К. Н. Бестужев-Рюмин, Ключевский Василий Осипович, Год: 1872 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 26 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. О. Ключевский

К. Н. Бестужев-Рюмин

В. О. Ключевский. Неопубликованные произведения

М., ‘Наука’ 1983

I. РУССКАЯ ИСТОРИЯ К. БЕСТУЖЕВА-РЮМИНА (СПб. 1872, [т.] I.)

[1872 г.]

Эту книгу следует поставить во главе обзора, как попытку удовлетворить одной настоятельной литературной потребности русского общества и вместе как первый опыт свести результаты научных работ по русской истории, совершенных в последние десятилетия. В русской литературе теперь совсем нет книги, которая в умеренном объеме и в достаточно обработанной литературной форме представляла бы весь ход исторической жизни Руси и могла бы образованному читателю дать основательное, хотя не специальное знакомство с родным прошедшим. Прежде были опыты в таком роде, но они давно уже устарели и остались далеко позади настоящей разработки отечественной истории. С другой стороны, в русской исторической литературе накопилось¹ множество мелких исследований о частных вопросах, но нужно быть историком по ремеслу, чтобы иметь охоту и возможность собрать все эти исследования и привести в порядок их результаты. Эту двойную цель имел в виду автор, профессор университета в Петербурге, издавая первый из трех больших томов, в которых он предположил изобразить ход развития Руси до смерти имп. Александра I. В этом первом томе изложение доведено до половины XV в. Редкая книга у нас ожидалась с большим нетерпением и редкая забывалась так скоро, как по всей вероятности забудется эта, если и остальные томы ее будут составлены подобно первому. На это есть много причин. Во-первых, автор вовсе не обладает литературным искусством, нужным для такой книги, или слишком мало о нем позаботился, изложение его не везде правильно, всюду мало обработано и шероховато, лишено живости и ясности, больше напоминает составленную наскоро журнальную статью, чем внимательно обработанное для публики ученое сочинение, поэтому книга трудно читается и скоро утомляет. Потом, сознавая, может быть, свой литературный недостаток, автор так сжал и высушил изложение событий, что иные из них гораздо подробнее и занимательнее рассказываются в наших школьных учебниках. Этим он лишил читателя обильного и удобного материала, какой дает историческое повествование для изучения людей и понятий прошедшего. Вследствие того же ‘Русская история’ нашего автора превратилась в ряд культурных описаний России по периодам. Это изменение задачи увеличило для автора трудность ее исполнения, не открыв ему новых научных или литературных средств. ‘Русская история’ с внутренней, культурной стороны разработана еще меньше, чем со стороны прагматического изложения событий, а недостатки пера и мысли автора особенно заметны в анализе и обобщении внутренних явлений жизни. Предисловие указывает цель книги — изложить результаты, какие добыла доселе русская историческая наука в изучении отечественного прошедшего. Автор заслуживает всякой похвалы за тщательность, с какою он в длинном библиографическом введении и в многочисленных подстрочных примечаниях старался собрать отдельные, даже мелкие исследования и печатные материалы по русской истории. Это лучшая и самая полезная часть книги. Но в изложении истории каждый отдел наполнен таким пестрым набором бытовых черт и различных ученых мнений, из которого читателю очень трудно извлечь стройное и цельное представление. Авторский взгляд сортирует и освещает нагромождаемые черты, ограничиваясь по местам частными замечаниями и догадками. Автор оправдывает такой прием состоянием нашей исторической науки, при котором профессор ‘редко может быть вполне уверенным, что его мнение самое верное, лучший выход в атом случае изложение не догматическое, а критическое’. Этим он вводит читателя в лабиринт разнообразных мнений, высказанных в исторической литературе. Но необходимо указать читателю дорогу в этом лабиринте, а из критических замечаний автора, по крайней мере в первом вышедшем томе, видно, что он много читал, но недостаточно сам штудировал исторические факты и поэтому очень часто оставляет читателя без² самостоятельного и твердого вывода. В наших исторических источниках сохранилось несколько известий о характере и пределах естественных родовых союзов, в каких жили славянские племена, составившие русское государство. Вместо внимательного разбора этих известий наш историк берет из Юстиниановских институций юридические определения античного рода, ищет их следы в наших исторических памятниках и, разумеется, не нашедши их, склоняется к заключению, что наши предки жили семейными общинами. Во всем трактате, и особенно в этом заключении, слышится ответ без решения вопроса, и, кажется, именно потому автор и избрал такой ответ, что он давал ему возможность обойтись без решения.

Семейная община, как характеристика доисторического быта, — это риторическая фигура, отвечающая и да и нет на вопрос о родовом союзе. Можно указать другой пример недостатка собственной работы автора над основными явлениями нашей истории. Образованию государства, средоточием которого стала Москва, предшествовал продолжительный период, характеризующийся своеобразными и любопытными для сравнительной истории общественными отношениями, когда Россия, делимая и переделяемая между князьями Рюрикова рода, не составляла государства с единой установившейся верховной властью, но не была и агрегатом отдельных, взаимно чуждых и независимых государств. Среди разнообразных попыток объяснить происхождение и смысл этого периода наиболее тверд и признан взгляд профессора] Соловьева, объясняющего явления этого времени господством родовых отношений между князьями — потомками Рюрика. Русская земля считалась³ родовой собственностью князей, которые владели ею сообща, занимая отдельные княжества по очереди, определявшейся степенью старшинства каждого князя, если посторонние влияния не парушали этого порядка. Рядом с этим взглядом стоит мнение г. Костомарова, что Русь того времени есть племенная федерация, что ее распадение на княжества соответствует племенному делению русских славян и в нем имеет свой источник. Рассмотрев эти взгляды, г. Бестужев-Рюмин говорит, что он недоволен ни одним из них и надеется дальнейшим изложением показать, что пестрота событий этого времени объясняется очень хорошо переплетающимся взаимодействием многих начал. Следует очень сжатый очерк событий с половины XI до половины XIII в., в котором невозможно уловить никакого определенного объяснения явлений времени, не говоря уже о взаимодействии многих начал. Но всего нагляднее слабость выдержки ученых мнений автора выступает в его оценке влияния монголов на³ Русь. В XIII в. Россия была завоевана этими азиатскими кочевниками и потом более двух веков признавала над собою их владычество. Разумеется, на русской жизни должны были остаться некоторые следы этого владычества. Но наша литература наклонна злоупотреблять ими, сваливая на татар многие явления, вышедшие органически из внутренних условий русской жизни. Так очень нередко утверждают, что русское понятие о царской власти есть копия с татарского представления о хане. В одном месте наш новый историк пишет: ‘Мнение о происхождении⁴понятия о царской власти от татар надо, кажется, вполне отвергнуть’. В другом месте, рассматривая развитие представления о государе как верховном собственнике земли автор замечает: ‘Ко всем этим причинам образования понятия о верховном собственнике земли могло присоединиться и влияние татарского понятия о том, что вся земля принадлежит хану: свергнув иго, князья могли бы перенести на себя эту верховную власть хана’. Несогласие автора с самим собою объясняется тем, что в первом месте он пользовался мнениями одних ученых, а во втором — других.⁵

¹Далее зачеркнуто: есть.

