высочайшей воле, с подчинением такого совещательного собрания ей одной. Вот путь к освобождению царя от бюрократизма и к решению государственных вопросов в единении царя с народом. Другой конституции нам не надо и только такая нам желательна и полезна.
В решении школьного дела избранным руководителем у нас можете быть Вы одни. Это мое задушевное убеждение. Мне кажется, что в таком важном государственном деле, Вы бы сами могли предложить себя государю. Царь Вас близко знает и, конечно, принял-бы такой шаг с Вашей стороны не как честолюбивую выходку, а как жертву.
Простите 80-ли летнему старцу эту, быть может пустую болтовню, лишь отнимающую у Вас дорогое время. Но у этого старца теперь одна господствующая мысль, одна, на краю могилы, неотступная забота: благо страстно любимого им отечества. Вас я высоко ценю, глубоко уважаю, и, после манифеста 29 апреля, Вы еще более утвердили во мне веру в себя. Вот я и пустился с Вами в задушевную беседу о том, в чем вижу наше спасение в будущем. А мне так хотелось бы умереть с спокойным духом за свою Русь. Еще раз простите мне эту старческую слабость.

С глубоким уважением и сердечной
преданностью всегда Ваш М. Юзефович.

163.

Ваше превосходительство,
многоуважаемый Константин Петрович.

Мы, сербы, всегда обращаем свои взоры, а после этой войны еще больше обращаем, на Россию, как единственную нашу опору, как единственное упование славянского мира. Если так и не думают все сербы, то смело могу сказать, что так думает большинство сербской интеллигенции и весь остальной народ. Поэтому понятно, что мы внимательно следим за всем тем, что совершается в этой родственной нам стране, и от души желаем, чтобы все ее внутренние дела были так благоустроены, чтобы великая русская монархия служила, по выражению поэта: ‘на славу нам, на страх врагам’.
Я, конечно, далек от того, чтобы Вам, как одному из самых опытных и просвещенных государственных людей, предлагать какие бы то ни было советы, но я позволяю себе выразить Вам некоторые мысли, которые внушает мне любовь к ныне царствующему государю, с которым я, по Вашему ходатайству, имел счастье лично познакомиться и беседовать, внушает дружеское отношение к Вам, которое Вы благоволили оказать мне и которым я очень дорожу, внушает интерес славянства, насколько я его понимаю.
Во всяком великом государстве, а в русском преимущественно, нужно, чтобы верховная власть была сильна, и в то же время, чтобы ответственность за все дела, которые другие во имя верховной власти совершают, была отстранена от верховной власти. А совместить это двое, чтобы верховная власть была сильна и неответственна, по моему крайнему уразумению, почерпнутому лишь некоторым искусством в нашей маленькой земле, где было столько превратностей, не невозможно.
Нужно, чтобы войско и внешняя политика были исключительно в руках верховной власти, и чтобы в это никто не вмешивался. А все остальные отрасли государственной жизни предоставлены в распоряжение ответственного министерства, которое может выслушивать мнение по всем вопросам советовательного корпуса, составленного из народных представителей. Конституция в этом смысле была бы в духе славянском и, если я хорошо знаю русский народ, и в духе русского народа. Об этой славянской конституции я замечаю не потому, чтобы в конституционных государствах лучше управлялось, нет, иногда в конституционных государствах идут дела хуже, а единственно потому, что таким образом устраняется ответственность от верховной власти. А я именно желаю, чтобы для блага русского народа и всего славянского мира, чтобы в России царская власть была крепка и в то же время неприкосновенна, свята. А для этого нужно устранить от нее всякую ответственность. Больно видеть, что министры спокойно остаются на своих местах по 20—30 лет, а государи преследуются за их, своих министров, дела.
Правда, Вы тоже министр, но я осмеливаюсь сказать это Вам, ибо Вы искренний приятель ныне царствующего государя и патриот русской земли.
Еще раз прошу Вас извинить меня за эту откровенную беседу, внушенную дружбой к Вам и безграничной любовью к царю.
Это письмо я посылаю к одному из последних добровольцев, который возвращается на родину, с немецким именем, но с русской душой,— Дрюмпенману.
Примите, Константин Петрович, уверение в моем глубоком уважении и совершенной преданности.

Ваш покорнейший слуга
А. Васильевич.

Белград
28 апреля 1881 г.

164.

Утешительны и отрадны подобные заявления.

Копия.

1881 года марта 18 дня, собрались мы нижеподписавшиеся, крестьяне Моршанского уезда, Островской волости, Хлыстовского сельского общества, постановили: первого марта в день мученической кончины нашего благодетеля царя освободителя Александра Николаевича, до конца жизни поститься, как в рождественский сочельник ничего не есть до звезды, что каждому из нас на смертном одре завещать и детям нашим, дабы из рода в род чтили память царя великомученника, а чтобы дети наши могли служить верой и правдой новому государю нашему Александру Александровичу и не были бы такими темными, как мы, обязуемся всех детей наших, достигших десятилетнего возраста, без отговорки посылать в школу, блюсти, чтобы они боялись Бога и почитали батюшку царя, и настоящий приговор представить начальству, а копию с него представить священнику, прося его хранить оную в церкви, в чем и подписуемся: Сельский Староста Тарабрин и Волостной Старшина Тарабрин и крестьяне собственники Ефим Чернов, Иван Шамов, Семен Хомяков, Василий Зимин, Емельян Сливин, Степан Седов, Осип Сычев, Роман Плетнев, Дмитрий Сычев, Никифор Сычев, Петр Костин, Матвей Сычев, Пикифор Сычев, Иван Сычев, Ефим Сычев, Дмитрий Сычев, Таврило Сливин, Козьма Сливин, Василий Сычев, Ефим Капустин, Петр Капустин, Сергей Павлов, Кузьма Вяхирев, Иван Шамов, Антон Сливин, Яков Сухов, Осип Пряников, Филипп Тарабрин, Роман Вихирев, Филипп Вихирев, Михей Тарабрин, Напорм Шамов, Григорий Гладилин, Степан Шамов, Тимофей Вихирев, Артамон Вихирев, Павел Сычев, Абрам Камаев, Никита Шамов, Тимофей Пономарев, Федор Мишаев, Фома Губарев, Иван Гладилин, Григорий Колобеев, Павел Колобеев, Дмитрий Сливин, Семен Сливин, Трофим Сычев, Матвей Гладилин, Григорий Сливин, Ефим Тарабрин, Федор Костин, Емельян Полухин, Сафрон Чернов, Филипп Сычев, Архип Вяхирев, а по безграмотству их по личной просьбе, росписался крестьянин Иван Сливин.

Волостной Старшина Тарабрин (м. п.).

Крестьяне грамотные Кузьма Шамов, Федот Вихирев, Елисей Скороходов, Дементий Тарабрин, Лазарь Шамов, Вонифатий Тарабрин, Антип Тарабрин, Алексей Чернов, Евдоким Гладилин.

С подлинным верно
Кн. Хованский.

1881 г. марта 22.

165.

Странно слышать подобные речи от поляка.
Ваше сиятельство милостивый государь
(ваша графско-генеральская милость).

Не мало удивляет здесь нас, что многие из русских государственных мужей открыто заявили о необходимости введения каких-то конституционных реформ с целью упрочения государства. Мы здесь привыкли с удивлением (благоговением) смотреть на Россию, как на такую державу, где каждое слово, произнесенное сверху, принимается всеми членами такого великого народа с особенным (наибольшим) почтением и повиновением.
В теперешнее смутное время, в виду страшной смерти всемилостивейшего (святого господина) государя всей России, царя польского и проч. и пр. Александра II, мы не допускаем, чтобы власть была настолько слаба, чтобы потворствовать (открыть широкие ворота) подобным желаниям в государстве.
Посмотрим на государства Европы н Америки и что там увидим. Вот что: вражду и желание (жадность) как можно больше собрать богатств, чтобы с помощью их управлять своими народами, что весьма прискорбно, а управлять, или властвовать иначе они уже не в состоянии, потому что весьма мало или вернее ни одного нет такого, которое бы уже давно не утратило своего нравственного достоинства и силы, указанных Богом для правительства и владыки. И если Бог излил на наше государство свой гнев, то, вероятно, только за то, что обычаи стремящегося к язычеству и анархии Запада нашли в нашем Государстве гостеприимный приют.
Ведь конституция Запада, как известно вашему сиятельству, есть не что иное, как только слабость…..или леность его государей.
Мы верим, что если который-нибудь из западных государей желает свою власть передать законному наследнику престола, то должен непременно сделаться себялюбцем,— как бы языческим божком среди своего народа, который ни добрых не награждает, ни злых не наказывает, — ни привлекает первых, ни отталкивает от себя вторых. Еще мы не дожили до такого печального времени, чтобы который-нибудь из великих государей’ России, Царства Польского и проч. дошел до того, чтобы строить жидовские или языческие молельни или давать им пособия. Нет. Так делается только на Западе, чем нарушается и оскорбляется справедливость и что недостойно нашего христианского отечества.
Поэтому все надежды, помыслы и делания людей доброй воли устремлены к самодержавной власти в Русском Государстве, Царстве Польском и пр.
Я был бы счастлив в своем изгнании, между нашим народом под властью Австрии, если бы ваше сиятельство наши доводы и желания доложили всемилостивейшему государю, его цесарско-королевской милости Александру III.
Я верный подданный его цесарско-королевской милости государя всей России, короля польского и проч., римско-католик, тоскующий о родине (Царстве Польском), куда желал бы возвратиться.

С. И. Mo…..ский.
Переводил Ассесор Н. Харлампович.

1881 года.
В Львове 2-го мая.

166.

5-го марта 1881 г.

Константин Петрович!

Позор, покрывший Россию убийством царя, помазанника Божия, вынуждает меня просить на минуту выслушать меня. Петровское кладбище, награждающее наше отечество всеми благами неистового безверия, открыло в дни поста все театры. Во имя Бога, в память нашего святого отца Антония, повлияйте на отмену приказа министра двора, продиктованного его другом Кистером тому 5 лет. Может быть, Вы успеете дни страданий, поста, избавить этих рассеяний, которые не отвлекают комунаров интернационалов от их преступных замыслов.
Да благословит Господь Бог Ваш труд, на славу православной церкви, попираемой давно передовыми людьми. Желая Вам успеха и сотрудника подобно нашему владыке Антонию, прошу не посетовать на непрошенную грамоту глубокоуважающей Вас

Екатерины Обуховой.

167.

Отв. 10 апреля.

Ваше превосходительство, Константин Петрович!

Простите, что человек, совершенно Вам неизвестный, осмеливается обратиться к Вашему превосходительству и утруждать прочтением этого длинного письма, и особо посылаемой при нем тетради, с просьбой совета, отнимая этим часть дорогого и крайне занятого Вашего времени.
Решаюсь принять эту смелость потому, что Вы, как бывший профессор и автор таких капитальных трудов, как ‘Гражданское Право’ и ‘Судебное Руководство’, были и продолжаете быть учителем ряда поколений юристов и вообще честных служилых людей, не чуждающихся науки, что Вы известны России из ее сановников, как коренной русский, шедший прямым путем учености и упорного труда и могущий быть одним из полезнейших деятелей преобразования,— и что из высокопоставленных лиц в Петербурге я не знаю кроме Вас никого, кто бы мог менее формально и более благодушно и снисходительно отнестись к такому, отчасти странному, обращению.
Еще в прошлом году, когда после взрыва в Зимнем дворце, давшего грозное предостережение русскому народу о кроющейся в нем смертельной язве, главный начальник бывшей верховно-распорядительной комиссии обратился с знаменитым воззванием к обществу о содействии правительству в борьбе со злом,— я, наравне с многими другими, увлеченный этим призывом, вздумал сгруппировать и изложить свои мысли по этому предмету, и начал составлять для подачи в распорядительную комиссию записку: ‘Обзор причин и очерк мер и средств к предупреждению и пресечению распространения в России противугосударственных и противуобществен-ных учений и теорий’. Но, состоя на службе, с такою массой занятий, что для постороннего труда мог находить только редкие часы, урывками от отдыха и сна, в продолжении первых двух месяцев марта и апреля, я успел лишь выработать общий план, вывесть систему, написать первую общую часть — введение, и около трети 2-ой, догматической части ‘о причине зла’ и набросать многие заметки для 3-й практической части ‘о мерах и средствах’. С этим в начале мая я поехал, езявши короткий отпуск, в Петербург, где надеялся получить совет и указания компетентных лиц, исходатайствовать продолжение отпуска для возможности исключительно заняться этой работой в библиотеке II отделения собственной е. и. в. канцелярии, и по окончании главной части записки представить ее е. с. графу Лорис-Меликову. Но надежды мой не осуществились: продолжения отпуска я не получил, не довелось также получить ободряющего совета о моем труде, а напротив услышить 2—3 мнения в таком роде, что после поступивших в верховную комиссию 300 проектов едва ли не лишнее являться с 301-м, что взгляды мои слишком резки и мрачны и могут показаться неблаговидными, даже навлечь подозрения и предосудительном образе мыслей. В таком сомнении, нуждаясь в авторитетном ‘ совете и указании, я приходил раза три к Вашему превосходительству,— как к члену верховной комиссии и но тем же соображениям, ло каким обращаюсь и ныне. По, к моей неудаче, Ваше время тогда было чрезвычайно занято, и вследствие вступления в должность обер-прокурора св. синода и вследствие кончины государыни императрицы Марии Александровны,— и я не мог быть допущен. Хотя в последний мой приход мне был об’явлен ответ, что через 3—4 дня у Вашего превосходительства будут более свободные минуты, чтобы принять меня, но срок моего отпуска кончился, и я уже не мог оставаться в Петербурге, при тогдашнем военно-полицейском положении. В ту напрасную поездку мне только удалось прочесть написанное и показать подготовленное для записки состоявшему при верховной комиссии В. М. Юзефовичу (ныне вице-директор департамента общей полиции м. в. д.), который благосклонно меня выслушал, отнесся сочувственно к моей работе, но определенного мнения мне не высказал и не нашел возможным доложить о ней графу (тогда также чрезвычайно занятому), по совершенно основательной причине ее незаконченности. Уезжая из Петербурга, я оставил ему первую часть записки ‘введение и вывод системы’, с обещанием высылать ему остальные части по мере их окончания, но но возвращении на свое место, накопившиеся во время моего отсутствия служебные занятия и усиленное поступление новых, не дали мне к тому возможности в течении июня и июля, а в начале августа распорядительная комиссия была уже закрыта, и я счел свой проект окончательно ненужным и неуместным.
Прошло полгода с того времени, как все, казалось, умиротворилось. Вдруг, неожиданная молния из туч, казавшихся уже рассеянными, потрясла всю Россию. По русскому обычаю спохватываться, когда поздно, мне кажется теперь, что было малодушно терять энергию в продолжении начатого труда, что в моей записке некоторые положения не были лишены приблизительной верности, мрачные взгляды не были преувеличены, и высказанная в ведении предчувственная мысль, что ‘не следует обольщаться наступившим затишьем и ждать пока вторично грянет гром’, сбылась стократ ужасней, чем могло допускать воображение,— и теперь, под свежим влиянием общей для всей России потери, я чувствую как бы упрек на совести, что ежели бы у меня достало выдержки, несмотря на сомнения и препятствия, кончить хотя часть записки, для возможности представления тому, кому предназначалась, то, кто знает, не могла ли бы она произвесть полезное предостерегающее впечатление, если не своим содержанием, весьма может быть и ошибочным, то своим мрачным колоритом.
Живя семь лет почти безвыездно, погруженный в свою, службу, на окраине, где нигилизм, слава Богу, не распространен, я не могу хорошо знать состояние общества в России, но мне кажется, что его разложение, и прежде требовавшее внимательного изучение требует его ныне еще более настоятельно. Поэтому я возвращаюсь к оставленному было намерению продолжать записку, начатую для распорядительной комиссии, в предположении, не будет ли сна в чем-либо пригодной для другого соответственного учреждения.
Но как сомнения в полезности и уместности моей работы столько же сильны во мне, как и влечение к ней, и как притом моя служба не позволяет мне затрачивать значительное время на ошибочный труд, то, предварительно, я решаюсь прислать вместе с сим общую программу записки на вполне авторитетное воззрение Вашего превосходительства, с всепочтительнейшей просьбой поручить кому-либо, из состоящих при Вас, передать мне в нескольких кратких строках, Ваше о ней мнение. Каково бы оно ни было, оно во всяком случае будет для меня светочем. Если Вы найдете ее бесполезною или излишнею, чего я скорее всего ожидаю, то я не стал бы отрываться от насущных моих занятий и тратить время на то, к чему я не призван ни по положению, ни по знаниям и способностям. Если же, наоборот, эта программа заслужила бы Ваше одобрение, то я с воскресшим бы рвением принялся за ее выполнение, на сколько стало бы сил и возможности. Если может быть, прежде чем дать мне совет, Вы пожелали бы пробежать то, что мною уже было написано для ее содержания, то я попросил бы В. М. Юзефовича передать Вам оставленное у него начало, или возобновил бы его по оставшимся черновым листкам, и затем, по переписке, прислал бы кроме того, что у меня имеется изложенным из дальнейшего. Наконец, неполучение вовсе ответа, на который, вполне сознаю, я не имею основания расчитывать, как на совершенно незаслуженную честь и милость, послужит мне знаком, что я принялся не за свое дело.
С глубочайшим уважением и почтительнейшей преданностью, имею честь быть Вашего превосходительства покорнейший слуга

Варшавский мировой судья,
Б. Рассказов.

4/16 апреля 1881 г.
Варшава, улица Лешно, д. No 49.

168.

Надпись на конверте: С. Петербург его превосходительству обер-прокурору святейшего правительствующего синода Победоносцеву.

10 мая 1881 г.
Лондон.

Милостивый государь.

Вы искренний человек и Вы у власти. Позвольте же мне из самых лучших побуждений высказать Вам свою глубокую веру.
Вы не хотите политики для русского народа, Вы боитесь ее как чумы, вытравливающей из сердца человека все высокое и святое. Отчасти Вы правы. Но ‘развенчанный кумир не может быть уж Богом’, допетровская Россия невозвратима и, как река не может течь от устья к истокам, русский народ не пойдет назад.
Заставляя его молиться православному Богу, когда он просит политической жизни и хлеба, Вы вызовете как раз то, чего боитесь. Политическая жизнь, если не дается, то берется, а борьба из-за нее требует в жертву целомудрия души. Вы заставите русского человека отдать свою душу сначала политике, а потом рублю. Эти два идола тогда только и опасны, когда на них тратятся творческие силы, кладется чистая вера и выливаются глубокие страсти.
Устраните политическую борьбу, сделайте ее ненужной, станьте вперед всего народа, вперед его нужд и политических потребностей, дайте ему всему голос в делах всей России — и его душа уцелеет, сохранится и выльется в другое, действительно святое и великое дело обновления живого человека и Бога.
Русский народ, славянский народ, не политик и не любит борьбы. Он по натуре мягок и гармоничен и добр. И смотрите, что он дает из себя. Политические убийства. Бойтесь этих противоречий, это отчаянный вопль болящей души, которую ведут на гибель. Бойтесь толкать его на этот путь. Не забывайте, что русские социалисты были вынуждены на политическое движение, они не хотели его.
Велико будущее русского и славянского народа. Велика его историческая миссия. Смотрите, эти дети цареубийцы, эти страшные динамитчики и разрушители — они сами лишь наполовину сознают ту великую миссию, которую история возложила на них. Они, как грудные младенцы, суть полуслепые орудия воли Провидения.
Не истратившись, перешагнет русский народ через все формы борьбы, пережитой Западом, и даст миру новую веру в реального органического и Единого Бога Вселенной, даст новую религию, новую чистоту и новую жизнь. Это будет новая цивилизация, которую напрасно ищет Запад, но не находит в себе творческой силы, чтобы создать. Это социалистическая цивилизация.
Христианское воззрение, переработываясь сознанием и разлагаясь, проходит через все формы нравственного, интеллектуального, политического, эстетического и экономического падения и является воинственным только в одной из них — политике.
Социалистическое воззрение составляет неизбежный логичеческий вывод из христианского и завершает его, в процессе своего творческого синтеза, оно обратно проходит те формы творения — экономическую, политическую, нравственную и религиозную. Воинственно оно только в одной из них — политической.
Горе русскому праиительству, если оно своим тупым и бессильным упорством вызовет встречу и братское рукопожатие этих двух воинственных настроений в христианской и социалистической частях русского народа. Будет нечто ужасное и противное воле Провидения: силы души русского человека будут истрачены, буржуазия мироедов, тиранов и лжецов будет создана, а выхода, живого выхода все-таки не найдено.
Сознайте же эту гигантскую мировую задачу, станьте в виду ее впереди русского народа и самих социалистов, борьбы и террора, возьмите на себя вместе со всем народом всю тяжесть политической и экономической перестройки, без которой обойтись также невозможно, как заставить землю вращаться от востока к западу, защитите ее своей грудью от кровопийц и тиранов — и тогда Вы окажетесь на высоте своего положения, для Вас не будет страшен террор, Вы сохраните душу русского народа и человека для всего мира и вечная слава будет наградой Вам.

С истинным почтением к Вам
Русский социалист.

169.

Милостивый государь Константин Петрович.

Вы человек честный, верноподданный, не на словах. За популярностью никогда не гонялись, и за эту-то честность Вас большинство преданных государю людей любит и уважает.
Взгляните на эти две статейки и ознакомьте с ними государя, статься может, что, ознакомившись с ними, положите наконец предел умозаключениям вредных болтунов. Неужели же какие-нибудь г.г. Краевские и ему подобные корыстники могут быть терпимы в настоящее время? Все зло от этой гнусной журналистики.
Никому нет дела до их типографий.
Никому до лиц, посещающих редакции. А тут-то все зло гнездится.
Почему бы домохозяев не сделать ответственными за лиц, проживающих тайно в их домах, накладывая на них жестокую кару по карману (штрафами). Полагать надо, что и типографии эти скорей бы открылись. Тут во всем нужна не популярность гр. Лориса Меликова, а система покойного Муравьева. Муравьев не искал популярности, а как преданный человек своему долгу — действовал твердо и поэтому чужд был всему тому, что газетчики заговорят.

Мнение Андрие о положении дел в России:

‘Хотя для всестороннего подробного суждения о подобном вопросе необходимо находиться на месте, но тем не менее я решаюсь изложить в общем свой взгляд’.
‘Следовало бы просить государя издать манифест, в котором было бы об’явлено, что он желает дать народу гарантии благосостояния и спокоя, не только строгим сохранением существующих законов, но реформами и прогрессивной свободой, как делал это и отец его, но перед убийствами и угрозами нигилистов все его намерения останавливаются. Никакое правительство не должно уступать перед угрозами. Он также не уступит. Напротив того, до тех пор, пока вредные для России заговорщики не будут стерты с лица земли Русской и не будут отсечены от ее тела, как члены, пораженные гангреной, то все законы отменяются и начнется преследование без пощады. Есть раны, которые требуют раскаленного железа, и нигилизм из числа таковых’.
‘Государь призывает к содействию всех преданных порядку, чтобы скорее покончить дело уничтожения шайки убийц, величающих себя политической партией’.
Письма и записки. 1881.
‘Раз это дело будет покончено, можно будет подумать о мирных реформах и о прогрессе’.
‘Вот смысл манифеста, который бы я испросил’.
‘Об’явление энергичных репрессивных мер, без пощады, для утверждения своей власти и вместе с подтверждением, что такое положение дел будет только временным’.
‘После этого следует приступить к делу уничтожения террористов всеми силами и средствами, имеющимися налицо, и большая власть должна быть сосредоточена в руках начальника полиции’.
‘На его ответственности будут лежать дальнейшие меры, относительно уже взятых нигилистов, казнить ли их при закрытых дверях, или оставить в уединенных казематах, где они в отчаянии станут говорить и выдадут своих сообщников’.
‘Военного суда я не признаю — это только замедление’.
‘Что же касается публичных прений, то медленность процедуры и вся обстановка суда над убийцами государя есть, по моему, громадная ошибка’.
‘Все, что возбуждает и поддерживает притворную чувствительность, опасно’.
‘Нигилисты действуют террором, нужен могучий контр-террор, который будет произведен властью сильнейшей и действующей на той же почве’.
‘Для сильных болезней нужны сильные же лекарства’.
‘Для дела неправильного нужны и меры исключительные и угрожающие. Террористов нужно укротить, как укрощают диких зверей. Иначе правительство падет, потому что в России уже сильная социальная революция. Отнюдь не следует прибегать к полумерам, так как? только при полной твердости правительства, народ почувствует себя действительно обеспеченным, и доверие будет возобновлено’.
‘Кроме того следует прибегнуть и к силе денег’.
‘Следует купить кого-либо из нигилистов, которые продадут и других, вместе с сим большим содержанием можно привлечь на службу по полиции людей более достойных’.
‘У нас во Франции сумма для тайных расходов очень велика’.

——

Мы можем сообщить, что в скором времени получатся из-за границы букеты цветов, напитанные ядом.
Для светлейшей княгини Е. М. Юрьевской-Долгорукой, которая заботится именно о том только, чтобы набить себе карманы на счет народа. И для графа А. В. Адлерберга, который имеет большое попечение о французско-немецком театре, этом великокняжеском и аристократическом притоне разврата.
Вы, К. П., тоже не уйдете от подобного подарка, ежели будете недобросовестно управлять вверенным Вам ведомством.

——

Розыскание убийц, злодеев и врагов России, а также их наказание, вполне необходимо, но меры эти совершенно недостаточны. По нашему убеждению,/ следует теперь же успокоить умы, а главное искоренить серьезные причины неудовольствия. Дарование России конституции, во-первых, преждевременно, что доказывается нашей непрактичностью в избрании мировых судей и земских деятелей. Кроме того, несмотря на ужасающие события последних лет, дарование конституции все-таки могло бы быть истолковано врагами правительсгва, как признак слабости и как бы уступки их угрозам. При настоящих обстоятельствах, лучшая мера к умиротворению, не умаливая нисколько высокого значения верховной власти,— это ответственность министров.
Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии, в первые 20 лет своего существования, имело обязательный надзор за министрами и делало их de facto ответственными, если не перед лицом закона, то перед особой императора, и это тогда во многом содействовало порядку и спокойствию, ибо придавало действиям министров большую долю осторожности. Со временем значение III отделения умалилось, а теперь оно упразднено. Число же недовольных соразмерно возрастало и, проклиная деяния тех из них, которые дошли до преступления, нельзя однако не сознаться, что несправедливостей творится множество, и что на несправедливости эти искать защиты негде. Между тем ничто так не размножает число недовольных, как несправедлиость.
Особа императора, несмотря на все свое величие, может подвергаться одной слабости, в сущности доказывающей и высокую добродетель и чувства христианина. Это излишнее доверие. Министры же, как люди, доверием этим иногда злоупотребляют, скрывают от царя правду вообще и последствия своих ошибок в частности, а иногда, даже, доходят до обмана. Из подобного порядка вещей истекает масса неудовольствия, которое, как и все дурное, по свойству человеческой природы, быстро развивается, в особенности при содействии к тому неблагонамеренных людей. Пишущий эти строки, воспитанный своими родителями в чувствах беспредельной преданности законному правительству, осеняемый доныне примером своего достойного отца и лично облагодетельствованный покойным императором, всегда оставался и остается горячим патриотом и, до последней капли крови, верноподданным. Но в жизни своей он четыре раза подвергся невероятным несправедливостям и клевете, чего не случилось бы, если бы наши министры были ответственны. В случившихся с ним несчастиях он никогда не обвинял особу императора, хорошо понимая, что его благодетель был вовлечен в обман через свое излишнее доверие. Но, очевидно, что личности, его обманувшие, не посягнули бы на это, если бы существовало судилище, к коему всякий обиженный обращаться может, с сознанием, что его жалоба не испарится втуне, если она окажется основательной. Мы даже думаем, что подобное учреждение имело бы весьма мало занятий, ибо оно сразу придало бы большую долю осторожности и, следовательно, много спокойствия самому монарху.
Верховный комитет, на то уполномоченный, мог бы состоять из председателя и нескольких, членов, избираемых высочайшей властью, из среды лучших государственных людей империи. Одна из статей устава означенного комитета дарует ему право входить с всеподданнейшими докладами, для испрошения у его императорского величества раз’яснения разногласий, могущих возникнуть между подавшими жалобу на министра и об’яснениями сего последнего. Всякий пострадавший от бездействия, медленности в делах, произвола или незаконного поступка министра, имеет право обращаться с жалобой на него в верховный комитет, который в свою очередь, жалобу эту должен рассмотреть, а в случае основательности восстановить справедливость, а виновного министра подвергнуть мере наказания, им заслуженной, не исключая в крайнем случае и предания его суду своему.
Излишне было бы распространяться о благих последствиях, кои истекут от учреждения подобного верховного комитета.
12 марта 1881 года.

170.

Получ. 3 мая.

Царь убит среди бела дня, в своей столице, совершено самое гнусное, самое подлое, самое неслыханное злодеяние руками таких анафем, таких скверных дьяволов, что положительно не веришь тому, что почти видел и осязал, прошло с тех пор много дней, мы продолжаем ничего не делать, пьем, едим, спорим, ссоримся, миримся, все как будто обстоит благополучно, и как будто ничего необыкновенного не произошло. Что сделано для успокоения царя, больной нервами супруги его и дорогой семьи его, которой грозят злодеи тем же? Это сделано для успокоения общества? Ровно ничего, какая-то шаткость во всем, а спокойствие необходимо, что же это такое? Неужели же люди энергичные, люди дела, а не пустой болтовни, люди умные — все перешли в шайки злодеев, богоотступников, цареубийц, неужели у царя остались слуги лишь честные, деликатные, бояре, считающие, что не следует даже с такими отщепенцами, псами, каковые Перовские и Желябовы, иначе обращаться, как учтиво, и разыгрывать с ними эту юродивую и уродливую комедию, которую с ними ломали на суде, дозволяя им разноглагольствования, из’яснения их богоотступной деятельности, хвастовства их злодеяниями и ученые прения. Знаете ли, что я Вам доложу: народ — Россия — за все это спасибо не скажет, судьи чуть ли не три часа рассуждали в комнате, какое наказание назначить преступникам, как будто менее повешения можно было что-нибудь сказать, да мы и этой казнью недовольны, измучить их следовало и главное допытаться, чтобы они сказали все, что знают. По нашему все эти ‘балаганных дел мастера’ изменники: Кони, председатель, судивший Засулич, Александров, защищавший ее, прокурор, столь осторожно обвинявший ее, присяжные, оправдавшие ее, Мровинский и все сопровождавшие его полицейские чины при осмотре сырной лавки на Садовой, сенатор Фукс и его товарищи, так утонченно и гостинно обращавшиеся с этими извергами, зверями бешеными, как юродивые или изменники, должны быть казнены, или сосланы на каторгу. Народ полагает, могу всех уверить, что царь окружен изменой, опасно жить теперь, необходимо показать энергию и ужаснейшую строгость, нельзя итти на бой с хлыстиком в руке с человеком, вооруженным динамитом, револьвером и кинжалом. У извергов этих все дозволено, чтобы достичь цели, а у нас ничего не дозволено, ведь это курам на смех. Об’являют этим кровожадным царе- и народо-убийцам: ‘я вас спрашивать буду, но вы можете не отвечать, что же это в самом деле за юродство, терпеть нет возможности, вот почему эти псы так храбры на судах, так глумятся над русским царем, над судом его и народом его, да и не они одни глумятся, вследствие этого нашего сумасшествия, а вся Европа над нами смеется и потеряла всякое к нам уважение. Все расклеилось у нас, все распустилось, в народе нелепым толкам нет конца, но многие им верят, кричат в кабаках, что дворяне убили царя за то, что он, покойник, хотел отнять у них всю землю и отдать ее мужикам, волнуется люд православный, а ничего ровно не делается, чтобы отвратить опасность, которая грозит царю, классу имущему и всей России. Подпольная пресса действует, ругает царя, сердечную, бедную царицу, грозит ей даже за голову суки Перовской — как все эго грустно, как убийственно тяжело. Как жаль царя-рыцаря юного, свет и радость царицу, сына его первородного и всю его семью, жаль и нас сердечных, жаль всю Россию. Все стоит, ничего не делается, хотят, говорят, копать все улицы или почти все, ведь это безумие, ни к чему не ведущее. Царь никуда не показывается, конечно, ежели есть малейший риск, оборони Боже, пусть не выезжает царь из Гатчины, но как желательно было бы, чтобы царь от времени и до времени показывался народу или войску, это необходимо, но можно ли это исполнить или нет, про то знать, конечно, лучше тем, которые стоят ближе к делу. Все расшаталось, все колеблется, печать мутит и без того мутную воду, прочтите ‘Новое Время’, ‘Голос’ и другие журналы, они только и делают, что возбуждают сословную ненависть. На днях еще ‘Новое Время’ ввиду возможности переговоров европейских правительств между собой, но делу о пересмотре законов о праве убежища, выступило статьей особенной, из которой явствует, что швейцарские социалисты ничего общего с нашими доморощенными злодеями не имеют, значит, не тронь же их. На-днях еще ‘Новое Время’ с злорадством передало речи тульских и других дворян земцев, утверждающих, что улучшения быта крестьян желать нельзя, ибо тогда дворяне не найдут рабочего люда,— лгут наверно эти газетчики, но злословие делает свое. Необходимо принять меры и меры строгие, чтобы публицисты не мутили воду и не бунтовали и без того взволнованную страну.
Желаю я еще сказать, что по мнению моему необходимо сделать: извините, что надоедаю, но мне кажется, что теперь всякий обязан сказать то, что считает полезным для дела. Найдете Вы что-либо пригодное из моего марания,— возьмите его, найдете, что я говорю вздор — изорвите мое писание, вот и все. Вся беда, что Вы потеряете понапрасну десять минут времени, простите великодушно, об одном прошу — прочтите и не допытывайтесь, кто я и что я, и даже, ежели прочитав, найдете нужным, прикажите переписать, а мои листы изорвите сами, премного обяжете, если исполните мою усердную просьбу.
1. Принимая во внимание, что социалистов удовлетворить невозможно, а потому кокетничать с ними не только бесполезно но и опасно, и уступок им делать невозможно: в каждой уступке, им сделанной, они увидят робость и слабость, и не ошибутся, а увидавши робость и слабость, они смелей и беспощадней будут делать свое дело.
2. В настоящее время никаких перемен, в либеральном смысле, никаких даже нужных в этом направлении преобразований и улучшений, делать невозможно, ибо всякое подобное действие правительства сочтено будет не только социалистами, но и всем народом за вынужденное.
3. Пора перестать робко отмалчиваться от этого зла, необходимо вступить с ним, сию же минуту, в жестокую, неумолимую, кровавую борьбу, не жалея на эту борьбу: ни денег, ни наград, ни казней, ни пыток, ни боярства своего, ни щепетильности, ни белых своих ручек, перещеголять в средствах борьбы с этим злом самих злодеев, помня, что Бог и совесть велит делать все, что нужно для защиты: религии, царя, семьи его и семьи вообще, собственности, а значит и родины, и что тот слуга, который бережет не только свою жизнь, но и репутацию свою, когда спасение царя и народа требует принести в жертву и то и другое — есть изменник и больше ничего.
4. Когда победим этого врага христианства, порядка, спокойствия, собственности, семьи, законности, любезного, любимого и необходимого для всей Руси царя и его наследников, когда очистим общество от этих извергов, тогда можно будет подумать быть полиберальнее, а пока, оборони Боже, скрутить все необходимо напротив.
5. О преобразованиях теперь говорить не буду, ибо это меня далеко заведет, но они необходимы, многое нужно, по мнению моему, и, ежели жив буду, промолвлю при случае об них словечко, а пока скажу только относительно этого дела лишь то, что я считаю нетерпящим отлагательства: теперь не время ограничивать как бы то ни было власть самодержавную, не время либеральничать, не время говорить об наделах крестьян, а об этом последнем вопросе прибавлю несколько слов теперь, ибо об нем что-то громко заговорили: оборони Боже увеличить надел крестьян: там, где мужики не спились, в тех редких селениях, где кабаков нет, мужик благоденствует, заработная плата возвысилась везде ужасно, хорошо обработанный надел, или нанятая мужиком земля почти везде обеспечивает его с семьей вполне, поверьте мне, что благосостояние крестьян с увеличением их надела упадет окончательно, он сопьется и изленится, а Россия банкрот, хлеба производиться и родиться будет менее, ибо мужик работает на себя плохо, продавать за границу будет России нечего, ведь негде же взять земли иначе, как отнять ее у землевладельцев, показать еще раз пример нарушения права собственности, когда мы так кроваво и дорого платим за то, что осмелились коснуться этого права в 1861 году — право, на котором зиждется благосостояние государства, умоляю, верьте мне, я сам уже мужик стал, 30 лет живу с ним неразлучно, не поверите мне, Бог с Вами. Как не удовлетворите Вы социалистов дарованием самокраснейших либеральных учреждений, так не удовлетворите вы крестьян увеличением их наделов, а развратите их окончательно, показав им еще раз, что право собственности ненарушимо, пока народ не шумит, и раздразните их аппетит ужасно. Ежели Вы хотите порядка и спокойствия, то теперь на время, по крайней мере, система нашего управления должна быть: цыц, молчать, не сметь, смирно. Мужик, пей, да в меру, и Боже тебя упаси, тогда только мужик скажет: понял, ваше императорское величество, государь ты наш батюшка.
6. В настоящую же минуту нужно следующее: а) показать теперь же пример самой высокой нравственности от самого верха, чтобы не было любовниц, с цинизмом разгуливающих по Петербургу и парадирующих страшной роскошью, всех наивысоко поставленных судьбой лиц обязать именем счастья России не развратничать, не пьянствовать, а заниматься делом, жить экономно и быть крайне строгим к самому себе. Развратничает какой-нибудь сановник, не живет с семьей и женой, является на службу в 2 1/2 часа и уходит в 3 1/2 ч. — долой его, б) показать пример самой строгой экономии, проститься на век с роскошью, долой квартиры, наполненные тысячными креслами, диванами и оклеенные шелковыми обоями, с лакеями — шутами, в чулки наряженными, долой об’едания у Дюссо и у Бореля, сверху все это нужно показать и приказать, долой шлейфы жен в три аршина, долой шляпы дамские, стоющие тысячи рублей и разоряющие мужей и отцов, почему сии последние лезут в долги и потом записываются в воры, в) в финансовом отношении система скупости нужная говорили: ежели сенатор, то сенаторское содержание,— обрадовались все, явился закон и на пенсии, а вот Абаза, не спаситель отечества, 8000 содержания получил, Велио 12000, конечно царь волен все делать, но надоедает же юному царю все бороться, все отказывать, а грех лежит на тех докладчиках и просителях, которые об этом ходатайствуют, не подумайте однако, что я аплодирую деянию Ливена и Куломзина,— оборони Боже. Я нахожу, что вся эта история — скандал, этим делом царское слово, т. е. закон над законом — затоптано в грязь, память царя мученика оскорблена, царь дал, пожаловал, а псарь Ливен, после его славной мученической кончины, осмеливается возвратить его дар, плюет на его царскую милость, Куломзин тоже за ним, под суд их следует за это, этих оскорбителей почившего царского величества. Царь знал, что делал, и никто не в праве судить о его деяниях, при жизни его еще можно было верноподданному дать ему совет, как давал их Долгорукий Петру, Васильчиков — Николаю, но Ливену швырять этак царской милостью нельзя, пороть его следует за это.
7. Полицию, говорят, хотят преобразовать, облагородить и сделать из нее порядочное и уважаемое учреждение: с увеличением окладов и числа служащих и с освобождением полиции исполнять дела не полицейские до введения этих порядков во всей России — Бог помощь, ибо теперь плоха полиция: безнравственность ужасная, взяточничество, определенные доходы частных приставов, исправников и всех служащих, которые в иных местностях, как Сенная и другие рынки, бывают значительны, положительно необходимо строго-решительно неумолимо преследовать это зло, прямо собрать всех, написать всюду царское веление не брать никому из служащих ничего и с кого, под страхом ужаснейшей ответственности и беспощадно наказывать виновных в лихоимстве, тогда люди порядочные не будут брезговать полицейской службой, за хорошую же службу следует непременно щедро наградить, поймавшего Перовскую так умно — наградили ли? Вредно для дела жалеть наград за хорошую службу и слабо наказывать за плохую, Мравинского и полицейских чиновников, например, так странно осматривавших известную сырную лавку в доме Менгдена, неужели оставлять жить спокойно и безмятежно?
8. Необходимо установить, что хозяин дома, дачи, усадьбы деревенской, фабрики, завода, квартиры, или чего-либо подобного, строго и очень строго отвечает, ежели у него найдется жилец нигилист, типография, лаборатория, клуб или что-либо подобное, судить виновного хозяина необходимо очень строго, но кроме того он обязан заплатить огромней штраф в течение шести дней, по истечении которых, ежели он не уплочен, дом, именно с усадьбой, а в случае крайности движимость, подвергается немедленно аукционной продаже, на общих основаниях.
Необходимо сделать все возможное, чтобы преступникам было жить трудно посреди нас, а потому необходимо, чтобы каждое лицо мужского и женского пола от 12 лет и до шестидесяти, проживающее в столицах, городах, местечках, селах и деревнях, словом где бы то ни было, было снабжено особым письменным видом, на котором было бы написано местной полицией, городским головою, или предводителем дворянства, что лицо это ей или ему известно, что оно благонамеренно, в политическом смысле, лица же, неизвестные местному начальству, обязаны представить за себя двух поручителей, которые ручаются за него исключительно лишь в смысле благонадежности политической, а что лицо это зарежет кого-нибудь с целью ограбления, за то поручители не отвечают, нотариус безвозмездно должен свидетельствовать подобные подписи, без такого вида никто ни кого не смеет принимать, хотя бы на час времени, или держать в доме, в усадьбе, в торговом, промышленном или ином учреждении, под страхом ответственности деньгами по распоряжению администрации, безо всякого суда и по суду в случаях особенных. Я знаю, что мера эта крутая и стеснит даже людей порядочных, но что же делать, обстоятельства вынуждают прибегнуть к мерам чрезвычайным.
10. Много есть молодых людей и людей уже не молодых, но бывших когда-то молодыми, которые состоят в обществе этих богоотступников поневоле, они в отчаянии, что считаются в рядах этих проклятых отщепенцев, но потому только, что, во время оно, быть может, уже очень давно, они по юности и глупости своей в те счастливые дни, когда жилось на Руси всем без исключения (да, я утверждаю, что всем без исключения) так легко и хорошо, в те дни блаженные, когда полиберальничать немного было и приятно и полезно, и было по моде, они, эти глупенькие, но неиспорченные хорошие молодые люди, отправлялись в Швейцарию, Францию и Англию, там за счастие считали познакомиться с ренегатами и всяким сбродом, горячились в читальнях их, и неосторожно записывались в число заговорщиков, портреты свои давали, подписывали разные клятвы и таким образом компрометировались совершенно. Они, эти-то молодые люди, нужны злодеям только потому, что они высасывают из них деньги, а эти несчастные, никак не воображавшие, что их либеральная болтовня доведет их и до сообщничества с цареубийцами, поневоле дают деньги Цюриху и всем этим злодеям, не дать же теперь им — уже нельзя, тотчас попадут в Петропавловскую. Необходимо оффициально через ‘Правительственный Вестник’ об’явить, что те из преступников, которые прямо не участвовали в убийствах, особенно же те, которые по молодости или опрометчивости своей и увлечению, в котором они раскаиваются, придут с повинной, с полным сознанием, что они поступали дурно, что те лица будут вполне прощены, ежели даже они участвовали на сходках, способствовали деньгами размножению и существованию этих архипреступных безбожников, давали и подписывали клятвы, притом об’яснить, что они не обязаны выдавать и называть заговорщиков, ибо выдача их прежних приятелей может удержать некоторых обратиться на путь истинный. Кроме того они должны быть уверены, что исключительно государь и лицо, которому он оффициально доверит принимать раскаяние этих несчастных молодых людей, только и будет знать их имена. Повторяю, по мнению моему это необходимо сделать, чтобы у них, у злодеев не было крепостных людей, не сочувствующих им: и потом дело это Божеское.
11. Об студентах, технологах, медикохирургах, даже артиллерийских и инженерных училищ и им подобных несчастных молодых людях, я говорить не буду, ибо, говорят, правительство хочет обратить на них внимание, одеть всех в мундиры и оставить продолжать учиться только тех, которое торжесгвзнно заявят, что они хотят учиться, а не шуметь, я просил бы только правительство познакомиться хорошенько с профессорами, много между этими господами сволочи, сбивающих сыновей наших с истинного пути.
12. Последний пункт, самый деликатный, начну с того, что повторю то, что уже сказал выше: нельзя итти на бой, имея в руках лишь хлыстик, с человеком, вооруженным огнестрельными орудиями, динамитом и прочее, в делах исключительно таких, какие теперь происходят, т. е. только с цареубийцами, дозволяется, по мнению моему, или даже вменяется в обязанность всякому уважающему себя человеку, быть совсем не тем, чем он быть обязан, как порядочный человек и как боярин, относительно всех людей, даже преступников страшных, но все таки не цареубийц. Социалисты не люди, они звери бешеные, следовательно они вне закона, а следовательно я прошу хорошенько подумать о том, о чем я говорить буду теперь: публичные казни совершать не следует, с этим кажется согласно и правительство, гласные, хотя не публичные, казни, конечно, необходимы, но чем менее их, тем лучше, об этих непубличных казнях все-таки все знают, уничтожать же злодеев необходимо, а потому они, попавшись, должны пропадать без вести: пилюли, ради которых человек умирает без страданий, в этих случаях вещь необходимая, перед смертью злодей или злодейка должны высказать во что бы то ни стало все, что знают, для этого можно и следует употреблять в случае надобности пытку, но не Ушаковскую, а самую легкую, легкая пытка заставит говорить истину, жестокая же заставит только лгать. Штрафованные солдаты не избавлены от телесного наказания, чем же лучше такого солдата социалист, для него должна существовать розга, шпицрутен и т. д. — Скажу еще следующее: главные деятели Драгоманов, Лавров и им подобные злодеи, даже известные иноземные социалисты, должны погибнуть, это необходимо для спокойствия не только русского царя и русского народа, но необходимо для спокойствия всего мира, избиение же их в Цюрихе, Париже, Лондоне и других местах может быть очень легко произведено деньгами и помощию искусных людей, преданных делу. За деньги в Италии и в Лондоне зарежут единовременно много злодеев, убиение же нескольких таких злодеев распространит ужас и деморализацию в их лагере. Портреты же их достать нетрудно, да они и есть, местожительство их известно, значит все, что требуется для этого дела, налицо. В глазах же Европы и всего мира это дело должно быть делом частной секретной компании, состоящей из богатых людей, неизвестных правительству, им разыскиваемых, и готовому строго наказать за столь преступное деяние, нанявшийся на это браво итальянец или англичанин не должен знать, кто его нанял и кто ему платит деньги, маски и прочее могут служить в этом случае с успехом.
Высказался, виноват, а Вы и правительство делайте, что хотите. Возьмите опять сенатора Жихарева на службу, он человек энергичный и полезный.

171.

Ваше высокопревосходительство.

Я человек пожилой, семейный, живу своим трудом, кончил курс в московском университете, Вас не слушал, как профессора, но знал как человека высокоразвитого, честного и правдивого, который мог и должен был принести ‘Победу’ правде и разумной свободе. И что же? Едва встали Вы на совете у молодого доброго, но неопытного государя, Вы принесли ‘беду’ всему честному, искреннему и свободному. Вы, некоторым образом официальный, так сказать, защитник разума, совета, истипы и свободы, проповедываемых христианской религией (как обер-прокурор синода), Вы стали проводником темных сил обскурантизма, стеснения, лжи и приверженцем угнетения правды и свободы. Вы подчинились известному ретрограду, ненавидимому всей Россией — Каткову. Вы идете рука об руку с известным не только всей России, но и всей Европе, графом Игнатьевым, который своим хвастовством, пошлыми сообщениями в ‘Правительственном Вестнике’ (наприм., о какой то бабе-мужичке, поднесшей графу лично подарок за его образ действий в последнюю войну), невозможными отношениями к прессе, компрометирует все правительство и самого государя, возмущает всех, даже самых ярых приверженцев деспотизма, и производит глухое, но опасное недовольство в среде, весьма многочисленной, спокойных крепких поклонников разумного монархизма. Это-та недовольство массы пожилых семейных людей есть та почва, на которой возрастают презренные и дикие убийцы и взрыватели.
Я не крамольник, не нигилист, не только никого не знаю из этих безумцев, но ни одного никогда не видал. Я не чиновник, вообще человек не важный, понятно никаких сношений и отношений с высокими лицами не имею, но я русский, я член общества, я ближе Вас стою к народу и чувствую и испытываю на себе тяжелое, мрачное, опасное направление настоящей внутренней политики, и умоляю Вас: одумайтесь, сделайтесь прежним действительным ‘Победо’ — а не ‘бедо’—носцевым. Уберите Игнатьева, Вам при Вашем влиянии на государя это не трудно. И граф, и его товарищ Готовцев, не только здесь, но и внутри России, не пользуются никаким авторитетом, особенно последний, человек странный во всех отношениях. Они погубят Россию и, что ужаснее, погубят царя и Вас.

Прудников.

172.

Телеграмма No 83
принята из Пензы 25-го 1881 года
Сейчас прочли священные слова монарха. Русские православные сердца вздохнули мощной грудью, царь отец, царь самодержец излил миро благодатное на израненные души скорблю отныне веруем, что Россия спасена. Повергните к стопам самодержавного обожаемого государя наши чувства беспредельной преданности и любви. Ляжем костьми за его жизнь и счастие. Камергер Арапов, лейтенант Раевский, камер-юнкер Устинов, камер-юнкер Лозняк, Алексей Лопатнев, Подгайный, Работкин, Смирнов, Вез-сонов.
ПБГ. Обер-прокурору св. синода Константину Петровичу Победоносцеву. Литейная.

173.

6 мая 1881 г.

Милостивый государь Константин Петрович.

Позвольте неизвестной Вам русской дворянке — русской по чувству и духу и вере православной — выразить Вам глубочайшую признательность за все то, в чем видится и чувствуется сердцем Ваше влияние. В настоящую трудную эпоху для России Вы заявляете себя и как человек христианин, и как верный и преданный всей душой царю и отечеству русский человек. Простите великодушно, что осмеливаюсь Вас утруждать занятиями, беспокоить этими строками, но от избытка сердца — глаголют уста. Верьте, что настоящие русские люди и понимают, и чувствуют вполне всю Вашу деятельность, чуждую всякого честолюбия и т. п., а направленную вполне на пользу общую. Сердце, любящее горячо родину и царя, поболело все это время, но оно в то же время полно упований на лучшее будущее, в надежде, что Господь поможет государю, в котором выражается и столько воли и силы духа, сколько и простоты и заботливости о настоящих нуждах его подданных. После Бога вся надежда на царя самодержавного, русского и православного но духу.
Глубокоуважаемый Константин Петрович, поддержите православие. Всякие лжеучения обуревают церковь нашу единую соборную апостольскую. Возвратите в недра ее отпадших, возвратите к учению правильному учащихся — дайте всем, оставленных многими учение св. отцов церкви, наших духоносных святых учителей православия. Вы, своим влиянием, можете много сделать, а Господь непременно поможет во всех благих начинаниях в славу имени его святого. Не прогневайтесь на эти слова, приимите их в мире и любви о Господе нашем Иисусе Христе. Верую, что он праведный мздовоздатель, за все вознаградит Вас сторицей.
Да покроет Вас милосердие Господа и Покров его пречистой матери и молитвы всех святых Божиих.

174.

Телеграмма No 214 из Москвы
принята 5/3, 81 года

Литейная, Константину Петровичу Победоносцеву.

Мы едем курьерским и везем икону лампаду Александра Невского, мерою 6 вер. и 7 вер. в русском крестьянском духе, желаем над гробом вечной памяти великому мученику нашему государю в Бозе почившему Александру Николаевичу, благоволите попросить государя великого Александра Александровича на его благоусмотрение, сердечно от души кланяемся, будем у Вас. Яков Лабзин и Тихомиров и прочие Павловского Посада купцы Московской Губ. Богородского уезда. Тихомиров.

175.

Милостивый государь Константин Петрович.

