И. Гроссман-Рощин
И. Гроссман-Рощин
К критике основ учения П.А. Кропоткина
К критике основ учения П.А. Кропоткина
I
I
II
II
III
III
В поле бес нас водит, видно,
И кружит по сторонам!..
———-
К критике основ учения П.А. Кропоткина, Гроссман-Рощин Иуда Соломонович, Год: 1920
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Петр Кропоткин, на ряду со Штирнером, Прудоном, Бакуниным, Махно, входит в число самых известных анархистов мира. До сих пор ‘князь’ анархии вызывает жгучий интерес у многих людей. Поэтому работа И. Рощина представляется актуальной и сегодня. Сам Рощин, который был современником Кропоткина, знал анархизм, что называется, изнутри.
О Кропоткине в свое время много говорили, но мало изучали. На русском языке литература о Кропоткине чрезвычайно скудна. Можно, конечно, указать на изложение теории у Эльцбахера, Цокколи, но это изложение есть скорее фотография, нежели портрет, это добросовестное ‘цитирование’ ничего общего не имеет с углубленным пониманием и самостоятельной проработкой кропоткинизма. В свое время г. Дионео добросовестно, хотя и довольно тускло, реферировал на страницах ‘Русского Богатства’ книгу ‘Взаимопомощь’. Г. Кареев там же излагал и отчасти критиковал (не совсем удачно, как он после сам признался) поистине замечательную, внимание всего социалистического мира на себя обратившую, книгу ‘Великая Французская революция’. Социолог Де-Роберти написал небольшой этюд о Кропоткине, да еще Базаров в своей брошюре сделал вскользь несколько замечаний по поводу естественно-научного метода. Вот и все. Я не говорю о недавно вышедшем сборнике ‘П. А. Кропоткин’, под редакцией т.т. Борового и Лебедева в издании ‘Голос Труда’. Этот сборник вносит кое-что существенное в литературу о Кропоткине.
Лично мне приходилось писать о Кропоткине сравнительно много.
Странно: я никогда не был сторонником кропоткинизма, боролся с кропоткинизмом в лекциях и докладах, писать же о Кропоткине мне приходилось скорее догматически — я чувствовал, что необходимо дать более углубленное понимание и оценку системы, а потом только возможно будет приступить к плодотворной критике. Только в статьях, посвященных борьбе с милитаристической позицией Кропоткина в период империалистической войны, я критикую Кропоткина, где я вскрываю противоречия милитариста Кропоткина с самим собой. (Интересующихся отошлю к брошюрке ‘Характеристика творчества П. А. Кропоткина’, ‘Мысли о творчестве Кропоткина’ в упомянутом уже сборнике издания ‘Голос Труда’, там же ‘Речь на могиле Кропоткина’ и ‘Двойственность позиции Кропоткина’ в ‘Жизни для всех’ за 1918 г.)
Отметим основные положения учения Петра Алексеевича Кропоткина.
1. Естественно-научный метод. Наука ликвидирует теологию и метафизику во всех областях и в том числе и в социологии. Естественно-научный материализм XVIII в., позитивизм Огюста Конта создают фундамент для синтетического мировоззрения. Социология должна ставить себе задачей счастье и обеспечение каждого и всех — социология должна быть как бы физиологией общества. Естественно-научный метод противопоставляется также диалектическому, причисляемому Кропоткиным к типу метафизического мышления.
2. Космический федерализм. Буржуазные мыслители, мыслящие мир по аналогии с государственной централизацией, рисуют космос иерархически, солнце является центром, вокруг которого вращаются ‘зависимые’ планеты. На самом деле космос есть устойчивая система равновесия, в которой взаимодействие бесконечно малых и ‘создает’ это равновесие и устойчивость.
3. Социальный федерализм. В истории боролись и борются два начала — централизм и федерализм. Централизм всегда создавал неравенство — центр, как пьявка, высасывал соки провинции, централизм всегда создавал штамп, безликий шаблон. Всякая культура, в которой пышно и буйно процветало массовое творчество, обязана своим расцветом федерализму. Борьба Ганзейского союза, моменты средневековья, борьба Пскова и Новгорода за автономию — все это было борьбой массового творчества с централизмом. В пределах социализма тоже борются два начала — государственный социализм, точнее социализм государственников, якобинцев, централистов, поклонников римского права (Маркс, Лассаль) с федералистическим безгосударственным социализмом, представителем которого является Бакунин и Юрская федерация.
4. Все положительное, разумное и свободное в истории является продуктом массового творчества. Эти продукты массового творчества не нуждаются ни в законе, ни в праве, ни в охране государства — массовое творчество фиксируется в обычном праве. Как же государству удается сломить массовое творчество и водворить царство Права, Закона и Государства? Масса часто застывает в своем развитии, или же вырабатываемые ею нормы недостаточно универсальны, чересчур локальны. Тогда государство берет на себя ‘прогрессивную’ инициативу и в смысле нарушения временной спячки и расширения пределов приложения выработанных обычным правом норм. Но за эту ‘услугу’ государство — Шейлок — живое мясо в процент берет. Государство превращает закон в какую-то вечную, застывшую норму, мешая пробудившемуся богатырю-народу двигаться дальше, государство, сумев сделаться нужным ‘прогрессу’, превращает в неизменного спутника истории закон, право, государство с прокурором, судьей и палачем.
