Избранные письма, Огарев Николай Платонович, Год: 1877 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 436 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. П. Огарев. Избранные социально-политические и философские произведения

Том второй.

Государственное издательство политической литературы, 1956

ИЗБРАННЫЕ ПИСЬМА

СОДЕРЖАНИЕ

1. А. И. Герцену (3 сентября 1832 г.)

2. А. И. Герцену (9 сентября 1832 г.)

3. А. И. Герцену (7 июня 1833 г.)

4. А. И. Герцену (10 июля 1833 г.)

5. А. И. Герцену (29—30 июля 1833 г.)

6. А. И. Герцену (1833 г.)

7. А. И. Герцену (26 августа 1833 г.)

8. Н. X. Кетчеру (лето 1835 г.)

9. А. И. Герцену (29 августа 1835 г.)

10. Н. X. Кетчеру (27 декабря 1835 г.)

11. Н. X. Кетчеру и московским друзьям (конец 1836 г.)

12. Н. X. Кетчеру (26 апреля 1837 г.)

13. Н. X. Кетчеру (весна 1837 г.)

14. Н. X. Кетчеру (октябрь 1837 г.).

15. А. И. Герцену (конец апреля 1838 г.)

16. А. И. Герцену (конец 1838 г )

17. М. Л. Огаревой (11 апреля 1839 г.)

18. А. И. Герцену (6 ноября 1839 г.)

19. А. И. Герцену (25 ноября 1839 г.)

20. А. И. Герцену (20 февраля — 6 марта 1840 г.)

21. А. И. Герцену (7—8 ноября 1840 г.)

22. А. И. Герцену (1 марта 1841 г.)

23. А. И. Герцену (7 июля 1841 г.)

24—29. М. Л. Огаревой (июль — декабрь 1841 г.)

30. Н. М. Сатину (27 декабря 184) г.)

31. А. И. Герцену (И апреля ст. ст. 1842 г.)

32. М. Л. Огаревой (5 сентября 1842 г.)

33. А. И. Герцену и Т. Н. Грановскому (11—13 июня 1844 г.)

34. А. И. Герцену (25/13 сентября 1844 г.)….

35. Из письма А. И. Герцену (29/17 декабря 1844 г.)

36. А. И. Герцену (2 февраля н. ст. 1845 г.)

37. А. И. Герцену (13—15 февраля 1845 г.)

38. Н. X. Кетчеру (15 февраля 1845 г.)

39. Н. X. Кетчеру (17/5 марта — 4 апреля 1845 г.)

40. А. И. Герцену (27 января 1846 г.)

41. А. И. и Н. А. Герцен (18 ноября 1846 г.)

42. А. И. Герцену (3 января 1847 г.)

43. А. И. Герцену (7 января 1847 г.)

44. Т. Н. Грановскому (17 января 1847 г.)

45. Т. Н. Грановскому (14 февраля 1847 г.)

46. А. И. Герцену (13 марта 1847 г.)

47. А. И. Герцену (7/19 июня 1847 г.)

48. А. И. Герцену (8/26 июня 1847 г.)

49. Е. Ф. Коршу (28 июня 1847 г.)

50. А. И. Герцену (4/16 декабря 1848 г.)

51. Н. А. Тучковой (1—2 января 1849 г.)

52. Н. А. Тучковой (3—6 января 1849 г.)

53. А. И. Герцену (3 февраля 1819 г.)

54. А. И. Герцену (февраль — март 1849 г.)

55. А. И. Герцену (5/17 июля 1849 г.)

56. С. И. Астракову (начало августа 1849 г.)

57. М. Н. Островскому и В. Н. Кашперову (18 апреля 1852 г.)

58. А. И. Герцену (1857 г.)

59. П. В. Анненкову (10 июня 1858 г.)

60. П. В. Анненкову (29 или 30 июля 1858 г.)

61. П. В. Анненкову (24 августа 1860 г.)

62. А. И. Герцену (29 августа 1860 г.)

63. А. И. Герцену (19 сентября 1860 г.)

64. П. В. Анненкову (20 ноября 1860 г.)

65. Н. В. Шелгунову (27 июля — 3 августа 1861 г.)

66. А. И. Герцену (2 октября 1861 г.)

67. Е. В. Салиас (1 мая 1862 г.)

68. Н. В. Альбертини (11 мая 1862 г.)

69. Е. В. Салиас (19 июня 1862 г.)

70. Н. А. Серно-Соловьевичу (около 8/20 июня 1862 г.)

71. Е. В. Салиас (8 июля 1862 г.)

72. Дж. Стюарту Миллю (вторая половина июля — август 1862 г.)

73. Н. М. Сатину (сентябрь 1862 г.)

74. В. Ф. Лугинину (30 октября 1862 г.)

75. М. А. Бакунину (31 октября 1862 г.)

76. Е. В. Салиас (февраль 1863 г.)

77. В. С. Печерину (29 марта 1863 г.)

78. М. А. Бакунину (21 апреля 1863 г.)

79. М. А. Бакунину (8 мая 1863 г.)