Позвольте мне, как одному из русских, поделиться с Вами некоторыми размышлениями, возникшими невольно в моей голове по поводу слухов о той политической роли, которая выпадет будто на Вашу долю во время настоящего царствования.
Скажу прежде всего, что я отрицаю возможность значительной и полезной роли за кем бы ни было из слуг убитого императора.
Я отрицаю это потому, что петербургское императорство не создало ни государственных людей, ни сильной администрации, как на Западе, и не успело образовать политической партии, способной к борьбе. Согласитесь, что разрозненное стадо людей, прокормливающихся на счет императорства, не может быть названо партией.
На Западе администрация представляет институт, члены которого меняются, но дух и традиции которого пережили пять революций и, за неимением монархов, солидно поддерживают буржуазию и капитал, (т. е. производящую буржуазию).
А Ваша администрация?
Какие исторические традиции поддерживает она?
Где и как оберегает она возлюбленные Вами социальные основы?
Она не помешала развитию нигилизма, специальные охранители порядка не предусмотрели ни мин, ни бомбы 1-го марта.
Если погибающее императорство ухватится за некоторых личностей, добросовестных как Вы, но безсильных итти против новых веяний, то любопытно будет наблюдать, по какой новой дороге поведете Вы Русь?
Круто повернуть на николаевский путь Вам будет невозможно. Кого защищая, Вы будете свирепствовать? Поверьте, разумные консерваторы Запада посмеются над реакционным ратоборством чиновников мужицкого государства. Как ни реакционны консерваторы Запада, но они все-таки не признают Вас своими. Все усилия Ваши останутся тщетными: вы будете ссылать людей в Сибирь до первой бомбы.
Или, может быть, Вы захотите повести Русь по дебрям лживых реформ бывшего царствования? В таком случае, что Вы станете делать?
Новый надел — но это старая удочка, и притом обоюдоострое оружие в стране пугачевщины. Смиренная Русь крепостного права отжила. Дворянство крайне малочисленно. Купечество — также, и вдобавок лишено всякого политического образования, оно гнило, жадно и самодурно. Ни дворянство, ни купечество не могут быть, следовательно, надежными союзниками в борьбе с Земской Русью: заправляющих классов нет. Руси славянофильской или погодинской также не существует: это только одна фикция добрых московских мечтателей, которые наивно полагают, что Россия призвана согласовать единодержавие и деспотизм с древне-народными вольностями.
Теперешняя Русь (т. е. революционная молодежь и народ) ничего не имеет также общего с царством захватов и насилий, нет. Новая Русь, это Русь Новгородская, которая была подавлена татаро-московскими хищниками и гольштинскими выходцами.
Новая Русь будет страной народной вольницы, широкого общинного самоуправления, народного веча.
При отсутствии западно-консервативных элементов у нас, эта молодая Русь не дозволит ни Вам, да и ни кому делать над собой конституционные опыты, с двухкамерными парламентами, с урезанной подачей голосов, словом — делать опыты со всем тем хламом, который был введен феодалами и буржуазией в политическую жизнь Запада.
Для борьбы с революцией у Вас не будет также того верного друга всяческой реакции, который называется церковью. На нее Вам нечего расчитывать. Вспомните, как ничтожно было всегда ее влияние на народ, как ее подавляли сперва цари, а потом императоры.
Вы — столпы императорства — низвели ее до той жалкой полицейской роли, которую она играла и играет. Императорство и его ‘опричники’ боялись образованного духовенства и самостоятельной церкви, как политического института. Вспомните патриарха Никона или хоть Филарета Московского, изподтишка воевавшего с Николаем первым. Синодальное обер-прокурорство заменило церковь. Впрочем, за эту невольную услугу Вам скажет искреннее спасибо будущая Русь. Скажу в заключение, что и расчеты Ваши на армию окажутся неверными: она докажет Вам это в последнюю минуту.
Затруднения, которые Вы встретите на пути внутренних либерально-буржуазных реформ, сделаются непреодолимыми вследствие разноплеменности России. У вас старые счеты с Польшей, на юге — пестреющий народностями Кавказ, повсюду обширные и открытые границы, которые не вечно же согласится защищать поляк, финн, немец, малоросс и даже казанский татарин. Буржуазно-либеральные реформы возбудят вопрос о народностях, и, согласитесь, что не петербургскому чиновничеству удастся согласовать разнородные стремления и создать одну огромную, конституционную Россию. Заметьте при этом, что молодая революционная Русь, чуждая системы захватов и завоеваний, не станет поддерживать Вас. Она откликнется на зов угнетенных народностей против общего врага.
Если у вас нет самонадеянности, то вы должны сознаться, что поддержать буржуазными реформами петербургское императорство Вам не удастся среди мужицко демократической Руси. Сумейте сойти со сцены во время, следовательно — с честью. Дайте этот урок русского смысла клерикально-феодальному Западу, и многие прегрешения Ваши отпустит Вам в будущем русский мужик.

176.

Москва. Совершилось безпримерное злодеяние, сердце русское изныло от ужаса настоящего, от страха за будущее. Кровь государя на всех тех, которые не сумели предотвратить катастрофы. Все расшатано, все колеблется, все угрожает скорым разрушением, но почва земли русской так тверда и хороша, что стоило оказать бы благонамеренное усилие, и здание укрепилось бы и сделалось бы незыблемо. Но трудно создать, когда нет зодчих. Куда ни оглянешься, везде ничтожество или злонамеренность.
Вы, по слухам, человек русский и православный, говорят, государь любит Вас и Вы можете приносить ему величайшую пользу, открывая ему глаза и говоря правду. Хватит ли у Вас на это гражданской доблести? Пожалуй и Вас увлекут, как Лорис-Меликова, который честный человек, но неуч, и по внушению адской петербургской прессы, искал популярности, гумманичал, либеральничал— погубил царя и заслужил похвалы ‘Голоса’. Кого и что прославляет этот орган французской коммуны — значит вредно для России. Уверяют, но мы не хотим верить, что Вы сочувствуете ее красному министру Сумбурову, раз’езжавшему по России, чтобы бунтовать молодежь. Мыслимо ли с таким министром искоренить величайшее зло России — антирелигиозное зловредное направление, как в высших учебных заведениях, так и в народной школе. Все университеты загрязнены, а московский, кажется, наиболее, ректор его не имеет ни Бога ни совести, проректор — либерал дурного качества, есть и профессора явные безбожники, как Бабунин и пр. Пока не будет в интеллигенции, администрации пламенной любви к отечеству и доблестному народу русскому, дока не заставят молчать зловредную прессу и не изменят пагубного направления народного образования, до тех пор не спасет никакая конституция. Антиконституционная партия в России очень сильна, к ней принадлежат люди, считающиеся либеральными, и все они убеждены, что конституция произведет революцию. Пишущие эти строки находят, что конституция была бы менее преждевременна, особенно если бы она была создана в духе народном, нежели суд присяжных, оправдывающий все преступления и тем деморализирующий народ. Чудовищное оправдание Веры Засулич дало дерзость и силы нашим нигилистам. Теперь одно и главное — строгость, беспощадная строгость. Казнь, заключение, ссылка в такие места, из которых нельзя было бы удрать. Нельзя миловать злодеев для того, чтобы непосильно было жить честным людям. Уничтожение административной ссылки, т. е. всепрощение и поощрение на дальнейшие преступления, наподобие амнистии коммунаров, мог иметь дерзость выразить только ‘Голос’ и подобные ему петербургские журналы и газеты, а сочувствовать,— только армянин Лорис-Меликов.
Общественное мнение смущается ходящими слухами, что воспитание детей государя находится в руках нигилистов. Если это так, то Вы, как человек близкий государю, как ученый и вместе с тем патриот и христианин, должны противодействовать этому величайшему злу. Что будет с Россией, если в царствующем доме распространится нигилизм?

177.

Ваше высокопревосходительство.

Ходят слухи, что Вы являетесь главным ходатаем перед императором в отсрочке реформ, что Вы советуете ему сначала убить крамолу. Я не верил долго этим слухам, но они находят себе подтверждение в том обстоятельстве, что даровитый граф Михаил Тариелович выходит в отставку и на его место назначается реакционер Шувалов, что Вы враг реформ, я знаю частным путем из Вашего частного разговора с одним развитым человеком. Но разве вы, бывший профессор, так мало знакомы с историей вообще и историей нашего отечества в частности, чтобы не понимать, что террористы явились результатом реакционной политики приближенных Александра II, боявшихся реформ и застращавших эту благородную, но слабую личность до такой степени, что наш социализм, игру в пропаганду, сочли чем-то ужасным и стали казнить и ссылать массами. Политика Лорис-Меликова остановила на время революционную деятельность, но потом опять пошло по старому и революционеры стали действовать. Только представительными учреждениями свободы мысли и слова можно спасти Россию, я не принадлежу к революционерам, я ученый социолог и понимаю чутко общественные потребности. Знаю, что русское общество переросло неограниченную монархию и желает представительных учреждений, особенно после того как их дали Болгарии. Я уже писал государю, умоляя его не казнить убийц Александра И, но голос мой не был услышан. Вы хотите убить крамолу, но она увеличивается с каждым днем и часом, с каждым днем увеличиваются ряды ее адептов, благодаря строгим мерам, и вы не справитесь с нею деспотизмом, она исчезнет лишь при свете свободы, умоляю Вас—и со мною вся Россия — прекратить человекоубийственную расправу, вызывающую гнусные убийства администраторов и даже детей, дайте России возможность решать самой дела, допустите в народное собрание всех совершеннолетних мужчин — исчезнут гнусные убийства, исчезнут как дым пред светлым лицом свободы, и дружная работа народа и царя на пользу России заменит современное политическое рабство, проявляющееся в подавленности прессы и политических убийствах.
Дайте России вздохнуть свободно и не мешайте Вашим ходатайством об отсрочке реформ.

178.

Христос Воскресе, Константин Петрович.

Дорогой наш русский человек, простите меня за мою дерзость что осмеливаюсь обратиться к Вам. Я русский, москвич, под вли-нием глубокого чувства преданности к своему возлюбленному монарху и любви к дорогому отечеству, позволяю себе передать честному русскому сановнику, стоящему близ престола, от которого зависит многое для упрочения дорогого отечества и уничтожения плевел, посеянных на нашей родной земле, те впечатления, произведенные на меня, так равно и на многих москвичей, посланием св. синода, составленного и написанного на бумаге отцами представителями православной церкви, боюсь и сожалею, чтобы это послание не осталось мертвой буквой на бумаге, и сомневаюсь, чтобы оно достигло цели, но вижу в нем только одно желание отцов — показать, что мы-де принимаем участие в общем горе: рассылаем послания, предаем анафеме заблудших людей. Те, кои будут читать и слушать, и без него сознают тяжесть греха и чувствуют горечь в сердце более глубже и сознательнее, чем написано это холодное послание. Люди же либеральные останутся теми же и будут только смеяться и делать вывод по своим понятиям, укоренять и распространять плевелы, для них анафема ничего не значит. Следовательно, эту меру нельзя признать даже за палиативную и мне думается, пока дело не заменит слово, ничего хорошего не будет: пока человек не сознает себя, что он создан по подобию Божьему, а не по теории Дарвина от обезьяны, пока не перестанут обезьянничать, играть в либерализм и новь, пока не скинут с себя маски, под которыми говорят, согласуясь с обстоятельствами, положением дел, пока из числа тех же подателей послания не будут искренними доброжелателями блага отечеству, а не мертвые исполнители буквы закона, и заботиться только словом, а не делом, о своей пастве, пока своим примером не будут служить народу образом человека, пока не заслужат того глубокого уважения и любви народа, как был всеми любим и чтим высокопреосвященный митрополит московский Филарет, который глубоко понимал народ, служил примером любви, кротости и строгим исполнителем закона, не поддавался либерализму и нови, горячо отстаивал заветные предания старины, вполне сознавая, что для русского главное и прочное основное есть церковь, ‘закон Божий’, для чего издал свой катехизис, а главное — строгий блюститель церковных законов, потому-то его слово давало жизнь и сильно влияло не только на сынов церкви, но и на врагов. Вспоминая святителя Филарета, невольно вспоминаешь стансы великого поэта:
Я лил потоки слез нежданных,
И ранам совести моей
Твоих речей благоуханных
Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной
Мне руку простираешь ты,
И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
Но увы, перешел в вечность нравственный блюститель земли Русской, перестал звучать голос из Москвы, противный либералам, но сильный и крепкий, народным чувством и духом вековых преданий поражавший их. Настала новая эра, все переменилось и началась гибель нашего дорогого отечества, тот же св. синод сам заговорил либеральным языком и стал относиться к дорогим основам земли русской не только равнодушно, но игнорировал их и начал сеять гибельные плевелы среди юношества и народа.
Первое: небрежное отношение к закону божьему, преподаваемому в школах, в особенности в казенных гимназиях вот первые семена, посеянные в юношеских сердцах: неуважение к закону божьему, поддерживаемое учебно-попечит. начальством, было много случаев в гимназиях, где дети религиозных родителей занимались этим предметом, т. е. законом божиим, получали хорошие отметки, тогда как в трудных для них латыни и греческом только посредственные баллы, то оставались в тех же классах, а наоборот те, кои никогда закон не только не учили, но и не обращали на него внимания и получали 1 или 2 и то из снисходительности преподавателей, нередко даже по просьбе училищного начальства, потому что у их были удовлетворительные балы из греческого и латинского, даже без переэкзаменовок закона переводились в высший класс. Такое отношение породило во всех почти юношах пренебрежение к закону и все стали посвящать свободные часы и даже классы закона латыни и греческому, чтобы перейти из класса в высший класс, зная, что для них закон не обязателен и что на экзамене не будет такого экзаменатора, как бывал покойный свят. Филарет. Затем по переходе в университет профессор богословия старается показать себя тоже либералом, говорит, говорит много, говорит в возвышенных фразах в области непонятного, как будто умно, а в сущности нет ничего (приэтом невольно вспоминаешь справедливые слова покойного Ф. М. Достоевского в последнем его дневнике), простой смертный ничего не понимает, а если и решится говорить понятным языком, то на первых порах мы слышим голос не пастыря и учителя закона божия, а либерала. Так например, я помню хорошо одну проповедь Сергиевского, в которой слышно было только ‘обычай’: мы сегодня собрались по обычаю, укоренившемуся с основания университета и т. д. Науки и разнородное товарищество, нередко насмешки над религиозными обрядами, сбивают с толку молодое поколение, ведя их по пути фальшивого либерализма к атеизму, а кто не признает Бога и не ведает закона, тот на все способен.
Второе: Уничтожение церквей, закрытие приходов, так что многие религиозные крестьяне, исправно посещая церковь, по закрытии невольно отвыкают, благодаря дальнего расстояния, в особенности при непогоде и распутице, а малолетние привыкают с малолетства вовсе не посещать или изредка: мало-по-малу теряется эта единственная основа или твердая почва для крестьянина церковь, а с нею религия. Эти два главных семени, для интеллигентного сословия и крестьянского быта, брошены синодом под владычеством недостойной памяти Дмитрия Андр. Толстого, а сколько еще брошено зловредных мелких семян: разрешение театров во время великого поста и различных увеселений под праздничные дни и воскресения, как будто без этих развлечений не может жить русский человек, само Провидение указывает перстом своим, провели же мы нынешний пост в тяжелом горе безо всяких удовольствий и развлечений, никто от этого не умер, никто ничего не потерял, наооборот, всякий более сознавал приближение торжественного праздника Воскресения Искупителя. Неужели после этого явного перста Божия, св. синод не поймет о значении поста для русского человека, как в воспоминание приготовления Спасителя рода человеческого к страданию и мученической смерти, так и в воспоминание мученической кончины возлюбленного монарха, освободителя крестьян и христиан и обновителя земли русской, не восстановит его в той законной рамке, в которой так долго удерживал покойный святитель Филарет?
Ежедневно появляются в петербургских газетах статьи самого возмутительного содержания, развращающие мысль, призывающие к своеволию.
Но вот, к удовольствию многих здравомыслящих русских людей, ‘Петербургские Ведомости’ напечатали 8 марта (прилагаемую при сем) статью, исполненную негодования против врагов порядка, врагов самодержавия и против бесчестных журнальных статей-
Казалось бы, следовало радоваться этому, что наконец негодование хоть одной петербургской газеты обратилось в правую сторону.
Но против ‘Петербургских Ведомостей’ вооружились все неистовые газеты.
Во вторник появилась новая статья, правда, резкая, но тоже в правую сторону.
И что же? Министерство внутренних дел, не преследовавшее газеты за самые возмутительные статьи, за эту статью решило отдать под суд ‘Петербургские Ведомости’.
Что скажут теперь в России простые люди о правительстве? Что оно покровительствует развратной партии в журналистике и хочет задушить голос истины и русского чувства.
Несомненно, что и Каткову угрожает та же опасность. Его уже вызывали сюда и уговаривали приостановиться и не писать некоторое время своих патриотических статей.
А суд,— тот самый, который оправдывал Веру Засулич,— мудрено ли, что осудит за патриотическое выражение негодования.

179.

Ваше императорское величество.

Опять должен просить у Вас прощения в своей назойливости, ибо возвращаюсь к тому же предмету, о котором писал уже и беспокоил Вас.
Л уже смел писать Вашему величеству о предмете, который почитаю важным — о приеме Скобелева. Теперь в городе говорят, что Скобелев был огорчен и сконфужен тем, что Вы не выказали желания знать подробности о действиях его отряда и об экспедиции, на которую обращено было всеобщее внимание и которая была последним, главным, военным делом, совершенным в минувшее царствование. Об этом теперь говорят, и на эту тему поют все недовольные последними переменами. Я слышал об этом от людей серьезных, от старика Строганова, который очень озабочен этим. Сегодня гр. Игнатьев сказывал мне, что Д. А. Милютин говорил об этом впечатлении Скобелева с некоторым злорадством.
Я считаю этот предмет настолько важным, что рискую навлечь на себя неудовольствие Вашего величества, возвращаясь к нему.
Смею повторить снова, что Вашему величеству необходимо привлечь к себе Скобелева сердечно. Время таково, что требует крайней осторожности в приемах. Бог знает, каких событий мы можем еще быть свидетелями, и когда мы дождемся спокойствия и уверенности. Не надобно обманывать себя: судьба назначила Вашему величеству проходить бурное, очень бурное время, и самые большие опасности и затруднения еще впереди. Теперь время критическое для Вас лично: теперь, или никогда,— привлечете Вы к себе и на свою сторону лучшие силы в России, людей способных не только говорить, но самое главное — способных действовать в решительные минуты. Люди до того измельчали, характеры до того выветрились, фраза до того овладела всем, что уверяю честью, глядишь около себя и не знаешь на ком остановиться. Тем драгоценнее теперь человек, который показал, что имеет волю и разум, и умеет действовать: ах, этих людей так немного! Обстоятельства слагаются к несчастию нашему так, как не бывало еще в России — предвижу скорбную возможность такого состояния, в котором одни будут за Вас, другие против Вас. Тогда, если на стороне Вашего величества будут люди, хотя и преданные, но неспособные и нерешительные, а на той стороне будут деятели,— тогда может быть горе великое и для Вас, и для России. Необходимо действовать так, чтобы подобная случайность оказалась невозможной. Вот, теперь, будто бы, некоторые, нерасположенные к Вашему величеству и считающие себя обиженными, шепчут Скобелеву: ‘Посмотри, ведь мы говорили, что он не ценит прежних заслуг и достоинств’. Надобно сделать так, чтобы это лукавое слово оказалось ложью, и не только к Скобелеву, но и ко всем, кто заявил себя действительным умением вести дело и подвигами в минувшую войну. Если к некоторым из этих людей Ваше величество имеете нерасположение, ради Бога, погасите ею в себе: Вы с 1-го марта принадлежите, со всеми своими впечатлениями и вкусами, не себе, но России и своему великому служению. Нерасположение может происходить от впечатлений, впечатления могли быть навеяны толками, рассказами, анекдотом, иногда легкомысленным и преувеличенным. Пускай Скобелев, как говорят, человек безнравственный. Вспомните, Ваше величество, много ли в истории великих, деятелей, полководцев, которых можно было бы назвать нравственными людьми — а ими двигались и решались события. Можно быть лично и безнравственным человеком, но в то же время быть носителем великой нравственной силы, и иметь громадное нравственное влияние на массу. Скобелев, опять скажу, стал великой силой и приобрел на массу громадное нравственное влияние, то-есть, люди ему верят и за ним следуют. Это ужасно важно, и теперь важнее, чем когда-нибудь.
У всякого человека свое самолюбие и оно тем законнее в человеке, чем очевиднее для всех дело, им совершенное. Если бы дело шло лишь о медком тщеславии,— не стоило бы и говорить. Но Скобелев в праве ожидать, что все интересуются делом, которое он сделал, и что им прежде и более всех интересуется русский государь. Итак, если правда, что Ваше Величество не выказали в кратком разговоре с ним интереса этому делу, желание знать подробности его, положение отряда, последствия экспедиции и т. п., Скобелев мог вынесть из этого приема горькое чувство.
Позвольте, Ваше величество, на минуту заглянуть в душевное Ваше расположение. Могу себе представить, что Вам было неловко, несвободно, неспокойно со Скобелевым, и что Вы старались сократить свидание. Мне понятно это чувство неловкости, соединенное с нерасположением видеть человека, и происходящая от него неуверенность. Опасаюсь, что подобное чувство может и во многих случаях стеснять Ваше величество в приеме некоторых людей. Когда к Вам являются простые люди, они всегда выходят утешенные и осчастливленные вниманием Вашим и расспросами. Это происходит от того, что с простыми людьми Вы, по натуре своей, чувствуете себя непринужденно, а когда чувствуете в душе принужденность, тяготитесь положением и отношением к человеку.
Но смею думать, Ваше величество, что теперь, когда Вы государь русский,— нет и не может быть человека, с которым Вы не чувствовали бы себя свободно, ибо в лице Вашем — передо всеми и перед каждым стоит сама Россия, вся земля с верховной властью. Есть ли хоть один, которым Вы не могли бы с первого раза, с первого слова овладеть нравственно? Ваше величество, Вы не знаете всей своей силы. Ради Бога узнайте ее, поймите ее, уверуйте в нее,— тогда все для Вас будет ясно, тогда всякое личное впечатление прежнего времени перестанет нагонять тень на Ваши отношения к людям. Когда подходит к Вам человек, подумайте, что тут не он и Вы, а он и Россия, тогда будет Вам ясно, как отнестись к человеку и что сказать ему, а Ваше всякое слово будет со властью и силой.

180.

Просьбу Чайковского, я надеюсь, можно будет исполнить и пришлю Вам сказать о результате.

А.

181.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Я получил сегодня письмо Ваше. Оно очень обрадовало, облегчило и утешило меня. С тех пор как я послал Вам мою просьбу, мне все казалось, что я совершил какой-то неделикатный, неприличный по своей несвоевременности поступок. Ваши ободряющие слова совершенно успокоили меня. Теперь буду надеяться не только, что мое ходатайство удовлетворится, но, что и в случае отказа, мне не будет вменена в вину решимость, с которой в критическую минуту ^кизни я обратился через Ваше благосклонное посредничество прямо к государю.
Примите мою глубочайшую благодарность, глубокоуважаемый, Константин Петрович, и верьте в чувства искреннейшей преданности, с коими имею быть

Ваш покорнейший слуга
П. Чайковский.

Каменка
1-го июня 1831 г.
Адрес для простых писем и телеграмм: Фастовская линия, ст.Каменка. 2) для страховых: Фастов. линия ст. Бобринская, мест. Смела, оттуда в Каменку.

182.

Посылаю Вам для передачи Чайковскому — 3000 р. Передайте ему, что деньги эти он может не возвращать. 2 июня 1881 года.

А.

183.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Вчера вечером я был обрадован депешей Вашей. У меня решительно нет слов, чтобы выразить Вам чувства безконечной моей благодарности за Ваше участие к моему делу. Позвольте яросить Вас при случае выразить перед государем беспредельную мою к нему преданность и благодарность.
Вашего высокопревосходительства покорнейший слуга

Каменка П. Чайковский.

4-го июня.

1882 год

184.

Посылаю Вам весьма оригинальное, но не без-интересное письмо, полученное мною по почте.

А.

2 января 1882 г.

185.

Когда увидимся, переговорим об этой записке. Многое совершенно верно, а что касается сената — мне кажется и весьма желательным.

А.

11 января 1882 г.

186.

24 января 1882 г.

Переговорите, пожалуйста, еще с гр. Игнатьевым и бар. Николаи об комиссии. Я бы полагал за лучшее или уменьшить состав комиссии теперь же и приступить к обсуждению проекта реальных училищ, или совершенно распустить членов и отложить обсуждение до выяснения этого вопроса,— что они найдут более удобным?
Благодарите, пожалуйста, игуменью Марию за присланный отчет. Очень сожалею о ее болезни, лишившей удовольствия лично видеть ее здесь.
Доктора Иванова я могу принять в один из приемных дней.
Благодарю сердечно за поздравление с нашей милой Ксенией.

А.

187.

15 февраля.

На отношении пр. Александра высочайшая резолюция: Надо непременно обратить самое серьезное внимание на эти происки католиков. Переговорите об этом с гр. Игнатьевым. Какие распоряжения последовали от гр. Тотлебена — я желал бы знать, и т. п.

188.

Гатчино 12 марта 1882 г.

Любезный Константин Петрович, опять обращаюсь к Вам по делу о бароне Николаи. Прочтите его послание и посудите сами, что могу я сделать с подобным щепетильным и обидчивым характером бар. Николаи. Ведь подобные столкновения будут повторяться на всяком шагу и тем более, что я положительно расхожусь во многом с Николаи и не могу одобрить многие из его действий, а главное, что его подкладка, это Головин, сей злосчастный гений и друг в. кн. Константина Николаевича, и я знаю из верных источников, что они оба работают и пихают Николаи итти против общих желаний правительства.
Я полагаю, что моя комбинация на счет замещения Николаи Деляновым, одного на место другого, т. е. чтобы они поменялись местами, есть единственный выход из этого положения.
Прошу очень ответа на все эти предположения мои.
Я как раз собирался созвать на днях у себя совещание по поводу пересмотра универс. устава 1863 г., а теперь придется выждать.
Я совершенно убежден, что никакой пользы не будет удерживать бар. Николаи на его месте.
Если Вы разделяете мои соображения, то прошу Вас очень переговорить об этом с обоими.
Очень и очень сожалею о смерти бедной Екатерины Федоровны Тютчевой. Ваш от души

Александр.

189.

Телеграмма No 503.

Из Гатчино.

25 марта 1882 года.
Станция Сергиево. Обер-прокурору ев. синода.
Сердечно благодарим за Ксению и желаем Вам провести счастливо праздники.

Александр.

190.

Петергоф, 2 мая 1882 г.

Очень благодарен Вам, любезный Константин Петрович, за сообщенные известия о нашем Добровольном Флоте, который продолжает столько же интересовать меня, как и в былое время.
Я передал Бунге вашу записку о субсидии Добровольному Флоту н говорил с ним об этом, обещал представить свои сообрпжеиия. Я очень надеюсь устроить это дело.
Я очень тронут поднесенными Линдквистом часами и прошу очень благодарить его.
Как вы полагаете, нужно ли ему дать какой-нибудь подарок, или заплатить ему за часы?
Можете ли Вы заехать ко мне во вторник к 1 часу, позавтракать, а потом мне хотелось бы с вами поговорить о деле, весьма серьезном и меня сильно волнующем.
Переехали мы сюда вчера, но, к сожалению, погода очень холодная и приходится порядочно топить.
До свидания.

Ваш
Александр.

191.

Петергоф, 15 мая 1882 г.

Обращаюсь снова к Вам, любезный Константин Петрович, за советом.
Я все более и более убеждаюсь, что гр. Игнатьев совершенно сбился с пути и не знает, как итти и куда итти, так продолжаться не может. Оставаться ему министром трудно и нежелательно.
Я думаю, что единственный человек в настоящую минуту, который мог бы заменить Игнатьева, это Островский, и в таком случае я полагал бы отделить от министерства внутренних дел департамент государственной полиции и всю жандармскую часть. Я полагаю, что на этих условиях Островский согласится принять министерство. Что же касается министерства государственнных имущестп, то об этом я еще подумаю и переговорю с самим Островским.
Какого вы мнения об этом соображении? Если можете, приезлсайте ко мне в понедельник в 12 часов, и мы переговорим поподробнее.

Ваш
Александр

192.

Телеграф
28

в Гл. ст.
из Петергофа.

Копия

Принята с аппарата No 62/604 со станции Птргф.
26/V 1882 г.
Принял Буцевич

ТЕЛЕГРАММА No 368.
Подана
26/V 11 ч. 25 м. пополун.
Прошу Бас приехать ко мне завтра, четверг, в 11 1/4 часов утра

Александр

193.

Телеграф
11

в Пбг. Гл. ст.
из Петергофа.

Копия

Принята с аппарата No 63/604 со станции Птргф.
2/VI 1882 г.
Принял Длиев

ТЕЛЕГРАММА No 418.
Подана
2/VI 8 ч. пополун.
Благодарю сердечно. Радость огромная. Счастлив.

Александр.

194.

Телеграф в Орнб.
из Петергофа.

Принята с аппарата No 27/502 со станции Пбг.
19/VIII 1882 г.
Принял…..

ТЕЛЕГРАММА No 983.
Подана
19/VIII 9 ч. 56 м. пополун.
Приезжайте завтра в 1 час к завтраку

Александр.

195.

Вы получите от Танеева 800 р. на просимое Вами дело. Чирикова мне не удалось видеть тот раз, не было времени.
Пришлите его в понедельник в 12 ч. 4 сентября 1882 г.

А.

196.

Прочтите эти два замечательных письма В. А. Жуковского к покойному батюшке. Я уверен, что с тем же удовольствием и с тем же чувством прочтете их, как и я. Конечно, письмо от 30 августа 1843 г., из Берлина, в особенности, замечательно именно тем, что оно от Жуковского, личности столь честной, правдивой и светлой. Тогда подобные личности были не редки, а теперь это огромная редкость, а пожалуй и есть, да из ложного стыда скрываются. По прочтении верните мне письма обратно.

А.

197.

500 р. получите от Танеева, я ему написал. Можете ли заехать ко мне завтра в 12 ч., давно не видались, и есть о чем переговорить.

А.

8 декабря 1882 г.

198.

14 дек. 1882 г.
Гатчино.

Очень благодарен за сообщенные сведения о. Добровольном Флоте, судьбой которого я очень интересуюсь. На счет названия нового парохода ‘Кострома’ я ничего не имею, имя совершенно подходящее и русское. Очень рад за бедного Чирикова, что ему дают новый пароход. Непременно поддержу ваше ходатайство у министра финансов о ссуде в 500.000 р., которую, впрочем, я уверен, Бунге не затруднится дать.

Ваш
Александр.

199.

18 дек. 1882 г.
Гатчина.

Вопрос о закавказском транзите действительно-весьма важен и меня очень занимает. На днях собирается большая комиссия под председательством в. кн. Михаила Николаевича, в которую входят: министры финансов, государственных имуществ, путей сообщений, Сольский, Ермаков, Обручев, Гейтерн, гр. Баранов, кн. Дондуков-Корсаков, гр. Лорис-Меликов, Старицкий и еще несколько лиц. Дело далеко еще не решенное, н весьма будет интересно знать, к какому результату еще придет совещание. Я почти уверен, что большинство будет против транзита.

А.

200.

Телеграмма No 1485.

25 декабря 1882 года. Из Гатчино.

Петербург. Обер-Прокурору Св. Синода.

От души благодари Вас за привет к празднику Дай Бог чтобы ваши добрые пожелания исполнились. Поздравляю и Вас.

Александр.

201.

Я виноват, что забыл предупредить Вас, что нужен рескрипт, а не телеграмма.
Спешу представить Вашему императорскому величеству проект ответа. Вы не изволили написать, что требуется рескрипт: я понял, по прежним примерам, что ответ будет телеграфом, и в этом смысле сочинял его. Если же требуется рескрипт, то надобно изменить форму.
В таком смысле ответ должен быть, конечно, недлинный. На конце требовалось упомянуть и о коронации, хотя в общих терминах, так как письмо кн. Долгорукова по всей вероятности будет напечатано, и оставление без ответа слов, относящихся к этому предмету, показалось бы странным и возбудило бы недоумение.
Если угодно было что либо изменить или прибавить, благоволите приказать.

Константин Победоносцев.

1 января 1882 г.
10 1/2 часов веч.

Генерал-губернатору князю Долгорукову.
Москва.

Хорошо.
На сей раз, как и всегда, мне и императрице приятно было приветствие первопрестольной Москвы, в коем слышу я голос от сердца России и отзыв верноподданных сынов ее, на мои сердечные заботы и предначертания для блага возлюбленного нашего отечества. Не сомневаюсь, что в нынешний день искренни и горячи были молитвы верных русских людей о ниспослании мне благодатной помощи Господней, без которой тщетны все человеческие усилия. Радуемся мысли, что недалек уже день, когда Москва и вся Россия соединится с нами у кремлевских святынь в великом молитвенном торжестве.

Князь Владимир Андреевич.

На сей раз, как и всегда, мне и императрице приятно было представленное от вас приветствие первопрестольной Москвы, в коем слышу я голос от сердца России и отзыв верноподданных сынов ее на мои сердечные заботы и предначертания для блага возлюбленного нашего отечества. Не сомневаюсь, что в нынешний день искренни и горячи были молитвы верных русских людей о ниспослании мне благодатной помощи Господней, без которой тщетны все человеческие усилия.
Вступая в Новый год с упованием на Бога и с верою в промысл его над судьбами России, я радуюсь мысли, что недалек уже день, когда Москва и вся Россия соединится с нами у кремлевских святынь в великом молитвенном торжестве.

202.

Вы получите от Танеева 2.000 р., которые передайте, пожалуйста, Митрополову.

А.

Из сострадания к бедственному положению Митрополова, человека много н усердно трудившегося и трудящегося, осмеливаюсь представить милостивому вниманию Вашего императорского величества всеподданнейшее его прошение.

Константин Победоносцев.

5 января 1882 года.
Петербург.

203.

Первое отделение собственной
его императорского величества канцелярии.
——
7 января 1882 года.
No 37.

Господину обер-прокурору святейшего синода.

Государь император высочайше повелеть мне изволил, из суммы, в ведении моем находящейся, отпустить вашему превосходительству на известное Вам, милостивый государь, назначено две тысячи рублей.
Вследствие сего, препровождая при сем означенную сумму,. имею честь покорнейше просить ваше превосходительство о получении оной почтить меня уведомлением.

Статс-секретарь Танеев.

204.

Императрица никогда не думала принимать подобную личность.

А.

Здесь в гостиных рассказывают, что государыня императрица, изволит принимать г-жу Адан, приехавшую сюда из Парижа.
Без сомнения Вашему императорскому величеству известно,, что г-жа Адан есть политическая авантюристка и состоит в числе главных агентов республиканской крайней партии, в связи с планами и расчетами Гамбетты, говорят, что она была и любовницей его. Она издательница журнала ‘La Nouvelle Revue’, служащего органом партии. В связи с приездом ее в Россию появились в берлинских полуофициальных газетах статьи о том, будто она едет сюда для тайных политических переговоров, имеющих целью, сближение Франции с Россией и с здешними политическими партиями.

К. Победоносцев.

6 января 1882 г.
Петербург.

205.

О кончине митрополита киевского.

Я интригую за Платона.
Долгом поставляю всеподданнейше довести до высочайшего сведения Вашего императорского величества, что 29 сего января скончался в Киеве митрополит киевский Филофей.
Почивший иерарх имел от роду 72 года, состоял в архиерейском сане с 1849 года и преемственно управлял епархиями костромскою и тверскою, а с 1876 года — киевскою.

Константин Победоносцев.

No 18.
30 января 1882 г.

206.

Я тоже никому не говорил об этом, кроме — Вам и Островскому, но к сожалению, кажется, сам Игнатьев не делал из этого секрета.
В среду Игнатьев просил меня оставить все это дело без последствий, так как он видит, что я не разделяю его взглядов по этому предмету. В понедельник я назначил у себя совещание с Альбединским по польским делам и приглашаю тоже и Вас.

А.

Из прилагаемой статьи ‘Московских Ведомостей’ Ваше императорское величество изволите усмотреть, что известие о проекте графа Игнатьева уже проникло в публику,— и здесь, я слышу, уже шепчут об этом. Откуда пущен слух, не знаю. Могу свидетельствовать о себе, что я не говорил об этом деле ни с одним человеком, кроме Островского, который и помимо меня знал об нем.

Константин Победоносцев.

13 мая 1882 г.
Петербург.

207.

В дополнение к последнему письму долгом почитаю представить Вашему императорскому величеству No газеты Новое Время, который иным путем может быть и не дошел до Вас.
Благоволите обратить внимание на перепечатанную здесь прокламацию и на рассуждения об ней. Это — дело Дружины и гр. Шувалова.
Эта прокламация разбрасывалась в учебных заведениях и на женских курсах. Дети приносили ее домой родителям с недоумением.
А после газетной статьи весь Петербург говорит об этом, смею сказать, безумном и гнусном деле. Ни для кого не тайна, кто его виновники, и на какие деньги они обещают великие и богатые дачи всякому, кто явится под предлогом сотрудничества или шпионства и сплетничества.
Все честные люди в негодовании. Всего прискорбнее то, что люди спрашивают: неужели государь но знает, на какое безумное н низкое дело идут его деньги?
Указывают на безумно расточаемые во все стороны деньги, коими пользуются вздорные люди и мошенники. Называют по именам гвардейских офицеров, которые вчера еще готовы были в долговую тюрьму, а сегодня ездят на рысаках и рядят жен своих — на деньги Дружины. Одного такого флюгель-ад’ютанта я сам знаю.
Ходят слухи, один другого нелепее. Не говорю уже о том, что вплетают в это дело и мое имя, я знаю, что в начале некоторые члены Дружины имели бесстыдство заманивать в нее люден моим именем. Это для меня не важно. Важно то, что в этом поистине жалком и постыдном деле произносится имя Вашего вели-честна. Вот чего не может перенесть ни одна честная русская душа, а дела Дружины огласились уже ныне по всей России.

Вашего императорского величества
верноподданный
Константин Победоносцев.

26 ноября 1882 г.

208.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич.

Вчера забыл сказать Вам одно слово, которое хотел сказать в виде доброго совета. В известных кружках должно было проявиться сильное возбуждение по случаю назначения Вашего, о чем уже слухи до меня доходят. Посему не мешает вам принимать, особливо на первое время, должные предосторожности и при выездах, и во время принятия людей неизвестных.

Душевно преданный
К. Победоносцев.

3 июня 1882 г.

209.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич.

Сейчас был у меня Оржевский и пошел к Вам. Он остается непреклонен в своем взгляде на дело, и я по совести должен сказать Вам, что задумываюсь над его рассказами.
Минута теперь очень важная и решительная, от нее зависит весь будущий ход дела.
Не лучше ли подождать хотя день с указами, лишь бы установить эту статью, обсудив ее вполне и бесповоротно?
Если Оржевский откажется, положительно некого будет взять кроме людей, готовых за все взяться.
А он повидимому добросовестный человек — и становится дело так:
Если итти на дело в том виде, как оно предлагается, он говорит: у меня нет веры,— я не могу взяться. Но он пошел бы с верою в успех, еслиб на первое время поставили его в связи с министерством внутр. дел.
Не лучше ли взять человека с верою в успех, чем без веры?
Кажется и для вас, на первое время — первое было бы лучше.
Во всяком случае непременно нужно рассудить: как пойдет действие ноной организации — а у нас и времени на то не было.
Ради Бога подумайте. Вы будете вдвоем говорить с ним. Если признаете нужным, пришлите за мною. Его положение таково, что нельзя же ему говорить с государем о том, в чем он не согласился с вами. И не лучше ли будет, принеся с вашей стороны временную жертву, сохранить на первые два месяца номинальную связь с учреждением госуд. полиции. В таком случае и движение машины не прерывалось бы, Плеве и другие оставались бы на местах, и не было бы того перерыва, которого я так опасаюсь, и Оржевский приступил бы к делу с бодростью духа. Ради Бога не спешите кончать дело и разрубать узел непременно завтра.

Душой преданный
К. Победоносцев.

8 июня 1882 г.

210

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич.

Со времени последнего нашего свидания я думал опять о Баранове и о вашем затруднении сыскать губернатора для Харькова. Мне все-таки кажется, что для Харькова Баранов был бы много пригоднее другого кандидата, Харьков — нехорошее гнездо пропаганды и заговоров. Калачов в этом деле неопытен, как младенец, и без труда подчиняется стороннему влиянию. Баранов в этих именно делах имеет опытность, не мало обращался с людьми этого рода и перехитрить его трудно. Он очень догадлив и деятелен, что же касается до его увлечений, то, как я говорил вам, во первых, под начальством вашим он не позволит себе того, что могло быть при Л.-Меликове и Игнатьеве, во вторых, без сомнения, он чему-нибудь научился в своем изгнании. Я думаю, совсем независимо от заботы о личности Баранова,— что в настоящую минуту трудно найти кого-либо пригоднее его на эту должность.
Что касается до личного его положения, то я желал бы ему прежде всего — выехать как можно скорее из Архангельска, ибо тамошний климат совсем убивает его, а в нем есть действительно сила, которую жаль утратить для дела.

Душевно преданный
К. Победоносцев.

20 августа 1882 г.
Ораниенбаум.

211.

Достопочтеннейший граф Дмитрий Андреевич.

Не лишним почитаю сообщить Вам о кишиневском губернаторе Кониаре. Быв в Архангельске, он возбудил очень дурную о себе славу, от тамошних промышленников были горькие жалобы на его пристрастие и даже обвинение во взяточничестве. Его перевели оттуда. Я неоднократно предупреждал гр. Игнатьева о Кониаре, коего издавна знаю, и указывал между прочим на крайнее неудобство назначать в жидовский край человека из еврейской банкирской семьи.
Теперь, по приезде сюда преосв. Павла из Кишинева, я приватно распрашивал его о Кониаре, и слышал от него поистине ужасные отзывы о поведении и действиях Кониара. В Кишиневе пост весьма важный и в политическом отношении, почему я и считаю не лишним сообщить вашему сиятельству о вышеизложенном. Преосв. Навел вероятно захочет быть у вас с визитом во время пребывания здесь.
Но до меня доходит слух, что вы уезжаете отсюда на 2 недели. Правда ли это?

Душевно преданный
К. Победоносцев.

1 сентября 1882 г.

212.

Всемилостивейший государь.

Вашему императорскому величеству благоугодно Сыло, на представленном профессором московского университета, действительным статским советником, Любимовым всеподданейшем прошении об оставлении его в звании преподавателя при сем университете, собственноручно начертать:
‘Оставить Любимова при московском университете на основании состоявшегося высочайшего повеления покойного государя’.
Во всеподданнейшем прошении профессор Любимов докладывает Вашему величеству, что оказанная ему, в 1877 году, в Бозе почившим государем императором, по докладу бывшего министра народного просвещения, милость — оставления его, за истечением двадцатипятилетнего срока, на службе, не подвергая его баллотированию,— имела характер бессрочности, и что таковая ему оказанная милость нарушена ныне, вследствие высочайше утвержденного всеподданнейшего доклада моего Вашему величеству, конфиденциально сообщенного мною к руководству попечителю московского учебного округа. — Такое прямое обвинение меня в нарушении воли в Бозе почившего государя императора и в представлении Вашему величеству дела о профессоре Любимове в неверном свете, обязывает меня всеподданнейше просить Вас, государь, соблаговолить принять и мое об’яснение по деду, в котором я являюсь обвиненным в самом тяжком преступлении, злоупотреблении доверием Вашего величества.
На основании 78 устава университетского профессоры и преподаватели, а также все другие лица, пользующиеся относительно пенсии правами учебной службы, оставляются в оной по выслуге срока на полную пенсию не иначе, как по новому избранию. Избрание это имеет силу на пять лет, по окончании коих все вышеупомянутые лица подвергаются новому избранию тоже не более, как на пять лет.
Это постановление не составляет исключительность университетской службы, но есть общий закон для учебной службы. Особые преимущества, дарованные этой службе, в отношении пенсий, выражаются, между прочим, в том, что, по истечении каждого пятилетия после двадцатипятилетней выслуги, служащие по учебной части приобретают право на увеличение пенсии в размере одной пятой части оклада. Поэтому и самое продолжение службы поставлено в зависимость от нового на пять лет утверждения в оной. Порядок этот соблюдается и по всем тем учебным заведениям,— средним и низшим,— в которых определение на должности производится по непосредственному распоряжению правительства, и каждое утверждение правительства, при изложенных условиях, имеет силу только на пять лет.
В 1877 году истек для профессора Любимова срок двадцатипятилетней службы учебной, дававший ему право на полную пенсию. Срок этот совпал с таким временем, когда означенный преподаватель состоял членом комиссии для пересмотра университетского устава, учрежденной по всеподданнейшему ходатайству графа Толстого под председательством статс-секретаря Делянова. Поданные г. Любимовым в эту комиссию мнения нашли путь в газетную полемику, в которой автор их выступал обвинителем всего профессорского сословия. Возбужденные этим страсти выразились протестом его товарищей. Министерство народного просвещения, до которого доходили происходившие по этому поводу в совете московского университета суждения, не одобрив оных, постановило по этому предмету заключение, которое, по докладу министра, удостоилось высочайшего одобрения, при чем в Возе почившему государю императору благоугодно было повелеть: ‘профессора московского университета, действительного статского советника Любимова, выслужившего в том году двадцать пять лет, оставить при настоящей должности, с сохранением всех прав и обязанностей оной, не подвергая его по выслуге срока новому избранию, требовавшемуся 78 устава’.
За предстоящим в августе месяце нынешнего года истечением пятилетия, на которое производящееся на основании 78 устава избрание, от которого профессор Любимов был освобожден, имеет силу, попечитель московского учебного округа, в конфиденциальном представлении, испрашивал указание министерства: как имеет быть поступлено в отношении профессора Любимова для дальнейшего оставления его на службе.
Принимая во внимание, что всякое оставление на службе чипов, пользующихся правами учебной службы, после выслуги двадцатипятилетия, будь они определяемы правительством, будь они избираемы профессорскою коллегиею, имеет значение на пять лет и должно возобновляться после каждого пятилетия, для меня не составляло никакого сомнения, что состоявшееся в 1877 году высочайшее повеление имело значение освобождения профессора. Любимова от баллотирования в тот именно год, в виду возбужденных в то время страстей, и обеспечение ему сохранения служебного его положения на пятилетие, тогда имевшее начаться. Но чтобы из этого высочайшего повеления могло быть выведено заключение, что для профессора Любимова создавалось единственное и исключительное в учебном ведомстве положение бессрочного сохранения учебной должности — ни из текста, ни из смысла высочайшего повеления не истекало: во всяком же случае, как совершенно особая и независимая от обстоятельств времени, мера требовала положительного указания. На этом основании предстоял, но моему убеждению, к разрешению только вопрос о том: следовало ли за истечением пятилетия, на которое профессор Любимов был оставлен на службе, подчинить его общему порядку для дальнейшего оставления на оной на следующее пятилетие, или же испросить повое Вашего величества высочайшее соизволение на оставление его на службе, помимо общеустановленного для университетских преподавателей порядка. При всеподданнейшем докладе моем, 21 января сего года, я имел честь обстоятельства этого дела представить на воззрение Вашего величества и при этом доложить: что в виду истечения пяти лет с того времени, когда возбуждение страстей могло подать повод к предположению, что при баллотировании г. Любимова не будет соблюдено должное беспристрастие, и в виду того, что с того времени и в личном составе профессорской коллегии могли произойти перемены, в особенности же руководимый глубоким убеждением в нежелательности уклонений от закона без особо важных и уважительных причин, я не видел достаточного повода к новому из’ятию из установленного законом порядка. То же мое мнение удостоилось высочайшего Вашего величества одобрения и было, в конфиденциальном отзыве, предложено к руководству попечителю московского учебного округа к тому времени, когда наступит срок баллотирования профессора Любимова.
Оставаясь и ныне при полном убеждении, что высочайшее повеление в Возе почившего государя императора не имело и не могло иметь значения создания для профессора Любимова двух милостей:— одной, освобождения в то время от баллотирования, другой, гораздо большей, и совершенно исключительной, о которой однако упоминаемо во время не было — бессрочного сохранения профессорского звания и преимуществ, связанных с продолжением учебной службы, я почитаю долгом испрашивать повеление Вашего величества: следует ли начертанную на всеподданнейшем письме профессора Любимова об оставлении его на службе при московском университете высочайшую резолюцию принять к исполнению в смысле оставления г. Любимова на службе на второе пятилетие, или же в смысле бессрочности этой службы.
J не счел бы совместным с личным своим достоинством останавливаться на содержащихся в всеподданнейшем письме профессора Любимова нескрытых намеках и даже прямых указаниях подчиненного мне лица на мой образ действия, на прямое обвинение в сознательном нарушении воли в Бозе почившего государя императора, и в потворстве стремлениям, противным целям, верховною властью будто бы предначертанным, если бы собственноручная Вашего величества резолюция на означенном письме не приводила меня к горестному убеждению, что такие направленные против меня обвинения нашли веру у Вас, государь. Такой неожиданный, и смею думать, незаслуженный удар, нанесенный моей сорока двухлетней, смело говорю, честной и бескорыстной службе державным деду и родителю Вашим и Вашему величеству составляет испытание, к которому я не был подготовлен. Под тягостью оного чувствую свое бессилие для несения бремени на меня возложенного, остается мне только выполнить один долг совести и чести: всеподданнейше и убедительнейше просить Ваше величество не отказать мне з последней милости,— поручить и мне дорогие интересы народного просвещения лицу более меня достойному и более способному сохранить драгоценнейшее для каждого русского благо — доверие своего государя.

С глубочайшим почтением есмь
Вашего императорского величества
вернейший подданный
барон Николаи.

С.-Петербург
12 марта 1882 г.

213.

В затруднительное время, озабоченный выбором твердого и опытного правителя и руководителя в важном деле народного просвещения, я обратился к Вашей опытности и к известному мне в Вас чувству патриотического долга. Вы отвечали на мой призыв с отличавшею Вас всегда готовностью на служение государю и отечеству и приняли на себя нелегкий труд восстановления поколебленного в последние годы порядка в учебном деле. Вы вполне оправдали мои ожидания твердым управлением Вашим, основанным на неуклонном исполнении закона. Ныне, в виду утомления сил Ваших, с искренним сожалением уступая настоятельной Вашей просьбе об увольнении Вас от звания мин. нар. просвещ., сохраняю уверенность, что, оставаясь во всех возложенных на Вас должностях, Вы не престанете служить попрежнему опытом Вашим и знаниями на государственную пользу.

214.

13 марта 1882 г.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Я обедаю у своячницы своей, в Вашем соседстве, а потому предполагаю заехать оттуда к Вам, в начале 9-го часа. Если наш разговор имеет несколько продлиться, то вы, вероятно, не откажете мне в стакане чаю.
Примите уверение в искреннем моем уважении и преданности.

Барон Николаи.

Суббота.

215.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Возвращаясь от Вас вчера вечером, думал о том, как бы вместо себя предложить на место Делянова, пришла мне в голову следующая мысль, которую Вам доверяю на благоусмотрение: В. П. Титов, старший из членов совета, по закону, за выбытием председательствующего, в нем имеет право председательствовать, пускай ему временно поручат исправление должности главноуправляющего, он человек хороший, деятельный, образованный, дамский кавалер, будет очень доволен подобным поручением, его звание председательствующего в департаменте гражданском этому не помешает: принц Ольденбургский соединял оба звания, а в крайнем случае старший по нем Любощинский еще лучше эту обязанность исполнит, нужно будет только усилить этот департамент одним членом, их свободных много.
Меня страх как тянет на юг к дочери и внуку, единственным, за всеми умершими, остаткам моей семьи, если уже согласны освободить меня от бремени, то не прошу ничего, кроме свободы и какого-нибудь доброго слова, отпуская грешного.
Преданный Вам

барон Николаи.

Излишним считаю сказать, с каким нетерпением буду ждать известия об успехе Вашей поездки.

210.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Приношу Вам самую искреннюю благодарность за столь обязательно скорое сообщение последствий Вашей поездки в Гатчину: принимаю оное, как добрую весть во всех отношениях. Остается мне только желать, для пользы дела, чтобы окончательная развязка выразилась поскорее, ибо, с одной стороны, мне как-то совестно перед своими подчиненными оставлять их в заблуждении относительно последствий делаемых мною распоряжений, осуществление которых уже будет зависеть не от меня, с другой — я и сам, очевидно, стесняю, не желая стеснять своего преемника предрешениями.
Рескрипт государя, на который Вы мне подаете надежду, я приму с глубокой благодарностью, позволяя себе думать, что он не будет незаслуженное внимание к годичному самопожертвованию.
Чувствую себя легко и в положении человека, свободнее выглядывающего, за Ваше в этом участие еще раз примите мою благодарность и выражение чувства моего сердечного уважения и преданности.

Барон Николаи.

16 марта.

217.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Сейчас получены мною от государя императора удостоенные высочайшего подписания указы и рескрипт, которые будут доставлены по принадлежности рано утром. По принимаемому Вами в этом деле участию, спешу довести о сем до Вашего сведения.

Искренно уважающий и душевно преданный
С. Танеев.

1 1/4 ч. ночи.

218.

Конфиденциально.

Министр
Внутренних Дел.

Милостивый государь Константин Петрович.

В последствие личных объяснений, имею честь препроводить при сем Вашему высокопревосходительству сто рублей, на известное Вам, милостивый государь, употребление.
Покорнейше прошу Ваше высокопревосходительство принять уверение в истинном почтении и совершенной преданности.

Граф Игнатьев.

No 82.
28 января 1882 г.

219.

Понедельник, 11 3 4.

Душевно уважаемый Константин Петрович.

Бунина постараюсь переместить на лучшее, излюбленное им место. Действительно помехой было недавнее перемещение.
Ни в каком случае не могу, согласиться на возвращение Петрункевича в Черниговскую губернию. Он должен пробыть в поднадзорных или лучше сказать в административной ссылке еще не менее пяти лет.
Будьте покойны — я останусь при своем мнении. С юга (Гурко и др.) доносят, что меж крестьянами распускают слухи (газеты из Петербурга), что государь ‘в плену у господ’ и генералов, ‘что ему короноваться запрещают и впредь не дозволят’ и т. п.
А тут и речи не может быть о коронации до будущей весны. Вы знаете, что у меня дух бодр и вера крепкая, а при общей апатии и отрицательном направлении устаешь ‘заплатки вставлять’ на дырявом платье. При существующей, еще твердой, народной почве царю русскому легко одним взмахом поправить дело. Хотелось с Вами поговорить сегодня, но меня задержали доклады и сибирский комитет, собиравшийся у меня и только что разошедшийся.
В котором часу едете Вы в Гатчину завтра?

Душевно преданный
граф Игнатьев.

220.

Достопочтеннейший Константин Петрович.

Не мог вырваться из дома — несмотря на воскресный день — ранее 5 час, чтоб попытаться потолковать с Вами. Очень рад, что Вы хотя по предположениям об изменении в цензурном деле со мною согласны.
Изолгалась печать совсем. Такого закона о печати, как в России нужно было бы — в государственном совете не проведешь при существующем отрицательном направлении во всем. А потому приходится удовольствоваться исправлением существующего порядка — хотя бы в виде временной меры. Крика будет много и тут. Но лишь бы дело спорилось.
Чтоб способствовать с своей стороны скорейшему достижению Буниным предмета его желаний настоящих, я телеграфировал одес-у град-у, что, осведомившись о предположении его назначить Бунина полицеймейстером в Одессе, я свидетельствую, что препятствий к тому встретиться не может и что Бунин известен мне лично с самой хорошей стороны. Надеюсь, что это необычное заявление поможет, хотя Коссаговский представления никакого не делал о назначении Бунина.