5. Определение государства. Не надо смешивать государство с правительством. Государство существовало в Риме, умерло в период средневековья, возродилось к жизни в XVI столетии. Государство характеризуется территориальной концентрацией, центром, всеопределяющим и всерегулирующим.
6. Прогресс, это — ‘переход от худшего к лучшему’.
7. Взаимопомощь. Неверно, что борьба за существование, грызня и конкуренция способствуют выживанию и подбору лучших. На деле буржуазные дарвинисты не замечают важнейшего фактора эволюции и прогресса — взаимопомощи, фактора, действующего в космической среде, фактора, суженного и извращенного в социальной среде, благодаря принципу конкуренции, частной собственности и государству. Коммунизм, федерализм, свободный договор — таков идеал массового творчества, таков идеал анархического коммунизма.
8. Этика. Этично — содействие благу рода, при чем в содействии этому благу рода личность экстенсивно и интенсивно развивается, приобретает мощь и силу.
Мы изложили все основные пункты учения Петра Алексеевича Кропоткина. Разумеется, мы не думаем подвергнуть анализу учение по пунктам. Нам хочется наметить некоторые моменты, которые послужат другим исследователям материалом для целостной и плодотворной критики кропоткинизма с точки зрения философии и тактики диалектического материализма и ленинизма.
Мне приходилось в другом месте формулировать основной дефект кропоткинско-бакунинского анархизма так:
Анархизм дает нам формулу прогресса, но не дает нам представления о механике исторического процесса.
Я настаиваю, что в этом — центр слабости и незрелости анархизма.
Вышеприведенная формулировка нуждается, однако, в значительном дополнении: Кропоткин занимает своеобразно-промежуточное место между научным социализмом и утопизмом. Он не настолько утопист, чтобы не пытаться обосновать ‘естественно-научно’ свое мировоззрение, но не настолько научен и объективен, чтобы не подчинять бессознательно-научные доводы своему моральному идеалу. Это-то делает особенно трудным анализ кропоткинизма, это же накладывает на все учение печать некоторой туманности и расплывчатости, несмотря на изумительное техническое умение ясно, соблазнительно ясно, излагать свои мысли.
Надо, однако, быть наивным рационалистом, чтобы думать, будто ‘грехопадение’ кропоткинского анархизма есть результат только неправильного представления, ошибки разума. Конечно, анархизм, его интеллектуальная незрелость есть отражение определенных общественных отношений.
Говорят: кропоткинизм мелко-буржуазен. Это верно, хотя следует сейчас же добавить, что ‘мелко-буржуазность’ Кропоткина своеобразно смешана и спутана с либерализмом. Давно, еще на страницах нелегального ‘Черного Знамени’ я указывал на наличность либерализма в анархизме, на теоретическое отсутствие в полном объеме идеи классовой борьбы.
В том-то и дело, что мы чересчур злоупотребляем термином ‘мелко-буржуазность’ и нам грозит опасность превратить его в штамп, в серый ярлык, неряшливо и неумело наклеиваемый на явления различного социального порядка.
Если под мелко-буржуазностью разуметь апологию индивидуальному крестьянскому хозяйству, то это определение, применимое в общем к Прудону, решительно не приложимо к коммунистической теории Кропоткина. Если под мелко-буржуазностью разуметь территориальную изолированность общины, некоторую хозяйственную ‘монадологию’, то этот упрек, имеющий некоторое основание, все-таки в целом парируется тем фактом, что Кропоткин требует от массового творчества во всех областях универсальности, всеобщности, без которой массовое творчество иссякнет и сделается добычей государственного ‘прогрессизма’.
Неприемлемо применение к кропоткинизму понятия ‘мелко-буржуазность’ и в его психологически-культурном смысле. Мелкий буржуа ведь никогда реально не взбирается на вершины и потому-то он расслабленно сюсюкает и грезит о заоблачных ‘идеалах’ и даже комично проявляет порой ненависть к ‘оппортунистам’, на деле строющим подъемные машины, по которым можно реально, а не в мечтах, взобраться на Гималаи. Мелкий буржуа никогда не видит корней и потому он не способен к мужественному объективному анализу — он подменяет реально сущее малокровным, на ходулях поставленным, ‘должным’.
Философию мелкого буржуа дал Шекспир в ‘Гамлете’:
Гамлет. Милейшие мои друзья. Как поживаешь ты, Гильденштерн, и ты, Розенкранц? Да, как поживаете?
Розенкранц. Так, как могут поживать люди среднего уровня.
Гильденштерн. Мы, по крайней мере, счастливы в том отношении, что счастливы не чрезмерно. Мы не сияем, как драгоценные камни на головной повязке фортуны.
Гамлет. Но и не находитесь под подошвами ее сандалий.
Розенкранц. Ни тут, ни там.
Гамлет. Следовательно, находитесь около ее пояса, т.-е. по близости того места, откуда сыплются самые щедрые ее дары.
Гильденштерн. Да, мы с нею в ладах.
Гамлет. И пользуетесь ее тайными прелестями. Это совершенно понятно: ведь судьба — потаскушка…
Разве в какой-нибудь мере этот классический тип духовного мелкого буржуа родственен Кропоткину? — Конечно, нет. Бесконечная щедрость духовная, борьба с золотой серединой — вот завет и основная черта этики Кропоткина.
‘Давай, не считая’ — вот, по Кропоткину, лозунг духовно-избыточной личности.
