M. С. Шагинян
M. С. Шагинян
К 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
К 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
К 100-летию со дня рождения, Шагинян Мариэтта Сергеевна, Год: 1958
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Шолом-Алейхем — писатель и человек: Статьи и воспоминания.
М.: Советский писатель, 1984.
Казалось бы, все соединилось для того, чтобы этот мальчик, выросши, превратился в скептика, циника, глубокого ненавистника человечества. Он родился сто лет назад в маленьком местечке в ‘черте оседлости’ — так на официальном языке именовалось несколько мест на карте России, где разрешалось жить евреям и вне которых они не смели селиться. Вокруг него шумел муравейник нищеты и бесправия маленьких людей, боровшихся за жалкий кусок хлеба, ограниченных в своем передвижении, в своих представлениях, в своем быту — и царским самодержавием, и религиозной школой, где ученикам вдалбливался отвлеченный мистицизм библейства и талмудизма, и вековыми бытовыми предрассудками. Сама природа, казалось бы, участвовала в этом букете узости, ограниченности и бедности: не было в детстве у мальчика ни высоких гор, пи густых лесов, ни величавых рек, ни синего моря, ни даже тех мечтательных соловьиных рощ, которые ожили в стихах Тараса Шевченко,— ничего, кроме пыльных дорог, плоского поля, жалких домишек, грязных соседских дворов…
И вот все это, вся бедность и обездоленность родного парода, однообразие и убожество родного местечка, клочка ‘родины’ на неродной земле — все это засветилось под пером великого еврейского писателя чистым, драгоценным золотом. Маленькие, смешные и жалкие люди обнаружили черты глубокой человечности, ограниченность знаний, даваемых еврейской школой, хедером, стала мостом к подлинной народной мудрости, своеобразно расцвеченной цитатами из древних книг, нелепые бытовые обычаи превратились в яркую художественную ткань нравов и характеров, скучная и пыльная природа ожила и заиграла необыкновенной прелестью. А сам писатель встал над созданием рук своих, как некий безымянный герой народного эпоса, потерявший собственное имя и назвавшийся добрым словом ‘здравствуйте’,— шолом-алейхем вам, люди-братья. Выросший в ужасных условиях бесправия, испытавший самые острые противоречия судьбы, от нищеты до неожиданного богатства и опять — нищеты, вынужденный вечно скитаться и умереть на чужбине,— он стоит сейчас перед нами, этот лучший писатель еврейского народа, не скептиком, не циником, не человеконенавистником, а мудрецом, который сумел, оглянувшись вокруг, в самом страшном мирке увидеть в каждом, даже самом ничтожном человеке, его доброе человеческое начало, в самом безобразном клочке земли ее первозданную красоту.
Вот как запела, заиграла под пером его скучная природа плоского придорожного поля:
‘Кто еще помнит ощущения своего первого путешествия, тот знает, как мчится назад дорога, как земля убегает из-под колес и копыт лошадей, как все плывет у вас перед глазами, как пахнет поздняя травка или задетая ветка одинокого дерева, как свежий воздух проникает во все поры вашего существа и ласкает, ласкает вас… Поля обнажены, местами уже вспаханы, хлеб давно убран, но кое-где еще виднеется колос, стебелек растения, цветок. На крестьянских бахчах дозревают арбузы, дыни, продолговатые тыквы, высокие подсолнухи… выставили напоказ свои пышные желтые шапки. И весь этот мир еще полон мушек и козявок, которые жужжат, гудят, полон прыгающих кузнечиков, мотыльков и бабочек, празднично кружащихся в воздухе…’
Заметить сквозь одуряющее однообразие дороги оставшийся после жатвы стебелек растения, вдохнуть сквозь дорожную пыль запах поздней травки, быть может, еще и не так трудно, но вот уже не дорога, не сжатое поле, не широкий горизонт, исчерченный крыльями ветряных мельниц, а грязный соседский двор, видимый каждый день и каждый час:
‘Солнце весело сияло, и весь двор, казалось, был в золоте, повсюду брильянтами переливалась роса. Даже куча мусора, накопившаяся за лето, а может и за два, была золотой. Л петух и куры, которые копались в этой куче, казалось, до последнего перышка отлиты из чистого золота. Их кудахтанье ласкало слух, лапки, разгребавшие мусор, были полны прелести. И когда желтый петух, взобравшись на вершину кучи, закрыл глаза и залился долгим красивым головокружительным кукареку на манер заправского кантора, дети с особенной силой ощутили красоту мира и величие того, кто сотворил его’.
