К ДЕЛУ МАРТЬЯНОВА
К ДЕЛУ МАРТЬЯНОВА
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
К делу Мартьянова, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
Освобождение от наказания отцеубийцы, который предварительно изучил по ‘Своду законов’ кары, присуждаемые за это преступление, — поразительно в бесчисленных отношениях…
И прежде всего в том отношении, что кассирует самый суд.
Зачем он?
Что он делает?
— Да ничего.
‘Ничего’ не делает и ‘ни для чего’ существует. Потому, что если тягчайшее преступление, какое можно вообразить себе, наказанию не подлежит перед Московским окружным судом и, вероятно, перед другими такими же судами, то хотя за самые преступления суд и ‘присуживает’ наказания, и вообще населяет Сибирь, — но, очевидно, что все это случайно, потому что уж ‘другие-то преступления’ во всяком случае легче этого, простительнее этого. На самом деле ни ‘другие’ преступления, ни это — не ‘виновны’, и суд лишь формально присуждает в некоторых случаях наказания, чтобы формальным образом оправдать свое существование.
— Как не делаем? Делаем. Вот в такой-то книге рассказан такой-то анекдот: за это и присудим.
Анекдот— ‘виновен’.
Отцеубийство — ‘не виновно’.
Согласитесь, что суда — нет, и его просто нужно распустить.
— Как ‘распустить’ суд? В стране? Что же тогда будет в ней?!!
Да уж не больше, чем теперь.
Мы имеем суд помраченной совести или запутавшейся мысли. Согласитесь, что такой суд лучше, если бы совсем не судил.
Суд может быть и нужен — только чистый. Это — белое полотно, на котором видно пятнышко. Но если ‘пятнышко’ положить на грязную тряпку, то, очевидно, его ‘видно’ не будет. Совесть или мысль суда таковы, что для него ‘отцеубийство — не виновно’: и значит, вообще на его совести и мысли ничего разобрать нельзя. Это — не чистое полотно, а просто сорная и драная рогожа, на которой ни ‘пятен’, ни ‘дыр, если больше будет’ — не видно.
Как могло это случиться?
Да чем человек судит? Что такое вообще суд?
Я ‘сужу’, если я негодую, я ‘осуждаю’, если что-нибудь, кто-нибудь мучит во мне чувство правды. Без врожденных даров негодования и правды вообще нет суда. Это есть орган суда, стимул суда. Как у нас это обстоит?
Русский суд есть сумма форм судебных. Скорее всего, зрелище, если посмотреть со стороны, картина судебных учреждений и судебных функций. Видно что-то ‘скопированное’, ‘срисованное’.
Как будто другие народы, действительно с совестью и негодованием, выработали, создали у себя суд и его естественные формы и процессуальности. Русские, заметив эти ‘формы’ и не понимая, что и для чего они, переняли их. Все произошло так, как если бы жители Гонолулу, увидав с моря пришедший корабль и заметив самое главное и самое видное в нем — именно, что он желтый с черной каймой, — построили огромную желтую постройку у себя и провели по ней черную кайму, сказав: ‘Вот и у нас пароход’.
О паре они естественно бы не подумали.
О паре в суде, — о том, чем ‘суд идет’, — и у нас не подумано.
И у нас есть только мертвый суд, есть только формальный суд, совершенно как и при Николае Павловиче, до ‘преобразований’. Сумма форм и только. ‘Чтобы прокурор боролся с адвокатом’, а ‘адвокат боролся с прокурором’, и — ‘председатель беспристрастный’. И — ‘третья сторона, незаинтересованные присяжные’.
Да, но все это — картинка. ‘Пароход — это большая желтая постройка с черной каймой и притом дымит’. Это — Гонолулу.
Русский судит русским сердцем, русской правдой. И он судит христианскою в себе совестью. Вот — пар. Но русский суд есть европейский суд, совокупность форм европейского суда, и, как космополитический суд, он не имеет, конечно, в себе пара, русского чувства правды и чувства христианского негодования.