Душевно преданный
граф Игнатьев.

221.

Достопочтеннейший Константин Петрович.

Если мы в чем виноваты в деле Скина, то единственно тем, что выдали ему казенные деньги в надежде, что он хотя что-нибудь годное и положительное сообщит. Он нас водил за нос целый год. Но и тут не было отказа ему с нашей стороны: повторение выдачи денег было мной обусловлено сообщением чрез посольство наше в Берне какого-либо точного указания на имевшиеся будто бы у него сведения. То, что он говорит о предсказании убийства Стрельникова, чистая ложь. После обнародования телеграфического известия об одесском убийстве — он действительно написал Гамбургеру, что предвидел это несчастье. Скина — мазурик, желающий выманить деньги.
Мы поддались два раза на его предложения, а в третий — обусловили выдачу денег известными условиями, он их принял, а потом отказался и потребовал еще больше денег. Если добудете от него какие-либо положительные сведения — очень Вам признателен буду, но деньгами швырять не имею права. Скина принимает агентов дружины, нас везде компрометирующих, за правительственных.
Что касается до минных подкопов в Спирове, Химках и пр., то это опять выдумка досужих и незнающих людей. Дело в том, что я приказал везде, по Николаевской линии, осмотреть подземные галлереи вследствие чертежа одной из них, найденного у одного мальчика. Лучше осмотреть и закрепить заблаговременно, чем перед коронацией горячку пороть.
Вы вчера были в Гатчине, а я сегодня должен был отказаться от доклада по случаю рассмотрения питейного дела в гос. совете.

Искренно преданный
граф Игнатьев.

222.

Конфиденциально.

Министр
Внутренних Дел.
2 марта

Милостивый государь Константин Петрович.

Имею честь сообщить Вашему высокопревосходительству, в последствие нашего разговора, следующие сведения, которые имеются в департаменте государственной полиции о бароне Схина.
Барон Аристид Схина, проживающий в Цюрихе, обратился в апреле месяце 1881 г. в означенный департамент с предложением своих услуг относительно сообщения нашему правительству сведений об интересующих государственную полицию лицах, заявляя при этом, что находясь около двух лет в Швейцарии, он имел возможность завести знакомства с некоторыми живущими там русскими эмигрантами и узнать от них весьма важные факты, относящиеся к проискам и замыслам вожаков революционной партии, но что, не доверяя почте, он желал бы приехать лично в С.-Петербург, если ему предоставлены будут денежные средства на путевые расходы.
На сделанный нашему посланнику в Швейцарии запрос о личности Схина, тайный советник Гамбургер отказался доставить какие-либо сведения о нравственных качествах Схина, как лица совершенно ему неизвестного, но при этом препроводил, переписку последнего с нашим министром-резидентом в г. Гамбурге, бароном Менгденом, на знакомство с которым ссылался Схина.
В переписке этой также из’является последним желание приехать в С.-Петербург для личных конфиденциальных переговоров и просьба о высылке ему денег. Затем в мае месяце, вследствие возобновления бароном Схина своих предложений, с ним было вступлено в сношение и 22-го мая послано ему 1000 франков, но, несмотря на это, барон Схина, в последующих письмах, не заключающих в себе никаких существенных сведений или сообщений, продолжал писать о необходимости немедленного приезда в С.-Петербург, прося выслать ему денег на поездку в виду того, что полученные им 1000 франков недостаточны для успешного выполнения взятого им на себя поручения.
С тех пор Схина не переставал настаивать на вывозе его в Петербург и с просьбами об этом обращался как письменно на мое имя, так и к статс-секретарю Гамбургеру, который, в виду усиленных уверений Схина о безотлагательной необходимости его поездки в Россию для сообщения русскому правительству некоторых фактов чрезмерной важности, решился, наконец, выдать ему 800 фр. на дорогу.
Между тем Схина, получив означенные деньги, не только не предпринял поездки в Россию, но начал просить о предоставлении в его распоряжение еще некоторой суммы денег, под предлогом уплаты таковых какой-то женщине, обладающей теми важными сведениями, которые он, Схина, намерен сообщить мне и которые она согласна, будто бы, обнаружить только за известное вознаграждение.
В виду подобного образа действий барона Схина, я, согласно мнению, высказанному по этому предмету тайным советником Гамбургером и в связи с полученными из частного источника сведениями о крайней запутанности денежных дел Схина, пришел к тому заключению, что личность эта не заслуживает никакого доверия, а потому сделал распоряжение об оставлении дальнейших его домогательств без последствий.
Примите, милостивый государь, уверение в совершенном моем почтении и преданности.

Граф Игнатьев.

No 74
28 февраля 1882 г.

223.

Министр
Внутренних Дел.

Милостивый государь Константин Петрович.

Но всеподданнейшему докладу моему о том, что в понедельник, 17 сего мая,— день Сошествия Св. Духа, его величество высочайше повелеть соизволил назначенное на этот день совещание в высочайшем присутствии перенести на четверг, 20 мая, в 11 час. утра.
Сообщая о таковой высочайшей воле Вашему превосходительству, покорнейше прошу принять уверение в истинном почтении и совершенной преданности.

Граф Игнатьев.

15 мая 1882 г.

224.

Май 1882.
Проект Манифеста,
представленный гр. Игнатьевым.

Божию милостию мы и пр.

Об’являем и пр.

Моля Бога, да укажет нам стези правды, и помянув дни древние и поучаясь примерам великих предков наших царей всея Руси самодержцев, за благо рассудили мы:
Предстоящее торжество священного венчания и миропомазания нашего на царство совершить пред собором высших иерархов церкви православной, высших чинов правительства, высших избранников дворянства и городов и нарочито выборных от земли.
Посему повелеваем:
Ко дню Светлого Христова Воскресенья будущего 1883 года собраться к священному венчанию и миропомазанию нашему в нашем первопрестольном граде Москве по именному призыву нашему святейшему пр. синоду и епископам православной церкви Российской, гос. совету, пр. сенату, министрам и главноуправляющим нашим, губ-м предв-м дворянства, град, головам обеих столиц, всех губ. городов и некоторых уездных,— по усмотрению нашему,
и нарочито на сей собор выборным:
1. От купцов каждого губ. города купно с уездными городами той губернии по одному купцу избранному общим губернским купеческим с’ездом.
2. От обеих столиц по трое горожан, избранных столичными городскими думами.
3. Всех уездов великой, малой ц белой России и Ново-россии:
— от личных землевладельцев по два землевладельца, избранных общим, без различия крупно и мелкопоместных, уездноземле-владельческим с’ездом,
— от крестьян, смотря по обширности и населенности уезда, не менее двоих и до семерых крестьян-домохозяев, избранных от соответствующего числа округ, окружно-крестьянскими с’ездами.
4. От земель же казачьих войск, донского, уральского, оренбургского, сибирского, кубанского и терского, от губерний и областей сибирских, туркестанских, кавказских, прибалтийских и польских и от в. к. Финляндского, по особым указаниям, которые нами даны будут нашему м-ру внутренних дел.
И как в старину земские соборы собирались государями не только к священному венчанию царскому, но иногда и для возвещения воли государевой самим государем всей земле в лице ее выборных лучших людей, или для выслушания государем прямо от выборных о местных нуждах и вообще для совещания государя со всею землей, так и отныне да будет.
Не сомневаемся, что как в старину, во времена к мирной деятельности и бранной тягости и смутной шатости, земля, избирая в собор, никогда ни в одном выборном сама не ошиблась и царя не обманула, так же и ныне не ошибется и не обманет, пришлет таких же, как в тогдашних царских грамотах писано — людей добрых, разумных, крепких, с которыми государю можно говорить и промышлять о всех людях ко всему добру.
Да обновится же, с благословения Господня, великое единение царя и земли: единение в любви, уже не только властной и покорной, но и советной.
Да воссозиждется наш древне русский земский собор неприкосновенно в исконных основах своих: собор земский, решенье царское, по правде Божеской.
Дан сей в Петергофе в 6 день мая.

225.

Посылаю Вам, многоуважаемый Константин Петрович, копию с головомойки, данной мною Москвину. Мы с ним старые знакомые и он, конечно, не обидится: ‘свои люди сочтемся’.

Искренно преданный
Д. Толстой.

25 октября 1882 года.

226.

20 октября.

Я поручил г. Варадинову представить мне сегодня же постановление главного управления по делам печати: закрыть на восемь месяцев ‘Самарский Справочный Листок’, а, по возобновлении его после этого срока, подчинить цензуре в Москве, что равносильно совершенному прекращению этого издания. Самарского вице-губернатора, конечно, не оставлю без взыскания.

Искренно преданный
Д. Толстой.

26 октября 1882 года.

227.

Завтра я доложу государю только главные основания положения комитета 1864 года о раскольниках, и попрошу разрешения внести это дело в государственный совет.
Все замечания Ваши, многоуважаемый Константин Петрович приму с благодарностью. Повторяю только мою просьбу не уклоняться от высочайше утвержденных в 1864 г. начал, потому что на этой и только на этой почве мы будем тверды в несомненно предстоящей борьбе.
Не. позволите ли мне прислать к Вам директора Заику, которому Вы могли бы сообщить Ваши заключения словесно, а он ими воспользуется при окончательной редакции.

Искренно преданный
Д. Толстой.

28 октября 1882 года.

228.

Я доложил сегодня его величеству главные положения комитета о раскольниках 1864 года, об’яснил, что предполагается дать известные права только одним менее вредным сектам, припомнил при этом весь вред, происшедший от неумеренного раздавания различных вольностей по разным частям управления, и предупредил, что мое представление вызовет несомненно оппозицию в государственном совете в так называемом либеральном направлении.
Государь принял сочувственно мой взгляд на это дело, но высказал желание, чтобы по крайней мере г.г. министры действовали согласно. Тогда я предложил созвать совет министров, на что и последовало соизволение.
Все это дело, со всеми приложениями, будет разослано г.г. министрам, но я заявил, что они едва ли скоро его одолеют.
Вот Вам, многоуважаемый Константин Петрович, краткий отчет о моем сегодняшнем докладе. Думаю, что такой ход дела будет благоприятен для церкви.

Искренно преданный
Д. Толстой.

29 октября 1882.
Гатчина.

229.

При свидании, расскажу Вам, многоуважаемый Константин Петрович, почему разрешен вновь ‘Московский Телеграф’, и на каких условиях, писать об этом не только невозможно, но и совершенно неудобно. Есть основание думать, что он изменит свое направление, если же нет, то существовать ему недолго. Статья его, на которую указывается, не более как маска.

Искренно преданный
Л. Толстой.

7 ноября 1882 г.

230.

В ‘Русской Старине’ печатаются записки Санглена. В них, между прочим, рассказывается об известном заговоре против императора Павла. Потрудитесь, многоуважаемый Константин Петрович, просмотреть это место, отмеченное черною чертой, и не отказать сообщить мне ваше мнение: можно ли пропустить это.

Искренно преданный
Д. Толстой.

18 ноября 1882.

231.

Министр
внутренних дел.

Милостивый государь Константин Петрович.

Государь император высочайше повелеть соизволил подвергнуть вопрос о женском врачебном образовании обсуждению в особой комиссии из министров народного просвещения, военного, главноуправляющего собственною его величества канцелярией) по учреждениям императрицы Марии, обер-прокурора святейшего синода и министра внутренних дел.
Сообщая Вашему высокопревосходительству о сем высочайшем повелении, долгом считаю присовокупить, что о времени заседания комиссии Вы будете поставлены в известность особым уведомлением’
Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности.

Граф Д. Толстой.

No 1748.
27 ноября 1882 г.

232.

В эту минуту я занят ‘Голосом’. Прочтите верхний его фельетон, где напечатана статья Кошелева. Едва ли что подобное когда-либо печаталось в ‘Курьере’,— в полном смысле слова возмутительная статья. Затруднение состоит в том, что почти вся наша пресса отвратительна, многие газеты желательно было бы прекратить, но не благоразумнее ли действовать потише, постепенно.
Конечно, ни за ‘Курьера’, ни за ‘Русскую Мысль’ стоять я не буду, меня смущает только мысль, что другие газеты, почти одинаково дрянные, будут продолжать существовать, справедливо ли это будет? Например, по моему мнению, ‘Русские Ведомости’ никак не лучше ‘Курьера’.
Впрочем, всего лучше об этом об’ясниться словесно, и на днях я буду у вас с этой целью.

Искренно преданный
Д. Толстой.

12 декабря 1882 г.

233.

О ‘Голосе’ и ‘Телеграфе’ прочтите в ‘Пр. Вестнике’ завтра: ‘Голосу’ дано второе предостережение, а ‘Телеграфу’ запрещена розничная продажа, что для него почти равносильно уничтожению. Кроме того, ‘Русский Курьер’ запрещен на три месяца.

Искренно преданный
Д. Толстой.

15 декабря 1882 г.

234.

Конфиденциально.

Многоуважаемый Константин Петрович.

При последнем нашем свидании я имел случай высказать, что выбор барона Корфа в инспекторы московских городских училищ был бы в высшей степени нежелателен.— Педагогическое направление бар. Корфа, ставящее впереди всего естествознание и грязь житейского обихода и потом уже на втором месте, ради только приличия, касающееся богопознания,— идет в прямой разрез с основными началами Москвы: православием и самодержавием. Москва была и есть хранилище народной святыни, она всегда отличалась набожностью и крепостью духовной жизни, но если бы выбор навязываемого ей бар. Корфа состоялся, то подрастающее поколение было бы направлено на путь материализма и безбожья. Яд, вливаемый в обучающихся детей под инспекторским влиянием бар. Корфа, подтачивал бы в них начатки бого-боязни и нравственной устойчивости.
Мне известно, что некоторые попечительства городских училищ обнаруживают уже опасение за благонадежность училищ, если бар. Корф сделается их инспектором.— Пагубный пример Москвы отразился бы смутою в умах населения других городов.
Я стараюсь, сколько могу, предотвратить избирательное движение в пользу бар. Корфа, но замечаю, что агитация возрастает не по дням, а по часам.— Ни правила об усиленной охране, ни городовое положение не дают мне права вмешаться в это дело официально, так как, к сожалению, оно предоставлено всецело-городскому самоуправлению: иначе я превысил бы свою власть и нарушил бы закон. Единственной возможностью остановить, пока еще не поздно, готовящееся Москве великое зло — каково превратное и не согласное с духом ее населения обучение детей — я считал бы доведение об этом до сведения государя императора, и если бы его величеству угодно было выразить, что выбор бар. Корфа будет для него неприятен, то, заручившись этою инициативою, я, смею надеяться, достиг бы благоприятного результата.
Представляя все вышеизложенное Вам, как лицу искренно любящему нашу родную Москву, я усерднейше прошу оказать в этом случае всевозможное с Вашей стороны содействие, и о последующем меня известить хотя бы по телеграфу, для большей скорости, в виду того, что городской голова действует с усиленною настойчивостью в пользу бар. Корфа.
Примите, многоуважаемый Константин Петрович, уверение моей душевной неизменной к Вам преданности.

Князь В. Долгоруков.

Москва. 13 октября 1882 г.

235.

Телеграф в гл. ст.

Принята с аппарата
со ст.————
No 44

из Москвы

16 10

Телеграмма No 130106

Принял ____________

ПБГ МСК ПPI 130106 37 16/10 5 25 ДН
Известное вам дело из письма 13 октября начинает принимать благоприятный оборот: если не с положительною уверенностью, то с значительною вероятностью в успехе с моей стороны сообщаю в настоящую минуту.

Князь Долгоруков.

Пбг. обер прокурору
Константину Петровичу Победоносцеву.

236.

Телеграмма
Константин Петрович Победоносцев.
Телеграф в Гл. ст.

Принята с аппарата
со ст. МСК
17/Х 1882

Телеграмма No 135006
Подана 17 3 ч. 10 м. пополуд.
Спешу известить, что общими силами перевес на моей стороне, хотя идет сильное противодействие, но, кажется, напрасно.

Князь Долгоруков.

237.

Многоуважаемый Константин Петрович.

На почтенное письмо Ваше от 24-го сего месяца, спешу сообщить, что действительно ко мне обращались об учреждении под моим председательством комиссии для сбора пожертвований в пользу женских врачебных курсов. Из прилагаемой копии с письма моего к А. И. Барановскому от 22-го октября Вы усмотрите, что ответ мой вполне соответствует Вашему воззрению на эту попытку либеральной партии. Полагаю, что новая туча, надвигавшаяся на Москву,— и на этот раз из Петербурга — отклонена мною бесповоротно. Если она останется над Петербургом, то уже дело тамошней администрации стараться рассеять ее.
Что же до молодых московских либералов купеческого сословия, то не скрою от Вас, что Вы прямо указали на то самое лицо, которое думает заправлять купеческим либерализмом в Москве и думе.— Прибавляю, что молодой Алексеев, при большом богатстве и громком голосе, не обладая достаточным образованием, к сожалению, пользуется некоторым влиянием на городского голову.— Как это ни кажется странным — но верно.
Примите, многоуважаемый Константин Петрович, уверение в моем искреннем уважении и душевной преданности.

Князь Долгоруков.

Москва. 26 октября 1882.

238.

Копия

Московский
генерал-губернатор.

Милостивый государь Александр Иванович.

Вследствие письма Вашего превосходительства от 20 сего октября, рассмотрев приложенные к нему документы, я нахожу, что одним из ближайших способов осуществления предусмотренного пунктом 3-м высочайшего повеления 5-го августа 1882 года перехода врачебных женских курсов из петербургского Николаевского военного госпиталя в какое-либо другое учреждение представляется несомненно реализация на нужды этого учреждения потребного для поддержания его капитала так же, как и одновременное с этим принятие названных курсов в ведение какого-либо учреждения, постороннего военному ведомству. По ни из упомянутого высочайшего повеления, ни из приложенного к письму Вашему и утвержденного правительством устава ‘Общества для пособия лицам женского пола, обучающимся на курсах ученых акушерок при медико-хирургической академии’ я не усматриваю, чтобы, с целью реализации денежных капиталов, потребных для поддержания существования помянутых курсов, была дозволена правительством организация с’ездов частных лиц на предмет собирания денежных с упомянутой целью пожертвований.
В виду этих соображений, принося Вам, милостивый государь, мою искреннюю признательность за Ваше любезное ко мне внимание, я, к крайнему моему сожалению, не считаю возможным принять какое-либо участие в организации дальнейших коллективных денежных сборов в пользу женских врачебных курсов, и особенно путем учреждения, под моим председательством, особой с этой целью комиссии, как о том ходатайствуют лица, подписавшиеся на приложенном при письме Вашем листе пожертвований.
Я полагаю, что участие мое в настоящем деле, независимо от соображений, изложенных выше, представляется тем менее соответствующим обстоятельстиам дела, что г.г. жертвователи, обратившиеся ко мне с помянутым ходатайством, непременным условием взноса своих пожертвований ставят переход женских врачебных курсов в ведение петербургского городского общественного управления.
В виду изложенного, я нахожу, что лица, сочувствующие цели помянутых курсов и желающие приносить денежные пожертвования на их дальнейшее поддержание, не имея права устраивать для этой цели собрания, с’езды и коллективные подписки, могут, каждый порознь, обращаться с ходатайствами по этому предмету к петербургской местной административной власти, в ведении которой состоит с.-петербургское городское общественное управление, или же вносить свои пожертвования в с.-петербургскую городскую управу.
Прилагая при сем документы, приложенные при письме Вашего превосходительства от 20 октября, я покорнейше прошу Вас, милостивый государь, принять уверение в моем совершенном почтении и преданности.
Его пр-ву
А. И. Барановскому.
No 6290.
22 октября 1882 г.

239.

Вот, глубокоуважаемый Константин Петрович, тот проект, о котором говорил с Вами на днях. Он разослан конфиденциально членам комиссии и будет в ней обсуждаться в конце этой недели.
Замеченные Вами черты в Гейнце именно те, которые показались мне заслуживающими внимания. Хотелось бы ими воспользоваться, но впрочем еще присмотрюсь. Дело-то такое бедовое выдалось, что никогда не ощущал такою прилива осторожности, как

Искренно Вам преданный
М. Каханов.

17 января 1882 г.

240.

Любезнейший друг Константин Петрович.

Государь соизволил на назначение членов комитета по составлению проекта гражданского уложения, а в числе их тебя, M. H. Любощинского, Е. Н. Старидкого (и других лиц), а Егора Павловича вместе с тем и председателем редакционной комиссии.
Теперь надлежит комитету установить состав редакционной комиссии избранием членов ее, которые затем должны будут распределить между собой труд и затем неотлагательно приступить к подготовительным работам.
Необходимо для сего комитету иметь одно собрание, которое и предположено на понедельник в 8 1/2 ч. вечера, если этот день и час для тебя удобны. В противном случае — в среду, также вечером.
Благоволи уведомить, пришел бы сам к тебе по поводу этого обстоятельства, но сегодня ты, кажется мне, в синоде.

Искренно преданный
Д. Набоков.

28.V.

241.

27 января 1882 г.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Обязательно сообщенную Вами американскую газету получил и я. Нападки на наших представителей, конечно, очень неприятны, но вот подкладка этого дела. Редактор этой газеты постоянно обращается к нам с домогательством иметь от нас довольно сильную субсидию. Сначала он нас похваливал, но, получив отказ, стал немилосердно разносить. Субсидии мы не в состоянии ему дать, потому что располагаем самою незначительною на этот предмет суммою, между тем как Австрия расходует на эту статью, сколько мне известно, более 300 тысяч гульденов.

Искренно преданный
Н. Гирс.

242.

Милостивый государь Константин Петрович.

Указанная Вашим высокопревосходительством, книга имеется у меня и была рассмотрена. По имеющимся сведениям под псевдонимом ‘Степняка’ кроется автор Кравчинский, известный государственный преступник. Цель этого издания преимущественно спекулятивная, и полезных разоблачений в следственном значении книга эта в себе не заключает.
Вашего высокопревосходительства

покорнейший слуга
Петр Оржевский.

4 октября 1882 г.

243.

Милостивый государь Константин Петрович.

С выражением преданнейшей признательности возвращая при сем письмо уфимского губернатора, имею честь доложить Вашему высокопревосходительству, что с своей стороны мною будут приняты меры к недопущению Блюммера, который государственной полиции известен более десяти лет.
С чувством глубочайшей преданности имею честь быть Вашего высокопревосходительства

покорнейший слуга
Петр Оржевский.

9 ноября 1882 г.

244.

Директор Департамента
Государственной Полиции.

Милостивый государь Константин Петрович.

Возвращая Вашему высокопревосходительству статью ‘Современных Известий’ по поводу мелитопольского грабежа, обязываюсь довести до Вашего сведения, что первоначальное осмотрительное заявление ‘Правительственного Вестника’ об общеуголовном характере этого преступления могло бы быть в настоящее время заменено категорическим удостоверением в том же смысле. За последнее время арестовали еще одного участника преступления, а при нем найдена доставшаяся на его долю часть награбленной добычи, так что, за исключением нескольких тысяч, розданных грабителями родным и знакомым, почти все деньги, пересылавшиеся с подвергшейся, нападению почтой, разысканы.
Кроме того и из других данных дела вытекает несомненное заключение, что мелитопольский случаи дело рук обыкновенных преступников, не ожидавших даже столь крупной наживы и потерявших от этой неожиданности должное самообладание, что и помешало им скрыть след преступления.
Пользуюсь случаем, чтобы возобновить пред Вашим высокопревосходительством уверение в глубочайшем уважении и преданности, с коими имею честь быть

Вашим покорнейшим слугой
Н. Плеве.

3 ноября 1882 г.

245.

17 ноября

Министр
Государственных Имуществ.

Милостивый государь Константин Петрович.

Вследствие всеподданнейшего моего доклада о том, что бывшие в последнее время беспорядки в стенах казанского и с.-петербургского университетов неблагоприятно отразились и на поведении слушателей с.-петербургского лесного института, вызвав 12-го сего ноября шумную в среде их сходку, его императорское величество высочайше повелеть соизволил: вопрос о том, какие общие меры могут быть приняты к устранению на будущее время подобных прискорбных явлений в стенах высших учебных заведений, рассмотреть в совещании Вашего превосходительства и г.г. министров военного, внутренних дел, народного просвещения, путей сообщения, государственных имуществ и управляющего морским министерством.
О таковой высочайшей воле считаю долгом сообщить Вашему превосходительству.
Примите уверение в совершенном моем к Вам уважении и искренней преданности.

М. Островский.

No 30.
17 ноября 1882 г.

246.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Сегодня я получил от государя императора высочайший вопрос, почему приглашение в заседание совета министров не было послано вел. кн. Владимиру Александровичу. Мною сегодня же донесено, что приглашение и все бумаги представлены его высочеству 5 сего декабря, что лично подтверждено мне самим великим князем при утреннем моем с ним свидании.
Считаю нужным о том поставить тебя в известность вследствие вчерашней твоей записки.

Душевно преданный
Н. Мансуров.

13 декабря 1882 г.

247.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Наконец могу Вам представить исправленную и лично мною здесь переделанную по собранным данным записку о положении духовенства в Грузии. Тяжелое положение, вызываемое изложенными фактами, несомненно возбудит в Вас готовность помочь этому, близкому, русскому и православному моему сердцу, делу… Я вполне понимаю, что всего и разом нельзя сделать при настоящих обстоятельствах, смотрите на записку, как на pia desideria будущего, но в настоящем помогите в более неотложном, чем можете, во имя церкви и достоинства русского имени на Кавказе.

Весь Ваш
Кн. Дуноуков-Корсаков.

14 декабря 1882 г.

248.

Конечно, я очень рад, глубокоуважаемый Константин Петрович, совершившемуся событию и назначению Ивана Давидовича, и еще больше тому, что ‘великое’, как Вы пишете, дело вырвано из поганых рук. Но меня испугало новое, данное при этом доказательство нашей безнадежной правительственной слабости. Как? Увольняется неспособный и недостойный министр, явно для всех служивший орудием партии, в которой все зло, и с которой правительство должно бороться, увольняется именно по убеждению, что оставлять его долее во власти било бы пагубой, и в то же время честной народ извещается и поучается, что увольняемый министр был образцом министров, целителем зол, патриотом, и за год своего управления своими заслугами приобрел право на ‘искреннюю’ признательность России или, что то же, ее верховной власти!
Как это назидательно для русской публики, смущенной, расстроенной и не знающей чему верить! Какую мораль извлечет она из этих событий, которые должны были бы показать, что в России еще есть правительство, понимающее, что оно делает и сознающее свои задачи и обязанности! В каком положении перед лицом публики должен себя чувствовать новый министр, призванный, однако, действовать в противоположном своему предшественнику смысле! Если рескрипт правда, то новому министру следует итти путем того же патриотизма и той же законности, которые вели нас прямо в хаос, если же это на всю Россию с высоты раздавшееся слово — не правда, то как это в самом деле назидательно и как вследствие этого облегчается задача нового министра!
Вы пишете, что надо высказываться скромнее, чтоб не возбудить противную партию. Но противная партия, верьте мне, есть только тень, бросаемая правительственною неспособностью и фальшивым бессилием власти, которая прячется и стыдится себя.
Не хочется ни на что смотреть и ничему нельзя глубоко порадоваться, в виду общего положения дел.
Простите мне эти грустные излияния: в них выражается очень серьезное чувство.

Совершенно преданный Вам Москва
М. Пашков.

18 марта 1882 г.

249.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Министр внутренних дел, которого Вы упрекали в слабости относительно печати, хочет показать теперь свою власть на ‘Московских Ведомостях’. Он либерален к печати, когда она развращает общество и служит органом измены, но улыбка его исчезает, когда печать позволяет себе слишком резкое уклонение в сторону долга. Положение мое грозит стать нестерпимым. Каждый день делаются мне цензурным комитетом, по поручению Игнатьева, невыносимые придирки. Вопросы, которых только что успеют коснуться ‘Московские Ведомости’ в своем смысле, тотчас же из’емляются из сферы обсуждения в печати, и я остаюсь с открытым ртом, с недоговоренным словом. Теперь отдан приказ не говорить ничего ни pro, ни contra необходимости созыва земского собора. За евреев мне грозят карами.
Продолжать ли борьбу, которая грозит принять ожесточенный характер? Мне лучше уйти, чем оставаться пассивным наблюдателем происходящего, а говорить решительно и твердо, как умею в настоящее время, говорить за правительство в смысле самых дорогих принципов и интересов его, изобличая измену, значит сталкиваться с правительством.
Удары, которые на меня посыплются, будут падать не столько на меня, сколько на существо правительства, на то, что для него должно быть всего дороже. Не будет ли это новою смутою в нашем бедном обществе?
Итак, я должен или сейчас же прекратить мою деятельность, сойти с моего поста, закрыть глаза и замолчать, или иметь какую-нибудь гарантию, что не подвергнусь гонению от правительства за защиту прав верховной власти и интересов государства.
Пишу эти строки наскоро, пользуюсь от’ездом приятеля, который взялся доставить Вам это письмо.
Если Игнатьев останется, положение действительно станет нестерпимым, и развязка не замедлит.

Душевно преданный Вам
М. Катков.

19 мая 1882 г.

250.

15 Февраля.

Любезнейший друг Константин Петрович.

Спасибо тебе за письмо, которое дышет искреннею патриотическою тревогою, но ты напрасно тревожишься. Я вовсе не одобряю парижской речи или нескольких слов, сказанных Скобелевым в Париже студентам, и, как ты увидишь, перепечатав их вместе с телеграммой корреспондента ‘Кельнской Газеты’ (что сделали и ‘Моск. Вед.’), воздержался от всякой оценки. Но я в то же время не понимаю и не разделяю того испуга, который овладел Петербургом, отчасти и тобою. Даже показывать вид, что мы боимся шумихи, поднятой иностранными газетами — это плохая политика. В Европе давно привыкли к такому удобному, дешевому, по отношению к России, средству интимидации: это даже было недавно наивно высказано в Англии печатно, по поводу агитации в защиту евреев. Получая довольно много иностранных газет, в том числе и ‘Pest. Lloyd’, я имею возможность ежедневно наслаждаться чтением таких оскорбительных для России и воинственных статей, пред которыми мои статьи и речи Скобелева — ласковый детский лепет. Положим, Скобелев — ген.-ад’ютант, а это звание, конечно, обязывает к сдержанности (хотя звание министра не обязало Биконсфильда воздержаться от знаменитой ругательной речи на банкете лорд-мера), но частная, независимая газета, орган частного-лица, имеет право быть и повольнее в своих речах. Почему ты находишь нужным убеждать меня в необходимости поддерживать центральную власть, когда я только это п делаю, н кажется, энергичнее, чем кто-либо?!. Но поддерживать не значит хвалить каждое ее деяние или утверждать ее в ложном направлении, напротив, надобно стараться вывести ее на прямой путь, и в честности моих отношений к власти никто сомневаться не может. Я убежден, что пугливость — самый коварный советник, что излишним смирением мы не отвращаем войны, а только соблазняем, искушаем наших противников об’явить нам войну, или, наконец, поощряем их на такие действия, которые в конце концов вовлекут нас в войну. Чем берет Англия — в сущности нисколько не страшная ни одной сухопутной державе? Твердостью тона, уменьем хотеть, смелостью негодования. А мы умудряемся бояться даже и Англии, когда в сущности она имеет основание страшиться нас, а не мы ее!
Будь спокоен: затевать войну с Россией никто не отважится de coeur lger, a предполагается воспользоваться настоящим положением России, чтобы совершить все, что можно, не воюя с Россией, во вред России. И будь уверен — глухое рычание зверя, напоминающее о том, что он жив и не так уж болен, заставит скорее считаться с ним, чем предположение, что он совсем уж издох.
Мне кажется вообще, что одно из лучших ‘оздоровляющих’ нравственных средств для нашего общества — это живое чувство-национального достоинства, а не чувство приниженности, не чувство уныния, вообще не отрицательного свойства чувства. ‘Куда нам’, ‘Да что нам’ и т. д.— с этим далеко не уедешь и не отыщешь выхода из современного положения. Ты поймешь, любезнейший друг, что прежде надобно устроить дом свой, и тогда и пр. Это неоспоримая истина, которую соблюдать было бы желательно, но, во 1-х, история не ждет: что же тут прикажешь сделать! Во 2-х, желал бы я знать, когда настанет такая минута, чтоб можно было сказать себе: ‘дом мой теперь устроен совсем как следует’. Этого не приходится сказать себе никогда ни одной стране. Мало того, самый процесс устроения совершается, может быть, именно этими самыми несвоевременными войнами и т. п. передрягами, как и в самой природе — грозами, бурями, вихрями.
Пожалуйста, ее выводи из этого, что я желаю войны и хочу ее накликать. Я только восстаю против этого страха войны, против этой дешевой мудрости растлевающего свойства, которая признает чуть не делом патриотизма унижение теперь России перед Европою, отречение России от ее исторической миссии,— и пугается всякого проявления жизни.
Мне кажется, государственная мудрость состоит именно в том, чтобы признать неизбежным закон развития и прогресса истины в человеческих обществах, а закон этот таков: без 1/4 пакости не обходится никакое явление добра. Где люди — там и пакость. Из 12 учеников Христа — нашелся Иуда. Мы любим вспоминать первые века христианства, но они являются нам в перспективе времен, а если бы ты, любезный мой друг Константин Петрович, жил — ну, хоть бы в IV веке, как изныла бы твоя душа, чутко слыша всяческую неправду в душе Константина! Если бы в те времена спросили тебя — созывать ли вселенские соборы, которые мы признаем теперь святыми, ты представил бы столько основательных критических резонов против их созыва, что они бы, пожалуй, и не состоялись…
Таково теперь и твое отношение к печати. Страшный вред производит она, но и большое добро,— и добро это обусловливается допущением той свободы, которая дает место и вреду. Такова жизнь и такого снаряда не существует, чтобы фильтрировал только одно добро, без примеси зла. Исторгая плевелы, не следует исторгать и пшеницу, и лучше не исторгать плевел, чем исторгнуть хоть один колос пшеницы.
Так и во всем. Твоя душа слишком болезненно-чувствительна ко всему ложному, нечистому, и потому ты стал отрицательно относиться ко всему живому, усматривая в нем примесь нечистоты и фальши. Но без этого ни что живое в мире и не живет, и нужно верить в силу добра, которая преизбудет лишь в свободе… А если дать силу унынью, то нечем будет и осолиться.

Твой И. Аксаков.

251.

Посылаю Вам, душевно уважаемый Константин Петрович, набросанные мною соображения по отношению министра внутренних дел о мерах по печати.
Желал бы я знать мнение Ваше о моих соображениях. Если же Вы скажете, что они никуда не годятся, то я их брошу и соглашусь с м-ром вн. дел.

Искренно преданный
И. Делянов.

24 мая 1882 г.
Прилагаю отношение м-ра вн. дел, чтоб оно было у Вас под рукой.

252.

Редактор этого журнала, вероятно, большой мошенник.
Заметьте подчеркнутые места в прилагаемой статье. Экая незуистическая проделка! Я гр. Толстому об этом писал. Он еще пожалеет, что послушался совета безмозглых людей.

Душевно преданный
И. Делянов.

17 ноября.

253.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Соловьев с тех пор прочел 4 лекции. Из них я был на трех. На нынешней неделе буду опять, а на прошлой не был, вследствие нездоровья.
На 1-й лекции он говорил о современной расшатанности научных воззрений и их материалистическом направлении, об’ясняя это явление падением в современн. обществе религиозно-нравств. начал. Вторая содержала краткий обзор истории религий, причем иудейство выставлялось, как высшая форма рел. воззрений древнего мира,— поклонение Богу, как лицу, и личное отношение к нему человека. Третья, очень странная, была посвящена еврейскому вопросу. По мнению Соловьева, еврейский вопрос будет разрешен в России, ибо здесь, во всеоб’емлющем духе православия, они примирятся с ненавистным им христианством, с другой стороны они принесут России недостающий ей элемент — сильное развитие суб’ективного духа, которым всегда отличались.
То, о чем Вы пишете, могло быть сказано только на 4-й лекции. Я полагаю, что переданное Вам впечатление не совсем верно. По всей вероятности, Соловьев говорил то же, что в прошлогодних лекциях, напечатанных в ‘Прав. Обозр.’, и которых оттиску меня есть. Там католицизм выставляется, как религия одного внешнего культа, доходящего до идолопоклонства,— православие, как соединение культа и личного отношения к Богу. Протестантизм, который берет за основу лишь последнее, имеет явное значение протеста против католицизма. Не думаю, чтоб Соловьев мог говорить против культа и церкви. На масленице он читал воспоминание о Достоевском, которому вменял в особенную заслугу его сыновнее отношение к церкви. Еще менее могу предположить, чтоб в И. Христе он отделял идею от личности. В напечатанном прошлогоднем курсе он видит в воплощении не только непосредственное откровение божеское, но и поднятие им человечества до себя или, как он выражается, обожествление человечества.— Если в его взглядах есть много недостаточно верно выведенного, или же произвольного, то во всяком случае с Льв. Толстым у него ничего нет общего.
Впрочем, на нынешней неделе я опять буду на его лекции и разузнаю хорошенько о содержании последней.— У меня сильно расстроился желудок, и я с неделю не мог выехать. Постараюсь заехать к Вам сегодня, чтоб еще поговорить об этих лекциях.

Искренне преданный
Ф. Дмитриев.

2 марта.

254.

Ярославль, 28 ноября 1882 г.

Искренне благодарю за извещение о Дагаеве. Я сообщил ему содержание Вашего письма, с предварением, что он обязан будет ехать по назначению синода без всяких отговорок.
У нас не обошлось без сходки и без строгих мер, которые одни в состоянии образумить молодежь. Мне думается, что наши высшие учебные заведения предоставляют слишком большую льготу по воинской повинности и тем искуственно привлекают массу учащихся. По мнению практиков, для уволенных студентов достаточно одного лишения льготы,— и полтора года строевой службы, если только виновные будут распределены по разным полкам — достаточно для исправления молодых людей. Теперь массы прячутся в университеты и к нам от повинности, которая облегчается им слишком много. Немецкие студенты не получают же отсрочек, а у нас можно проболтаться в высшем учебном заведении, отлынивая от повинности, и потом через шесть лет сократить ее до минимума, почти равного нулю. Конечно, для закорузлых политиканов понадобится более сильная мера: вместо заражения Архангельска и других окраин им нужна самая строгая дисциплина, но для виновных студентов достаточно лишения льготы, да и для невиновных хорошо бы поуменьшить эту льготу. Студенты смирны до ноября, а как скоро кончается прием новобранцев, так у них проходит страх.
Кажется, теперь у нас все успокоилось, и нужно подумать о мерах на будущее время, чтобы обеспечить лицей от повторения беспорядков.
Прежде всего нужно, чтобы власть давала себя чувствовать.
Благодарю за указание на книгу Корсунского: достану ее для прочтения.

Душевно преданный
М. Капустин.

255.

Москва 6 июня 1882 г.

Спасибо Вам за письмо, любезнейший Константин Петрович. Я нашел его в Москве по возвращении из деревни, куда я отвез жену и где пробыл четыре дня, в полном наслаждении. Дорогой узнал о неожиданной перемене, а Ваше письмо раз’яснило мне загадку. Слава Богу, что Вы отреклись от Игнатьева. Я не понимал только, зачем Вы ему когда-нибудь верили. Меня эта развязка нисколько не удивила, ибо она совершенно в характере лица. Сочинить земский собор путем интриги и в виде комедии, подобно тому, как выкидываются фокусы, это просто прелестно! Полторы тысячи человек, созванных сюрпризом, неизвестно зачем, и руководимых олицетворенным легкомыслием, да это годится только разве для фарса! Прибавлю, что и конец достоин всего представления. Дон-Мерзавец и Донна-Ослабека, воскресшие из мертвых и ставшие во главе государства! Господи, до чего мы дожили!
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
К несчастью, за все это платится наша бедная Россия, которая с тревогой смотрит на то, что творится в правительственных сферах, и видит, что каждый новый шаг приближает ее к разрушению. Для руководства юношеством, где нужна ясная мысль и твердая воля, назначают тряпку, потому только, что тряпка для всех удобна, а там, где нужно возбудить доверие и в земстве, н в городах, назначают человека, успевшего возбудить всеобщее недоверие, имеющего против себя всех — и консерваторов, и либералов. И на все возражения слышится один ответ: некого назначить! Заколдованный круг действительных тайных советников наполнен, видно, такою сволочью, что даже негодяй сравнительно кажется порядочным человеком. Доживем мы до земского собора, любезнейший Константин Петрович, по той простой причине, что при таком порядке жить невозможно. Когда правительство оказывается несостоятельным, стране волею или неволею приходится взять дело в свои руки. Знаю, что это хаос, но из хаоса может выйти новый мир, а из гнилого дерева ничего не выйдет, кроме разложения. Жалею о государе, который с честным намерением попал в такую среду, но еще более жалею о России, на которую все это обрушается. Да будет воля Божья! На людей же надежды не имею.

Крепко жму вам руку
Б. Чичерин.

256.

Дай Бог Вам здоровья, многоуважаемый Константин Петрович!— С усладительным чувством я прочел Башу записку. Уважение к нашей матери церкви, глубокое знание потребностей русского народа,— эти качества редки в наших сановниках. Много разочарований Вас ожидает, и Вы сами их ожидаете, но вы готовите себе отрадное сознание, что право-славно служите церкви и России.

Душевно-преданный слуга
кн. С. Урусов.

17 ноября 1882 г.

257.

29 ноября 1882 Хотя с трудом держу перо, но не могу удержаться от принесения глубокой благодарности.

Усерднейший слуга
кн. С. Урусов.

258.

18 марта.

Милостивый государь Константин Петрович.

Событие 1-го марта заставляет меня обратиться к Вашему высокопревосходительству с этим письмом. Всякий, кому дорого отечество, не может успокоиться лишь на том, что злодеи, лишившие нас отца нашего, будут казнены. Необходимо глубокое исследование причин, порождающих злодеяния. При таком исследовании первым и кардинальным фактом является то, что злодеяние 1-го марта, как и все предшествовавшие ему, есть дело нашей интеллигенции вообще и нашей учащейся молодежи в особенности. Что бы там ни говорили наши газеты и журналы, для всякого искреннего человека несомненно, что оправдание Засулич, восторг при этом публики и литературы, убийство Мезенцева, Крапоткина, покушения на жизнь Дрентельна, Лорис-Меликова, события 2-го апреля, 19 ноября, 5 февраля, невообразимое по своим последствиям событие 1-го марта и пр. и пр., и рядом с этим множество самоубийств,— все это не действия отдельных безумцев, но действительный настоящий плод жизни нашего интеллигентного общества, достаточно свидетельствующий, насколько здорова эта жизнь, каког’ доверия заслуживает это общество, из среды которого слышатся, однако, возгласы о доверии к нему даже и после 1-го марта, даже по поводу события, совершившегося в этот день. Для меня несомненно, что никакая власть не в силах уничтожить того зла, которое коренится в образе мыслей, и не к насилиям, не к строгостям взываю я,— этим в настоящем случае не поможешь,— прежде всего необходимо, чтоб сознали, наконец, ненормальность нашей жизни, ненормальность того состояния, в котором находимся, в котором находится наша интеллигенция вообще и наша учащаяся молодежь в особенности, необходимо, чтобы сознать наконец, что то состояние, в котором мы находимся, и есть истинная причина события 1-го марта и предшествовавших ему.
Основное свойство нашей интеллигенции — это потеря смысла жизни, совершенная бесцельность существования, отсюда и самоубийства, отсюда и измышления самых невообразимых целей, и в том числе — измышление цели — осчастливить людей экономическим равенством, материальным благосостоянием, которое, по невообразимой путанице понятий, превозносится превыше всего, превыше чужой и собственной жизни, превыше тех, кого этими благами хотят осчастливить. Такая путаница понятий происходит прежде всего, конечно, от потери веры, от забвения завета отцов — Божественного завета, а затем оттого, что наша учащаяся молодежь оставлена на произвол судьбы, оставлена праздности, лишена всякого руководства. Студент университета может ограничиться одним заучиванием пред экзаменами лекций и окончить курс совершенным невеждой, как это в большинстве случаев и бывает. Необходимо преобразование университетов (понимая под этим именем вообще высшие школы), и преобразование это должно состоять в превращении лекций в занятия учащихся под руководством профессоров в библиотеках, в помещениях коллекций и собраний археологических, палеографических, этнографических и т. п., в лабораториях, физических кабинетах и вообще в музее. И в настоящее время университеты устраивают у себя и библиотеки, и различные коллекции и собрания, но все это ни в какое сравнение с музеем итти не может и устраивается при университетах, как какой-то не имеющий существенного значения придаток, занятия же в этих учреждениях для студентов необязательны и происходят без всякого руководства со стороны профессоров, поэтому-то в библиотеках нередко собирались не для занятий, а для сходок, тогда как для большинства студентов и при самостоятельных занятиях необходимы руководство, помощь профессора, и при такой помощи многие из тех,, которые в настоящее время кончают курс никуда негодными, развили бы свои силы (и быть, может, немалые) на пользу общую.
Наши высшие школы — университеты — развились не на нашей почве, и мы уже успели испробовать всевозможные системы школ — английские, французские, немецкие и проч., и ни одна из этих систем не дала нам возможности предложить учащейся молодежи ничего, что бы удовлетворяло ее истинным потребностям, что давало бы исход, должное направление ее силам, и если силы нашей молодежи, оставленной на произвол судьбы, находят приложение в явлениях в высшей степени ненормальных, ненормальность которых имеет все градации от смешного до ужасного, винить в этом прежде всего мы должны себя, наше совершенное неумение создать что-либо свое нам пригодное, наше отвращение к самостоятельному ТРУДУ дошло до того, что утверждают даже, будто ничего своего, нашего собственного, чего бы не выдумали раньше нас немцы, французы и проч., не только нет, но и быть не может. А между тем, стоило бы только посознательней отнестись к тому, что мы заимствуем у этих иностранцев, и мы увидели бы, что перенятая, например, нами у них высшая школа и там, у себя дома, была не произведением обдуманного плана, а родилась сама собой, можно сказать, бессознательно, только этим и можно об’яснить, почему явились раз’единенными такие образовательные учреждения, которые, чтобы произвести надлежащее образовательное действие, необходимо должны быть соединены, весь смысл которых в соединении, так как отделение университета, или вообще высшей школы, а также ученых обществ от музея (разумея под музеем библиотеки, археологические, этнографические и т. п. коллекции и собрания) производит то, что библиотеки и все эти коллекции и собрания бесполезны, потому что при них нет руководителей, число же необходимых при них руководителей должно равняться всем профессорам и ученым различных специальностей. Иначе сказать — музей (в Москве — Румянцовский, Оружейная палата, Архив министерства иностранных дел и проч., в Петербурге — Императорская Публичная Библиотека, Эрмитаж и пр.), чтобы приносить возможную пользу, должен быть соединен с университетом и учеными обществами. Такое соединение необходимо и для университета в видах того, чтобы университетское преподавание было не чтением и слушанием лекций, сообщающих только общие взгляды и также мало действующих, как проповедь, а самостоятельною под руководством профессоров и ученых работою учащихся (это и есть эвристический способ).
При таком преобразовании профессора будут библиотекарями относящихся до их предмета отделов библиотеки, хранителями различных коллекций, собраний, руководителями студентов в их занятиях, студенты же будут помощниками профессоров, библиотекарей и хранителей различных коллекций, обязанности по должности таких помощников поставят студентов в необходимость составлять каталоги, указатели и всякие такого рода пособия, и все эти занятия должны быть систематически разделены между студентами. При таком устройстве университета — музея совокупность профессоров и студентов представит живую библиотеку, живой музей, в котором не останется ни одной книги, ни одного предмета незнаемым, без употребления, и это даст такое движение, такой полет науке и жизни, возможность которого, быть может, до сих пор и не подозревали, а вместе с тем такие совместные занятия профессоров и студентов избавят первых от необходимости составлять красноречивые лекции, а последних слушать то, что они могут прочитать в книгах, из которых составляются лекции. При таком устройстве профессора будут патриархально руководить студентов в их занятиях, что избавит тех и других от напрасной во многих случаях траты времени, установит между ними сердечные отношения, уничтожит самый неестественнейший из антагонизмов, антагонизм между старшим и младшим поколениями, уничтожит партии отцов и детей.
Пределы письма не позволяют развить мысли, заключающейся в сделанном здесь намеке на желательное преобразование университета и вообще нашей, высшей школы, которая после события 1-го марта не может быть оставлена, было бы преступно оставлять ее в прежнем виде,— но если бы Вашему высокопревосходительству угодно было выслушать меня, то смею надеяться, Вы признали бы, что этим преобразованием было бы положено начало не только нравственному, но и социальному, политическому и экономическому переустройству общества, что таким преобразованием университета было бы положено начало созиданию человеческого общества по образу, данному нам в учении о святой Троице, по которому единство не уничтожает, не поглощает самостоятельности личностей, и самостоятельные личности не разрывают единства, — в учении о св. Троице представлено идеально именно то, к чему стремится человечество и не может достигнуть, т.-е., чтобы личность не была поглощена, и вместе чтобы личности пребывали в полном единстве, были ‘едино’: — ‘Да будут все едино,— как ты, отче, во мне и я в тебе, так и они да будут в нас едино’ (Иоан. 17, 21).
В газетах передавали, что Ваше высокопревосходительство приняли на себя труд разобрать бумаги Ф. М. Достоевского,— если это так и если Вы найдете заслуживающими внимания высказанные здесь мысли, то не сочтете ли возможным отыскать в бумагах Федора Михайловича рукопись, которую я отправил к. нему в последней трети прошлого года, эта рукопись могла бы отчасти осветить то, что заключается в этом письме, я говорю отчасти, потому что эта рукопись есть только начало довольно обширного и не вполне еще завершенного труда, но если бы Вас заинтересовала та тетрадка, которая должна найтись в бумагах Федора Михайловича, я мог бы выслать еще тетрадку, которая гораздо определеннее выражает мысли, заключающиеся как в этом письме, так и в рукописи, посланной Федору Михайловичу.
Должно заметить, что в 1877 году я посылал Федору Михайловичу небольшую рукопись, которая так его заинтересовала, что он прислал мне большое письмо от 24 марта 1878 года, в котором говорит, что мысли, изложенные в этой рукописи, он ‘прочел как бы свои’ и вместе с тем задает несколько вопросов, тетрадка, посланная мною ему в конце прошлого года, есть собственно начало, предисловие к тому труду, который будет ответом на заданные им вопросы. Письмо Достоевского ко мне я надеюсь предпослать труду, начало которому хотя и было положено более десяти лет тому назад, но который в том виде, как теперь, имел ближайшим поводом это письмо.
Только глубокое уважение к Вашей научной и общественной деятельности внушило мне смелость обратиться к Вашему высокопревосходительству с этим письмом.

Вашего высокопревосходительства
покорный слуга
Н. Петерсон.

14 марта 1881 года.
Адрес мой: В г. Керенск, Пензенской губ. Н. П. Петерсону, секретарю с’езда мировых судей.

259.

Дорогой Константин Петрович.

Со вчерашнего дня изнемогаю болезненно под гнетом непонимания того, что есть долг преданного государю слуги-писателя, и предчувствую, что стал невольно по роковой мистификации наперекор главной мысли царю именно тогда, когда думал, что стою в ней и с ним. И сомнение берет, и толки со стороны влагают в душу странные {Написал дурные, но это не совсем верно.} чувства против Вас, и в то же время о Вас думаешь, за Вас молишься, любишь Вас всею силою прошлого, и свою заветную мысль любишь, словом, не могу передать, что в душе происходит. Кабы знал вчерашнее, молчал бы про то, про что говорить нельзя ЗА, в согласии с царем… Бога ради, заклинаю Вас, употребите все старания и усилия к тому, чтобы ПЕЧАТЬ не была в руках мин. внутр. дел. Теперь я постиг, что из этого может выйти за огромное дело. Печать должна быть самостоятельно и всецело в руках одного сановника, не министра. Иначе можно в нынешнее время Бог весть какие беды накликать. Для мошенников пера это средство гнусной эксплоатации, министр через печать добывает себе популярность, или через печать, которая не… а для честных публицистов, преданных прежде всего государю, эта зависимость печати от министра есть источник вечных недоразумений, а иногда и острых положений, как и теперь… К Вам приходить боишься. Вы стали слишком страшны, великим человеком. Но я 3 часа в день молюсь за Вас и буду молиться с силою чувств, стоящих превыше всякой мелкой злобы дня. Я всегда хотел бы повидаться с Вами, чтобы понять все ясно и точно.
На всякий случай написал краткую записку по вопросу о печати в надежде, что Вы ее перешлете государю. Умоляю, не откажите…
Крепко обнимаю Вас…

Всегда Ваш В. Мещерский.

P. S. Смел бы просить полчасика отнять у Вас время, если возможно. — А тут еще эти хлопоты переезда!

260.

Миклухо-Маклай.

Ноября 14 1882 г.

PRO MEMORIA.

Желая выразить мою благодарность е. и. в. государю императору за его милостивое решение моего дела, а также, перед от’ездом в Австралию, переговорить об интересующем е. в. деле, я обратился к гофмаршалу кн. В. С. Оболенскому с просьбой сообщить мне день, когда государю императору угодно будет меня видеть.
Письмо мое было отправлено в Гатчино в субботу на предпрошлой неделе, между тем, как кн. Оболенский был в СПБ. Почему я только в среду получил ответ от князя, который предложил мне передать через него, что я имею сообщить государю.
Чувствуя себя нездоровым, я сказал князю, при свидании с ним в четверг, что напишу его величеству.
Я сделал это отчасти, написав благодарственное письмо, но не сказал ни слова о том вопросе, который, я полагаю, может интересовать государя императора действительно. Я этого не сделал потому, что, обдумав обстоятельно, что имею сообщить, я пришел к заключению, что пока я еще в СПБ., и государь император, если ему будет угодно (и если ему об этом доложат) выслушать меня лично, то это будет для дела и для благополучного устройства его несравненно удовлетворительнее, чем длинные письма.
Итак, я желал бы (не ради меня, а ради самого дела) иметь счастье передать лично е. и. в. государю императору, что имею сообщить, на что не потребуется более 10 или 15 минут времени.