80. А. А. Слепнову (8 мая 1863 г.)

81. А. А. Герцену и Феликсу (11 июня 1863 г.)

82. M. A. Бакунину (1 сентября 1863 г.)

83. Е. В. Салиас (2 октября 1863 г.)

84. М. А. Бакунину (12 октября 1863 г.)

85. Е. В. Салиас (24 декабря 1863 г.)

86. Е. В. Салиас (31 декабря ст. ст. 1863 г.— 12 января 1864 г.)

87. А. И. Герцену (вторая половина января — начало февраля 1864 г.)

88. О. С. Гончару (10 марта 1864 г.)

89. Е. В. Салиас (28 июня 1864 г.)

90. О. С. Гончару (4 июля 1864 г.)

91. Е. В. Салиас (18 августа 1864 г.)

92. Е. В. Салиас (1 октября 1864 г.)

93. И. П. Ворожцову (18 января 1865 г.)

94. Е. В. Салиас (19 января 1865 г.)

95. Дж. Мадзини (конец февраля — 15 марта 1865 г.)

96. Дж. Мадзини (весна 1865 г.)

97. Редактору газеты ‘Giovant’ (15 мая 1865 г.)

98. А. И. Герцену (5 мая 1866 г.)

99. А. И. Герцену (7 февраля 1867 г.)

100. А. И. Герцену (4 марта 1867 г.)

101. А. И. Герцену (7 марта 1867 г.)

102. Н. И. Утину (конец марта 1867 г.)

103. А. И. Герцену (февраль — апрель 1867 г.)

104. А. И. Герцену (25 апреля 1867 г.)

105. А. И. Герцену (12 сентября 1867 г.)

106. А. И. Герцену (15 февраля 1869 г.)

107. А. И. Герцену (15 марта 1869 г.)

108. А. И. Герцену (27 марта 1869 г.)

109. А. И. Герцену (30 марта 1869 г.)

110. А. И. Герцену (1 апреля 1869 г.)

111. А. И. Герцену (7 апреля 1869 г.)

112. А. И. Герцену (12 апреля 1869 г.)

113. А. И. Герцену (13 апреля 1869 г.)

114. А. И. Герцену (28 апреля 1869 г.)

115. А. И. Герцену (5 мая 1869 г.)

116. Неизвестному (ноябрь 1869 г.)

117. А. И. Герцену (5 января 1870 г.)

118. П. Л. Лаврову (16 мая 1875 г.)

119. П. Л. Лаврову (28 мая 1875 г.)

120. П. Л. Лаврову (13 июля 1875 г.)

121. П. Л. Лаврову (2 августа 1875 г.)

122. П. Л. Лаврову (14 августа 1875 г.)

123. П. Л. Лаврову (10 сентября 1875 г.)

124. П. Л. Лаврову (13 октября 1875 г.)

125. П. Л. Лаврову (4 генваря 1876 г.)

126. П. Л. Лаврову (26 февраля 1876 г.)

127. П. Л. Лаврову (2 марта 1876 г.)

128. П. Л. Лаврову (13 марта 1876 г.)

129. П. Л. Лаврову (4 апреля 1876 г.)

130. П. Л. Лаврову (11 мая 1876 г.)

131. П. Л. Лаврову (19 мая 1876 г.)

132. П. Л. Лаврову (29 мая 1876 г.)

133. П. Л. Лаврову (11 августа 1876 г.)

134. П. Л. Лаврову (4 марта 1877 г.)

1
А. И. ГЕРЦЕНУ

Село Чертково, сентября 3 <1832>¹

Наконец я получил от тебя письмо и снова при<нимаюсь за> {Здесь и ниже дается в ломаных скобках предположительное чтение, так как подлинник полуистлел и чернила выцвели.— Ред.} перо. Но прежде нежели стану, отвечать на твое <послание>, я хочу сам говорить — душа полна, язык не держится. <Я буду> говорить о том, что даже естественно должно <...> ону человека, который <хотя и на три месяца> сделался <беглецам от всего живого, деятельного, что прежде разделял <с друзья>ми своими, я хочу говорить о философии. Что пробудило <во мне> такую мысль, спросишь ты? Вот ответ: я прочел Дамирона <'Hist[oire] de la philfosophie] au XIX s[i&egrave,cle] en France'> ², и это заставляет <меня пи>сать к тебе о философии, и именно к тебе, потому <что ты> читал эту книгу и, кажется, не приложил к <ней особенного внимания, судя по тому, что ты мне очень <мало го>ворил о ней. В ней нашел я две статьи, которые <мне пока>зались особенно важными: статья о развитии религии <.... ко>торую ты можешь найти в обозрении системы ais {Ламенне.— Ред.}, и статья о философической методе, о философ<...>. Начнем с первой:

<Я> удивляюсь, как ты мог не заметить этой превосход<ной стат>ьи, которая столь близка к любимой мечте моей: полного усовершенствования рода человеческого.