В каком же смысле можно говорить о мелко-буржуазности Кропоткина? Только в том, что он не понял объективной роли и значимости капитализма, не понял и не дооценил организующе-освобождающей роли техники. Пролетариат, крупная промышленность входят элементом и моментом в его коммунистическое мировоззрение, но он не постиг великого закона о необходимости исходить из пролетариата, как единственного, надежного авангарда свободы.
Вот потому-то он часто, теряя единственно правильную объективную базу, превращается в утописта и, не видя реальных сил и двигателей в настоящем, впадает в социологический пассеизм, идеализирует якобы ‘свободное’ средневековье или древние Псков и Новгород.
Конечно, в мелко-буржуазном Прудоне были элементы либерализма, поскольку Прудон верил, что всякая экономическая ‘сила’, предоставленная самой себе, ведет к свободе, да вот только государство извращает направление этой свободоносной силы. В либерализме Кропоткина есть элемент мелко-буржуазности, поскольку Кропоткин не исходит из объективно данного и идеализирует некоторые стороны до-капиталистических отношений. Но красить обоих одной краской — ‘мелко-буржуазность’ — не годится.
Для нас важно отметить, что идеологическое и философское колебание Кропоткина вытекает из этого непонимания объективной логики вещей. Воистину — ‘мне отмщение и аз воздам’, — кто потерял ключ к пониманию законов развития общества, тот обречен на эклектику и неустойчивость в теории.
Это мы видим на учении Кропоткина.
Что ярче всего бросается в глаза при анализе учения Кропоткина, это чисто этический, моральный характер его. Оно все пронизано моральным пафосом, категорией должного, это вполне понятно, если вспомним, что Кропоткин, славный представитель плеяды ‘кающихся дворян’, поклявшихся уплатить ‘долг народу’ и хоть чуточку вознаградить его за обиды и гнет. Но ни к кому так не приложим афоризм Владимира Соловьева о том, что интеллигенция мыслит по парадоксальному положению — ‘человек произошел от обезьяны, а потому будем добрыми’, как к системе Кропоткина. Ибо свой этический идеал Кропоткин хочет обосновать натуралистически — естественно-научным методом. А это теоретически безнадежно.
Вообще говоря, возможен или натуралистический аморализм — таковым является в значительной степени учение Спинозы. Здесь все моральные переживания развенчиваются, разоблачаются — этические переживания есть только некоторый эпифеномен натуральных желаний, хотений и вожделений. Или панэтицизм: моральная категория объявляется некоей мировой субстанцией, и сама природа как бы осуществляет некоторый, хотя бы и зачаточный, моральный замысел. Наконец, возможен дуализм: природа безразлична к добру и злу, в ней царит только железный закон железной необходимости, — этическое же есть чисто человеческая категория.
По существу своему Кропоткин умудряется соединить различные категории, спутать воедино натуралистический аморализм с пан-морализмом. Возьмем пример. Какой смысл учения Кропоткина, что космос организован федералистически? Что там, в космосе, нет ‘центра’, нет властелина, что космос есть уже готовое царство анархического федерализма? Ведь безначалие, федералистическая организация имеет смысл и значение только там, где есть живые люди, элементы, проклинающие централизм, борющиеся за автономию. В приложении же к механической природе все эти термины — только метафоры, но для Кропоткина это не только метафоры. Здесь несомненно — неосознанный антроморфизм. И здесь сразу вскрывается основное противоречие всей системы: сторонник чисто механического миропонимания, применяющий естественно-научный метод, не знает и не может знать этической категории. Он знает только веления природы, а эти веления безразличны к добру и злу. Естественно-научным методом никак этизировать общество невозможно, натурализм совлекает с человека мантию морали, подчиняет его безжалостным ‘аморальным’ законам природы. Но тогда исчезает все, что так ценно, что единственно ценно и дорого Кропоткину — система этических ценностей. И вот Кропоткин пускается бессознательно, конечно, на своеобразную ‘хитрость’: человек действительно натурализуется, но зато природа чуточку этизируется — в природе уже осуществлен некоторый моральный постулат свободного федерализма, бросить человека в объятия этой природы не так уже страшно, ибо эта природа уже ‘не слепок, не бездушный лик, в ней есть душа, есть свобода’ — да еще и какая свобода, — анархически федеративная!..
Ясно, что естественно-научный метод здесь занимается не столько констатированием фактов и их связи, сколько подбором их для утверждения моральной гипотезы.
Естественно-научный метод в применении к категориям должного блестяще и окончательно был скомпрометирован Кантом, побежденным в свою очередь в области истории и социологии — диалектическим материализмом Маркса. Основной замысел всего кантианства может быть формулирован так: из изучения закономерной связи природных явлений никак, ни в какой мере и ни в какой степени нельзя извлечь категории должного. Правда, Кант как будто бы объединил мир сущего и мир должного в знаменитой формуле ‘звездное небо надо мной и нравственный закон во мне’. Но это единство в универсальности добыто различными методами. Второе положение Канта: мир механики есть мир количественных комбинаций, мир моральных ценностей — качественный комплекс. А количество никогда не переходит в качество.
Кто же победил Канта? Разве естественно-научный материализм? — Нет. Кант был побежден диалектикой Гегеля, в которой количество переходит в качество. Естественно-научный же метод должен был капитулировать, естественно-научному методу Кант нанес неизлечимые раны.
Кропоткин отвергает диалектику и впадает в эклектику: через природносущее он таинственно пробирается к должному, но таких путей нет у естественно-научного метода!
Характерно, что ‘субъективный метод в социологии’, защищаемый Н. К. Михайловским в гораздо большей степени, нежели естественно-научный метод Кропоткина, гарантирует нас от вторжения субъективизма.
