СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛАСА.
Томъ XVII.
Пятое колесо.— Былые гусары.— Избушка на курьихъ ножкахъ.— Сенатскій секретарь.
Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1896
ИЗБУШКА НА КУРЬИХЪ НОЖКАХЪ.
ПОСВЯЩАЕТСЯ
Николаю Ивановичу Шумскому.
Небо синее, чистое, ни единаго облачка не ползетъ по немъ, одно только солнце горитъ какъ разъ посередь неба и жаритъ землю. Село видно на косогор у оврага, звать Воскресенское, за нимъ усадьба. Вправо лсъ темный растянулся далеко, верстъ полста въ обхват. Зовутъ его Солдатская Счь. Много лтъ тому будетъ, тутъ Французъ былъ, приходилъ войной въ Россію, а его царь Александръ Благословенный въ гости принялъ и угощенье ему сдлалъ царское… Въ этомъ лсу наши солдатики Французовъ какъ капусту нашинковали и видимо-невидимо ихъ накрошили. Но лсъ этотъ и допрежде Солдатская Счь звался.
Темный стоитъ онъ за полемъ. А въ пол пусто, одна рожь шумитъ. Куда ни оглянись — ни души. Село тоже пустое, дворы и усадьба барская пустые, дорога, оврагъ и за оврагомъ все пусто. Тихо все, словно вымерло. А тихо потому, что весь народъ до зари на снокосъ ушелъ, во дворахъ всего три старухи остались, да дюжины съ дв малыхъ ребятъ. Косцы не далеко, версты за дв на заливныхъ лугахъ, да не видать ихъ въ ложбин.
Но вотъ около села по дорог пыль поднялась. Бжитъ кто-то и шибко бжитъ, что есть мочи. Пыль дорожная взвилась и тихонько стелится золотымъ облакомъ на края яроваго. Это сиротка съ двора барскаго, звать Киріакъ, по просту Кирякъ. Онъ пыль такую поднялъ. Обрадовался мальчуганъ, что выпустили изъ прихожей на свтъ Божій, и несется словно борзая за зайцемъ, босыя ноги такъ и топочутъ по дорог. Изрдка онъ шмыгаетъ ногами на бгу, балуясь съ пылью, и оглядывается на золотое облако, что поднимается за нимъ и закрываетъ отъ него деревню и барскій домъ.
Далеко уже Киря отъ села, и все бжитъ, а въ рукахъ у него рубаха красная, сверткомъ сложена. Мальчугана на снокосъ послали Игнату рубаху снесть, а грязную въ мытье взять… Анисья мыть собралась въ кои-то вки. Ну, ей — вынь да положь — понадобилась Игнатова рубаха.
Вотъ пропалъ Киря въ овраг и опять ни души около села. За то впереди за оврагомъ мелькнули мужики съ косами и бабы. Да тоже бгутъ вс. И бгутъ Кир на встрчу… Что за притча? Среди благо дня съ работы бгутъ! Показался опять и Киря изъ оврага и чуть ужъ виденъ парнишка среди ржи колосистой. Глядитъ и онъ: мужики, и ужъ близко, бгутъ на него по дорог.
— Эй! мальчуганъ, мальчуганъ! кричатъ вс издалече и машутъ кто руками, а кто граблями…
А отъ нихъ, и прямо на Кирю, летитъ по дорог большущая собака.
— Эй, оборонись! Въ рожъ! Волкъ, волкъ!
Отороплъ было Киря и заметался, ни взадъ, ни впередъ.
А волкъ ужъ близко, летитъ скокомъ, голову по земл несетъ, хвостъ поджалъ. Бшеный по всему… Киря далъ стречка назадъ, а тамъ въ бокъ, и пропалъ. Подпрыгнулъ онъ было разъ, мелькнула черная голова надъ золотистою нивой, могъ бы и волкъ завидть, да на счастье споткнулся мальчуганъ, кувырнулся и утонулъ во ржи… Пора было… Волкъ ужъ поравнялся…
— Задержи, задержи! Пусти чмъ попало! слышитъ вдругъ мальчуганъ.
Вскочилъ онъ на ноги, выглянулъ изъ колосьевъ на дорогу и, прицлившись, пустилъ рубахой. Лихо намтилъ Киря — не даромъ въ бабки играть любилъ — прямо волку въ голову. Да рубаха-то красная развернулась на лету, мазнула волчью морду и распласталась на пыли. Фыркнулъ волкъ и обернулся, какъ еслибы ножемъ его рзнули. Щелкнувъ зубами, вцпился онъ въ рубаху и, тряхнувъ ею, бросилъ…
Взвылъ мальчуганъ: изорветъ рубаху!.. Что тогда отъ тетки Анисьи?..
Не мшкая, выскочилъ Кяря на дорогу… Прыгнулъ къ рубак, волкъ повернулъ назадъ къ ней же, а вцпился въ него, рванулъ за портки, встряхнулъ и повалилъ мальчугана.
Не усплъ мигнуть Киря, а ужъ, опрокинувшись, валялся въ пыли… Видлъ онъ у себя на груди жесткую щетину, мокрую морду, зубы блые. Тутъ же и косы засверкали. Крикъ, гамъ, пыль… Помертвлъ онъ съ перепугу, а когда открылъ глаза, то видитъ кругомъ себя все свои мужики и вс-то говорятъ и никто не слушаетъ… А на краю дороги, лежитъ волкъ вверхъ животомъ весь изрубленный и кровь течетъ изъ него, пыль въ красное тсто мситъ.
— Рубаха! завылъ Киря.
Да гд ужъ, каку тутъ рубаха, вся въ клочьяхъ затоптана, порзана.
— Больно что ль, плечо-то? пристаютъ къ нему. Глядь, и его плечо все въ крови. Волкъ укусилъ, либо косой рзнулъ кто въ переполох. И загалдли вс:
— Здорово куснулъ-то?
— Чей такой?
— Да онъ же… Кирякъ! Сиротка! Съ двора ейнаго.
— Барынинъ Киря!
— Сидть бы во ржи… Не вылазить!
— То-то, да! Во ржи! А то вишь…
— Зачмъ лзъ, щенокъ! Вотъ-те и вылзъ.
— Васька кричалъ: задержи. Тоже дурень. Робенка въ грхъ ввелъ.
— А рубаха-то? Чья энто? Распороли же мы ее ловко.
— Иди къ рчк. Обмойся. Эхъ, дло-то какое!
