Максим Алексеевич Антонович
Максим Алексеевич Антонович
К КАКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ПРИНАДЛЕЖАТ СТРИЖИ,
К ПЕТЕРБУРГСКОЙ ИЛИ МОСКОВСКОЙ?
К КАКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ПРИНАДЛЕЖАТ СТРИЖИ,
К ПЕТЕРБУРГСКОЙ ИЛИ МОСКОВСКОЙ?
К какой литературе принадлежат стрижи, к петербургской или московской?, Антонович Максим Алексеевич, Год: 1864
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Охотник до споров может сказать, что этот вопрос есть вопрос праздный, излишний, даже невозможный, ибо кому же неизвестно, что стрижи издают свой журнал в Петербурге, и потому принадлежат к петербургской литературе и не имеют физической возможности принадлежать к московской. Но подобное возражение против моего вопроса может показаться уместным только тому, кто смотрит на дело поверхностно, на одну материальную, наружную оболочку его, не проникая в его сущность. Люди же основательные и глубокомысленные согласятся со мною, что нашу литературу не только по ее местожительству, но и по духу, по направлению можно разделить на московскую и петербургскую. — В самом деле, Москва и Петербург — это две собирательные личности, до того характеристические и до того различные между собою, что этого до сих пор никто не подвергал ни малейшему сомнению. Все петербургское имеет свой характер очень резкий и ясный, равно как и на всем московском ‘от головы до пяток лежит особый отпечаток’, разумеется, и литература этих двух городов не составляет исключения из указанного правила, петербургская носит на себе свой характер, отличный от московского, и московская имеет на себе ясный отпечаток, непохожий на петербургский. Доказывать эти положения нет надобности, они общепризнаны как московскою, так и петербургскою стороною, и сделались почти общим местом. Но петербургское и московское, несмотря все свое различие, могут смешиваться, т. е. не соединяться химически, а механически существовать совместно, московское что-нибудь может попасть в Петербург, и наоборот, в Москве могут быть явления петербургские. Например, главный характер московских улиц есть кривая линия, петербургских же — прямая, или в редких случаях ломаная, однако я собственными глазами видел в Петербурге кривую улицу, т. е. характеристический московский элемент, заброшенный в центр петербургского. Подобное смешение возможно, конечно, и в других областях, а следовательно и в области литературы. И если вы найдете в Петербурге литературное явление и назовете его московским, то вы таким названием ясно охарактеризуете это явление. Итак, решивши вопрос: к какой литературе принадлежит известное литературное явление, мы сделаем очень многое для характеристики этого явления и узнаем его самую существенную черту. — Все эти соображения и побудили меня серьезно заняться вопросом: к какой литературе принадлежат стрижи, к московской или к петербургской?
Я отвечаю на этот вопрос прямо и решительно: стрижи, несмотря на свое пребывание в Петербурге, по духу принадлежат к московской литературе. И вот доказательства моей мысли. Г. Катков, представитель московской литературы, сам засвидетельствовал, что стрижи не принадлежат к петербургской литературе, одобрил стрижей и тем дал понять, что они могут быть приняты в почтенный сонм московской литературы. Никто не станет сомневаться в том, что г. Страхов есть один из главных, если не самый главный представитель стрижей, и потому все, что говорится о г. Страхове и его деятельности, вполне может быть приложено ко всем стрижам. О г. Страхове же г. Катков говорил, что он ‘явственно отделился от петербургской журналистики’. Чем и как отделился г. Страхов от петербургской журналистики, — это читатель уже знает из моего ‘Послания’, где приведен вполне похвальный отзыв г. Каткова о г. Страхове. Здесь же мне остается только сделать замечание о том, как важно и непогрешимо свидетельство г. Каткова. Он ценитель очень строгий, чрезвычайно разборчивый и необыкновенно чуткий ко всему, что неодобрительно с его точки зрения, проницательность его изумительна, как бы кто ни лицемерил, ни скрывался, он все пронюхает, разоблачит и обличит. Бывали вещи с виду совершенно прекрасные, и все думали, что г. Катков их одобрит, но он с удивительною чуткостью и прозрением умел найти и указать самые мрачные пятна даже в этих вещах. Даже в сочинениях Шедо-Ферроти, этого знаменитого публициста, которого все считали безупречным, г. Катков нашел стороны ужасные, заслуживающие всякого упрека, порицания и обличения. Из этого можно видеть, что уж если г. Катков похвалил кого-нибудь, тот, значит, вполне заслуживает его похвалы, если он кого-нибудь принял на свою сторону, в почтенный круг московской журналистики, то сделал это после самого тщательного рассмотрения и испытания выбранного, и, значит, выбранный вполне надежен, несомненен, и достоин с его точки зрения, и не имеет ни малейшего пятнышка, не нравящегося г. Каткову, иначе он сейчас же увидел бы это пятнышко, как бы оно ни было замаскировано. На этом основании я придаю важное значение свидетельству г. Каткова о стрижах, уж если он похвалил их, отделил от петербургской литературы и удостоил принять в свою московскую, то, значит, он вполне доволен стрижами, они угодили ему, и он вполне полагается на них. Очень лестно для стрижей!