Все читающее человечество знает главного героя Шолом-Алейхема, человека из народа, мудро воспринявшего древние тексты пророков как советы к сегодняшнему дню,— Тевье-молочника.
Трудно передать очарование этого образа, щедро изливающего на читателя мудрость и доброту. Тевье уже стал эпическим характером, его выражения сделались народными поговорками, словечки вошли в родной язык, а самый рассказ о нем превратился у Шолом-Алейхема в поэму-сказание.
Но еще разительней тот светлый луч, который падает в творчестве Шолом-Алейхема из солнца его большого сердца на самое, казалось бы, ничтожное из существ человеческих и внезапно озаряет в нем что-то — черту, черточку,— делающее его похожим на ребенка, а поэтому необыкновенно привлекательным.
Помню, с каким волнением прочитала я много лет назад один малоизвестный рассказ Шолом-Алейхема ‘Иосиф’1. Он ведется от лица пошлого местечкового франта, который говорит о себе постоянным, повторяющимся рефреном: ‘Я, видите ли, молодой человек из современных, недурен собой, здоров, пользуюсь хорошей репутацией, порядочно зарабатываю, деньги для меня — тьфу! И тому подобное’. Казалось бы, невозможно жалеть или любить этого пошляка, невозможно подглядеть в нем хоть искорку человечности. И вот, на глазах читателя, со страницы на страницу, душа этого франта раскрывает ту огромную, напряженную, непонятную для него самого потрясенность, которая пересоздает его из благополучного пошляка в трагическую фигуру.
Франт любит девушку-официантку из еврейской столовой. В еврейской столовой собирается революционная молодежь, студенты, которых франтик презрительно именует ‘яшками’. Но одного из ‘яшек’, юношу Иосифа, любит девушка из столовой, и ревнующий франт болезненно чувствует свою исключенность из этого мира, хочет попять его, понять интересы, которыми живут ‘яшки’. Он втирается к ним, зубрит их лексикон, хочет быть на равной ноге с ними: ‘Но странное дело, чем больше я к ним подделывался, тем больше они меня сторонились. Начну, бывало, говорить вот эти слова: ‘Пролетариат… Бебель… Маркс… реагировать…’ — гляжу, мои ‘яшки’ притихли, странно переглядываются…’ Читатель чувствует нарастающую растерянность и одиночество рассказчика. Жгучий интерес к Иосифу перерастает в нем интерес к любимой девушке, его имя склоняется чаще, чем ее имя. Когда же Иосифа арестовали и приговорили к смерти, с франтом происходит нечто необыкновенное: образ соперника и его судьба тесно сливаются для него с образом любимой. Он ничего не понял, но он — уже не тот человек, он ранен в сердце — не любовью, а тоской зависти к тому необыкновенному миру, куда ему пет доступа. И не девушку — он уже любит больше нее необыкновенного и недоступного для него человека: ‘Я просыпаюсь в холодном поту. Потому что чуть вспомню о ней, как на ум приходит он…’
В этом умении великого еврейского писателя найти и показать каждую крупицу добра в людях — разгадка остроэмоционального действия его поэтической прозы.
Максим Горький, высоко и сразу оценивший Шолом-Алейхема, писал ему 21 апреля 1910 года с Капри о книге ого ‘Мальчик Мотл’, изданной в русском переводе: ‘Вся она искрится такой славной, добротной и мудрой любовью к народу, а это чувство так редко в паши дни’.
А ведь именно в этом чувстве и заключается величайшая магия художественного творчества и человеческого воспитания: только полюбив настоящей любовью свой народ, можно воплотить его подлинное бытие в искусстве, и только любя настоящей любовью человека, можно вызвать к жизни и воспитать лучшее, что в нем есть.
1958
Очерк написан в 1958 году, опубликован в кн.: Шагинян М. Семья Ульяновых. Очерки, статьи, воспоминания. М., 1959, с. 273—277.
М. С. Шагинян (1888—1982) — русская советская писательница.
1 ‘Иосиф’ — новелла из цикла ‘Монологи’ (Шолом-Алейхем. Собр. соч., т. 4, с. 359—374).