М. М.

261.

Ваше высокопревосходительство.

Изучая священное писание, я пришел к мысли, которую считаю долгом довести до Вашего высокопревосходительства.
Предстоящее освящение храма Христа Спасителя в Москве, будучи событием, выдающимся по своей важности в летописях русской церкви и отечества нашего, требует исключительной торжественности церковного чина.
Смею предложить для этой цели следующее мое мнение:
Третья книга Царств в главе VIII, в стихах 23—53 заключает молитву царя Соломона при освящении храма нерусалимского, и далее, в стихах 56—61 его же вторую молитву с благословением сынов Израилевых.
В употребляемом теперь требнике чтение этих молитв не полагается, между тем, обе они отличаются священной полнотой и высокой поэзией и в высшей степени уместны в чине освящения храма:
1) вторая молитва (стих. 56—6.1), имеющая значение отпуста — в конце чина освящения, по осенений крестом и троекратном ‘Господи помилуй’,
2) первая молитва (стих. 23—53) — на литургии в ново-освященном храме перед ектениями об оглашенных.
Если Вашему высокопревосходительству угодпо будет принять к сведению вышеизложенное мною мнение, то я не замедлю изложить его обстоятельнее, а равно представить библейские молитвы вполне приспособленными для прежде-указанного употребления.
Высказывая мою мысль в нескольких здешних кружках, я встречал всеобщее сочувствие, но не зная, довел ли кто-либо о сем-до надлежащего сведения, осмеливаюсь обратиться непосредственно к Вашему высокопревосходительству как по незнанию других путей, так и в надежде встретить внимание к предложению, имеющему целью способствовать предстоящему торжеству, дорогому для всякого русского.
С искренним почтением и совершенною преданностью имею честь быть Вашего высокопревосходительства покорным слугою —

магистрант московского университета
Леонид Бельский.

Москва. Против Никитского монастыря, дом Кузнецова.
Декабря 23-го 1882 года

262.

Lundi 25 Janvier 1882.

Cher monsieur Pobedonoszew.
Faites moi le plaisir de prendre connaissance de cette lettre, qui est faite pour inspirer la piti et ayez la bont de trouver le moyen de remdier a des maux aussi navrants. Croyez-vous qu’il soit prudent d’en parler a Kozlow ou bien connaissez vous d’autres individus plus comptents.

Mille compliments Catherine.

263.

Ваше императорское высочество,
всемилостивейшая государыня, великая княгиня
Екатерина Михайловна.

11 декабря прошлого 1881 года в два часа ночи к моей квартире под’ехала карета и в комнату влетел молодой гвардейский офицер в сопровождении казака и молодого человека, которого пред этим я видел как-то один раз. Отрекомендовавшись мне ад’ютантом его императорского высочества великого князя Владимира Александровича, этот офицер именем его высочества приказал мне собираться немедленной поехать с ним, так как его высочество давно ожидает меня. Я собрался, и меня привезли в дом графа Шувалова, что на углу Фонтанки и Большой Итальянской улицы. Там меня представили двум лицам, сидевшим за круглым зеленым столом, из которых один отрекомендовался мне князем Щербатовым и, указав пальцем на другого, сказал, что это граф Шувалов. После довольно длинной, но не имевшей ни места, ни смысла рели (если можно назвать это речью), князь Щербатов об’явил, что его высочество поручил им допросить меня и затем обсудить мое показание и решить, заслуживаю ли я допущения на аудиенцию его высочества или нет. По окончании допроса меня убедили, несмотря на важные доводы моего отказа, поступить на службу агентом в дружину князя Щербатова охраны его императорского величества, выдали мне за месяц вперед жалованье и просили работать так, как я найду нужным, в случае надобности соответствующая помощь и денежные средства будут мне оказаны без замедления, приэтом, настоящей моей должности, которую я занимаю в министерстве путей сообщения, я оставлять никоим образом не должен. Спустя пять дней, т.-е. 16 декабря, князь прислал ко мне с приказанием, чтоб я явился к нему с отчетом о результате своей деятельности и если только результат окажется неудовлетворительным, то я немедленно же буду выслан на остров Сахалин. 17-го числа я явился к князю лично и старался убедить его, что в такое короткое время, как в 5 дней, и такой трудной деятельности, как политическая служба негласным агентом, достигнуть удовлетворительного результата не только трудно, но даже немыслимо, но все мои уверения оказались напрасными, князь и [слушать не хотел их и посредством угрозы отправить меня от него прямо в ссылку заставил своего приближенного, некоего Полянского, написать подписку, а меня подписать ее, и через графа Шувалова отправил меня с письмом к обер-полицеймейстеру, который посадил меня в камеру (грязную кутузку), продержал в одиночном заключении целые сутки, вытребовал из министерства путей’сообщения мой документ, сделал постановление о высылке меня из С.-Петербурга, строжайше воспретил мне явиться на службу в министерство путей сообщения и приказал готовиться к высылке, когда прикажут. Ныне высылка моя в г. Астрахань об’явлена 15 сего января. За что же это — я и сам положительно понять не могу. Ваше императорское высочество, пощадите меня. Я живу с родственницею, почти старухою и больною, которая, как и я, в настоящее время, положительно не имеет средств к существованию (ныне третьи сутки, как нам буквально нечего есть) и жила единственно только мною … Меня лишили места службы и отправляют в ссылку, где я поневоле должен буду умереть с голода, так как ссыльного на службу нигде не примут… Боже мой, Боже, что же мне остается делать?… Я сегодня только получил драгоценный совет обратиться к Вашему высочеству и умолять Вас о возможной пощаде несчастного и избавлении безвинного от неизбежной гибели… О, если бы я был настолько счастлив, что мог бы лично объяснить подробности этого дела Вашему императорскому высочеству и сообщить весьма и весьма важные, а может быть и во время довольно полезные сведения в политическом отношении, тогда я со спокойствием русского патриота переносил бы даже незаслуженное наказание… Но кроме Вашего высочества и нашего батюшки-государя лично уста мои закрыты навсегда для всех в сообщении упомянутых сведений. Насколько безвинно можно пострадать, будучи агентом в упомянутой выше (охране) дружине князя Щербатова, можно видеть из того, что принятого туда на службу агентом коллежского регистратора К. Н. Филоматицкого тот же самый г. Полянский, что при князе, избил так сильно, что страшно было смотреть на него — довольно того, что на глазах одетые очки разбил, и он был прогнан ИЗ, агентов, и это было при свидетеле Успенском, но что за причина такому нахальству г. Полянского никто, даже и Филоматицкий, не знает. Затем на тот же день такал участь постигла и самого Успенского, только без свидетелей и в меньшем размере, а между тем этот Успенский ведь отставной офицер, а кто такой Полянский, пока никто еще из обиженных не знает. Затем Успенский по настоянию князя Щербатова в конце прошлого года оставил службу околоточного надзирателя полиции, а теперь, по его словам, находится в неопределенном положении: будет ли он служить в охране или нет, и семейство его — жена и двое детей — буквально умирают с голода, в чем я сам лично убедился, и все это опять-таки по милости того же Полянского. И, наконец, на этих днях одного какого-то писателя, предложившего свои услуги охране, Александра Иванова, тот же самый Полянский в кабинете в присутствии князя Щербатова ударил раз по лицу и удар этот был слышан всеми агентами в числе 18 человек, находившимися в другой комнате, из кабинета выбежал испуганный, растрепанный Александр Иванов, попросил агентов быть свидетелями и удалился вон. И все эти пасквили творятся в таком высоком учреждении, как охрана его императорского величества. Боже мой, да где же должна быть справедливость после этого!… Именем Бога и всего святого для Вас умоляю Ваше императорское высочество пощадить меня и поспешить этой высокопокровительственною помощью, так как в течение завтрашнего дня меня уже не будет в С.-Петербурге… Если нельзя уже окончательно избавить от этой высылки, то умоляю Вас хоть об одной милости: так как до Астрахани более 2000 верст, а нам с сестрою, не говоря уже о каких-либо средствах, теперь же буквально есть нечего, то не найдете ли Ваше высочество возможным оказать денежное вспомоществование, которое послужило бы нам источником пропитания во время отчаянной дороги и на первое время по прибытии на место ссылки в г. Астрахань, снабдить меня какою-либо бумагою к местному губернатору, который по оной дал бы мне место службы,— иначе я безвинно и окончательно пропал…..
Ваню императорское высочество, Екатерипа Михайловна, будьте же милостивы и снисходительны к одному из самых несчастнейших смертных в мире, но тем не менее истинному патриоту, честному и трудолюбивому человеку………….
Пожалейте и пощадите хоть мою горькую молодость и еще более несчастную, убитую горем и больную сестру мою………..
Прибегая к Вашему высочайшему покровительству и ожидая Вашего всемилостивейшего снисхождения к несчастному, как утопающему, который хватаясь за соломину, думает получить спасение, имею честь быть Вашего императорского высочества всенижайшим слугою и истинным богомольцем о Вашем благоденствии сын священника Александр Михайлович Соколов.
P. S. Описанные здесь факты обращения охраны с своими агентами осмеливаюсь убедительнейше просить сохранить в тайне или обнаружить помимо меня, иначе меня заставят пострадать еще более претерпеваемого мною теперь, хотя и от души желательно было бы довести обо всем этом до сведения его императорского величества, но я дрожу за свою несчастную и без того уже участь, а потому осмеливаюсь надеяться на Ваше всемилостивейшее снисхождение и великодушное покровительство.
Ваше императорское высочество, взгляните на слезы отчаянных и несчастных и пощадите их.

Сын священника А. Соколов.

Января 14 дня 1882 г.
Живу пока еще на Петербургской стороне, на углу Малого проспекта и Петровской улицы, в доме No 20/66.

264.

Служившему по вольному найму в канцелярии министра путей сообщения, сыну священника Александру Соколову, за распространение ложных слухов о цареубийстве и деланные ил неоднократно ни на чем неоснованные заявления, воспрещено, на основании 16 ст. положения о государственной охране и по соглашению с с.-петербургским губернатором, жительство в столице и в пределах здешней губернии. Соколов избрал для себя местом жительства г. Астрахань и заявил, что не имеет никаких средств выехать из С.-Петербурга на свой счет, и потому сделано распоряжение об отправлении его при этапе, не в виде арестованного, в означенный город, для чего он н помещен в пересыльной тюрьме.
25 января 1882 г.

——

Сын священника Александр Михайлов Соколов служил первоначально сортировщиком Вельской почтовой конторы, где пользовался весьма дурной репутацией, а затем по вольному найму в канцелярии министерства путей сообщения. Весьма непродолжительное время Соколов состоял агентом при бывшем Ш-м отделении собственной его императорского величества канцелярии, но за непригодностью к деятельности подобного рода от нее освобожден.
Проживая затем в Петербурге, Соколов, не имея определенных занятий, нанимал квартиры, за которые не платил денег, забирал в долг в лавках вещи, продавал их, не рассчитываясь при этом с продавцами, и вообще добывал средства к жизни разными темными путями. После 1-го марта прошлого года Соколов обращался к обер-полицеймейстеру с различными доносами политического свойства, никогда ни в чем не подтверждавшимися, и распускал не имевшие никакого основания слухи о готовящемся вновь покушении на жизнь священной особы государя императора.
В декабре месяце 1881 года Соколов, препровожденный обер-полицеймейстером в распоряжение начальника жандармского управления гор. С.-Петербурга, заявил, что, получив сведения о кружке социалистов, образовавшемся в столице, он довел об этом до сведения князя Щербатова, который и принял будто бы его в свою дружину агентом с жалованьем в 150 руб. в месяц. Надзор за самим Соколовым, по его словам, был учрежден, в лице двух околоточных надзирателей, которые вели с ним разговоры о различных предположениях, путем которых возможно было бы открыть шайку пропагандистов. Не прошло и пяти дней после поступления его агентом к князю Щербатову, как этот последний, потребовав его к себе, об’явил ему, что приставленные к нему околоточные надзиратели предупредили князя о собранных, будто бы, Соколовым весьма важных сведениях, касающихся государственных преступников, а также и о том, что он, Соколов, не желает сообщать их никому, кроме его императорского величества или его императорского высочества великого князя Владимира Александровича. Несмотря на его полное отрицание справедливости подобного заявления околоточных надзирателей, князь Щербатов приказал г. Полянскому составить от имени Соколова протокол в том смысле, как это изложено выше, и Соколов, под нравственным влиянием князя Щербатова и Полянского и из страха перед ними, подписал протокол, несмотря на несправедливость изложенных в нем указаний. Кроме того в том же показании начальнику жандармского управления Соколов сделал заявление об известном ему кружке социалистов, но заявление это не нашло себе никакого подтверждения.
Вслед за сим общество свящ. дружины довело до сведения обер-полицеймейстера, что Соколов, не принятый на службу в общество, позволяет себе разоблачать имена некоторых из его деятелей, вслед-ствие чего и по ходатайству свящ. дружины обер-полицеймейстером воспрещено Соколову жительство в Петербурге и он, согласно личной его просьбе, выслан 23 января сего года в гор. Астрахань этапным порядком.

265.

18 октября 1882 г.

Милостивый государь Константин Петрович.

Почтеннейшее письмо Ваше от 15-го с. м. имел честь сего дня получить. — Крайне сожалел, что но имел случая видеть Вас в Москве. Причиной было то, что узнав о Вашем прибытии только в воскресенье, я хотел все-таки написать о положении дела по замещению должности училищного инспектора, но медлил эти дни, дабы выждать чего-либо определенного, но теперь позвольте сообщить то, что уже есть.— После первого заявления кандидатов и отложения выборов до приезда в Москву Д. Ф. Самарина, партия барона Корфа начала пропагандировать в пользу его. Во главе ее стал Алексеев (Николай Александрович) и некоторые подобные ему юноши. Путем частных сходок они старались познакомить разных гласных с достоинствами Корфа и привлекли к себе некоторую часть гласных. На последней сходке у Алексеева на прошлой неделе был для ознакомления с гласными сам Корф, очень понравившийся многим (вероятно, как кот мышенку)…
Был там и приехавший Д. Ф. Самарин, который после от’езда Корфа высказался за него…
Все это знаю от одного из наших, отправленного туда для надзора. Выступать против этого я считал тогда преждевременным, дабы не усиливать деятельность сторонников Корфа, но теперь все возможные меры уже приняты, к тому же сам грех его попутал, своей последней статьей в ‘Голосе’ он повредил себе значительно. Д. Ф. Самарин третьего дня отрекся от него открыто и передал это всем, кому он говорил что-либо за Корфа. В виду такого обстоятельства городской голова собирает завтра (в воскресенье) к себе домой на совещание многих гласных для того, чтобы, как говорят, решить, следует ли дать Корфу баллотироваться. Насколько пришлось со всеми переговорить, дело обстоит так: наши купцы, кроме молодежи, все против Корфа, мещане и цеховые (большинство) — также, дворяне — наполовину, остается за него красная партия, как Муромцев, Скалой, Кошелев и т. п.
Партия эта, надеюсь, немногочисленна. Жаль только, что в этом сумбуре никто, пожалуй, не будет выбран — голоса могут разбиться совершенно, но делать уже нечего. Из этого Вы изведите увидать, в каком положении дело находится. Теперь главенство в этой партии приняли на себя выскочки — мальчишки.
Беда с ними. Поощренные раз свыше за их либеральность, они себе не знают цены. Вот хоть бы Алексеев, более других и нахальнее других действующий, и претендующий на будущее время быть градским головой — теперь с ним нет сладу, а его достоинство разве только богатство. Это тот самый, который устраивал похороны Рубинштейна и разные пиршества на выставке, а затем, понравившись очень за его современные взгляды А. Ермакову, был приглашен в марте м-це в заседание государственного совета по вопросам об обязательном устройстве школ при фабриках, где (возражая мне) он утверждал, что, при нынешнем надзоре за училищами, нет никакого опасения, чтобы школы при фабриках, в уездах находящихся, сделались гнездами для пропаганды,— а через неделю в Подольском уезде был арестован учитель одной из школ за распространение прокламаций. Получив вслед затем за такое просвещенное направление (соответствовавшее предположениям министерства) награду орденом, он сделался недосягаем, думает все перестроить на новый лад,— все старое негодно. Горе нам теперь с этими реформаторами! Извините, что я коснулся таких подробностей, но я считал нелишним об’яснить, откуда все это идет.
С глубочайшим уважением и полнейшей преданностью имею честь быть

Вашим всепокорнейшим слугой
Николай Найденов.

16 октября (суббота) 1882 года
Москва.

266.

Милостивейший государь Константин Петрович.

Почтеннейшее письмо Ваше от 30 ноября имел честь сегодня получить с глубочайшей благодарностью за выраженное тем внимание. Считаю долгом сообщить, что в собрании выборных, бывшем 29 ноября, в понедельник, постановлено, к крайнему сожалению, избрать депутацию для всеподданнейшего ходатайства. Против такой меры были только члены биржевого комитета (3 против 58) и те из осторожности по неравности сил. К несчастью, как, я имел честь об’яснить, все это приняло такое направление вследствие того приема, который пришлось встретить в деле. И. А. Е. человек очень хитрый — он слишком мягко стелет.— Призванные из Москвы эксперты, от которых можно было услышать надлежащие соображения, не дали никаких материалов, тогда как у H. A. E. была на руках подробная записка, составленная по поручению тамошнего д-та (вероятно та, о которой Вы изволите упоминать) с таблицами и цифрами. Конечно, неприготовленным говорить было трудно. По моему мнению, если желают иметь разработанный вопрос, то должны бы дать нам материалы, мы представили бы свои возражения, и тогда было бы возможно взвесить все доводы за и против и решить какие из них более основательны. Копия той записки мне доставлена конечно секретно (может быть, у них есть еще другая), но то, что содержится в ней, принято в основание при составлении приговора выборных от 5-го ноября, хотя и без ссылок на нее, так как это было невозможно, ее ни за что не давали открыто.
Вы изволили верно сказать, что газеты в придачу раздувают дело и возбуждают настроение, а это тем сильнее действует в теперешнее трудное до крайности время. Что будет — Богу известно, даже будет ли принята депутация, но во всяком случае я в ней участия не приму. Теперь меня занимает вопрос об обеспечении рабочих, получивших увечье на фабриках, и их семейств. Нынешним годом оканчивается моя служба в бирже — 13 лет, хочется окончить при себе.
С глубочайшим уважением и полнейшей преданностью имею честь быть Вашим покорнейшим слугой

Николай Найденов.

2 декабря 1882 г.

267.

12 декабря 1882 г.

Милостивый государь Константин Петрович.

I
Вчера получено биржевым комитетом через генерал-губернатора (а не обыкновенным порядком) извещение для об’явлення купечеству, что на принятие депутации высочайшего соизволения не последовало. Не удивился этому я, так как ожидал того ранее и потому старался отклонить посылку, но на собрание выборных, которому я об’явил это сегодня, и на купечество вообще, между которым сделалось это на бирже известным, произвело полученное сообщение, как неожиданное,— тяжелое впечатление. Тягость его усиливается общим настроением, так как дела находятся в ужасном положении и не обещают ничего в близком будущем,— торговли нет, в деньгах страшный недостаток, иногородние должники не платят, так как по городам, вследствие застоя хлебной торговли и но другим причинам, в торговле вообще совершенное затишье, да к тому же общественные банки, пущенные бесконтрольно и зашедшие за всякие пределы, вдруг остановили выдачи и потому уже подрезали многих, а это еще только начало. Сегодня собрание выборных положило представить об этом министру финансов, тем более, что фабрики, сократившие уже большею частью производство, готовятся после праздника некоторые уменьшить еще работу, другие остановить ночную, и дотягивают пока, дабы не распускать без времени народ, некоторые по просьбе рабочих уменьшили число рабочих часов, чтобы дать работу большему числу народа. Куда кстати является теперь забота министерства финансов о воспрещении работы малолетних и о просвещении их. Затем у нас в думе точно так же теперь же разбираются расчетные книжки рабочих, проектированные генерал-губернаторской комиссией (хотя такое рассмотрение думе никаким законом не предоставлено). Гласные Ланин, Муромцев, а за ними мещане, поднимают целый рабочий вопрос — говорят об освобождении рабов, им вторит Алексеев. Заседание думы принимает характер митинга социалистов — положение трудное, не придумаешь, что делать.
С глубочайшим уважением и совершенной преданностью имею честь быть Вашим покорнейшим слугой

Николай Найденов.

11 декабря 1882 г.
Москва.

268.

Ваше высокопревосходительство
милостивый государь Константин Петрович.

Слышав недавно от поставщика дров в московских женских гимназиях бронницкого мещанина Анисимова, что на станции Спирово, Моск.-Петерб. ж. д., готовится взрыв, о чем передали ему рабочие его, бывшие в Спирове и слышавшие там ходящий в народе слух, по долгу христианина и верноподданного решился я сообщить об этом Вашему высокопревосходительству, как лицу близкому к священной особе государя императора. Если этот слух верен, то нет сомнения, для кого готовился взрыв злодеями нашими, убившими царя-ангела. Бог да сохранит великого государя от подобных покушений и отечество наше от нового позора цареубийства и общей беды, могущей произойти от возбуждения народного. Если слух о взрыве произведен народным страхом, вследствие многих злодейских попыток на убийство в прошлое царствование, то покорнейше прошу извинить, что под влиянием того же страха, усиленного новым убийством генерала Стрельникова, я отнял у Вас несколько минут на прочтение этого письма. Господь да благословит Вас в Вашем подвиге на улучшение быта и просвещение нашего духовенства.
Примите уверение в глубоком уважении и совершенной ‘преданности Вашему высокопревосходительству покорного слуги

Виноградова, начальника
московских женских гимназий.

6 апреля 1882 г.

1883 год

269.

1 января 1883 года.

Благодарю Вас, любезный Константин Петрович, за Ваше сердечное доброе письмо на наступивший 1883 год. — Дай Бог хоть в этом году прожить нам всем и дорогой России более счастливое и спокойное время.
Крепко жму Вашу руку.

Ваш
Александр.

270.

1 января 1883 года.

Прошу Вас очень, любезный Константин Петрович, составить мне ответ на это приветствие Москвы. — Обыкновенно ответы писались у Танеева, но на этот раз мне кажется надо составить ответ более подходящий и не казенный, как обыкновенно.

А.

271.

Просмотрите, пожалуйста, редакцию этого манифеста и если найдете нужным сделать какие-нибудь поправки, то пришлите мне исправленный.

А.

14 января 1883 года.

272.

23 февраля 1883 года.

Возвращаю с благодарностью письмо Рачинского.— Радуюсь, что мог сделать доброе дело, благодаря Вам. На счет русской оперы в великом посту дело устроится само собой, потому что это было только говорено на словах и никаких положительных приказаний дано не было.
Стронского я принял сегодня.

А.

273.

Гатчина, 1883 год, 12 марта.

Благодарю Вас, любезный Константин Петрович, за Ваше интересное письмо, которое прочел с горестным чувством за наших кровных русских, погибающих под игом габсбургским, как некогда погибали мы под игом татарским. Дай Бог им столь же счастливо освободиться от него, когда-нибудь, как мы освободились, благодаря постоянным стараниям князей страны русской.
Что же касается конца Вашего письма, то Вы меня знаете, пока я жив и Богу угодно будет, чтобы я оставался на моем тяжелом посту, на который Он сам меня поставил, не допущу я этой’ лжи на святой Руси, в этом будьте уверены, я слишком глубоко убежден в безобразии представительного выборного начала, чтобы когда-либо допустить его в России в том виде, как оно существует во всей Европе.
Пусть меня ругают и после моей смерти будут еще ругать, но, может быть, и наступит тот день, наконец, когда и добром помянут.
Благодарю еще раз за письмо, пишите, когда желаете и найдете это нужным и с той же откровенностью, как всегда писали ко мне. Вы знаете, что Ваши письма я читаю с удовольствием и часто много пользы они мне приносили и приносят.
Простите.

Ваш от души
Александр.

274.

Прочтите эту анонимную записку. — К сожалению, есть много справедливого о настоящих судах. По прочтении верните обратно.

А.

15 марта 1883 года.

275.

Гатчина, 1883 год. 17 марта.

Чрезвычайно для меня грустны все эти недоразумения по поводу Добровольного Флота.
Дело было так: Шестаков предупредил меня, что на днях будет слушаться в госуд. совете дело о субсидии Добр. Флоту и при этом просил меня дозволить откровенно высказать его мнение и передал мне для прочтения его записку с его соображениями и взглядами на Добр. Флот.
Прочтя эту записку, я видел, что Шестаков очень возбужден против Общества Д. Ф. и в конце записки прибавляет, что, конечно, несмотря на то, что существование Д. Ф. для него будет весьма неприятно и противно его убеждению, он преклоняется перед моим решением и не будет возражать против правител. субсидии.
При таком взгляде и при таких убеждениях со стороны морского министра нечего было и думать о продолжении существования Д. Ф., и я решился согласиться с предложением Шестакова, сказав ему, чтобы во всяком случае он переговорил и предупредил бы Вас о моем решении. В последний понедельник Шестаков передал мне, что он имел разговор с вами и что сначала Вы были согласны с его предложением, но через несколько дней написали ему, что Вы находите этот исход дела невозможным. Тогда же он предложил пока Общество Д. Ф. перечислить из мин. финансов в морское министерство, на что я из’явил свое согласие.
Вот все, что было переговорено между нами. Алексей оставался все время в стороне и ничего мне не говорил о своем взгляде на это дело, которым, к сожалению, никогда не интересовался.
Я положительно убедился, что антагонизм между морским министерством и Д. Ф. так силен, что другого исхода нет, и дело не только не будет развиваться, но, напротив, будет все падать и ухудшаться.
Сообразите теперь только, как бы лучше покончить с Обществом Д. Ф. и ликвидировать дела.
Действительно, жаль бросать это полезное дело, тем более, что Общество принесло большую пользу правительству и русской торговле, и дело, казалось, могло бы развиваться, но препятствия будут непреодолимые и морское министерство будет положительно злейшим врагом нашему Обществу. — Дай Бог только, чтобы морск. мин. продолжало бы начатые так успешно сношения наши с Дальним Востоком.
Я понимаю вполне, как Вам грустно и тяжело бросить все это дело, которое, благодаря Вашей энергии и доброму желанию, так успешно шло и развивалось, но дело, как оно поставлено теперь, идти не может и волею-неволею нужно кончить.

Ваш Александр.

276.

Гатчина 1883 года 21 марта.

Переговоривши сегодня утром с Алексеем и Шестаковым о деле Добр. Флота, я еще раз пришел к убеждению, что решительно нет особенно затруднительных вопросов для ликвидации дел общества.
Все заключенные контракты на нынешний год морское мин. берет на себя исполнить и доставить чай в назначенное время.
Мне кажется, что решительно ничто не препятствует начать ликвидацию дел Общества теперь же. Что же касается лица, которое будет назначено от Общества для ликвидации, то это зависит совершенно от Вас, кого назначить. Понимаю вполне, что Вам, при массе Ваших собственных дел, невозможно лично заняться этой ликвидацией.
Собираться нам, чтобы снова говорить о всех этих вещах, мне кажется, не стоит, потому что в принципе это дело решенное, а о подробностях нет никакой возможности говорить, потому что мне не хватит времени.
Мне это дело представляется вовсе не так страшным, и все уладится к лучшему.
Вам же лично будет гораздо спокойнее передать это дело в морское министерство и избавиться от лишней обузы.
Пожалуйста, любезный Константин Петрович, приступите к этому делу и постарайтесь, чтобы оно пошло гладко и не возбуждало слитком страстей.
По моему, дело не пропало, а может принять еще более широкое развитие.

Ваш Александр.

277.

С удовольствием всегда готов жертвовать на доброе и полезное дело.
Вы получите от Танеева 1000 р. на Могилевское Братство и 200 р. на Свислочскую женскую народную школу.
Икону Божией Матери постараюсь прислать на днях, если забуду, напомните мне через некоторое время.

А.

28 марта 1883 года.

278.

ТЕЛЕГРАФ в Пбг. 32. Принята с аппарата 31/III, 1883 г.
из Ливадии
Телеграмма No 20919

Разряд

Счет слов
43

Подана
31-го 11 ч. 30 м.

Служеб. отметки

Императрица и я очень благодарим Вас за присланные книжки и за приветствие к празднику, счастливы были встретить Пасху наконец все вместе, но всю Страстную провел взаперти в комнате совершенно больной. Теперь лучше и выхожу, но слаб.

Александр.

279.

9 мая 1883 года Москва.

Любезный Константин Петрович, могу я Вас попросить переслать это письмо кн. В. П. Мещерскому. Не знаю его адреса и где он.
Я желал бы Вас видеть и переговорить с Вами до коронации и назначу Вам день и час в Нескучном.

Ваш
Александр.

280.

Заезжайте ко мне, пожалуйста, завтра не в 2 часа, а в 12 ч.

А.

8 июля 1883 года.

281.

21 июля 1883 года.

Любезный Константин Петрович, прошу Вас очень, потрудитесь переслать эту записку кн. В. П. Мещерскому.
Надеюсь, что вы совершенно окрепли после болезни и наслаждаетесь ораниенбаумским воздухом.

Ваш А.

282.

Я с удовольствием готов принять этого мальчика в инструментальный класс при певческой капелле. — Напишите об этом гр. Шереметеву.
Согласны ли родители, чтобы их сын оставался в Петербурге, и что они отвечали на его уведомление.

А.

1 декабря 1883 года.

283.

Копия.

Дорогие мои родители!

Слезно молю Вас, простите мне мой поступок, приведший Вас в такое горькое состояние. Истинно Вам говорю, что я готов бы был перенести самое жестокое наказание, дабы только Вы простили меня. Я и сам вижу, что сделал нехорошо, убежав и оставив беспокоиться и думать о себе своих родителей, которые заботились обо мне, укладывая свои последние силы, чтобы только сделать для меня лучшее, которые любили меня истинно, как свое дитя, я все это чувствую и жестоко упрекаю себя за свой поступок. Как ни горько мне было оставлять тех, которых я любил всей душой, как ни горько мне было расставаться с милой моей сестричкой, но любовь к музыке взяла верх над всем, и я решился, решился оставить все и идти к ногам его императорского величества, чтобы поведать ему цель своего бегства и просить его помощи. И вот иду, сегодня уже 24 день, терпя и голод, и холод, все другие лишения, но утешая себя мыслью, что достигну желаемого. Одежда моя вся порвалась, пояс я продал за 1 р. 50 к., которые я уже проел, а теперь питаюсь подаянием, которое выпрашиваю в сторожевых будках. Ночи провожу где попало, когда в бурьяне, когда в соломе, когда в шпалах — как придется. Здесь уже начинаются холода, но я, несмотря на все эти лишения, не унываю, лишь бы Бог дал здоровья. Из Ростова я хотел возвратиться, но не решился, потому что, какими глазами я стану глядеть на людей после такого поступка, да и люди будут считать меня уже не тем, чем считали прежде.
Низко кланяюсь Вам и прошу у Вас прощения. Передайте поклон всей нашей дворне, остаюсь до гроба любящий Вас и недостойный Вашей любви сын

Б. Солнышкин.

Письмо писано в 730 верстах от Владикавказа, на станции Каменской в Области Войска Донского.
Письмо не было отправлено из боязни, чтобы отец не вернул меня обратно, послав телеграмму.

284.

ТЕЛЕГРАФ. Пбг. Гл. Ст.
No 39 из Гатчина
Телеграмма No 1226.

Принята с аппар.
Со ст. Гатчино
7/XII-го 1883 г.
Принял

Подана 7-го 2 ч. 22 м. по полудни
Благодарю Вас за любезное письмо, хотя мне и лучше, но боль еще сильная. Прошу вас заехать ко мне в субботу в двенадцать часов.

Александр.

285.

ТЕЛЕГРАФ …………… Орнб ……….. Принята с аппарата
из Петергофа I 31-го 1883 г.

Телеграмма No 404.

Разряд

Счет слов
25

Подана
31-го 7 ч. 32 м. попол.

Крайне сожалею о бедном В. Е. Бажанове. Завтра в 2 1/2 хотел бы отслужить панихиду в его доме на Елагине.

Александр.

286.

Я отменил это распоряжение и оперы не будет.

А.

Ваше императорское величество соизволили дать знать мне, что относительно разрешения русской оперы в посту было только говорено на словах, но никаких положительных приказаний дано не было.
Сегодня 1-го марта я получил от гр. Воронцова официальное уведомление, что по докладу его, 17 января, Ваше величество высочайше соизволили разрешить оперные представления на русской сцене во время великого поста.

Константин Победоносцев.

1 марта 1883 года.

287.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич!

Считаю нелишним сообщить Вам, что сейчас был у меня Кокорев и показывал письмо Макова, писанное к нему перед смертью. Он начинает с того, что к утру его не будет уже в живых — он решил покончить с собой. ‘Обстоятельства сложились так, что мне приходится быть без вины виноватым. Лучше смерть, чем позор семьи’. Затем просит простить его, что умирает’ не успев расплатиться с ним в своем долге. Просит позаботиться о жене его и семействе. Просит прислать артельщика для похоронных распоряжений, ибо распоряжаться некому. Жалеет дочерей, которые одни остаются в доме.
Ужасно и удивительно. Какая тайна скрывается за этой смертью? И не безумие ли воображать, что смерть эта избавит семью от позора — если он ожидал позора?
Удивительно еще вот что. Кокорев, который знает Макова 15 лет, говорит, что у него ничего нет в сущности и что он всегда нуждался. Деньги (не спросил сколько) заняты им у Кокорева в бытность М. товарищем министра. Кокорев же познакомился с Маковым у старика Евреинова (нессельродовского), который был близок с Маковым и устраивал последний (второй) брак его. Каждую неделю по понедельникам Маков обедал у Евреинова.
Маков вел самую скромную жизнь, домашнюю, даже, правильнее сказать, кабинетную. Никого не принимал — никто, со крайней мере из круга мне известного, не знал семьи его. В карты он не играл. При скромном образе жизни должна была у него оставаться немалая и экономия от больших окладов содержания, и за всем тем он, говорят, нуждался.
Но у него везде были какие-то подозрительные связи — интимные отношения с Климовым, Барыковым, Токаревым. Рассказывали, что у них нечто вроде компании для приобретения земель в Западном крае.
Я спрашивал Кокорева, что за женщина жена Макова. Кокорев, подумав, отвечал: ‘Как Вам сказать, женщина прежде всего жадная и грубого права’.
Еще подробность, или лучше сказать, сплетня. Я как-то слыхал от Баранова подозрение, что будто бы в семье Макова что-то неладно в политическом отношении. Была будто бы у него какая-то гувернантка, бывшая в сношении с нигилистами и в чем-то заподозренная.

Душевно преданный
К. Победоносцев.

2 марта 1883 года.

288.

Конфиденциальное.

Господину директору хозяйственного управления.

Минувшего февраля в 13 день государь император, по всеподданнейшему докладу моему, всемилостивейше соизволил: из показанных в смете св. синода сумм 2 т. руб., на известное его Величеству употребление, выдать, через меня, тысячу в негласное пособие русскому священнику о. Ивану Наумовичу, проживающему в Австрийской империи, в Галиции. Посему поручаю Вам означенную тысячу рублей доставить ко мне, для негласной отсылки по назначению.

Обер-прокурор св. синода
К. Победоносцев.

2 марта 1883 года.

289.

Вот, в какую яму поверг нас, себя и казну Шестаков своим, смею сказать, легкомысленным докладом. Представляя его, он даже не вчитался в устав нашего общества.
Он не сообразил и того, что общество наше все-таки организовано, как частное, оно не есть ни казенное учреждение,, ни присутственное место. Служба в нем добровольная и при том без всякого личного интереса,— как вольная жертва. Нельзя воспретить никому из членов правления, ни казначею, ни инспектору — оставить свое место. Теперь, когда общество в действительности кончилось, и пропал весь патриотический интерес, удерживавший людей, им, конечно, не охотно оставаться на. местах своих, да и самое продолжение коммерческой деятельности стало, как выше я сказал, невозможно: все имущество велено взять в казну.
Итак, вот результаты той игры, которую предложил Вашему величеству Н. А. Шестаков:
— Совершенная спутанность отношений и юридических обязательств.
— Отягощение морского министерства новым делом, которого оно не вело в последнее время и к коему не привыкло.
— Новое осложенение морского хозяйства и отягощение казны, ибо, конечно, морское м-во на почтовую службу пароходов потребует много более тех 600.000 р., которые нам были обещаны в виде платы.
— Разорение дела по истине патриотического и успешного, ибо морское министерство во всяком случае отказывается возить грузы. Много лучше было бы, если бы наши пароходы переданы были, с теми же обязательствами, Обществу Пароходства и Торговли.
— Крайне тяжелое впечатление, которое произведено будет в народном мнении.
Вот причины, почему я осмелился сегодня еще раз беспокоить Ваше величество усиленною просьбой остановить, если еще возможно, принятое решение, по крайней мере для того, чтобы изменить вид его и редакцию.
Мне очень больно, больно видеть, как ходят, повеся голову, и усердные работники, сроднившиеся с этим делом. Надобно было искать ему исход, но оно вдруг порвалось так внезапно.
Опасаюсь, что уже опоздало мое ходатайство и что нельзя вернуться назад. Тогда будет у меня усердная, всеподданнейшая просьба к Вашему величеству. Поистине силы мои ослабели, с утра до ночи я всего себя отдаю делу, которому призван служить в своем звании. Я делал почти что невозможное, оставаясь еще председателем Общества Добровольного Флота,— и это невозможное становилось возможным только при нормальной деятельности общества. Ежедневно к 4 часам я спешил домой: в это время занимался я докладами и распоряжениями по Добровольному Флоту, при помощи Бахтина — неутомимого и добросовестного труженика. Теперь, если бы пришлось мне вести дело ликвидации Добровольного Флота,— у меня не достанет ни времени, ни сил. Нервы мои не выдержат этой работы, особливо при таких печальных обстоятельствах и с новыми людьми, с коими я не схожусь в понятии об этом деле. Итак, я просил бы, как милости дозволения — сложить с себя звание председателя Общества. Остальные дела его нельзя уже будет вести вольными силами, и кажется было бы всего лучше, если б управляющий морским министерством поручил прямо доверенным от себя лицам принять все дела и счеты для дальнейшего ими управления.
Он же притом имеет и в составе правления подчиненных своих — Веселаго и Головачева.

Вашего императорского величества
верноподданный
Константин Победоносцев.

19 марта 1883 года.
Петербург.

290.

От души благодарю вас и поздравляю искренне с великим праздником.

А.

Христос воскресе.

Радуйтесь, Ваше императорское величество, со всем Вашим домом. Воскресший Христос да осияет Вас своим светом, да укрепит руку Вашу на всякую правду, да приведет Вас вскоре в новую радость и новое торжество венчания и миропомазания Вашего императорского величества верноподданный

Константин Победоносцев.

16 апреля 1883 года.
Петербург.

291.

Исполненный благодарности Богу за спасение отечества в Бозе почивший дед наш Благословенный предпринял воздвигнуть, в возрожденной из пепла Москве, храм Христу Спасителю в сохранение вечной памяти о том беспримерном усердии, верности и любви к царю и Отечеству, коими в сии трудные времена превознес себя народ российский, и в ознаменование благодарности к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей гибели. 70 лет продолжались непрестанные заботы монархов России о приведении сей мысли в действие, но ни Александру Благословенному, ни в Бозе почившим деду нашему и родителю не суждено было совершить обет 1812 года. Нам судил промысл Божий увидеть совершение сего священного завета. Сегодня, по милости Божией, освящен благословением церковным сей величественный храм и открыт для молитвы и священных воспоминаний. Событие это, давно всем народом ожидаемое, совершилось в светлые дни священного нашего коронования посреди верных нам и отечеству сынов России, собравшихся со всех концов ее, свидетельствовать перед лицом всего мира, сколь свят и неразрывен из века в век союз любви и взаимной веры, связующий монархов России с верноподданным народом.
Да будет храм сей во все грядущие роды памятником милосердного Промысла Божия о возобновленном Нашем отечестве в годину тяжкого испытания, памятником мира после жестокой брани, предпринятой смиренным и благочестивым Александром не для завоевания, но для защиты отечества от угрожавшего завоевателя. Да стоит он, по завету своего основателя, многие века и да курится в нем перед св. престолом Божиим кадило благодарности до позднейших родов вместе с любовию и подражанием к делам предков.

292.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич.

Я все думаю об Одессе, когда Гурко оттуда выедет. Перебираю военную книжку с великим затруднением. Многих я не знаю, но высшие чины знаю, и ни на одном мысль моя не останавливается с уверенностью, или хотя бы с надеждой.
Из чинов второстепенных, между коими по необходимости приходится искать, останавливаюсь на двух, имена коих считаю не лишним представить Вашему вниманию.
Один Бобриков, генерал-майор, я лично мало знаю его, но когда встречался с ним, он производил на меня впечатление серьезного человека. Отзывы о нем слышал всегда весьма’ хорошие, а его направление мысли люди разумные считают безукоризненным.
Другой, коего совсем не знаю лично, но о нем слышал хорошие отзывы — Духовской, начальник штаба у Бреверна, в Москве. Об этом надо еще распросить: первая служба его была в Ташкенте с Черняевым, если не ошибаюсь.
Приходил мне еще на мысль барон Корф, бывший в Симферополе и имевший командировку для истребления филоксеры в Крыму. Я видел его только в Ливадии. Одни считают его способным, другие, напротив того, легким и ограниченным человеком.
Я слышал, называли еще Нагловского, начальника штаба у Гурки в Одессе. Этого я знаю лично. В военном деле он вероятно показал способность, но не думаю, чтобы он был хорошим и твердым администратором. Он добрый и честный человек, много учился, но мысль его неясная и, по моему суждению, ограниченная.

Душевно уважающий и преданный
К. Победоносцев.

8 июня 1883 г.

293.

Очень рад, что Вы решились ехать за границу отдохнуть, Вам это необходимо.— Прочел письмо Рачинского с интересом. Дай Бог нам развязаться наконец с этим вопросом.— Действительно, кабак это гибель России. Так как завтра я еду на панихиду по В. Б. Бажанове, то прошу вас заехать ко мне во вторник в 2 часа.
А. Я уже имел честь докладывать Вашему императорскому величеству, что доктора советуют мне оставить дела на некоторое время и выехать заграницу для отдыха. Выезжать заграницу — мне очень неприятно, и я долго боролся с этой мыслью, но с другой стороны вижу, что покуда я остаюсь в России, мне не убежать от забот. Наконец, жена моя, давно меня убеждающая, соблазняет меня именем Зальцбурга,— о котором я всегда вспоминаю с восторгом. Итак, я решаюсь испрашивать разрешения Вашего величества уехать на один месяц за границу.
Я предполагал бы поступить так: уехать отсюда около 10 августа в Варшаву, с’ездить еще оттуда в Холм, где полезно будет увидеться и об’ясниться с кем следует, а кого нужно возбудить по делу бывших униатов. Потом выехать на Вену и Зальцбург, и вернуться домой около 15 сентября.
Если Вашему величеству благоугодно будет соизволить на это, то я желал бы до от’езда явиться к Вам на короткое время. Слышу, что 4 августа Вы предполагаете выехать из Петербурга в Красное Село, и потому предполагаю доложиться у Вашего величества в Александрии в понедельник, около двух часов пополудни.

Константин Победоносцев.

Ораниенбаум.
30 июля 1883 года.

294.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич.

Я здесь отдыхаю на Целльском озере, посреди таких восхитительных красот природы, что забываюсь совершенно и забываю все заботы, которые оставил позади себя в Петербурге. Однако считаю не лишним вернуться на минуту назад со своими заботами и сказать Вам несколько слов по поводу того, что я видел и слышал в Варшаве, по своем приезде. Гурко я видел вскоре по возвращении его из Одессы, где он оставил сына умирающего, без надежды. Положение его трудное, ибо годы управления Альбединского посеяли в краю такое семя, которое трудно выпахать. Особенно трудно перестроить мелкое чиновничество и состав сельского управления: все это состоит из поляков, либо из русских, принявших польскую окраску.
Ото всех русских слышал я одно: ради Bora пусть подумают об Вильне, где так давно уже нет правильного управления. Многие убеждены, и, кажется, не без основания, что не в Варшаве, а в Вильне истинный центр польщизны и ее деятельности систематически разростающейся. В Вильне, говорят, важнее чем где-либо, твердое и разумное русское управление. Между тем Тотлебен давно уже человек без силы, больной, а Никитин, сам по себе, как временный правитель, занимается только текущими делами. Вскоре потребуется новое назначение, от серьезных русских людей слышал я такое мнение, что всего пригоднее на эту должность был бы Каханов, нынешний петроковский губернатор. Об нем давно уже слышу я похвальные отзывы и сам он всегда производил на меня хорошее впечатление. Он давно уже губернатором, имеет значительную опытность и отлично знает поляков и Польшу. В прошлом году приезжал он в Петербург с намерением оставить свою должность, но его уговорили — в том числе и я уговаривал остаться, но он устал уже на своем месте. Однако несомненно оживится,, если бы его назначили в Вильну. Он уже старый генерал-лейтенант и производство его никого не удивило бы.— Вы знаете, какая ныне бедность в людях, именно для таких назначений — вот почему я беспокою Вас в Вашем уединении этим сообщением. От души желаю Вам с обновленными силами вернуться в Питер, куда и я стану собираться после 15-го сентября. Сегодня думаю вернуться отсюда в Зальцбург — это место я очень люблю, сделаю еще небольшую прогулку на озеро и довольно.

Душевно уважающий и преданный
К. Победоносцев.

5/17 сентября 1883 года.

295.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич.

Не могу удержаться чтобы не написать Вам несколько слов о своем впечатлении. Воспользовавшись первыми днями дурной погоды, я принялся за чтение тетради, от Вас полученной (выводы кахановской коммисии), и только что окончил чтение. Все время казалось мне, что я нахожусь под действием какого-то тяжелого кошмара. Увы! Это действительность, самая ужасная и печальная. Много читал я в последние годы безумных, бестолковых, безграмотных и бездарных проектов, но подобного еще не читывал. Точно сочинение ребят, играющих в игру государственного законодательства.
Тут нет даже задней мысли — для этого требовался бы ум изобретательный. Тут все карты раскрыты и показывают какую то идиотскую игру. Осуществление подобного проекта представляется мне немыслимым — авось мы не доживем ни до чего подобного. Это было бы такое низкое падение государственных умов в России, о коем и думать не соглашается душа. Проект написан как бы нарочно для того чтобы не только разбить всякую власть в России, раздробить на мириады песчинок, ничем не связанных. Всякое управление в этой системе становится невозможностью. Если люди писавшие и обсуждавшие все это не хотели играть в игрушку, то было же у них в мысли устроить какое-нибудь правительство, создать какой-нибудь действующий механизм административной воли. Но тут и механизма нет, одно бесконечное писание, писание и писание, распространенное от самого верхнего края до последней деревушки. По истине говорю: едва ли тупоумнейший из немецких профессоров, отчужденных от жизни, мог бы дописаться до чего-либо подобного.
И когда прочтешь, становится страшно. Страшно потому, что в сочинении всего этого участвовали не фельетонисты и писатели журнальных статей, а современные русские государственные люди, сенаторы и члены государственного совета. Ведь тут стоят имена Каханова, Ковалевского, Половцова. Эти люди могут быть не сегодня-завтра министрами в России, а разве можно хоть на минуту признать государсгвенным умом тот ум, который принял и одобрил подобную структуру? Боже, что нас еще ожидать может!
Но, может быть, они сами не давали себе ясного отчета в том, что от их имени написано: в таком случае какое непростительное легкомыслие в столь важном деле!
Удивляет меня: неужели И. Н. Дурново молчал, не возражал и на все это согласился. Я Слышал как-то мимоходом в П-бурге такие слова Каханова: ‘Вот-де теперь м-во вн. дел выводит критику на наши положения. Странно однако, что И. Н. Дурново не возражал, будучи членом комиссии. И при том-де ведь это не проект закона, а только общие предположения’.
Крайне любопытно и даже важно было бы знать (и Вы можете узнать это):
1. Все эти положения составляют ли вывод из журналов комиссии, и эти журналы были ли подписаны всеми членами? Наконец, сами эти положения подписаны ли кем-нибудь, и кем именно?
2. Члены комиссии ездили ли во все заседания? Любопытно знать, кто именно в каком заседании присутствовал.
Я знаю, какое равнодушие к делу бывает в членах подобных комиссий. Легко может быть, что иные и понятия не имеют, что тут написано. Я уверен, что, напр., Половцов весьма редко бывал в этих заседаниях.
Тут непременно действовала одна чья-нибудь рука и потому желательно знать:
3. Кто редактировал все эти положения? Это знать очень важно.
Мне сдается, что тут работали, главным образом, двое: Барыков и Андреевский, последний из крайнего профессорского тупоумия, соединенного с ревностью ко введению либеральных по науке учреждений. Каханов несомненно все просматривал — я его знаю — он этого дела не упустит. Но едва ли он писал.
И вот еще что следует знать:
Из кого именно составлена канцелярия комиссии. У них большая канцелярия — я сам это видел, и набиралась по усмотрению Каханова из разных мест и по вольному найму. Любопытно бы всех перечислить, кто там работает.
Но я уже утомил Вас. Дополню при свидании, вероятно вскоре.

Душевно уважающий и преданный
К. Победоносцев.

Зальцбург, 11/23 сентября
1883 года.

296.

В пятницу в 2 часа буду очень рад видеть вас в Гатчине.
Слава Богу, что дождались мы благополучного возвращения Вашего императорского величества, слава Богу, что успели Вы отдохнуть и собраться с силами на предстоящую долгую зиму: дай Боже теперь нам тишину и добрый успех во всем.
В первые дни не смею беспокоить Ваше величество, но вскоре желал бы просить дозволения явиться в Гатчину, для некоторых нужных дел. Говорят, что в четверг назначена церемония закладки нового храма: может быть, в пятницу или в субботу в 12 или в 2 часа изволите разрешить мне явиться для доклада.

Константин Победоносцев.

30 октября 1883 года.
Петербург.

297.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич!

Хотел было сам ехать к Вам, но вижу, что не будет времени, а потому пишу.
Вам известно, какую игру лживыми известиями из России производят иностранные газеты систематически. Эта игра в связи, с одной стороны, с биржевой спекуляцией, а с другой, с той партией у нас и за границей, которая желает колебать уверенность в прочности нынешнего и вообще всякого правительства в России. К сожалению, всякая сплетня, идущая из-за границы, принимается на веру в нашем обществе и распространяется с быстротой во всех сферах. Немало тому способствует отсутствие государя и двора из Петербурга.
Вот уже около месяца, как пущено в ход, преимущ. австрийскими журналами, известие о том, что государь вернулся из Дании с конституционными идеями, и что, по совещании с гр. Толстым, поручено Победоносцеву писать проект конституции.
Эта нелепая басня до того распространилась и у нас, что многие из высокопоставленных лиц верят ей, говорят о ней в гостиных и пр. Понятно, что она проникла и в отдаленные концы России и производит уже смуты в умах.
Посылаю Вам для образца вырезки из немецкой газ. (‘N. Freie Presse’). Раза два в неделю или больше читаю подобные статьи.
Наконец, слухи эти стали проникать и в русские газеты: первые известия появились в немецких газетах, издаваемых в России. Посылаю вырезку из нынешнего No: ‘Нового Времени’.
До каких нелепостей доходит организация печатной сплетни об этом предмете, покажет Вам статья англ. газеты ‘Spectator’, статья русского эмигранта.
Мне кажется, надобно что-нибудь делать против этого.
Не полезно ли было бы поместить в ‘Прав. Вестнике’ сообщение, в коем, раз’яснив вообще систему ложных известий о России, упомянуть, в особенности, и в виде примера, о пущенной басне относительно конституции.
Затем:
Многие иностранные газеты имеют здесь корреспондентов, так сказать, торгующих лживыми и тенденциозными телеграммами из Петербурга. Кажется, возможно было бы, следя за этими телеграммами, удостоверяться здесь, была ли подлинно отправлена отсюда такая телеграмма и кем подана. Возможно было бы, проследив этих корреспондентов, вовсе высылать из России людей вредных, а в иных случаях обнаружилось бы, что телеграмма составлена (что бывает) в редакции самой газеты, где она появилась.
Представляю на благоусмотрение Ваше эти соображения.

Душевно преданный
Константин Победоносцев.

18 ноября
1883 года.

298.

Сегодня в ‘Новом Времени’ прочел я известие, будто известное положение кахановской комиссии будет печататься в ‘Правительственном Вестнике’. Не знаю, верить ли этому слуху? Казалось бы, весьма неудобно и несоответственно — печатать для публики от лица правительства план такого всеобщего и радикального переустройства всех властей. В умах несомненно произойдет от этого смута весьма серьезная. Вот что мне кажется.

К. Победоносцев.

24 ноября
1883 г.

299.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич!

Мне кажется, следовало бы напечатать в ‘Правит. Вестнике’ краткое сообщение о болезни государя. После внезапной отмены парада пошли уже гулять тревожные и вздорные слухи, которые эксплоатируются обыкновенно неблагонадежными людьми. Я знаю что в публ. собраниях сообщают друг другу на ухо, что в государя стреляли. Нетрудно представить себе, в каком виде слухи эти будут повторяться внутри России.

Душевно преданный
К. Победоносцев.

