Алексей Николаевич Мошин
Алексей Николаевич Мошин
К легендам и рассказам об А. С. Пушкине
К легендам и рассказам об А. С. Пушкине
К легендам и рассказам об А. С. Пушкине, Мошин Алексей Николаевич, Год: 1908
Время на прочтение: 8 минут(ы)
В городе Новоржеве жил старый купец Василий Томилин, он возил на ярмарку в Святые Горы свой бакалейный товар и в палатке торговал там. В числе его покупателей был и А.С. Пушкин, о котором потом, через много лет, он часто рассказывал своему внуку, а тот пересказал мне и предложил записать и напечатать.
Старого Томилина в живых нет.
Вот как, по словам его внука, рассказывал старик Томилин свои воспоминания о великом поэте:
‘Торговали мы между двух горок, на одной монастырь стоит, а на другой селение. Повсюду палатки, да телеги, да оглобли, кверху завороченные, да лошади, а народу — видимо-невидимо. На ярмарке-то.
Снуют да шумят, а кто песню орет, а там поросенок завизжит, лошади заржут, бубенцы звонят, а там цыган с маклаком ругается, а тут на балалайках зашмаривают, а здесь торгуются, а где — кружок вокруг старцев соберется, те ‘Лазаря’ поют, а им в чашки грошики бросают, где парни да девицы хоровод водят, песни поют да тоже на балалайках играют…
В этакой сутолоке народной кого заприметишь?..
А уж как Пушкин Александр Сергеевич спускается с горища — его издали видать, потому что вокруг него, словно ворох цветов — сарафаны девичьи: и синие, и красные, и зеленые, и желтые…
А Пушкин с палкой, в рубахе, в шляпе.
Идут вокруг него девицы да песни поют, да разные прибаутки ему отпускают, да смешки, да шуточки, щебечут, как сороки, наперебой…
А он их слушает — веселый такой, довольный, да так отшутится и сам-то, что девицы со смеху покатываются…
Подходит вся ватага — и Пушкин, и девицы — к моей палатке — и сейчас же набирает он гостинцев: орехов, леденцов, пряников.
Наберет, наберет кульков и дальше идет и всех девиц кругом угощает. А уж они к нему так и прилипают, словно мухи на мед.
Так со смешками да с песнями и ходят…
И почти каждый раз, как придет на ярмарку Александр Сергеевич Пушкин, его девицы окружат, а он у меня угощения накупит…
Сразу деньги редко плачивал, а всегда потом из Михайловского со своим человеком присылал, никогда не забывал… А в последний раз набрал он у меня тоже всяких гостинцев на два рубля сорок восемь копеек ассигнациями и, как обыкновенно: ‘Пришлю…’ — говорит.
Но тут у него совсем внезапно отъезд случился, он и уехал и позабыл прислать-то… Да и кому же бы он из столицы прислал: он и фамилии моей, я думаю, не знал… А мне и не жалко было…
Много я с Александра Сергеевича Пушкина торговал на гостинцах для деревенских девиц-то, на ярмарке в Святых Горах…’.
В Псковской губернии я знал старика Даниила Сергеевича Сергеева-Ремезова, он управлял разными имениями. В начале восьмидесятых годов он управлял имением Спицыно в двенадцати верстах от города Великие Луки. Это был красивый старик, совершенно седой, без бороды, с длинными усами, с волосами, остриженными в скобку. Данила Сергеич лично знал А.С. Пушкина и рассказывал кое-что о привычках великого поэта. Впоследствии в печати подтверждалось разными лицами, знавшими великого поэта, многое из того, что рассказывал Данила Сергеич*, например, что поэт любил ходить в рубахе и, гуляя по проселку, любил бросать перед собою палку, подходить, поднимать палку и снова бросать вперед по своему пути… Любил ходить на кладбище, когда там ‘голосили’ над могилками бабы, и прислушиваться к бабьему ‘причитанию’, сидя на какой-нибудь могилке… Но вот еще характерная привычка Пушкина, о которой слышал я от Данилы Сергеича.