Ламенне — <католи>к, след[ственно], пунктуально следуя священному писанию, <рассмат>ривал ход религии в одном только израильском на<роде и> тут замечает, что религия во все продолжение своего <сущест>вования одна и та же, но имеет три эпохи <разви>тия: 1) домоисейская, 2) моисейская и <3>) христианская, <а это> можно распространить и не на один израильский <народ. Это> можно распространить на весь род человеческий. <Перва>я эпоха религии — это эпоха поэтическая, где чело<век ище>т божества вне себя, в природе, это пантеизм. <Но он> вскоре не удовлетворяется этим, он отделяет божество <от> природы, он обожает творца ее — отсюда теизм. И <этот> теизм выражает в боге только зиждителя мир<оздания>, при дальнейшем развитии человечества, когда нравств<енные стремл>ения становятся более и более необходимыми, <человек> возвышается до понятия единого нравственного <начала>, награждает добродетель и наказует порок. <Это> выразилось в христианстве, но религия одна и та же: стремление сблизиться с божеством. Вопрос: должно здесь остановиться религиозное развитие человечества? Нет. Чувство религии <си>льное в младенчестве людей, фаталическое в эпохе <теизма>, мистически-нравственное, мечтательное, несовершенно <ясное>, как бы сквозь туман провидящее истину в хри<стианстве>, неужели может остаться в этом смутном <виде, где> участвует какое-то поэтическое чувство, но от <него> отказывается разум? Наши времена уже сде<лались> довольно положительными, чтобы принимать то <только>, в чем убежден разум, итак, должно ожидать религии, в которой идея божества должна быть развита ясно <из> убеждения, из разума, или такой религии, <которая> слилась бы с философией или, лучше сказать, исчез<ла> в философии, т. е. верование в божество превра<тилось> бы в познание божества!

Боже! приехали гости — прощай, друг, до другого времени — как не<сносно>.

Сентября 4

Надобно бы продолжать начатое, но я <отлож>ил до следующей почты. Теперь я занят совершенно другими> мыслями, ты можешь догадаться какими из <письма>. Я буду отвечать на твое письмо и буду говорить <по порядку>.

{Отсюда и до предпоследнего абзаца (‘Вот тебе…’) текст письма подчеркнут в Следственной комиссии.— Ред.} 1) Ты познакомился поближе с Соед[иненными] Штатами из <книги> Ахилла Мюрата ³ и находишь, что мы худо понимали <эту> страну. Я не причастен к этому, еще прочитав Ку<пера> {из столкновения мнений рождается истина (франц.).— Ред.}, я говорил тебе, что в <них> высшее развитие гражданственности, мне кажется, <иного> и не могло быть, вот почему: представь себе возмутившу<юся и> отложившуюся страну ссылочных, закоснелых злодеев, <и ты> найдешь тут анархию, необходимо анархию, но что м<ожно> было ожидать от людей, удалившихся в страну изобилия <от> угнетений правительств европейских <ибо какую мог<ли> иную <цель> иметь скрывшиеся от деспотизма Германии и Франции>, а еще более для обогащения самих себя? Из их удаления уже видно, <что> 1> они не могли составить общества иного как по пра<вилам> либ<ер>альным, ибо бежали от деспотизма и не за<...> идеями, современными Локку, Руссо и Монтескье, и что 2) <госу>дарственное устройство не могло быть не основано на <положительн>ых началах политической экономии — они бежали <для обога>щения и большею частью из отечества, в ко<тором жил> Адам Смит. Это-то и дает твой резу<льтат> — высшее развитие гражданственности, основанное на положительных началах политич[еской] экономии и государствоведения. Но почему ты так нападаешь на Европу и почему думаешь, что ее либералы более ненавидят рабство, нежели любят свободу, взгляни на Францию, чтобы увериться в противном. Кроме того, в Европе более жизни, по самой той причине, что она имеет аристократию, след[ственно], всегда оппозиция сильна и choc des opinions jaillit la vrit *, и общество подвигается <бы>стро вперед, просвещение общественное. Едва ли ты это найдешь в Америке, посмотри сам, там вся умственная, даже вся политическая деятельность вертится около одного <ме>ста или, лучше сказать, поглощена одним предметом — промышленностью, да вот на другой странице твоего письма вижу, что и ты жалуешься на бездеятельность американцев.

2) Поздравляю тебя и с Кузеном, и с Мишле⁵, и с письмами и тут же перехожу к твоим вопросам, мне заданным, первый! о цивилизации, идет <вошел> в предположенную мою статью о перехождении в двор[янское] сословие, подумай на воле, мне кажется, что наша цивилизация не XIX, но XVIII века, я это развил исторически, к 15 октября явлюсь сам и с статьей, и (ты) узришь. На вопрос о месте и писать не намерен, это пусть будет вопрос домашний.

3) Пассекам ⁶ и Диомиду ⁷ mes hommages {кланяюсь (франц.).— Ред.} со всею искренностью, которую ты можешь вообразить во мне.

4) За адрес благодарю и по будущей почте пишу к Мише ⁸и к Евгению ⁹.