8 декабря
1883 года.
Вчера было известно, что государю лучше, но боль еще сильная. Всеподдан. доклад синода, требовавший подписи, возвратила мне императрица, подписав, что следует прислать его позже.

300.

Потрудитесь приказать составить всеподданнейший доклад с испрошением разрешения опубликовать в ‘Правит. Вестнике’ это высочайшее повеление, а письмо это мне возвратить.

(Граф Толстой).

13 декабря.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич!

Простите, что опять надоедаю Вам.
Я уже имел случай сообщить Вам о смущении в Москве по случаю об’явления высочайшего повеления о депутациях. Не могут попять, в чем дело, и изумляются, отчего такая тайна. Ген.-губернатор призывает к себе лиц из акционерных компаний, торговых домов и пр., и все-таки конечно не соберет всех, кому ведать надлежит. Сейчас получил новое письмо от одного из самых почтенных представителей московского купечества. Он пишет: Что им делать? ‘Меня осаждают вопросами до сих пор, такое смущение произвел образ действий нашего начальника, но конечно я сознаю свою невозможность давать какие бы то ни было об’яснения для истолкования действительного смысла, и потому советую повременить в надежде, что это раз’яснится’.
Казалось бы, можно было положить этим недоразумениям конец—открытым распубликованием высоч. повеления.

Душевно уважающий и преданный
К. Победоносцев.

12 декабря
1883 г.

301.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич! Позвольте еще побеспокоить Вас своим писанием. Мне кажется, что после вчерашнего заявления в ‘Правит. Вестнике’ о нездоровьи государя нужно бы сделать дня через два дополнительное заявление в более успокоительном тоне, сказав, что все идет благополучно и что государь принимает доклады, но еще не выезжает. Последние строки сделанного заявления, что болезнь требует абсолютного спокойствия, и что необходимо продолжительное лечение дают известию несколько резкий тон и несомненно привели в беспокойство лиц, кои не могут иметь ближайших сведений.

Душевно преданный
К. Победоносцев.

12 декабря
1883 года.

302.

Мне гораздо лучше, слава Богу, могу одеваться и выходить гулять. Рука совсем не болит, но слаба, и еще движения не все возможны.

А.

Ради спешности дела утруждаю Ваше императорское величество прилагаемым докладом. Сейчас с радостью увидел, что Ваше величество подписали на докладе пером и правой рукой, а кн. Оболенский привез известие, что Вы оделись. Слава Богу — и да хранит Бог Ваше здоровье.

К. Победоносцев.

17 декабря 1883 года.
Петербург.

303.

Многоуважаемый граф Дмитрий Андреевич!

Убийство Судейкина — крайне прискорбное событие. Но я больше всего опасаюсь, как бы оно не произвело излишнего смущения. Избави Боже упадать духом в этом деле, как и во всех других. Мы ведем борьбу, которая ныне происходит не у нас одних. Убийство полицейского сыщика в политических делах ныне дело обычное. Вспомните, как еще недавно убили 0. Керн, кажется, и Порнелль за то был казнен. Заговоры и прокламации ныне вещь заурядная. Что с Судейкиным случится подобное — этого надо было всегда опасаться, и сам он на это шел и сознавал это. Нет его — надо действовать другим, кто есть под рукой, и не останавливаться.
Особливо же надо подумать об исправлении испорченного строя наших государственных и общественных учреждений.
На события, подобные этому убийству, мы всегда должны быть готовы заранее.

Душевно преданный
К. Победоносцев.

18 декабря
1883 года.

304.

Благодарю от души за Ваше поздравление и добрые желания. Желаю и Вам счастливо и мирно встретить праздники.

А.

Я уже имел честь докладывать Вашему величеству о Нечаеве-Мальцеве, и Вы дозволили напомнить Вам о нем, когда прием возобновится. Он теперь здесь. Если будет прием на следующей неделе, не благоволите ли разрешить представиться ему Вашему величеству в среду.

К. Победоносцев.

24 декабря
1883 г.
(На полях пометка: ‘Хорошо. А.’).

305.

Примите, В. и. в-во, сердечное мое поздравление на пороге Нового 1884 года. Да будет над Вами и над всем домом вашим в наступающем году благословение Божие и Божия милость.
Вот, в третий раз в течение царства, приходится Вам вступать в Новый год и переносить через порог тяжелое бремя власти над целым миром, вверенным Вашему правлению — в такую трудную для правления эпоху. Народ сердцем чует, как трудно Вам, и молится за Вас всюду горячо. Промысел Божий, возложив на Вас это бремя, указал Вам судьбу, которая вся в руках Божиих, соединенная неразрывно с судьбами народа, который держится веками верою в Бога и надеждою на государя. Если может что ободрить и укрепить Вас, так это вера в промысел Божий и в молитву народную.
Молю Бога, да сохранит Вам тихую радость в доме и в семье, и да пошлет Вам счастие находить людей разумных, верных, крепких мыслью, горящих сердцем, твердых в слове, правых, а не двоедушных и своекорыстных слуг. Боже, благослови наступающее новое лето для Вас и для России.
31 декабря
1883 г.

306.

Богу угодно было призвать нас на прар. всер. престол во время смуты и в минуту страшного потрясения.
Посреди тяжких ощущений скорби и ужаса, которыми об’яты были, вместе с нами, сердца верных наших подданных — неблаговременно было назначать и устраивать торжество коронования. Мы положили в сердце своем не приступать к сему священному действию, доколе не успокоится чувство возмущения страшным злодеянием, жертвою коего пал благодетель своего народа, возлюбленный наш родитель. Тяжкая скорбь, об’явшая нас и всех верных сынов отечества, не дозволяла приступить к торжеству священного коронования, доколе не успокоятся сердца.
Ныне настает уже время сотворить волю Господню и совершить заветное желание наше и всех верных сынов отечества. По примеру благочестивых государей и предков наших вознамерились мы возл…. и восприять св. миропомазание, приобщив ……
Да соблюдет Господь нас и царство наше в мире и безопасности, да излиет на нас духа премудрости и разума, да поможет нам, с возложением венца царского, исполнить верно принятый нами обет — всего себя посвятить благоденстиию и славе возлюбленного отечества, служению правде и попечению о благе нашего народа, Богом вверенного нашему правлению.

307.

Пр. архиеп. Митрофан.

В знаменательный для меня день совершеннолетия и торжественной присяги на верность царю и отечеству мне было отрадно принять от Вас в благословение свыше св. икону Божией Матери и получить приветствие Ваше и вверенной Вам паствы войска Донского. Да поможет мне Бог достойно и ревностно проходить звание, волей Божией мне предназначенное, на путях мира и, если Богу угодно будет, на поле брани в защиту отечества, совокупно с храбрыми сынами Дона.

308.

Я читаю ежедневно все входящие в м-во в. д. бумаги, но не помню представления об учреждении вспомогательной кассы для репортеров и, признаюсь, не верю даже в возможность такого представления. Впрочем, проверю свою память наведением точной справки.

Искренне преданный
Д. Толстой.

5 января 1883 года.

309.

Государь приказал мне пригласить Вас, многоуважаемый Константин Петрович, на совещание к его величеству, завтра, в субботу, в 12 часов, по делу о выдаче помещикам выкупной суммы за крестьянские наделы полностью, без потери пятой части.

Искренне Вас уважающий
Д. Толстой.

18 февраля 1883 года.

310.

Из прилагаемой справки Вы увидите, многоуважаемый Константин Петрович, что Соловьев не будет произносить никакой речи на литературном вечере.

Искренне преданный
Д. Толстой.

18 февраля 1883 года.

311.

Директор Департамента
государственной полиции.

Вследствие положенной Вашим сиятельством на письме обер-прокурора святейшего синода резолюции об истребовании от г. Соловьева, текста речи, приготовляемой им к завтрашнему литературному вечеру в пользу народной школы имени Достоевского, долгом считаю довести до Вашего сведения, что газетная заметка, по поводу этой речи едва ли заслуживает внимания, т. к. подобной речи произнесено быть не может в виду того, что в программе вечера, у сего прилагаемой, значатся исключительно отрывки из сочинений Достоевского, которые и составляют исключительный предмет предложенного литературного чтения.

Директор департамента Плеве.

18 февраля 1883 года.

——

На литературном вечере в пользу народной школы имени Достоевского попечителем с.-петербургского учебного округа разрешены к прочтению следующие отрывки из произведений названного литератора:
1. Рассказ Мармеладова из романа ‘Преступление и наказание’, глава II, стр. 14—29.
2. Рассказ генерала о Наполеоне из романа ‘Идиот’, часть 4-я, глава IV, стр. 208—223.
3. Похороны ‘Илюшечки’, из ром. ‘Братья Карамазовы’, стр. 267—280 из Сборника русским детям.
4. ‘Мальчик у Христа на елке’. Дневник Писателя за 1876 г., стр. 9—12.
5. Рассказ Нелли из ром. ‘Униженные и оскорбленные’, стр. 418—437.
6. Из ром. ‘Подросток’.— ‘В барском пансионе’ (свидание с матерью), стр. 141—146 из Сборника русским детям.
7. ‘Летняя пора’ из ‘Записок из Мертвого Дома’, глава V, стр. 85—109.
8. Похороны Покровского из ром. ‘Бедные люди’, стр. 42—44.
9. Исповедь С. Т. Верховенского из ром. ‘Бесы’, глава II, стр. 265—281.

312.

Государь сказал мне, что так как разрешение русской оперы постом сделано было неофициально, то можно будет его отменить.

Искренне преданный
Д. Толстой.

22 февраля 1583 года.

313.

Государь поручил мне просить Вас, многоуважаемый Константин Петрович, приехать к его величеству на совещание завтра, в пятницу, в 11 1/2 ч. утра, по делу о вознаграждении помещиков за принудительный выкуп крестьянских наделов.

Искренне преданный
Д. Толстой.

24 февраля 1883 года.

314.

Письмо Макова к Кокореву читал мне сегодня утром Дурново, которому его дал сам Кокорев. Самоубийство Макова до того меня поразило, что вот уже два дня, как у меня сильная нервная головная боль. Пока в делах м-ва в. д. нет данных для обвинения его в дурных поступках, и самая ревизия канцелярии начнется только завтра. При свидании, расскажу Вам его разговор со мной с неделю тому назад о деле Перфильева, которым можно об’яснить отчасти его трагическую кончину. Нет сомнения, что оно в прямой связи с этим печальным делом. Страшный скандал. Вот 40 лет, как я на службе, а ничего подобного в высших сферах не видел. Государь чрезвычайно этим опечален, и это весьма естественно. Одним словом, Маков не выходит у меня из головы. Что за время! Евангелие раскрытое и заряженный револьвер для лишения себя жизни. Дальше тяжело писать.

Душевно преданный
Д. Толстой.

2 марта 1883 года.

315.

Поспешаю уведомить Вас, многоуважаемый Константин Петрович, что манифест тотчас будет переписан и представлен к подписанию, как только государь возвратится из храма Спасителя. Появление его именно теперь очень кстати.

Искренне преданный
Д. Толстой.

6 ноября 1883 года.

316.

Поспешаю уведомить Вас, многоуважаемый Константин Петрович, что бюллетень о* состоянии здоровья государя Сбудет напечатан и будет сказано, что его величество принимает доклады, но еще не выезжает. Бюллетени эти составляются в в-ве двора.
Сегодня государь чувствует себя гораздо лучше, он говорит, что первую ночь спал хорошо.
О высочайшем повелении относительно депутаций донесено будет мною сенату, значит и напечатано.

Искрение преданный
Д. Толстой.

15 декабря 1883 года.

317.

Совершенно согласен с Вашими взглядами и мыслями, многоуважаемый Константин Петрович, но признаюсь, что бедный Судейкин не выходит у меня из головы, чем бы ни занимался — он предо мной. Мне обидно и досадно, что эти разбойники могли провести такого опытного в полицейском деле человека, мне жалко человека и незаменимого сыщика. Упадать духом не в моем характере, напротив, чем труднее обстоятельства, тем более усиливается энергия. Но еще повторяю, это событие меня совершенно перевернуло, дай Бог, чтобы оно не отразилось на моей физике.
Государь был в высшей степени милостив к семейству покойного: безо всякой с моей стороны просьбы или напоминания, по собственной инициативе, приказал об’явить вдове, что жалует ей 5 т. р. пожизненной пенсии и помещает ее детей в учебные заведения на казенный счет, что я и исполнил вчера вечером после панихиды. Это произвело самое лучшее впечатление.
Теперь эти мерзавцы замышляют убить меня. Конечно, моя приближенные принимают все меры предосторожности, но так как за успех их ручаться нельзя, когда имеешь дело с подобными разбойниками, то мне кажется, что на случай несчастья со мной следовало бы подумать теперь же о лице, которое могло бы заместить меня. Это было бы благоразумно и обеспечило бы правильный ход дела.
Душевно Вас благодарю.

Искренне преданный
Д. Толстой.

18 декабря 1883 года.

318.

Я не знаю, кого Набоков намеревается назначить в 1-й департамент сената, он со мной об этом не советовался.

Искренне преданный
Д. Толстой.

19 декабря 1883 года.

319.

Сегодня Вы найдете в ‘Правительственном Вестнике’, многоуважаемый Константин Петрович, извещение о нездоровья государя.

Искренне преданный
Д. Толстой.

11 декабря 1883 года.

320.

Состояние здоровья лучше, опухоль незначительная, боль уменьшилась, спал лучше. Но все таки одеться не может, рука в повязке. Д-р Гирс полагает, что выздоровление может затянуться на неделю еще.
Завтра не буду в Гатчине, вечером только получу точные сведения, если ничего нового не будет и улучшение окажется заметным, то ничего Вам не сообщу на основании поговорки point de nouvelles bonnes nouvelles.

Преданный
Рихтер.

Четверг.

321.

…Занимаясь подготовлением дел к уходу со службы, я дал зарок никому не надоедать, непрошенными советами. Не беспокою и Вас своими докладами. Но в записке Вашей от 17-го Вы подарили меня несколькими словами о здоровье государя. Затем телеграф принес весть об убийстве Судейкина. Помимо моей воли вырываются несколько слов из наболевшей мысли. Нельзя ли, Вам, сановникам, стоящим близ трона, время от времени вспоминать, что Россия не ограничивается Петербургом и Гатчиной? Если бы эта истина не переставала быть известной всему правительству, то вероятно, телеграф бы, предупредительно сообщающий о насморке Бисмарка и мозолях на ногах Греви, своевременно и умело, не исключительно руками Кокорева, известил бы Россию о происшествии, случившемся с самодержавным русским царем. В течение 13 дней ходят упорные слухи, весьма тревожные, о здоровье его величества. Стараемся их опровергать. Да и нельзя, казалось бы, им верить, хотя бы потому, что на столе валяются такие важные правительственные известия, как расписания на эту зиму придворных балов, и 13 дней спустя является дико редактированное известие, частью подтверждающее молву и частью вызывающее новые скверные толки. Судейкина я узнал в Киеве, куда я был послан гр. Лорисом. Запомня его, как способного офицера, я думал подготовить из него преемника начальнику труженику Фурсову, вызвал в Петербург и устроил при себе в градоначальстве. Долго было бы и бесцельно вышло бы перемывать белье прошлого, запачканное лигой нигилистов, мерзавцев и идиотов. Когда, скажу коротко, за благополучные похороны покойного государя, за водворение порядка в Петербурге и за уничтожение перво-мартовской шайки и, смею думать, за заложение правильного основания агентуры, я был разжалован и сослан в Архангельск, в числе лиц, не побоявшихся со мной видеться, был Судейкин. Время от времени он сообщал мне некоторые сведения и, иногда, спрашивал мое мнение.
… Недавно, говоря со мной в Петер—ге, Судейкин, между прочим, сказал мне об одном своем агенте, бывшем преступнике, взятом им из Киева. Я, сделав несколько вопросов, сказал Судейкину, что если бы я был его начальником, то не дал бы ему разрешения действовать так, как он действовал и, во 2-х, немедленно засадил бы его агента, который кончит тем, что продаст его со шкурой и с агентурными сведениями. Хотя за исключением газетных, кратких известий я ничего не знаю, по твердо убежден, что убийца Судейкина его излюбленный агент. Его необходимо взять хотя бы со дна моря, необходимо не потому, что он убил Судейкина, а потому, что план действия полиции, если этот план был, и сведения полиции в руках убийцы.
Простите, что более надоел, чем думал.
Распространялся об этом деле потому, что считал его явлением важным, ясно доказывающим, что новая, а быть может новые шайки действия назрели и нужно не дремать тем, на ком ответственность за недопущение повторения 1-го марта. Вспомните, я говорил Вам, что о коронации заботиться не надо. Я знал, что она пройдет благополучно. Теперь дело другое. Надо и думать и действовать не на бумаге и не органами судебного ведомства. Дай Бог, чтобы я ошибался. Вам сердечно преданный слуга

Н. Бараков.

21 декабря.

322.

Любезный друг Константин Петрович.

Я не хотел бы откладывать окончание прерванной беседы и мог бы повидаться с тобой сегодня вечером или завтра днем или вечером (после всенощной).
Будешь ли ты дома и когда для тебя удобнее?
Искренне преданный

Д. Набоков.

323.

Пятница.
Поздравляю Вас со светлым праздником и монаршим вниманием, дорогой Константин Петрович, и убедительно прошу Вас подписать прилагаемый журнал и сегодня же возвратить его мне, дабы завтра я мог представить его государю.

Искренне и неизменно Вам преданный
М. Островский.

17 апреля 83 г.

324.

28 февраля 83 г.

Скажи мне пожалуйста свое мнение о том, какие посмертные лочести должны быть возданы Макову.
Я был у него сегодня утром, видел на полу, в халате, в луже крови. Картина ужасная, от которой не могу отделаться.
В. К. (между нами говоря) недоумевает о том, что он должен делать.
Приехал бы к тебе сам, но не могу отойти от письменного стола.

А. П.

получ. 4 марта
возвр. бумагу.

325.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Прошу Вас вернуть мне сообщенное Вам мной высочайшее повеление об открытии Русской оперы, т. к. его величество изволил запретить русские представления во время Великого поста.

Искренно Вас уважающий
Л. Воронцов.

326.

М. Имп. Дв.
Канц. Стол 3
в П—ге
24 февр. 1883 г.

Г. об. пр. св. син.

No 473
По всеподданнейшему докладу моему государь император в 17 день января высочайше соизволил разрешить оперные представления на русской сцене во время великого поста, за исключением первой и последней недели.
О таковой монаршей воле имею честь уведомить Ваше превосходительство.

Мин. имп. двора гр. Воронцов-Дашков.

327.

Четверг.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Спешу возвратить Вам при сем No ‘Neue Freie Presse’, который Вы мне послали. Действительно уже несколько было статей в разных журналах, подобных Вами указанной. Для примера посылаю, при сем Л’ ‘Spectator’. Вздор страшный, а между тем за границей многие верят. Я убежден, что статья эта будет перепечатана и в других журналах.
‘Journal de St. Petersbourg’ часто слегка (т. е. в насмешливом тоне) опровергает многие нелепости, но за всеми не угонишься. У нас официозная пресса дурно организована. Мне едва удается пробегать здешние журналы, а иностранные не удается, разве наметят какую-нибудь статью. Если заказывать опровержение, то, за неимением специального на это человека, приходится ожидать несколько дней. Таким образом может подогреться ложное известие. Я давно думаю о необходимости что-либо сделать, да не додумаюсь. Вот Катакази был бы отличный на это дело, но он все хлопочет о том, чтобы быть министром, статс-секретарем и пр., словом, претензии невозможные.
О ‘Journal de St. Petersbourg’ справлюсь.

Преданный Вам
А. Блонгали.

Прилагаю No ‘Indpendance Belge’, заключающий весьма интересные статьи: об Оксфордском университете, корреспонденцию из Константинополя и в особенности из Мельбурна. Отчего у нас не так все развивается?

328.

Секретно.

Министр
Финансов.

Милостивый государь Константин Петрович.

Вследствие письма Вашего, полученного мною сегодня и, в видах устранения нежелательной огласки, имею честь препроводить к Вашему превосходительству вексель на 15/т. гульденов на имя протоиерея нашей посольской церкви в Вене, Михаила Раевского. При этом, пользуясь выраженным Вашим превосходительством согласием, покорнейше прошу Вас, при отсылке прилагаемого векселя протоиерею Раевскому, дать соответствующие указания относительно употребления переводимой ныне на его имя денежной суммы. Покорнейше прошу Ваше превосходительство принять уверение в отменном уважении и искреннейшей преданности.

Н. Бунге.

2 апреля 1883 года.

329.

Получ. 20 апр.

Ваше высокопревосходительство,
глубокоуважаемый Константин Петрович.

Имею честь при сем препроводить росписку Адольфа Ивановича Добрянского [в получении им пятнадцати тысяч гульденов. Отец Наумович приедет сам в Вену за получением денег, и поэтому росписку его пришлю после.
С глубоким почтением и совершенной преданностью имею честь быть
Вашего высокопревосходительства покорный слуга и богомолец

Протоиерей Михаил Раевский

Вена, 11 апреля 1883 года.

330.

Росписка.

Нижеподписавшийся получил от отца протоиерея Михаила Ф. Раевского пятнадцать тысяч гульденов.

Адольф Иванович Добрянский

Вена 7/19-го апреля 1883 г.

331.

Гагаринская наб. 20.
12 октября.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Я особенно дорожу Вашим мнением, потому что Вы высказываете оное прямо, чему я видел доказательство вчера вечером. Потому решаюсь просить Вас прочесть прилагаемый мною циркуляр попечителям при введении в действие унив. устава 1863 г. Возвратите мне его пожалуйста. Смею надеяться, что Вы убедитесь, что тогдашнее министерство вовсе не слагало с себя обязанности управлять университетами через попечителей, руководить их. Следовало, наблюдая за их действиями, продолжать ту же систему.

Искренне преданный Головнин.

332.

Милостивый государь Константин Петрович.

Считаю долгом довести до сведения Вашего превосходительства, что в настоящее время составляется записка о ‘Московском Телеграфе’. После завтра она будет послана к графу Д. А. Толстому, который, на основании ее, и возбудит вопрос об означенной газете, в совещании г.г. министров.
Что касается приобретения Лапиным ‘Русских Ведомостей’, то я слышал об атом еще в Москве от Пастухова, издателя ‘Московского Листка’. Но никто другой не знал ничего подобного. У нас нет об атом никаких сведений. Во вчерашнем No ‘Русских Ведомостей’ помещено об’явление, что подписка на эту газету продолжается, а на ряду с ним находится об’явление и о подписке на ‘Русский Курьер’. Все это заставляет меня сомневаться в верности слуха о слиянии двух газет. Впрочем, я обратился к председателю московского цензурного комитета с просьбой раз’яснить это дело.
Примите уверение в искреннем уважении и глубокой преданности, с которыми имею честь быть

Вашего превосходительства покорнейший слуга
Е. Феоктистов.

13 марта 1883 года.

333.

Милостивый государь Константин Петрович.

Об одесском каталоге книг я узнал еще прежде, чем прочел корреспонденцию ‘Московских Ведомостей’. Составитель его — некто Андреевский, высланный некогда административным порядком за свои сношения с анархистами и возвращенный при гр. Лорисе-Меликове. Каталог представляет нечто поистине возмутительное, в нем содержатся указания не столько на книги, сколько на статьи ‘Отеч. Записок’, ‘Слова’, ‘Дела’, ‘Русской Мысли’ и т. п. К сожалению, первое издание появилось еще два года тому назад,, а теперь вышло второе, за которое конечно подвергнется каре цензор, и кроме того я предложу гр. Дмитрию Андреевичу, арестовать все экземпляры книги. Но для сего я жду затребованных мною сведений из Одессы.
При сем считаю нелишним сообщить Вашему превосходительству, что департамент полиции, при нашем содействии, уже выработал новые правила для усиленного надзора за библиотеками, кабинетами для чтения и читальнями.

Вашего высокопревосходительства покорнейший слуга
Е. Феоктистов.

21 октября 1883 года.

334.

Милостивый государь Константин Петрович.

Вашему высокопревосходительству конечно известен процесс гр. Д. А. Толстого с редактором ‘Berliner Tageblatt’, напечатавшим гнусную о нем клевету. Означенный редактор был осужден и кроме того газета его подвергалась у нас запрещению, а это очень для него чувствительно, ибо ‘Berliner Tageblatt’ имеет не мало подписчиков в России. Ныне он обратился к гр. Толстому с письмом весьма любопытного содержания. Мне разрешено было снять с него копию и я посылаю ее Вам в том предположении, что, быть может, Вы не изволили видеться с графом в последние дни и он еще не успел сообщить Вам об этом казусе. Замечу при этом, что уже приняты меры для раз’яснения, кто именно таинственная маска, о которой идет речь в письме. Надо надеяться, что разоблачение не замедлит последовать, ибо из тона редактора видно, что он как будто напрашивается на запрос и готов тотчас же ответить на него. А обещание амнистии для его газеты должно еще более заставить его не скрытничать.
С глубоким уважением и искренней преданностью

Ваш покорнейший слуга
Е. Феоктистов.

30 октября 1883 года.

335.

Москва 5 марта 1883 года.

Многоуважаемый Константин Петрович.

На письмо Ваше от 3-го сего марта спешу отвечать, что после нашего разговора в Петербурге о русских театральных представлениях во время Великого поста я уже не позволяю себе более касаться этого предмета. Но прочитавши вырезку, приложенную к Вашему письму, я должен откровенно сказать, что это, по-моему, не что иное, как плод воображения писавшего, потому что если, действительно, что-либо подобное замечалось в Москве, то я первый знал бы об этом, и однако ни письменного, ни словесного заявления я ни от кого не получал и никто мне ничего не сообщал ни лично, ни даже анонимным письмом. Поэтому, относя вырезанные строки к числу тех одиночных впечатлений, которые обыкновенно выдаются газетами будто бы за общественное мнение, я думаю, что они не заслуживают того, чтобы обращать на них особенное внимание или относиться к ним с достаточным доверием.
Примите, многоуважаемый Константин Петрович, уверения в моем искреннем уважении и преданности.

Кн. Вл. Долгоруков.

336.

Милостивый государь Константин Петрович.

Искренне сожалею, что Вы не застали меня, я был у Вас и тоже должен был оставить Вам карточку, не найдя Вас дома.
Посылаю Вам. не безынтересную, кажется мне, переписку мою с мин. вн. дел по поводу хорошо известного Петербургу Пашкова, который повидимому серьезно подумывает перенести свою новоапостольскую деятельность с берегов Невы и из петербургских гостиных в избы подмосковных крестьян, благо их до сих пор Господь Бог миловал от такого рода народных просветителей.
Быть может, как-нибудь на досуге, ради развлечения, Вы пробежите прилагаемые документы.

Искренне Вам преданный
Кн. Вл. Долгоруков.

21 июля.

337.

Копия.

Милостивый государь князь Владимир Андреевич.

Вследствие письма Вашего сиятельства от 5-го сего июля за No 1002, имею честь уведомить, что вместе с сим об’является отставному полковнику Пашкову, что в случае его обращения к Вам, Ваше сиятельство не изволите встретить препятствий к разрешению ему временно водвориться в его звенигородском имении.
Предоставляя, затем, Вашему сиятельству, при водворении г. Пашкова на жительство в Звенигородском уезде, сделать распоряжение об учреждении за ним негласного надзора, я не могу пройти молчанием заключающихся в отзыве Вашего сиятельства указаний на неправильность пути, избранного отставным полковником Пашковым, для пред’явления его ходатайства. На мой взгляд, обращение в данном случае к центральной власти представлялось законным, так как этой власти принадлежит вообще инициатива отмены мероприятий местной власти по ограждению общественного порядка и спокойствия (ст. 2 Положен, о госуд. охране) и, кроме того, целесообразным, потому что прежде чем заручиться благосклонным соизволением Вашего сиятельства на возвращение его, Пашкова, в пределы Московской губернии, ему надлежало Выяснить вопрос, насколько подобное соизволение было в видах высшего правительства, указаниями коего местные власти призваны были первоначально к учреждению бдительного надзора за деятельностью Пашкова, которая до воспоследования сих указаний никакого противодействия не встречала.
Примите, милостивый государь, уверение в совершенном
почтении и преданности.

338.

Копия.

Милостивый государь граф Дмитрий Андреевич. Письмом от 18 сего июля за No 441, Ваше сиятельство изволили уведомить меня, что вместе с сим сделано распоряжение об об’явлении отставному полковнику Пашкову, чтобы в случае желания его водвориться временно в его звенигородском имении он обратился о том ко мне с просьбой.
Принося Вашему сиятельству искреннюю признательность мою за выразившуюся в этом распоряжении благосклонную и справедливую оценку соображений, высказанных мной в письме от 5 сего июля и касающихся желательного установления правильных отношений частных лиц к местной генерал — губернаторской власти,— я, обращаясь к чувству той же справедливости, которая руководила Вашим сиятельством в настоящем случае, позволяю себе просить благосклонного внимания Вашего и к следующим соображениям моим, вызываемым второй частью письма Вашего от 18 июля.
В этой части помянутого отзыва, Ваше сиятельство, обращаясь к теоретической стороне вопроса о праве частных лиц, так же как и о целесообразности обращения их к центральной власти, в случаях подобных настоящему, с ходатайствами по поводу распоряжений власти местной, изволите высказывать, что на взгляд Вашего сиятельства путь, избранный в настоящее время полковником Пашковым, есть путь правильный и законный.
Позволю себе, ссылаясь на письмо мое к Вашему сиятельству от 5 июля, просить Вас, милостивый государь, благосклонно припомнить, что в помянутом письме моем я не возбуждал вопроса о формальной неправильности или незаконности обращения полковника Пашкова к Вашему сиятельству с ходатайством об отмене сделанного мною по отношению к нему распоряжения: я находил лишь — и смею думать не вполне безосновательно, что способ, избранный полковником Пашковым для водворения себя, вопреки постановлению моему, в пределах московского генерал-губернаторства, представляет собой, особенно в виду тех приемов, которые при этом были усвоены г. Пашковым, ‘но вполне желательный прецедент’ и способен колебать в глазах населения авторитет местной власти. Мне казалось, что я имел некоторое право именно так характеризовать действие полковника Пашкова в настоящем случае, ибо Вашему сиятельству, из отзыва моего от 5 июля, известна та самоуверенность, с которой г. Пашков об’явил местной полиции о своем предстоящем несомненном возвращении в имение, несмотря на существовавшее воспрещение ему с моей стороны в’езда в это имение, причем, как Вы изволите припомнить, заявление это было сделано им публично в тот именно момент, когда полицейская власть обратилась к нему с предложением подчиниться помянутому распоряжению генерал — губернатора и выехать из пределов губернии, самый уже в’езд в которую составлял со стороны полковника Пашкова акт той же самоуверенности и возможности для него безнаказанно нарушать требования законной власти.
Точно также смею думать, что я имел основание считать правильной, согласною со смыслом Положения о государственной охране, и потому, быть может, не могущей подлежать отмене, и самую меру, принятую мной по отношению к г. Пашкову. Ваше сиятельство, быть может, признаете справедливость этого мнения моего, если изволите принять во внимание, что противорелигиозная пропаганда г. Пашкова была направлена им на совращение крестьянской массы, возбуждала толки и ропот среди окружного сельского населения и чувство справедливого негодования в среде местного духовенства. Но еще большее подтверждение целесообразности принятой мной меры, основанной притом и на точно определенном в законе праве генерал-губернатора (п. г ст. 16 Пол.), проявилось в то время, когда г. Пашков, как известно Вашему сиятельству, на предложение прекратить сходки крестьян и свою им проповедь, открыто об’явил об отказе своем подчиниться этому предложению и даже не остановился перед формальным заявлением о своей решимости продолжать противогосударственную свою деятельность ‘хотя бы тайными путями’.
Позволяю себе думать, что при наличности таковых обстоятельств, с большею, кажется мне, справедливостью, могло бы вызвать заслуженные нарекания бездействие местной власти, чем применение ею меры, которая, быть может, нигде не являлась более уместной, чем в настоящем случае.
В виду изложенного, Ваше сиятельство, может быть, изволите признать, что будучи вполне склонен, согласно желанию Вашему, оказать и в своей стороны возможное снисхождение г. Пашкову, на условиях, изложенных в письме моем от 5 июля, я имел однако же основание думать, что распоряжения мои в настоящем случае, будучи строго согласованы с обстоятельствами дела и точным смыслом закона, являясь притом лишь прямим исполнением лежащих на мне обязанностей и в то же время не переходя и за пределы прав, установленных для генерал-губернаторской власти, не могут, вследствие обращения г. Пашкова с ходатайством к Вашему сиятельству, подлежать отмене, и что во всяком случае, если бы таковая отмена и была признана настоятельной, несмотря на изложенные факты, то она могла бы формально быть осуществлена лишь порядком, установленным во второй половине ст. 2 Полож. {На отмену распоряжений генерал-губернаторов и главноначальствующих министр внутренних дел испрашивает высочайшее соизволение или через комитет министров, или всеподданнейшим докладом, смотря по свойству и спешности дела, при чем о состоявшихся по всеподданнейшему докладу высочайших повелениях доводит до сведения комитета министров.} о мерах к охране госуд. порядка и общественного спокойствия.
Изложив Вашему сиятельству те побуждения и мотивы, которые руководили мной при сообщении Вам соображения и доводов, нашедших себе место в отзыве моем 5 июля, я прошу Ваше сиятельство отнестись благосклонно и к моим настоящим об’яснениям. Излагая их со всей прямотой, которая является с моей стороны лишь ответом на благосклонный способ отношения Вашего к возбужденному в настоящем случае вопросу, я тем самым обращаюсь к чувству справедливости Вашего сиятельства, вполне уверенный, что Вы изволите усмотреть в помянутых об’яснениях моих тот же характер прямодушия, который я не могу не видеть и в Вашем, милостивый государь, письме ко мне от 18 сего июля.
Покорнейше прошу, Ваше сиятельство, принять уверения в совершенном моем почтении и преданности.

339.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Прилагаю у сего на обороте курьезную выписку из одного парижского журнала и пользуюсь случаем, чтобы пожелать тебе в наступившем Новом году здоровья и душевного спокойствия.

Искренне преданный тебе
Н. Баранов.

6 января 1883 года.

340.

Благодарю за вырезку из газеты ‘Заря’. Безобразие! На днях читал и я страшное безобразие — о гимназистке-извозчике, которая хотела убить и ограбить другого извозчика, и тоже оправдана! А не далее как вчера, в заседании шарлатан и полишинель Лорис-Меликов, среди своих речей, сказал, что он на устав 20 ноября 1804 г. смотрит, как на святыню. Вот как хватил! Страшно подумать, что стало-бы с Россией, если бы он с К-ей усидел. Искренне преданный

П. Делянов.

20 января 1883 года.

341.

Videant consules не quid и т. д.
Вчера князь Николай Петрович Мещерский был у гр. Левашевой, урожд. гр. Паниной. Она с радостью говорила о назначении Дервиза и об’яснила, что он принадлежит к той партии, к которой принадлежит она сама, ergo к красной.
Час от часу не легче.

Душевно преданный
П. Делянов.

3 Января 1883 г.

342.

Вы вероятно читали краткую, но сильную статью ‘Моск. Вед.’ по делу Свиридова. Прочтите передовую статью ‘Спб. Вед.’ 25 декабря. Желательно, чтобы эти статьи прочел тот, кому ведать надлежит.
Тщетны будут Ваши с нами усилия об исправлении школы, если школьники наши от младших до старших будут развращаемы судом.
Дела Свиридова, Островлевой, Мельницких, оправданного на днях отцеубийцы! Судья, т. е. председатель суда в Москве, который дозволяет адвокату Мельницких во всеуслышание издеваться над сыщиком полиции, открывшим воровство, допрашивать сколько он получает жалования? Неужели заправители юстиции не видят, что необходимо исправить закон? Ныне называют глупцами тех, которые не следуют пословице: Il faut menager la ch&egrave,vre et, le chou. Apres moi le dluge, на наш век станется.
Поздравляю Вас с великим праздником. Признаюсь, что провожу его с страшной болью в сердце при виде этих скопившихся безобразий, напоминающих худшие времена Рима и Византии.

Душевно преданный
П. Делянов.

25 декабря

343.

Гофмаршал князь Владимир Сергеевич Оболенский просил меня передать Вам телеграмму Миклухи, который, вступая в брак, просит о разрешении крестить детей женского лола по протестантскому обряду.
Князь Оболенский показывал эту телеграмму его величеству и притом доложил, что передаст оную Вам.

Душевно преданный
П. Делянов.

1 декабря 1883 года.

344.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Я читаю газеты очень редко, поэтому в ‘Церковном Вестнике’ только сегодня прочел, что Вы исходатайствовали 50 тысяч рублей ежегодно в распоряжение синода на выдачу пособий и вознаграждений духовенству и духовным учреждениям на устройство и содержание школ для народного образования. Дай Бог Вам здоровья, многоуважаемый Константин Петрович. Вы знаете, что мои ‘Социальные вопросы’, писанные еще в 1880 г., проводят мысль о положительной необходимости передать дело народного образования нашему духовенству и что все казенные деньги, кои тратятся теперь на учительские семинарии, целесообразно передать в распоряжение синода для увеличения его издержек на образование духовенства нашего.
Как же возможно допустить в России подобную аномалию? Правительство платит гг. профессорам и учителям гимназий, почти поголовно ему враждебным, сеющим крамолу, гораздо более, нежели преподавателям наук в духовных академиях и семинариях. Разве такова должна быть политика христианских государей, христианского царства? Конечно, если явились факты, указывающие на эту аномалию, то мы понимаем, что факты эти родились и развивались незаметно для самих государей наших под влиянием текущих докладов по каждому предмету отдельно, вследствие отсутствия программы правительственной и вследствие индифферентизма, коим заражено большинство нашего высшего общества еще со времен Вольтера.
Да поможет же Вам Бог перенести все народные училища в ведение синода и в непосредственное заведывание приходов, или по крайней мере достигнуть того, чтобы учителями в народных училищах были священники. Этим только способом Вы дадите возможность священникам обеспечить материально существование своих семей и создадите возможность для слабых не иметь жгучей нужды вымогать на это средства от прихожан, в массе бедных.
А земство, с его возбужденными либеральной прессой претензиями на заведывание и образование народа, должно быть образумлено министром внутренних дел от увлечения модным течением. У земства нет денег для выполнения возложенной на него законом обязанности — продовольствовать народ во время голода, помогать ему для обсеменения полей и бороться с падежами скота и пожарами, разоряющими русскую землю, а оно, как я недавно подсчитал в ‘Земском Ежегоднике’ за 1879 г., издерживает 4.900.000 руб. на так называемое им народное образование. Чую сердцем я, что государь наш, с его здоровым русским умом, просвещаемый христианскими воззрениями на свои права и обязанности пред Тем, от Кого он призван на самодержавное управление нами,— сочувственно отзовется на все, что по вверенному Вам ведомству Вы ему выскажете, хотя бы то было и не по вкусу Ваших сотоварищей по правительству. Ах, если бы у нас министром финансов был человек, с русской душой, т. е. верующий, то не затруднился бы освободить земство от расходования этих пяти миллионов и, приняв их на счет государства, передать в Ваше распоряжение! Ведь земству предстоит неотлагаемо строить шоссе, т. е. под’ездные пути к железным дорогам, а оно тратит свои средства на народные училища.
Кстати уж отведу сердце, сказавши здесь, что, соглашаясь со стороны синода на некоторые льготы раскольникам, Вам бы надлежало испросить особые денежные средства на более деятельную борьбу нашей церкви с вольнодумным невежеством, породившим отделение от оной всех сектантов наших. В наш век без денег нельзя бороться с успехом противу заблуждения, влияющего на неимущих не одним превратным толкованием св. писания и эксплоатацией слабых сторон падшей природы нашей, но и самыми деньгами и даже лжелиберальной прессой.
Я знаю, Вы скажете, что у правительства нет денег и бюджет едва-едва сводится. Конечно, не я буду советовать обратиться к займам, вред коих для России так хорошо выставил знакомый мне автор в присланной Вами брошюре,, но поверьте мне, как человеку, вот уже двадцать лет работающему в сфере экономической жизни на пространстве почти всей Европейской России и сумевшему, благодаря христианскому миросозерцанию, не закабалить себя в рабство золотому тельцу, поверьте, деньги для надобностей правительства, да еще таких, кои одни могут повернуть расшатывающийся строй нашей государственной жизни на национальный путь к самостоятельному развитию, найдутся. Только их ищут не там, где нужно, и, прибегая под влиянием советников банкиров к заграничным займам, закабалили нас этим путем иностранцам до того, что в те годы, когда, по расчетам с иностранцами, нам приходится доплачивать им и по неимению для этого золота, приходится предлагать им бумажки наши. Не естественно ли, что иностранцы, в связи с нашими банкирами, пользуются нашей нуждой и спекулируют на понижение курса наших бумажек? При таком положении бывший министр финансов, вместе с нынешним, для восстановления курса кредитных билетов, упавшего, по их мнению, от излишества, придумали извлекать из обращения ежегодно по пятидесяти миллионов кредитных билетов, как будто бы нулевое нам золото станут отдавать нам дешевле, потому что у нас будет менее кредитных билетов для покупки оного.
Искусственное же уменьшение денег в обращении стесняет обороты, парализует экономическую жизнь, порождает недовольство. А это уж и неполитично, особенно в переживаемое нами время. Простите, заговорил о внутренней политике поневоле, так как не выхожу из комнаты вот уж очень, очень давно и, разумеется, не могу изнасиловать себя равнодушным отношением ко всему, что слышишь и о чем получаешь вести из провинции.
Не гневайтесь на длинное письмо и верьте чувствам глубокого интереса {Вы может быть остановитесь с недоумением на этом слове. По совести это истина. Интересуюсь я Вами не как министром (министры — христиане только по имени, давно уже наложили руку на судьбы России, не понимая ее христианских нужд), я интересуюсь Вами, как министром — убежденным христианином.}, уважения и преданности, которые питает к Вам

покорнейший слуга Ваш
Н. Новосельский.

2 февраля 1883 г.

345.

Конфиденциально.

Московский
Генерал-губернатор.

Милостивый государь,
Константин Петрович.

Из письма моего от 6 декабря, за No 4506, Вашему высокопревосходительству небезызвестно, что драма Виктора Александрова (Крылова) ‘Около денег’, уже запрещенная г. министром внутренних дел к постановке на сцене частных театров и предположенная г. министром императорского двора к снятию также с репертуара императорских театров через постепенное отдаление сроков ее представления, была бы вовсе неудобна для Москвы. А между тем два представления этой безнравственной и дурно влияющей на простой народ пьесы, назначенные в императорском Московском театре именно в дни рождественских праздников и с промежутком не более четырех дней (28 декабря и 3 января) являются менее, чем когда-либо, уместными, т. к. в эти дни фабричные и ремесленники толпами стремятся на публичные зрелища. В виду такого нежелательного помещения этой пьесы в Праздничном репертуаре императорского театра в Москве, считаю необходимым препроводить при сем к Вашему высокопревосходительству копию с письма моего по сему предмету к г. министру внутренних дел.
Примите, милостивый государь, уверения и совершенном моем почтении и преданности.

Князь В. Долгоруков.

No 2731.
28 декабря 1883 г.

346.

Копия с письма г. московского генерал-губернатора к г. министру внутренних дел, от 28 декабря 1883 г. за No 2729.

Письмом от 30 минувшего ноября за No 2425 я имел честь сообщить Вашему сиятельству, что в виду безнравственности и развращающего влияния на рабочий класс пьесы г. Крылова (Виктора Александрова) ‘Около денег’, которая уже запрещена для постановки на частных сценах, циркуляром 16 ноября, я признавал бы ее неудобной для представления в Москве на сцене императорских театров.
В отзыве от 7 сего декабря за No 4616 Ваше сиятельство уведомили меня, что ‘министр императорского двора в виду разных толков, распространенных в публике по поводу ее запрещения, признал необходимым дать еще несколько представлений, постепенно отдаляя сроки таковых, и затем уже окончательно снять означенную драму с репертуара. Между тем эта пьеса, представленная 22 и 30 ноября, сегодня, 28 декабря, вновь идет на сцене Малого театра и назначена также на 3-е января.
Представление этой вредной пьесы в дни самого бойкого разгула фабричных и вообще рабочих людей может только усилить распадение дурных страстей и производить на простой народ действие, противоположное общественному успокоению и порядку, заботы о которых составляют мою прямую обязанность.
Считая долгом сообщить о сем на основании известного циркулярного сообщения Вашего сиятельства от 4-го ноября 1883 г. за No 1507, прошу Вас, милостивый государь, принять уверения в совершенном моем почтении и преданности.

347.

Считаю нелишним препроводить к Вам для сведения копии писем князя В. А. Долгорукова и дела о речи Чичерина.
Чтобы судить о слабости правительства, должно знать, что самым энергичным деятелем в нем является кн. Долгоруков, который решился писать о бывшем и Москве скандале и теперь однако чувствует себя в пиковом положении, потому что городской голова с пренебрежительной улыбкой выслушал его скромное, келейное замечание, заявив, что он действовал (а стало быть и впредь действовать будет) по своему убеждению.

Преданный М. Катков.

Москва, 2 января 1883 года.

348.

Копия с письма министра внутренних дел московскому генерал-губернатору.

21 января 1883 г.
Письмо Вашего сиятельства от 20 сего января о речи, произнесенной московским городским головою Чичериным 12 января на обеде студентов московского университета, доложено мной его императорскому величеству.
По выслушании оного и но прочтении самой речи государь император высочайше повелеть соизволил Вашему сиятельству пригласить к себе г. Чичерина и об’явить ему, что его величество находит эту речь совершенно неуместной и не соответствующей званию городского головы столицы.
Исполняя сим высочайшую волю прошу Вас, милостивый государь, принять уверение и пр.

349.

Копия с конфиденциального письма г. московского генерал-губернатора к г. министру внутренних дел, от 20-го января 1883 года.

По поводу известной речи московского городского головы г. Чичерина, произнесенной им 12 сего января, считаю долгом со своей стороны сообщить Вашему сиятельству, что после ее произнесения г. Чичерин был у меня и на высказанное мною неодобрение его поступка отвечал, будто так на его взгляд нужно было говорить в видах похвалы студентам и готовящихся перемен в университетском уставе. Не соглашаясь с ним, я повторил ему свое неодобрение.
Независимо от сего мной поручено было москов. обер-полицеймейстеру донести об этом происшествии департаменту государственной полиции с приложением текста речи из ‘Русских Ведомостей’, для которых она редактирована самим г. Чичериным. Перепечатанная потом в нескольких петербургских газетах: ‘Новом Времени’, которое отозвалось о ней даже с одобрением, ‘Голосе’, ‘Новостях’,— речь эта таким образом всецело подлежит действию правительственного надзора, и я не скрою от Вашего сиятельства, что по моему убеждению она заслуживала строгого осуждения со стороны высшего правительства, ибо отразившееся в ней направление, прикрытое мнимым консерватизмом, в сущности опасней, чем самый нигилизм, но своему вредному влиянию на общество и в особенности на городскую думу, где к сожалению разносословным представителям нравятся подобные разглагольствования, как исходящие от городского головы. Речь г. Чичерина, хотя и порицается благомыслящими, однако производит приятное впечатление на недовольных и на молодежь.
В настоящее время, когда враждебные правительству страсти начинают стихать, следует весьма серьезно относиться к малейшему намеку, или даже самой слабой тени таких мыслей, которые клонятся к публичному порицанию действий правительства. Я полагал бы не лишним подтвердить циркулярно или другим каким способом, чтобы участвующие на обедах и вообще во всякого рода публичных собраниях произносили речи не иначе, как по предварительном просмотре их местной административной властью. Так точно в дворянских, земских, городских и всех без исключения разрешенных законом собраниях произносимые речи должны строго относиться к предметам дозволенного обсуждения и не переходить на почву политическую. Не ограничиваясь существующей на сей предмет обязанностью, возложенной на председателей таковых собраний по наблюдению за произносимыми здесь речами, следовало бы и самих председателей за произносимые ими самими речи привлекать к должной ответственности перед правительством. Если не положить конца подобной неурядице, проявляющейся в публичных прениях, то эти последние и между ними происходящие в московской городской думе могут превратиться в своеобразный парламентаризм, к чему уже и замечается наклонность, и тогда правительство по необходимости вынуждено будет прибегать к строгим карательным мерам, которые могут далеко и далеко повлечь за собой последствия такие, что трудно даже их предвидеть. Вообще заслуживает полного правительственного внимания дарованное в свое время городам и земствам самоуправление, которое, не будучи достаточно согласовано с основным государственным строением, обнаруживает постоянное стремление уклоняться от влияния правительственной администрации — необходимого и полезного. Достаточно указать на то, что внутренние финансовые порядки сих учреждений — эта громадная сила для всякого рода предприятий — не подчинены правительственному контролю.
Все мной здесь высказываемое вытекает из моего многолетнего опыта и знания людей. Потому-то, когда утвержден был в должности моек, городск. головы г. Чичерин, я не мог не предвидеть, что от местной администрации потребуется особенная бдительная внимательность относительно того направления, которое примет в думе новый городской голова. Тогда же заметив, что его вступительная речь выходит за пределы дозволенных рассуждений, я сделал в ней исключения в строгом соответствии с цензурными правилами. Исполняя со своей стороны все, к чему обязывало меня служебное мое звание, я мог ответить на вопросы отправлявшегося тогда в Петербург г. Чичерина только то, что если его вступительная речь будет разрешена к печати в том или другом виде, мне останется лишь исполнить те указания высшего правительства которые будут мне сообщены. Дело это во всеподданнейшем докладе Вашего предместника гр. Игнатьева было представлено государю императору в таком смысле, что речь г. Чичерина по высочайшему повелению, мне об’явленному, была напечатана в газетах почти без изменения в полном виде, с исключением лишь двух резких фраз. Относясь с должной осмотрительностью к вступительной речи г. Чичерина, я имел в виду сдержать его на первых же порах.
В заключение позволю себе присовокупить, что на празднике 12 января учащиеся студенты московского университета вели себя выше всякой похвалы, тогда как наоборот, профессора, бившие студенты, держали себя неприлично, как бы юноши с ученической скамьи. Но если взрослые, а некоторые из них уже пожилые, занимающие общественное положение, станут произносить речи в духе моек, город, головы и если против подобного ораторствования не будет принято строгих мер, тогда никогда нельзя быть покойным, что на будущее время не случится неожиданностей’ неприятных и вредных правительству.