Говорил Данила Сергеевич, что это он видел своими глазами, и даже неоднократно…
На ярмарке в Святых Горах поэт любил разгуливать среди народа и останавливаться у групп, где нищие заунывно тянули ‘Лазаря’, или где парни и девицы играли да пели плясовую, водили хоровод, плясали, или где крестьяне перебранивались и спорили, причем слышалось подчас и крылатое словцо, и острота… Поэт простаивал с народом подолгу, заложив руки за спину, в одной руке у него была дощечка с наложенной бумагой, а в другой — карандаш. И вот А.С. Пушкин, заложив руки назад, кое-что записывал незаметно для других, передвигая пальцами левой руки бумагу на дощечке, а правой водя карандашом, прислушиваясь к песням и речам народа, он таким образом незаметно для чужого глаза записывал то, что боялся не удержать в своей феноменальной памяти.
Зачем нужно было Пушкину прибегать к такому необыкновенному способу записывания?.. Это было даже необходимо: так никто не подозревал, что этот ‘малый в рубахе’, заложивший, по-видимому, беспечно руки назад, записывает… Известно, с каким недоверием и подозрительностью относился в то время крепостной забитый, запуганный народ ко всякому пишущему… Разве стали бы откровенно говорить при человеке, который ‘подслушивает’ да записывает?! Такого обходили бы околицей, от него толпа крепостного народа разбежалась бы…
Еще вопрос: возможно ли писать, заложив руки за спину?.. Попробуйте, и вы увидите, что можно. Сначала у вас получатся каракули, а потом вы даже приобретете некоторый навык… Пушкину при его удивительной памяти не было надобности записывать целую ‘круглоту периодов’, ему достаточно было поймать несколько характерных слов, чтобы потом воскресить перед собою целую фразу, целую речь, целую сцену…
Помнится мне еще один эпизод из рассказов Данилы Сергеича о великом поэте.
Поэт летом устроил себе кабинет в ‘бане’ и там работал. Когда Пушкин в этой ‘бане’ запирался, слуга не впускал туда никого, ни по какому поводу: никто не смел беспокоить поэта. В эту ‘баню’ Александр Сергеевич удалялся часто совершенно неожиданно для лиц, с которыми он только что беседовал. В барском доме было однажды вечером много гостей: Пушкин с кем-то крупно поговорил, был очень раздражен и вдруг исчез из общества. Кто-то, зная привычки поэта, полюбопытствовал, что он делает, и подкрался к освещенному окну ‘бани’. И вот что он увидел: поэт находился в крайнем волнении, он быстро шагал из угла в угол, хватался руками за голову, подходил к зеркалу, висевшему на стене, и жестикулировал перед зеркалом, сжимая кулаки. Потом вдруг садился к письменному столу, писал несколько минут. Вдруг вскакивал, опять шагал из угла в угол и опять размахивал руками и хватался за голову…
Поблизости от села Михайловского в маленьком погосте Во-ронич возле самой церкви в крестьянской избе с трубой на соломенной крыше живет старая старушка Акулина Ларионовна Скоропостижная. Одевается она, как все старушки-крестьянки, и на голове носит повойник, а сверху, когда выходит, платок.
Это было 6 июня 1907 года: старушка Акулина Ларионовна, приветливая и радушная, сидела со мной возле своей избы и рассказывала:
‘Да, я знала Александра Сергеевича Пушкина, когда он проживал в селе Михайловском. Тогда я была девочкой-подростком. Александру Сергеевичу больше всего нравилось слушать, когда кто песни пел. Он слушал и в это время писал… Старцев нанимал петь ‘Лазаря’ и другие стихи и все слушал да записывал…
Где увидит народу много, лошадь остановит, подойдет, разговаривает, слушает да кое-что и запишет…
Отец мой был священник по имени Илларион, а по фамилии Раевский, но больше его знали по прозвищу Шкода. А моя фамилия по замужеству Скоропостижная. Моего отца Пушкин Александр Сергеевич очень любил, двух дней не мог обойтись, чтобы с ним не повидаться. Папенька, бывало, как пойдет в Михайловское, так и пропадет на весь день, а то и на вечер. Я его, бывало, спрошу:
— Да что вы, папенька, там делаете?