² Далее зачеркнуто: те […].

³Над зачерпнутым: была.

⁴Два предыдущих слева повторены дважды.

⁵Далее полтора листа оставлены чистыми.

II. РУССКАЯ ИСТОРИЯ К. БЕСТУЖЕВА-РЮМИНА (СПб. 1872, [т.] I)

[около 1872 г.]

Появившаяся еще в 1870 г. публикация о печатании ‘Русской истории’ г. Бестужева-Рюмина в двух больших томах распространила слух, что известный профессор предпринял труд написать отечественную историю для образованной русской публики. Вышедший¹ первый том обещанного труда не вполне оправдал этот слух. ‘Цель этой книги, — говорит автор и предисловии, — представить результаты, добытые русской исторической наукой в полтораста лет ее развития, указать на пути, которыми добывались и добываются эти результаты, и вместе с тем ввести в круг источников, доступных в настоящее время ученой деятельности’. Почтенный историк прибавляет, что его попытка ‘будет не без пользы для приступающих к самостоятельному изучению истории [русской] и не желающих jurare in verba magistri’². Значит, читатель имеет перед собой не популярное изложение отечественной истории, а руководство для будущего специалиста, желающего посвятить себя ее изучению. Это показывает только, что литература чувствует потребность в том и другом изложении отечественной истории, если уже нельзя соединить их в одном труде, и что имя профессора считается достаточным ручательством в удовлетворительном выполнении обеих задач. При виде вышедшего первого тома ‘Русской истории’ бесполезно рассуждать, в чем чувствуется более нужды, в курсе ли, популярно изложенном, или в руководстве, наполовину учебном и наполовину ученом, снабженном необходимым для начинающего специалиста ученым аппаратом.

В продолжение работы книга автора разрослась и вместо обещанных двух томов составит три. Состав ее и приемы изложения, как замечает сам историк в предисловии, определились, между прочим, и взглядом на историю, излаженным во введении к труду. Передадим в немногих словах наиболее выдающиеся черты этого взгляда. ‘История есть повествование о достопамятных событиях — учили нас в гимназии, история есть народное самосознание — учили нас в университете’. Из этих несходных определений автор склоняется, разумеется, к тому, которое он слышал в университете. Выходя из этого определения, он³ полагает задачу истории во всестороннем изучении прошлой жизни человечества. Такая задача не позволяет историку пренебрегать ни так называемыми неисторическими народами, ни так называемыми доисторическими периодами в истории народов. Только вся совокупность исторических явлений может открыть таящуюся в них мысль. Вместо разделения народов на исторические и неисторические, придуманного немцами, автор признает более научной правды за теорией г. Данилевского (‘Россия и Европа’), по которой прогресс состоит в смене культурных типов: каждый тип выражает человечество с одной стороны и потому развитие человечества совершается не в преемственной передаче цивилизации, а во внесении новых сторон. Впрочем, автор не разделяет страсти ‘ученых систематиков’, которые, подобно мифологическому Прокрусту, стараются все однообразить, подводить под известную мерку: автор видит в этой страсти потворство ученой лени. Не отказываясь, от научных обобщений, он думает, что ‘не следует запираться в свои обобщения, не следует считать их на век нерушимыми, а надобно помнить, что они более или менее удобная остановка для мысли, теряющейся в многообразии фактов’. Выходя из того же широкого взгляда, автор не позволяет себе преувеличивать значение лица в истории. ‘Присматриваясь внимательнее к каждой личности (исторической), нельзя не видеть, как много ее деятельность обусловлена состоянием общества, посреди которого она действует, и соединением разных обстоятельств, при которых она действует. Значение личности состоит в том, чтобы уметь воспользоваться обстоятельствами, подчинить их своей цели и устранить те, которые могут быть вредны для этой цели’. При таком взгляде на значение лица в историческом изучении выступает на первый план общество: ‘Его-то изучению, — говорит автор, — и должно составить серьезный предмет науки, называемой историей’. Целостный образ народной жизни⁴, созданный из разнообразия явлений, должен составить задачу историка. Начав с строгого и беспристрастного изучения фактов, относящихся к разным сторонам жизни, наука путем изучения этих сторон в их взаимодействии может возвыситься к представлению целости и единства народной жизни. Вот вш идеал.

Таковы исторические воззрения автора. Они могут служить лучшим критериумом при оценке его труда. История есть народное самосознание, т. е. она прежде всего есть наука, ведущая к народному самосознанию, как медицина есть если не самое здоровье, то по крайней мере наука, помогающая быть здоровым. Остается показать, как эти общие воззрения приложены к той специальной задаче, которую поставил себе автор, и как они проведены в плане и приемах труда. Задумав дать руководство начинающим самостоятельное изучение русской истории, автор старался раскрыть перед читателем всю мастерскую исторического изучения, исторической критики. С этой целью он предпослал изложению истории обширный очерк источников для ее изучения, памятников литературных, юридических, вещественных, с обзором состояния, в каком находится у нас их научная разработка. Этот очерк вместе с изложением попятил автора об истории и исторической критики составил введение к труду, занимающее 248 страниц, т. е. треть первого тома. Может быть, он вызовет упреки с противоположных точек зрения: одни найдут его слишком обширным сравнительно с объемом всей книги, другие, напротив, скажут, что он слишком краток, что в нем автор выражается очень сжато, часто ограничивается общими рассуждениями о том или другом разряде исторических источников или сухим перечнем изданий, статей и имен исследователей. Мы заметим на подобные упреки, что такой критико-библиографический очерк появляется в нашей историографии впервые, обличая в составителе обширную начитанность и внимательность к делу, он, несмотря на сжатость своих указаний и приговоров, может послужить отличным руководством при изучении источников и научной литературы русской истории.