Начали ставить Киряка на ноги, не стоитъ, пошатывается, позеленлъ со страху… Спрашиваютъ, ругаются… Онъ все молчитъ, да трясется какъ въ лихорадк, а кровь такъ и льетъ изъ плеча, такъ и поливается.
Взялъ Кирю за руку мужикъ Власъ и повелъ къ рчк. Одеревенлъ бдняга, насилу шагаетъ. Да и плечо смерть больно. Словно гвоздемъ ковыряетъ.
— Эхъ-ма! Дло-то, дло какое… толкуютъ за нимъ мужики.— Взбсишься ты, Киріакъ, кусаться почнешь. Тебя въ чуланъ надо теперь, да на замокъ. Б—да!
А на дорог ужъ кучи народа. Вс съ снокоса сбжались: мужики, бабы, парни, двки, ребята. Шумъ, гамъ, споры.
— Рой яму, ребята. Зарывай… Такъ бросать не гоже. Духъ отъ него пойдетъ. Да и собаки пожалуй нажрутся.
— Есть время копаться… Въ рку его и шабашъ, кричитъ Васька Глазатый.
— Эко, вретъ-то, дура. Воду испакостишь, что пить будешь? Рой, рой яму-то.
— И рубаху тоже вали. Ее не годно носить теперь.
— Зарывай и рубаху! Ну, живо! Да за дло! А то не додлаемъ, барыня те похвалитъ.
— Стой! дьяволы! Моя рубаха! Ахъ дьяволы! Ахъ!
— Брось. Брось. Не гоже. Взбсишься…
Парни, двки и ребятишки, насмотрвшись досыта на волка, подергавъ его за хвостъ, бгутъ на рчку Кирю смотрть. Обступили, таращутся. Мальчуганъ и не видитъ никого, загребаетъ воду и все мочитъ плечо. Рученки такъ и трясутся… Плачетъ ужъ бдный, самъ не знаетъ отъ боли, иль съ напугу. Да и отъ тетки Анисьи за рубаху что еще будетъ.
— Что жъ теперь съ имъ длать?
— Съ Кирякомъ-то? Барын доложить.
— Встимо барын… Доложи поди…
— Запрутъ въ чуланъ теперь. На хлбъ на воду.
— Онъ теперь вдь кусаться долженъ.
— Встимо долженъ.
— Вотъ страсти-то! визжатъ двки на разные голоса.
А парень какой-то балагуръ обхватилъ свою сосдку чернобровую Машку и вцпился ей зубами въ сарафанъ.
— Я тожъ бшеный! кричитъ.
И давай кидаться. Бабы въ разсыпную отъ него. Хохотъ, визгъ, суматоха…
А одинъ шустрый мальчуганъ Ванька, прозвищемъ Агафьинъ, пролзъ сквозь толпу впередъ, и дергаетъ Киряка:
— Киря, а Киря! Укуси! Укуси!
— Пошелъ ты поганецъ… Ну! отмахнулся Власъ и далъ озорнику подзатылину.
‘Кирю бшеный волкъ укусилъ!’
Ходила эта всть по дорог и пошла на снокосъ, пошла тоже и на село, и давай изъ избы въ избу ходить гд старые остались, и по всей слобод прошла въ минуту. А тамъ перешла чрезъ ворота на барскій дворъ, заглянула въ службы, въ конюшни, въ людскую, въ садъ и съ трехъ крыльцовъ въ разъ въ барскій домъ вошла. Шмыгнула та всть шибко въ двичью, добжала до ключницы, а тамъ ужъ тихонько, съ опаской (чтобы себ бды не нажить) пролзла къ барын въ кабинетъ… Дальше она уже не пошла запросто пшкомъ, а по написаніи на атласной бумаг въ пакет похала по почт въ городъ Москву въ вид интереснаго разсказа съ чудесами да съ прикрасами — отъ барыни къ одной пріятельниц княгин. Ну и пусть путешествуетъ, Христосъ съ ней. А какая другая всть вышла изъ кабинета на село? Всть та была:
— Приказать старост связать двнадцатилтняго парнишку по ногамъ и по рукамъ и запереть, да не во двор, а подальше гд, на сел, въ чьей ни-на-есть бан, иль въ овин. И такъ до девятаго дня, а тамъ видно будетъ…
Забгала эта всть какъ шальная по всей слобод. Кутерьма!
Загалдли мужики, заохали бабы, завизжали двки, а у ребятишекъ ушки на макушк.
— Мати Божья! Это жъ не сподручно. Бшенаго около людей держать. И опять тоже баню пакостить выходитъ совсмъ глупо.
— А изъ овина уйдетъ! А то подожгетъ!
— Встимо подожгетъ… Бшеный вдь…
Погалдли мужики и прослали старосту къ
— Не сподручно, докладаетъ староста ей самой.— Народъ перекусать можетъ… И опять тоже баню испакостишь. А въ овин тоже стеречь надо… А народъ весь на работ.
Не поняла она этого разсудка.
— Вырваться можетъ, на барскій дворъ прибжитъ. Тебя, оборони Богъ, испужаетъ, а то и того… Отъ бшенаго какое же уваженье. Помилуй Богъ, матушка, шаркнетъ съ саду… Хоша и малъ парень, а укуситъ… тоже не хорошо.
Сразу поняла она этотъ разсудокъ.
— А и то!.. Не годно! Не годно! У меня съ саду все расперто день-деньской.
— А дозволь, матушка… Въ Солдатской Счи есть избушка такая махонькая… Ужъ годовъ съ десять, сказываютъ, никто въ ней не живетъ. Пусть его тамъ очунетъ маленечко… Коли милостивъ Богъ, выпустимъ опосля. А до девятаго дня въ избушк запремъ. Сказано сдлано.
Время уже далеко за полдень было. Огородами вдоль околицы идутъ по дорог въ лсъ мужикъ рослый и мальчуганъ.
Мужикъ Власъ широко и здорово шагаетъ по пыльной дорог и кладутъ огромный слдъ огромные лаптя. Опустилъ онъ маленько голову, и большущая борода сдая всю грудь закрыла… Думу думаетъ Власъ и, поднявъ съ земли сучокъ сухой, грызетъ въ зубахъ… Мальчуганъ Киря почти рысцой поспваетъ за Власомъ. Лицо у него желто, скучно, напугано, плечо тряпицей повязано, а рубашонка все та же — въ крови… Другой-то нту!