Второе доказательство принадлежности стрижей к московской литературе есть их собственное свидетельство. Вспомните, читатель, как стрижи подсидели путешественника по Испании, печатающегося в ‘Голосе’, вспомните их изречение по поводу его ‘вы‘ и ‘палка‘, где стрижи говорили, что такие противоположности уместны только ‘в петербургском ‘Голосе’. Посмотрите, сколько едкости в одном слове ‘петербургский’, в устах стрижей оно есть хулительное, бранное и презренное слово, употреблением этого слова стрижи дают понять, что все нелепое возможно только в петербургской литературе, именно потому, что она петербургская. Стрижи порицают ‘Голос’ не сам по себе, а за то именно, что он есть петербургский ‘Голос’, неестественное сочетание ‘вы‘ с ‘палкой‘, о понятиям стрижей, возможно только в петербургском издании, в петербургском ‘Голосе’, так что если бы ‘Голос’ издавался не в Петербурге, а в Москве, принадлежал к московской литературе, то в нем не было бы дикого сочетания ‘вы‘ с ‘палкой‘. Не показывает ли это явное презрение стрижей к петербургской литературе, что они гнушаются ею и что сердце и все их симпатии лежат к московской литературе? — Но у меня есть доказательство еще сильнейшее. В июньской книжке своего журнала стрижи напечатали замечательную статью под заглавием: ‘Славянофилы победили’, которую я рекомендую особенному вниманию читателей, интересующихся стрижами. Я со своей стороны написал целую статью по поводу этой статьи, но редакция ‘Современника’ напечатала в прошлой книжке только весьма краткий экстракт из моей статьи, а самую статью не соглашается печатать, отговариваясь тем, что уж и без того много моих статей о стрижах. Впоследствии я еще когда-нибудь возвращусь к статье стрижей — ‘Славянофилы победили’, теперь же приведу из нее только следующие места, нужные для моей цели.
‘Петербургская литература, — говорят стрижи, — очевидно сконфузилась самым жестоким образом. Эта литература общих мест и общих взглядов, литература всевозможных отвлеченностей и общечеловечностей, литература беспочвенная, фантастическая, напряженная (?) и нездоровая, была поставлена в тупик живым явлением, для которого нужно было не отвлеченное, а живое понимание’. — ‘Наконец бессилие петербургской литературы, — продолжают стрижи, — обнаружилось уже прямо тем, что она стала повторять слова московской, или усиленно старалась подражать ей… Таков был совершившийся факт, так обнаружилась сила вещей и обстоятельств. Центр тяжести литературы переместился и, вместо Петербурга, где был прежде, очутился в Москве. В прошлом году Россия читала ‘Московские Ведомости’ и ‘День’, только эти издания пользовались вниманием и сочувствием (чьим?), только их голос и был слышен. И нельзя не отдать им справедливости — они говорили громко и внятно’ (‘Эпоха’, июнь, стр. 238—240).
Я думаю, эти слова не нуждаются в комментарии, они так очевидно отделяют стрижей от нездоровой петербургской литературы и так ясно свидетельствуют о сродстве стрижей с здоровой московской литературой. Говорить так, как говорят в приведенном отрывке стрижи, не позволял себе даже петербургский ‘Голос’. — Наконец последнее доказательство. Восхваляя г. Гильфердинга, стрижи не нашли ничего лучше сказать ему, кроме того, что хотя он и в Петербурге, однако не принадлежит Петербургу и составляет в нем ‘исключение’, — такой комплимент в глазах стрижей есть самая высокая похвала, и потому о г. Гильфердинге они выразились так:
‘Исключение (из всей петербургской литературы) составляли только одни прекрасные статьи Гильфердинга, которые читались с величайшею жадностью, но, как известно, это исключение только подтверждает общее правило: г. Гильфердинг по своим взглядам и симпатиям принадлежит к московской, а не к петербургской литературе‘ (‘Эпоха’, июнь, стр. 239).
И к этим словам стрижей мне прибавлять нечего, мне остается только торжествовать и радоваться таким моим блестящим доказательствам, я могу теперь сказать о стрижах их же собственными словами, что ‘по своим взглядам и симпатиям стрижи принадлежат к московской, а не к петербургской литературе’.