Изложение истории открывается в первом томе описанием расселения, религии⁵, семейного и общественного быта славян, преимущественно русских, и их соседей — инородцев, до образования Русского государства и потом обнимает первые три периода русской истории, которые автор характеризует названиями варяжского, удельного и татарского. Значит, ученый рассказ доведен до половины XV в., до княжения Ивана III. История Новгорода и Пскова до этого времени изображена в отдельной (VI) главе. Все эти периоды автор описывает по одинаковой в главных чертах программе, размещая факты под однообразными рубриками. Обыкновенно он начинает изложением и разбором взглядов ученых на смысл и характер периода или явления⁶, которое стоит в нем на первом плане. Затем следует так называемая внешняя история, рассказ о событиях. Этому отделу отведено самое тесное пространство, иногда не достигающее размеров учебника для средних заведений: например, в главе о варяжском периоде⁷ изложению событий до смерти Ярослава I уделено 11 страниц из 57. Другая особенность этого отдела в первом а втором периоде у г. Бестужева-Рюмина та, что события не сгруппированы около одного центра, судьбы великокняжеского стола, как у Карамзина и Соловьева, а изложены отдельно по княжествам. Сжимая изложение событий, автор хотел очистить возможно больше места для всестороннего изображения состояния общества, внутренней жизни народа в известный период. Описывая это состояние, автор в известном порядке, одинаковом для каждого периода, выводит перед читателем одну за другой различные стороны внутренней народной жизни, обозначаемые рубриками: князь, вече, сословия, управления, суд, церковь, литература, материальная обстановка общества. В обильных примечаниях, сопровождающих описание каждой стороны или разбор какого-нибудь научного вопроса, указываются не только первые источники, по и ученые сочинения, касающиеся того же предмета⁸.

Из этого видно, что труд г. Бестужева-Рюмина по своему плану представляет опыт культурной истории России в широком смысле — задача благородная и обещающая автору внимание со стороны образованного общества, идущая навстречу его литературным потребностям и вкусам, но вместе с тем обширная и трудная, которая может быть выполнена различным образом. Литературы, богатые несравненно больше нашей, представляют⁹ не особенно много опытов подобного рода и еще меньше — удачных. Чтобы взять на себя подобную задачу с надеждой на успешное выполнение, писатель должен совмещать в себе много условий. Глубокое знание исторических источников — не самое главное и не самое трудное между ними. История культуры не есть лишь история комфорта, житейских удобств: она должна обнять действие всех сил, работавших над развитием известного времени или народа. Эти силы везде одни и те же: природа, государство, общество, личность и т. д. Но бесконечно разнообразны их взаимные сочетания и изменения, производимые этими сочетаниями в деятельности каждой. Формы быта только отсадок работы этих культурных сил: надобно, чтобы под первыми историк культуры вскрыл действие и взаимные отношения последних. Для такой работы мало учености и таланта: ей должна предшествовать в исторической литературе известная подготовка. Множество мелких, но важных вопросов должно быть решено прежде, чем историк может приступить к полной картине народного развития. Талант, подобный Гизо или Тьерри, остановился бы перед мыслью взяться за историю русской культуры даже при настоящем состоянии нашей исторической литературы. Причины этого не в богатстве элементов русского развития и не в напряжении их действия. Совсем нет: может быть, трудно найти в Европе страну, отличающуюся меньшей сложностью и большей вялостью развития. Но скудный запас культурных сил является у нас в таких сочетаниях и с такими особенностями, которые, может быть, доселе нигде не повторились в Европе. Этим отчасти объясняется и состояние русской исторической литературы. Нельзя сказать, что бы она страдала бедностью книг и статей, но сравнительно немногие из них писаны с ясным сознанием научных требований и потребностей. Видимая простота нашей истории вместе с скудостью общедоступных источников соблазняли наших писателей, а слабость критики поощряла их смелость. Очень часто писатель, набегом, подобно крымцу старых времен, налетевший на русскую историческую жизнь, с трех слов уже судит и рядит в ней, едва принявшись за изучение факта, спешит составить теорию, особенно если дело касается так называемой истории народа. Отсюда у нас любят больше кольнуть исторический вопрос, чем решить его, обследовав тщательно. Отсюда же в нашей историографии больше взглядов, чем научно обработанных фактов, более док[т]рин, чем дисциплины. Эта часть литературы даст больше материала для характеристики современного ей развития русского общества, чем указаний для изучения нашего прошедшего. Привыкнув читать у западных историков о сложных общественных отношениях, о борьбе лиц, партий, идей, у нас любят обращаться к отечественной истории с мыслью найти нечто подобное и не замечают, что здесь господствуют первичные¹⁰ исторические процессы, совершается работа более стихийных, чем социальных сил, борются скорее инстинкты, чем идеи. Отсюда столь обычные в нашей историографии преувеличения и неосновательные поверхностные аналогии. Не говорим о другой части нашей исторической литературы, о сочинениях, писанных без всякой мысли, в которых можно найти более пли менее тщательную компиляцию известий, но нет фактов и выводов: это скорее письменность, чем литература. Таким образом, писателю, принимающему на себя труд написать историю русского развития, не достает того, что на железнодорожном языке называется питательными ветвями: в массе написанного до него он найдет немного трудов, которыми можно воспользоваться с доверием, и строя свое здание, он слишком часто принужден будет сам лепить и обжигать кирпичи.