Вот разгадка чудовищных ‘решений’, выносимых иногда из суда и которые не только поражали, но потрясали Россию, причем сам суд оставался блаженно-спокойным. Он сам будто приехал ‘на гастроли в Россию’: и если с формальной стороны игра его отлична, то что ему за дело до негодования ‘черни’, ‘улицы’ и всего этого ‘Гонолулу’.
Не замечая, что ‘Гонолулу’-то он. А Россия — живая, и совестливая, и верующая страна.
Для России-то ‘отцеубийца — виновен’. Это в ‘Гонолулу’ сынки едят папаш: и таковые нравы привили ‘русскому суду’. Нам это совершенно чуждо. Живому русскому народу это страшно и отвратительно.
Ну, вот пример, что ‘Гонолулу’ сидит не в ‘присяжном Иване’, а в системе учреждений судебных. Как известно, десятки лет негодует печать, общество, все христиане, все русские — злоупотреблением на суде термином ‘вменяем’ и ‘невменяем’. Конечно, есть случаи ‘невменяемости’, когда убивает человек, не помня, что делает, это — несчастие убитого, а не преступление убийцы. По крайней мере, в то давнее время, когда писались ‘Судебные уставы’, когда наука психиатрии не существовала, тонкие адвокаты не изощряли своих язычков, под ‘невменяемостью’ некоторых преступников закон явно имел в виду осязательных ‘больных’, больных с первого взгляда, так сказать буквально вырвавшихся из ‘смирительной рубашки’ и убивших ‘кого попало’. Такова была мысль законодателя тех времен, следовавших сейчас за царствованием Николая Павловича. Не подлежит сомнению, что законом не подразумевались те тонкие распознавания почти неуловимых психозов, какие возникли много времени спустя, — в науке совершенно новой, психиатрии. Теперь: для ‘толкования законов’ существует единственная инстанция — Сенат. ‘Такая солидная, что приступа нет’. Но вот ‘истолковав’ такие скрупулезности законов, которые и не известны никому, кроме специалистов-юристов, и не понятны никому, кроме этих же специалистов, Сенат за все пятьдесят лет безобразия со словом ‘вменяемый’ — ‘невменяемый’, не ‘истолковал’ этого закона, не ввел в границы его применения и нисколько не помог тому, что смущало, возмущало и тревожило совесть всего русского народа.
‘Даже не обеспокоился’.
Это — Гонолулу. Даже Сенату ‘не мучительно в гневе его’, что об убийцах, накануне справлявшихся в законах, что следует за отцеубийство, суд произносит ‘невменяем’.
‘На этой рогоже ничего не видно’.
Нет пара. Пароход очень желт, но ‘не идет’.
Это ‘не идет’ есть русский суд. Случай, анекдот и хохот улиц.
Сенат тоже не ‘разъяснил’ в свое время, что ‘сказанное в законе о присяжных поверенных’ относится естественно и непременно и к ‘помощникам присяжных поверенных’. И русский суд очутился в руках нерусских, — которые самою массою своею, своим многолетним давлением, совершенно изгнали как русский дух, так и христианскую совесть из русского суда.
И опутали его софизмами какого-то международного вранья, какого-то космополитического остроумия. Слушает русский, что говорят на суде, и ушам не верит. Постоянная везде ирония над русским законом, над русским государством, постоянно издевательство над властью ‘смуглых’ помощников присяжных поверенных. Когда народ помнит из Церкви: ‘Бога бойся, Царя чтите’.
Русский суд был бы неуклюжий, тяжеловесный, но солидный. Он был бы милостивый суд, но в строгих случаях. ‘Суд — Божье дело’, и русский суд, с русским паром в себе, не был бы суд легкомысленный. Теперешний вертлявый, весь ‘в картинках’ суд… полуфранцузский, полуеврейский… что он такое? Кому он нужен?
Кого он научает и просвещает? А суд есть просвещение страны, самое наглядное, самое поучительное, самое величественное.
Великое училище померкло. Точнее, о создании Великого Училища суда — никогда не было подумано.
НВ. 1912. 12нояб. No 13173.