Да, ‘субъективный метод’ в социологии в гораздо большей степени обеспечивает нас от привнесения субъективного произвола, нежели мнимое обоснование социального идеала естественно-научным методом. Н. К. Михайловский самым категорическим образом протестовал против той мысли, будто субъективный метод — какой-то ‘саврас без узды’, произвольно нарушающий объективную закономерность и заменяющий эмпирическую наличность плодами благородной фантазии. Н. К. Михайловский аргументирует так: природа так, как она нам научно дана и освещена теорией Дарвина, эта природа не знает ни добра, ни зла, ни подвига, ни преступления, она сеет смерть — здесь, бесконечно богатую буйную жизнь — там. Она не знает ценного, дорогого, желательного. Но ценное, желательное знает живой человек. Но этот живой человек — дитя природы. Как же сочетать верность научной закономерности с не менее реальной потребностью в идеале правды? Человеку не надо капитулировать перед природой, но горе ему, если он во имя нравственно желательного забудет грозные веления природной необходимости. Субъективный метод есть открытое заявление о том, что данная личность занимает определенное место в обществе, является сторонницей определенного типа социальной кооперации. Личность не знает бесстрастного отношения к жизни. Чтобы не проводить свои идеалы контрабандно, чтобы не обезличить свой моральный идеал безликими законами природы, чтобы не подбрасывать природе не свойственных ей оценок, субъективный метод открыто формулирует идеал класса или личности и старается, через познание законов природы, добиться торжества. Не даром польский социолог Крживицкий усмотрел в субъективном методе зачатки идеи классовой точки зрения. Конечно, речь может идти только об эмбрионе классовой оценки, ибо и Михайловскому было чуждо познание объективных законов исторического развития. На практике Петр Алексеевич Кропоткин, не взирая на все свои ‘империалистические’ уклоны, был несравненно революционнее, нежели типичный идеолог разночинной и отчасти дворянски деклассированной интеллигенции Н. К. Михайловский. Как бы не старался архиэклектик В. Чернов представить дело так, что у Михайловского все ‘шито-крыто’ и нет ни единой трещины, на деле мы знаем, что система Н. К. Михайловского насквозь дуалистична: как своеобразный этический философ истории, Михайловский является романтическим максималистом, как практик — Михайловский умеренный социалист, вряд ли не правее Мякотина.
Но методологически естественно-научный метод несомненно является шагом назад в деле обоснования революционного мировоззрения, чем, в свою очередь, характеризуется несовершенный и давно отвергнутый ‘субъективный метод в социологии’.
Эта методологическая невыдержанность Кропоткина особенно рельефно выступает в оценке Кропоткиным дарвинизма.
Как подходит к дарвинизму марксизм? Раньше всего марксизм методологически отмежевывается от дарвинизма. Попытки перенести законы биологии в социологию решительно отвергаются хотя бы потому, что Маркс выясняет специфическую природу социального бытия и устанавливает диалектические законы развития. Засим: марксизм целиком принимает закон борьбы за существование, но из вечной, естественной категории марксизм превращает борьбу — не видов, а классов — в историческую.
Как подходит к дарвинизму упомянутый Н. К. Михайловский? Михайловский указывает на кооперацию, как на фактор, видоизменяющий и ограничивающий закон борьбы. Но, верный своему ‘субъективному антропоцентризму’, Михайловский устанавливает различные типы приспособления. Дело в том, что очень часто выживают типы ‘практические’ и погибают типы ‘идеальные’. Практические типы выживают потому, что у них нет ‘любви к дальнему’, они паразитически присосались к данной конкретной обстановке, но эти типы погибают, как только обстановка меняется, усложняется и требуется многогранность вместо элементарности и пассивности. ‘Идеальные’ типы, наоборот, обладают многогранностью и многосложностью, они не приспособляются к данной среде потому, что данная среда требует от них отказа от сложности, многосторонности, требует поменьше активности и побольше пассивного приспособления. Да, выживает ‘приспособленнейший’, но наиболее приспособленный ни в какой мере не означает более совершенный. Молчалин ‘выживает’, ибо он — тип ‘практический’, Джорджиано Бруно погибает, ибо он — тип ‘идеальный’. Но неужели в данном примере выжил наиболее ‘совершенный’?
Кропоткин также подвергает жесточайшей критике дарвинизм. Но подход его совершенно иной. П. А. Кропоткин написал совершенно замечательную, всеми признанную книгу ‘Взаимопомощь как фактор эволюции’. Кропоткин заявляет, что не борьба, а взаимопомощь является одним из факторов прогресса.
Как ни важна работа Кропоткина, но в смысле обоснования мировоззрения эта работа вызывает ряд серьезных недоумений.
Раньше всего: дарвинизм не отрицает факта взаимопомощи (симбиоза). Дарвинизм великолепно знает, что борется не только особь с особью, а вид с видом. В пределах вида, конечно, существует и взаимопомощь. Ведь с точки зрения естественно-научной факт борьбы и факт взаимопомощи равноценны и одинаково аморальны! Но ясно, что для Кропоткина взаимопомощь не просто факт, а норма, формула прогресса.