5) Почему столь нужный мне лексикон еще не явился? Я прочел первую часть Лерминье: ‘Philosophie de droit’ {‘Философия права’ (франц.).— Ред.} ¹⁰. Много превосходного, много мыслей странных, с которыми едва ли можно согласиться, как, напр[имер], законность самоубийства, но последние 4 главы первой части привели меня в восторг. Друг! Прочти их, непременно прочти. Я воспламенился от них, innere Flle {душевная полнота (нем.).— Ред.} так и забушевала, хотелось бы что-нибудь творить, и с досадою и с ужасом вижу, что мне 18 лет и что я в деревне. Но вдруг я вспомнил вас, друзья мои, сравнил то, о чем говорит Лерминье, с нами, и что-<то с>ладостно заговорило в душе, будущность, прекрасная будущность! Сколько надежд и упований! Друг!

Так посещает в подземелье Страдальца-узника порой Души минутное веселье!

И это веселье — будущность! и я уверен, убежден, что это не Knabengedanke {мальчишеская мысль (нем.).— Ред.}, пойми и оцени это убеждение. Но как, что и когда? Дай теперь забыть этот вопрос, дай насладиться! Герцен! прочти четыре последние главы, и твоя душа взойдет в такое состояние жажды деятельности, что все мускулы невольно зашевелятся, как будто бы ты что-нибудь делаешь, что-нибудь исполняешь, творишь.

Вот тебе комиссия: зайди к Карлу Ивановичу¹¹, <скажи> ему, что я рад бы написать, да бумаги нет. Папенька цены квартирной уменьшать не хочет, а платеж отсрочивает до генваря, пол пусть переделывает Карл Иванович, о цене пусть скажет Степану ¹² и зачтет в квартирный долг переделку. <...>кланяюсь. Я им обоим напишу по будущей почте.

Теперь прощай, устал и хочу спать. Пиши побольше, потому что мне скучно. Сатин ¹³ мне писал, Вадя мне ничего не пишет. Прощай.

Твой Н. Огарев

2
А. И. ГЕРЦЕНУ

Сентября 9 (1832 г.). Село Чертково^х

Герцен! Твое письмо так поразило меня, что начинаю отвечать на него (что не в обыкновенном порядке вещей) с конца. Павлов ² думает, что ты шпион Голохвастова ³, и тебе приходится играть роль Гарвея Бирка⁴. Друг! это ужасно, нестерпимо, я плакал, когда читал это,— но Павлов благородный человек, поезжай к нему и объяснись. Но ты спросишь, на каком основании он поверит тебе? — Пылкость юноши — вот наше красноречие, благородство души — вот наша порука. Но тебе есть еще пристанище от оскорблений, мы тебя знаем, друг! и едва ли наша порука не действительнее на молодежь (?), нежели речи (частные) г-д профессоров. Но почему ты знаешь, что Иовский ⁵ не врет? Разве ты не нагляделся на подлость этого человека? К тому же, Герцен, еще время не ушло, и, может быть, Павлов с удивлением скажет (это не панегирик тебе, ибо говорю я): вот был истинно благородный человек! Покуда

La untergehen die wandelnden Gestalten! * ⁶

* Пусть скроются блуждающие тени! (нем.).— Ред.

Герцен! Теперь пришло время говорить тебе о мысли, которая глубоко заронилась мне в душу и которая одна утешает меня среди жестоких и язвительных ран мизантропии. Слушай и не смей ни скучать, ни смеяться.

Фихте положил начало всего, сделал центром всего — человека, что ж было последствием? Человек отъединился от всего и сделался каким-то ужасно эгоистическим существом. Спиноза вложил все в бога — и что ж? Человек исчезнул. Шеллинг уравнял бога с природой вещественной и с человеком (оба проявления божества, след[ственно] бог = человеку + природе). A^х = b — боюсь произнести, но это мне кажется опасным пантеизмом. Смешно исследования философические выводить (позволь германские термины) из не я (nicht ich), ибо я не могу вообразить, что познаю что-либо, не ощущая, не познавая самого себя. Итак, начнем с самого себя. Едва я понимаю что-либо, как первое, что мне представляется, это я сам: ich bin, weil ich bin {я существую, ибо я существую (нем.).— Ред.}. Я сталкиваюсь с природой, и здесь начинается борение. Я хочу поработить себе природу — я двигаю веществом по своему произволу, следуя своей идее — и вот происходит искусство. Я делаюсь творцом — в искусстве я развиваю свою мысль, свою умственную природу. Но я чувствую, что сам себе недостаточен и, по закону причинности, дохожу до высочайшего существа. Но как же существует оно и как все от него произошло? Я сужу по аналогии: когда я творю, то развиваю свою идею, в человеке и природе бог развил свою идею. Когда я развиваю свою идею, то не нахожу никак, что я с нею тождествен, ибо {Далее зачеркнуто: ‘она существовала бы без меня в идее’.— Ред.} чувствую еще особенное какое-то существующее, которое не зависит от моей идеи, я ее только постиг и развил. Равно и бог не отождествуется с своим творением, но только развивает в нем мысль, в которой убежден. Какое же назначение творения? Во всем сообразоваться с развитием идеи творца. Вещество развивает идею творца в пространстве, человек — мыслью во времени. Итак, назначение человека — развивать истину, которую постиг творец. Слава богу, друг!