Мальчуга хоть малъ человкъ, а тоже уперся глазенками въ землю и тоже молчитъ, тоже свою ребячью думу думаетъ. Идетъ, идетъ, да вздохнетъ тяжело.
Ведетъ его дядя Власъ въ страшнйшій лсъ — Солдатская Счь, гд стоитъ одинехонька на полянк избушка древняя, каково въ ней-то жить, вдали отъ всякой живой души человческой!
‘Помереть бы лучше сирот…’ думаетъ про себя Киря, то что слышалъ сейчасъ на барскомъ двор. ‘Кабы тятька съ мамкой живы были, такъ не прослали бы въ лсъ дремучій!’ припоминаетъ онъ слова барскаго кучера, сказанныя ему вслдъ.
Дядя Власъ думаетъ тоже про Кирю:
‘Жаль сиротку… одичаетъ одинъ-то. Какъ махонькому въ лсу жить одному? Нечистую силу ангелъ хранитель къ младенцу не допуститъ. Встимо. Ну а все жъ не годное дло! Жаль, право-слово — жа-аль! ‘
Вошли они въ лсъ. Темный, да высокій стоитъ онъ. Втерокъ по верху шурхаетъ, пошевеливаетъ макушки, солнцемъ освщенныя, а внизу-то тихо, пусто, не шелохнется ничто… Чмъ дальше, все гуще таращится синеватая и лохматая чаща. Глушь, дичь, темь… Только гулъ какой-то чуть слышенъ… Говоръ непонятный царства лсного.
Вошли въ лсъ и идутъ Власъ съ Кирей тихо, будто неохотно, молчатъ оба, только трава шуршитъ, да хворостъ хруститъ подъ ногами. Сзади еще видать просвтъ съ поля, скоро и его не будетъ и насилу распознаешь пшеходовъ среди чащи лохматой. Еще съ версту лсомъ итти до поляны.
— Чего горевать-то, заговорилъ дядя Власъ.— Хлбушка теб приносить буду. Дла никакого, гуляй себ, да блокъ пужай… Богу молись. Може и ничего. Молиться умешь? Отче нашъ знаешь?
— Нту-ти… Богородицу знаю, пищитъ Киря.
— Ну, Богородицу. Это все одно. Какъ знаешь, такъ и молись. Господь милостивъ. Чрезъ недлю, дв и выпустятъ… Ну, а кусаться будешь, встимо и на долго… Тогда опаска на тебя нужна, и съ людьми теб жить не приходится. Да оно можетъ и не будетъ… Не вдомо. Можетъ тебя это косой кто дернулъ, а не волкъ. Богъ милостивъ… А будетъ потреба кусаться… ты доску возьми, грызи… А на село не смй… Убьютъ какъ пса!.. Изъ ружья, паренекъ, убьютъ! Такой приказъ на тебя отъ барыни.
Заплакалъ Киря и горько плакалъ, долго. Полегчало ему немного на душ, словно тяжесть съ слезами вылилась.
— Я, дядя Власъ, буду все Богородицу читать, шепнулъ онъ.— Авось тады и ничего.
— То-то… Да. А-вось! Богъ милостивъ… А то, говорю, доску возьми. Можетъ отгрызешься и пройдетъ.
И двигались такъ Власъ съ Кирей ровно, да не спшно, а лсъ все темнлъ, дорога пропала и такъ какая-то тропа насилу видать, ползетъ по трав, извиваючись вокругъ стволовъ широкихъ, да кустовъ густыхъ. А осины серебристыя, клены развсистые, сосны и ели колючія, березки блыя все пуще обступали ихъ и таращили на нихъ втки лохматыя, хватали ихъ за плечи, цплялись за шапки и шелестили, шумли по-своему, будто ворчали сердито: зачмъ вы, люди, лзете сюда? Тсно вамъ что ль въ пол-то? Оставьте насъ въ поко въ нашемъ лсномъ царств!
Дяд Власу одна сосенка совсмъ шапку стащила долой. Осерчалъ онъ на нее.
— Ахъ ты, проклятая…
Взялъ да и сломалъ длинную втку, что дорогу загородила. Хрястнуло дерево и звонко отдалось кругомъ, будто осерчали сосдки вс за товарку свою и ахнули за нее… Оглянулись оба человка, и старый и малый…
— Да-а! Л-съ! заговорилъ дядя.— Это не на сел. А сними съ себя крестъ — такъ чего, чего не насмотришься, да не наслушаешься. Нечего ему будетъ тогда бояться… к начнетъ предъ тобой свои колна откалывать. Д-да-а. Л-съ! Человку этого разумть нельзя. А все грхи его… Не будь гршенъ человкъ… Вотъ святые пустынники живали все въ лсу. Потому на все Его воля Божья… Въ лсу и грха меньше, потому — искушенья нту. А на людяхъ все грхъ. Живи человкъ въ лсу — воромъ не будешь, разсуждалъ дядя Власъ, пробираясь по чащ.
— На сел людно, дядя. А въ лсу нтъ! молвилъ Киря.
— То-то, то-то! понялъ Власъ на свой толкъ.— На сел, да на людяхъ все грхъ. Я вотъ тоже уйти хочу. Не въ лсу жить! Нтъ! А хочу чрезъ годикъ отпроситься у барыни и пойти по свту на храмъ собирать подаяніе… Въ чужихъ людяхъ гршишь опять меньше. А въ родной сторон всегда грха много.
Опять просвтъ сталъ виднъ. Скоро вышли Власъ съ Кирей на полянку. Свтлую, зеленую полянку такъ и засыпало цвтомъ душистымъ, желтымъ, блымъ да лиловымъ. Другимъ воздухомъ на нихъ потянуло.
‘Тутъ не темно! А цвту-то… Внки плесть… думаетъ Киря. А то поваляться въ трав…’
‘Эхъ, снокосъ богатый!’ думаетъ Власъ.
Въ конц полянки торчитъ что-то сренькое, она и есть избушка. Зачмъ срубъ тутъ поставили, кто таковъ сложилъ его и когда то было, никому врно невдомо. Жилъ тутъ давно человкъ какой-то, долго жилъ, померъ и имени ему нтъ… Только избушка сренькая скосилась на бокъ отъ годовъ большихъ — будто старуха старая пригорюнилась — и стоитъ одна одинехонька середь зеленой, душистой полянки и молчитъ… Что видла, что слышала на вку своемъ, о томъ ничего не сказываетъ.