Больше того: этот факт взаимопомощи есть объективное обоснование идеала. Марксизм базирует на объективном ходе вещей, Кропоткин хочет обосновать свои идеалы на биологическом факте, он видит в взаимопомощи ‘гарантию’ достижения идеала! Но — здесь мы подходим к центральному вопросу — где же гарантия, что взаимопомощь победит борьбу? Чисто фактически доказать это невозможно: как ни многочисленны примеры изумительного героизма, все же история человечества полна жестокости, лютой вражды, тупой и порой бессмысленной злобы. Конечно, взаимопомощь важный факт и фактор жизни, но ведь не даром же кто-то сказал: ‘не в том беда, что человек человеку — зверь, а в том, что человек человеку — бревно’. В порядке натуральной необходимости никак не докажешь, что ‘зверь’ и ‘бревно’ начнут широко ‘практиковать взаимопомощь’! Кропоткин просто констатирует два параллельных явления, но ничего не обосновывает и не доказывает. А ведь ясно, что Кропоткину желательно не просто констатировать факты двойного характера человеческой эволюции: борьба — взаимопомощь, а обосновывать идеал универсальной взаимопомощи. А этого-то фактом взаимопомощи обосновать невозможно! Здесь-то и вскрывается та неопределенность и двойственность, о которой мы неоднократно говорили.
Заметьте: поскольку речь идет о взаимопомощи в мире растений, постольку мы имеем дело с метафорой, своеобразным анимизмом. Кропоткин, сторонник механического миропонимания, уверяет, что явления психической жизни поддаются такому же механическому анализу, как звон колокола, но тогда Кропоткин должен согласиться, что взаимопомощь по отношению к природе есть метафора, или же Кропоткин, на деле, как психист и под прикрытием естественно-научного метода, анимизирует природу. Так оно и есть. Взаимопомощь для Кропоткина не просто факт, а формула прогресса. И эта формула прогресса контрабандно подбрасывается природе, как-будто бы из природы ‘вытекает’ и естественно-научным методом открывается. Естественно-научный факт в сущности толкуется, как моральная норма, а эта моральная норма живет под фальшивкой естественно-научного ‘закона’.
Яснее ясного двойственность Кропоткина выступает в его этике. Я буду иметь в виду его этюд ‘Нравственные начала анархизма’, так как вышедший том ‘Этика’ ничего нового не прибавляет. Абсолютно невозможно преодолеть этический натурализм Кропоткина без анализа этого этюда.
Кропоткин отвергает утилитаристическую мораль Бентама. Он указывает, что с точки зрения индивидуализма нет никакого резона жертвовать своим шкурным интересом во имя чего бы то ни было. Эта критика обязует П. А. Кропоткина дать такой базис этике, который оправдал бы жертву во имя ближнего. Кропоткин весьма легко отделывается и от этики Канта. ‘Неужели, — говорит он, — я должен жертвовать собой во имя какого-то императива?’ Надо ли говорить о том, что Кропоткин отрицает христианскую и библейскую мораль. Кропоткин заявляет, что анархизм дает только совет и научно открывает личности путь к счастью через моральные поступки.
Однако эта идиллия скоро нарушается, ибо Кропоткин уподобляет лиц, не идущих путем научной этики, людьми убогими, больными, изуродованными. В сущности тут мы имеем уже грозные осуждения и даже наказания всем ‘непослушным’. Но что же такое моральное поведение? Моральным называется поступок, содействующий благу рода.
Это определение вызывает наше глубочайшее недоумение. Мы ставим тот же вопрос, который ставит Кропоткин утилитаристам, — почему это я должен содействовать благу рода? Почему не рассуждать в духе Базарова? Какое мне дело до счастья мужика, раз из меня будет лопух расти? Дальше. О каком благе рода идет речь? Идет ли речь просто о неиссякаемости, непрерывности, продолжении биологической жизни рода? — Тогда непонятно, почему же этот биологический факт жизни рода превращается в моральную категорию? Почему хорош поступок, содействующий биологической непрерывности рода? Позднышев, герой ‘Крейцеровой сонаты’ Толстого, полагает, что прекращение рода человеческого диктуется именно моральным сознанием: жизнь рода — факт, мое нежелание содействовать жизни рода — тоже факт, и ничего больше! Очевидно, что у Кропоткина речь идет не просто о благе существования рода, а о моральном благе рода, о достойном существовании, тогда надо было вскрыть, в чем именно заключается моральное благо. Но этого у Кропоткина нет и не может быть: моральная категория превращается в естественно-научный факт, а естественно-научный факт толкуется, как моральная категория. Правда, Кропоткин заявляет, что и в жизни животных и в жизни дикарей мы просто фактически наблюдаем самопожертвование во имя рода. Но если это — факт, то откуда же берется ‘зло’ в мире. Если самопожертвование — факт, то откуда же бешеный эгоцентризм, людоедство, рабство и злоба. Если бы эта взаимопомощь была фактом, то незачем было ее пропагандировать. Значит, в жизни действуют и другие факты, столь же равноправные и морально безразличные. Формально Кропоткин нисколько не доказал нужности самопожертвования во имя рода, — ибо как бы ни было убедительно поведение обезьян и дикарей, я никак не могу этот биологический факт положить в основу своего поведения.
Кропоткин силится выйти из затруднения и обещает жертвующей во имя целого личности громадное счастье, мощную жизнь, гармоническое развитие всех сторон личности. Кропоткин указывает на то, что биологический избыток толкает личность на великое и сильное. Но предоставим уже самой личности определить, в чем сила и мощь. (Это учение об избытке сил взято Кропоткиным у Гюйо. Анализу этого учения я посвятил небольшую заметку и позволю себе отослать к ней читателя — см. ‘Красная Новь’, кн. 7 за 1923 г., отд. ‘Критика и библиография’: Ж. М. Гюйо — ‘Нравственность без санкции и обязательства’.)
