Б. Л. Модзалевский
К истории ссылки Пушкина в Михайловское
К истории ссылки Пушкина в Михайловское, Модзалевский Борис Львович, Год: 1929
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Б. Л. Модзалевский. Пушкин
Труды пушкинского дома Академии Наук СССР
Прибой, 1929
Со дня смерти Пушкина прошло девяносто лет. Это — средняя мера жизни поколений: наши отцы, мы (я говорю о людях моего возраста) и наши дети, — вот эти три поколения, из них старшее увидело свет в годы, близкие к смерти поэта (мой отец, например, родился две недели спустя после кончины Пушкина) и росло в атмосфере идеалистических настроений 40—60-х годов, под влиянием Белинского и плеяды представителей Гоголевской литературной школы, мы, поколение среднее, произошли в те годы, когда русское общество уже пережило волнения, сомнения и отрицания 60—70-х годов, с их временным отвержением Пушкина и были свидетелями того, как имя Пушкина постепенно выростало в сознании нашего общества, как он сам становился символом всей нашей культуры, ее олицетворением. Дети наши выросли уже в эпоху общего признания всей великости и всего значения гения Пушкина. Таким образом, можно сказать, что эти девять десятков лет, протекших со смерти поэта, в значительной степени прошли под знаком Пушкина’.
Но можем ли мы сказать, что мы знаем Пушкина, что нам известно все в нем и о нем? Увы, мы должны сознаться к стыду нашему, что нет, — не знаем, что многое нам еще неизвестно. И в этом незнании мы должны винить не столько себя, сколько поколение старших и младших современников Пушкина и тех, кто, созрев в годы, когда память об ушедшем гении была еще так свежа, и впитав в себя многое от духовных даров Пушкина, не приложил стараний к тому, чтобы по горячим следам, в среде, близкой к Пушкину, заняться тщательным собиранием его произведений, его писем и других писаний, сведений о нем самом и о его жизни, о его друзьях, врагах и просто знакомых, сохранением вещественных памятников, с ним связанных, вроде его библиотеки и житейской обстановки, наконец, — охранением мест, в которых он жил, страдал и творил… Действительно, что сделали для этого такие признанные друзья и приятели Пушкина, как Вяземский, Жуковский, Тургеневы, Плетнев, Нащокин, Соболевский, Погодин, брат поэта Лев Пушкин, его отец и сестра Павлищева? Если для последних это был просто ‘Alexandre’, то для первых, людей образованных, это был великий писатель, гениальный человек, украшение своей нации и своей эпохи… Для Боратынского, для Языкова, для Тютчева, для Гоголя и многих других — ведь это был учитель, образец. И кто из них позаботился собрать для нас что-либо цельное, существенное, важное? Кто из перечисленных выше писателей дал себе труд написать о нем для нас свои воспоминания? Мы имеем от них лишь жалкие крохи, как будто они не знали, что им следовало рассказать нам о Пушкине. Присяжный историк, Погодин уже в 1848 г. восклицал: ‘Голос современника, близкого человека — самое драгоценное свидетельство, которое ничем не заменишь. А потом Пушкин! Пушкина уже у нас забывают! Пушкина! Что это за ужасное время! Имени его не попадается в печати!’ Сетуя на то, как ‘забываются у нас примечательные и важные люди’, он восклицал: ‘О любезное Отечество! Что за равнодушие, что за неблагодарность! Какое мертвенное безмолвие! Когда же будет этому всему конец?’ И тот же самый Погодин, исписавший и напечатавший тысячи листов, проживший до 1875 г., не удосужился рассказать для нас то, что он знал о Пушкине, — а знал он много! — ‘Ничего нет назидательнее, как созерцание и изучение жизни великого человека’ — писал Плетнев, а в другом месте говорил: ‘Всё, что попадается нам у Пушкина, Байрона, Гёте и Шиллера в роде суда литературного, — мы ловим все это с жадностью и усвояем, как лучшее убеждение наше’, или утверждал, что без биографии Пушкина, ‘как без ключа, нельзя проникнуть в таинство самой поэзии’. Что же сделал Плетнев для этой биографии, — он, кропотливый литературный критик и автор биографий множества посредственностей и сомнительных знаменитостей? Ничего! Он даже не сберег всех писем к себе поэта, большую их часть затерял… ‘У нас всё родное теряется в молве и памяти, и внуки наши должны будут искать назидания в жизнеописаниях людей не русских, к своим же поневоле охладеют, потому что ознакомиться с ними не могут: свои будут для них чужими, а чужие сделаются близкими. Хорошо ли это?’ — спрашивал более добросовестный современник поэта — Даль, прививая всякого сносить в складчину все, что знает о Пушкине. ‘Много алмазных искр Пушкина рассыпались тут и там в потемках, иные уже угасли и едва ли не навсегда, много подробностей жизни его известно на разных концах России: их надо было снести в одно место…’ А еще раньше в 1839 г. известный немецкий критик Варнгаген фон-Энзе, по поводу выхода в свет трех первые томов ‘посмертного издания сочинений Пушкина’, писал: ‘Биография Пушкина, которая представила бы откровенно и искренно все его отношения и его судьбу, была бы богатый подарок, заслуживающий благодарность, но в настоящее время трудно ожидать такой. Впрочем, пусть его соотечественники вместо того собирают и предварительно издают материалы для будущего употребления…’
К призыву этому ближайшие к Пушкину люди остались глухи, и лишь немногие из его знакомцев собрались набросать на бумагу свои воспоминания о сношениях с поэтом. Заметки Даля, Шевырева, Вельтмана, Пущина, Льва Пушкина, А. П. Керн, — вот главнейшее, чем мы располагаем, когда обращаемся к поискам живых свидетельств о поэте, все эти заметки к тому же более или менее случайны, эпизодичны, о многом умалчивают. А сколько могли бы рассказать нам, в связном и целом повествовании, такие близкие к Пушкину люди, надолго его пережившие, как Жуковский, Вяземский, Гоголь, Соболевский, Плетнев, Кукольник, Греч и все другие писатели современники, Нащокин, Вульф и его сестры и великое множество его родных, внакомцев, ‘минутных друзей его минутной младости’, свидетелей его пестрой и обильной превратностями жизни, лиц, с которыми бывал он в деловых или иных отношениях. Не говоря о его недоброжелателях, что могли бы мы узнать от его почитателей, среди которых было так много людей талантливых, владеющих пером…
Почему не записали своих воспоминаний о Пушкине такие его поклонницы, как А. О. Смирнова, Е. М. Хитрово, кн. В. Ф. Вяземская, гр. Е. К. Воронцова и многие, многие другие? Но Воронцова, например, не сберегла для нас даже писем к себе поэта (есть основание думать, что таковые были), а Хитрово сохранила не все, а те, что сохранила, утаила под-спудом…