Легко понять, что в таком труде окажутся неизбежные недостатки, в которых трудно будет винить автора. Они не отнимут у последнего заслуги первого опыта, особенно если историк метким взглядом взглянет на своеобразные отношения культурных факторов в нашей [истории] и собственными приготовительными исследованиями восполнит часть научных пробелов, доселе остающихся в нашей историографии. Вот почему, думаем, читающая публика не может не отнестись с признательностию к новому обширному сочинению г. Бестужева-Рюмина, хотя оно писало не совсем для нее. Сопоставив изложенный план труда с мыслями самого автора о задачах исторического изложения, можно видеть, насколько его книга пострадала от указанного состояния научной русской исторической литературы. Развивая во введении свой взгляд на историю, автор высказывается против ‘ученых систематиков’, за органическое развитие жизни, ‘которая не терпит единообразия и никогда не может развиваться по схоластической теме, требующей непременного наполнения рубрик в составленных ученых таблицах’. ‘Развитие жизни, — продолжает автор, — состоит именно в том, что одно явление, цепляясь sa другое, двигает всю машину. Сравнение это может быть неточно уже потому, что в разные эпохи выдвигаются разные колеса: то выступает на первый план религиозная жизнь, то умственная, то юридическая, то совершается процесс питания… Но в известный момент своей деятельности народная жизнь напоминает собой машину’. В этих словах указано средство помирить ученого-систематика с органическим развитием жизни. Это средство — органический взгляд на развитие народной жизни. Он погрешит против такого взгляда, если во все периоды будет одинаково наполнять одни и те же¹¹ рубрики в своих таблицах, стремясь к всесторонности, будет освещать одинаковым светом различные стороны жизни: картина не будет соответствовать действительности, в которой нет такого всестороннего развития, и потому явится произведением более художественным, чем научным. Свободный от этого стремления, автор в описании быта славян русских до образования государства не перемешал бы черт быта других славян с известиями отечественных источников более позднего времени. Если в известную эпоху действуют не все колеса исторической машины, то историку нет никакой надобности в своем воспроизведении двигать и те, которые в то время покоились, ибо он должен смотреть органическим, а но механическим взглядом на ход исторической жизни. Встретить, например, в описании варяжского периода у почтенного историка пространное рассуждение о политическом, юридическом и литературном влиянии на Русь христианства и пришедшей с ним византийской цивилизации довольно неожиданно, ибо по крайней мере половина того, что автор выводит из этого влияния, стала действовать и обнаруживаться позднее времени, называемого им варяжским. Так как в жизни народа очень часто известная историческая стихия развивается и действует на счет других, то историк нисколько не погрешит против органического взгляда и требования многосторонности, если эту стихию выставит на первый план и подвергнет наиболее внимательному изучению: надобно, чтобы¹² в его изображении читатель наглядно видел преобладающее действие этой силы. Тем более это научное требование обязательно для историка России, где запас культурных сил никогда не был разнообразен¹³ и действие их всегда было довольно односторонне. Во введении, говоря о недостатках исторического изложения, в котором преобладает то элемент юридический, то изображение природных условий, то, наконец, дается незаконный перевес умственному развитию, автор прибавляет: ‘Если же нет ни того, ни другого, ни третьего, то история обращается в выставку, где предметы разнородные разложены по разным ящикам с привешенными к ним ярлыками’. Это последнее бывает именно тогда, когда историк, не следя за взаимным отношением культурных сил в разные периоды народной жизни, все эти силы изображает одинаково, не различая господствующих от служебных. Надобно желать, чтобы книга почтенного историка в своем дальнейшем развитии убереглась от этой опасности.

В заключение два слова об ученых приемах г. Бестужева-Рюмина. В предисловии он говорит о них: ‘Сочинитель убежден, что профессор должен держаться того или другого мнения, но при настоящем состоянии нашей науки он редко может быть вполне уверенным, что его мнение — самое верное. Лучший выход в этом случае — изложение не догматическое, а критическое. Тогда перед слушателями или читателями будет не одностороннее мнение того или другого лица, а все разнообразие мнений, развивающееся в литературе’. Хотя есть примеры того, что мнение одного лица иногда многостороннее всего разнообразия мнений, развивающегося в литературе, но правило, выраженное автором, при известных условиях может иметь свои выгоды, тем более что он сам держится его везде точно. Он редко выступает с своими взглядами и конечными выводами, ограничиваясь обыкновенно сопоставлением фактов и иногда частными замечаниями и догадками. Местами его изложение превращается в мозаический подбор известий из источников и объяснений из ученых трудов. Значит, единственным прямым освещением, какое книга кладет на излагаемые факты, служат в ней или мления других ученых или в случае несостоятельности последних такое сопоставление фактов, из которого читателю легко было бы вывести более верное заключение. Последнее было бы согласно и с целию автора ‘дать читателю ноболее материалов и указаний для образования собственного суждения и приговора’. Мнение самого историка, обязательное во всяком случае, выскажется при атом если не прямо, то в разборе чужих мнений или в известном подборе¹⁴фактов. Возьмем два примера, чтобы видеть, как автор пользуется усвоенными им приемами. Характеризуя время от смерти Ярослава до нашествия татар названием периода ‘удельного’, он разбирает ученые взгляды на этот период, существующие в нашей исторической литературе. Главные из них, развитые наиболее научно, принадлежат гг. Соловьеву и Костомарову: первый объясняет явления этого времени родовыми княжескими отношениями, второй — господством федеративного начала в Древней Руси. Дело критики рассмотреть¹⁵, удовлетворительно ли автор разбирает и опровергает теории того и другого ученого. Для нас важен вывод, к которому приходит автор (с. 162): ‘Из всего сказанного ясно, что мы недовольны ни одною из теорий, взявшихся объяснять государственный быт Древней Руси, отыскать его движущее начало, мы держимся того мнения, что одного движущего начала не было и что пестрота событий объясняется очень хорошо переплетающимся взаимодействием многих начал, как, по верному замечанию одного из величайших историков XIX в., Гизо, и бывает всегда в создающихся обществах. Надеемся, что дальнейшее изложение оправдывает эту мысль’. Далее следует у автора очень сжатый очерк событий в Киевском и других княжествах, среди которых мелькают уже известные силы, действовавшие в тогдашнем обществе: городские веча, княжеские счеты, личные стремления князей, вмешательство кочевников и т. д. И г. Соловьев и г. Костомаров, каждый с своей точки зрения, указывают этим силам определенное место в своих теориях, определенное значение в государственном состоянии тогдашней Руси, какое место указывает им г. Бестужев-Рюмин¹⁶, недовольный взглядами обоих ученых, как взаимодействие¹⁷ многих начал объясняет явления того времени, это остается неизвестным читателю при самом внимательном чтении дальнейшего изложения у автора. Кто прежде разделял взгляд г. Соловьева или г. Костомарова, тот и по прочтении книги г. Бестужева-Рюмина останется при своем авторитете, кто не принимал мнения ни того, ни другого, тот не найдет, что принять у третьего¹⁸.

Изложенные замечания сделаны с целью предварительного внешнего ознакомления читателя с новым трудом почтенного профессора¹⁹. Не предупреждая приговора научной критики, можно, однако ж, и здесь указать на очевидную заслугу, какую автор окажет исполнением начатого труда нашей историографии. Эта заслуга определяется положением последней. По своей программе и объему ‘Русская история’ г. Бестужева-Рюмина отчасти восполнит пробел, который давно существует в русской исторической литературе: в ней до сих пор нет труда, который мог бы служить посредствующим звеном между монографиями и таким огромным произведением, как ‘История России’ г. Соловьева, с одной стороны, и учебником русской истории, — с другой²⁰. Как попытка восполнить этот пробел и попытка, сделанная ученым, от которого русско-историческая наука вправе ждать очень многого²¹, ‘Русская история’ г. Бестужева-Рюмина вполне заслуживает внимательного и подробного критического разбора, к которому мы надеемся обратиться со временем²².

¹ Далее зачеркнуто: спе[циальный].

² Слепо доверять авторитетам (лат.).

³ Далее зачеркнуто: во.

⁴ Далее зачеркнуто: как выражается автор.