Кропоткин подчеркивает, что только генетический метод дает нам ключ к решению спорных проблем. Он изучает генезис морали и на этом строит свое мировоззрение, — мы видели, что этим путем дальше описания фактов никак не пойдешь! Однакоже более тщательный анализ показывает, что и здесь наблюдается роковое для Кропоткина колебание между натурализмом и этицизмом. В самом деле, не только можно, но и должно отвергнуть этикоформальную схоластику Канта. Марксизм, например, подходит к этике классово-прагматически. Кропоткин как-будто бы хочет чисто научно показать нам происхождение морали, а на самом деле он из факта длительного и непрерывного существования альтруизма хочет построить систему должного. Как это возможно? — Никак. Но если Кропоткин как будто достигает цели, то это только потому, что космос, этизирован, что мир уже как-будто бы — космическая, анархофедералистическая республика. Каждый факт натурального порядка есть одновременно — глубоко секретно! — гимн взаимопомощи. Вот почему кропоткинизмом как-будто бы чисто научно указывается происхождение, а на деле устанавливается моральная родина каждого простого биокосмического факта. Здесь не просто констатируется происхождение, а подчеркивается этическое благородство ‘родителей’. Естественно-научный метод есть — на деле замаскированный подбор и оправдание формулы прогресса. Сам Кропоткин наивно думает, что последовательное применение естественно-научного метода обязательно приводит к идее человеческого равенства и братства. Кропоткин упрекает Спенсера в том, что неправильное применение научного метода приводит Спенсера к оправданию частной собственности. На самом же деле этизирование природы, произвольное превращение биологии в этику позволяет Кропоткину якобы естественно-научно открыть ‘закон’ прогресса.
Изумительно, что мы почти не находим у Кропоткина попытки дать анализ специфической природы социальных явлений и признака дифференциации на классы. Это роковым образом влияет на постановку его проблем о взаимоотношении массового творчества, обычного права и государства.
Нам, после пережитых великих годов, трудно уже представить себе, какое ошеломляющее впечатление произвела и, не только среди революционеров, весть о том, что П. А. Кропоткин ‘приял’ войну. Ликовали бешено и исступленно идеологи империалистов и их соглашательские помощники! Знаменитое письмо Кропоткина, кажется, шведскому ученому, о том, почему социалисты и анархисты должны стать под знамена Антанты против Германии, — это письмо сделалось одновременно как-будто бы знаменем, а на самом деле прикрытием для империалистов.
Для многих лозунг Кропоткина — ‘отливайте пушки и везите на позиции’ — был равносилен идейному кризису. Многим казалось, что этим наносится глубочайший и непоправимый удар вере в значимость и прочность какой бы то ни было идеологии. Да на самом деле: какое значение имеет тростник-идеология, когда вихрь фактов гнет и пригибает в какую угодно сторону?
Помню один незначительный, но, по-моему, красноречивый, факт. Я стоял в Женеве на площади, поджидал трамвай. Ко мне подходит юный студент и взволнованно, как-то даже озлобленно, говорит:
— Что же, тов. Рощин, вы и теперь будете верить в значимость идей, — после того как поседевший под знаменем безгосударственности и антимилитаризма Кропоткин бьет в барабан и зовет под знамена Жоффра?
Лично я, казалось бы, не должен был быть ошеломлен происшедшим, ибо я никогда кропоткинистом не был и вел все время борьбу на два фронта: с социал-демократизмом и до-ленинским марксизмом, поскольку последний подчиняет классовую борьбу нормам демократии, и с кропоткинизмом, поскольку последний пронизан надклассовым гуманизмом и подчиняет классовую борьбу той же демократии под видом федерализма.
В беседе с Кропоткиным в период болгарско-турецкой войны меня поразило чудовищное утверждение, будто бы победы славян над Турцией и исчезновение Турции, как государства, должны приветствоваться как победа безгосударственности: мол, исчезло одно государство с лица земли…
Даже ярые поклонники Кропоткина, помню, ахнули от удивления: да и не удивительно, — оказывается Фердинанд Болгарский и вся русско-австрийская клика воплощают не более и не менее как заветы безгосударственности!
И вот, несмотря на то, что я был достаточно подготовлен, — весть о приятии Кропоткиным войны показалась мне невозможной. Думалось, что неверная теория уступит здоровому инстинкту интернационалиста. Первый листок против Кропоткина, ‘Тревожный вопрос’, писался во внутренней неуверенности, что сдача Кропоткиным крепости антимилитаризма — реальный факт, а не случайное, временное заблуждение.
Но это, конечно, было не так.
Пролетарский интернационализм, как и предательский анархо-социалистический шовинизм, не исчерпывается только моментом приятия или неприятия войны.
Здесь сложная гамма оттенков, здесь сложная система взаимодействия. Тот или иной соглашатель мог отвергнуть войну, но это еще не интернационализм! Интернационализм обязует сделать последовательный вывод по формуле Ленина: война империалистическая должна перейти в войну гражданскую. Отсюда вытекает и требование приятия Октябрьской революции с ее наступлениями и отступлениями.
П. А. Кропоткин проделал цельно весь цикл анархо-шовинизма, приял войну, отверг лозунг гражданской войны, отвернулся от Октябрьской революции и с принципиально-несущественными оговорками признал Версальский мир.