Приведенных примеров, кажется, достаточно для того, чтобы, видеть, как мало, досадно, преступно мало сделали для нас, потомков, наши предки, те, которые жили в эпоху Пушкина, имели счастие его знать, видеть, наблюдать. Что же мы имеем от людей следующего поколения? Если мы назовем пять-шесть имен, то и это будет много…
Не считая Д. Н. Бантыша-Каменского, современника Пушкина и личного его знакомого, автора первой, более цли менее подробной биографии Пушкина в ‘Словаре достопамятных людей Русской земли’, 1847 г. (при составлении ее он использовал лишь некоторые рассказы отца поэта), мы можем наэвать лишь Петра Ивановича Бартенева, П. В. Анненкова, Н. В. Гербеля, К. П. Зеленецкого, М. Н. Лонгинова, С. Д. Полторацкого… Пушкинианцам известны труды их, — особенно первых двух, сделавших для познания Пушкина очень много,— но мы не можем не сетовать на них за то, что они не сделали во много pas больше, ибо в те времена, когда они жили, можно было собрать от живых свидетелей множество сведений о поэте, его произведениях, лицах, ему близких, обстоятельствах и обстановке его жизни,— т. е. сделать то, что теперь для нас, уже поздних потомков, представляется совершенно невозможным. Пушкиноведение развивалось очень медленно,— что видно хотя бы по известной Puscbkinian’e Межова. Мощный сдвиг, стремление к изучению Пушкина проявились в 1880 и 1899 г.— в эпоху празднования открытия памятника Пушкину в Москве и столетия дня его рождения. По поводу первой даты, ознаменованной, между прочим, устройством пушкинских выставок в Петербурге и Москве, в одной современной заметке читаем: ‘1880-й год составил эпоху в изучении Пушкина, и можно сказать без преувеличения, что лишь с этой поры установляется у нас как его личная биография, так и достаточно полная оценка исторического значения Пушкина. Мы нисколько не уменьшаем заслуги, оказанной в этом последнем отношении Белинским и его продолжателями 50-х годов, — они уже выяснили существенные стороны великого исторического факта, представляемого поэзией Пушкина, но чего недоставало в этих прежних трудах, это — разработки подробностей биографических и историко-литературных. Исторический факт явится перед нами во всей полноте только тогда, когда мы получим возможность определить личность во всех чертах ее психологической жизни, со всеми подробностями общественной обстановки, среди которой она действовала.’ {‘Вестник Европы’ 1886, No 11, стр. 420—421.}
Еще большее историографическое значение имеет юбилейный 1899 год, но лишь sa последние два десятилетия пушкиноведение выросло в целую специальную науку и захватило в свою орбиту многочисленных исследователей, группирущихся в Ленинграде, Москве, Одессе, оно послужило к основанию целого специального учреждения — Пушкинского Дома и располагает первым и единственным в России специальным органом — сборником ‘Пушкин и его современники’, насчитывающим уже 36 выпусков и продолжающим выходить, {В 1928 г. вышел XXXVII выпуск. Ред.} пушкиноведение и пушкиноведы непрерывно и настойчиво изучают отдельные вопросы жизни и творчества Пушкина, постоянно при этом встречаясь с пробелами, неясностями, противоречиями, недомолвками, полным отсутствием данных в той или иной области неучений, пробелами досадными и незаполнимыми, которые еще десяток — другой лет назад можно было заполнить.
Ведь еще так недавно здравствовали личные знакомцы Пушкина, от которых так много можно было узнать, которые в бумагах своих, теперь исчезнувших бесследно, хранили порой драгоценные материалы о прошлом. Давно ли были уничтожены некоторые письма Пушкина, давно ли, с другой стороны, мы были свидетелями находки многих рукописей Пушкина в имуществе Ив. Вас. и Павла Вас. Анненковых (в Петербурге и в Симбирской губернии), всего несколько лет тому назад значительное количество автографов и бумаг Пушкина найдено было в имении его внука под Москвою, наконец, уже совсем недавно в архиве родственников Е. М. Хитрово открыто было 27 интереснейших писем поэта. И это теперь, когда всякий просто грамотный человек знает и понимает цену Пушкина и его рукописей, когда им уж не так легко погибнуть, когда автографы поэта ценятся на вес золота. Что же было 25—30—40 — 50 лет тому назад? Сколько материалов было рассыпано повсюду, как много их погибло от невежества и небрежения. Да, прав был поэт, когда утверждал, что ‘мы ленивы и нелюбопытны’…
Теперь, может быть, мы стали прилежнее и любознательнее, но уже слишком поздно. Теперь нам приходится по крупицам собирать те жемчужины, которые оставил нам поэт, как след своей творческой, гениальной деятельности и жизни. Теперь мы с напряжением и затратой огромных усилий выясняем те или иные подробности биографии или творчества Пушкина, — и процесс этого выяснения и собирания далеко не закончен. Этим объясняется тот без сомнения прискорбный факт, что мы до сих пор, несмотря на 9 протекших со смерти Пушкина десятилетий, не имеем еще полной биографии его, т. е. полной истории его изумительной жизни и деятельности: некоторые основные вопросы пушкиноведения еще не выяснены в достаточной степени, требуют тщательного исследования, определения, обоснования. Рукописи Пушкина еще не в полной мере изучены, нет полного их перечня. Мы не знаем в точности обстановки детских лет поэта, — та среда, в которой он рос, еще недостаточно изучена, не обследовано имущественное состояние родителей поэта,— лишь недавно, напр., в Нижегородских архивных хранилищах обнаружено 12 дел нижегородской Палаты Гражданского Суда, содержащих в себе данные об имениях отца, дядей и тетки поэта, лишь после революции удалось проникнуть в дела секретного архива бывшего III Отделения и изучить вопрос об отношении к Пушкину тайной полиции, год тому назад, как мы уже указали, неожиданно открылись в архиве Юсуповых письма Пушкина к Хитрово, весьма важные для суждения о политических воззрениях Пушкина в 1830/1831 г., нам многое еще неясно в обстановке последних лет жизни поэта, — обстановке крайне сложной и запутанной… Мы не внаем ближайших виновников последней дуэли Пушкина и можем строить лишь предположения о вдохновителях и исполнителях интриги против поэта, столь же мало исследованы и многие другие, более частные вопросы биографии Пушкина, как, напр., вопрос о его ссылке в Михайловское. О том, какие существенные материалы и по этому вопросу находятся еще до сих пор под спудом, покажет мое дальнейшее небольшое сообщение о новых данных о ссылке Пушкина в Михайловское и об освобождении его оттуда.