Складена она прежде была съ затями, на кирпич, а померъ хозяинъ, люди-воры да и время, тоже воръ не малый, растащили камень и только накрошили кругомъ. Осталась избушка на четырехъ столбикахъ дубовыхъ по угламъ и вышла срая старуха какъ сказывается: избушка на курьихъ ножкахъ.
Подошли Власъ съ Кирей къ избушк, насилу дверь отворили, присохла… Пожалуй съ годъ никто не навдывался, не заглядывалъ внутрь… Вошли они въ избушку, оглядлись. Все какъ слдуетъ быть: стоятъ дв лавки, столъ, печь въ угл Хоть малость развалилась, но еще служить можетъ.
Отперъ дядя Власъ окошко, не скоро тоже подалось и оно, будто тоже приросло дерево къ дереву… Выглянулъ онъ изъ окошка на цвтистую полянку.
— Эка тишь какая! Не худо тутъ, паренекъ, жить. Коли не одному…
Вздохнулъ Кирякъ и тоже все оглядлъ. Окружили полянку высокія дерева, стоятъ дружно да тсно и золотыми маковками чуть покачиваютъ. Полянка тоже позлатилась направо отъ заходящаго солнца, а налво длинная тнь протянулась и угломъ темнымъ легла. Все душисто, ясно, тихо. Тишь, да гладь, да Божья благодать!
— Ну, хозяинъ! Не горюй. Вотъ теб хлбушка. Тутъ на недлю хватитъ. А вода, какъ сказано: тутъ у болотца ключъ холодный да чистый. Такой воды и на сел нтъ. Ну вотъ… и живи, и Господь съ тобой, и анделъ твой хранитель тебя помилуй и спаси. Не станешь кусаться, то недли чрезъ дв, а то и прежде, на село вернутъ, ну, а будетъ въ теб потреба кусать… Какъ сказано, возьми что ни на есть и грызи… Глянь-ко на меня, ишь глазища-то! Теперь-то тебя не позываетъ?
— Какъ то-ись…?
— Не позываетъ, къ примру, меня куснуть?
— Н-нтути…
— Ну, Господь милостивъ. Прости! Мн пора.
— Охъ, боюсь… Боюсь, дядя… Я одинъ помру тутъ, заплакалъ Киря.
— Глупая голова! Что жъ тутъ длать… Боишься? Знамо дло боишься. Еще бъ да не бояться. Да пособить-то горю нельзя. Обживешься… Ну, прости.
Вышелъ дядя Власъ на крылечко… вздохнулъ и зашагалъ по полянк ровно и широко. Что онъ цвту помялъ своими лаптищами!
Киря сталъ на крылечк и все глядлъ за нимъ. Вотъ дядя и полянку прошелъ, остановился, сорвалъ что-то, должно цвтъ… понюхалъ и опять зашагалъ, вотъ вошелъ въ лсъ и пропалъ за сосной. Выглянула было спина его широкая межь двухъ деревъ и опять пропала. И нтъ его! И нтъ ничего. Одинъ Кирякъ. Одинъ! Все темно, глухо, пусто. На полянк какъ-то все вдругъ будто помертвло, избушка одичала, деревья лохматыя словно страшнй глядятъ, да грозятся на Кирю. Все кругомъ будто узнало и поняло, что дядя Власъ ушелъ отъ мальчугана и сразу все посмлло… будто подумало: одинъ Кирякъ-то! Одинъ! Нечего намъ бояться. Подавай его сюда теперь!
‘Охъ, жутко! жутко! Матерь Божья! Анделъ хранитель оборони меня, не давай’, заплакалъ и зашепталъ Кирякъ.
И остаться на крылечк боится Киря, и войти въ избушку страшно. Ну, если увидишь тамъ кого на лавк. Слъ мальчуганъ на траву и еще пуще зарыдалъ.
— Дядя Вла-асъ! Дя-а-дя вла-асъ! закричалъ онъ вдругъ.
— В-а-асъ! заоралъ весь лсъ со всхъ сторонъ.
Онмлъ малый человкъ Кирякъ и шелохнуться, дыхнуть боится… Сердце застучало молотомъ. Плакать пересталъ сразу. Что-то будетъ! Господи Іисусе!
Солнце сло, темнть стало… Лсъ, какъ высокая черная изгородь, началъ будто сходиться вокругъ поляны. Будто сжимается онъ крутомъ и подходитъ къ избушк все ближе да ближе, обхватить ее хочетъ. Страхъ еще пуще взялъ Кирю. Вскочилъ онъ и, косясь на лсъ, побрелъ тихонько въ избушку…
— Господи! Я въ избушку иду… На мн крестъ есть, вслухъ говоритъ мальчуганъ, самъ не зная зачмъ.
Вошелъ, озирается… Темно… Никого нту. Перекрестился онъ, заперъ дверь, столомъ заставилъ. Окошко заперъ, и сталъ прислушиваться. Духъ замираетъ… Все тихо, не шелохнется, не звякнетъ. Крикнулъ было кто-то разъ и замолчалъ. Да то филинъ… птица. Слъ на лавку мальчуганъ и уши навострилъ, слушаетъ, озирается…
Такъ и ночь пришла черная, страшная… Такихъ черныхъ ночей и не видалъ никогда Кирякъ ни прежде, ни посл… Такая ужъ выдалась ему эта первая ночь.
Забился Киря тихонечко подъ лавку, укрылъ голову поддевкой и началъ молитву повторять… Долго не спится ему… Ну вдругъ выйдетъ онъ изъ лсу и придетъ сюда… А Киря одинъ! Люди почитай за дв версты.
— Господи! жмется Киря къ углу и плачетъ.
Можетъ онъ ужъ и идетъ по полянк, шагаетъ крючковатыми ногами, хвостъ по земл тащится, рога на голов, красные глазища… Идетъ да смется, что Киря одинъ въ избушк… Идетъ! Вотъ можетъ ужъ у двери. Вотъ заступитъ сейчасъ копытами лошадиными по крылечку, пріотворитъ дверь и выглянетъ изъ-за косяка усмхаючись страшно.
— Господи помилуй! рыдаетъ мальчуганъ и весь трясется я все жмется къ углу, не знаетъ куда бы голову засунуть и все ждетъ, ждетъ…
Свтлое, прохладное утро глянуло въ окно избушки, а за нимъ засверкало сквозь макушки деревьевъ яркое солнышко. Скоро совсмъ выползло оно изъ-за чащи, стало надъ лсомъ и, позолотивъ поляну, глянуло и въ окно избушки, да прямо подъ лавку въ лицо Киряка. Будто подшутить захотло, ослпивъ глаза яркими лучами.