⁵ Далее зачеркнуто: быта.

⁶ Далее зачеркнуто: в котором выражается сущность последнего.

⁷ Далее зачеркнуто: излож[ению].

⁸ Далее зачеркнуто: Из этого видно, что труд г. Бестужева-Рюмина по своему плану представляет опыт культурной истории России в широкой смысле: задача благородная и обещающая автору внимание со стороны образованного общества, идущая навстречу его литературный потребностям и вкусам, но вместе с тем обширная и трудная, которая может быть выполнена различным образом. Литературы, богатые несравненно более нашей, представляют не особенно много опытов подобного рода и еще менее — удачных. Развивая во введении свой взгляд на историю, автор высказывается против ‘ученых систематиков’, за органическое развитие жизни, ‘которая не терпит единообразия и никогда не может развиваться по схоластической теме, требующей непременного наполнения рубрик в составленных ученых таблицах’. ‘Развитие жизни, — продолжает автор,— состоит именно в том, что одно явление, цепляясь за другое, двигает всю машину’. Сравнение это может быть не точно уже потому, что в разные эпохи выдвигаются разные колеса: то выступает на первый план религиозная жизнь, то умственная, то юридическая, то совершается процесс питания… Но в известный момент своей деятельности народная жизнь напоминает собою машину (Далее зачеркнуто: питания). В этих словах указано средство помирить ученого-систематика с органическим развитием жизни. Это сродство — органический взгляд на развитие (Далее зачеркнуто: жизни) народной жизни. Он погрешит против такого взгляда, если во все периоды будет одинаково наполнять одни и те же рубрики в своих ученых таблицах, стремясь к всесторонности, будет освещать одинаковым светом различные стороны жизни: картина не будет соответствовать действительности, в которой нет такого всестороннего развития, и потому явится произведением (Далее зачеркнуто: худож[ественной]) литературы художественной, а не научной. Свободный от этого стремления, автор не обратился бы ни к чертам быта других славян, ни к известиям отечественных источников более позднего времени, чтобы наполнить картину быта славян русских до образования государства. Если в известную эпоху действуют не все колеса исторической машины, то историку нет никакой надобности в своем воспроизведении вводить в действие и те, которые в то время покоились, ибо он должен руководиться органическим, а не механическим взглядом на ход исторической жизни. Встретить на[пример] (Далее текст обрывается).

⁹ Далее зачеркнуто: намного.

¹⁰ Далее зачеркнуто: проце[ссы].

¹¹ Далее зачеркнуто: таблицы.

¹² Далее зачеркнуто: читатель.

¹³ Над зачеркнутым: сложен.

¹⁴ Далее зачеркнуто: фактов и освеще[ние].

¹⁵ Далее зачеркнуто: как ав[тор].

¹⁶ Далее зачеркнуто: каких отверг.

¹⁷ Далее зачеркнуто: этих.

¹⁸ Далее зачеркнуто синим карандашом: Другой пример. Оценивая влияние татар на Русь, автор также не соглашается вполне ни с г. Соловьевым, ни с г. Костомаровым, считая их мнения крайностями, и (Далее зачеркнуто: отвергает) при этом добавляет (Далее зачеркнуто: о третьем взгляде): ‘Мнение же о происхождении понятия о царской власти от татар надо, кажется, вполне отвергнуть (с. 279)’. В другом месте, объясняя появление поместий, согласно с мнением г. Градовского, развитием мысли о государе, как верховном собственнике земли, г. Бестужев-Рюмин замечает (с. 448): ‘Ко всем этим причинам образования понятия о верховном собственнике земли могло присоединиться и влияние татарского понятия о том, что вся земля принадлежит хану, свергнув иго, князья могли перенести на себя эту верховную власть хана’. Хотя вслед за тем автор не соглашается приписать этому предположению Неволина первостепенное значение, однако очевидно, что он не думает в этом месте вполне отвергнуть влияние татар на образование у нас понятия о царской власти.

¹⁹ Далее зачеркнуто: Заслуга и значение этого труда очевидны.

²⁰ Далее зачеркнуто: Этим пробелом отчасти объясняется и неудовлетворительность учебников русской истории, господствующих в наших школах.

²¹ Далее зачеркнуто: впереди.

²² Далее полтора листа оставлены чистыми.

III. К. Н. БЕСТУЖЕВ-РЮМИН [некролог]

[1897 г.]

2 января текущего года мы лишились К. Н. Бестужева-Рюмина, 21 год состоявшего членом нашего Общества. Имя покойного принадлежит русской историографии, в летописях которой историческая критика отведет его ученым трудам подобающее почетное место. Мы теперь под несвеявшимся еще впечатлением понесенной потери почтим его намять благодарным товарищеским воспоминанием.

Старших из здесь присутствующих я прошу Вас перенестись воспоминаниями лет за 40 назад, к концу 50-х годов.

Я принадлежу по возрасту к поколению тех из вас, милостивые государи, чье историческое мышление пробуждалось в то время, делая первые усилия в познании родного прошлого. Едва одолев учебники истории всеобщей и русской, мы тогда усилении читали ‘Четыре характеристики’ Грановского в изданном Кудрявцевым в 1856 г. собрании иго сочинений, Костомарова ‘Богдана Хмельницкого’ и ‘Бунт Стеньки Разина’ в выходивших тогда уже (1859) вторых изданиях, первые тома ‘Истории’ Соловьева, его же ‘Исторические письма’ и статьи Кудрявцева, Кавелина, Буслаева, Чичерина и др. в ‘Русском вестнике’, ‘Отечественных записках’, ‘Современнике’. Припомним также, что за этим чтением нас гораздо сильнее удерживало возбужденное общим движением любопытство юношеского ума, чем юношески незрелое понимание читаемого. Мы смутно чувствовали, что и в русской историографии веет новым духом, который проникал тогда во все отношения, в самые сокровенные углы русской жизни.