350.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Мне сказывали, что Вы справлялись обо мне и, быть может, удивляетесь, почему я, находясь с неделю в Петербурге, не успел навестить Вас. Теперь, когда обсуждается в департ. госуд. совета проект университетского устава, я не хотел бы подать повод думать, будто я вторгаюсь к Вам с суждениями по этому делу, в котором мы, к моему прискорбию, разногласим. Вопреки, не знаю почему, составившемуся мнению, я вовсе не склонен навязываться с непрошенными советами и говорю лишь, когда меня спросят, или когда увижу, что хотят со мной говорить. Наша многолетняя приязнь могла дать Вам обо всем в этом отношении более верное понятие, чем ходящие толки. Вы управляете слишком три года делами, которые имеют для меня, не менее чем для всякого другого, значительный интерес: вторгался ли я к Вам хоть однажды с какими-либо проектами? Теперь у Вас на обсуждении устав духовных академий: надоедал ли я Вам своими непрошенными об этом предмете соображениями? Меня могут скорее укорить в том, что я не пользуюсь для доброго совета правом, какое быть может давала бы мне некоторая короткость личных отношений.
Вы многим говорили, что проект университетского устава Вам хорошо знаком из разговоров со мной. Не смешали ли Вы меня с кем-нибудь другим? Только однажды, слишком три года перед сим, случилось мне заговорить с Вами о содержании этого проекта. Это было летом 1880 г., вскоре после падения гр. Толстого, смененного Сабуровым. Вы были в поезде наследника на пути в Крым, а мне нужно было видеться с тогдашним диктатором, гр. Лорис-Меликовым, который ехал в том же поезде, и я подсед к Вам в Москве до Серпухова. Тут пришлось мне заговорить о безобразиях Сабурова, который об’езжал тогда московский учебный округ и бунтовал студентов. Вот, говорил я, последствия смены гр. Толстого, за поддержку которого Вы горько упрекали меня за год перед тем. При этом я пожалел, что ему не удалось докончить свое дело и провести уже внесенный им в государственный совет проект нового устава университетов, и начал было излагать его сущность, но Вы нетерпеливо перебили меня и горячо высказались за план, продиктованный Сабурову Головниным и Милютиным и основания которого (е автономией, с корпоративным устройством студентов, с выборными от них депутатами и собраниями их) были тем же летом высочайше утверждены в Ливадии по докладу Сабурова купно с Милютиным. Теперь Вы, конечно, не жалеете ни о Сабурове, ни о его планах.
Еще было у меня горячее об’яснение с Вами о преемнике Сабурова, бароне Николаи, который был опаснее Сабурова, но, к счастью, вскоре сам сделал себя невозможным. Но при этом мне ни разу не удавалось заговорить с Вами об университетском уставе гр. Толстого. Все, что могло бы. подать повод к разговору об этом предмете, быстро отклонялось.
Итак отнюдь не через мое посредство ознакомились Вы с проектом устава. Судя по тому положению, какое Вы относительно его приняли, не могу не заключить, что Вы доверились в суждении о нем лицу противоположного моему (да в сущности и Вашему) образа мыслей
Не знаю, почему кажется Вам, что пуще всего следует ограждать себя, да и других во власти сущих людей от соприкосновения со мной в вопросах государственного значения. Чем заслужил я такое, именно с Вашей стороны, мнение, которое не было бы удивительно только со стороны Ваших противников? Я не говорю уже о своем образе мыслей, который в основаниях не расходится с Вашим, но в университетском вопросе я имею, по крайней мере, не меньше, чем другие, права на внимание. Я был университетским студентом (а кто сам не был студентом, тот не знает козней университетской жизни), я был университетским преподавателем не сторонним, а штатным, по лицею, имеющему свое университетское отделение, я нахожусь с университетом в непрерывных сношениях и ex officio слежу за его делами. Мною на деле изведаны потребности университетской жизни, мне знакомы все ее изгибы и закоулки. Мои суждения по этому предмету не суммарного свойства, которые заволакивают ум туманом, а вынесены изобильных подробностей пережитого. Почему же я такое ядовитое существо, что все и в этом вопросе должны от меня сторониться и затыкать уши, и что все, в чем можно подозревать мое участие, должно a priori считаться негодным? Впрочем, кстати сказать, я не принимал никакого участия в редакции проекта гр. Толстого и И. Д. Делянова и, может быть, нашел бы в нем кое-что подлежащим изменению, для того, чтобы все параграфы его еще более и еще глубже соответствовали основной идее, которой я не могу не сочувствовать, в верности, в практичности и пользе которой я имею полное и зрелое убеждение.
Но какого бы Вы ни были мнения о свойстве моих убеждений, неужели Вы возвратились к Вашему прежнему взгляду на графа Толстого, который занимает теперь, не без Вашего содействия, первенствующий пост в правительстве? Неужели гр. Толстой, которому вверена самая безопасность государства, так легкомыслен, что управляя в течение четырнадцати лет делом народного просвещения и просидев десять лет над университетским вопросом, поддался навеянным с ветра фантазиям и внес в государственный совет проект закона, исполненный таких чудовищных несообразностей, что Вы нашлись вынужденным вступить в коалицию даже с заклятыми противниками Вашего образа мыслей, лишь бы избавить Россию от пагубы, задуманной гр. Толстым? Неужели, наконец, и нынешний министр народного просвещения, знакомый от университетской скамьи с бытом университетов, прошедший все степени управления по этой части, состоявший при гр. Толстом председателем всех комиссий по университетскому вопросу, об’ездивший все университеты империи в сопровождении лиц, как Георгиевский, Любимов, Гезен, испытанных, благонадежных и несомненно сведущих и лично об’яснившихся почти с каждым из преподавателей всех университетов, неужели и он, во всем так осторожный и осмотрительный, увлечен бурным, от меня идущим, влиянием до того, что приходится сдерживать этого неистового новатора при пособии консерваторов, как гг. Головиин, Перец и tutti quanti? Неужели все это естественно?
Подумайте, глубокоуважаемый Константин Петрович, действительно ли Вы чувствуете себя так глубоко изучившим университетский вопрос, и действительно ли Вы так убеждены во вреде меры, за которую со всей силой зрелого убеждения стояли люди, Вам единомышленные и не дураки.
Государственный деятель должен иметь твердую уверенность в себе, но должен также иметь и мудрое к себе недоверие. Вы ознаменовали себя несомненными заслугами, Вы обладаете дорогими качествами, но и у Вас, как у всякого, есть свои недостатки. Надо всякому знать свои недостатки, во время действия принимать их в расчет и отнюдь не обижаться, когда свои доброжелатели на них указывают нам. Вы превосходно видите в чистом эфире начал, но не так легко распознаете людей мимоидущих и вещь во тьме преходящую.
Дорогой Константин Петрович, не такое ли теперь время, чтобы всем честным и здравомыслящим в политическом отношении людям более всего стараться о крепком и видном для всех между собой соединении, взаимно не чураться, а носить тяготы друг друга и взаимно восполнять свои недостатки, и бдительно смотреть, чтобы хитрая рука, в минуту нашей оплошности, не подстегнула какого-нибудь из наших коньков, ибо у всякого как есть свои недостатки, так есть и свои коньки. При безлюдье, на которое Вы справедливо жалуетесь, и мною не Следовало бы пренебрегать. Общие противники наши кажется лучше нас понимают нашу солидарность: посмотрите, они нас соединяют даже в фантастических сказаниях о готовящейся будто бы конституции.
Усилия партии разложения, следующей девизу: чем хуже, тем лучше, клонятся к тому, чтобы не допускать ни одной меры, ни одного закона, которые свидетельствовали бы о состоятельности нынешнего правительства и о возможности хорошего законодательства при нашем образе правления. Реформа университетов была бы первой органической мерой нынешнего царствования, за которой должны были бы неукоснительно последовать другие, по судебному ведомству, по местному управлению и пр. Если, в видах этой партии, нельзя предотвратить университетскую реформу, то следует испортить ее так, чтобы она вышла un coup d’ep&egrave,e dans l’eau. Неудача этой законодательной меры отзовется не на одном университете, но и на всем нашем государственном деле. Останется умолкнуть и предоставить все на волю Божию.
Глубокое уважение и давние добрые отношения к Вам, дорогой Константин Петрович, обязывали меня высказать со всей прямотой и откровенностью, что скопилось у меня на душе, и, дописавши эти строки, я уже чувствую, что облегчил себе душу. Веря в Ваше сердце и зная Вашу преданность делу, которому мы оба служим, посылаю к Вам эти отроки без колебания.

Искренне преданный Вам
М. Катков.

Спб., 21 ноября 1883 г.

351.

Приношу Вашему высокопревосходительству глубокую признательность за присылку статьи, которая уже сдана в набор и пойдет в полный номер на послезавтра, корректуру Вам пришлю завтра по наборе и исправлении возможных опечаток.
Примите искреннейшее поздравление со днем Нового года, лично был лишен возможности вчера заехать. Обычная, тяжелая редакторская ночь с новогодним номером, лишившая меня сна до 5 часов утра, осложнилась еще недостойной выходкой сената, из-за злобы нашей магистратуры на опубликование указа о Любимове. Сенат воспользовался тем, что журнал комитета министров 1869 г., высочайше утвердивший наш редакционный порядок, не был согласован со сводом законов, по коему все указы прежде оглашаются сенатск. изданиями, и забыв, что мы 14 лет действовали по прямому смыслу названного журнала ком. министров, чуть не накануне Нового года прислал нам указ — ничего не печатать из высоч. повелений ранее ‘Сен. Ведомостей’, выходящих два раза в неделю. Mue пришлось все лично об’яснить графу Д. А. Толстому, Д. Н. Набокову, Фришу и Евреинову, и, если бы не моя горячая, личная отповедь магистратуре, государь император вчера не нашел бы в ‘Правительственном Вестнике’ ни важных им подписанных указов государственному совету, ни всех указов сенату. Мне тыкали в глазза свод законов и опирающийся на него указ сената, присланный мне от 21 декабря,— сената, который до указа о Любимове (зри притом мои статьи о превосходной книге ‘Против течения’) 14 лет молчал, когда мы с Высочайшего соизволения от 1869 г. печатали ранее ‘Сенат. Ведомостей’ не только все указы о членах всяких советов, но и в этом году неделей ранее ‘Сен. Ве-й’ огласили указы о назначении Банновского, Гирса, Бунге, Делянова и пр., что я указал в письменном ответе, с ссылкой на номер наш и ‘Сен. Ве-й’.
Я несказанно обрадовался вести о назначении Е. М. Феоктистова и надеюсь, что он вытащит не мало шпилек и разных гвоздей, торчащих еще в разных литературно-административных сферах.
Простите за это длинное письмо, но я считаю долгом поставить Бас в известность об этом недостойном походе крючков нашей высшей магистратуры, пожелавшей теперь ни больше, ни меньше, как упразднить ‘Прав. В-к’ за его сочувствие Любимову и заставить его жить перепечатками даже официальных сведений.

Глубоко преданный слуга
Ваш Г. Данилевский.

2 янв. 83 г.

352.

Приношу нашему превосходительству благодарность за указание неуместно проскочившего известия. Чистосердечно каюсь — моя вина, н это более, как увидите, не повторится. Все депеши приходят ночью между 12 и 2, составляя для меня истинную каторгу, заставляющую меня 300 ночей в году сидеть в редакции — в ожидании депеш и их исправления. Меня подкупила газета ‘Моск. Листок’, имеющая связь с канцелярией генерал-губернатора и уже сообщившая ряд подобных, неопровергнутых сведений о предстоящих торжествах коронации. Отныне я положительно ничего подобного пропускать не буду. Да и над проскочившим я задумывался, но — повторяю,— сославшись на ‘газетный слух’ и выкинув ‘богиню’—я был подкуплен мыслью о близости газеты к местной власти и к думе.
Прилагаю подлинник, чтобы Вы видели, сколько в одну ночь я выкинул чисто-тенденциозных депеш того же источника, который одновременно облекается в тогу ‘субсидированного официоза’ (Агентству, как в виде сбавки тарифа, дается на 400.000 р. в год льготной бесплатной пересылки депеш).

Глубоко преданный слуга
Г. Данилевский.

29/I—83.

353.

3. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы (Первое послание к коринфянам, гл. 2).

Милостивый государь Костантин Петрович.

13-ти летний мальчик, пробежавший более 2000 верст, прячась от жандармов, живя дорогой милостыней, ночуя под шпалами,— все это, дабы попасть в петербургскую консерваторию — факт, конечно, замечательный, возбуждающий по меньшей мере любопытство людское, хотя с другой стороны 27 дней ходьбы его из Москвы до Петербурга, в то время, когда многие ездят в 1-м классе даром, по особой любезности к ним попутного начальства — факт крайне прискорбный, изобличающий современный уровень сердец вообще и железнодорожных в особенности, не приютивших талантливого отрока-странника.
Заболевшего, как видно, от непосильной ходьбы и душевного волнения мальчика Вы приютили. Плакал я и благословлял Вас, милостивый государь, читая опубликованное сегодня в ‘Новом Времени’, и не могу не сказать Вам, что поступок Ваш примиряет меня несколько с судьбой жить с людьми нашего времени, освещал мне теплотой деяния Вашего во имя любви.
Да сохранит Вас Господь Бог на честь и славу родины нашей, на многие, многие лета и дарует выздоровление малютке-страннику, приютившемуся под могучее крыло ангела земного…
Мне от Вас ничего не нужно, а потому и примите мое письмо так же просто, как оно написано, по требованию моего духа, отныне Вам навсегда преданного.

С совершенным почтением имею честь быть,
милостивый государь,
Вашим покорнейшим слугой
Петр. Суходольским.
(Академик-живописец).

9-е декабря 1883 г.
Петербург.

354.

Конфиденциально.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Я так далеко стою к моему министру гр. Д. А. Толстому, что принять на себя никак не в праве инициативу рассуждений по вопросам, на которые он сам не вызывает меня. Если же стараюсь в настоящую минуту высказать Вам посильное мнение мое по предмету, который представляется мне весьма важным, то это потому, что старое знакомство мое с Вами и благосклонность Ваша ко мне дают мне некоторое право отнестись к Вам с откровенным словом там, где дело идет о благе горячо любимой и Вами, и мной родины. А дело состоит в следующем.
Мне известно, что вчера происходило экстренное заседание совета печати, которое было посвящено обсуждению кары, заслуживаемой газетой ‘Голос’ за ее последние действительно возмутительные статьи. Мнения членов, к сожалению, как сообщали мне, разделились ровно на две половины, из коих одна полагала дать газете третье предостережение, с приостановкой ее на известное число месяцев, другая же сочла достаточным ограничиться запрещением печатания в ‘Голосе’ частных об’явлений. Назначение кары таким образом зависит в настоящую минуту от того, которое из этих двух мнений получит утверждение министра.
Можно весьма опасаться, что гр. Д. А. Толстой, движимый все тем же чувством деликатности и великодушия относительно издания, бывшего к нему лично всегда столь враждебным, склонится еще раз теперь на сторону меры наименее тяжкой. Нельзя было бы в таком случае не почесть подобное решение весьма прискорбным. При нынешнем духовном состоянии нашей страны, когда умы, расшатанные и разнузданные целым рядом годов правительственного безвластия и революционной пропаганды в печати, не успели еще улечься в надлежащий строй спокойного и правильного мышления, такой орган, как ‘Голос’ столь сильно, к прискорбью, распространенный как в Петербурге, так и в известных полосах России, служит орудием постоянного противоправительственного возбуждении,— особенно, смею думать, опасного в настоящую минуту, когда, в виду уже недалекого времени венчания государя в Москве, столь желательно было бы усмирить всякую смуту и затушить все, отчего мог бы вспыхнуть пожар. С юга России, между прочим, где ‘Голос’ читается жадно, я получаю от родных и близких знакомых известия весьма тревожного свойства о тамошних анархических начинаниях. Не может быть сомнения, что преступные замыслы вожаков ‘революционного движения’ связаны живыми нитями с тем, что проповедуется в настоящую пору в излюбленном органе ‘либерального’ лагеря, и что они находят в тоне его статей, в коварном подборе сообщаемых им известий самого мрачного характера, сильнейшую поддержку при наборе ими в свои ряды слабоумной и колеблющейся молодежи.
Сам я до сих пор был всегда гораздо более на стороне снисхождения, чем наказания, относительно печати и даже, каюсь, не совсем был убежден в опасности того влияния, какое имеет ‘Голос’ на нашу публику. Неправильное мнение это поддерживалось во мне тем, что случилось мне наблюдать как в Петербурге, так и внутри России в те эпохи, когда ‘Голос’ подвергался приостановке на более или менее продолжительный срок при министрах Макове и гр. Игнатьеве. Подписчики сетовали об этом несколько дней, затем выписывали другую газету и совершенно забывали о приостановленной, а нередко принимались и ругать ее. Я об’яснял это себе тогда столько же неустойчивостью русского читателя, сколько несерьезностью самой газеты, наполняемой, по мнению моему тогда, либеральной болтовней гораздо более ради модных ‘веяний’, чем в виду каких-либо действительных злонамеренных целей. Но в настоящую пору я не могу не видеть в неустанных и язвительных выходках ‘Голоса’ нротиву всего существующего порядка в государстве систематического похода с революционной целью, ведомого но весьма определительно и ясно начертанному плану. В виду тех особенных обстоятельств и грозящих опасностей, о которых я говорил выше, и решился я, Константин Петрович, предупредить Вас сегодня о том, что завтра, в субботу, 12-го февраля поступит на утверждение гр. Толстого постановление совета по делан печати, в котором оказалось такое печальное колебание лиц, служащих правительству, в вопросе о деле антиправительственном.
Я бы лично, само собой, явился к Вам с этим сказанием и иллюстрировал бы его многими интересными подробностями, если бы мои больные глаза не приковывали меня к темной комнате, вследствие чего настоящие строки диктую жене.

С глубоким уважением, искренне Вам преданный
К. Богданович.

11 февраля 1883 года.

355.

4-го февраля 1883 г.
Богоявленский монастырь.

Вчера совершилось двадцать лет
моему служению в звании игуменском.

Душевно и глубокочтимый Константин Петрович.

Особого рода обстоятельство ведет меня ныне к Вам, м. б. Вы и побраните меня за несвоевременный визит без приглашения, но я не смогла воспротивиться пославшему меня к Вам чувству.
Манифест, возвестивший о предстоящем вожделенном короновании, светлой радостью озарил все сердца верных сынов России. Священно-внушительные слова православного самодержца ко всему народ и сказались внятно и мощно в глубинах народного духа, проникли в его тайники и возбудили в нем, так сказать, жажду к молитве, в которой царь возжелал соединиться перед Господом со своими подданными.
Призыв к этой общей соединенной молитве принял народ из уст царя с верноподданническим благоговением и благочестивым сочувствием и, возвысившись духом до сознания и в себе священной потребности об’единиться в такой молитве со своим царем отцом, ищет он — народ:
Как лучше испрашивать от Господа царю именно тех даров, в которых царь сам пред лицом народа сознает необходимейшую нужду для необычайных подвигов высочайшего и труднейшего на земле служения — -царственного?
И вот с подобной просьбой приходят многие из народа к нам, как живущим при деле молитвы: ‘научите нас, как и какой именно молитвой молиться нам теперь о нашем батюшке-государе, призывающем нас к молитве’. Вот эту-то народную просьбу прихожу я теперь передать в Ваши руки. Вы одни можете удовлетворить ее. Близ Вас целый сонм святителей. Я же, со своей стороны, могу лишь выразить мысль, что не следовало бы, особенно в настоящее время духовно-нравственного разложения — пренебрегать прекрасным, благочестивым и верноподданным под’емом народного молитвенного духа, возбужденного призывом с высоты престола. Такое движение ясно говорит и свидетельствует о том, как чутко сердце православного народа к вещаниям самодержца и какой мощной связующей силой служит православие между царем и народом русским.
Манифестом уже изложены мысли, чувствования и желания готовящегося приступить к венчанию. Не трудно связать их между собой, сделать обычные отдельным молитвам отпуст и начала, и, отпечатав, раздавать листочки в церквах, как уже делается с брошюрами.
И замолится истый, православный народ во всех концах России своею искреннею, верующею, от простого сердца исходящею молитвой. И взыдет эта молитва умилостивительно к престолу Божию, и встанет она незримо у престола царского, яко стража охранительная, отражающая стрелу, во тьме летящую, и всякие иные замыслы супостатов.
Видимо уже ныне такое же невидимое ограждение в молитве, читаемой с прошедшего года об ограждении благочестивейшего государя нашего от всякого злого обстояния. Да будет даровано нам и всегда и при всех обстоятельствах возносить особые, требующиеся обстоятельствами молитвы о благоденствии и о благопоспешении ему во всех его подвигах на благо народное.
Мы же — т. е. сестры обители — со дня получения манифеста положили между собой приносить об их величествах до дня священного коронования особую денно-нощно непрерывную молитву, разделив между собой ночные и денные часы.
На днях пришлю отчет о лечебницах с приложением записки об училище.
Думою, душой и сердцем я с Вами очень часто и всегда с молитвой Вам помощи от всесильного и всемощного, во всех тяжких и скорбных обстояниях. Да, всякое золото проводит Господь горнилом. Грустно знать, что Вы часто хвораете. Мое здоровье поправляется и летом собираюсь в пустыньку довершить прерванное зимой лечение.

Душевно преданная и. Мария.

Со страхом и болью прочла я в газетах, что предполагается снова открыть театры в В. посту. Сколько бедствий навлекли они уже России со времени открытия их во дни, положенные освящать молитвой и покаянием. О, если бы остались они закрытыми!

356.

15 февраля 1863 г. Киев.

Глубокоуважаемый Константин Петрович.

Мне пришла в голову мысль, которая мне кажется в настоящее время совершенно уместной по своему смыслу, как мера, способная наглядно и разом поднять в нас русский дух, пробудить в нем уснувшие предания и напомнить нам, что русский царь вовсе не есть западный император. Я разумею одежду царя во время коронации. Если бы государь, вместо всем общего генеральского мундира, облекся под порфирой в древнее наше царское облачение, с бармами на плечах и с крестом на груди, то легко себе представить, какое потрясающее впечатление на народ произвело бы появление на Красном Крыльце нашего русского царя в этом не маскарадном, а подлинном, историческом своем царском образе. В эту минуту начался бы воочию и внутри нас тот поворот, о котором думал думу и Петр Великий, с чужого временного пути на свой, самим Богом нам предначертанный. Чудною была бы эта торжественная минута.
Тут ничего не может быть странного для глаз. Ведь и немецкий австрийский император короновался короной Стефана в венгерском национальном костюме. А Наполеон I для своей коронации сам себе сочинил особый костюм, в котором, конечно, был гораздо величественнее, чем в своем обычном мундире. Да и тот был у него свой, ему одному принадлежавший.
Не могу не сообщить Вам эту мысль, которая бьет не на простой эффект, а, по моему, заключает в себе очень серьезное для нас значение и, если бы мог, на коленях преподал бы ее хосударю. И как был бы к лицу ему этот наряд!

Всей душой Вам преданный
М. Юзефович.

357.

29 января.

Милостивый государь Константин Петрович.

Простите меня великодушно, что в третий раз я осмеливаюсь беспокоить Вас своим письмом. Мной руководит одно желание искреннее, душевное: да будет благословенно Господом и благопоспешно царствование благочестивейшего монарха нашего, а для этого недостаточно одних грешных молитв верноподданных государя, нужно, чтобы и небесные силы приняли в том участие, чтобы православные угодники Божии, особенно из чад православной Российской церкви, вознесли о том к престолу Всевышнего свои молитвы.
Если я не ошибаюсь, было в обычае на Руси, при всяком новом царствовании, открывать мощи святых. Ужели перед ожидаемым и заявленным в высочайшем манифесте торжеством коронации государя императора, вышеприведенный обычай прежде царствовавших государей будет оставлен, в настоящем случае, без внимания? Об открытии мощей нет слуха: православный же русский народ верно ожидает итого. Тем более в настоящее тяжелое время, среди врагов, неутомимых в своей злобе, среди мятежа мыслей, разнузданности воли некоторых погибельных людей, можно сказать с уверенностью, и государю и отечеству нашему нужны молитвенники на небесах. 50 лет тому назад на нашей памяти жил и подвизался в Саровской пустыне ангелоподобный отец Серафим, и при жизни и по смерти своей много он оказал в молитвах своих благодеяний искавшим у него помощи. Отчего бы не ознаменовать начало царствования, перед священным коронованием государя императора, открытием мощей благочестивого, всей Россией чтимого угодника, которого молитвы и при жизни его были действенны, тем более теперь они будут благопоспешны для великого государя, когда Серафим предстоит перед престолом всевышнего в лике серафимском?
Повторяю снова: простите великодушно, если я позволил себе написать Вам об этом, как лицу близко стоящему у трона.
С моим глубоким уважением имею честь быть Вашего высокопревосходительства покорнейшим слугой

Виноградов,
начальник московских женских гимназий.

27 января 1883 года.

358.

Прочитав с душевным волнением манифест, подумал между прочим о вас.
И в этой думе так сильно хотелось вас обнять — я не могу Вам сказать о том…
Манифест навертывает слезы, и в то же время от него веет тем, чем должно веять, ободрением из веры исходящим…
Да благословит Бог путь нашего дорогого государя к майскому торжеству, да хранит он и Вас и помогает Вам.

Ваш В. Мещерский.

25 января.

359.

Воскресенье, 25-го сентября.

Многоуважаемый Константин Петрович.

От души поздравляю Вас с праздником великого угодника и заступника земли нашей.
Так как Добровольный Флот доживает свои последние грустные дни и Вы состоите еще нашим главарем, то я позволяю себе обратиться к вам с моей покорнейшей просьбой, исходатайствовать у нашего высочайшего покровителя назначение меня членом государственного совета. Смею думать, что я не менее Галагана и Бобринского того достоин и надеюсь не менее их быть полезным.
Вполне уверен, что вы не забыли и выполните некогда данное обещание доказать на деле Ваше доброе ко мне расположение.
С совершенным почтением и такою же преданностью имею честь быть

Вашего высокопревосходительства покорнейшим слугой
гр. Комаровский.

Хочу попытаться собрать капитал на построение приличного храма в Вене.

360.

Пятница, 25 ноября.

Многоуважаемый Константин Петрович.

Сегодня ровно два месяца, как я обратился к Вам с письмом, на которое по сие время не имею ответа. В письме этом я просил Вас, как председателя нашего, исходатайствовать у высочайшего покровителя Добровольного Флота назначения меня членом государственного совета.
Но, после назначения, хорошо известных мне, Галагана и Бобринского, и после того как, с помощью Божиею, два раза в жизни (1878 и 1880 гг.) мне, недостойному орудию промысла Божия, удалось отдалить от моего отечества страшные бедствия войны,— мне казалось, что я не менее других, и в особенности не менее вышепоименованных лиц, могу принести пользу в звании члена государственного совета, и позволил себе с просьбой о том обратиться к Вам. Еще причина моей просьбы: чтобы иметь успех в своих ходатайствах, необходимо у нас официальное положение, а ведь Бы, многоуважаемый Константин Петрович, знаете, что я о ком или о чем-нибудь для государственной пользы постоянно хлопочу.
В ожидании Вашего благосклонного ответа, прошу Вас принять уверение в совершенном моем к Вам почтении и преданности

гр. Комаровский.

В дейст. ст. сов. я произведен высоч. приказом от 3-го марта 1876 года.

361.

Его высокопреосвященству
высокопреосвященному
митрополиту московскому и
коломенскому священно-
архимандриту Иоанникию.

Ваше высокопреосвященство,
высокопреосвященнейший владыка.

Долгом считаю донести вашему высокопреосвященству, что сего марта 5-го дня, некая госпожа во время исповеди открыла мне, что зять ее — муж ее дочери, московский плац — ад’ютант Шестаков — возбуждает в ней сильное подозрение в злоумышлении его против государя императора, в каковом деле находится он в тесном союзе со 2-м московским комендантом Унковским. В доказательство своего подозрения она передала мне некоторые факты, слышанные ею от своей дочери, жены Шестакова, которая, из предосторожности со стороны своего мужа, хотя и лишена свободного выхода из дома, однако же иногда обманом и получает возможность посещать свою мать. Во время таких-то посещений, дочь ее и передала ей следующее: в 1881 г. марта 1-го дня в квартире ее мужа был самый веселый пир, и именно по поводу катастрофы с покойным государем. Затем во время пребывания ныне царствующего императора в Москве в сентябре прошлого года, когда обязанностью Шестакова было наблюдать за караулом, при особе его величества, он на ночное время уклонялся от своей обязанности и проводил это время в Петровском парке в нарочито на это время нанятой им даче. Наконец, в настоящее время ближайшей их целью, по словам дочери, есть похитить дочь государя императора великую княжну Ксению Александровну.
В заключение считаю долгом об’яснить вашему высокопреосвященству, что судя по искренности, с которой означенная госпожа все вышеописанное мне передавала и по тому душевному смущению, которое весьма было в ней заметно вследствие ее недоумения, донести ли об этом, кому следует, или пока молчать — нужно думать, что все переданное ею мне,— совершенная правда, тем более, что сама она, без всякого с моей стороны побуждения, в верности всего ею сказанного поклялась святым крестом и евангелием.
Вашего высокопреосвященства нижайший послушник, священник Покровского и Василья блаженного собора

Григорий Скворцов.

1883 года
марта 6 дня.

362.

Смоленск 3-го апреля.

Ваше высокопревосходительство.

Сегодня прочел я, что уже регалии царские привезли в Москву. Следовательно, коронация должна быть в мае и даже 15 мая, говорят. Не знаю, может быть, этого требовали высшие государственные соображения, но в мае месяце не женятся и не выходят замуж, чтобы не маяться. Ни одна коронация не была в мае, а главное 15-го мая память убиения Дмитрия царевича. Не суеверия, простите, а присущие русскому человеку убеждения и вера дают мне смелость обратиться к Вам с указанием: удобно ли короноваться государю 15 мая, не заставит ли это многих скорбеть духом и тревожиться за будущее царствование любимого монарха, который примет скипетр и державу под дурным предзнаменованием? Как к верному слуге государя обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с надеждой, что Вы найдете средство и способ повлиять на то, чтобы день коронации не совпадал с днем памяти убиенного Дмитрия царевича.
Примите уверения в моем глубоком почтении и преданности.

Н. Лебедев.

365.

Ваше высокопревосходительство
милостивый государь Константин Петрович.

Не имея возможности повергнуть лично его императорскому величеству представляемую при сем записку с письмом на имя монарха нашего, я обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с полным доверием, как к единственному русскому патриоту по чувствам, по душе и мышлениям, смело возлагая все мои надежды на Вашу верноподданническую преданность престолу и отечеству, и глубоко верю, что записка моя в самом подлиннике будет известна его величеству и больше никому.

Глубокоуважающий и Вашему высокопревосходительству
душевно преданный покорнейший слуга Ваш Ф. И. Молотов.

23 апреля 1883 года
Угол Свечного и Ямской,
дому No 8/26-й, кв. No 10.

——

Капитан Карл Федорович Кох.
чиновники: Дмитрий Степанович Аичуроч.
Василий Иванович Бобин.
Федор Андреевич Кузьмин.
Унтер-офицеры: Никанор Дорофеев.
Иван Ефимович Яценко.
Никита Ларионович Ларионов.
Степан Григорьевич Катанцев.
Иван Якимов Сторожев.
Яков Петрович Петров.
Лаврентий Данилович Семенов.
Андрей Лебедев.
Александр Франк.
Крестьянин Петр Павлович Павлов.

——

Совершенно секретно
В собственные руки.

Ваше императорское величество
всемилостивейший монарх.

Не присягой, подписанной на бумаге, и не клятвенным обещанием, принесенным мной при восшествии на всероссийский престол Вашего императорского величества, а истинным и сердечным долгом верноподданного, которым всегда готов содействовать собой лично и разумением на пользу интересов власти верховной, как истинно русский бесхитростный человек, осмеливаюсь повергнуть к стопам Вашего императорского величества прилагаемую при сем записку.
Я был бы более чем счастлив, если бы соблаговолили, Ваше императорское величество, выслушать меня по содержанию этой записки лично, так как при всем искреннем желании, всего изложить на бумаге невозможно, но во всяком случае, я уже и теперь счастлив, что хотя поздно — но долг свой исполнил.
Твердо памятую священные слова, завещанные русскому народу в манифесте ныне богоизбранным монархом нашим, на предмет искоренения ‘крамолы и хищения’, гнездящихся повсюду, не исключая и лиц, приближающихся под разными предлогами к престолу, я здесь разумею мелких служащих до столяра и трубочиста во дворце включительно. Беззаветно преданный батюшке царю и его монаршему правительству, я счастливым себя считаю, если могу оказать верноподданническую лепту пользы своему дорогому отечеству в такое время, когда в полезных сведениях и заявлениях нуждается административное правительство.
Теперь перейду к той мысли, с которой желательно познакомить того, кому надлежит ведать об этом. Более чем кому известно, так это высшим представителям, что прогрессивное развитие русского народа, идущего по последней его цивилизации, так далеко ушло с того пути, которое ведет к общей пользе того же народа и славе государства, что всюду представляет опасения, а тем более выделился нравственный уровень интеллигентной молодежи с подрастающими ее поколениями и у многих перешел он за последнее время в область крамол: индифферентизма, атеизма и терроризма, совокупно направленных к насильственному уничтожению власти верховной со всеми ее основами и представителем ее во главе.
Как в царствование мученически в Бозе почивающего государя императора, так и ныне, оберегать неприкосновенность власти верховной поручено высшим блюстителям, а личную безопасность особы его императорского величества вверено охранять целой команде так называемых охранников, собранных из разных сословий, наций и вероисповеданий. Между тем подобная безразборчивость принятия охранников, введенная еще бывшим ее начальником г-м Гаазе, можно полагать, есть не что иное, как неисполнение высочайшего повеления, последовавшего при комплектовании вновь наблюдательного состава корпуса жандармов, в 1867-м году. Повелением этим предписано: ‘ни в каком случае не допускать на службу, католиков, поляков, выкрещенных из евреев и чисто православных русских, женатых на выкрещенных еврейках и присоединенных в православие католических польках’ — это только в корпусе жандармов, охрана же священной особы государя императора, сформированная из того же корпуса, смею полагать, много важнее, нежели жандармские команды, между тем команда охранников и теми, и другими национальностями переполнена. Не буду оспаривать, что нет способных личностей из евреев и поляков, несомненно есть, но пусть бы они приносили собой пользу правительству в том учреждении, на которое не распространяется высочайшее к ним недоверие. При этом осмелюсь присовокупить свое мнение, основанное между прочим на данных, взятых из польского катехизиса, изданного на почве религиозного устоя, по поводу подготовления поляков к мятежу, в 1863—1864-м годах. По смыслу приведенного польского наказа, ни в каком случае нельзя с доверием полагаться на католиков-поляков, если бы во главе охранников стоял даже сам российский римско-католический митрополит Фиалковский, а не то, чтобы какой-нибудь Людвиг Знамеровский с Ловицким и другими их единоверными сподвижниками. Следовательно, допущение в царскую охрану католиков-поляков и крещеных евреев есть не что иное, как ослушание высочайшего повеления, не отмененного и поныне.
При всем этом да будет позволено обратить внимание на такое совпадение, как на поездку в июле месяце минувшего 1881 года ныне благополучно царствующего государя императора нашего в Москву, Нижний Новгород и затем в Кострому, поклониться тому историческому месту и месту святому, как Ипатьевский монастырь, в котором проживал родоначальник династии и поныне царствующего императорского дома в России, боярин Михаил, и кем же был сопровождаем его императорское величество? Теми же самыми единоверцами, единоплеменниками, которые, при избрании царем боярина Михаила Феодоровича в 1613 году, искали погубить его. Мне на это могут сказать, неправда, были там и русские люди. Верно, было их много, но все они так были разбросаны -от батюшки царя, что многие даже совсем не видели его, нашего солнышка. Я не о том говорю, чтобы не было ни одного счастливца из нас, русских, есть и не один, быть может, но ближе-то всех к императору стояли и окружали его августейшую супругу и бывших при них детей, это Знамеровский, Ловицкий, Малькевич и другие, а ведь пора и давно пора бы относительно поляков и евреев исполнить повеление мученически в Бозе почивающего государя императора Александра Николаевича.
Очень может быть, что доверием к сословиям, нациям и вероисповеданиям не причиняется особый вред тому делу, для пользы которого они сформированы вместе, но для вреда, и вреда злостного, вреда умышленного, не нужна большая масса негодяев, а достаточно одного выродка, вкравшегося в эту среду, что к величайшему несчастию мы видим, какой вред принесли нам, верноподанным, и пользу своим адским замыслам всего лишь две личности, находившиеся совершенно в других условиях к особе государя императора, нежели охранники. Здесь нужно отметить, что это не Рысаков с Ельниковым, нет. а это писец Клеточников и мастеровой Халтурин. Охраннику же сделать какой угодно вред и привести в исполнение крамольницкий замысел не представляется никакого затруднения, а тем более такому охраннику, какой имел поступить по лету 1882-го года по рекомендации известного по политическому делу Сумского гусарского полка майора Тихоцкого, содержащегося и поныне в крепости. Вот поэтому-то, прежде чем определять, нужно строго разобрать имеющего поступить в охранники человека и знать все его мысли и наклонности. Еще недостаточно того, чтобы охранник держал себя трезво, чем и не особенно стараются они отличаться, но он безусловно должен быть человек честный, нравственный и отличаться особой любовью к государю императору и всей его царской семье, в нем не должна иметь никакого места ирония при упоминании о членах императорской фамилии и всякий символически должен знать, что в случае надобности он обязан и жизнь свою принести первый для спасения царя и уметь при том ловко распорядиться, а не убегать так постыдно, как стражник Штромоерг и другие со своего поста 1-го злосчастного марта, когда необходима была их энергичная и умелая деятельность, и не улыбаться так самодовольно-дерзким посягательствам на царей, как вышеозначенному, потрясшему всю русскую землю, случаю улыбался охранник Сахаров. При перемене же охранников в большинстве случаев выходит так, что негодяй увольняется, а пакостник занимает ею место,— пли же наоборот.
Чтобы не обременять излишними вариациями, я, оставляя в стороне полную несостоятельность охранной команды, доказанную ею при вышеупомянутом, постигнувшем нас небывалом на всем земном шаре несчастии 1-го марта, осмелюсь обратиться только с тем, кем она, после такого чувствительного, небывалого в человечестве события, пополняется. Все такими же людьми, даже с большими недостатками, чем было это прежде, а в особенности перемешалась она тогда, когда передана была в заведывание г. Фурсова. Поименованием всего персонала этой команды я затруднять не буду, хотя и имел бы полную возможность, а доложу только о двух охранниках: это об одном Аркадие Владимировиче Постникове, а о другом, не так давно определенном, Иване Михайловиче Короткове. Доложу на тот предмет, что можно ожидать от подобных личностей, хотя и чистокровно русских. Постников не раз заявлял, что когда он выйдет из охраны, то будет первым социалистом. О желании его быть социалистом знает и команда, и начальник ее г-н Знамеровский, но когда по осени минувшего 1881 года было отчислено из команды около 20-ти человек охранников, то в тираж этого увольнения попали люди все более безукоризненные, честные труженики и преследователи социализма, а Постников, объявивший себя социалистом, остался и оставлен наверно навсегда неприкосновенным. Недавно же определенный г-н Коротков доказал свою образцовую способность и благонадежность, когда был еще в петербургской срочной тюрьме при политических арестантах первой группы по делу Нечаева, и вот, благодаря его корыстным послаблениям, содержавшаяся там под арестом некая Александровская спускалась на ночь с таким же политическим арестантом Свечниным в одну камеру и находясь под его, Короткова, наблюдением и ответственностью, в тюрьме забеременела и там же родила. Много имеется за ним и других не рекомендующих его поступков, но излагать на бумаге такую их разнородность представляется неудобным. В одинаковой дозе хороши царские слуги Городецкий, Михалеский и Михайлов, вся деятельность которых заключается в одной лишь картежной игре на деньги, доходящая до кушей в 300 и более 1000 рублей: знает об этой игре вся команда и Знамеровский, практикующийся день и ночь этой азартной забавой, только не со своими подчиненными, а с посторонними лицами. Вот что невыносимо тяжело и больно русскому человеку, любящему своего государя-батюшку и все его царское семейство всей душой и всеми нервами, что его нашего благодетеля и жизнь, и благосостояние поручается таким личностям, в которых нет присутствия первой необходимости в человеке — это религии, а ведь не бесполезно было бы обратить самое серьезное внимание на устойчивость ее в команде охранников, так и на все здесь вышеизложенное с общим направлением их благомыслия.
О поименованных в представляемой здесь записке некоторых личностях агентурным путем получены сведения, по которым выясняется в них оттенок неблагонамеренного направления еще и с другой стороны.
В минувшем 1881 году в феврале месяце и дальше, проживая в доме No 19-й квартиры No 16-й по Миллионной улице, охранной его императорского величества стражи, губернский секретарь Людвиг Викентьевич Знамеровский, ныне помощник начальника этой стражи — обратил на себя (домовой администрации) неблаговидное внимание тем, что за два дня до 1-го злосчастного марта зарекомендовался больным, а накануне представил и докторское свидетельство о болезни, в действительности же больным не был. Притом никогда никем из охранников свидетельства о болезни не представляется, и ни от кого никогда не требовалось и не требуется, хотя бы кто продолжительно считался больным, а равно и теперь этого нет. Между тем, зарекомендовавшись так расчетливо больным он, Знамеровский, 1-го вышеозначенного марта, на которое представил свидетельство о болезни, рано утром куда-то уходил, а когда возвратился, то его никто не заметил.
Уход этот и мнимое заболевание его на означенный день 1-го марта, об’ясняют предвзятой целью. Перед проездом же мученически в Бозе почивающего императора Александра Николаевича в манеж, Знамеровский для чего-то счел нужным еще раз сообщить через мальчика сына, что он болен и выходить не может, но когда провезли его императорское величество смертельно раненым, то спустя несколько минут Знамеровский вышел из квартиры, как никогда не болевший, веселый, с улыбкой на губах и лицом, представлявшим полное удовольствие тому погибельному для всей России случаю, который свел незабвенного нашего монарха в могилу.
По тем же агентурным сведениям известно, что Знамеровский точно также рекомендовался больным за несколько дней до покушения на священную жизнь мученика императора проклятым Соловьевым 2-го апреля 1879-го года.
Чтобы проложить дорогу к дальнейшим чинам и упрочить более фундаментальным свое служебное положение, Знамеровский переправил, представленный им по начальству, свой послужной список, вычеркнув из него начало службы нижним чином в варшавской полиции, а вместо этого написал, что начал таковую прямо с чинов, тогда как на производство в чин никогда не держал экзамена, да и держать его не мог, потому что не кончил и не получил никакого воспитания.
Упоминаемый же Герард Геркулан Матвеевич Ловицкий, состоя агентом при упраздненном III отделении, представил одобрительные справки о имевшем поступить и служившем потом в означенном отделении ныне присужденном к казни Клеточникове и лично предупредил ветеринара Кравцева и студента Скрябина о имевшем быть у них по месту их жительства в доме No 13 по Троицкому переулку обыске. Кравцев и Скрябин сотрудничали в подпольной газете ‘Народ и Воля’ и сочиненные ими статьи для этой газеты передавали для исправления и держания корректуры бывшему судебному следователю Шкляревскому.
О названном же в записке третьем лице, служащем в царской охране, Иване Михайловиче Короткове кроме случая, об’ясненного в записке, заслуга его на зачисление в эту охрану заключалась только в том, что он взял на воспитание побочного ребенка заведующего охраной г. полковника Евгения Никифоровича Ширинкина. Господи, и все то у нас представляется за содействие безнравственности.

——

На студенческих вечерах, устраиваемых в продолжении минувшего сезона 1881—1882 годов в кухмистерской Вишнякова, помещающейся в доме Л’ 33 по Надеждинской улице, была подмечена одна женщина, назвавшаяся Ольгой Александровной. Сведя потом с ней знакомство, удалось выяснить, что по деяниям своим и по тому импровизированному проживанию в Петербурге, в каком находилась эта женщина с 24 января 1881-го и по 6-е апреля 1882-го года, в доме Л’ 22-й, кв. Л’ 12-й по пятой роте Измайловского полка, она представляла собой серьезную революционерку-социалистку. На студенческих вечерах она принимала на себя иногда распорядительную часть, а более всего доставляла удовольствия собиравшимся на вечера революционными песнями и материальную пользу революционному фонду через продажу входных билетов на вечера своим знакомым.
Когда же студенческие вечера в кухмистерской были закрыты, то женщина эта принимала участие в продаже входных билетов на вечер, устраиваемый социалистами 25-го февраля 1882 года, в императорской певческой капелле. В одно время при разговоре по душе, она об’яснила, что нет в Петербурге социалиста, которого бы она не знала и яэ была бы к нему доступна, она вхожа была и квартиру известных Гельфман с Саблиныы, помещавшуюся в Тележной улице, и знала, какие там производились приготовления к злодеянию 1-го марта 1881 года. Продолжая об этом разговор, она, между прочим, об’яснила, что на стороне социалистой есть многие, и для примера назвала редактора газеты ‘Голос’, который всегда был солидарен с редакцией революционных газет, издаваемых социалистами, и что он много брал для печатания в издаваемой им газете ‘Голос’ резких статей от революционного комитета, а свои статьи, которые не мог печатать в своей газете, он отсылал в подпольную типографию, которую хорошо знает, где она находится, и участвующих в ней сотрудников с представителем во главе.
Более других социалистов она полезна революционному делу еще и тем, что состоит в дружбе и родстве с находящимся в составе царской охраны, пекиим Викентием Малькевичем, от которого получает все сведения, для сообщения революционному бюро, о передвижениях царской семьи и распоряжениях по высочайшему двору, а в замену получаемых сведений предоставляет иногда и Малькевичу отличиться перед своим начальством, доставлением ему какой-нибудь истасканной подпольной газеты.
Имя ее Ольга Александровна есть имя фиктивное, настоящее же ее звание есть мещанка Петронель Рафаиловна Руткевич, [которая 6-го апреля 1882 года из Петербурга выбыла неизвестно куда, отметившись в Гатчино. При этом выяснено, что из квартиры своей она отлучалась часто, отсутствуя суток по трое и более.

——

Если вообще, за весьма немногими исключениями, печать наша отнюдь не отличается благонамеренностью и старалась лишь создавать затруднения правительству среди тревожных обстоятельств последнего времени, то два ее органа, преимущественно перед всеми другими, обращали на себя внимание своими вредными тенденциями и дерзостью своего тона. Оба они — ‘Московский Телеграф’ и ‘Русский Курьер’ — издаются в Москве. Враждебное отношение к существующему политическому и общественному строю в России, систематическое стремление подорвать уважение и доверие к правительству одинаково составляют их отличительную черту. Все попытки обуздать их карательными мерами оказывались неудачными. ‘Русский Курьер’ подвергся запрещению на три месяца и по истечении сего срока возобновляется теперь, нисколько, конечно, не намереваясь изменить свое направление. Что касается ‘Московского Телеграфа’, то после трех предостережений он также был приостановлен в ноябре истекшего года и, по возобновлении своем, в первом же нумере заявил, что не опустит своего знамени, не отступит ни на шаг от своей прежней программы. Затем даны были ему еще два предостережения, что ни малейшим образом, однако, не образумило его. Подобное упорство представляется особенно странным, если принять во внимание, что редактор этой газеты, г. Родзевич, не пользуется сколько-нибудь определенным общественным положением, не имеет состояния и поэтому должен был бы, кажется, дорожить газетой, которая служит для него единственным источником существования, странно и то, что он прибегает для нее к расходам, которые вовсе не соответствуют его средствам,— так, например, абонировал особую телеграфную проволоку. Все это невольно возбуждает вопрос, откуда он получает деньги на свое издание. При разрешении ею нельзя упустить из виду одно обстоятельство. Недавно главное управление по делам печати имело возможность убедиться, что даже залог, который, согласно закону, он представил в цензурное ведомство, принадлежит не ему, а, как видно из нотариального акта, совершенного в Варшаве, польке, г-же Мазуровской. Подобное обстоятельство едва ли представляется случайным и поясняет, быть может, почему ‘Московский Телеграф’ с такой ревностью отстаивает польские антигосударственные тенденции.
Вредное направление ‘Московского Телеграфа’ обнаруживается не в том только, что он проповедует, по и в заимствованиях, которые делает он из других газет. С необыкновенной тщательностью подбирает он отовсюду то, что выставляет положение дел в мрачном свете, целые столбцы посвящает он выпискам не только из столичных, но и из многих мало известных провинциальных газет с явной целью произвести тяжелое впечатление на читателя. Цель эта достигается им как нельзя лучше, ибо на-ряду с сенсационными известиями и суждениями в худшем смысле слова старательно избегает ou всего, что могло бы придать другое освещение картине.
Негодность господствующих в России порядков, негодность, коренящаяся будто бы в самом принципе наших государственных учреждений, и необходимость радикального изменения их — вот что почти в каждом нумере доказывает ‘Московский Телеграф’.
‘Общество’, говорит он (No 41), ‘жаждет развития известных форм, служащих выражением его самодеятельности’, ‘необходимо перенести существенные отправления русской государственной жизни, отправления наиболее важные для массы, в иную среду’ (No 67), т.-е. в среду общественную, будущее России принадлежит несомненно местным земским силам, и вся задача современников, которым дорого это будущее, должна заключаться в том, чтобы не отдалять наступление его и не идти наперекор неизменным, ясно выраженным требованиям историческою прогресса’. Тогда только Россия, по словам ‘Московского Телеграфа’ (No 59), найдет исход из удручающих ее зол, ‘когда общество и народ будут сами управлять экономической стороной своей жизни, причем каждая отдельная единица получит действительный голос, действительное участие в общем деле’, такое самоуправление, продолжает газета, должно господствовать в волости, уезде, области ‘и, наконец в государстве’. Общество, уверяет ‘Телеграф’, вполне сознало эти истины, ‘но раз общественное сознание существует, оно должно быть удовлетворено, как естественное право общества’ (No 36).
В ожидании того времени, когда утвердится правовой порядок, под которым многими из органов нашей печати принято подразумевать конституционные учреждения, ‘Московский Телеграф’ изображает в самом ненавистном свете теперешнее положение дел. Каждое неприглядное явление, каждый проступок какого-нибудь даже мелкого чиновника дают ему пищу для недобросовестных обобщений. Он завел даже у себя особую рубрику: ‘Полицейские преступления’, под которой помещает процессы различных чинов полиции, а в передовых статьях почти прямо говорит, что вся наша администрация — поголовный разбой, ‘страшно жить в обществе’, восклицает он, ‘где власти не исполняют законов’ (No 41), ‘нет почти дня, в который перед судом в том или другом городе, не исключая столиц и административных центров, не [проходили бы дела, представляющие вопиющие безобразия’. Высшая местная администрация, по мнению ‘Московского Телеграфа’, не составляет исключения. Дело бывшего казанского губернатора Скарятина послужило для него поводом подвести под крайне непривлекательный уровень всех губернаторов вообще. ‘Дело это в высшей степени поучительно’, говорит газета (No 67), ‘так как в нем воочию предстает перед нами славная деятельность одной из тех властных рук, опека которых над обществом и народом признается нашими псевдо-охранителями идеалом общественного устройства и единственно верным средством к спасению отечества. На суде являются эти идеалы во всей их поразительной наготе… Властная рука теперь перед нами’…
Можно сказать положительно, что нет такого вопроса, нет такой меры, принятой или проектируемой правительством, которые не подвергались бы со стороны ‘Московского Телеграфа’ не только порицанию, но и самым злобным инсинуациям. В доказательство можно привести выходки его против внесенного в государственный совет проекта университетского устава. Он видит в нем ‘удар независимости университетского преподавания, удар правильному развитию просвещения и общественных нравов’ (No 58), по словам его, в странах, дорожащих великими приобретениями цивилизации, всегда опасаются приступать к таким переделкам, которые внушаются ‘революционным консерватизмом’. Газета предсказывает, что должно случиться в случае введения нового устава: ‘часть — и часть значительная — учащейся молодежи может, пожалуй, обратиться в реакционное панургово стадо, но большинство юношей всего скорей станет в ряды беспокойных и недовольных’. Когда ‘Голос’ подвергся запрещению, ‘Московский Телеграф’ напечатал сенсациопную статью, в которой заявил, что ‘это была лучшая и наиболее влиятельная, в общественном смысле слова, газета’, ‘сто тысяч русских образованных людей встретят печальную новость с таким же тяжелый чувством, как и мы’…
Необходимо упомянуть и о том, как относится ‘Московский Телеграф’ к вопросам иностранной политики. Он занимается ими мало и лишь для того, чтобы делать весьма ясные намеки к смысле своих доктрин. Главная его цель при этом доказать, что широкие либеральные учреждения должны, несмотря на все препятствия, непременно восторжествовать в Европе, и что Россия неминуемо придет к тому же результату. С особенным ожесточением нападает она на Болгарию по поводу того, что там приостановлено было действие конституции, дарованной этой стране вслед за ее освобождением. ‘Болгарские события’,— так заканчивает ‘Телеграф’ одну из своих статей (No 37),— ‘могут служить хорошим историческим уроком, так как в Болгарии в миниатюре повторилось то, что совершается и в других странах. Везде видим мы такую же, хотя и более сложную борьбу двух течений, двух лагерей. И результаты борьбы должны быть везде одинаковы, как одинакова сущность борющихся принципов. С одной стороны, действительные интересы народа и в то же время интересы человеческой культуры и цивилизации, с другой — темное, своекорыстное преследование личных целей, под маской охранения основ и народного благосостояния, и разрушение лучших общественных учреждений и приобретений. Но не везде так скоро и легко снимаются маски и открывается игра’…
Возмутительнее всего, что ‘Московский Телеграф’ постоянно старается уверить своих читателей, будто бы в настоящее время правительство является органом партии, имеющей против себя все. лучшие умственные силы страны, все что есть в России наиболее честного и просвещенного. Партия эта, по словам газеты, сама идет к своей погибели и неблагоразумно было бы со стороны ее противников останавливать ее на этом пути. ‘Нужно ли, восклицает ‘Телеграф’ (No 68), предостерегать наших охранителей от падения в ту яму, которую они сами себе роют? Разве полководец сообщает свой план неприятелю накануне битвы или указывает на его слабые стороны? Напротив, искусство тактики предписывает пользоваться этими слабыми сторонами и даже подстрекать неприятеля вдаваться в самообман и заблуждение… Что делала до сих пор либеральная часть печати и какой тактике следовали люди, стремящиеся к прогрессивному развитию России? Они обращали свои взоры и советы к правительству, они полагали, что, раскрывая зло, предостерегая от ошибок, тем самым содействуют укреплению существующего порядка’. В настоящее время, продолжает газета, такой образ действий невозможен: ‘существующие условия не дозволяют подобного служения государству’, печать, ум и деятельность граждан находятся под опекой известных правительственных мест и лиц, которых было бы неблагоразумно укреплять указаниями и советами.
Недостойные выходки эти ‘Московский Телеграф’ сопровождает какими-то зловещими, хотя и несовсем ясными намеками. Начертав картину увеселений, происходивших в последнее время в Петербурге, он говорит: ‘Многие, вероятно, не забыли старую оперу ‘Лукреция Борджиа’: в последнем акте, среди пира и звона стаканов ликующей и прожигающей жизнь молодежи, раздается вдруг погребальный звон и слышится зловещая песнь. Нечто подобное — в Петербурге в первый день масляницы. После пляса, маскарада, блинов и катаний… разнеслась с быстротой молнии зловещая предостерегательная весть… Потрясающее впечатление, произведенное ею, можно отчасти сравнить именно с тем нервным потрясением, которое производят погребальные звуки, неожиданно прерывающие пир в ‘Лукреции’. Самоубийство г. Макова показывает, что ход событий совершается быстрей и конечно несколько иначе, чем можно было бы расчитывать’.
Из вышеизложенного ясно, что ‘Московский Телеграф’, который всегда считался одной из более вредных газет, нисколько не думает изменить своего направления. Редактор ее, очевидно, служит орудием в руках партии, сформировавшейся из разнородных, по одинаково опасных элементов, и решившейся не отступать ни перед чем для того, чтобы поддерживать смуту и брожение. в обществе.

Примечания к письмам и запискам.

Примечания следуют в порядке расположения документов
1878 — 1883.