Конечно, здесь опять явление типично мелко-буржуазного порядка, но у Кропоткина эта мелко-буржуазность идеологически оформилась, как борьба за федерализм и массовую самодеятельность латинских стран против чудовищно жестокого и всепоглощающего централизма немцев.
Характерно, что Кропоткин на знаменитом демократическом совещании Керенского требовал республики федералистической.
Что же это за федерализм, которому поклоняется Кропоткин? Раньше всего здесь федерализм и централизм берутся не конкретно при данной обстановке, а абстрактно, при чем централизм — всегда зло, федерализм — всегда добро!..
Перейдем к анализу некоторых теоретических положений Кропоткина, связанных с проблемой федерализма и государства.
Мы уже знаем, что Кропоткин характеризует государство наличностью территориальной концентрации. Там, где нет единого центра, там мы имеем правительство, но не государство.
Допустим на минутку, что это деление имеет какую-либо теоретическую ценность в порядке классификации, хотя мы в этом сильно сомневаемся. Но ведь ясно, что антигосударственника Кропоткина интересует не формальная классификация, а реальное влияние государственного принуждения на сознание, психику и волю людей! Тем изумительнее, что Кропоткин ничего не говорит о тех путях, которыми государство закрепляет свое влияние и развращает сознание. Кропоткин ничего не говорит, чем в деле прививки яда закона и власти правительство лучше, или менее вредно, нежели государство, а ведь в этом центр вопроса! Замечательно то, что другой антигосударственник, Толстой, — и как художник и как мыслитель, — с напряженным вниманием изучал механизм власти, силу его гипноза, и пришел к заключению, что власть — сила иррациональная, основанная на стихийном подражании.
Оговоримся: мы вовсе не думаем требовать от Кропоткина психологического обоснования права и государства. Такой подход правилен только в сравнительно узких пределах субъективного, психологического переживания и не дает нам социальной объективно-классовой базы государства. Речь идет только об изучении способов и характера влияния государства и ‘правительства’. И отсутствие изучения влияния механизма дает возможность Кропоткину дорожить мнимым различием ‘правительство’ и ‘государство’ и возводить федерализм в какую-то безгосударственную категорию.
В самом деле: верно ли, что в архифедералистической Швейцарии гражданин — менее исступленный государственник, нежели в централизованной Германии? Ни в малейшей степени. На самом деле, если подходить к федерализму прагматически, то мы увидим яснее ясного, что федерализм может явиться не худшим, нежели централизм, способом, и являться показателем торжества государственности в умах и душах граждан.
Кропоткин, кстати, нигде не дает нам точной формулировки понимания федерализма. Надо думать, что он разумеет некую территориальную самостоятельность и значительную независимость местной жизни от центра. Но надо доказать, что этот федерализм совпадает с антигосударственностью.
Поясним это примером. Наряду с коронным судом существует суд присяжных, который судит не на основании только закона, но и по совести. Реакционеры всех времен возмущались этим институтом. Они говорили: ведь это — чистейшая анархия, глумление над законом! Что это такое — суждение по совести? Разве можно подчинить суровые, объективные нормы права каким-то субъективным переживаниям, часто может недостаточно ‘благонадежных’ людей? Но буржуазия великолепно знает своих людей и знает, что она уже достаточно обработала человеческую ‘совесть’. В тех или других отдельных случаях суд присяжных может вольничать, но в общем совесть находится на услужении частной собственности и государства! Ценой маленьких жертв буржуазия покупает сознание масс, что ее строй зиждется не только на застывших, безликих, беспощадных нормах права, но санкционируется совестью народа. И суд присяжных превращается в великолепное орудие воспитания буржуазного правосознания! Так же обстоит дело с федерализмом: местные вольности нисколько не мешают, а помогают выработке государственного фетишизма, а наличие этих вольностей доказывает, что класс в целом достаточно уверен, что вольная жизнь укрепит основы неволи и порядка. Ни классово-прагматически, ни в самом принципе федерализма нет того момента, который дал бы нам право поставить знак равенства между безгосударственностью и федерализмом. Централизации и децентрализации суть различные формы единой по существу государственности.
Скажут: но ведь Кропоткин дал иное обоснование происхождению государства. Ведь, по его учению, государство — палач массового творчества! Государство застает массовое творчество в период упадка, берет на себя инициативу прогресса, но этот прогресс оно оформляет в законы, которые превращаются в тяжелые оковы для массового творчества.
Спору нет. Это — самая интересная мысль Кропоткина. Но, увы! и здесь отсутствие анализа конкретных социальных явлений превращает эту идею в отвлеченную, крайне мертвенную схему. И эта схема с бесспорной ясностью еще раз подтверждает колебание Кропоткина между натурализмом и отвлеченным морализмом.
В самом деле: взаимопомощь — фактор и факт космической жизни. Повторим уже ранее поставленный вопрос: что же, человеческое общество ‘отпало’ от природы? Почему существует эта вражда и ненависть? С точки зрения закона взаимопомощи, как универсального факта и нормы природы, делается правильным тяжкое недоумение Мити Карамазова: ‘Почему плачет дите? Почему голодны люди? Почему не обнимаются, не целуются, не поют песен радостных?’. Здесь мы подходим к интересному моменту творчества Кропоткина. В кропоткинизме скрыта идея, что человек и человечество как будто бы ‘отпали’ от природы и подчинились стихии зла… И хотя, по Кропоткину, ‘прогресс есть переход от худшего к лучшему’, на деле в кропоткинизме звучит нотка, что человеческая история, поскольку она ‘отпала’ от закона взаимопомощи, есть переход от лучшего — природной взаимопомощи — к худшему — исторической борьбе. Человечество должно бы бить тревогу!