— Вставай, молъ, паренекъ! Чего спать-то!
Вскочилъ Киря на ноги, прямо къ окошку и отворилъ его. Чудное дло, какъ весело и свтло на полянк!
‘И чего я роблъ вчера?’ удивляется мальчуганъ. Вышелъ онъ на крылечко и глядитъ на лсъ.
‘Тутъ же не страшно. Ей Богу’.
Досталъ Киря хлба и, забывъ помолиться Богу, слъ на порогъ, и, покусывая ломоть, все оглядывалъ онъ поляну, лсъ да избушку свою на курьихъ ножкахъ.
‘Тутъ драться нкому. Людей нтъ и тетки Анисьи тоже нтъ. Одинъ себ большій’.
‘Все бы хорошо, да плечо-то, нтъ-нтъ да ковырнетъ. Все плечо опухло да посинло’.
Долъ онъ хлбъ и побжалъ, какъ дядя Власъ наказывалъ, къ болотцу… Нашелъ ключъ, легъ животомъ на землю и давай тянуть ключевую воду. И впрямь такой воды на сел нту.
Всталъ Киря на ноги, быстро пошелъ отъ ключа, но вдругъ сталъ какъ вкопаный.
‘А теперь что жъ длать? Что пожелаешь! Самъ себ хозяинъ. Да что?! Какъ же такъ-то? И длать нечего? Нешто что бываетъ? Встимо бываетъ. Вонъ собаченка барынина, сказывала дворня, ничего недлаетъ… Лежитъ да спитъ… А барыня-то сама? И она тоже…’
Вернулся Киря тихонько, размышляя дорогой, на свою полянку и опять оглядлся. Все стоитъ свтлое, зеленое, пахучее. Лсъ на безвтріи будто замеръ, будто прислушивается, самъ къ окрестной тиши, Ничто нешелохнется, не шурхнетъ. Ничего и никого нтъ нигд. Одинъ онъ, Кирякъ, живая тварь среди общаго покоя и молчанья. Повернулся Киря направо, на-лво, назадъ, поглядлъ на избушку, поглядлъ и на синее чистое небо, потомъ слъ на траву душистую и усмхнулся…
‘То-то теперь тетка Анисья во двору… ругмя-ругается, аль бьетъ кого непоходя!’ Мальчугану вдругъ пришло на умъ, что можетъ быть чрезъ нсколько дней его, опять возьмутъ во дворъ и опять Анисья на немъ срывать все начнетъ. И ему вдругъ какъ будто стало жаль проститься съ полянкой.
‘Я здсь не боюсь. Одинъ вотъ… а не боюсь. Да и чего робть? Вотъ у меня крестъ на ше? а онъ креста тоже боится. Потомъ я Богородицу по памяти вычитываю. Онъ этого тоже не любитъ.’
Легъ Киря на спину и, задравъ босыя ноги вверхъ, долго болталъ ими въ воздух. Наконецъ сталъ онъ пристально смотрть въ небо чистое.
‘Богъ Господь тамъ!’подумалъ Киря. ‘На самой середк должно… Матвй столяръ сказывалъ, что Его не видать, а Онъ-то все. видитъ. Какъ все то-ись… И заступится, если что… Непремнно заступится, потому что я крещусь и молюсь. Нынче-то утромъ забылъ! Вечеромъ за то опять Богородицу прочту. А еще дядя Власъ говоритъ анделъ хранитель есть у всякаго. И у меня есть’. Разсмялся мальчуганъ и заплъ:
— Не бо-юсь! Не бо-о-юсь. Я Божиньк молюсь и ничего не бо-о-юсь!..
Полежалъ Киря, повалялся на трав и опять началъ глядть въ небо и думать, что Богъ тамъ, на самой на середк и все видитъ…
‘Вотъ теперь Онъ глядитъ и видитъ меня!.. Я-то не вижу, а Онъ видитъ…’
Мальчуганъ пристальне впился глазами въ средину лазурнаго неба и вдругъ сердце его затрепетало. Ему стало страшно.. Онъ вспомнилъ какъ написанъ Богъ на потолк храма сельскаго… Большущая борода блая, звзда въ темени. То писанный по глин, а тутъ въ неб, то настоящій. Вотъ вдругъ увидишь Его середь неба… а людей никого… Одинъ вдь онъ въ лсу… Киря всталъ и, косясь на синее небо, пошелъ на опушку лса.
Не утерплъ Киря, скоро и въ самый лсъ заглянулъ.
Темно! Да ужъ не такъ же темно… Все жъ таки просвты есть…
Вдоволь набгался мальчуганъ по чащ лсной, держась поближе къ полянк… Зайца спугнулъ и началъ лаять на него по-собачьи. Сову нашелъ на дубу и давай швырять чмъ попало въ пучеглазую. Долго швырялъ и сбилъ съ сука… Шарахнулась она въ чащу и пропала. Блку видлъ онъ, какъ махнула она съ сосны на березку, слазилъ бы за ней, да плечо болитъ. Блка махнула скоро съ березки на большущій дубъ и сгинула.
Ввечеру только проголодался мальчуганъ и припустился въ избушку… Ноги немного подкашивались…
Какъ стало смеркаться, опять притихъ малый человкъ Киря. Хоть ужъ не плачетъ, какъ вчерась, не забивается подъ лавку, лежитъ на ней, а не подъ ней, а все какъ-то жутко… А пришла ночь — не смогъ Кирякъ… Опять подъ лавку! Опять Богородицу читать принялся… Опять поддевкой голову закуталъ. Душно страсть, дышать нельзя… Да что длать — боязно!
Но не долго кутался мальчуганъ да молился, умаялся въ день-то по лсу бгая, и заснулъ тотчасъ… Поддевка свалилась съ головы, руки раскидались по полу… и знать ужъ грезится ему что-то. Одинъ-одинехонекъ въ дремучемъ лсу беззаботно смется кому-то мальчуганъ.
Вдь во сн-то онъ не мужикъ, не сирота, не ребенокъ. Во сн-то — что на суду Божьемъ — вс ровни, и знатный, и нищій, и умный, и глупый… А сны-то золотые, да грезы радужныя у нищихъ да ребятъ, поди, еще золотисте, еще радужне!..
А на утро, ранымъ-рано, Киря сидлъ уже на полу въ избушк, оттачивалъ колышекъ камнемъ острымъ и напвалъ псенку:
Плыла льебедь, льебедь си-ня-я…
Кир и дла нтъ, есть ли на свт льебеди, да еще синія. Такъ на сел псня сказывается. Стало есть.