— А вот все с Александром Сергеевичем сидим, да шутим, да смеемся… Говорим да никак не наговоримся… И все-то у нас с ним шутки да веселье… А больше никакого у нас там дела нету.
Как дня два папенька не пойдет в Михайловское — уж Александр Сергеевич присылает за ним, а то и сам приедет… Помню его: приезжал на красивой высокой лошади, и был он во фраке с хвостом, и под шеей широкий белый галстух-платок. Была я на улице, спрашивает меня:
— Поповна, дома папенька?..
— Нету, — отвечаю.
— Так скажи ему, чтобы ко мне приезжал. Я без него соскучился…
А когда папеньку заставал, то и сиживал у него, но ничего не ел и не пил у нас. Папеньку тащил к себе закусывать и чай пить.
Раз как-то подъезжает, входит в комнату и подает папеньке бумагу:
— Вот тебе, поп, мой подарок…
В бумаге было написано: ‘Дарю попу Шкоде семь десятин’… И значилось все там по форме, только не была бумага по закону закреплена. Но Александр Сергеевич сказал:
— И так у вас моего подарка никто не отнимет.
Ан вышло так, что отняли. Записка Александра Сергеевича в пожаре погибла. Дом наш от молнии сгорел, и те семь десятин от нас отняли… А уж сам-то Александр Сергеевич беспримерный был благодетель и к нам был всегда добрый. Тоже разрешал нам в его лесу и грибы искать, а больше никому не позволялось, и лес был обнесен высокой оградой.
Я, бывало, с девушкой уж так-то рано за грибами в Михайловское приду, чуть утро, а уж смотрим — Александр Сергеевич гуляет. Чаще всего я видела его даже и в лесу — все во фраке с хвостом да в широком белом галстухе. А как на ярмарку отправлялся, то просто в рубахе, а то видела — в шинели серо-немецкого сукна с бархатным воротником и подпоясан был широким красным поясом, а концы длинные сзади заткнуты.
Встретит, бывало, нас, как придем за грибами:
— Ну, вы пришли?.. Вот и я буду вам пособлять…
Мы с девушкой по лесу ходим, грибы ищем, а Александр Сергеевич около по дорожкам ходит да нам показывает палкой грибы и зовет:
— Поповна, поповна1.. Вот грибы, вот!.. Белые… Скорее, скорее сюда!..
Наберем, бывало, мы с девушкой грибов много, и прошу я Александра Сергеевича хоть сколько-нибудь себе взять, а он отвечает:
— Вы вдвоем ходите?.. -Да, — говорю…
— Ну, а от меня двадцать девушек посланы грибы собирать… А вы хоть попа-то мне накормите…
И уж такой-то был веселый да ласковый… Царство ему небесное!..’
По другую сторону села Михайловского, тоже поблизости, в деревеньке Богомолы доживает свой долгий век мужичок Иван Павлов.
6 июня 1907 года мы познакомились с ним.
Наш возница предупреждал:
— Ну, и плоха же у него изба… Господам и войтить страшно… А зато как хорошо вокруг: колосится, хоть и чахлая, рожь, заливаются жаворонки, пестреют полевые цветы, зеленеют кустарники, рощи, ярко отражается солнце в реке…
Двор Ивана Павлова — бедный, жалкий крестьянский двор. На улицу выходит изба с маленьким оконцем, она поновее, чем задняя изба, в которой мы нашли Ивана Павлова.
Та изба курная, без трубы. Надо подняться на несколько ступенек по лесенке на помосте перед сенцами, над которыми обвалилась соломенная крыша и виднеется в дыры голубое яркое небо, и тогда войти через сенцы в черную прокоптевшую избу Ивана Павлова.
Едкий печной дым синими облаками клубится по избе и щиплет непривычные ваши глаза. В углу — образа, среди стола и скамей колыбелька ребенка и на нарах валяется больной старик в овчинном тулупе.
Что его приковывает к этой курной прокоптевшей избе, отравленной едким дымом? Ведь лучше же на дворике, где снуют куры, там и светло, и тепло, и дышится легко…
Но старик любит свою прокоптевшую нору и ему кажется лучше валяться там.