Я ненавижу мелошничество и подлости людей (причину которых должно еще обдумывать), но я тружусь не для них, но для идеи. Друг! Эта мысль меня утешает. Я все это писал скоро, след[ственно], не ручаюсь ни за полноту, ни за совершенную ясность, но желаю написать об этом пространнее и более во всех отношениях сверить с опытом. Но довольно! устал. От Вадима получил письмо, и он жалуется на скуку.

Но нет, не могу оставить, оставить пера, душа полна, язык не держится, стану писать стихи, слушай этот экспромт, пусть будет с поправками,— я тебя не совещусь. Слушай:

Огонь, огонь в душе горит

И грудь и давит и теснит,

И новый мир, мечта созданья,

Я б тем огнем одушевил,

Преград где б не было желаньям,

И дух свободно бы парил —

Все будет ясно предо мною,

Сорву завесу с бытия,

И все, с душевной полнотою,

Все обойму вокруг себя.

Мне не предел одно земное

Душе — от призрака пустой,

В ней чувство более святое,

Чем прах ничтожный и немой.

Кто скажет мне: конец стремленью?

Где тот, кто б дерзкою рукой

Границу начертал мышленью

Непреступимою чертой?

Черту отринув роковую,

Я смело сброшу цепь земную *.

Согретый пламенной мечтой,

Я с обновленною душой

Помчусь — другого мира житель —

Предвечной мысли в светлую обитель!

* Далее зачеркнуто:

И новой силой <обновленный> оживленный

Помчусь с душой воспламененной.— Ред.

Друг! Самому странно кажется, что с этим письмом (разумеется, с тем, которое теперь пишу) мог досидеть до тех пор, что свеча догорает. Прощай! Еще надобно уснуть, пока не рассвело. Завтра поговорим о твоем романе.

Сентября 12

Голова болит, и о романе говорить не хочется. Сейчас писал к Вадиму. Прощай! Завтра нап<ишу>.

Твой Н. Огарев

Пассекам, Т[атьяне] П[етровне] ⁷ и Диомиду кланяйся (Савичу) ⁸.

Рукой Герцена на последней странице письма:

Всю сию философскую диссертацию профан Герцен не понял. А может с Носковым сказать, daeraus minder gutem Stoffgeschaffen ist {что он сделан из менее добротного материала (нем.).— Ред.}. Это NB прибавлено в день получ[ения].

3
А. И. ГЕРЦЕНУ

Июня 7 <1833>¹

Начинаю писать на маленьком листочке — виноват, да впрочем, не я виноват, а дело в том, что нет больше бумаги. Пока довольно и этого. Надобно поведать тебе всю историю с моего отъезда. Выехал я, друг! и мне стало грустно, так грустно, как никогда не бывало. А все Воробьевы горы ². Долго я сам в себе таил восторги, застенчивость или что-нибудь другое, чего я и сам не знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьевых горах этот восторг не был отягчен одиночеством, ты разделял его со мною, и эти минуты незабвенны, они, как воспоминание о былом счастье, преследовали меня дорогою, а вокруг я только видел лес, все было так синё, синё, а на душе темно, темно, ужасны эти минуты. Что же утешило меня — восторженность, я все последнее время, как жил в Москве, старался поддерживать себя в восторженном состоянии духа, положим, это напряженность, но это одно поддерживает бодрость духа, свежесть ума, innere Flle {душевную полноту (нем.).— Ред.}. Этот ежеминутный восторг должен возвысить, облагородить меня, должен дать мне столько духовного наслаждения в земной жизни, сколько то возможно — а там пусть я умру, ежели ты понял цель, с которой написаны посвященные тебе последние минуты жизни ³, то ты понял, как высоко я ценю смерть, понял и, может быть, не обратил внимания на негладкость стихов, как иные, друг! изящное в идее. Поэзия! сколько мыслей соединяются в этом слове, кто их выразит, слова недостаточны — музыка — а я не могу еще взять именно те звуки, которые слышатся душе моей, неспособность телесная ограничивает фантазию. Но, черт возьми, я поэт, моя душа — поэзия, чистая, небесная, она мне подсказывает истину там, где бы я ее не понял холодным рассуждением,— вот философия откровения — здесь она действительно существует.

Когда в часы святого размышленья Мысль светлая в твой ум вдруг западет, Чиста и пламенна, как вдохновенье, Она тебя возвысит, вознесет,

Она недаром заронилась,

Как божество, к тебе она,

Чудесной жизнию полна,

Из стран небесных ниспустилась.

Пусть говорят с улыбкою презренья:

Она есть плод обманутой мечты —

Не верь словам холодного сужденья,

Они чужды душевной теплоты.

О! если с чувством мысль сроднилась,

Поверь, она не обольстит,

Она недаром заронилась

И святость истины хранит.