Не будем разбираться в причинах этого грустного факта и по пусту сетовать. Постараемся доказать, что к нам не приложимо обидное слово поэта, что ‘мы ленивы и нелюбопытны’ — сделаем все, что от нас зависит, для того, чтобы искупить вину наших отцов. Образование Государственного Заповедника ‘Пушкинский Уголок’, а затем и Общества друзей Заповедника и быстрый рост числа его членов убедительно показывают, что любовь и интерес к Пушкину, как поэту и человеку, растут неудержимо, что мы хотим работать для укрепления его памяти среди наших современников и среди молодого поколения, идущего нам на смену.
Это убеждение дает мне право надеяться, что собравшиеся здесь сегодня наши сочлены и гости не поскучают слушанием моего небольшого сообщения на довольно специальную тему: я хочу сказать несколько слов о нескольких новых фактах, предшествовавших ссылке Пушкина в Михайловское и последовавших за отъездом его оттуда. Факты эти открыты в неизданных еще материалах Пушкинского Дома и, как они на первый взгляд ни мелки, они приобретают значение в той общей цепи причин, которые молодого поэта, проникнутого величайшей жаждой жизни, шедшего навстречу этой жизни с неудержимою потребностью свободы, ярких, сильных и глубоких чувствований, столь неожиданно для него с залитого светом и красками Черноморского побережья забросили в новую, неизмеримо тягчайшую прежней, ссылку, похожую больше на одиночное заключение, чем на ссылку, — бросили в заточение в Михайловском. Правда, из этого двухгодичного заточения гениальная природа поэта извлекла максимальную пользу, обратив его к плодотворному творчеству, — ссылка не сломила поэта, а закалила его и принесла нам лучшие произведения Пушкина — ‘Бориса Годунова’ и серединные главы ‘Евгения Онегина’ (III—VI), не говоря о нескольких десятках лирических жемчужин,— ибо
…..тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
Но переживать эти годы Пушкину было безмерно трудно. Мы знаем, как он> впоследствии без горечи вспоминавший о ‘том уголке земли,
где он провел
Изгнанником два года незаметных’,—
мы знаем, как он рвался на волю и изыскивал все способы к освобождению. Только-что открытое нами письмо к сестре, писанное ровно (почти день в день) через год по приезде в Михайловское, показывает нам всю силу этого стремления на свободу. По поводу неудачных и неудавшихся попыток матери и друзей получить для него разрешение на поездку в один из больших городов России или за границу, он писал с горечью: ‘Я очень грустен от того, что со мною произошло, но я это предсказывал. Я не жалуюсь на мать, — наоборот, я ей очень признателен: она думала сделать для меня хорошо, она горячо принялась за это, и не ее вина, что она ошиблась. Но мои друзья, они сделали как раз то, что я заклинал их не делать. Что sa безумное упорство принимать меня sa дурака и толкать меня в беду, которую я предвидел, на которую я им указывал. Они возбуждают неприязненные чувства в его величестве, продляют мое изгнание, издеваются над моим существованием, и когда поражаются всеми этими ошибками, — они говорят комплименты насчет моих прекрасных стихов и — идут себе ужинать. Что ты хочешь? я грустен и обескуражен, мысль ехать во Псков представляется мне в высшей степени нелепой, но так как будут довольны, если я буду не в Михайловском, то я и ожидаю, чтобы мне на то было дано приказание. Все это — дело легкомыслия, жестокости непонятной. — Еще одно слово: здоровье мое требует другого климата, а его величеству не сказали о том ни слова. Его ли вина, что он ничего об этом не знает? Мне говорят, что общество в негодовании, — я — тоже, но я негодую на беспечность и легкомыслие тех, которые мешаются в мои дела. О, боже мой, избавь меня от друзей!’ {Письмо целиком и во французском подлиннике напечатано Б. Л. Модзалевским в ‘Известиях Академии Наук СССР’ 1927 г. NoNo 1—2, стр. 151—156, а затем — во II томе Писем Пушкина под его же редакцией, ГИЗ, Лгр.-М. 1928, стр. 125, No 180а. Ред.} Вот как досадовал поэт.
Что же послужило поводом и причиною такой жестокой расправы с пылким молодым человеком? Посмотрим, как постепенно накоплялся материал для ответа на этот вопрос.
Первые биографы Пушкина, писавшие о нем еще под надзором Николаевской цензуры, естественно, должны были обходить вопрос о причинах ссылки Пушкина как на Юг, так затем и в Михайловское: напр., Плетнев в своем некрологе-биографии Пушкина выразился кратко: ‘В конце 1824 г. Пушкин оставил Одессу’ — и больше ничего (Соч., т, I, стр. 374), неизвестный автор очерка о Пушкине, помещенного в I выпуске ‘Портретной и биографической галлереи словесности, наук, художеств и искусств в России’, вышедшем через четыре года после смерти поэта (1841), также должен был ограничиться лишь заявлением, что ‘в конце 1824 года, оставив страны Южной России, Пушкин возвратился в село Михайловское, свою псковскую деревню’ (стр. 8), Бантыш-Каменский мог сказать немногим больше: у него читаем: ‘8 июля он, (Пушкин), по высочайшему повелению, уволен был от службы, а 11 числа велено перевести его из Одессы на жительство в Псковскую губернию, с тем, чтобы находился под надзором местного начальства. Он сам подписал приговор свой резкими суждениями и вольными чересчур стихами, которые переходили из рук в руки и были предметом общего разговора и удивления’. {Словарь достопамятных людей Русской земли, т. II, 1847, приб., стр. 71—72.}
Добросовестный собиратель сведений о жизни Пушкина в Кишиневе и Одессе — К. П. Зеленецкий в ‘Москвитянине’ 1854 г. (No 9, отд. V, стр. 12) ограничился указанием на то, что, ‘живя в Одессе, Пушкин продолжал шалить’ и что то обстоятельство, что ‘никакой особенной должности, никаких занятий по службе он не имел, наводило в большей части публики сомнение в его дельности’, упомянув о смехотворном участии Пушкина в экспедиции в Херсонский уезд против саранчи, Зеленецкий писал: ‘подобные истории еще бы ничего, но шалости 25-летнего поэта иногда переступали всякую меру, особенно в эпиграммах: это-то, равно как и равные знакомства, было причиною, что вскоре после своей херсонской командировки, Пушкин принужден был оставить Одессу’.