Теперь, спустя 40 лет, много перечитав и передумав, быв свидетелями широкого и разностороннего развития русской историографии, мы можем оглянуться на то далекое время с чувством некоторого самодовольства: наше тогдашнее смутное чутье нас не обманывало, мы знаем теперь, что русское историческое изучение переживало тогда глубокий перелом, успевший уже обнаружиться внушительными признаками. Археографическая комиссия обнародовала уже свои первые капитальные серии русских исторических источников, летописей и актов и в 1859 г. выпускала VII том ‘Дополнений к Акт[ам] историческим’. В подмогу ей начали действовать Виленская и Киевская комиссии для разбора древних актов. Предпринято было немало других изданий памятников отечественной старины. Накоплялся значительный запас печатного архивного материала и вместе с тем все более выяснялось, что в тысячу раз богатейший материал таится в рукописных книгохранилищах и архивах, ожидая работников. Сколько нового открыло тогда одно ‘Описание’ Горского и Невоструева, начавшее выходить с 1856 г.! С другой стороны, на смену старым собирателям памятников народного творчества и быта — Максимовичу, Сахарову, Снегиреву, Терещопку, — выступил ряд их деятельных продолжателей, Бессонов, Рыбников, Даль, Шеин, а в 1860 г. Общество любителей росс[ийской] словесности постановило издать песни, собранные П. Киреевским. Много свежих или уже испытанных ученых сил с редкой энергией и превосходной подготовкой принимались за обработку этого нового сырого и разнообразного материала, изданного и неизданного: Буслаев, Афанасьев, Забелин, Победоносцев, Кавелин, Чичерин, Дмитриев, Тихонравов, Пыпин и много-много других, в 1857 г. вышел первый том ‘Истории русской церкви’ Макария — и среди всех этих разнообразных, трудолюбивых и талантливых работ спокойным, мерным шагом, своей особой дорогой, по-возможности никого не задевая, по и не выпуская из вида чужих трудов, выходила о 1851 г. ‘История России с древнейших времен’ Соловьева, своими неизменными из года в год октябрьскими томами, обозначая движение русской исторической науки, как часовая стрелка указывает на циферблате движение времени. Очевидно было, что течение русской историографии страшно дробилось, разбивалось на необозримо разносторонние специальные русла и возникал вопрос, как следить за этим все увеличивавшимся разветвлением русско-исторической изыскательности, чтобы не потерять нити общего направления русской исторической мысли.

В этот момент в ‘Московском обозрении’ 1859 г. появилась без подписи автора обширная статья ‘Современное состояние русской истории, как науки’. Я был тогда еще слишком юн, далек от Москвы и от ученого мира и лишь много лот спустя узнал, что эта статья Бестужева-Рюмина, а узнал это из приобретенного мною еще в студенческие годы экземпляра ‘Московского обозрения’, на котором было написано: ‘Воспитаннику 3-го спец. класса Феодору Строкину на память от издателя’. Под статьей рукой внимательного читателя, сделавшего в книге на полях много заметок, карандашом подписано: Бестужев. Бестужев-Рюмин участвовал в издании ‘М[осковского] обозрения’. Около того же времени¹ он преподавал историю в Московских корпусах: не он ли сделал эту надпись, даря книгу со своей статьей одному из старших своих учеников? Я не знаю, какое впечатление произвела эта статья на своих читателей при своем появлении. Перечитывая ее теперь, видим, что она написана бойко и живо и обличает в авторе человека много читавшего, который при случае кстати припомнит и издания Сахарова, и различие между поэзией и историей по Аристотелю, и Геро-де-Сешеля, требовавшего себе из библиотеки законов Миноса для составления Французской конституции 1793 г., и сделает надлежащую выдержку из Маколея, Грановского, Юлиана Шмита. Главное содержание статьи — критический разбор первых восьми томов ‘Истории’ Соловьева. Но чтобы быть вполне справедливым к своему учителю, которого он слушал в Московском университете, критик обозревает, как понимали историю и как пользовались источниками предшественники Соловьева, писавшие полную историю России: кн. Щербатов, Карамзин и Полевой, потом говорит о состоянии разработки источников в эпоху появления ‘Истории’ Соловьева и всему этому предпосылает изложение современных требований от историка, как выразителя народного самопознания. Требования очень суровы и трудно выполнимы — это те сложные, возвышенные, словом, идеальные требования, какие со слов великих мастеров историографии или глядя на их мастерские произведения, любят предъявлять молодые читатели и начинающие ученые, но над которыми добродушно покачивают головой искушенные опытом и трудом обыкновенные историки (см. с. 3 и сл.). Соловьев, разумеется, не вполне удовлетворительно выдержал вооруженную такими требованиями критику своего ученика, хотя последний и отнесся к нему с большим почтением (с. 130).

Но эта большая статья гораздо важнее была для самого автора, чем для Соловьева и других современных русских историков, столь же строго им разобранных. Я думаю, что этот первый большой опыт Б[естужева]-Рюмина по русской истории окончательно сложил его взгляд на научное дело и на задачи его собственной научной деятельности. Он, 30-летний ученый, в этой первой серьезной пробе своего ученого пера, обозревая движение русской историографии, продумал в последовательном порядке основные факты нашей истории, пересмотрел ее источники с Карамзиным, Соловьевым и Кавелиным в руках, воочию убедился, как осторожно и обдуманно надобно ими пользоваться, на образцах поучился технике исторической работы. Его критические уроки, сказанные учителям, несомненно гораздо более научили самого критика, чем их.

Этим определялось дальнейшее направление его ученых работ. Отправляясь от основательного изучения состояния, в каком он застал русскую историографию при своем вступлении на ученое поприще, он потом всю жизнь оставался зорким наблюдателем ее движения. Я даже не умею назвать, кто бы с большим вниманием следил за русской исторической литературой нашего времени. Призванный через несколько лет преподавать русскую историю в С.-Петербургском университете, он, сколько мне известно, и в свои курсы вводил вместе с обзором русских исторических источников обзор новейшей русской историографии. Всякий начинающий дельный исследователь по русской истории был им тотчас замечаем и встречал в нем внимательного и доброжелательного ценителя. Помню, видаясь с ним в давние редкие приезды его в Москву, бывало едва поспеваешь отвечать на его нетерпеливые вопросы, кто чем занимается в Москве из молодых ученых по русской истории, что кто задумывает писать, не найдено ли чего нового в рукописях в московских архивах. Сам он не брался за большие специальные работы по неизданным архивным или рукописным источникам. Правда, он оставил крупный след в разработке русских исторических источников: в 1868 г. вышла его известная диссертация: ‘О составе русских летописей до конца XIV в.’ Этим трудом он укрепил в нашей исторической литературе прием изучения, который при умелом обращении с ним приносит плодотворные результаты — это тонкий критический разбор составных частей памятника и их часто трудноуловимого происхождения. Я назвал бы этот прием, как он был выработан Б[естужевым]-Рюминым на изучении древнейших летописных сводов — химическим анализом исторического источника.