Я теперь уже начал писать ораторию для Гебеля — ‘Потерянный рай’⁴. Сатин улыбнулся, когда я объявил ему такое заглавие. Бог с ним! А я здесь вижу идею истории человечества. Не смейся. Если ты помнишь мои стишки ‘Тоска по отчизне’⁵, то ты поймешь, что действительно идея истории человечества заключается в потерянном рае. В этом смысле я хочу выработать ораторию. Может быть, этот труд будет иметь некоторую цену. Если только я найду выражения для мыслей, которые толпятся в голове моей, то он будет иметь цену. А мысли у меня суть следствия вдохновений, а вдохновенье найдет язык. Вот тебе, кстати, еще старинные мои стихи:

Они торжественны, минуты вдохновенья,

Как голос неба на земле,—

Прекрасны, как любовь, как радости мгновенья,

Так сердцу сладостны оне!

Заботы мелкие отходят,

Несносный голос их молчит,

И вдохновенье говорит

И небо на душу низводит.

Она божественным полна,—

Но стало тесно ей — она

Найти стремится выраженья,

Ей надо высказать себя,

И слово звучное ея —

Ее дитя, ее творенье!

Герцен! мы друг друга, кажется, знаем, кажется, можем быть откровенны. Письма моего ты никому не покажешь. Итак, скажи: с некоторого времени я решительно так полон, можно сказать задавлен, ощущениями и мыслями, что мне кажется, мало того кажется, мне врезалась мысль: что мое призванье быть поэтом, стихотворцем ли или музыкантом, alles eins {все равно (нем.).— Ред.}, но я чувствую необходимость жить в этой мысли, ибо имею какое-то самоощущение, что я поэт, положим, я еще пишу дрянно, но этот огонь в душе, эта полнота чувств дает мне надежду, что я буду и порядочно (извини меня за такое похабное слово) писать. Друг! скажи же, верить ли мне моему призванью? Ты, может, лучше меня знаешь, нежели я сам, и не ошибешься. Когда будешь писать о Воробьевых горах, напиши, как в этом месте развилась история нашей жизни, т. е. моей и твоей ⁶.

4
А. И. ГЕРЦЕНУ

Июля 10 <1833>¹

Ужасная апатия начала овладевать мною, вдруг два письма — от тебя и от Лахтина ²,— и я снова оживлен, снова принадлежу сам себе, слава богу! Друг! ради дружбы пиши почаще, или я сойду с ума, нет ничего несноснее, как жить этою жалкою жизнию, какою я теперь живу ³: с самого утра высчитывать, скоро ли наступит ночь, чтобы по крайней мере в объятиях сна забыть дневную скуку.

Грустно дней не ведать радостных,

Быть чужим среди своих!.. ⁴

Если толковать об горе, так уж разом. Происшествие в Гебелевом семействе ⁵ меня ужаснуло. Я целые сутки бесился, а все черное казалось мне черней, чем когда-нибудь. Одного тебя прошу — с первым же письмом напиши, что делает в этом случае Ив. Оболенский ⁶? Да ради бога не доводи себя до дуэли, вспомни, кто ты и для чего? Но об какой новости ты еще намекаешь, что еще такое, не оставляй в недоумении, дай испить до дна чашу горечи ⁷, сильней буду чувствовать прекрасные, божественные минуты восторга, сильней буду убежден, что все мое блаженство заключается в мгновеньи смерти, мгновеньи, к смыслу которого я придаю чудное значение. Друг! Я в ней найду развязку всего. Скорей! скорей! в свою родину. Dahin! Dahin! {Туда, туда (нем.).— Ред.}…

Если в смерти я не могу найти ответа на мои вопросы, если в ней ничего нет, кроме уничтожения, то почему же мне становится легче, отраднее, когда я думаю, что скоро умру, почему я счастлив этой мыслию? Нет! Или мое предположение справедливо или бы я сего не чувствовал. Все, что мне хочется,— еще нечто сделать до смерти. Zwanzig Jahre und nichts fr die Unsterblichkeit getan! {Двадцать лет, и ничего не сделано для бессмертия (нем.).— Ред.}

Но поговорим о тебе. Ты кандидат и пользуешься совершенной волей ⁸, за первое 6, а за последнее 12 бутылок шампанского. А что тебе читать, изволишь увидеть из нижеследующего:

1) Философия Истории.

2) Herders ‘Ideen’. Michelet ‘Hist Romaine’. Michaud {‘Идеи’ Гердера (нем.). Мишле ‘Римская история’ (франц.). Мишо (франц.).— Ред.

} Крестовые походы ⁹.

3) Касающееся до новой истории — все.

4) Saint-Simon ¹⁰.

И на сей раз довольно ¹¹.

Первая часть оратории кончена. 2-я начата. Я читаю Шеллинга ‘Transcendentaler Idealismus’ {‘Трансцендентальный идеализм’ (нем.).— Ред.}. Превосходно. Не знаю почему, но я его вдруг начал легче понимать, для удостоверения готов писать на него комментарии. Вот поэт-философ! Нет, брат, не угодно ли вашим Кузеням ¹² руки по швам, да вытянуться — place an grand homme {Место великому человеку (франц.).— Ред.}.