С нар поднялся косматый босой высокий старик, протянул руку:
— Здравствуй… Эй, бабы, подпашите избу!..
И только по настоятельной просьбе он согласился принять гостей в своем дворе.
Там и вели мы беседу. Иван Павлов, видимо, сохранил ясную, острую память, и мужик он умный. Его воспоминания относятся к 1824,1825 и 1826 годам:
‘Чаво ж мне ня помнить Ляксандра Сергеича Пушкина, коли я с ним ня раз и купался вместе в речке-то Сороти. В жаркие дни ён покупаться любил. Да еще когда ён гуливал по нашим местам али на ярманку, тоже я иной раз при нем находился. Я в те поры уже землю пахал, стало, на возрасте был… А сколько мне теперь годов — Бог ведает, а мне неизвестно… Може, годов коло ста… Был я с лакеем Ляксандра Сергеича приятель, с Якимом-то Архиповым, а ён и на Капказе с Ляксандром Сергеичем был…
В лицо как сичас Ляксандра Сергеича помню… Был ён с волос темный, курчастый, а в платье ходил то в немецком, а то в красной рубахе с поясом да в штанах плисовых, а голенищи тоже по-русски, — только что шляпа, а то как бы и не барин… Да с мужиками-то ён больше любил знаться… но и господа к нему по вечерам наезжали, и с барынями — тогда февирьки да ракеты пущали да огни и с пушки палили для потехи… Пушка такая для потехи стояла завсегда около ворот еще с давнишних пор… Как же, дескать: у Пушкиных да без пушки?..
Мужики его все кругом одобряли, потому — ён разговорчивый был на все… Умственный был господин и добрейший… Кто его о чем просит, никому отказу не было… А как увидит: девки навоз возят, всем велит вкруг сойтись да песни петь, а сам слушает да чего-то пишет, а после денег даст… Ребята землянику наберут на продажу, а ён у них купит да им же и отдаст ту землянику:
— Ну, теперь вы землянику съешьте, детки: деньги за нее заплачены!
Был ён в те поры к нам прислан: под началом находился. И за что только его начальники притесняли, памжа их ведае, а ён никого не боялся. С жандармами дерзко разговаривал.
А стариков нищих, которы песни поют, обласкивал да просил еще петь и денег давал, а сам все на бумажку списывал…
И про которого узнает мужика, что тот петь горазд, сейчас нанимает его песни петь… А сам все слушает да нет-нет — и попишет…
Много по полям да по рощам гулял и к мужикам захаживал для разговора. Знамо: сустретятся люди, так нявожь сопеть?.. Будут разговоры разговаривать… А ён мужицкие разговоры любил…
Бог привел мне и при том быть, как уезжал от нас Ляксандр Сергеич…
Осень только что зачиналась. И не чаял-то Ляксандр Сергеич свово отъезду… Со мной по ярманке в Святых Горах гулял… А к ему жандар откуда ни возьмись прет:
— Подполковник вас к себе требует…
А Ляксандр-то Сергеич Пушкин и отвечает тому жандарму таково скоро:
— Я, — говорит, — вашему подполковнику ж…ой кланяюсь! Глядь — и сам исправник, а с ним и подполковник жандарский в тарантасе едут, да прямо к Ляксандру Сергеичу.
Принялся исправник у него пардону просить, а Ляксандр Сергеич смягчился:
— Ничего, — говорит, — ничего!..
И тут же коляска подлетает, а в ней фельдъегерь, слышь, из Москвы: Ляксандру Сергеичу милость пришла: в столицыю вызывают… Ну и как же он обрадовался — палку выронил…
— Едем!.. — говорит. — А… так! Я свободен!.. Сейчас едем!.. В Москву!..
Фельдъегерь-то ему: не желают ли домой заехать, в Михайловское, так Ляксандр Сергеич и руками замахал:
— В Москву!.. Прямо в Москву!
Да в коляску и сел… Я ему и палку подал. И укатил ён с фельдъегерем в столицыю из наших местов… Так-то…’.
Опубликовано: Мошин А.Н. Новое о великих писателях: Мелкие штрихи для больших портретов. СПб., 1908.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/pushkin/moshin_k_rasskaz.html