1. Под NoNo 1, 2, 3, 6, 7 и 8 напечатаны доклады К. П. Победоносцева цесаревичу Александру Александровичу по делам Общества Добровольного Флота.
В 1878 г. образовалось частное Общество Добровольного Флота, который в военное время мог бы исполнять крейсерскую службу, а в мирное время служил бы коммерческим целям, занимаясь торговым мореплаванием. Покровительство Добровольному Флоту принял на себя цесаревич Александр Александрович. Председателем Главного Правления Общества был утвержден Константин Петрович Победоносцев, бывший в то время членом государственного совета и сенатором, и стоявший близко к цесаревичу, как один из его преподавателей. Цесаревич с молодых лет вел переписку с Победоносцевым, которая печатается ниже, и неоднократно пользовался победоносцевским стилем для своих ответов разным учреждениям и лицам.
В первом докладе Победоносцев упоминает о проекте рескрипта от имени цесаревича московскому биржевому комитету за пожертвования на Добровольный Флот.
Василий Васильевич Бахтин был инспектором Добровольного Флота, служа одновременно ротным командиром в морском кадетском корпусе.
Иван Егорович Забелин, москвич, известный историк и писатель впоследствии директор Российского Исторического Музея.
Упоминаемая здесь статья Забелина была напечатана в журнале ‘Русский Архив’ 1872 года под заглавием: ‘Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время’, и там же: ‘Пояснение к статье: Минин и Пожарский’, в ответ Костомарову.
Строка над докладом за подписью ‘А’ и падписи с левой стороны принадлежат цесаревичу Александру Александровичу. Форма сношений Победоносцева с цесаревичем, а потом императором Александром Александровичем выработалась в таком виде: Победоносцев посылал краткий письменный доклад по тому или другому делу, а Александр Александрович возвращал ему с краткой резолюцией. По содержанию резолюции определялась дальнейшая судьба дела: hau1 оно предавалось забвению или облекалось в законодательные формы.
2. Пароход Добровольного Флота ‘Нижний Новгород’ отправлялся на Сахалин из Одессы с 600 ссыльно-каторжными и грузом, под командой капитан-лейтенанта Михаила Ивановича Казн.
3. Командир парохода ‘Нижний Новгород’ М. И. Казн сообщал о плавании в Красном море: ‘Со входом в Красное море температура в тени на верхней палубе, уже в 8 часов утра, достигала. 27о и в полдень 30о, а на солнце 39о. В помещении ссыльно-каторжных доходила до 35о, и столько же замечалось в машинном отделении, в кочегарном же отделении температура доходила до 40 о. При такой высокой температуре, часто без малейшего-движения ветра, пребывание не только внизу, но и на верхней палубе, становилось невыносимым. При всех предосторожностях все же было восемь случаев полуобморочного состоянии, кончившихся благополучно. Поведение ссыльпо каторжных продолжает быть безукоризненным’.
Другой пароход Добровольного Флота ‘Россия’ плавал в Черном море, и Правление Общества желало, чтобы [на нем путешествовал Наместник Кавказа и командующий кавказской армией великий князь Михаил Николаевич, брат императора. Александра II Николаевича.
‘Эриклик’ военное судно морского министерства.
4. Письмо написано Павлом Дмитриевичем Голохвастовым. Голо-хвастов был сыном попечителя московского учебного округа и братом писателя Дмитрия Дмитриевича. Он был мировым судьей в Звенигородском уезде, а потом улравляж Ташинским железоделательным заводом в Арзамасском уезде и скончался а Москве в 1892 году 4 июня. Его перу принадлежат несколько работ, опубликованных главным образом уже после его смерти и касающихся излюбленной его темы о земском соборе. Конец настоящего письма, с сокращениями и изменениями, был напечатан в журнале ‘Русский Вестник’ за 1905 год, февраль, 746—750 стр.
На письме две отметки. Первая написана императором Александром II. Ему, вместе с письмом Голохвастова, цесаревич предложил к прочтению и речь Дмитрия Федоровича Самарина в московском губернском земском собрании.
Вторая отметка написана цесаревичем Александром Александровичем, возвращающим письмо Голохвастова К. П. Победоносцеву, от которого он и получил это письмо для прочтения.
5. В докладе К. П. Победоносцева сообщается о новом издании его профессорского труда по кафедре гражданского права: ‘Курс гражданского права’, читанного им в бытность профессором московского университета и потом переработанного.
В резолюции цесаревич сообщает о своей записке по делам Добровольного флота. В это время Управление Добровольного Флота было озабочено военным укомплектованием команд судов своих и казенною субсидией. Дмитрий Алексеевич Милютин был в это время военных министром, впоследствии фельдмаршал и граф, участник преобразований императора Александра II.
6. В докладе Победоносцев говорит об одном из деятельных сотрудников своих по обществу Добровольного флота Николае Михайловиче Баранове. Варанов был в морской службе капитаном II ранга и флигель-ад’ютантом. Повидимому, дело идет о перемене службы Баранова и переходе его с морской на военную. Вскоре эти исполнилось, и вскоре генерал Баранов был назначен петербургским градоначальником. На этом месте он служил недолго, был переведен губернатором в Архангельск, а потом в Нижний Новгород.
7 и 8. Доклады касаются дела Добровольного Флота, по приобретению новой подводной лодки, оборудованной Джевецким и поддержанной Барановым. Повидимому, этот тип лодки не был принят Добровольным Флотом, хотя имелись и средства для приобретения ее (см. письмо 9).
9. Письмо написано Самуилом Соломоновичем Поляковым, известным железнодорожным строителем, крупным капиталистом и благотворителем.
Николай Андреевич Ермаков был в это время директором департамента торговли и мануфактур министерства финансов и влиятельным членом петербургских благотворительных организаций, покровительствуемых членами царской семьи.
10. Письмо написано князем Сергеем Николаевичем Урусовым, председателем департамента законов государственного совета, сенатором и главноуправляющим II отделением собственной его величества канцелярии. Он прочитал записку Голохвастова (см. No 4) и сообщает Победоносцеву о своем впечатлении.
11. Доклад Победоносцева касается прилагаемых при нем письма и записки Павла Григорьевича фон-Дервиза. П. Г. был крупный железнодорожный концессионер и строитель, а равно и крупный благотворитель. В печати известны его статьи по железнодорожному делу.
12 и 13, Письмо и записка или отрывок из неизданного сочинения о России писаны П. Г. фон-Дервизом и, повидимому, не привели к практическому осуществлению его предложения.
14. Письмо написано цесаревичем Александром Александровичем по поводу поздравления, принесенного К. П. Победоносцевым в день рождения дочери цесаревича Ксении Александр овны.
Проект Баранова H. M. касался замены броненосцев легкими крейсерами, и эта часть проекта обсуждалась Управлением Добровольного Флота. Что касается другой части проекта о заступничестве за греков, то сведений о ней в печати не сохранилось.
15. Письмо цесаревича говорит о кончине писателя Федора Михайловича Достоевского.
Граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов — политический диктатор последних дней царствования Александра Н. Ему даны были полномочия бороться с освободительным движением, и он полагал достигнуть примирения общественных сил с монархией путем политических уступок, не превышающих введения конституции и парламента в России. С воцарением Александра III и с поворотом политического курса на самодержавие, Лорис-Меликов сошел с правительственной сцены и больше на ней не играл никакой роли.
16. Письмо не датировано. Содержание письма с несомненностью убеждает, что оно написано Александром III, вскоре по воцарении, в ответ на ‘задушевное письмо’ К. П. Победоносцева. Черновой набросок этого письма Победоносцева сохранился и напечатан ниже под No 23 на 45—46 стр.
17. Доклад К. П. Победоносцева сопровождался ‘верноподданной’ телеграммой из Уфы. Доклад с резолюцией: ‘благодарить’, вернулся к Победоносцеву, а телеграмма осталась в Гатчине, резиденции нового императора.
18 и 19. Письма Александра III явно свидетельствуют о желании его пользоваться советами Победоносцева.
20. Письмо А. III от 20 марта служит официальным приглашением Победоносцева в ближайшие советники. Здесь же дается и первое ответственное поручение Победоносцеву — убедить барона Николаи принять пост министра народного просвещения. Из последующих событий явствует, что цель была достигнута и поручение исполнено.
Барон Александр Павлович Николаи был министром народного просвещения. О предварительной службе своей по этому министерству, а потом на Кавказе, и о подготовленности к министерскому посту говорит откровенно сам барон Николаи в заявлении 21 марта (см. No 118, 156—158 стр.).
21. Письмо А. III ставит К. П. Победоносцева в положение неофициального председателя комит. министров. Вызов бар. Николаи, очевидно, нужен был для выслушания согласия на новое назначение.
22. Письмо А. III, повидимому, было ответом на предупреждение Победоносцева об опасности назначать Литвинова комендантом царской резиденции. Генерал Николай Павлович Литвинов, служивший раньше по императорской главной квартире, был назначен комендантом ее, но о значении такого повышения ясно говорит сам А. III.
Упоминаемый в письме граф Воронцов, повидимому, был подсказан Победоносцевым. Граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, служивший в главном штабе, в чине генерал-лейтенанта, был вскоре назначен начальником главной квартиры, а потом и министром двора, на место генерала графа Александра Владимировича Адлерберга.
23. Черновое письмо Победоносцева к новому императору было писано 1 марта 1881 года. Об этом свидетельствуют три слова первой строки: ‘нынешний страшный день’.
Мраморный дворец был резиденцией дяди нового императора, великого князя Константина Николаевича, считавшегося политически неблагонадежным и поддерживавшим конституционалистов.
Здесь же напечатан и черновой доклад К. П. Победоносцева А. III о впечатлении после заседания комитета министров у императора 21 марта. В этом докладе впервые упоминается о манифесте, который появился лишь 29 апреля и окончательно определил политику нового царствования.
24. Доклад Победоносцева имеет в виду привлеченных по делу о цареубийстве: Рысакова, Желябова, Кибальчича, Михайлова, Перовскую и Гельфман Гесю. За них просил царя, между прочим, граф Лев Николаевич Толстой (см. ниже No 136).
Граф Сергей Григорьевич Строганов, член государственного совета и председатель Археологической комиссии, получил известность по должности попечителя московского (учебного округа, которую он занимал еще при императоре Николае I.
25. По делу Буташевича-Петрашевского о ниспровержении государственного устройства привлечены были и осуждены 23 лица. Среди них был известный потом писатель Ф. М. Достоевский (см. выше No 15).
26. Покровительство над Добровольным Флотом А. III оставил за собою и по восшествии на престол (см. No 46).
27. Карамзина Елизавета Николаевна, дочь историографа, родилась в 1821 году, фрейлина высочайшего двора.
Министры внутренних дел граф М. Т. Лорис-Меликов (см. No 15), военный Д. А. Милютин (см. No 5), председатель департамента экономии государственного совета и член комитета министров, а потом министр финансов, Александр Аггеевич Абаза, вскоре оставили свои посты, не изменив при новом царствовании прежней линии своего поведения. Брат императора великий князь Владимир Александрович был противоположного направления.
28. Письмо из Парижа, очевидно, было возвращено, и в бумагах Победоносцева не осталось даже копии его. Манифест был обнародован через два дня после настоящего письма, именно 29 апреля, и в нем окончательно определялось самодержавное управление (см. No 32).
29. Телеграмма говорит о проекте манифеста, составленном Победоносцевым и опубликованном 29 апреля (см. No 28), после совещания министров у графа Лорис-Меликова (см. NoNo 30 и 31).
30. Программа совещания 28 апреля у министра внутренних дел графа Лорис-Меликова, разосланная всем министрам [и другим членам комитета министров. В конце совещания был прочитан манифест о самодержавии (см. NoNo 31 и 32).
31. Краткий набросок того, что происходило на совещании министров (см. No 30). Набросок написан начерно Победоносцевым на программе совещания (см. No 30).
Набоков Дмитрий Николаевич — министр юстиции. О Лорис-Меликове и Абазе см. No 27.
32. Черновой проект манифеста 29 апреля 1881 года, написанный Победоносцевым, решивший судьбу министров А. II-го, остававшихся и при новом царствовании, и положивший предел ожиданиям конституции.
33. Доклад Победоносцева упоминает о Баранове H. M., который в это время был петербургским градоначальником (см. No 6). Непосредственным его начальником был министр внутренних дел граф Лорис-Медиков (см. No 15).
34. В записке неизвестного автора несколько раз упоминается генерал Трепов Федор Федорович. Когда он был градоначальником в Петербурге, в него стреляла Вера Засулич.
Гольденберг — член Липецкого с’езда 17 — 21 июня 1879 г., участник террористических покушений на харьковского губернатора Кропоткина, 9 марта 1879 г., на Александра II 2 апреля 1879 г., на него же через подкоп под полотно железной доряги в ноябре 1879 года, арестован в Елисаветграде 14 ноября 1879 года.
Желябов участвовал в покушении посредством подкопа под Малой Садовой, подкоп открыт 4 марта 1881 года, Желябов арестован 8 марта.
Баранов Н. М., см. No 33.
Граф Лорис-Меликов в январе 1879 года, когда появилась в Ветлянке чума, назначен был временным астраханским, саратовским и самарским генерал-губернатором. 18 апреля того же 1879 года он послан был в Харьков в качестве временного генерал-губернатора 6 губерний с безграничными полномочиями в видах искоренения крамолы. 12 февраля 1880 года он был назначен на пост начальника верховной распорядительной комиссии с тою же целью, а в августе 1880 года, по упразднении этой комиссии, был назначен министром внутренних дел с обширными полномочиями, ставившими его в руководящее положение среди прочих министров.
35. Абаза А. А. с 1880 года был министром финансов, см. No 27. Набоков — министр юстиции, см. No 31.
Игнатьев Николай Павлович, граф, почти всю жизнь провел на дипломатической службе в странах Ближнего и Дальнего Востока. Он подписал Сан-Стефанскнй договор с Турцией. В 1881 году с марта по май Игнатьев был министром государственных имуществ, с мая 1881 и до мая 1882 г. он был министром внутренних дел. После отставки он не принимал деятельного участия в службе.
Бунге Николай Христианович был профессором полицейского права в киевском университете, много писал по финансовым и экономическим вопросам, был преподавателем царских детей и в 1880 году был назначен товарищем министра финансов, а в 1881 году — министром финансов. Милютин Д. А. — военный министр (NoА’ 27 и 31).
36 и 37. Приложения к письмам не сохранились.
38. Пещуров Алексей Алексеевич, адмирал, морской министр после адмирала Степана Степановича Лесовского, при котором Пещуров был товарищем министра.
Алексей Александрович, брат А. III-го, был назначен генерал-адмиралом, на место дяди императора, Константина Николаевича (см. No 23).
39 и 40. Упоминаемые в письмах адреса и записка не сохранились.
Газета ‘Русь’ издавалась Иваном Сергеевичем Аксаковым, известным публицистом и славянофилом, державшимся, однако, самостоятельных убеждений и не входившим ни в какие кружки и партии.
Николай Николаевич Галкин-Враский, член казанской судебной палаты, напечатал в No 34 газеты ‘Русь’ за 1881 год от 4 июля, на 15 — 16 стр. ‘Письмо в редакцию по поводу записки К. С. Аксакова’. Галкин-Враский решительно возражает против земского собора и рекомендует письменные заявления земских деятелей в министерство внутренних дел о пользах и местных потребностях и злоупотреблениях, для доведения их до сведения царя.
41. Проект речи, предложенный Победоносцевым императору Александру III для произнесения в Кремлевском дворце при посещении Москвы.
43. Граф Александр Владимирович Адлерберг был министром двора и был заменен графом И. И. Воронцовым — Дашковым. Рескрипт был дан при увольнении Адлерберга.
Генерал Оттон Бурхардович Рихтер был в свите императора Александра III и управлял императорской главной квартирой.
44. В докладе Победоносцева под видом ‘пустынника’ и ‘старца’ разумеется известный старец Федор Кузьмич, в лице которого некоторые видели укрывшегося будто бы императора Александра I и о котором существует целая легендарная литература.
45. Черновой набросок письма Победоносцева к А. III-му по случаю окончания 1881 года.
Упоминаемый в нем Рачинский Сергей Александрович был профессором ботаники в Московском Университете и еще с молодых лет променял.профессорство на учительство в сельской школе, в своем родовом имении Татеве, Вельского уезда. Смоленской губернии. Дружеские связи с Победоносцевым позволили Рачинскому сыграть крупную роль в насаждении церковных школ.
Васильев Иосиф Васильевич, протоиерей, был председателем учебпого комитета при святейшем синоде.
46. Письмо А. III было, очевидно, ответом на письмо Победоносцева No 45.
О Добровольном Флоте см. No 26 и NoNo 1, 2, 3, 6, 7 и 8.
47. Отзыв Победоносцева о русском суде вызван неизвестной ‘запиской’ по тому же предмету. Победоносцев относился совершенно отрицательно к тем формам, в которых протекало гласное судопроизводство. В настоящем отзыве высказан взгляд Победоносцева на значение суда в государстве, и этого взгляда он держался неизменно до конца своей государственной службы. Граф Дмитрий Николаевич Блудов родился в 1785 году и уже 75-летним стариком, в 1861 году, стал председателем в государственном совете и в комитете министров.
Владимир Петрович Бутков в это время был государственным секретарем и вместо с Влудовым составил доклад о порядке рассмотрения в государственном совете проектов судебного преобразования. По утверждении доклада, Бутков, стоя во главе комиссии, составил все проекты судебных уставов.
Князь Павел Павлович Гагарин родился в 1789 году и 73 лет в 1862 году назначен был председателем департамента законов и соединенных департаментов государственного совета и рассматривал основные положения судебной реформы. В 1864 году он назначен был председателем государственного совета и при нем прошло окончательное рассмотрение судебных уставов.
Граф Модест Андреевич Корф (род. 1800 г.) с 1861 г. был главноуправляющим II отделением собственной его величества канцелярии, а с 1864 года председателем департамента законов государственного совета. Эти должности он занял после двенадцатилетнего директорства в Публичной Библиотеке. Вместе с Гагариным он принимал участие и в крестьянской, и в судебной реформах.
48. Проект доклада Победоносцева по поводу об’явления амнистии политическим эмигрантам. Победоносцев полагал, что внимание молодежи к политическим делам возбуждается и поддерживается периодическою печатью. Отсюда его снисхождение к молодежи и призыв к ограничению печати. См. No 170, пункт 10.
49. Первая строка заключает резолюцию А. III-го на следующем потом адресе прихожан московской Троицкой церкви. Приход этот имел собственную типографию для перепечатывания старопечатных церковных книг, изданных до патриарха Никона. Доходы типографии позволили вписать ее в число членов жертвователей Общества Добровольного Флота, состоявшего под покровительством А. III.
50. Обзор деятельности петербургской полиции в течение 70 дней, начиная с 9-го марта, принадлежит H. M. Баранову, петербургскому градоначальнику с этого числа. Обзор содержит подробное перечисление задержанных в этот период лиц со сведениями о них и обвинениями против них.
Пресняков казнен 4 ноября 1880 г.
В конце обзора содержится частично программа действий петербургского градоначальника на будущее время.
51 и 52. Проекты манифестов по поводу искоренения крамолы. Первый, No 51, принадлежит перу петербургского градоначальника H. M. Баранова, второй,— принца Петра Георгиевича Ольденбургского, председательствовавшего в департаменте гражданских и духовных дел государственного совета, по делам особой важности.
53. Письмо к Победоносцеву написано братом А. III-го, великим князем Сергеем Александровичем. Он возвращался из путешествия в Палестину, как председатель Палестинского Общества. Там он провел 22-ое мая — день кончины его матери, императрицы Марии Александровны, v Многолетним настоятелем русской миссии в Иерусалиме был архимандрит Антонин, много заботившийся о русских паломниках и известный изданиями по палестиноведению.
54—57. Письма графа М. Т. Лорис-Меликова, министра внутренних дел, к Победоносцеву (см. No 15).
В No 54 сообщается о заседании в комитете министров, председателем которого был граф Петр Александрович Валуев.
В No 56 упоминается Баранов H. M., петербургский градоначальник. Князь Голицын — редактор газеты ‘Варшавский Дневник’.
58—90. Письма графа Николая Павловича Игнатьева, министра внутренних дел (см. No 35), с 4-го мая 1881 года.
В No 58, недатированном, разумеется повеление о назначении Игнатьева министром внутренних дел, назначение последовало 4-го мая 1881 года.
59. Алексей Сергеевич Суворин, издатель газеты ‘Новое Время’, не был самостоятельным политическим мыслителем, тогда как А. А. Краевский, издатель газеты ‘Голос’, всегда был определенного, так называемого направления либерального. Победоносцев упрекал Игнатьева в слабости по отношению к Краевскому (см. No 64).
Тютчева Екатерина Федоровна, сестра поэта Ивана Федоровича Тютчева, была фрейлиной и в дружеских отношениях к Победоносцеву. Сохранилась их переписка, богатая материалами по истории быта высшего общества во второй половине XIX века.
Неблагонадежной афиши со словом ‘литургия’ в переписке не сохранилось.
60. О Тютчевой Е. Ф. см. No 59.
Любимов Николай Алексеевич, профессор московского университета. Дело его подробно изложено в записке барона Николаи X’ 212.
61. Сергиевский Николай Александрович был попечителем виленского учебного округа.
62. Козлов, как видно из письма No 74. был обер-полицеймейстером в Петербурге, и на ответственности его лежало разрешение зрелищ и гуляний.
Скобелев Михаил Дмитриевич, герой русско-турецкой войны 1877—1878 г.г., произнес патриотическую речь к представившимся ему в Париже студентам-сербам. Русское правительство напугалось международных осложнений и принимало меры к тому, чтобы о речи поменьше говорили в русской печати (см. No 250). В 1882 году 5 апреля об’явлен был высочайший приказ, воспрещающий военно-служащим произнесение речей и суждений политического характера и подтверждено запрещение лицам, состоящим на государственной службе, издавать в свет сочинения о внешних и внутренних отношениях России без дозволения начальства.
О приеме А. III Скобелева см. No 179.
63. Катков Михаил Никифорович, издатель ‘Московских Ведомостей’, резко и прямолинейно отстаивавший в газете свои государственные взгляды и тем доставивший много неприятных минут петербургским правящим сферам (см. его письма в настоящем издании).
Князь Владимир Андреевич Долгоруков с 1865 года, больше 25 лет, был московским генерал-губернатором, пользуясь симпатиями населения. В Петербурге смотрели на него как на московского вотчинника, и считались с его распоряжениями (см. No 77, 338, 349).
Галаган Григорий Павлович был назначен членом государственного совета не из чиновной среды, я из местных людей. Связь его с бюрократией ограничилась тем, что он раньше был почетным попечителем коллегии Павла Галагана в Киеве.
В 1881 году, во второй призыв ‘сведущих людей’ по вопросу о крестьянских переселениях, Галаган был приглашен в Петербург в числе 32 местных деятелей, по инициативе Игнатьева дважды созывавшихся в 1881 году. Весной вызваны были в первый раз 12 человек для обсуждения вопроса о понижении выкупных платежей. Игнатьев, при открытии собрания второго призыва, сам высказал задачи нового дела: земские сведущие люди приглашаются для того, чтобы самые жизненные вопросы страны не были решаемы без выслушания местных деятелей, хорошо знакомых с действительным положением дел.
64. Барон Александр Павлович Николаи, см. No 20, доживал последние дни на посту министра народного просвещения: течение дел по преобразованиям в его министерстве приостанавливалось, комиссии, с участием сведущих и выборных от разных корпораций лиц, распускались.
Краевский Андрей Александрович, издатель ‘Голоса’, см. No 59, был с 1879 года, по избранию петербургской городской думы, председателем комиссии по народному образованию в С.-Петербурге.
Островский Михаил Николаевич — министр государственных имуществ (см. No 68).
65. Альбединский Петр Павлович, генерал-ад’ютант, был варшавским генерал-губернатором и командующим войсками варшавского военного округа. Управление его краем, по взгляду нового правительства, усилило влияние и положение поляков в генерал-губернаторстве и особенно в местных учреждениях края, см. No 294.
66. Карательные меры против печати начались только в 1882 году: 8 января приостановлен ‘Порядок’ и 30 января редакция (M. M. Стасюлсвича) отказалась издавать газету в виду цензурных стеснений. 24 марта закрыт на 4 месяца ‘Московский Телеграф’ (Родзевича).
67. Записка о выкупных платежах выработана была совещанием сведущих лиц (см. No 63′), причем однообразная рублевая скидка восторжествовала над принципом соразмерности выкупных платежей с доходностью земли.
Циркуляр не сохранился.
68. Игнатьев рассказывает о крушении его записки о выкупных платежах (No 67) в государственном совете, причем провалил дело член совета генерал Александр Егорович Тимашев (см. No 105). С 1868 года и до 1877 Тимашев был министром внутренних дел, ввел городовое положение 1870 года, преобразовал крестьянские учреждения в 1874 году и подчинил губернии царства польского министерству внутренних дел. При нем начали применяться запрещения розничной продажи периодических изданий.
Председателем государственного совета был великий князь Константин Николаевич.
Островский Михаил Николаевич был министром государственных имуществ и примыкал к Победоносцеву.
Стояновский Николай Иванович, член государственного совета, замечательный судебный деятель, много работавший в деле судебных преобразований. С Победоносцевым сближали Стояновского училище правоведения, где они получили образование, и государственная канцелярия, где они вместе служили в 1861 году.
69. Речь идет о прекращении еще одной формы выражения общественного мнения через адресы и письменные обращения к власти.
‘Голосу’ Краевского. (см. No (14) вскоре дано было предостережение, а 25 июня он был приостановлен на 6 месяцев (7 августа приостановлена ‘Новая Газета’ за солидарность и сходство по наружности с ‘Голосом’).
Князь Павел Павлович Вяземский был в это время начальником главного управления по делам печати при министерстве внутренних дел.
70. Ходатайство старообрядцев австрийского согласия за своих архиереев, заключенных в Суздальском монастыре, было уважено, и по всей вероятности, именно 30 августа 1881 года. По крайней мере 8 сентября 1881 г. из Суздальского монастыря были освобождены три старообрядческих епископа: Аркадий, Геннадий и Конон. Повидимому, это был первый шаг нового царствования, прекратившего религиозные преследования.
71. В начале письма речь идет об ограничении гласного судопроизводства и введении административных увольнений чиновников. 4 сентября 1881 года предоставлено было генерал-губернаторам и министру внутренних дел право устранять ‘гласный разбор всякого судебного дела’, публичное рассмотрение которого может послужить поводом к возбуждению умов и нарушению порядка.
Довольно робко Игнатьев говорит в письме к Победоносцеву о малороссийском языке. В действительности циркуляром Игнатьева в 1881 году сделаны были незначительные, правда, облегчения для украинской литературы: изданы были ‘Антигона’ Софокла, ‘Гамлет’ Шекспира, несколько народных брошюр и разрешено ставить на сцене пьесы на малорусском языке.
Возможно, что в делах министерства внутренних дел сохранилось представление начальника главного управления по делам печати князя П. П. Вяземского (см. No 69).
Известно участие Игнатьева в улажении церковной распри на Балканском полуострове и в отделении от Константинопольского патриархата Болгарской церкви с экзархом во главе.
72. Невозможно доискаться, о каком проекте говорит Игнатьев в своем недатированном письме.
Василий Алексеевич Бильбасов, известный историк и публицист, был постоянным сотрудником и фактическим редактором газеты ‘Голос’ (см. NoNo 64 и 69).
73. О старообрядческих архиереях см. No 70.
74. Об ограничении зрелищ в праздники и посты делались многократные распоряжения, см. NoNo 62, 280. Козлов — обер-полицмейстер в Петербурге (см. No 62).
75. Игнатьев говорит о мерах, принимавшихся для охраны А. III при следовании его в Москву (см. No 41).
Князь Владимир Андреевич Долгоруков, московский генерал-губернатор, см. No 63, генерал Александр Александрович Козлов, московский обер-полицеймейстер. Баранов Николай Михайлович, петербургский градоначальник.
76. О минах под мостом см. No 50. Князь Александр Михайлович Дондуков-Корсаков, командовавший войсками Одесского военного округа, перемещен был командовать кавказской армией. В Одессу назначен был командовать войсками герой Турецкой войны Иосиф Владимирович Гурко. Генерал Александр Романович Дрентельн был киевским генерал-губернатором и по упразднении генерал-губернаторства остался в Киеве командующим войсками Киевского военного округа.
Альбединский П. П., варшавский генерал-губернатор, см. No 65.
Дело о присоединении униатов к православной церкви не было закончено.
Бунин — Яков Иванович, из бердичевских исправников переведен в Одессу полицейместером (см. No 220).
77. Именинница — Екатерина Александровна, жена Победоносцева, 24 ноября. О Бунине см. NoNo 76, 219 и 220, о князе Долгорукове см. NoNo 75 и 63. Сергиевская пустынь под Петроградом, станция Сергиево по Балтийской ж. д.
78. Для борьбы с террористами была организована ‘дружина’ или ‘добровольная охрана’, в состав которой входили и офицеры гвардейских полков. О действиях ее см. NoNo 262 и 263. Об отношении Победоносцева к ‘дружине’ и ее руководителям см. No 207. Едва ли это дело могло организоваться помимо Игнатьева. Во всяком случае 6 января 1883 года ‘добровольная охрана’ была уничтожена. См. также No 83.
79. 13 ноября 1881 года произведено было покушение на жизнь генерала Черевина. Петр Александрович Черевин был в это время товарищем министра внутренних дел, а потом служил в конвое императора и при его дворе (см. No 85).
80. Речь идет об изгнании из Сербии митрополита Михаила. Саратовским епископом в то время был Тихон. К сожалению в переписке не сохранился проект соглашения с Римом (см. No 81).
81. Мосолов Александр Николаевич был директором департамента духовных дел иностранных исповеданий и, очевидно, вел переговоры с Римом.
Бутенев Михаил Аполлонович был первым секретарем посольства в Лондоне.
Альбединский П. П. — см. No 65.
Генерал Андрей Константинович Гейнц был в это время казанским губернатором. Игнатьев выставляет свои заслуги по укрощению печати и ссылается на подчиненного ему начальника главного управления по делам печати князя П. П. Вяземского (см. NoNo 71. 69).
Леонтий был архиепископом варшавским. В Варшаву и Холм заезжал Победоносцев по пути на заграничный отдых (напр., см. No 293).
82. Николай Карлович Гирс — министр иностранных дел. О митрополите сербском Михаиле см. No 80. Он был дружествен к России и в изгнании мирно проживал здесь, хотя в синод и не призывался.
83. Повидимому, речь идет о требовании гласного Нечаева созвать земских представителей, заявленном в новгородском губернском земском собрании в 1881 году. Телеграмма об этом была напечатана в газете ‘Голос’ Краевского. Игнатьев, повидимому, под циркуляром разумеет распоряжение от 5 апреля, см. примечание к No 62.
О ‘дружине’ см. примечание к No 78.
84. Вопрос о созыве вселенского собора, при помощи Константинопольского патриарха Григория, в 1871 году (см. No 71), мог возникнуть через десять лет, по инициативе сенатора Михаила Константиновича Катакази, или его брата Антона Константиновича Катакази, уроженцев Бессарабии, где было много интересов у вселенских патриархов.
Игнатьев как будто не рад прибытию ‘сведущих людей’, а ведь они созывались исключительно по его инициативе (см. X’ 63).
О ‘соборе’, т. е. о мечте Игнатьева — ‘земском соборе’ (см. No 255).
85. О генерале Черевине см. примечание к No 79.
Коронация предполагалась и совершилась в мае 1883 года, но Игнатьева уже не было в то время на посту министра внутренних дел.
88—89. Граф Н. П. Игнатьев, вступив в должность министра внутренних дел, с одной стороны, продолжал некоторые начинания своего предшественника графа Лорис-Меликова, а с другой — положил начало ряду новых начинаний по переустройству местных учреждений и по облегчению быта крестьян. Описок вопросов был подготовлен к постановке на очередь этого дела, и этот список Игнатьев предположил послать на заключение земств. Предварительно заключение затребовано было от министров. Заключение Победоносцева не сохранилось в его бумагах. О нем приблизительно можно судить по ответам Игнатьева в No 89.
90. Письмо Игнатьева содержит секретное распоряжение А. III об образовании комиссии в случае беспорядков во время поездки его в Москву. Комиссия должна была состоять из Д. Н. Набокова, М. Н. Островского, К. П. Победоносцева и П. А. Черевина. под председательством вел. кн. Владимира Александровича. Сам министр внутренних дел, получивший это распоряжение, в комиссию включен не был.
91—99. Письма написаны Н. М. Барановым (см. No 6).
91. Письмо написано вслед за событием 1 марта 1881 года. Любопытно, что в нем впервые подана мысль выехать новому императору из Петербурга. Как известно, эта мысль была принята, и царской резиденцией вскоре стала Гатчина. Вскоре же и Баранов назначен был петербургским градоначальником (см. No 50).
92. Градоначальник Баранов H. M. возражает против истолкования его каких-то слов в пользу виновников события 1-го марта (см. No 24).
Граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков назначен был министром двора и ему была поручена фактическая охрана царской резиденции (см. No 22).
94. О лейтенанте Суханове см. No 50.
95. Баранов H. M. не скрыл от Победоносцева своих неприязненных отношений к своему начальнику Игнатьеву. Дальнейшие письма Баранова говорят лишь об углублении этих чувств. Победоносцев писал обо всем этом императору еще 30 апреля, однако, и Игнатьев, и Баранов продолжали служить вместе (см. No 33).
96. Преобразование полиции, задуманное Игнатьевым, не исполнилось.
97. Письмо Баранова свидетельствует о внимании Победоносцева к полицейским розыскам, но раз’яснений ‘об арестанте’ Нигере и других агентурах в переписке не сохранилось.
Судебное дело касалось чинов градоначальства: техника генерала Константина Осиповича Мровинского, заведующего отделением охраны общественного порядка и спокойствия в столице Василия Васильевича Фурсова и пристава Спасского участка Павла Павловича Теглева. О Федорове и Велио см. No 34.
Черевин — товарищ министра внутренних дел, граф Лорис-Меликов — министр внутренних дел.
Сведения об отношениях Игнатьева к Баранову не оставляют сомнения в том, что Игнатьев мешал Баранову и затруднял ему исполнение обязанностей градоначальника.
98. Повидимому, Баранов говорит о графе Игнатьеве (на Аптекарском острове дача министра внутренних дел) и о графе Воронцове-Дашкове — министре двора (см. Тщ 92).
99. От’езд Баранова из Петербурга означал конец его карьеры в должности петербургского градоначальника.
Алексей Александрович, великий князь, назначенный на место Константина Николаевича генерал-адмиралом флота (см. No 38).
100—107. Письма написаны Борисом Николаевичем Чичериным. Известный философ и юрист, он был профессором до 1868 г. государственного права в московском университете, а в 1882—1883 г.г. московским городским головой. Большую часть жизни он провел в своем имении, селе Караул, Кирсановского уезда Тамбовской губернии, и в работах местного земства. Его сочинения: ‘История политических учений’, ‘Курс государственной науки’, ‘О народном представительстве’, ‘Философия права’. ‘Наука и религия’ и др. выдвинули его в первый ряд европейских мыслителей. Знакомство Чичерина с Победоносцевым началось в московском университете.
100—101. При настоящем, No 100, письме Чичерин приложил свою записку ‘Задачи нового царствования’, No 101. В ней он предлагает меры к полезному, с его точки зрения, преобразованию в устройстве государственных учреждений. На первое время и как первый шаг, он рекомендует ‘приобщение выборных от дворянства и земств к государственному совету’, ‘собрав вокруг себя все охранительные элементы страны, правительство может смело вступить в борьбу с крамолой, здесь только и является возможность разумного руководства’, ‘по одному депутату от дворянства и по два от земства каждой губернии — таково было бы, предположительно, самое рациональное решение задачи’. Предположение Чичерина не осуществилось в то время, очевидно потому, что тогда принято было правилом — вызывать самим правительством местных людей (см. No 64). Упоминаемый Чичериным Н. А. Милютин был — Николай Алексеевич, брат военного министра Дмитрия Алексеевича, знаменитый государственный деятель. Он принимал участие в устройство крестьян при реформе 1861 года и особенно в Польше, где вместе с Юрием Самариным и Черкасским он провел все реформы по переходу в собственность крестьян всей земли и по изменению всей администрации края. До конца смуты он был статс-секретарем по делам Польши. Он умер 26 января 1872 года.
102. Комиссия железнодорожная была одной из форм тогдашнего вызова в Петербург местных сведущих людей.
Муравьев М. Н. 1 мая 1863 г. назначен был генерал-губернатором в Вильну с чрезвычайными полномочиями, и принятыми им мерами к ноябрю 1S63 года польский мятеж был подавлен. ‘Голос’ — А. А. Краевского, ‘Порядок’ M. M. Стасюлевича и ‘Страна’ Полонского Леонида Александровича — газеты противоправительственного направления.
103. Абаза А. А. (см. No 27), министр финансов.
104. Записка была протестом против проекта Абазы (No 103), но в переписке не сохранилась.
106. Самарин Дмитрий Федорович — земский деятель в Москве и писатель, издал сочинения своего брата Юрия Федоровича.
Манифест — 29 апреля 1881 года.
Тимашев А. Е. — см. No 68.
106. Вопросы, поставленные министерством внутренних дел, см. в No 88.
Павшие государственные люди — Лорис-Меликов, Абаза, Милютин Д. А. (см. No 31).
Соляной налог был отменен министром финансов А. А. Абаза.
107. Эксперты — сведущие люди (см. No 63).
108—112. Письма П. Г. ф.-Дервиза и к нему.
108. Письмо к наследнику см. No 11. Рачинский С. А. см. No 45.
109. Резолюция императора Александра III о форме благодарности Дервизу, см. No 110.
111. Записка о финансах, написанная П. Г. ф. Дервизом, была Победоносцевым переслана Бунге Н. X. — министру финансов, и от него обратно вернулась Победоносцеву.
Константин Владимирович Чевкин с 1853 по 1862 был главным управляющим путей сообщения.
Граф Михаил Христофорович Рейтер н, с 1858 года управлял делами комитета железных дорог, с 1860 года заведывал делами финансового комитета, и с 23 января 1862 года ему вверено было управление министерством финансов, министром он оставался до июля 1878 года.
112. Граф Эдуард Трофимович Баранов был председателем департамента экономии государственного совета. Знакомый с железнодорожным делом, он был председателем так называемой ‘Барановской’ комиссии, выработавшей общий устав железных дорог.
Георгиевский Александр Иванович, член совета министра народного просвещения, министром никогда не был,— газетные слухи не подтвердились.
113—118. Письма барона Александра Павловича Николаи к Победоносцеву.
Письма большого интереса. Они проливают совершенно новый свет на момент назначения Николаи министром народного просвещения. 24 марта 1881 года Николаи был назначен на министерский пост и оставался на нем до марта 1882 года. Но предварительно, как оказывается, он не только решительно отказывался от этого назначения (см. No 116), но и представил письменное изложение причин, обнаруживающих его непригодность для министерской должности (см. No 118).
113—114. ‘Комиссии’ с выборными сведущими людьми [не допускались в это время, а потому и комиссия по народному образованию не была разрешена (см. No 64).
116. Николаи называет кандидатов на пост министра народного просвещения: князя Андрея Александровича Л иве на, управляющего министерством государственных имуществ, и товарища министра внутренних дел Михаила Семеновича Каханова, статс-секретаря, и Михаила Евграфовича Ковалевского, на которого в это время возложена была сенаторская ревизия в Уфимской губернии.
Сабуров Андрей Александрович с апреля 1880 года по март 1881 года управлял министерством народного просвещения (см. No 350).
119—120. Две визитных карточки Делянова с записями для Победоносцева. В первой упоминается Лорис — министр внутренних дел, граф М. Т. Лорис-Меликов. Во второй — Таганцев Николай Степанович, известный профессор петербурского университета и криминалист, назначенный членом консультации при министерстве юстиции, и Муромцев Сергей Андреевич, профессор московского университета по римскому праву. Таганцев оставил университет в 1882 году, а Муромцев в 1884 году. С 16 марта 1882 года министром народного просвещения назначен был И. Д. Делянов.
121. Письмо министра иностранных дел Николая Карловича Гирса говорит о донесении английского посланника при русском дворе своему правительству. Герой Турецкой войны М. Д. Скобелев 12 января 1881 года совершил последний свой замечательный подвиг — взял Геок — Тепе в Ахалтекинском уезде Закаспийской области. После этого он назначен был командиром 4 армейского корпуса, расположенного по западной русской границе. Здесь то и хотелось иностранным посланникам заменить его другим лицом. Английским посланником в России был Dufferin.
122. Министр двора граф Воронцов-Дашков (см. No 22) прислал Победоносцеву книгу ‘Письма о современном состоянии России, 11-го апреля 1879 — 6 апреля 1880 г.’. Первое издание вышло в Лейпциге.
123. Автор книги — Ростислав А. Фадеев, известный писатель славянофильского оттенка.
Письмо написано Маковым. Лев Саввич Маков с 1876 года был товарищем министра, а с 1878 года — министром внутренних дел. В августе 1880 г. он уступил свой пост графу М. Т. Лорис-Меликову (см. No 15). Для Макова образовано было новое министерство почт и телеграфов и ему подчинен был департамент духовных дел иностранных исповеданий. В 1881 году оба ведомства были присоединены к министерству внутренних дел и Маков назначен членом государственного совета. В феврале 1883 года Маков покончил жизнь самоубийством.
Маков пишет о ‘заседании’, которое он называет и ‘совещанием’. На нем присутствовали граф С. Г. Строганов (см. No 24) и великий князь Константин Николаевич, председатель государственного совета. По совокупности этих и других данных это было собрание всех членов комитета министров, а может быть и некоторых членов государственного совета, под председательством нового императора, накануне 8-го марта, когда обсуждался конституционный проект графа Лорис-Меликова, одобренный императором Александром II.
Маков говорит о пересмотре закона о печати. Это была одна из освободительных мер, предпринятых в 1880 году графом Лорис-Медиковым, по инициативе которого учреждена была комиссия для пересмотра законов о печати.
121—125. Два письма барона Федора Романовича Остен-Сакена. Барон известен в географической литературе путешествиями по странам Дальнего Востока и Средней Азии. С 1870 и до 1897 года он состоял директором департамента внутренних сношений министерства иностранных дел. Его ‘принципал’ — Н. К. Гире, министр иностранных дел.
‘Берлинский Мефистофель’ — канцлер германской империи Бисмарк.
‘Современные Известия’ — московская газета Никиты Петровича Гилярова — Платонова.
‘Московские Церковные Ведомости’ — официальный церковный орган, издававшийся Обществом любителей духовного просвещения.
‘Кенигсбергская Газета’ писала 8 мая 1881 года:
‘В сочинении, появившемся на-днях у Дункера и Хумблота — ‘От Николая к Александру III’ — теперешний император охарактеризован так:
‘Ни один из сынов дома Гольштейн-Готторн-Романовых вступивших на русский престол после Петра Великого, не принес с собой такого запаса опыта, как 36-летний Александр III. Молодой монарх соединяет энергию своего деда с гуманностью своего отца, то, чего он не вынес из учения в юности, дополнил из опыта. Безукоризненность его частной жизни, которою он славится, ставит его выше всех его предшественников. Благодаря ей, он выработал и себе строгость нравственную, добросовестность полководца и деловитость администратора. Еще юношей ин принял участие в государственных делах. В зрелые годы он участвовал в тяжелой войне и руководил отрядом. Обычно государи видят только блестящую сторону кровавых боев, но сын Александра II испытал, что значит класть судьбы великого государства на острие меча. Он строже всех участников войны 1877 года осудил совершенные ошибки и безжалостнее, чем сам носитель власти, дал почувствовать немилость тем великим и малым людям, которые оказались неверными стражами дома. Все, что известно о втором сыне императора Александра II, позволяет заключить о деловитости и солидности — качества, которые важнее для государя, чем высокий полет духа, смелость фантазии или приятность в обращении’.
‘Введение конституции, единого представительства, будет для России началом конца’.
126. Письмо написано Андреем Федоровичем Гамбургером, многолетним чрезвычайным посланником и полномочным министром русской миссии в Берне, в Швейцарии. Плодом его пристрастия к книгам осталась значительная библиотека, поступившая в состав библиотеки Румянцовского Музея.
‘Начала’ труда швейцарского ученого в переписке не сохранилось.
127. К. Катакази — впоследствии дипломатический агент русского министерства иностранных дел в Париже. О нем подробно в письмах Диона, ниже. Он писал Николаю Михайловичу Баранову, бывшему петербургскому градоначальнику (см. его письма NoNo 91-99). Очевидно, Баранов переслал это письмо Победоносцеву, желая убедиться в справедливости слухов о переводе его из Петербурга в Архангельск.
Заслуживает внимания способ распространения по Европе петербургских слухов (см. No 297).
В письме 128 упоминаются граф Н. П. Игнатьев, граф Лорис-Меликов, барон Велио — см. No 34 и в примечаниях к их письмам. Письмо это Победоносцев посылал к графу Игнатьеву, см. No 84.
129. Письмо написано Тертием Ивановичем Филипповым, товарищем государственного контролера, а потом государственным контролером. Как ‘епитроп гроба Господня’, он был ходатаем восточных патриархов перед русским правительством. И в этом письме, через министра внутренних дел графа Игнатьева, он думает получить для константинопольского патриарха субсидию от министра финансов Бунге.
‘Тяжкий грех’ — очевидно отобрание церковных патриарших земель в Бессарабии в русскую казну.
‘Политика князя Болгарского’ (Александра Батенбергского), уничтожить экзархат и подчинить болгарскую церковь патриарху константинопольскому, иначе оценивалась графом Игнатьевым,— см. No 71.
Преосвященный Савва, архиепископ тверской, много потрудившийся в патриаршей ризнице и библиотеке и над изданием своих воспоминаний.
Леонтьев Константин Николаевич — известный писатель и знаток Ближнего Востока. Собрание сочинений его вышло в восьми томах в 1913 году.
Ильинский Андрей Григорьевич — директор хозяйственного управления при святейшем синоде.
130. Письмо А. III.
131. Вячеслав Константинович фон-Плеве — директор департамента государственной полиции, впоследствии министр внутренних дел. ‘Современные Известия’ — см. No 124.
132. Зубов Алексей Алексеевич, саратовский губернатор, впоследствии статс-секретарь и почетный опекун.
Шамшин Иван Иванович, присутствовал в первом департаменте сената.
133—134. Два письма написаны Михаилом Никифоровичем Катковым, известным издателем газеты ‘Московские Ведомости’ и журнала ‘Русский Вестник’ и основателем московского Лицея в память, цесаревича Николая.
К сожалению, нет никаких конкретных указаний на сущность судебного преследования.
Граф Лорис-Меликов, Абаза и Милюгин — деятельные министры последних лет царствования Александра II. Граф Игнатьев — министр нового царствования, однако не резко порвавший с своим предшественником. См. No 27.
Желябов — повешен по делу 1 марта 1881 года.
135. Письмо написано Виссарионом Виссарионовичем Комаровым, издателем маленькой дешевой газеты ‘Свет’, получившей весьма широкое распространение.
Николай Саввич Абаза, доктор, из рязанских губернаторов в 1880 году был назначен начальником главного управления по делам печати.
136. Граф Лев Николаевич Толстой, через Победоносцева, писал императору Александру III о помиловании виновников цареубийства 1 марта.
137. Сенатор межевого департамента Сергей Иванович Зарудный, в эпоху великих реформ, был деятельнейшим сотрудником комиссии по выработке судебных преобразований. Единственно его трудами и знаниями в этой области Бутков и граф Блудов, его ближайшие начальники, получили славу создателей судебных уставов (см. No 47).
138. Письмо написано Яковом Петровичем Полонским, поэтом весьма большой величины в послепушкинской эпохе. Он долгое время служил в петербургском цензурном комитете, по просмотру иностранной литературы. С Иваном Сергеевичем Тургеневым, знаменитым писателем, его связывали постоянные дружеские отношения.
В то время, частые приезды Тургенева в Россию из-за границы, где он проживал постоянно, бывали сплошным триумфом. Появление Тургенева в Петербурге в 1881 году переполошило правительство, очевидно, боявшееся демонстраций в связи с появлением Тургенева в каких-либо публичных выступлениях.
Григорович Дмитрий Васильевич и Маркевич Болеслав Михайлович — известные писатели, увековечившие русский быт, главным образом, дореформенной эпохи.
Стасюлевич Михаил Матвеевич — издатель журнала ‘Вестник Европы’ и газеты ‘Порядок’, считавшихся главными органами противоправительственного направления.
139. Граф Сергей Дмитриевич Шереметев известен любовью к историческим занятиям и многочисленными изданиями в этой области, особенно по Обществу любителей древней письменности и Русскому Историческому Обществу.
Бобринский Алексей Васильевич, граф, московский губернский предводитель дворянства.
‘Порядок’ газета М. М. Стасюлевича, см. No 138.
Соловьев Владимир Сергеевич — известный философ, в то время профессор петербургского университета, который он должен был вскоре оставить.
Скрыпицын Леонид — автор следующего письма (No 140 и записки (No 141).
140—141. Скрыпицын, см. No 139, рекомендует для спасения России, между прочим, приобщение местных сил к высшим правительственным учреждениям, о чем писал и Б. Н. Чичерин, см. No 101.
142. Князь Алексей Васильевич Оболенский, генерал-лейтенант, сенатор по департаменту герольдии.
143—144. Князь Владимир Петрович Мещерский, получивший незавидную известность, издатель газеты ‘Гражданин’. Он был близок и ко двору, и к К. П. Победоносцеву, но лишился дружбы после скандала (см. ниже).
Князь Мещерский говорит о манифесте 29 апреля 1881 г., (см. No 32), в первом письме а во втором — об особом письме к А. III, которое, очевидно, было передано по назначению, так как в бумагах Победоносцева не сохранилось.
145—146. Два письма написаны Анной Федоровной Аксаковой, женою Ивана Сергеевича Аксакова (см. No 250), дочерью знаменитого поэта Федора Ивановича Тютчева, сестрой Екатерины Федоровны Тютчевой (см. NoNo 59 и 60).
Два купца Павловского посада или два мужика, повидимому, это Тихомиров и Лабзин, о которых пишет О. К. в No 147.
147. Письмо написано известной ‘О. К.’, корреспонденткой из Лондона. Так подписывалась Ольга Алексеевна Новикова, урожденная Киреева. Она проживала в Лондоне и имела влияние на Гладстона, за что ее называли ‘депутатом’ от России.
148. Александр Алексеевич Киреев, генерал, состоявший при дворе Константина Николаевича, а потом Константина Константиновича. Он известен богословскими сочинениями, особенно по старокатолическому вопросу.
Абаза А. А., министр финансов, и А. П. барон Николаи, министр народного просвещения, скорое оставили свои посты (см. NoNo 20 и 27).
Головин Александр Васильевич, прежний министр народного просвещения, так называемого, прогрессивного направления.
Овербек (I. I. Overbeck), богослов, сторонник православно церкви. Он образовал общину православных англичан и составил литургию для них ‘западного обряда’, и питал надежду образовать ‘национальные православные церкви запада’, отличающиеся от восточных церквей только обрядами. Успеха его предприятие не имело.
149. Епископ Алексий, впоследствии архиепископ литовский и виленский, телеграфировал государственному контролеру Т. И. Филиппову (см. No 129) о своих чувствах по поводу манифеста 29 апреля 1881 года.
150. Граф Алексей Егорович Комаровский был впоследствии хранителем Московской Оружейной Палаты.
Граф М. Т. Лорис-Меликов — министр внутренних дел (см. No 15).
151—156. Начальница минского женского училица София Дмитриевна Арсеньева прислала Победоносцеву два письма (NoNo 153 и 154) и при них приложила три письма Бронислава Любичанковского, предлагавшего Победоносцеву услуги по какому-то тайному политическому делу (NoNo 151, 155 и 156). Справка, No 152, дана департаментом полиции.
Упоминаемый в письме No 156 профессор Александр Семенович Трачевский —известный историк, профессор Новороссийского Университета.
157. Автор письма неизвестен.
Суворин А. С. — издатель газеты ‘Новое Время’, см. No 59.
‘Будильник’ — юмористический журнал, еженедельный.
Кони Анатолий Федорович, ныне здравствующий, известный судебный деятель, оратор и писатель.
Граф М. Т. Лорис-Меликов — министр внутренних дел, (см. No 15).
Скарятин Николай Яковлевич, казанский губернатор, уволен ревизующим сенатором Ковалевским (см. No 116) по делу об аграрных беспорядках, этим же сенатором Ковалевским было возбуждено громкое дело о раздаче башкирских земель, в котором фигурируют имена Лашкарева, Токарева, Куломзина, Ливена князя и др.
158—160. Набор слов расстроенного умственно Ф. Л. Романовича был представлен для прочтения императору Александру III, который и положил свою резолюцию на письме No 158.
161. Граф С. Г. Строганов, см. No 24.
162. Юзефович Михаил Владимирович был председателем киевской археологической комиссии и издал несколько десятков томов ‘Архива Юго-Западной России’.
‘Новый министр’ — барон А. П. Николаи, см. No 64.
И. С. Аксаков, см. примечание к NoNo 39 и 40.
163. Серб А. Васильевич причину всех бед русских видел в том, что министры долго засиживались на своих местах. Впоследствии так называемая министерская чехарда не подтвердила сербского диагноза.
164. В первой строке содержится резолюция А. III.
Приговор сельского общества представлен уездным предводителем дворянства, князем Хованским Ю. С.
165. Письмо польского эмигранта было представлено в переводе. В первой строке изложена резолюция А. III. Адресовано письмо Победоносцеву.
166. Екатерина Васильевна Обухова была членом совета детских приютов в Петербурге.
‘Святой отец’ и ‘владыка’ Антоний, архиепископ казанский, Амфитеатров.
Министр двора — граф Александр Владимирович Адлерберг.
Кистер барон, Карл Карлович, управлял контролем и кассой министерства двора.
167. Верховная распорядительная комиссия учреждена была 12 февраля 1880 года и во главе ее стал М. Т. Лорис-Меликов, потом министр внутренних дел (см. примечание к No 15).
168. Письмо ‘русского социалиста’ прислано из Лондона. Имя и фамилия корреспондента неизвестны. Князя Петра Алексеевича Кропоткина в это время еще не было в Лондоне.
169. Под этим нумером напечатаны три анонимных записки.
При первой приложено в переводе мнение французского депутата Андрие (Louis Andrieux свалил кабинет Гамбеты и в 1881 г. издавал газету ‘Jour’) о положении в России. Упоминаемые в ней: Краевский А. А., издатель газеты ‘Голос’, граф М. Т. Лорис-Меликов, министр внутренних дел, и граф. M. H. Муравьев, усмиритель польского мятежа (см. о них выше).
Второе письмо предупреждает о покушениях на княгиню Юрьевскую, морганатическую супругу Александра II, и на графа А. В. Адлерберга, министра двора.
В третьем письме рекомендуется учреждение верховного комитета для контроля над министрами.
170. Письмо анонимное.
Перовская и Желябов казнены 3 апреля 1681 года в связи с делом 1 марта.
Кони Ан. Фед., см. No 157.
Засулич Вера стреляла в градоначальника Трепова, по суду оправдана.
Мровинский, К. О., техник градоначальства, см. примечание к No 97.
Фукс, Эдуард Яковлевич, сенатор уголовного департамента, входил в состав суда по политическим делам.
Дюссо и Борель,— петербургские рестораны.
Абаза, А. А. — министр финансов.
Велио, Иван Осипович, барон, сенатор, а ранее директор почтового департамента, в министерстве внутренних дел.
Ливен, Андрей Александрович, князь, до 1881 год министр государственных имуществ. Его товарищем по министерству государственных имуществ был Анатолий Николаевич Куломзин. Под ‘деянием’ разумеется, раздача башкирских земель.
Дом Менгдена на Малой Садовой улице, в Петербурге и сырная лавка в этом доме, получили известность потому, что отсюда шел подкоп под улицу, для взрыва во время царского проезда. Подкоп велся с января, обыск был 28 февраля, обнаружен 4 марта.
Мысль, изложенная в пункте 10-м, послужила к составлению об’явления об амнистии, см. No 48.
Драгоманов, Михаил Петрович, историк и публицист и Лавров, Петр Лаврович. философ,— русские эмигранты.
Жихарев, Сергей Степанович, до назначения сенатором был прокурором саратовской судебной палаты.
171. Письмо анонимное. В служебном мире был в 1881 году Прудников, Василий Яковлевич — был судебным следователем в Саратовском уезде, но он ли писал Победоносцеву?
Был еще Прудников М., автор брошюр по польскому вопросу, но кто он, где и когда жил и скончался?
Катков, М. Н., издатель ‘Московских Ведомостей’, см. NoNo 133-134.
Граф Игнатьев, Н. П., министр внутренних дел, см. NoNo 58—90.
Готовцев, Дмитрий Валерианович, сенатор, состоял во II отделении собственной канцелярии и потом стал товарищем министра внутренних дел.
172. Телеграмма группы пензенских дворян вызвана манифестом 29 апреля 1881 года об укреплении самодержавия.
173. Письмо православной женщины, анонимное.!
174. Телеграмма ‘купцов’ Павловского посада, о которых писала Победоносцеву А. Ф. Аксакова (NoNo 145 и 146) и 0. К. (No 147).
175. Письмо анонимное, с правильным на редкость диагнозом.
176. Письмо анонимное.
Граф М. Т. Лорис-Меликов, министр внутренних дел.
‘Голос’, газета А. А. Краевского.
‘Сумбуров’ — Сабуров, А. А., министр народного просвещения.
Ректор московского университета Николай Саввич Тихонравов, проректор Василий Яковлевич Цингер, Бабухин, Александр Иванович, профессор эмбриологии, гистологии, и сравнительной анатомии.
177. Письмо анонимное, ‘ученого социолога’.
Граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов — министр внутренних дел.
Опасение о назначении Шувалова не подтвердилось.
178. Письмо анонимное. ‘Москвич’ пишет о послании синода. см. No 25.
‘Великий поэт’ — Пушкин, А. С., обменявшийся с Филаретом (митрополитом) стихами.
Сергиевский, Николай Александрович, протоиерей, профессор богословия в московском университете.
Граф Дмитрий Андреевич Толстой, был при Александре II министром народного просвещения, а при Александре III — министром внутренних дел.
‘С.-Петербургские Ведомости’ с 1877 года издавались В. В. Комаровым, см. No 135.
Катков, M. H. — издатель газеты ‘Московские Ведомости’.
Вера Засулич — стреляла в градоначальника Трепова и оправдана судом, в котором председательствовал А. Ф. Кони.
179. Доклад К. П. Победоносцева о приеме императором Александром III — М. Д. Скобелева. Предшествующий доклад Победоносцева, о котором он упоминает в первых строках, не сохранился.
Строганов, С. Г., граф, см. No 24.
Граф Игнатьев, Н. П., министр внутренних дел, преемник графа Лорис-Меликова.
Д. А. Милютин, бывший военный министр (см. No 5).
Экспедиция, разумеется, Ахал-Текинская, блестяще законченная М. Д. Скобелевым в январе 1881 года.
180. Письмо императора Александра III к Победоносцеву было ответом на просьбу композитора Петра Ильича Чайковского о денежной помощи. Свою просьбу Чайковский направил через Победоносцева. Он писал Победоносцеву {Это первое письмо П. И. Чайковского к К. П. Победоносцеву сохранилось в музее имени П. И. Чайковского. Копия письма любезно доставлена хранителем музея В. И. Жегиным.}:

Ваше высокопревосходительство
милостивый государь,
Константин Петрович.

Позвольте в трудном случае жизни обратиться к Вашему благосклонному содействию. Хотя дело, сущность которого Вы изволите узнать из нижеследующего, ничего не имеет общего с подчиненным Вам ведомством, но я потому именно Вас решился просить быть моим ходатаем пред его императорским величеством, что во 1-х, Вы единственный из приближенных к государю сановников, которому я имею честь быть лично известным, а во 2-х — я знаю, как Вы добры, снисходительны, и потому надеюсь, что Вы извините смелость, с которой своим личным маленьким делом я дерзаю хотя и на несколько минут отклонить Ваше внимание от государственных занятий Ваших.
Просьба моя состоит в нижеследующем:
Дабы выйти из самых сложных, затруднительных обстоятельств, отравляющих мою жизнь до того, что я не в состоянии отдаваться делу, которому посвятил всю свою жизнь, мне нужна очень крупная сумма в три тысячи рублей сер. Сумма эта освободила бы меня от долгов (сделанных по необходимости как моей собственной, так и некоторых моих близких) и возвратила бы мне тот душевный мир, которого жаждет душа моя.
Между тем, как небезыизвестно Вашему высокопревосходительству, в прошедшем сезоне на двух императорских сценах были поставлены две мои оперы (‘Евгений Онегин’ в Москве и ‘Орлеанская дева’ в Петербурге), обе с значительным успехом, дающим мне основание надеяться, что они по возобновлении театральной деятельности, останутся в текущем репертуаре. Как автор, я получаю установленную Законом поспектакльную плату. Но мне придется еще долго ждать, пока накопится потребная сумма, а именно ждать-то мне и трудно. И вот, меня осенила мысль дерзнуть просить государя, чтобы он повелел из казенных сумм выдать мне три тысячи рублей серебром заимообразно, т.-е., чтобы долг мой казне постепенно погашался причитающейся мне из дирекции императорских театров поспектакльной платой. Если-б я знал хотя одно частное лицо, могшее бы снабдить меня нужными мне деньгами на тех же условиях, то не осмелился бы обратиться к нашему всемилостивейшему государю, но такого лица среди знакомых моих нет. Кроме того я выскажу Вам откровенно, почему у меня хватило смелости решиться на зтот шаг. Мне передавали, что будто бы государь изволил однажды в самых милостивых выражениях отозваться о моих музыкальных трудах. Я не имею основания не верить этому счастливому для меня обстоятельству, и вот, ободренный бесконечно лестным вниманием его величества к моей музыке, я решился просить его оказать мне милость. Послать мою просьбу непосредственно к государю по почте я не смею, ибо не знаю даже, прилично ли в письме на имя царя, всецело преданного заботам о государстве, излагать во всей подробности столь ничтожное личное дело. Да может быть и самая просьба моя неуместна и неприлична. Я осмелюсь просить Вас, многоуважаемый Константин Петрович, предварительно разрешить этот последний вопрос, или дать моему ходатайству соответственный ход, или же откровенно посоветовать мне воздержаться от попытки беспокоить своею просьбою государя.
Прилагаю при сем вкратце изложенную сущность моего ходатайства перед его императорским величеством.
Убедительно прошу Ваше высокопревосходительство простить мне смелость, с которою я позволил себе утруждать Вао и вместе с тем прошу принять уверение в глубочайшем уважении,

коим имею честь быть
Ваш покорнейший слуга
Петр Чайковский.

Мая 19 дня 1881 г.
Адрес: По Фастовской линии, ст. Бобринская, местечко Смела, оттуда в Каменку.

Глубокоуважаемый
Константин Петрович.

Еще тотчас по получении Вашей телеграммы я хотел написать государю благодарственное письмо, но не посмел этого сделать, боясь слишком часто напоминать о себе, т.-е. не зная еще хорошенько, насколько приличествует мне вообще обраi щаться непосредственно к государю. Теперь, получив Ваше дорогое письмо, спешу исполнить совет Ваш, столь согласный с побуждением души моей.
Я глубоко тронут той формой, в которой выразилось внимание государя к моей просьбе. Боюсь, что письмо мое недостаточно сильно выражает то, что в сердце моем чувствую. Но словами так трудно выразить то чувство умиления и любви, которое возбуждает во мне государь.
И Вам, многоуважаемый Константин Петрович, я не умею достаточно высказать, как меня трогает Ваша доброта.
Ваш благодарный Вам и глубоко Вас уважающий

П. Чайковский.

Каменка, 7 июня 1881 г.
Победоносцев, очевидно, представил доклад императору об этой просьбе Чайковского и получил ответ No 180.
181. Второе письмо Чайковского к Победоносцеву было ответом на уведомление Победоносцева о том, что просьба его принята.
182. Второе письмо императора Александра III к Победоносцеву по поводу просьбы Чайковского. Император вместе с письмом переслал Победоносцеву для Чайковского три тысячи рублей, в которых Чайковский нуждался, в безвозвратное пособие.
183. Третье письмо Чайковского к Победоносцеву вызвано депешей Победоносцева об удовлетворении просьбы Чайковского.
184—200. Письма и телеграммы императора Александра III к К. П. Победоносцеву за 1882 год.
184—185. При первых двух письмах за 1882 год не сохранилось приложений, и потому трудно установить поводы написания этих писем.
186. Граф Н. П. Игнатьев, министр внутренних дел, и барон А. П. Николаи, министр народного просвещения. Комиссия по народному образованию признана была подлежащей роспуску, см. No 64, вследствие участия в ней выборных представителей.
Игуменья Мария была настоятельницей Богоявленского монастыря в Костроме.
Ксения Александровна, великая княжна, дочь Ал. III.
187. Архиепископ литовский Александр, повидимому, сообщал о происках католиков.
Граф Игнатьев Н. П., министр внутренних дел.
Граф Тотлебен Эдуард Иванович, герой Турецкой войны, виленский генерал-губернатор и командующий войсками виленского военного округа.
188. Барон А. П. Николаи, министр народного просвещения (см. NoNo 20 и 64).
‘Послание’,— см. No 212.
Головнин Александр Васильевич был министром народного просвещения при императоре Александре II, придерживался так называемого прогрессивного направления и был другом великого князя Константина Николаевича, см. выдержки ниже из письма к Головнину.
Иван Давидович Делянов — 16 марта 1882 г. назначен был на пост министра народного просвещения, перед этим был главноуправляющим учреждениями императрицы Марии.
Екатерина Федоровна Тютчева, [писательница, сестра Анны Федоровны Аксаковой, фрейлина (см. NoNo 59 и 60).
189. 25 марта день рождения дочери Александра III, Ксении Александровны.
190. Добровольный Флот оставался под покровительством императора Александра III (см. No 46).
Бунге Николай Христианович, министр финансов. Линдквист Виктор Вильгельмович, пастор, законоучитель финляндского кадетского корпуса.
191. Игнатьев Николай Павлович, граф, министр внутренних дел (см. No 224).
Островский Михаил Николаевич, министр государственных имуществ (см. No 69).
193. ‘Радость’ семейная — 1 июня 1882 года, у императора Александра III родилась дочь Ольга.
195. Танеев Сергей Александрович, управлял собственною канцелярией) императора. Через Танеева Победоносцев неоднократно получал суммы на благотворительные дела.
Чириков — командир пароходов Добровольного Флота.
196. Жуковский Василий Андреевич, поэт и воспитатель императора Александра II.
‘Письма В. А. Жуковского к императору Александру Николаевичу в бытность его наследником’ напечатаны в журнале ‘Русский Архив’ 1883 года, книги 1, 3 и 4, и 1885 года, книги 1, 4 и 7. В письме от 30 августа Жуковский говорит о покорности воле Божией и о самодержавии, которое есть ‘только-высшая степень покорности Божией правде’
197. Танеев С. А., см. No 195.
198. ‘Добровольный Флот’ был под покровительством императора Александра III. Речь идет о субсидии флоту (см. No 190).
Чириков — см. No 195.
199. С закавказским транзитом соединен был вопрос о торговле с Персией и другими странами Востока.
В комиссии участвовали:
Михаил Николаевич, великий князь, председатель государственного совета, бывший наместник Кавказа.
Бунге Николай Христинович, министр финансов.
Островский Михаил Николаевич, министр государственных имуществ.
Посьет Константин Николаевич, министр путей сообщения.
Сольский Дмитрий Мартынович, государственный контролер.
Ермаков Николай Андреевич, директор департамента торговли и мануфактур министерства финансов (см. No 9).
Обручев Николай Николаевич, начальник главного штаба военного министерства.
Рейтерн Михаил Христофорович, председатель комитета министров.
Граф Баранов Эдуард Трофимович, председатель департамента государственной экономии государственного совета.
Князь Дондуков-Корсак^ов, Александр Михайлович, главноначальствующий гражданской частью на Кавказе и командующий войсками Кавказского военного округа.
Граф Лорис-Меликов Михаил Тариелович, член государственного совета, бывший министр внутренних дел.
Старицкий Егор Павлович, главноуправляющий кодификационным отделом государственного совета.
201. Резолюция А. III на докладе К. П. Победоносцева с приложением двух проектов ответа на новогоднее поздравление московского генерал-губернатора князя В. А. Долгорукова (см. No 77, московский удельный князь).
Коронация состоялась лишь в 1883 г. 15 мая.
202. Резолюция А. III на доклад К. П. Победоносцева относятся к Митрополову, книгоноше, члену московского отдела Общества распространения духовно-нравственных книг. Он с большим запасом книг, частью пожертвованных, частью купленных на пожертвованные деньги, обходил страны Дальнего Востока.
203. Деньги передаются С. А. Танеевым (см. NoNo 195 и 197) для Митрополова (см. No 202).
204. ‘Г-жа Адан’ — Juliette Adam (Miette Lambert), французская писательница. Ее книга о Скобелеве выдержала [множество изданий. Она писала о своих впечатлениях в России. В своей публицистической работе пользовалась современными ей настроениями реванша во Франции и, благодаря своему салону, имела влияние на республиканское правительство.
Леон Гамбетта, патриот, глава правительства.
205. На официальном рапорте I обер-прокурора синода о кончине киевского митрополита Филофея, император Александр III написал резолюцию: ‘я интригую за Платона’, и этим предрешил назначение архиепископа херсонского и одесского’ Платона в Киев.
206. Проект министра внутренних дел графа Н. П. Игнатьева о созыве земского собора (см. No 224). В нумере 130 газеты ‘Московские Ведомости’ от 12 мая 1882 г. напечатана передовая статья, в которой, между прочим, это предположение названо ‘нелепым’ и ‘торжеством крамолы’, и ‘если кому-либо наше правительство кажется слабым, неспособным действовать, нуждающимся в сборе людей, которые сами не знали бы, зачем они призваны, то не следует ли искать причины этой слабости не в действительных условиях правительственной (власти, которые остаются невредимы и целы, а разве в неспособности ее случайных органов’.
Островский Михаил Николаевич, министр государственных имуществ.
Альбединский Петр Павлович, варшавский генерал-губернатор и командующий войсками варшавского военного округа.
‘Московские Ведомости’ — газета M. H. Каткова.
207. ‘Последнее письмо’ [Победоносцева очевидно не было возвращено ему и потому в его архиве не сохранилось.)
В No 2422 газеты ‘Новое Время’ А. С. Суворина от 24 ноября 1882 года напечатана статья ‘Политическое шутовство или не мытьем, так катаньем’. В ней целиком перепечатана ‘прокламация’ (гектографированная) с извещением об открытии тайного общества для борьбы с террором. ‘Еслиб, говорит ‘Новое Время’, такое общество действительно существовало, то это, во-первых было бы государством в государстве и как таковое, могло бы мешать действовать органам полиции явной и тайной, во-вторых, такое общество явно признавало бы, что правительство так бессильно, что принуждено терпеть какое-то тайное общество, действующее притом так глупо, что делает из своей задачи секрет полишинеля и явно компрометирует правительство’.
‘О дружине’ и ее действиях см. No 78.
Шувалов Павел Петрович, граф, полковник лейб-гвардии гусарского полка.
208—211. Письма Победоносцева к графу, Д. А. Толстому. Толстой в мае 1882 года назначен был министром внутренних дел и шефом жандармов и оставался в этих должностях до своей смерти в 1889 г. Он был в центре исполнительной власти в период так называемой реакции.
208. ‘Возбуждение’ об’яснялось тем, что граф Д. А. Толстой уже был известен как министр народного просвещения с 1866 года до 1880 г. и одновременно обер-прокурор синода с 1865 г. Особенно не пользовалось популярностью насаждение им классического образования.
209. Оржевский Петр Васильевич был начальником варшавского жандармского округа. Приглашенный стать во главе государственной полиции, он поставил условие не отделять полицию от министерства внутренних дел. Его предложение было принято, и он с 1882 г. по 1887 г. был товарищем министра внутренних дел и командиром корпуса жандармов.
Плеве фон Вячеслав Константинович, директор департамента государственной полиции министерства внутренних дел.
210. Баранов H. М., бывший петербургский градоначальник, потом архангельский губернатор, вследствие разногласий с министрами внутренних дел сначала с графом М. Т. Лорис-Меликовым, а потом с графом Н. П. Игнатьевым.
Калачев Виктор Васильевич, бывший ярославский губернский предводитель дворянства, был назначен губернатором в Харьков.
211. Кониар Модест Маврикиевич был бессарабским губернатором. Архиепископом кишиневским был одновременно с ним Павел, впоследствии экзарх Грузии (NoNo 454—456).
Граф Игнатьев Н. П. — министр внутренних дел перед графом Д. А. Толстым.
212—217. Все эти документы относятся к одному лицу и к одному моменту — уходу барона А. П. Николаи с поста министра народного просвещения, 16 марта 1882 года, когда опубликованы были рескрипт ему и указ о назначении И. Д. Делянова на его место (см. No 188).
212. Барон Николаи подал императору Александру III подробное об’яснение своих действий в деле профессора московского университета, по кафедре физики, Николая Алексеевича Любимова (см. No 60). Острый момент для министра в этом деле получился потому, что по одному и тому же делу последовали две противоположные резолюции: по докладу министра Любимов должен был подвергнуться баллотировке, а по прошению он был оставлен на кафедре бессрочно.
213. Проект рескрипта барону Николаи, предложенный Победоносцевым (см. No 248), по поводу увольнения Николаи от должности министра народного просвещения.
215. Барон Николаи предлагает комбинацию перемещений, на случай если место министра народного просвещения займет И. Д. Делянов, бывший в это время главноуправляющим ведомством императрицы Марии. Он предполагал бы на это место назначить Владимира Павловича Титова, председателя департамента гражданских и духовных дел государственного совета, а председательские обязанности поручить члену государственного совета Марку Николаевичу Любощинскому.
Принц Ольденбургский, Петр Георгиевич, соединял обязанности и по государственному совету, и по учреждениям императрицы Марии.
217. Сергей Александрович Танеев, управляющий собственной канцелярией императора, сообщает Победоносцеву о том, что указ и рескрипт барону Николаи, а равно и указ Делянову подписаны.
218—224. Документы графа Н. П. Игнатьева, адресованные Победоносцеву — последние перед увольнением Игнатьева с поста министра внутренних дел.
219. О Бунине см. NoNo 76 и 77.
Петрункевич Иван Ильич, гласный Черниговского земства, за составление земского адреса правительству в 1879 г. выслан в Костромскую губернию.
Генерал-ад’ютант Иосиф Владимирович Гурко командовал войсками в Одессе.
Гатчина — резиденция императора Александра III.
220. ‘В цензурном деле’ граф Игнатьев предполагал провести ограничения для свободы печатного слова, и в этом деле Победоносцев ему сочувствовал. 27 августа 1882 г. изданы временные правила о печати: четыре министра могли приостанавливать издания и отдавать их под цензуру.
М. И. Бунин был переведен полицеймейстером в Одессу. Коссаговский Павел Павлович — одесский градоначальник, тайный советник.
221—222. Два письма графа Игнатьева к Победоносцеву о бароне Скина, предлагавшем русской полиции свои услуги по разоблачению террористических планов.
18 марта 1882 года в Одессе был убит Стрельников Василий Степанович, прокурор киевского военного суда, наблюдавший за политическими следствиями в Одессе.
Гамбургер Андрей Федорович, русский посланник в Берне (см. No 126), в Швейцарии.
О подкопах по Николаевской ж. д. см. X? 268.
223. Победоносцев всегда заботился о праздниках и постах, стараясь не допускать в такие дни театральных представлений. Граф Игнатьев пошел вперед и доложил о неуместности в Духов день делового совещания.
224/ Проект манифеста о созыве земского собора, составленный графом Игнатьевым. Повидимому, этот проект, предположенный к опубликованию 6 мая 1882 года и не принятый императором Александром III, послужил ближайшим поводом к увольнению графа Игнатьева от должности министра внутренних дел (см. и ср. NoNo 191 и 206). Но крайней мере, время написания всей этой корресподенции совпадает. 30 мая граф Игнатьев был уволен с поста министра внутренних дел и на его место назначен Д. А. Толстой.
225—233 Письма графа Дмитрия Андреевича Толстого к К. П. Победоносцеву. 30 мая 1882 года Толстой был назначен министром внутренних дел. Проект временных правил, приготовленный гр. Игнатьевым, 27 августа был утвержден, после чего начались меры против печати, которыми полны настоящие письма.
225. Кто был Москвин, получивший головомойку министра, и за что он получил ее — неизвестно.
226. Варадинов Николай Васильевич — член совета главного управления по делам печати.
Самарским вице-губернатором был Александр Германович фон-Бринкман.
227—228. Два письма графа Толстого говорят о тех льготах старообрядцам, которые предоставлены были им в царствование императора Александра III.
Заслуживает внимания забота о согласованности действий министров.
Заика Владимир Денисович, директор департамента общих дел министерства внутренних дел.
229. ‘Московский Телеграф’ (И. И. Родзевича) стал выходить в 1881 г. 24 марта 1882 года был закрыт на четыре месяца.
230. В журнале ‘Русская Старина’, за 1882 год, в книге XII за декабрь, начали печататься ‘Записки Якова Ивановича де-Санглена’, 1776—1831 г.г., на 496 стр., там, где излагались события 11 марта 1800 года, осталось многоточие, и дальнейший рассказ начинается словами: ‘Павла более нет’.
231. Комиссию о женском врачебном образовании составляли: И. Д. Делянов, П. С. Ванновский, К. К. Грот, К. П. Победоносцев и граф Д. А. Толстой.
232—233. ‘Голос’ А. А. Краевского, петербургская газета, ‘Русский Курьер’ Н. П. Лапина под редакцией Гольцева’В. А., ‘Московский Телеграф’ и ‘Русские Ведомости’ Н. С. Скворцова и В. М. Соболевского — московские газеты. ‘Русская Мысль’ С. А. Юрьева — московский журнал.
Кошелев Александр Иванович, известный публицист и общественный деятель. В No 337 от И декабря напечатан его фельетон: ‘Великая наша беда’, с резкими суждениями о современности и требованием ‘взаправского’ дела для общества.
234—238. Телеграммы, письма и приложение писаны князем Владимиром Андреевичем Долгоруковым, московским генерал-губернатором (см. No 77).
Первые три корресподенции касаются одного предмета — избрания барона Корфа инспектором городских училищ. Московским городским головой в это время был В. Н. Чичерин (см. NoNo 100 —107).
237—238. Письмо и приложение к нему написаны Долгоруковым по поводу сборов пожертвований в пользу женских врачебных курсов. 6-го августа 1882 года состоялось распоряжение о постепенном упразднении высших женских курсов, и сбор пожертвований, не отвечал видам правительства.
Барановский Александр Иванович состоял за обер-прокурорским столом в четвертом департаменте сената в Петербурге.
239. Михаил Семенович Каханов, член государственного совета, стал во главе особой комиссии для составления проектов местного управления. Комиссия эта известна под названием Кахановской. Задачей ее было завершить и об’единить реформы Александра II. В настоящем письме говорится о труде комиссии по организации совещания, которое должно было наметить общие основные начала реформ.
Кахановская комиссия закрыта была 1 мая 1885 года, еще до окончания своих работ (см. No 295)
240. Набоков Дмитрий Николаевич, министр юстиции с 1878 года. Он все время стоял на страже судебных уставов императора Александра, и, если допускал уступки, то лишь по требованию, но не по своей инициативе.
Для пересмотра гражданских законов была организована комиссия или комитет, о котором говорит настоящее письмо.
Любощинский Марк Николаевич, член департамента гражданских и духовных дел государственного совета.
Старицкий Егор Павлович, главноуправляющий кодификационным отделом государственного совета.
241. Гирс Николай Карлович, министр иностранных дел, не называет американской газеты, желавшей получить субсидию от русского правительства.
242. Оржевский Петр Васильевич, товарищ министра внутренних дел и командир корпуса жандармов (см. No 209), не называет книги Сергея Михайловича Кравчинского (Степняка). Это, может быть, очерки ‘Подпольная Россия’, которые он начал писать в Италии именно в эти годы.
243. Оржевркий (см. NoNo 209 и 242) говорит о приложении письма, но оно не сохранилось. Уфимским губернатором был Николай Павлович Щепкин. Блюммер — неизвестен.
244. Вячеслав Константинович фон-Плеве, директор департамента государственной полиции, сообщает об уголовной характере ограбления почты в Мелитополе, а не политическом, как подозревала газета Никитпы Петровича Гилярова-Платонова ‘Современные Известия’.
245. Михаил Николаевич Островский пишет о совещании министров. В конце 1882 года волна беспорядков прокатилась почти по всем университетам. Началось казанского, где 30 октября студент Воронцов дал пощечину проректору Фирсову. Затем беспорядки перешли в Киев, Харьков и, наконец, дошли до Петербурга, Вот в это время и собрано было совещание в состав которого вошли: К. П. Победоносцев, П. С. Ванновский, граф Д. А. Толстой, И. Д. Делянов, К. Н. Посьет, M. H. Островский и И. А. Шестаков (ср. NoNo 406 и 407).
246. Мансуров Николай Павлович, управлял канцелярией комитета министров и, конечно, отвечал за своевременность повесток, рассылаемых членам комитета.
247. Князь Александр Михайлович Дондуков-Корсаков был главноначальствующим гражданской частью на Кавказе, и записку о положении духовенства в Грузии направил обер-прокурору синода.
248—249. Два письма Михаила Никифоровича Каткова, издателя газеты ‘Московские Ведомости’. К его голосу сильно прислушивались все члены нового правительства, и даже К. П. Победоносцев, видимо, тотчас же но получении почты торопился просмотреть ‘Московские Ведомости’ (см. No 206).
Катков говорит о назначении Ивана Давыдовича Делянов а министром народного просвещения и о рескрипте его предшественнику бароиу Николаи (см. No 213).
Во втором письме (No 249) Катков жалуется на суровое отношение графа Н. П. Игнатьева к ‘Московским Ведомостям’ (ср. примечание к No 206).
250. Иван Сергеевич Аксаков, известный писатель, публицист и оратор национального направления. С ноября 1880 года он издавал газету ‘Русь’, где и была напечатана телеграмма о речи Скобелева (см. No 62). Статьи по этому поводу Аксаков не успел еще написать, и письмо Победоносцева было явным предостережением против появления такой статьи.
251—252. Два письма министра народного просвещения Ивана Давыдовича Делянова. В первом письме, No 251, речь идет о проекте временных правил о печати (см. NoNo 225—233).
Граф Толстой второго письма, No 252,— Дмитрий Андреевич, новый министр внутренних дел.
253. Дмитриев Федор Михайлович в шестидесятых годах, недолго был профессором московского университета, но с 1868 года проживал в своем сызранском имении. В 1882 году, по приглашению министра народного просвещения, он занял должность попечителя с.-петербургского учебного округа, и в этом звании должен был отвечать за публичные лекции.
Соловьев Владимир Сергеевич, философ и публицист. 1882-й год был последним годом чтения им лекций в петербургском университете. После известной речи его против смертной казни, произнесенной в марте 1881 года, внимание правительства к нему было так обострено, что попечитель учебного округа считал своею обязанностью быть на каждой лекции Соловьева.
Достоевский Ф. М. и граф Л. Н. Толстой — великие русские писатели.
254. Капустин Михаил Николаевич, директор ярославского демидовского юридического лицея, известный юрист и профессор московского университета. После Лицея был попечителем дерптского и петербургского учебных округов.
Студенческие беспорядки не миновали и Ярославля в конце 1882 года (см. No 245).
Кто из двух Корсунских разумеется, неизвестно.
Корсунский И. Н., профессор московской духовной академии, и был еще Корсунский, Николай Иванович, преподаватель ярославской духовной семинарии, оба печатали интересные книги для истории богословской литературы.
255. Борис Николаевич Чичерин (см. NoNo 100—107) говорит об увольнении министра внутренних дел графа Игнатьева и об его проекте созвать земский собор (см. No 224).
Дон-Мерзавец и Донна-Ослабелла — действующие лица в драме Кузьмы Пруткова ‘Любовь и Силин’ (см. ‘Развлечение’, 1861 г., No 18, 6 мая, 209—218 стр.).
256—257. Два письма князя Сергея Николаевича Урусова, председателя департамента законов государственного совета (см. No 10). И в первом, и во втором случае Победоносцев присылал что-то Урусову, но что именно — трудно доискаться.
258. Петерсон Николай Павлович был потом членом окружного суда в Асхабаде. Его известность связана с дружескими отношениями к нему знаменитого аскета-философа и энциклопедиста Николая Федоровича Федорова, библиотекаря Румянцовского Музея. По смерти Федорова, Петерсон и Вл. Ал. Кожевников издали сочинения его. Настоящее письмо, от первого слова до последнего, писано Николаем Федоровичем. Это было его постоянным обычаем — написать статью, письмо или рассуждение, но никогда не подписывать их своим именем. Много было внушено им [таким образом и знаменитому философу Вл. С. Соловьеву, особенно в суждениях о троице и бого-человечестве.
Петерсон был другом Николая Федоровича и Николай Федорович проводил у него все свои каникулы, даже ездил к нему в Асхабад. Обычно Николай Федорович оставлял ему и свои тетрадки, в которых карандашей набросаны были мысли и суждения Николая Федоровича.
В настоящем письме пересчитываются покушения последних лет:
Засулич Веры на градоначальника Трепова, Николай Владимирович Мезенцев, шеф жандармов, был убит на Михайловской площади в Петербурге 9 августа 1878 г.: харьковский губернатор Крапоткин был смертельно ранен 9 марта 1879 года,
Дрентельн Александр Романович, шеф жандармов, на которого покушение было совершено 13 марта 1879 года,
На графа М. Т. Лорис-Меликова совершено было покушение 20 февраля 1880 года, 2-го апреля, 19 ноября 1879 года и 5 февраля 1880 года — покушения на жизнь А. II, 1-го марта 1881 года — убийство А. II.
Предположения Николая Федоровича об организации совместных занятий университетов и музеев совпадают с высказанными им в других статьях (см. два тома статей, мыслей и писем Н. Ф. Ф. под заглавием ‘Философия общего дела’, изд. в Верном, месте службы Петерсона).
259. Письмо князя В. П. Мещерского, издателя ‘Гражданина’ (см. NoNo 143—44). Записка его о печати в архиве Победоносцева не сохранилась: очевидно, она передана была по назначению.
260. Миклухо-Маклай Николай Николаевич, известный путешественник в Новую Гвинею. В 1882 году он приезжал в Петербург, чтобы склонить русское правительство занять Маклайский берег Новой Гвинеи, но успеха не имел. Об этом деле он и желал переговорить лично с императором Александром III.
Князь Владимир Сергеевич Оболенский был полковником Кавалергардского полка и состоял в должности гофмаршала двора.
261. Вельский Леонид Петрович, приват-доцент московского университета по кафедре русской словесности. Предположение его об особой службе при освящении храма Христа Спасителя в Москве не осуществилось.
262—264 Письмо великой княгини Екатерины Михайловны и два приложения говорят об одном деле чиновника Соколова, вовлеченного в ‘дружину’, а потом отвергнутого (см. No 207). Справки о Соколове (No 264) даны департаментом полиции.
265—267. Три письма Найденова Николая Александровича, председателя московского биржевого комитета и гласного городской думы.
В первом (No 465) говорится о кандидатуре барона Кор фа на должность инспектора городских училищ (см. NoNo 234 — 236).
Самарин Д. Ф. известный земский деятель и писатель.
Алексеев Николай Александрович, потом был московским городским головой.
Рубинштейн Николай Григорьевич, основатель и организатор московской консерватории.
‘Выставка’ — всероссийская выставка 1882 г.
Ермаков Николай Андреевич, директор департамента торговли и мануфактур министерства финансов (см. No 9).
Во втором письме (No 266) упоминаемый Н. А. Е. — Н. А. Ермаков (см. No 265).
Гласные городской думы: Сергей Андреевич Муромцев, впоследствии председатель первой государственной думы, Ланин Николай Петрович, издатель газеты ‘Русский Курьер’, Кошелев Александр Иванович (см. No 232), Скалой Василий Юрьевич, публицист, издатель газеты ‘Земство’ и редактор ‘Русских Ведомостей’.
Предмет ходатайства купеческой депутации, видимо, касался интересов самого купечества, быть может, по поводу июльского закона о работе малолетних. Но депутация была отклонена вследствие общего направления тогдашней внутренней политики и прямого распоряжения, см. No 300.
268. Виноградов Гавриил Киприанович. Стрельников В. С, см. No 222.
269—285. Письма и телеграммы А. III к К. П. Победоносцеву.
270. Московский генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков (см. No 77) обычно присылал приветствия в Новый год, и А. III просит Победоносцева составить ответ, вместо Сергея Александровича Танеева, управлявшего собственною канцелярией императора.
271. Манифест о коронации об’явлен был 24 января 1883 г. Текст его совпадает с проектом Победоносцева, см. No 306.
272. Рачинский Сергей Александрович (см. No 45). Очевидно, в письме его содержалась благодарность за помощь на доброе дело.
О спектаклях в великом посту см., NoNo 62, 74, 286, 325 и 320.
273. Письмо было ответом на сообщение Победоносцева о тяжелом положении русских православных людей в Австрии (ср. No 288) и о качествах выборного начала в представительстве.
274. Анонимной записки о судах не сохранилось. Взгляд Победоносцева см. в No 47.
275 и 276. Два письма А. III говорят о ликвидации самостоятельности Общества Добровольного Флота и о передаче его судов и дел в морское министерство.
Шестаков Иван Алексеевич — морской министр, Алексей — великий князь Алексей Александрович, генерал-адмирал, главный начальник флота и морского ведомства.
Об отношении к этому вопросу Победоносцева см. его доклад No 289.
277. Письмо указывает на пожертвования с определенным назначением, ср. NoNo 195 и 197.
279. Князь В. П. Мещерский, издатель ‘Гражданина’. Нескучный сад и дворец в Москве, в котором А. III жил перед коронацией в мае 1883 г.
281. О Мещерском см. No 279.
К. П. Победоносцев пользовался летом гостеприимством великой княгини Екатерины Михайловны в Ораниенбауме.
Примечания к письмам и запискам. 417
382—283. Письмо с приложением касается судьбы мальчика В. Солнышки на, которого приютил Победоносцев (см. No 353). Граф Сергей Дмитриевич Шереметев управлял придворными оркестром и капеллой.
284. В телеграмме идет речь о болезни А. III в декабре 1883 года, от ушиба руки при падении из саней (см. NoNo 300, 301, 302, 316, 319, 320).
285. Важанов Василий Борисович был протопресвитером придворного и военного духовенства и духовником царской семьи. Он скончался в июле 1883 года.
Елагин остров, в устье Невы, в Петербурге.
286. Доклад Победоносцева и резолюция императора Александра III о спектаклях в великом посту (ср. NoNo 272, 62,74,286, 325 и 326).
287. Письмо Победоносцева к графу Д. А. Толстому, министру внутренних дел, по поводу самоубийства Макова Л. С. (см. No 123). Письмо предсмертное сообщил Победоносцеву Кокорев Василий Александрович, из старообрядцев поморцев, разбогатевший на винных откупах, основатель Волжско-Камзкого Банка. Писал статьи о прговае в ‘Русском Вестнике’ и ‘Русском Архиве’.
Евреинов Александр Григорьевич — первоприсутствующий в межевом департаменте сената, начавший службу при Нессельроде, министре Николая I.
Климов Николай Федорович, чиновник департамента полиции, Барыков Федор Лаврентьевич, управляющий земским отделом и Токарев Владимир Николаевич, член совета министра,— все трое чиновники министерства внутренних дел.
288. Священник И. Наумович за свои русофильские убеждения испытал жестокие преследования австрийских властей. О вручении ему и другим лицам секретного пособия русского правительства см. ниже NoNo 328—330. Бежав из Австрии, Наумович проживал в России. Известны его рассказы из народной жизни Галиции (ср. No 273).
289. Доклад Победоносцева по делу ликвидации Общества Добровольного Флота (см. NoNo 275 и 276). В Правлении Общества председательствовал Победоносцев. Бахтин В. В. — инспектор Общества (см. No 1).
Веселаго Феодосий Федорович, председатель ученого комитета, и Головачев Дмитрий Захарович, контр-адмирал,— оба служили в морском министерстве.
291. Проект манифеста по поводу освящения храма Христа Спасителя в Москве, предложенный Победоносцевым.
292. В письме к графу Д. А. Толстому, министру внутренних дел Победоносцев выдвигает кандидатом на место командующего войсками одесского военного округа Иосифа Владимировича Гурко, героя Турецкой войны.
Бобриков Николай Иванович, впоследствии финляндский генерал-губернатор.
Духовской Сергей Михайлович, впоследствии генерал-губернатор в средней Азии и на Дальнем востоке.
Барон Корф Андрей Николаевич, генерал-лейтенант.
Нагловский Дмитрий Станиславович.
293. В резолюции упоминается Рачинский С. А. (см. No 272), в связи с деятельностью его по распространению обществ трезвости. Баженов В. В. см. 285. Александрия — дворец в Петергофе.
294—295. Два письма Победоносцева из-за границы к графу Д. А. Толстому, министру внутренних дел.
Целльское озеро (Zellersee) — живописное озеро в горах Зальцбурга.
Иосиф Владимирович Гурко (см. No 292) только что был назначен в Варшаву генерал-губернатором и командующим войсками.
Альбединский Петр Павлович, предшественник генерала Гурко в Варшаве (см. No 65).
Тотлебен Эдуард Иванович, герой Турецкой войны, виленский, гродненский и ковенский генерал-губернатор и командующий войсками.
Каханов Иван Семенович, генерал-лейтенант.
Каханов Михаил Семенович (см. No239) представил проект основных начал реформы, выработанных Кахановской комиссией. Об этом проекте пишет Победоносцев Толстому. В состав комиссии входили ревизующие сенаторы, которые по инициативе графа Лориса-Меликова ревизовали губернии, в том числе Ковалевский M. E. и Половцов А. А.
Дурново Иван Николаевич, товарищ министра внутренних дел, впоследствии министр.
Барыков Ф. Л. см. No 287,
Андреевский Иван Ефимович, профессор полицейского права в петербургском университете и энциклопедии законоведения и истории российского законодательства в училище правоведения.
296. Доклад Победоносцева с резолюцией Александра III об аудиенции в Гатчине — резиденции императора. Император гостил перед этим в Дании.
298. Письмо Победоносцева к графу Д. А. Толстому о положениях Кахановской комиссии см. No 295.
299. Письмо Победоносцева к графу Д. А. Толстому, о болезни А. III, см. No 284.
300. Письмо Победоносцева к графу Д. А. Толстому о запрещении депутаций. Московский генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков. Корреспондентом Победоносцева из Москвы был Н. А. Найденов (см. NoNo 266 и 267).
На письме Победоносцева Толстой написал распоряжение своим чиновникам об изготовлении доклада.
301. Письмо Победоносцева к графу Д. А. Толстому о болезни императора Александра III (см. NoNo 299 и 284).
302. Доклад Победоносцева и резолюция императора говорят о миновании болезни (см. NoNo 284, 299 и 301).
Князь Оболенский — см. No 260.
303. Письмо Победоносцева к графу Д. А. Толстому говорит об убийстве Судейкина Георгия Порфирьевича, подполковника, заведывавшего в петербургском градоначальстве отделением охраны и спокойствия в столице.
Приготовления к убийству велись давно. 17—19 октября 1883 года в Петербурге был с’езд по делу подготовлявшегося убийства. Секретарем с’езда был Степурин. 16-го декабря 1883 года Судейкин был убит Стародворским, Конашевичем и Дегаевым, причем после этого все трое скрылись.
304. В резолюции А. III благодарит Победоносцева за поздравление с праздником 25 декабря. Очевидно, поздравление Победоносцева содержалось в особом письме, не сохранившемся. Настоящий доклад говорит о приеме Юрия Степановича Нечаева-Мальцева, крупнейшего владельца промышленного района Гуся во Владимирской губернии и потом строителя художественного музея на Колымажной площади в Москве.
305—307. Три проекта Победоносцева: 1) поздравления императору в Новый 1884 год, 2) манифеста о коронации, об’явленного 24 января 1883 года (см. No 271) и 3) рескрипта от имени наследника донскому архиепископу Митрофану, в день совершеннолетия наследника.
308—319. Письма графа Д. А. Толстого, министра, внутренних дел, к Победоносцеву.
309 и 313 По делу о выкупных платежах см. в письмах Чичерина NoNo 103 и 105 и графа Игнатьева No 68. 310—311. Письмо Толстого говорит о Владимире Сергеевиче Соловьеве, см. No 253.
Попечитель округа Дмитриев, см. там же.
312. О спектаклях в посту см. No 272.
313. См. No 309.
314. О самоубийстве Макова см. No 287. Перфильев Степан Степанович, директор почтового департамента, оштрафован сенатом на 15.000 р. В 1884 году штраф этот был сложен сенатом, (см. ‘Моск. Вед.’ 1884 г., No 12, 12 января).
315. Манифест 26-го ноября 1883 года о совершеннолетии великих князей Петра Николаевича и Георгия Михайловича.
316. О нездоровьи А. III в декабре 1883 года см. NoNo 287, 299, 301 и 302.
О депутациях см. No 266, 267 и 300.
317. Ответ Толстого на письмо Победоносцева No 303.
318. Набоков Дмитрий Николаевич, министр юстиции (си. No 240)..
319. О нездоровьи А. III см. No 316. В газете передается о падении из саней на охоте.
320. Письмо 0. Б. Рихтера к Победоносцеву. Рихтер был командующим императорской главной квартиры (см. No 43). Гирш Густав Иванович, лейб-хирург.
321. Письма H. M. Баранова, архангельского губернатора, а. ранее петербургского градоначальника, см. NoNo 91—99.
О нездоровьи А. III см. No 319. О Судейкине см. No 303.
322. Набоков Дмитрий Николаевич, министр юстиции, см. NoNo 240 и 318.
323. Островский Михаил Николаевич, министр государственных имуществ, см. NoNo 191 и 206.
324. Письмо написано Половцовым Александром Александровичем, государственным секретарем.
О самоубийстве Макова см. NoNo 287 и 314. ‘В. К.’ — великий князь Михаил Николаевич, председатель государственного совета.
325 и 326. Письмо министра двора графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова с просьбой вернуть разрешение на спектакли. в посту, сообщенное в No 326 (см. NoNo 272, 286 и 312).
327. Влангали Александр Георгиевич, товарищ министра иностранных дел, отвечает, повидимому, по поводу сплетен в ино-схранных газетах, см. No 297.
Катакази, бывший посланником в Северо-Американских С.Штатах, см. NoNo 127 и 128.
328. Бунге Николай Христианович, министр финансов, прислаш вексель для секретного пособия русским деятелям в Австрии (см. NoNo 273, 288, 329 и 330).
329—330. Сообщение протоиерея Раевского М. об исполнении секретного распоряжения о субсидиях А. И. Добрянскому и И. Наумовичу, с приложением росписки Добрянского (см. No 328).
Добрянский Адольф Иванович, известный руссофил, писатель и общественный деятель галицко-русский. Он был инициатором угорско-русского возрождения и стоял во главе депутации русской, заявившей австрийскому правительству желания своего народа: автономия Угорской Руси, равноправность с мадьярами, учреждение русских школ и русского университета во Львове. Он основал общество для издания народных книг и руководил местною газетою ‘Свет’. Подвергался преследованиям австрийского правительства.
331. Письмо Головнина Александра Васильевича, бывшего при. Александре II министром народного просвещения (см. No 188).
332—334. Три письма Евгения Михайловича Феоктистова, начальника главного управления по делам печати в период наибольшего преследования органов печати так называемого либерального направления. ‘Московский Телеграф’ Родзевича 24-го марта закрыт на четыре месяца.
Совещание четырех министров учреждено временными правилами о печати 27 августа 1883 года. По этим правилам совещание могло приостанавливать издания, или отдавать их под цензуру.
Ланин Н. П. — издатель газеты ‘Русский Курьер*.
‘Русские Ведомости’ издавались группой лиц во главе с В. М. Соболевским.
В No 291 газеты ‘Московские Ведомости’, от 20 Октября напечатана статья ‘Из Одессы’ и в этой статье разобрана брошюра, напечатанная в Одессе, хотя и составленная в Киеве, под заглавием ‘Каталог систематического чтения’.
Редактором был, повидимому, редактор ‘Зари’ П. А. Андреевский, бывший юристом.
Упоминаемая в No 334 копия письма, к сожалению, не сохранилась, и весь казус остается нераз’ясненным.
335—338. Два письма Московского генерал-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукова (см. No 77), с двумя приложениями.
В первом письме, No 335, речь идет о театральных представлениях в великом посту (см. NoNo 325 и 326).
Во втором, No 336, говорится о Василие Александровиче Пашкове. Он в Петербурге пользовался успехом в распространении своего сектантского учения, получившего известность под названием ‘пашковщины’.
Основателем пашковщины был лорд Редсток, в 1874 году проповедывавший новую секту в великосветском обществе Петербурга. Приверженцем его и был полковник гвардии В. А. Пашков. Пашков в 1876 г. открыл ‘Общество поощрения духовно-нравственного чтения’ и выпустил в свет более 200 брошюр для народного чтения. С 1877 года правительство обратило внимание на пропаганду пашковщины и запретило Пашкову устраивать беседы в Петербурге. Он переехал в провинцию, главным образом, в село Крекшино, Звенигородского, уезда Московской губернии, и здесь встретил противодействие Долгорукова. После этого он снова переехал в Петербург, но 24 мая 1884 г. ‘Общество поощрения’ было закрыто правительством, и сам Пашков уехал за границу. Преследование пашковщины продолжалось впоследствии.
Первое приложение, No 337, содержит письмо министра внутренних дел к московскому генерал-губернатору, второе — ответ генерал-губернатора,— оба по делу Пашкова.
339. Письмо написано, повидимому, Платоном Ивановичем Барановым, заведывавшим сенатским архивом.
340—343. Письма Ивана Давидовича Делянова, министра народного просвещения. Главное внимание Делянов обращает на влияние гласного суда на молодежь, отводя нарекания на школьное дело.
‘Заря’ издавалась в Киеве до 1886 года, под редакцией М. И. Кулишера и П. А. Андреевского.
Лорис-Меликов М. Т., граф, см. No 54.
Мещерский Н. П., князь, бывший попечитель московского учебного округа и теперь проживавший в отставке.
Дервиз-фон, Дмитрий Григорьевич, сенатор, назначен: членом [государственного совета, по департаменту законов.
В No 342 Делянов говорит об оправдательных приговорах присяжных заседателей в уголовных делах.
Председателем московского окружного суда был Владимир Николаевич Лавров. В передовой статье ‘СПБ. Ведомостей’ именно эти приговоры жестоко осуждаются.
Миклухо-Маклай H. H., см. No 260.
344. Письмо Новосельского Николая Александровича. Новосельский был директором-распорядителем Общества пароходства и торговли и писал по экономическим вопросам, в том числе и ту книгу, о которой говорит в письме: ‘Социальные вопросы’, СПБ. 1881. Впоследствии он был членом совета министра, финансов.
345—346. Письмо, с приложением, московского генерал-губернатора В. А. Долгорукова, говорит о хлопотах его по снятию со сцены драмы Виктора Крылова ‘Около денег’.
347—349. Письмо Каткова M. H. (см. NoNo 248—249) с приложением двух копий. Все говорят о речи Б. Н. Чичерина, Московского городского головы, в Татьянин день 12 января 1883 г… причем князь Долгоруков вспоминает о другой его речи, произнесенной при вступлении в должность головы.
350. Письмо M. H. Каткова (см. No 347).
Падение Толстого — в апреле 1880 года граф Д. А.. Толстой был уволен с двух постов министра народного просвещения и обер-прокурора святейшего синода. Министром назначен был А. А. Сабуров, а обер-прокурором К. П. Победоносцев.
Головнин А. В. — министр народного просвещения до Толстого (1866 г.).
Милютин Д. А. — военный министр.
Барон Николаи А. П. — преемник Сабурова на посту министра народного просвещения (см. No 188).
Георгиевский Александр Иванович, Любимов Николай Алексеевич и Гезен Август Матвеевич — члены совета министра народного просвещения.
Перетц Егор Абрамович, член государственного совета, по департаменту законов.
Примечания к письмам и запискам. 423
361—352. Два письма Григория Петровича Данилевского, известного романиста, редактора ‘Правительственного Вестника’.
О какой статье говорит Данилевский — догадаться трудно. 4-го января в ‘Правительственном Вестнике’ есть одна статья библиографическая, фельетон, с обзором журнала ‘Военный Сборник’ за ноябрь и декабрь 1882 года. В этой статье большое внимание уделено Ахал-Текинской экспедиции (см. No 179).
Указ о Любимове — об оставлении Н. А. Любимова в московском университете профессором без баллотирования (см. No 212,).
Граф. Д. А. Тол стой — министр внутренних дел.
Набоков Д. Н. — министр юстиции.
Фриш Эдуард Васильевич, сенатор, Евреинов Григорий Александрович —обер-прокурор сената.
Ванновский П. С. — военный министр.
Гирс Н. К. — министр иностранных дел.
Бунге Н. X. — министр финансов.
Делянов И. Д. — министр народного просвещения.
Е. М. Феоктистов (см. NoNo 332—334) 1 января 1883 г. назначен начальником главного управления по делам печати и редактором ‘Журнала Министерства Народного Просвещения’, на место уволенного князя П. П. Вяземского.
353. Суходольский Петр Александрович, живописец пейзажист. Его картины ‘Болото’ в Третьяковской Галлерее и ‘Весенний разлив Оки’ в Петербурге в б. музее Александра Ш. Он пишет о В. Солнышкине (см, No 283).
354. Богданович Евгений Васильевич, член совета министра внутренних дел, получил известность, как издатель ‘Кафедры Исаакиевского Собора’ и других патриотических брошюр, и как основатель особого салона впоследствии, в котором вращались высшие сферы Петербурга.
‘Голос’ — газета А. А. Краевского, либерального направления (см. выше).
Маков Л. Си граф Н. П. Игнатьев были министрами внутренних дел до графа Д. А. Толстого.
355. Игумения Мария проживала в Богоявленском монастыре в Костроме.
Манифест о коронации об’явлен 24 января 1883 г. О закрытии спектаклей см. NoNo 325 и 326.
356. Юзефович М. В., см. No 162.
357. Виноградов Г. К., см. No 268.
358. Князь В. П. Мещерский, издатель ‘Гражданина’ (см. No 281 и др.).
Манифест 24 января о коронации 15 мая (см. No 355).
359—360. Два письма графа Алексея Евграфовича Комаровского. Он был в числе учредителей Общества Добровольного Флота и на первом собрании конкурировал с Победоносцевым в председатели главного правления Общества.
Григорий Павлович Галаган был членом государственного совета (см. No 63), но граф Алексей Александрович Бобринский, тоже учредитель Общества Добровольного Флота, еще не был членом государственного совета.
361. Подлинное сообщение священника Скворцова московскому митрополиту докатилось до письменного стола Победоносцева и в нем было погребено.
362. Н. Лебедев, из Смоленска, очевидно, частное лицо, с большими предрассудками.
363. Неизвестный Ф. И. Молотов, по всем признакам, сам служил в охране и на этой службе получил близкое знакомство с упоминаемыми им лицами и событиями.
Список лиц, повидимому, составлявших охрану.
С последнего абзаца страницы 369-ой со слов ‘Если вообще’ начинается доклад по главному управлению по делам печати о двух газетах московских ‘Московском Телеграфе’ Родзевича и ‘Русский Курьер’ Ланина (см. No 332).
Победоносцев Константин Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письма Александру III, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1894
  2. О. Иоанн Кронштадтский и К. П. Победоносцев, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1883
  3. Письмо Обер-прокурора Святейшего Синода к Эдуарду Навиллю…, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1888
  4. 38 писем бывшего обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева к высокопреосвященному Макарию Томскому, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1906
  5. Письма С. А. Рачинскому, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1880
  6. Письма Победоносцева к Александру III. Том 1, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1882
  7. Приветствие старого воспитателя Великому Князю в день его совершеннолетия, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1907
  8. Письма Победоносцева к Александру III. Том 2, Победоносцев Константин Петрович, Год: 1894
Электронная библиотека