У нас все гости, да гости, да я в гостях, лопнешь с досады. Что за дураки, ах ты, господи, прости!

‘O Herr Gott, О Herr Gott, Erbarme dich des Herrn!’ {‘Ах боже мой, ах боже мой, будь сударю судьей!’ (нем.).— Ред.} ¹⁴

Прощай! Стану писать Сатину.

Твой Н. Огарев

5
А. И. ГЕРЦЕНУ

<Село Чертково.> Июля 29 <1833>¹

Друг! Твое письмо оживило меня, я теперь опять возвысился на точку, с которой почти не замечаю ничего, что вокруг меня, с которой не вижу пошлых частностей, но только одно общее великое. Одно идеальное могло извлечь меня из этой пропасти, в которую я насильно втащен, мне оставалось или сравняться с этими людьми, или укрыться в недоступный для них мир идей — могли я с ними сравняться? Так мир идей, в нем моя жизнь, здесь я дома. Письмо Лахтина ², Вадима, твое — все это вместе, все это напомнило мне любимые мечты и возвратило поэзии беглеца. Я теперь спокоен, я забыл бы весь мир земной, если б несносная боль в боку не напоминала мне, что я еще прах, жалкий прах. Мысль мучительная для гордости человека!

Ты пишешь о нашей симпатии. Какая нужда до наших характеров, пусть они разны: у нас есть высшее тождество — тождество душ.

И ты влюблен, Саша, кто она, я подозреваю. Но с чего ты взял, что я могу смеяться? зачем пишешь: ‘ни слова холодного’? Могу ли я смеяться над тем, чего мне недостает и в чем недостаток я глубоко чувствую. Не знаю, друг, что такое, но я не могу влюбиться, мне кажется, вкус мой или слишком испорчен, или то, чего я ищу, не существует. Я ищу красоту, наивность с пылкою и возвышенною душою, но нигде не нахожу, нигде. Ужели это невозможно? Ужели мой идеал так высок или человечество так низко! Но, может быть, еще я встречу этот идеал, и пустое место в душе наполнится. Пока мне предстоит другая деятельность. Друг! Чувствуешь ли всю высоту, всю необъятность этого слова: поэзия? Ей одной предан я, она — моя жизнь, моя наука. Еще ни к чему не привело меня рассуждение, но поэзия возвысила меня до великих истин. Она — моя философия, моя политика. Мое размышление — вдохновение. Я не рассуждаю, но чувствую. Итак, я требую от себя деятельности поэтической. Следовать за идеями, которые открываются мне во время вдохновенья, неутомимо за ними следовать, созидать, творить, быть в непрерывном восторге — вот чего я хочу. Теперь все возвысилось в моих глазах, человечество облагородилось, вся эта мелочь людская будто растет, из нее делается что-то великое, целый мир новых людей, исполняющих высочайшие требования, открыт передо мною, в этом мире жизу я, как пророк в будущем. Да, как пророк, потому что один взгляд на настоящее разрушит все. Да зачем смотреть на настоящее? Закрой глаза, друг, ты увидишь что-то гадкое, пусть одна душа смотрит и чувствует. Не мешай ей, ради бога, ни слова о настоящем.— Но я, сын поэзии, предаюсь искусствам, и люди столпились смотреть на мои произведения, люди, которые понимают, что я хотел в них выразить. Я видимо говорю им об невидимом, чувственно об идеальном, и они благословляют посредника между небом и землею. И как радостно бьется сердце твоего друга! Эта слава — заслуженная слава, основанная на чистоте, на возвышенности души, она несравненна! О, если б действительность не противуречила! Но я приеду к вам и окружу себя искусствами. Еще мало, что мы чувствуем в душе поэзию, надобно разлить вокруг себя жизнь поэтическую. Науки (в высшем значении), стихотворство, музыка, театр — все, что только возвышает человека до жизни творческой, все должно жить вокруг нас и мы сами — зрителями и актерами. В цели общей — жизнь поэтическая — соединяются все особенные цели, ибо в ней заключаются все идеи, это высочайшее существование человечества, оно поведет его к высочайшей деятельности. О, когда-то я возвращусь к вам, когда-то в родном кругу друзей непринужденно полетаю мыслию, исполню прекрасные мечты, забуду скуку обыкновенного (commun) существования.

30 июля

Теперь я намерен кончить это послание. Надобно писать к Вадиму. С Лахтиным у меня сложная переписка о философии истории. Но я недоволен. Несколько писем — это слишком тесная рамка, мне хочется лучше и пространнее изложить то, что думаю об этом предмете, и если друзья мои одобрят, стану печатать. Философия истории — это величайший предмет нашего времени. Меня несколько задач занимают, их бы надобно <запис>ать последовательно, но не знаю, <бу>дет ли возможно. Они явятся <будт>о поэмы, вотони: 1> Пантеизм и деизм, 2> Философия истории, 3> Натурфилософия, 4> Онтология. Скажу теперь относительно первого, что я уже не пантеист, решительно нет, и с своей стороны прошу тебя ни слова холодного, если я думаю, что есть суще<ство>, которое Творец, а мир произошел во времени. См<отри>, как религиозная мысль развивалась <в> человечестве: до христианства — пантеизм, от христианства — деизм. Подумай об этом, это важно.