Анненков в своих ‘Материалах’ для биографии Пушкина (1855 г.) выразился еще короче, не сказав вовсе ничего о причинах ‘перевода на жительство’ Пушкина из Одессы в Михайловское и лишь упомянув, что он был, по роду своих занятий, мало способен к деятельности чиновничьей. {Стр. 92, то же и во 2-м издании ‘Материалов’, 1873 г., стр. 86.}
Свидетель одесской жизни Пушкина И. П. Липранди в 1866 г. писал, что в свои приезды в этот город в 1823—1824 г. он находил Пушкина все более и более недовольным, и что мрачное настроение духа поэта ‘породило много эпиграмм, из которых едва ли не большая часть была им только сказана, но попала на бумагу и сделалась известной. Эпиграммы эти касались многих из канцелярии графа Воронцова,— так, например, про начальника отделения Артемьева особенно отличалась от других своими убийственными, но верными выражениями. Стихи его на некоторых дам, бывших на бале у графа, своим содержанием раздражили всех. Начались сплетни, интриги, которые еще более тревожили Пушкина. Говорили, что будто бы граф, через кого-то, изъявил Пушкину свое неудовольствие, и что это было поводом злых стихов о графе’, причем Пушкин заверял Липранди, что стихи эти написаны не были, но как-то раза два или три им были повторены и тал попали на бумагу. ‘Услужливость некоторых тотчас распространила их’. Это известное четверостишие:
Полу-герой, полу-невежда,
К тому ж еще полу-подлец…
Но тут однако ж есть надежда,
Что полный будет наконец.1
1 В другой редакции:
Полумилорд, полукупец,
Полу мудрец, полу невежда,
Полуподлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
(Акад. изд., т. III, стр. 211). Ред.
‘Не нужно было искать, к чьему портрету они метили’! говорит Липранди: ‘Граф не показал вида какого-либо негодования, попрежнему приглашал Пушкина к обеду, попрежнему обменивался с ним несколькими словами’. У Воронцова бывали в зиму 1823-1824 г. танцовальные вечера по два раза в неделю, и наш поэт, по словам К. П. Зеленецкого, был непременным их посетителем (‘Москвит.’ 1854, No 9, отд. V, стр. 11). По свидетельству Липранди, Воронцов, посылая Пушкина, 23 мая 1824 г., в известную экспедицию против саранчи в уезды Херсонский, Александрийский и Елисаветградский, {Одесский сборник ‘Пушкин’, под ред. М. П. Алексеева, в. I, стр. 50.} не только не имел в виду оскорбить Пушкина, но, наоборот, хотел иметь повод к тому, чтобы, по окончании командировки, представить поэта к какой-либо награде, но ‘нашлись люди, которые, вместо успокоения раздражительности Пушкина, старались еще более усилить оную или молчанием,— когда он кричал во всеуслышание, — или даже поддакиванием’, — и последствием этого, было остающееся нам неизвестным письмо Пушкина к Воронцову на французском языке, написанное, по словам Липранди ‘в сильных и — можно сказать — неуместных выражениях’… {‘Русский Архив’ 1866 г., стр. 1477—1478.} Опубликование Анненковым в ‘Вестнике Европы’ 1874 г. (No 2, стр. 510 и cл.) извлечений из письма Воронцова от 28 марта 1824 г. с представлением об удалении Пушкина из Одессы и из ответа Нессельроде от 11 июля {Полностию они напечатаны в ‘Русской Старине’ 1879, No 10, стр. 292—294.} внесло некоторый свет во весь этот эпизод, — по крайней мере подробная мотивировка просьбы, выраженная весьма подробно Воронцовым, показывала, как он смотрит на Пушкина и почему просит удалить его из Одессы. Новую путаницу в дело внесли Записки Ф. Ф. Вигеля в полном их издании: {При опубликовании Записок Вигеля в ‘Русском Вестнике’ 1865 г. (ч. VI, гл. XII) и в отдельном издании 1865 же года весь отрывок, касающийся Пушкина, Раевского и Воронцовой, был выпущен и восстановлен лишь в отдельном издании Записок ‘Русского Архива’ 1893 г. (ч. VI, стр. 168—171, от слов ‘Летом…’ до ‘Через несколько дней’), но и в этом издании (стр. 172) пропущены слова Вигеля о том, что, посылая Пушкина на саранчу, ‘сим ударом надеялся гр. Воронцов поразить его гордыню’ (по рукоп.).} в них передавалось сообщение о том, что действительным, но скрытым поводом высылки Пушкина послужила для Воронцова любовь поэта к его жене, причем будто бы поэт, сам не ведая того, играл лишь роль ширмы для давно и безнадежно влюбленного в графиню Александра Раевского, который, введя Пушкина в салон Воронцовой и разжигая его чувство, поведением Пушкина отвлекал внимание ревнивого мужа и общества от своего собственного поведения. Прошло много лет прежде, чем М. О. Гершензон доказал, что предание о роли, которую будто бы сыграл Раевский в истории высылки Пушкина из Одессы, должно быть безусловно отвергнуто, как построенное на ничем не подкрепленной сплетне. {‘Вестник Европы’, 1909 г., No 2, стр. 534, ср. ‘Образы прошлого’, М. 1912, стр. 37, и ‘Мудрость Пушкина’, М., 1919, стр. 188—189.} Однако, тот же исследователь справедливо утверждал, что ‘обстоятельства, результатом которых явилась высылка Пушкина из Одессы…, остаются до сих пор не выясненными. В этой истории несомненно есть какое-то темное место. Факты, нам известные: оскорбительное отношение Воронцова к Пушкину и взаимная антипатия между ними — объясняют не всё. Есть достаточно оснований думать, что острая ненависть к Пушкину, заставившая надменного и выдержанного ‘лорда’ унизиться до жалкой мести человеку, стоявшему так неизмеримо ниже его по общественному положению, — была вызвана каким-то личным столкновением между ними на интимной почве. Эта уверенность заставляет отвести данному эпизоду видное место не только во внешней биографии Пушкина, но и в истории его душевной жизни.’ {‘Образы прошлого’, стр. 33.} Допуская, что поводом к столкновению могла послужить какая-то романическая история, соперничество в любви обоих к какой-то посторонней женщине и утверждая, что Пушкин несомненно был влюблен в Воронцову (упоминание о ней в ‘Дон-Жуанском списке’), Гершензон приходил к выводу, на основании ряда документов, что Пушкин был удален из Одессы вследствие политического доноса на него сделанного, быть может, не самим Воронцовым, а кем-либо другим, им подкупленным. {Там же, стр. 49. Возражения Гершензону в статье Д. Н. Соколова — ‘Пушкин и его современники’, вып. XVII—XVIII, стр. 21—34.}
Не рассеяло окончательно недоуменных вопросов и находка нового документа, впервые опубликованного Н. О. Лернером в 1910 г., {‘Речь’, 18 окт. 1910 г., No 286, стр. 3, ср. ‘Пушкин и его современники’, вып. XVI, 1913 г., стр. 65—70.} — а именно письма Воронцова к гр. Нессельроду от 2 мая 1824 г., из Кишинева, с новым, вторичным упоминанием об отозвании Пушкина. В этом письме он писал графу Нессельроду о прибывших в Молдавию греческих выходцах, к которым русское правительство, объятое реакцией и страшившееся революционных вспышек, относилось подозрительно и недоброжелательно. Сообщая министру об установлении наблюдения sa всем, что делается среди греков и молодых людей других национальностей, Воронцов так заключал свое письмо: ‘ propos de cela je repè,te ma priè,re — delivrez-moi de Pouchkin, cel peut tre un excellent garon et un bon poè,te, mais je ne voudrais pas l’avoir plus longtemps ni Odessa, ni Kichineff, Adieu, cher comte’… (‘По этому поводу я повторяю мою просьбу — избавьте меня от Пушкина: это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе. Прощайте, дорогой граф…’.) Теперь к этим документам о Пушкине мы можем прибавить еще несколько новых. Первый — и едва ли не самый интересный — сообщен нам в извлечении и в переводе на русский язык А. А. Сиверсом, документ этот вскоре будет опубликован полностью в сборнике ‘Пушкин и его современники’, {Напечатан ныне в сборн. ‘Пушкин и его современники’, вып. XXXVII, 1928 стр. 136—143. Ред.} это — выдержка из письма Воронцова к П. Д. Киселеву (тогда Начальнику Штаба 2-й армии) из Одессы от 6 марта 1824 г. (т. е. еще за три недели до первой письменной просьбы Воронцова к гр. Нессельроде об увольнении Пушкина), в которой читаем: ‘Я хотел бы, чтобы взглянули, кто находится при мне и с кем говорю я о делах. Если имеют в виду Пушкина и Александра Раевского,— то скажу вам о последнем, что я не могу помешать ему жить в Одессе, когда ему того хочется, но с тех пор, что мы говорили с вами о нем, я едва соблюдаю с ним формы вежливости, которые требуются по отношению к старому товарищу и родственнику, и уж конечно мы никогда не обмениваемся ни словом о делах или о назначениях по службе: однако, по всему, что до меня о нем доходит, он разумен и сдержан во всех своих разговорах и чувствует, я полагаю, свое положение и в особенности вред, который он причинил своему отцу. Что касается Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели,— он боится меня, так как прекрасно знает, что при первом же шуме, о котором я узнаю, я отошлю его отсюда, и что тогда уж никто не пожелает взять его на свое попечение, я вполне уверен, что он ведет себя гораздо лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове, который забавлялся тем, что вступал с ним в споры, думая исправить его логическими рассуждениями, а потом дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам он находился в Кишиневе. По всему тому, что я узнаю о нем и через Гурьева, и через Казначеева, и через полицию, — он очень благоразумен и сдержан, если бы было иначе, — я бы отослал его,— и лично я был бы в восторге от этого, потому что не люблю его манер, к тому же я не столь пламенный поклонник его таланта — нельзя быть истинным поэтом без постоянных занятий, а он совершенно не работает’.
Этот резкий отзыв — первый в ряду других отзывов Воронцова о Пушкине. Отправив черев 3 недели, 28 марта, уже официальную просьбу к Нессельроду об отозвании Пушкина из Одессы, Воронцов лишь через два месяца получил отзыв этого министра, который в письме к нему из Петербурга от 16/28 мая 1824 г. писал (по-французски): ‘Я представил императору ваше письмо о Пушкине. Он был вполне удовлетворен тем, как вы судите об этом молодом человеке и даст мне приказание уведомить вас о том официально. Но что касается того, что окончательно предпринять по отношению к нему, он оставил за собою дать свое повеление во время ближайшего моего доклада’. {‘Архив кн. Воронцова’, кн. 40, стр. 12.