Вдругъ стукнули на крылечк. Отороплъ Киря, запнулся и сердчишко замерло. Дверь отворилась и ползла въ избу борода сдая.
Какъ шальной бросился мальчуганъ къ бород этой.
— Дядя! Дядя!
Сталъ дядя Власъ, глядитъ во вс глаза и руку оттопырилъ на мальчугана, что прыгаетъ на него.
— Ты… того… Не куснуть ли?..
— Нту, дядя. Радъ больно. Соскучился одинъ.
— И не позывало кусаться?
— Нту, зачмъ? Я и думать забылъ.
— Ну, а самъ-то ничего?..
— Ничего. И плечо подживаетъ. Ты за мной, дядя?
— Вишь хлба принесъ…
— Еще оставаться!..
— Не ладно твое дло, родимый.
И разсказалъ дядя Власъ по порядку, что барын изъ города отписали въ грамотк, чтобъ имть опаску великую на Кирю. Девять днъ, молъ, ничего не покажутъ, а ждать девять годовъ — тогда видно будетъ.
Мальчуганъ обомллъ, побллъ лицомъ и застылъ на. мст.
— Дядя, дядя. Что жъ это… Какъ девять?.. Годовъ-то девять!! Годовъ?!
— Да. Что жъ длать, родимый, барыня поршила, жить теб зиму и лто въ этой самой избушк вс девять годовъ. Дрова близко, жарь сколько хоть, волковъ у насъ не много, да и зачмъ они къ теб пойдутъ. Мучицы будутъ отпущать со двора барскаго. Барыня со страховъ приказала, всякое, что на потребу теб надо, все отпущать. Можетъ теб съ села и бабу отрядятъ на зиму — Афимью глухую… Знаешь?.. Чтобъ съ тобой жить… А по мн и это на что! Хуже! Афимья только ругаться да драться будетъ… Одному теб вольготне… Только живи, да на село не кажись… А на зиму и платье сошьютъ, тулупчикъ и валенки тоже дадутъ. Дворовые тоже часто навдываться и помогать будутъ. Имъ ты всмъ жалостенъ такъ сталъ, что въ воскресенье молебенъ служить о твоемъ здравіи будутъ. И барыня все объ теб спрашиваетъ и все въ Москву пишетъ.
Давно бросилъ Киря колышекъ и камень, и, сидя на лавк, тяжело задумался и не слушаетъ дядю Власа. Девять годовъ! Вдь это сказать легко… а поди-ко проживи ихъ въ лсу. Вдь чрезъ девять годовъ онъ совсмъ большой парень будетъ. Что теперь Васька иль Макарка! Ему 21 годъ минетъ… Девять годовъ. Какъ же это такъ? Тутъ, коли думать, такъ и мыслями спутаешься.
Сталъ дядя Власъ расписывать Кир какое онъ себ хозяйство заведетъ въ избушк. Коли все сдлаетъ барыня, какъ общаетъ, то его судьба утшная будетъ, какъ еслибъ онъ барченкомъ родился, аль въ сорочк.
Повеселлъ было Киря, но скоро опять голову повсилъ.
— Да ты, паренекъ, не тоскуй! Мало что говорится да не сбывается, иначе заговорилъ Власъ.— Вдь девять-то годовъ — долина страшная. Первое дло, вс мы подъ Богомъ ходимъ и въ столько времени барыня сама девять разъ помереть успетъ.
— А не помретъ коли, дядя…
— А не помретъ, то второе буду я сказывать: опекунскаго долгу на насъ видимо-невидимо… Ну, да ты этого не разумешь… Насъ, паренекъ, не нын, завтра продавать могутъ. Понялъ?
— Кому?…
— Кому… Кто покупать будетъ!..
— И тебя продадутъ, дядя? изумился Киря.
— Встимо… И меня и тебя, бшеный ты не бшеный — все едино! И избушку эту, и лсъ. А коли продадутъ, ты и придешь опять жить на село. Мы новому-то барину не скажемъ ничего про волка. Можетъ и то не волкъ, а косой тебя създилъ кто сдуру.
Но Киря не утшился и сталъ плакать. Наплакавшись, разсказалъ онъ все Власу: какъ онъ страсть боится по ночамъ, какъ лсъ крикнулъ: Вла-асъ! и многое другое.
— И, и, родимый! Ты эти мысли брось. Говорю, первое дло, Богу молись. Этимъ ты пуще всего у лшаго, прости Господи, охоту отобьешь смущать тебя. Онъ ни коимъ видомъ не тронетъ безгршнаго. А еще вотъ лучше того, принесу я теб святую икону. Вотъ что…
— Какую?
— Все равно, какую ни на есть. Была у меня одна старенькая, Ивана Воина. Поглядть надо въ холодной изб.
— Ты, дядя, лучше бы Богородицу. Какая вотъ у тетки Анисьи…
— Ну, ладно. Сыщемъ. Ну, вотъ принесу икону Божіейто Матери, да водички святой въ пузыречк. Мы икону тутъ въ углу поставимъ, а водицей окропимъ всю избенку и крылечко. Этого онъ пуще всего не любитъ, и на версту полянку обгать будетъ, крюку сто верстъ дастъ, а сюда ужъ ты его калачомъ не заманишь.
— Такъ принеси, дядя, не забудь.
Посидлъ часокъ старый Власъ и собрался на село.
Пошелъ Киря проводить его до опушки и опять заплакалъ.
— Я къ барын ужотко схожу, деньжонокъ выманю, да топоришко теб махонькой въ город справлю, и на деревн тоже кой-что соберу теб по хозяйству. Посмотри, какъ ладно будетъ.
— Спасибо… Да икону-то не забудь.
— Не бойсь. Не забуду. Она теб въ благословленьемое будетъ. Умру я вотъ, дядя Власъ, ты и скажешь: вотъ, молъ, его благословленье. Поминки по мн когда справишь. Будто я теб крестный былъ.
— И пузырекъ, дядя.
— Святой водички… тоже. Ну прости… бшеный. Теб на сел другого имени нтъ: Кирякъ бшеный.
— Я же не бшеный!.. обидлся Киря.
— Глупая голова! мало-ль что народъ болтаетъ. На то онъ и народъ — чтобъ врать… Въ обиду все входить, захудаешь… Меня вонъ махонькаго попадьей звали, а я отъ того не пропалъ. Такъ и ты… Ну, прости!..
Зашагалъ дядя Власъ и пропалъ въ чащ. Поглядлъ Киря, постоялъ, вздохнулъ раза два и побжалъ въ избушку.
— Бшеный! Какой же я бшеный!
И сталъ малый человкъ смяться надъ глупостью людской.
— Народъ глупъ, болтаетъ зря. Вотъ что. На то онъ и народъ, чтобъ врать! важно сказалъ мальчуганъ, входя въ свою избушку.
Такъ жилъ Киря изо дня въ день, цлыя недли отсчитывалъ. Вволю хлбъ жевалъ, водой ключевой запивалъ. По лсу ходилъ, лсныхъ птицъ слушалъ, со всякою травкой сталъ въ бесды входить.
Изрдка, разъ съ десятокъ, приходили къ нему въ лсъ кой-кто съ барскаго двора и съ села. Смялись вс много, травили его другъ на дружку, да звали бшенымъ, и сталъ мальчуганъ отъ нихъ въ лсъ уходить. Какъ завидитъ кого изъ незваныхъ гостей на полян, такъ выскочитъ изъ избушки да въ лсъ. И сидитъ въ чащ, пока не уйдетъ народъ
Бояться Киря пересталъ. Чудное это дло! Пришелъ разъ дядя Власъ, принесъ икону Владимірской Божьей Матери и пузырекъ съ святою водой. Уставили они икону въ переднемъ углу, окропили водицей вс углы, печь, крылечко и прочиталъ дядя Власъ молитву премудреную. И какъ рукой сняло страхъ съ Киряка. Малый ли человкъ посмллъ, или онъ вблизь ужъ не отваживался лазить и сто верстъ крюку давалъ, невдомо. Но только сила въ томъ, что когда дядя Власъ ушелъ, то мальчуганъ слъ на лавку, поглядлъ на икону и усмхнулся.
— Ну, вотъ то-ись ничего не страшно! Ну, вотъ просто какъ бы во двору въ двичьей. Даже и того лучше. Тамъ иной разъ соннаго на полу ткнетъ мимоходомъ тетка Анисья до ногамъ и крикнетъ: чего ножищи-то свои протянулъ! Баринъ! Пройти нельзя!
Завелась у мальчугана рухлядь разная. Что дворовые дали, а что дядя Власъ, вымоливъ у барыни денегъ, въ город купилъ. Пить воду на болотце Кирякъ уже не бгалъ, а приносилъ воду въ шайк на домъ. Рубилъ онъ себ дрова самъ, топилъ печь, а въ печи длалъ себ обдъ два раза въ недлю. Многое множество досталъ Власъ припасовъ, но откуда, не сказалъ. И онъ же досталъ крупъ и выучилъ мальчугана какъ себ кашу длать.
День-деньской проводилъ Кирякъ на полян, да въ лсу, грибы таскалъ и варилъ себ, ягоду тоже собиралъ и надался въ волю.
Бывало иной разъ тоска возьметъ мальчугана, но не по людямъ,— люди его бшенымъ прозвали,— а тоска отъ бездлья. Хотлось бы ему что-нибудь мастерить, да нечего. Сталъ было онъ избушку чинить — досокъ нтъ, и пилы нтъ, да и гвоздей нтъ. Кой-что топоромъ сладилъ, а всего нельзя. Общался дядя Власъ помочь горю, струментъ столярный достать, да денегъ не хватило.
Такъ, день за день, пришла и осень ненастная. Скучно стало въ избушк на курьихъ ножкахъ. Отъ зари до зари плачетъ небо тусклое, втеръ воетъ. Страшне сталъ лсъ густой. Похудлъ, оголлъ, словно богатырь-мертвецъ стоитъ.. И маковки зеленыя пропали, а протянулась кругомъ избушки срая паутина сучковъ да втокъ и таращится, застилая небо.
Привалила наконецъ и зима, и еще стало тошне въ лсу. Завалили сугробы полянку, завалили избушку. Шагу никуда ступить нельзя… Общались прислать Афимью къ Киряку, да день за день все откладывали. А пришелъ Миколинъ день, узнала барыня, что ‘бшеному’ въ лсу и одному живется — ничего, слава Богу, то и поршила: и быть такъ!.. Кирякъ же радъ былъ безъ Афимьи глухой оставаться: чортъ сущій была баба…
За то, какъ завалило сугробами избушку, одичалъ паренекъ совсмъ.
И прискакала вдругъ въ избушку гостья нежданая, незваная, что зовутъ сестрицей Тоской. Полюбила она Кирю и зажила съ нимъ въ избушк пустой. Съ нимъ встанетъ поутру и хлбъ сухой гложетъ, съ нимъ у окошка примостится и сидитъ, на сугробы выглядываетъ, съ нимъ и спать уляжется… Полюбила сиротку и чуть не загубила дружбой своею. Прідетъ дядя Власъ по сугробамъ и отгонитъ неотвязную. А какъ только онъ въ сани и на село, такъ она опять шасть въ избушку и еще пуще лзетъ къ Кир. Иной разъ до слезъ горькихъ доведетъ мальчугана. Плачетъ онъ, плачетъ. А тоска все ни пяди прочь… Только караулитъ полянку: не детъ ли Власъ. Коли детъ, на утекъ надо.
Запоздалъ разъ какъ-то дядя Власъ. Морозы здоровенные подошли. Хлбъ весь вышелъ. Дрова есть, а зажечь нечмъ. Спицы огня не даютъ. Что-то съ ними приключилось, и не горятъ, какъ заколдованныя. Не въ домекъ мальчугану, что отсырли на окн и горть не могутъ. А дяди Власа, какъ на грхъ, нтъ какъ нтъ.
Сестрица Тоска осмлла совсмъ, царицей расположилась и позвала гостей, двухъ братцевъ своихъ. Старшій — Голодъ, сказываютъ, кто видли: тощій, зеленый, безволосый, глаза провалились, еле живъ… онъ тихонько пришелъ. Младшій — Холодъ, сказываютъ, кто видли: бодрый, молодцоватый, самъ весь синій, изо рта паръ валитъ, этотъ ухитрился, въ щель пролзъ. Съ виду онъ хоть страшный, а подсядетъ, да начнетъ на ухо нашептывать, такія чудесныя сказки разсказываеть, такія псни напваетъ, что вотъ такъ сонъ и клонитъ.
И сидлъ сирота Кирякъ съ своими гостями незваными. Голодъ знать по одну руку, Холодъ по другую, а Тоска за плечами, обняла его и навалилась на спину…
Разъ какъ-то собрались сестрица и два братца и стали кликать Смерть… Кликали, кричали они на всю полянку, на весь лсъ… Услыхала Смерть и пошла на крикъ къ избушк… Да замшкалась по счастью, и только было собралась на крылечко лзть, а тутъ вдругъ дядя Власъ чрезъ сугробы и валитъ въ саняхъ, да хлба везетъ.
И Боже мой что вышло! Сестрица-Тоска какъ только завидла Власа (не любила она его), такъ первая и пустилась на утекъ и слдъ простылъ. Братцы, Холодъ съ Голодомъ, заупрямились… Все лзутъ къ мальчугану. Киря лежитъ, радуются глаза его на дядю Власа и только плачутъ, а встать онъ не можетъ. Ухватили его Холодъ съ Голодомъ и держатъ.
Вотъ затопилъ Власъ печку, растопилъ горячо, страсть, паръ пошелъ отъ сырой избушки, и освтилъ алымъ пламенемъ всю горницу. Вскочилъ Холодъ, упрямился, упрямился, и такъ, и сякъ… все остаться хочетъ. Да не совладать видно съ огнемъ. Забился ужъ онъ къ окошку, гд рама худа была. Положилъ Власъ еще охапку дровъ въ печку… Холодъ не вытерплъ, съ огнемъ, знать, вмст въ трубу далъ тягу.
Посадилъ Власъ Кирю за столъ и давай кормить хлбомъ, да картофелемъ печенымъ… Голодъ и не упрямился, а въ разъ со всхъ ногъ бросился и пропалъ невдомо какъ и куда. И что вышло-то. Побжалъ онъ должно-быть къ Смерти, да со злобы и подговорилъ ее. Она и шасть въ избушку… Только-что Киря полъ хлба, не усплъ еще и дость всего, что Власъ въ ротъ совалъ, а Смерть и влзла въ избушку…
— Смерть моя пришла! говорилъ Киря.— Животъ захватило. Жгетъ. Помираю…
Перепугался дядя Власъ. Ума приложить не можетъ. Съ Тоской, съ Холодомъ, съ Голодомъ онъ справился, а со Смертью извстно совладать трудно… Сталъ онъ молиться… И должно Господь услышалъ его молитву. Голова его умная сейчасъ смекнула. Сталъ онъ возиться съ Кирей, чмъ-то горячимъ животъ растеръ, укуталъ и приставилъ его на лавк грудью къ самой печк.
Билась, билась Смерть, всячески лзла къ Кир… Пять часовъ упрямилась она злющая… Да не удалось… Выгналъ-таки ее дядя Власъ… и закричалъ, усмхаясь:
— Смерть, говоришь. Нтъ, врешь! Зачмъ умирать? Приходи она посл… Когда слдовать будетъ… А теперь шалишь!..
Съ этого дня только Тоска опять приходила къ Кир, и то когда Власа не было. А Холодъ и Голодъ не смли и носу казать. Да и Тоск-то плохое стало житье… Выучилъ Власъ Кирю лапти плесть, и навезъ кучу лыка. Какъ примется Киря за работу, такъ Тоск и надо вонъ изъ избушки… А коли Холодъ съ морозу сунется, ползетъ въ дырья избушки — начнетъ Киря дрова колоть, печку растапливать, чтобы хлбъ печь, да похлебку варить, и пропадетъ проклятый. Голодъ и не навдывался.
Всю зиму плелъ Кирякъ лапти и кузовки. Кучу цлую наворачивалъ въ горниц, а Власъ прізжалъ и увозилъ… Дивились люди на сел, какъ онъ ловко лапти плелъ. А не дивились люди, какъ мальчуганъ одинъ молъ одинехонекъ въ лсу живетъ. Барыня приказала, такъ что жъ подлаешь!
Зима долга, а какъ ни долга, все жъ прошла. Пришла весна, пріхалъ какъ-то дядя Власъ и навезъ Кир телгу цлую всякаго добра. Разбжались глаза у мальчугана. Обмеръ онъ.
— Неужто все мн? Кто далъ? Барыня что ль?
— Барыня? Жди отъ нее! А лапти-то, да кузовки… За нихъ, братъ, деньги люди дали. А купцы эти деньги у меня взяли, да вотъ это все дали.
Съ этой поры пошло все на иной ладъ. Киря плететъ лапти да кузовки не десятками, а сотнями, а люди деньги даютъ, а купцы ихъ берутъ и всякое добро даютъ, а дядя Власъ въ избушку его возитъ.
Какъ собрался разъ дядя по свту итти на храмъ собирать и ушелъ, то Кир заботы ужъ не было. Самъ богатъ.
Середи лта вдобавокъ какъ-то разъ приходитъ въ избушку старуха, старая, тощая. Киря ее со страху за саму Смерть принялъ было… Заговорила она по-человчьи, назвала себя бабушкой Минодорой и сказала, что за дломъ пришла.
Спросила она Кирю, не знаетъ ли хорошихъ мстъ грибныхъ въ лсу.
— Какъ не знать… Вотъ ступай прямо по овражин, гд березой зачастило… началъ было объяснять мальчуганъ.
Но бабушка не пошла и говоритъ:
— Нтути, родненькій, мн ужъ не набрать. И глаза протерлись, ничего не видятъ, да и нагинаться не могу — поясница совсмъ не слушаетъ. Нагнешься, да такъ на четвереночкахъ и останешься. А хочешь ты, паренекъ, грибы набирать, сколько твоихъ силъ хватитъ? Я за ними приходить буду, да уносить. За деньги! Мн урокъ даденъ такой. А деньги, извстно: теб половина и мн половина. Безъ обману, родненькій.
Чудно-было показалось Кир. За грибы, да деньги брать! Но старуха пояснила емуу что у нихъ офицеровъ много военныхъ, полкомъ пришли. И эти самые офицеры за грибы стали вдругъ деньгами платить. А староста ее въ лсъ послалъ.
— Намъ что за дло! убдила бабушка Кирю.— Сами деньги даютъ. Никто ихъ не неволитъ.
‘И встимо, подумалъ Кирякъ, намъ что за дло!’
— Кто жъ такіе эти офицеры? Живые что ль, люди?..
— А господа… Все т же помщики. Только все полкомъ ходятъ.
‘Чудно!’ подумалъ Киря, удивляясь.
— И полкомъ такъ и пришли?