Я во время убийственной скуки, которая снедала меня, прочел ‘Вильгельма Телля’. Друг, если ты давно не читал его, р<ади> бога, прочти {От слова ‘прочти’ до конца абзаца текст подчеркнут в Следственной комиссии.— Ред.}, и читай ча<сто>, как можно чаще. Эта пьеса представляет эпоху кризиса. Ах! что я чувствовал, когда читал ее, ты не можешь себе представить, ты поймешь, когда перечтешь еще раз, особенно же в минуту ожесточения, досады, ненависти ³.

Но все это мысль разрушения! Мне уже хочется созидать, из <об>щих начал моей философии истории должен я вывести план ассоциации. Fourier я еще не прочел, но прочту, может быть сегодня.

Прощай, друг! пиши чаще, поддерживай мое существование, разумеется <дух>овное. Вот тебе еще маленькая пьеска, она была написана при <вос>хождении солнца в прекрасное <ут>ро:

В душе столпился ряд видений,

Мои все тайные мечты,

Все грезы пылких размышлений,

Душевной дети полноты

Несутся ясно предо мною.

И резким светом мысль горит,

Все постигается душою,

И все ей внятно говорит.

Озарены леса, поляны

Роскошной утренней зарей,

Восходит пышно день румяный,

Приветно светит над землей.

Какой-то дух здесь обитает!

Внезапно мысль просветлена,

Вся тайной божества полна,

Вселенной душу постигает.

Теперь, прощай! Бок у меня сильно болит. Прощай!

Твой Н. Огарев

Скажи Лахтину и Вадиму — у меня письма начаты ⁴, но у нас вздумали почту отправить ранее обыкновенного, и я не успел докончить.

6
А. И. ГЕРЦЕНУ

<1833>¹

Августа 10. 1) Разные известия: Мы вдруг решились и изволили переехать в Чертково! ² К Огареву надобно писать в Пензу. 10 сентября он выезжает из здешнего увеселительного замка в столичный город Москву.

——

Твое письмо ³ начинается обвинением в том, что я мало пишу! Мало? Да я побольше, чем ты ко мне пишешь. Но, впрочем,— ты счастлив, а я убит каким[-то] злым демоном, ты мог бы радовать меня своими письмами, а мне и говорить почти нечего,

Однообразно дни ведет Якутска житель одичалый! ⁴

Но опять повторю, тебе извинительнее, чем мне, потому что ты счастлив. Об Шеллинге: я не шеллингист, или ты не понимаешь Шеллинга. А кто твой Шеллинг, поэт, который создал не бездушный эклектизм,— не знаю. Уж не Кузен ли? Действительно, не бездушный, а чужедушный⁵. Одна не бездушная философия последних времен, где высоко поняты требования века — это Saint Simon {Сен-Симон (франц.).— Ред.}. He знаю, хотя и не думаю, действительно ли Шеллинг обвенчал эклектическим образом Фихте со Спинозою, но знаю, что достоинство Шеллинга в том, что он исходит из безусловного начала, причины причин и развивает систематически. Кроме того, я вижу в Шеллинге гениальную фантазию. Полно, Герцен! Если у тебя нет в душе живой, собственной философии, то мало ты успеешь, обирая всех умерших и живых, покойных и непокойных философов. Из лоскутков смешно шить платье. Что в одной системе необходимо, как следующее из ее основания, то у тебя будет уродливо. Приложения — их надобно оказывать на деле. Проводить вечера с тобою буду очень рад. Слава богу, что ты душевно так похорошел с тех пор, как вышел из Университета. Слава и честь плану Морошкина ⁶, только ради бога не мешай фактальности с школьничеством.— Ты получил от меня записку с чайльд-гарольдовским направлением — не мудрено. Но ты не можешь сочувствовать, ибо ты счастлив. Любовь! Герцен, я завидую тебе! Мне надобно любить. Вот женщина — я смотрю на нее и восхищаюсь. Но вот пришла одна высокая чистая минута истинного восторга — и я стою в земле пигмеев — и это женщина! Боже! что за мелочное существование. Ты ей говоришь о высокой прекрасной любви, а она вяжет чулки, а она думает о своем платье. Ух! как это мелочно — это не люди, это пигмеи. Вот тебе моя мизантропия. Сомнение, твой демон, не тревожит меня. Можно ли сомневаться, когда видишь человека, что он человек? Ты можешь сомневаться, а я не могу, я бросаюсь обнять человека и на опыте с ужасом каюсь в ошибке. Если ж в тебе нет веры во что-нибудь высшее, то в тебе нет и поэзии. Ты лжешь. Все, что ты в Христе найдешь высшего,— это вера (я читал Иоанна). Гофман = 0, если не верил в свои фантастические существа.

Друг! встань повыше — кто тебя сбросит вниз? