Н. А. Бердяев
Н. А. Бердяев
К истории и психологии русского марксизма
К истории и психологии русского марксизма
Напечатано в ‘Полярной Звезде’, No 10, 1906.
К истории и психологии русского марксизма, Бердяев Николай Александрович, Год: 1906
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Интересно проследить у нас судьбу идей марксизма, судьбу печальную и странную, так как идеи эти с кажущимся торжеством своим окончательно затерялись. Наш марксизм не так давно еще был идейным течением, полным сил и молодости, он повышал умственные запросы, внушал уважение к знанию, призывал социальную науку для решения судеб России, казалось, вносил некоторую культурность в варварский обиход нашей Интеллигенции, боролся со старыми шаблонами, со всякой рутиной. То была борьба идей. Но бог исторической иронии превратил марксизм в борьбу сил, дал ему власть в жизни, когда идеи марксизма начали разлагаться и выветриваться, когда две души, уживавшиеся в классическом марксизме — научно-реалистическая и религиозно-утопическая — разделились и восстали друг на друга. В отделении научного реализма от религиозного утопизма нужно видеть сущность кризиса марксизма, внутреннего его разложения, и русская социал-демократия, как могучая борьба сил, пытается сохранить в себе две души, мир внутренний, ценою Потерь идей марксизма, забвением культурных его завоеваний.
В 1899 году К. Каутский мне писал: ‘Русские призваны дальше развивать теоретический марксизм. Благодаря абсолютизму русские имеют на это время. В России социальное движение все еще есть борьба за познание, а не за силу’ {Переписка с Каутским происходила по поводу моих статей, помещенных в ‘Neue Zeit’.}. Эти приятные для нас, тогдашних русских марксистов, слова получили своеобразный комментарий в дальнейшем развитии русской мысли и общественности. В России были сделаны попытки дальнейшего теоретического развития марксизма, и без хвастовства можно сказать, что русские критические марксисты проявили большую силу мысли и большую смелость, чем немецкие бернштейнианцы, но результат получился для Каутского неожиданный и для марксизма гибельный. Оказалось, что не может быть дальнейшего теоретического развития марксизма, что всякое усилие свободной мысли ведет к решительному кризису и разложению доктрины. Критический марксизм скоро превратился в совсем уже немарксизм и даже в антимарксизм по непреодолимой внутренней логике и психологии.
Дальнейшие искания и творческие попытки пошли по двум различным путям — научному, реалистическому и религиозному, идеалистическому, так как система классического марксизма была разом и системой научной и системой религиозной, была реальной политикой и эсхатологической мечтой.
Так было в царстве идей, а в жизни велась тяжелая борьба с тем самым абсолютизмом, который, по парадоксальному мнению Каутского, давал нам время дальше развивать идеи марксизма. Интеллигенция начала борьбу за силу с идейным капиталом старого марксистского познания. И в социал-демократии роковым образом прекращается всякая умственная жизнь, всякая критика. Охранялась святость догмы, так как с ней легко и сладко было бороться за силу, так как с ней как бы сливался реализм жизни с религией, и в иррациональной мистике революции не легко отличить реальную злобу дня от эсхатологического упования. Социал-демократические идеи начали царствовать, завладели сердцами масс, хотя затуманились они пеленой совершающейся в России всенародной революции. Социал-демократия стала как бы выразительницей русской революции, и трагизм положения тут в том, что с ее же реалистической точки зрения в России совершается не социалистическая революция, а политическое освобождение нации, в котором рабочий класс играет видную, но подчиненную роль.
И вот реалистические и научные идеи марксизма предаются забвению, и торжествует только мистика ‘классовой точки зрения’ и социального революционизма. Когда-то марксисты горячо и резко выступали против народничества и старого революционного утопизма, доказывали ту истину, что в России развивается и дальше будет развиваться капиталистическое производство, что через ‘буржуазный’ строй не перескочить, что ближайшей политической задачей может быть лишь ‘буржуазная’ революция, гарантирующая права и свободу дальнейшей борьбы. В противоположность народникам и старым ‘бунтарям’ марксисты были конституционалистами и социальными эволюционистами. Основной научно-реалистической идеей марксизма был принцип развития ‘материальных производительных сил’, этого базиса всякого социального развития и всякого социального устройства, а отсюда уже выводилась классовая борьба и классовая точка зрения. Для научного марксизма нелепа и утопична та мысль, что при любом состоянии производительных сил страны возможен 8-часовой рабочий день, что социальная сила рабочего класса может возрасти в несоответствии с экономическим положением страны, лишь как результат политических усилий социал-демократов. Реалистический дух марксизма — в идее производительности, неустанной победе над природой, и отсюда уже выводится распределительная справедливость. Но в русском марксизме незаметно произошло народническо-утопическое перерождение, реалистические идеи заглохли под напором революционных чувств. Явилась склонность перескочить через ‘капиталистический’ строй с его социально-политическими формами, третировать политическую свободу, как благо ‘буржуазное’, незаметно подменять революцию ‘буржуазную’ революцией ‘социальной’, к которой сейчас же считают возможным приступить. Субъективная ‘классовая’ психология взяла верх над объективной идеей социальной эволюции. В ‘буржуазной’ революции должно принадлежать исключительное господство социалистическому пролетариату, а ‘буржуазия’, к которой отнесено все не социал-демократическое, не должна играть никакой роли — вот парадоксальный вывод из этой ‘классовой психологии’. Только Плеханов, самый умный и культурный из русских социал-демократов, не потерял окончательно марксистской головы и взывал к марксистской совести. Все победоносные аргументы марксизма против ‘бунтарства’, против старого революционизма, против игнорирования власти материальной культуры были забыты. Осталась только эсхатология марксизма, вера в близкое царство правды на земле, в пролетарско-социалистический праведный суд, вера, оторванная от своего материального базиса в социальном развитии. Кто же виновник умственного декаданса русской социал-демократии, забвения марксистских идей в борьбе революционных сил? Виновник этот очевиден— самодержавие и его изуверства, определившие характер русской революции. Реакционные насилия правительства систематически культивировали идею социальной революции и воспитывали ту психологию, в которой страсти политические переходят в страсти религиозные, и политики превращаются в фанатиков. В таком напряжении, в такой беспросветности нельзя безнаказанно держать человеческие души. Идея социальной революции заключена в системе марксизма. Но в русской действительности она окончательно была искажена, и социал-демократы слепо дорожат этим искажением.
Что история полна всякого рода ‘революций’, это — факт, и нелепо было бы говорить о возможности или невозможности подобного факта. О ‘революциях’ этих рассказывают учебники истории, ‘революция’ такого рода совершается и на наших глазах. Это — традиционное понимание слова революция, не заключающее в себе никакого социологического миросозерцания, не предполагающее никакой теории социального развития.
Совсем иное дело социальная революция в понимании марксизма. Социальная революция, которой ждут социал-демократы, покоится на определенной социологической теории социального развития и вне этой теории не имеет никакого смысла. Марксистская социальная революция это не факт, которого можно желать или не желать, допускать или не допускать, это — ложная теория, оптический обман. ‘Социальной революции’ никогда не было и никогда не будет, хотя всякая революция имеет свою социальную сторону. Система марксизма есть в высшей степени причудливое и некритическое сплетение социологического понимания слова революция с пониманием полицейским, и коренится это в основной двойственности марксизма. Это обнаружилось в известном споре Бернштейна и Каутского. Об этом хорошо писал П. Б. Струве в ‘Архиве Брауна’. Но в социал-демократическом сознании проблема эта осталась затемненной.
Не трудно определить внешние признаки революции в традиционном смысле этого слова, и они чисто отрицательные. Когда тюрьмы переполняются, когда на улицах демонстрации, когда одна часть населения сражается с войсками и другой частью, когда происходят разные внушительные явления, вызывающие гонения правительства, то обыкновенно говорят, что в стране революционное движение. Что революция, а что не революция, устанавливается государственной полицией, ее мерилом определяется революционизм.
И стало несомненной исторической истиной, что революции создаются реакцией, и независимо от реакции не имеют никакого содержания, как таковые, т. е. как революции. Революции характеризуются не радикализмом целей, не глубиной перерождения общественного бытия и природы человеческой, а страстностью реакции на зло прошлого, на гнет, на реакцию. Поэтому содержание революции очень трудно характеризовать в определениях творческих, обращенных вперед. Революционер, как психологический тип, всегда обращен назад, только отрицательная прикованность его к прошлому, от которого сознание его не может оторваться, только гонения, воздвигаемые на него силами прошлого, старого, и делают его революционером.