} Между тем, написав Нессельроду официальное письмо 28 марта, Воронцов послал и другое сообщение о Пушкине в Петербург, вставив его в совершенно частное письмо свое к своему старому и интимному другу — Николаю Михайловичу Лонгинову, многолетнему управляющему канцеляриею императрицы Елисаветы Алексеевны, с которым был в давней, деятельной и интимной переписке, хранящейся ныне в Пушкинском Доме (в архиве его сына, известного библиофила и библиографа M. H. Лонгинова). Именно, в письме от 8 апреля 1824 г., из Белой Церкви (киевского имения своей тещи, графини А. В. Браницкой) Воронцов писал Лонгинову следующее: ‘К Синявину (это — адъютант Воронцова) писал младший брат его, что отец по нем тоскует, и я его отпустил на время, но надеюсь, что он его не совсем задержит, ибо он малой прекрасной и лутчий у меня адъютант, можно сказать, что он редкой молодой человек. A propos de молодых людей, я писал к гр. Неселроду, прося, чтоб меня избавили от поэта Пушкина. — На теперешнее поведение его я жаловаться не могу, и, сколько слышу, он в разговорах гораздо скромнее, нежели был прежде, но, первое, ничего не хочет делать и проводит время в совершенной лености, другое — таскается с молодыми людьми, которые умножают самолюбие его, коего и без того он имеет много, он думает, что он уже великой стихотворец, и не воображает, что надо бы еще ему долго почитать и поучиться прежде, нежели точно будет человек отличной. В Одессе много разного сорта людей, с коими едакая молодежь охотно видится, и, желая добро самому Пушкину, я прошу, чтоб его перевели в другое место, где бы он имел и больше времени, и больше возможности заниматься, и я буду очень рад не иметь его в Одессе…’ {Пушкинский Дом, архив М. Н. Лонгинова’ письма гр. М. С. Воронцова, 1824 г., л. 34.}
Черев три недели после этого и спустя месяц после письма своего к Нессельроду Воронцов снова писал Лонгинову, уже ив Одессы, 29 апреле 1824 г.: ‘О Пушкине не имею еще ответа от гр. Несселроде, но надеюсь, что меня от него избавят. Сего дни вечеру отправляюсь в Кишинев дней на пять,’ {Пушкинский Дом, архив М. Н. Лонгинова, письма гр. М. С, Воронцова, 1824 г., л. 43* Далее Воронцов сообщал, что его ‘маленькая’, слава богу, поправляется, о внезапной болезни своей маленькой дочери Воронцов иэвещал Лонгинова в письме ив Одессы от 22 апреля 1824 г. (ib., л. 38), а о вторичном заболевагаи писал ив Одессы же 9 мая 1824 г.1 (ib., л. 46), 4 мая 1824 г. ив Кишинева писал Лонгинову, что, пробыв в Кишиневе 5 дней, он собирается ‘сегодня’ назад в Одессу, а 11-го предполагает, отправив перед тем детей в Белую Церковь, сесть на яхту и отплыть в Крым (л. 44), дети уехали 6 июня (ib., л. 54), а сам Воронцов 22 июня писал Лонгинову уже из Юрзуфа.} отсюда, ив Кишинева, он снова писал Лонгинову, 4 мая 1824 г. о Пушкине, вспомнив о нем по связи с именем Туманского, — Василия Ивановича, молодого поэта, с которым Пушкин, ценя в нем юный талант и добрый нрав, в то время сблизился {См. И. П. Липранди — ‘Русский Архив’. 1866, стр. 1474, Вигель, Записки, ч. VI, стр. 119—120, ‘Москвитянин’, 1854 г. No 9. отд. V, с. 9 и 14—16, Соч. Пушкина, ред. Венгерова, т. II, стр. 273.} и увековечил в ‘Евгении Онегине’: ‘Казначеев мне сказывал, что Туманской уже получил из Пбурга совет отдаляться от Пушкина, и я сему очень рад, ибо Туманской — молодой человек очень порядочный и совсем не Пушкинова разбора. Об эпиграмме, о которой вы пишете, в Одессе никто не знает, и может быть П. ее не сочинял, впрочем нужно, чтоб его от нас взяли, и я о том еще Неселроду повторил.’ {Пушкинский Дом, архив М. Н. Лонгинова, письма гр. М. С. Воронцова, 1824 г., л. 44—45. Туманского ближе узнал Воронцов именно в это время, так как брал его с собою в поездку к теще в Белую церковь — Стихотворения и письма В. И. Туманского. СПб., 1912, стр. 262. Вскоре он веял его с собою и в Крым — в июне (там же, стр. 264—265).} В этом повторном письме, от 2 мая, цитированном нами выше, Воронцов, как мы видели, просил ‘избавить его от Пушкина’, прибавляя: ‘это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе’. О какой эпиграмме Пушкина, дошедшей до Петербурга, сообщал Воронцову Лонгинов, мы не знаем, так как письма Лонгинова к Воронцову не опубликованы, — но вряд ли это могла быть известная цитированная нами эпиграмма на Воронцова: трудно допустить, чтобы Лонгинов решился сообщить своему другу столь резкие о нем слова, вероятнее предположить, что это была одна из эпиграмм, сказанных тогда Пушкиным про кого-либо из одесских чиновников, — эпиграмм, о которых мы выше приводили сообщение Липранди.
Наконец, укажем еще на письмо гр. Нессельроде к Воронцову, предшествовавшее чуть ли не на две недели его решительному письму о Пушкине от 11 июля: в письме от 27 июня 1824 г. Нессельроде писал: ‘Император решил и дело Пушкина: он не останется при вас, при этом Его Императорскому Величеству угодно просмотреть сообщение, которое я напишу вам по этому предмету,— что может состояться лишь на следующей неделе, по возвращении его из военных поселений.’ {‘Архив кн. Воронцова’, кн. 40, стр. 14.}
Один из ближайших друзей Пушкина — кн. П. А. Вяземский уже в мае месяце узнал о грозившей поэту беде и писал о том А. И. Тургеневу, который в свою очередь сообщал 1 июля своему корреспонденту: ‘Граф Воронцов прислал представление об увольнении Пушкина. Желая, cote que cote (во что бы то ни стало), оставить его при нем, я ездил к Нессельроде, но узнал от него, что это уже, невозможно, что уже несколько раз, и давно (28 марта и 2 мая), граф Воронцов представлял о сем pour cause (по делом): что надобно искать другого мецената начальника. Долго вчера толковал я о сем с Севериным и мысль наша остановилась на Паулуччи, тем более, что Пушкин и псковский помещик. Виноват один Пушкин, Графиня (Воронцова) его отличала, отличает, как заслуживает талант его, но он рвется в беду свою. Больно и досадно. Куда с ним деваться’. (‘Ост. Архив’, т. III, стр. 57.)