Сбились мы. Что делать нам…
В поле бес нас водит, видно,
И кружит по сторонам!.. Тогда дальнейшая история есть как-будто бы история ‘искупления’ или воссоединения человечества со стихией взаимопомощи, царящей в природе…
Если перейти к конкретному анализу, то получается какая-то фантастическая картина: на массовое творчество насело ‘извне’ государство. При чем не указано, почему это массовое творчество вдруг застывает и теряет свой универсальный характер? Каким образом и откуда получаются силы, которые опутывают тенетами права ослабевшего богатыря. На деле мы здесь имеем отвлеченную схему вместо реального анализа фактов и соотношений сил. Попробуйте-ка на деле изучить историю средних веков и переход к XVI столетию с точки зрения оскудения массового творчества и ‘извне’ насевшего государства! На деле окажется, что нет однородного массового творчества, что масса сама вырабатывает и свой максимализм и минимализм. Увы! — минимализм не ‘извне’ пришел, он тоже — продукт массовой ‘самодеятельности’. Но лучше всего, конечно, бросить эти мало научные аналогии и просто перейти к изучению законов динамики социальной, изучить систему экономических сил на данном уровне. И тогда проблема массового минимализма, противодействие массы своему же освобождению приобретет колоссальное значение, тогда мы будет говорить о взаимоотношении объективных и субъективных предпосылок революции. Но тогда эта проблема теряет свой фантастический характер и приобретает конкретные классовые очертания.
Оперирование расплывчатым термином ‘массовое творчество’, ‘федерализм’ не вводит нас в суть явлений.
Замечательно, что Кропоткин не делает ни малейшей попытки выяснения социальной структуры общества. Социальный космос как-будто распыляется между природой и формулой прогресса. Это характерно для всех утопистов.
Кропоткин готов идеализировать обычное право, совершенно не закономерно спутывая идею будущего ‘свободного договора’ с обычным правом. Конечно, и обычное право и свободный договор противостоят писанному праву — закону и государству! Но по существу обычное право и свободный договор глубоко противоположны. Не будем уже говорить о содержании норм обычного права. Обычное право санкционирует тьму, произвол, насилие. Это обычное право санкционирует истязание неверной жены, тиранию над детьми. Но возьмем от обычного права только его способ фиксировать коллективный опыт вне рамок писанного права. Но всякому ясно, — это обычное право есть зачаток того же принудительного права только при более примитивных, элементарных условиях существования. На деле обычное право отличается еще меньшей текучестью и подвижностью, нежели писанное. Свободный же договор в будущем предполагает не договор индивидуумов, а момент развития общества, когда человек окончательно победит природу, техника достигнет высочайшей мощи, социальная грызня и принцип конкуренции будет заменен товарищеской солидарностью, а главное, долголетнее товарищеское сотрудничество, социальные навыки сделают ненужным принуждение, а та или иная перемена будет вытекать из потребностей перехода на высшую форму культуры.
Что общего между обычным правом и свободным договором по существу? — Ничего. Но Кропоткину важно формальное противопоставление писанному праву. Вот это-то увлечение противопоставлениями приводит к идеализации до-капиталистических отношений, при чем будущее толкуется по аналогии с до-капиталистическим прошлым, а до-капиталистическая эпоха идеализируется, освещенная лучами будущего общества. На деле здесь вскрывается еще и еще раз дуализм Кропоткина: природа как бы теряет свою мощь и силу и пропитывается какой-то этикой, этика теряет мощь и силу нормы и разжалована в простой факт натурального порядка, — вырабатывается что-то среднее, тусклое, неопределенное. Точно так же прошлое как-будто бы возвышается до будущего, а будущее принижается к уровню до-капиталистического прошлого.
В лице Кропоткина сошел в могилу последний великий представитель полу-утопического, полу-научного анархизма. Моральная связь с трудовым народом дала возможность Кропоткину в ‘Речи бунтовщика’ вскрыть язвы буржуазного общества, в ‘Хлеб и воля’ дать несколько наивную, но во многом не устаревшую картину будущего общества. В ‘Великой французской революции’ Кропоткин подымается до истинного пафоса революционера.
Но существуют железные законы общественного развития. Только познав эти законы, связав себя окончательно с определенным классом, — мыслитель может до конца выдержать испытания истории. Кропоткин был связан с массой эмоционально и морально. Законов общественного развития он не познал.
Его с виду безукоризненная система на деле пронизана противоречиями, его формула прогресса не могла заменить отсутствующей механики исторического процесса, его сантиментально-моральное отношение к массовому творчеству заслоняло возможность объективного изучения.
Война и Октябрь не теоретически, а практически вскрыли недуги и язвы полу-утопического полу-научного анархизма. Сам Кропоткин оказался захваченным в водовороте империалистических страстей.
Наше дело — ‘не плакать, не смеяться, а понимать’.
Октябрь дал нам образчик, как надо сочетать безумную волю с холодным рассудком. Этот опыт ляжет в основу опыта всемирного пролетариата, который уж без колебаний осуществит все лучшее, к чему стремился Петр Алексеевич Кропоткин.
Оригинал здесь
В поле бес нас водит, видно,
И кружит по сторонам!..