Психология революционизма по существу своему отрицательная, обращенная назад, не окрыленная, пафос ее питается гипнотической властью зла в прошлом, и творческому полету мешает какая-то влюбленная ненависть к старому.
Ведь революционер не может жить без реакционера, без гнета’ без тюрем и полиции, его жизнь не обогащается, а обедняется от исчезновения этих отвратительных призраков, лишается своего пафоса. В этом — ограниченность и условность того, что мы зовем революцией, в этом — умеренность и недостаточная радикальность всякого революционизма. Взор обращается вперед, освобождается от кошмара, и пафос революции исчезает. Становится очевидным, что гнет жандармерии и полиции окрашивал революционеров в определенный цвет, что цвет красный был лишь отражением синих мундиров, что революционная природа создавалась насильничеством власти. Революционизм никогда не смотрит в глубь вещей, он всегда остается на поверхности, всегда условен, относителен и ‘реакционен’ {В психологическом смысле.}, в нем не заключено никаких радикальных утверждений. Психология революционизма, всегда калечащая человеческую личность и затемняющая ее сознание, сознание радикальных, конечных целей жизни, есть историческая трагедия, роковым образом рожденная исторической силой мрака и гнета. И революционизм неизбежен в мире, пока есть угнетение, реакция, предательство, пока государственная полиция, создаваемая всякой властью земной, кладет свою печать на жизнь. Подобный революционизм играет не малую роль в психологии марксизма, выработавшейся в революционной атмосфере 48-го года и поддерживаемой политической реакцией в Германии, стране все еще полицейской, управляемой бюрократией, от которой всегда можно ждать заговора против общества и народа. Но что же такое ‘социальная революция’, революция в социологическом, а не полицейском смысле слова, революция, которую социал-демократы считают своей специальностью?
‘Социальная революция’ есть марксистское понимание социальной эволюции. Марксизм более всего настаивал на эволюционном характере социального процесса, для марксизма всякий общественный переворот может быть только продуктом социально-экономической эволюции, всякая перемена в распределении благ зависит от их производства, от созидательного социального процесса. Одна половина марксизма, научно-реалистическая, есть отрицание социальной революции, отрицание социального переворота, так как видит сущность социального процесса в непрерывном утверждении, в социальном обогащении, в экономическом творчестве. То, что называется политическими революциями, можно мыслить в терминах отрицательных, можно уничтожить самодержавие, свергнуть монархию, переменить форму правления и даже устранить всякую власть, но судьба социально-экономического развития целиком зависит от утверждения, от производительности, и одним отрицанием тут ничего не достигнешь кроме обеднения, т. е. социального регресса. Марксизм зовет к увеличению производительности и обогащению, к победе над природой экономическим совершенством. Марксизм претендует организовать питание человеческое, решить проблему хлеба насущного, и не его, казалось бы, дело дезорганизовать экономику, голо отрицать под фирмой социальной революции. Эпохи и типы экономического развития человечества измеряются огромными промежутками времени, и тут нет никаких резких перерывов.
Научно установлено, что переход от натурального хозяйства к капиталистическому есть многовековой процесс, не закончившийся и до сих пор, и социализация производства, от которой можно ждать лучшей организации питания и большей распределительной справедливости, научно-реалистически мыслима лишь как многовековой, сложный и многообразный процесс, теряющийся в неразгаданной тайне будущего. И для реалистической науки, которую так любят марксисты, допустим лишь эволюционный и реформаторский социализм, который созиданием предотвращает социальный крах. А социал-демократическая вера в социальную революцию есть противонаучная и даже противомарксистская утопия, есть жажда религиозная и надежда эсхатологическая. У социал-демократов с социальным переворотом связана вера в наступление царства Божия на земле, как бы конец истории с борьбой противоположностей, как бы начало какого-то сверхисторического процесса.
В Германии вера в социальный Zusammenbruch поддерживается реакционной политикой правительства и реакционным настроением буржуазных классов. Ведь социал-демократия — единственная либеральная партия в Германии, ей приходится вести борьбу за свободу и права, за которые должны были бы бороться все либералы. В этой напряженной, гнетущей политической атмосфере растет предчувствие возможных политических революций, и с ними роковым образом смешивают огромный социальный катаклизм. Там может произойти еще десять революций, но с той окончательной социальной революцией, которой ждут верующие, ничего общего они иметь не будут. Еще в большей степени это можно сказать про Россию’ У нас надежды на социальную революцию питаются реакционным, режимом, не знающим меры деспотизмом, постоянным ожиданием столкновения с власть имущими, той лихорадочной атмосферой, тем горем, что создается обысками, арестами, ссылками, казнями, невыносимым экономическим гнетом народа. Ход русской истории, характеризующейся прогрессивными стремлениями общества и упорной реакционностью власти, воспитал нас в духе крайностей. Нам все кажется, что либо пан, либо пропал, либо все, либо ничего, либо самодержавие и высочайшая степень экономического гнета, либо республика и социализм.