11-го июня Вяземский писал в Одессу своей жене, уехавшей туда с детьми на морские купанья, поручая ей отдать поэту свой денежный долг и предвидя уже, по письму Тургенева, возможность его выезда оттуда, прибавлял: ‘Если как-нибудь перед отъездом его понадобились бы ему деньги сверх того, то дай ему несколько сотен рублей, под залог его будущего бессмертия, т. е. новой поэмы’. {‘Ост. Архив’, т. V, вып. I, стр. 13—14.} В письмах к мужу Вяземская, в свою очередь сообщала новости о Пушкине: ‘его столкновение с Воронцовым, подача им прошения об отставке и затем высылка из Одессы прошли на ее главах, причем она была посвящена Пушкиным, как единственное, повидимому, лицо, к которому он относился с полным доверием и симпатией, — во все подробности событий. В первом же письме своем по приезде в Одессу, от 13 июня, княгиня Вяземская писала мужу (по-французски) следующее: ‘Ничего хорошего не могу сказать тебе о племяннике Василия Львовича, поэте Пушкине. Это совершенно сумасшедшая голова, с которою никто не сможет совладать. Он натворил новых проказ, из-за которых подал в отставку. Вся вина — с его стороны. Мне известно из хорошего источника, что отставки он не получит. Я делаю все, что могу, чтобы успокоить его, браню его от твоего имени, уверяя его, что, разумеется, ты первый признал бы его виноватым, так как только ветренник мог бы так набедокурить. Он захотел выставить в смешном виде важную для него особу — и сделал это, что стало известно и, как и следовало ожидать, на него не могли больше смотреть благосклонно, что меня очень огорчает, но никогда не приходилось мне встречать столько легкомыслия и склонности к злословию, как в нем: вместе с тем, я думаю, у него доброе сердце и много мизантропии, не то чтобы он избегал общества, но он боится людей, это, может быть, последствие несчастий и вина его родителей, которые его таким сделали’. (‘Ост. Архив’, т. V, вып. 2, стр. 103.) Сообщая А. И. Тургеневу вышеприведенную выдержку из письма жены, князь П. А. Вяземский писал ему 7 июля: ‘Разумеется, будь осторожен с этими выписками. Но, видно, дело так повернули, что не он просится: это неясно. Грешно, если над ним уже промышляют и лукавят. Сделай одолжение, попроси Северина устроить, что можно, к лучшему. Он его, кажется, не очень любит: тем более должен стараться спасти его, к тому же, верно, уважает его дарование, а дарование не только держава, но и добродетель’ (‘Ост. Архив’, т. III, стр. 57-58), 10 июля он отвечал жене на ее письмо и говорил: ‘этот каламбур сообщи Пушкину, если он еще у вас. Эх, он шалун! мне страх на него досадно, да и не на его одного. Мне кажется по тому, что пишут мне из Петербурга, что это дело криво там представлено. Грешно тем, которые не уважают дарования даже и в безумном. Сообщи и это Пушкину: тут есть и ему мадригал, и эпиграмма’ (‘Ост. Архив’, т. V, вып. I, стр. 28-29).
Из этих писем кн. Вяземской видно, что ни она, ни Пушкин не ожидали того, что случилось, с гр. Воронцовой Пушкин видался до самого последнего времени, когда она была в Одессе, {‘Ост. Архив’, т. V, вып. 2, стр. 123.} на опасения мужа Вяземская отвечала, что поэт, по ее мнению, виноват лишь в некоторых ребяческих выходках, да в том, что он справедливо был раздосадован поручением ехать на саранчу, чему он, однако, повиновался, что он влюблен сразу в трех дам, что он вообще несчастлив, что он ничего не знает, что делается о нем в Петербурге, особенно в виду отсутствия Воронцова, {Гр. Воронцова вернулась в Одессу 13 июля 1824 г. — ‘Ост. Архив’, т. V, вып. 2, стр. 135.} так как графиня, в конце концов, узнала лишь то, что Пушкин должен покинуть Одессу — по той причине, что, по словам Воронцова, он не имеет для Пушкина дела в Одессе. {Ib., стр. 136—137.} После высылки Пушкина гр. Воронцова через А. Н. Раевского передавала ему о своем живом сочувствия его несчастию. {Переписка, Акад. изд., т. I, стр. 127.} Однако никаких намеков ни на ревность Воронцова, ни на предательство Раевского, ни на политические выходки Пушкина в письмах Вяземской не находим, — а она, конечно, была в полном курсе всего, что происходило тогда в Одессе и что касалось Пушкина, к которому она относилась с живой и нежной симпатией и дружбой. {Позднее она намекала Плетневу на связь Пушкина с Воронцовой — ‘Переписка Грота с Плетневым’, т. II, стр. 680.}
Что же, в конце концов, послужило ближайшим поводом к ссылке Пушкина в деревню? Мы думаем, что совокупность четырех обстоятельств: во-первых — подача известного доноса генерала Скобелева на Пушкина, относящегося ко второй половине января 1824 г., во-вторых, перехваченное почтою письмо поэта к одному из его друзей (по всей вероятности, к князю П. А. Вяземскому), датируемое первой половиной марта 1824 г. и содержавшее высказанные в непринужденной форме суждения об атеиэме, который поэт, по его словам, изучал у некоего англичанина, ‘глухого философа, единственного умного афея’, им встреченного, в-третьих, опасения Воронцова, чтобы в Петербурге не осудили его за близость к Пушкину, — и, наконец, — вероятно, лишь как ближайший повод или основание,— недовольство и оскорбительное для Пушкина раздражение Воронцова, эпиграммы поэта, его ухаживание за женой начальника, наговоры и сплетни и т. п. К сожалению, точного представления о том, в какой последовательности развертывались события, у нас нет и, несмотря на обилие прежних и на несколько новых, найденных нами данных в современных письмах, вряд ли когда-нибудь будет.
По поводу упомянутого в криминальном письме Пушкина об атеизме ‘англичанина, глухого философа’, у которого поэт брал уроки безбожия, мы можем сказать также несколько слов на основании тех же писем Воронцова к Лонгинову, они будут не безынтересны в виду той роли, которую, хоть и неожиданно для себя, сыграл этот англичанин в деле высылки Пушкина И8 Одессы. По свидетельству одесского знакомца Пушкина и правителя походной канцелярии Воронцова, А. И. Левшина, этот англичанин звался Гунчисон и был доктором, есть и другое указание, будто этот англичанин-атеист был профессор Ришельевского лицея в Одессе Вольсей, но это опровергается указанием на то, что Вольсей покинул Одессу гораздо ранее приезда туда Воронцовых, доктор же Гутчинсон (а не Гунчисон, как называет его Левшин) действительно жил в 1824 г. у Воронцовых в Одессе, не первый уже год состоя у них домашним детским врачем. Вот что писал М. С. Воронцов M. H. Лонгинову из Парижа 21 октября (2 ноября) 1821 г.:
‘С нами живет один doctor Hutshinson, которого рекомендовали нам чрезвычайно в Лондоне, он с нами поедет и в Россию, человек прекрасной, ученый, хорошо воспитанный, имел уже довольно практики и, что особенно для нас выгодно, был при Детском Гошпитале в Лондоне, в коем в полтора года лечил до 2 000 детей. {У Воронцовых только что (17/29 мая 1821 г. в Лондоне) родилась дочь Александра.} Один маленькой недостаток в нем, что немного глух, но, привыкнув к голосу, ето почти неприметно.’ {Пушкинский Дом. Арх. Лонгинова. Письма Воронцова 1821 г., л. 65об. — 66.}
Из писем графа и графини Воронцовых в ноябре 1824 г. видно, что в это время доктор Гутчинсон (они называют его в других местах Гутчисоном) продолжал жить в их семействе, ухаживая за детьми и наблюдая за их боннами, 17 ноября Воронцов писал Лонгинову, что он с женой получил из Лондона ‘хорошее известие’, что ‘прекрасной человек doctor Lee найден вместо почтенного нашего доктора Гутчисона, и что он скоро сюда будет’. {Там же, Письма Воронцова 1824 г., лл. 93 об., 97об., 98об.} Добавим к этому, что, без сомнения, именно Гутчинсона имеет в виду Виге ль, когда в Записках своих рассказывает о своем приезде в Одессу в середине мая 1824 г., что он нашел Воронцовых в большой печали из-за болезни их четырехлетней единственной дочери Александры, премилой девочки, причем ‘лысый доктор, особенно для нее из Англии выписанный, не ручался за ее жизнь…’ {Записки Вигеля, ч. VI, стр. 168.}
Дальнейшая судьба глухого и лысого доктора-философа нам в точности неизвестна, есть лишь указание на то, что в конце 1820-х годов Гутчинсон сделался в Лондоне ревностным пастором одной из англиканских церквей.
Сообщим еще небольшой эпизод, касающийся ссыльной жизни Пушкина в Михайловском, остававшийся неизвестным до настоящего времени (мы обязаны им А. А. Сиверсу): эпизод этот относится к хлопотам родных поэта об освобождении его из невольного пребывания в Михайловском.
Как известно, летом 1825 года мать поэта, по совету Жуковского и Карамзина, обратилась с просьбою к императору Александру I о помиловании сына, результат просьбы этой был неожиданный: вместо разрешения отправиться для лечения аневризма за границу, Пушкину позволено было съездить в ближайший губернский город, а именно — во Псков, где и подвергнуться операции, — у местного, как саркастически писал Пушкин, коновала или ветеринара. Со смертью Александра I у Пушкина возродилась надежда на освобождение, и он дважды, в марте и мае 1826 г., делал попытки обратиться к новому императору. Просьба его от 11 мая 1826 г. о разрешении покинуть деревню и ехать для лечения в Москву, Петербург или чужие края получила надлежащее движение, причем в пушкинские места был послан особый шпион, коллежский советник Бошняк, который в июле 1826 г. объехал окрестности Михайловского и Святых Гор, собрал о Пушкине сведения, — к счастию оказавшиеся для него благоприятными, — и послал их ‘по команде’. Результатом расследования было решение вызвать Пушкина в Москву, к вновь принявшему коронование императору Николаю, и известное представление поэта государю в Кремлевском дворце. Но теперь оказывается, что почти одновременно с этим новые хлопоты о помиловании сына предприняла и мать поэта, Н. О. Пушкина: проводя лето 1826 г., как и предыдущее, в Ревеле, на морских купаниях с мужем и дочерью, она обратилась к молодому императору — Николаю I с прошением, в котором изъясняла, что ‘ветряные поступки, по молодости, вовлекли сына ее в нещастие заслужить гнев покойного государя, и он третий год живет в деревне, страдая аневризмом без всякой помощи,— но что ныне, сознавая ошибки свои, он желает загладить оные, а она, как мать, просит обратить внимание на сына ее, даровав ему прощение’. Просьба Пушкиной попала 31 августа 1826 г., как адресованная, как говорилось, на высочайшее имя, в Комиссию прошений, но лишь 4 января 1827 г., — вероятно из-за коронационных и иных подобных хлопот, она была заслушана в заседании Комиссии прошений членами ее В. С. Ланским, И. А. Соколовым, А. В. Казадаевым и H. M. Лонгиновым (тем самым, с которым в 1824 г. переписывался о Пушкине Воронцов), причем постановлено было ‘довести прошение Пушкиной до высочайшего его императорского величества сведения’. Это было сделано 30 января 1827 г., причем прошение Пушкиной при представлении его царю было изложено несколько иначе: ‘Надежда Пушкина’, читаем здесь: ‘изъясняя, что сын ее имел нещастие навлечь на себя гнев покойного государя императора, — почему последовало высочайшее повеление жить ему в деревне, где находится уже третий год одержим болезнию и без всякой помощи, но ныне, усматривая, что сознание ошибок и желание загладить поведением следы молодости успели остепенить ум и страсти,— просит о возвращении его к семейству и о даровании прощения’.— Прочтя подлинный доклад Комиссии, Николай I поставил на нем условный карандашный знак его рассмотрения, а рукою докладчика, статс-секретаря Лонгинова, сделана была на докладе помета: ‘Высочайшего соизволения не последовало. 30 Генваря 1827 г.’ {Быв. Архив Госуд. Совета, дела Комиссии Прошений. Журналы Комиссии за январь 1827 г., по арх. кн. No 129 и Всепод. доклады за январь — апрель 1827 г., кн. No 56.}
Последняя помета чрезвычайно любопытна своим внутренним противоречием: 4 сентября 1826 г. Пушкин был вызван в Москву, извещенный о ‘Высочайшем разрешении по всеподданнейшему его прошению’, — просил же он о разрешении выехать в Москву, Петербург или sa границу для лечения, кроме того, шеф жандармов Бенкендорф в первом же письме своем к Пушкину, написанном 30 сентября, извещал поэта в ответ на его неудомения, что ему предоставляется полная свобода приезжать в столицу, — каждый раз лишь с особого разрешения. Пушкин так и понял себя свободным: из Москвы он совершил поездку в Михайловское и во Псков, затем опять в Москву: он чувствовал себя легко и радостно:
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни, —
писал он в своих известных ‘Стансах’ Николаю, между тем Николай I, как теперь оказывается, даже после свидания с Пушкиным и откровенной беседы с ним, не снял своих, уже запоздавших подозрений с чистого сердцем поэта и в резолюции на столь поздно дошедшее к нему прошение Н. О. Пушкиной о помиловании раскаивающегося сына положил помету, свидетельствующую о том, что соизволения на дарование прощения поэту он в своем сердце найти не смог…
Так в двойственном лике, прощенного, обласканного и осыпанного комплиментами писателя, а с другой стороны — вечно подозреваемого, окруженного недоверием и слежкой человека и вошел Пушкин во вторую половину своей творческой жизни. Эта двойственность, часто и досадно искажая перед нами светлое лицо нашего поэта, заставляет нас всегда помнить о тягости пройденного им жизненного пути, с тем большими любовью и сочувствием к поэту все мы должны работать для увековечения его памяти.