В общем движении русской историографии он шел до конца своей особой дорогой, избрал себе здесь свое специальное дело, и это дело прямо отвечало на вопрос, поставленный широким развитием русского исторического изучения: он следил за все осложнявшимся движением русской исторической литературы, сводил, подсчитывал ее научные итоги, наблюдал ее общее направление и по временам отмечал в ней сомнительные или неосторожные уклонения. Плодом этих многочисленных наблюдений и научений и была его ‘Русская история’, первый том которой вышел в 1872 г. Он сам объясняет задачу этого труда в первых строках предисловья… ‘Цель этой книги — представить результаты, добытые русскою историческою наукою в полтораста лет ее развития, указать на пути, которыми добывались и добываются эти результаты, и вместе с тем ввести в круг источников, доступных в настоящее время ученой деятельности’². Кто из занимающихся русской историей переносит эту своеобразную книгу с письменного стола на полку! Она ежеминутно надобится, как путеводитель при обзоре осматриваемого города. Ее своеобразность в том, что в ней настоящий текст в нижней половине ее страниц, в этих неистощимо обильных цитатах и примечаниях, а верхняя половина — только прагматический фон или фактическая канва, по которой тщательной и удивительно-терпеливой рукой выведены лучшие усилия и успехи русского труда и ума по изучению родного прошлого. Нисколько не умаляя и не преувеличивая этого труда, можно сказать, что это не только русская история, но и история работы русской мысли над русской историей. Сам автор хотел дать в своей книге руководство или, лучше, пособие приступающим к самостоятельному изучению русской истории. Собирая, сопоставляя и разбирая мнения, высказанные в литературе, он не выставляет на первый план своих, а высказывает их только кстати, как научную возможность или робкий призыв ученой братии к содействию, проверке и поправке. Книга составилась постепенно из университетских чтений, в которых профессор, по его признанию, всегда давал много места оценке источников и пособий и критическому изложению высказываемых в науке мнений.

¹ Далее зачеркнуто: Б[естужев]-Рюмин.

² Цитата написана на полях рукою Б. В. Ключевского.

АРХЕОГРАФИЧЕСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

В. О. Ключевский — буржуазный русский историк второй половины XIX—начала XX в. — вошел в науку как автор всемирно известного курса русской истории, выдержавшего много изданий не только в нашей стране, но и за ее пределами. Капитальные труды В. О. Ключевского о Боярской думе, происхождении крепостного права, Земских соборах и т. д. входят в сокровищницу русской дореволюционной историографии, содержат целый ряд тонких наблюдений, которыми историки пользуются до настоящего времени. Только в последнее время, после издания отдельных специальных курсов¹ и исследований их², выяснилось, что об этом историке можно говорить как о крупном историографе и источниковеде. Однако до сих пор не все специальные курсы, статьи, очерки и наброски историка опубликованы. Настоящее издание, которое является продолжением публикации рукописного наследия В. О. Ключевского³, в значительной степени восполняет этот пробел.

Первым публикуется курс ‘Западное влияние в России после Петра’, который был прочитан В. О. Ключевским в 1890/91 уч. году. Тема о культурных и политических взаимоотношениях России и Запада привлекала внимание Ключевского особенно в 1890-е годы. Им были написаны статьи »Недоросль’ Фонвизина’, ‘Воспоминание о Новикове и его времени’, ‘Два воспитания’, ‘Евгений Онегин и его предки’. Публикуемый курс является как бы продолжением его исследования о западном влиянии в XVII веке⁴. В нем основное внимание уделено новым явлениям в истории России, происходившим в результате реформ Петра I. Эти изменения Ключевский связывал прежде всего с влиянием Западной Европы на политическую структуру общества, на образование, быт и культуру. Под термином ‘западное влияние’ Ключевский часто понимает не механическое перенесение идей и политических учреждений западноевропейских стран (в первую очередь Франции) в Россию, а изменения русской действительности, главным образом относящиеся к господствующему классу — дворянству, под влиянием новых условий жизни страны. Поэтому курс представляет значительный интерес (несмотря на его незаконченность) для изучения общей системы исторических взглядов Ключевского. Готовя к изданию V часть курса русской истории, Ключевский наряду с другими материалами привлекал частично и текст этого специального курса.

Раздел ‘Историографические этюды’ открывают четыре наброска первостепенной важности по ‘варяжскому вопросу’, где Ключевским высказано весьма ироническое отношение к названной проблеме, считавшейся в дворянско-буржуазной исторической науке одной из главнейших в истории Древней Руси.

Большой историографический интерес представляют никогда не публиковавшиеся очерки и наброски Ключевского о своих коллегах — историках прошлого и настоящего для Ключевского времени. Глубокие, меткие, образные, порой едкие характеристики не утратили значения и для современной исторической науки. Эти материалы существенно добавляют и обогащают широко известные статьи ученого о С. М. Соловьеве, И. Н. Болтине, Ф. И. Буслаеве, Т. Н. Грановском и других историках, изданные ранее ‘Лекции по русской историографии’⁵ и фрагменты историографического курса⁶.

До недавнего времени работы Ключевского в области всеобщей истории не были известны даже специалистам. Однако Ключевский уже на студенческой скамье проявил большой интерес к этой проблематике. Так, он тщательно конспектировал курс С. В. Ешевского, который был литографирован по его записи. Он написал работу ‘Сочинение епископа Дюрана’, перевел и дополнил русским материалом книгу П. Кирхмана ‘История общественного и частного быта’⁷. По окончании Московского университета молодой Ключевский читал в Александровском военном училище (где он преподавал 17 лет, начиная с 1867 г.) лекции по всеобщей истории. Фрагмент этого курса, относящийся к истории Великой Французской революции, был опубликован⁸. Позднее сам Ключевский отмечал влияние Гизо на формирование его исторических взглядов.

В 1893/94 и 1894/95 уч. г. Ключевский читал в Абастумане курс ‘Новейшей истории Западной Европы в связи с историей России’⁹. Он писал развернутые конспекты, которыми, очевидно, пользовался при чтении лекций. Именно этот расширенный конспект, состоящий из трех тетрадей, публикуется нами в основном корпусе издания. Он обнимает время от Французской революции 1789 г. до отмены крепостного права и реформ Александра II. Согласно записи Ключевского¹⁰, курс был им рассчитан на 134 уч. часа и включал в себя 39 тем. Этот сложный по составу курс насыщен большим фактическим материалом, за которым видна напряженная работа. О том свидетельствует и большое количество сносок и помет Ключевского, которые дают возможность представить круг использованных автором источников: иностранных и русских.

Помимо конспектов, составленных для своего личного пользования, Ключевский писал и развернутые планы курса, один из которых публикуется в Приложении. В результате в архиве Ключевского отложился довольно богатый комплекс материалов абастуманского курса, среди которых конспект ‘о Екатерине II — Александре II’, наброски о Франции, Австрии и Венгрии и другие. Ряд помет в абастуманских тетрадях, а также в литографиях ‘Курса русской истории’ (в частности, литографии Барскова и Юшкова) свидетельствуют о том, что Ключевский предполагал использовать отдельные тексты при подготовке к печати пятой части ‘Курса’. Абастуманский курс бесспорно является важным источником для изучения эволюции исторических взглядов Ключевского и для исследования проблемы изучения в России всеобщей истории вообще и истории Французской революции в частности.