В стихии революции потерялась всякая историческая перспектива. Вкуса к правам, к благам свободы у нас не выработалось. Привычка к угнетению была так велика, что созидание, социальное творчество отступили на задний план, и казалось достаточным уничтожить эксплуататоров, чтобы стать богатыми и чтобы воцарилась социальная справедливость. Думали достигнуть большего, чем в Западной Европе, и все потому, что так мало у нас было, так бедны и угнетены мы были, так мечты разгорелись от гнета и ужаса. Вот почему победила у нас мечтательная сторона марксизма, а реалистические его идеи были забыты. Главная заслуга русской социал-демократии была по преимуществу культурно-просветительная. Это было развитие сознания рабочих масс, просвещение их, внедрение идей социально-эволюционных. Марксизм очень настаивал на том, что коренное перерождение общественной ткани зависит от развития производительных сил страны и сознания масс. А потом властная тактика Плеве и якобинство бюрократии внушили нашей интеллигенции якобинское понимание общественного переворота. Просветление сознания было заменено одной агитацией, которая никогда ведь не идет в глубь вещей.
Против идеи социальной революции можно выдвинуть два рода возражений, с разных концов. Прежде всего социальная революция противоречит эволюционному пониманию социального развития, противоречит самой природе экономического процесса.
Это чисто научный, реалистический аргумент, заключенный и в самом марксизме. Но социальная революция противоречит и идее сознательного общественного творчества. Вера в творческую свободу, в сознательные усилия людей несовместима со стихийным созданием новой общественности путем внешних, роковых катастроф, путем накопления зла, переходящего в свою противоположность, вера эта хочет переродить общество изменением сознания людей, хочет неустанно обновлять общественную ткань и тем самым сделать ненужным роковой катаклизм. Ведь и в марксизме есть большая анти-якобинская часть, есть учение об изменении сознания общественных классов, как единственном пути к свободе. Нам не мешало бы теперь помнить обе истины: и реалистическую мысль об общественной эволюции, в которой нельзя перескочить через целые периоды и нельзя социальную бедность превратить в социальное богатство, и мысль идеалистическую об изменении сознания людей, о перерождении общества усилиями свободного духа. Я не разделяю идей марксизма, но некоторую дозу марксизма я бы считал полезным прописать нашему социальному движению. Все это поймут, когда проблемы социально-экономические будут сознательно поставлены во всей своей остроте и оттеснят на второй план проблемы политические, а это скоро произойдет, так как нам питаться нужно.
Но своей критикой ‘социальной революции’ я не хотел сказать, что ни в каком случае и ни в каком смысле она невозможна. Ничего не созидающая, чисто разрушительная ‘социальная революция’ возможна, до нее могут быть люди доведены, но это будет происходить уже в религиозно-мистической, а не социально-позитивной плоскости. Знаю только, что новая общественность никогда не создается социальной революцией, но мистическая сторона социал-демократии влечет ее к социальной революции, и тут начинается хилиазм, противоположный христианскому, мечта о тысячелетнем царстве на земле, но не Христа уже, а иного бога. Против этого не может быть ни научных, ни политических аргументов, это иная совсем плоскость, и разговаривать тут нужно на ином языке.
Мы хотим нейтрального социального развития, нейтральной социальной среды {С понятием нейтральной социальной среды у меня связана целая социально-религиозная система. Чисто человеческой среде и человеческому процессу, переходу от природного и зверского состояния, я противополагаю явление сверхчеловеческих религиозных начал. В социал-демократии есть элементы человеческие, которым я сочувствую, и есть задачи сверхчеловеческой религии, которой сочувствовать не могу.}, питающей человечество и выводящей его из состояния зверского, но не превращающей социальные страсти и мечты в религию, так как только с нейтральной человеческой средой мы можем согласовать свою религию.