Литературоведческие взгляды Ключевского находят отражение в разделе ‘Мысли о русских писателях’, где содержатся характеристики от М. Ю. Лермонтова до А. П. Чехова. Собственное научно-литературное (и часто литературное) творчество историка представлено в разделах ‘Литературно-исторические наброски’ и ‘Стихотворения и проза’, которые раскрывают Ключевского с новой, не только с чисто учено-академической стороны. Здесь помещены его стихотворения, художественная проза.

В приложении печатаются: к курсу ‘Западное влияние в России после Петра’ черновые материалы к отдельным лекциям и три наброска ‘Древняя и новая Россия’, к рукописи ‘Русская историография 1861—93 гг. Введение в курс лекций по русской историографии II-ой половины XIX в.’, к курсу ‘Новейшая история Западной Европы в связи с историей России’ — план этого курса 1893—1894 уч. г.

Публикуемые в настоящем издании рукописи В. О. Ключевского хранятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина (далее — ГБЛ), в Отделе рукописных фондов Института истории СССР АН СССР (далее — ОРФ ИИ), в Архиве Академии наук СССР (далее — Архив АН СССР) и в отделе письменных источников Государственной публичной Историческом библиотеки (далее — ГПИБ).

Обычно в печатных работах Ключевский опускал свой справочно-научный аппарат, но в его черновых рукописях часто можно встретить указания на источники. Особенно богат сносками, пометами и отсылками конспект абастуманского курса, где полностью ‘открыт’ научный аппарат, что позволяет судить о круге его источников и увеличивает тем самым ценность публикуемого текста. Воспроизведение помет Ключевского, дополнительных текстов на полях и вставок дает представление о процессе работы ученого над текстами.

Рукописи Ключевского имеют сложную систему отсылок, помет и указаний на источники, литературу, собственные труды — опубликованные, литографированные, рукописные. Места вставок и переносов текста отмечались им условными значками, подчеркиваниями и отчеркиваниями на полях чернилами или различными карандашами — простым, красным, синим. Так как цвет карандаша несет определенную смысловую нагрузку, то в подстрочных примечаниях во всех подобных случаях указывается цвет и способы написания пометы. Если подчеркивания и значки не оговариваются в подстрочных примечаниях, то это означает, что они написаны тем же карандашом или чернилами, что и основной текст. Начало и конец вставок автора отмечены в тексте одинаковыми цифрами, а в примечаниях — через тире (например,^5-5). В ряде случаев Ключевский пользовался условными обозначениями и сокращениями, которые не удалось расшифровать. В подобных случаях они даются в двойных круглых скобках (( )).

Нередко при воспроизведении выдержек из источников Ключевский сокращал текст приводимых цитат, но смысл их передавал верно. Фактические ошибки встречаются крайне редко.

Часто в рукописях Ключевского встречаются первые буквы латинских слов, означающих: p. (pagina) — страница, i (initium) — начало, m. (medium) — середина, f. (finis) — конец, n. (nota) — примечание, t. (totum) — всё, ib. (ibidem) — там же, id. (idem) — он же.

В публикации воспроизводятся без оговорок: подчеркивания и отточия Ключевского, исправления, сделанные им над строкой в случае их полного согласования с основным текстом и авторские изменения порядка слов в предложении, которые даются в последнем варианте. Описки исправляются без оговорок. Отсутствующие в рукописях даты восстанавливаются составителями в квадратных скобках, в примечаниях даются обоснования. Пояснения составителей даются в квадратных скобках. Звездочкой ⁺ отмечен комментируемый в примечаниях текст.

Переводы с иностранных языков даются под строкой.

Р. А. Киреева, А. А. Зимин

¹ Ключевский В. О. Курс лекций по источниковедению. — Соч. М., 1959, т. 6, Он же. Терминология русской истории. — Там же, Он же. Лекции по русской историографии. — Там же. М., 1959, т. 8. Сюда же относится и неоднократно издававшийся курс ‘История сословий в России’.

² Киреева Р. А. В. О. Ключевский как историк русской исторической науки. М., 1966, Чумаченко Э. Г. В. О. Ключевский — источниковед. М., 1970, Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский: История жизни и творчества. М., 1974.

³ Ключевский В. О. Письма. Дневники: Афоризмы и мысли об истории. М., 1968.

⁴ Ключевский В. О. Западное влияние в России XVII в.: Историко-психологический очерк. — В кн.: Ключевский В. О. Очерки и речи: Второй сборник статей. М., 1913.

⁵ Ключевский В. О. Соч., т. 8.

⁶ Из рукописного наследия В. О. Ключевского: (Новые материалы к курсу по русской историографии / Публ. А. А. Зимина, Р. А. Киреевой. — В кн.: История и историки: Историографический ежегодник, 1972. М., 1973.

⁷ Кирхман П. История общественного и частного быта. М., 1867.

⁸ Ключевский В. О. Записки по всеобщей истории / Публ. Р. А. Киреевой, А. А. Зимина, Вступ. статья М. В. Нечкиной. — Новая и новейшая история, 1969, No 5/6.

⁹ Подробнее см.: Нечкина М. В. В. О. Ключевский: История жизни и творчества, с. 325—347 и Предисловие к настоящему изданию.

¹⁰ См. с. 384—385 настоящего издания.

КОММЕНТАРИИ

I. ‘Русская история’ К. Бестужева-Рюмина. СПб., 1872, [т.] 1.

Публикуется впервые. ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 181, л. 1—4. Автограф. Чернила. На л. 1, служащем обложкой, написано карандашом: ‘Б[естужев]-Рюмин’.

II. ‘Русская история’ К. Бестужева-Рюмина, СПб., 1872, [т.] 1.

Публикуется впервые. ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 181, л. 5—9. Автограф. Чернила. На л. 5 — синим карандашом типографские пометы: ’18 Инв. Корпусом библиогр. 1-я Кл.’

III. К. Н. Бестужев-Рюмин. [Некролог].— Публикуется впервые. ГБЛ, ф. 131, п. 14, д. 6, л. 2—6. Автограф. Карандаш. Датируется по году смерти Бестужева-Рюмина. Текст предназначался Ключевским для выступления в Обществе истории и древностей российских. Существует копия, снятая Я. Л. Барсковым (ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 6).

Читайте также: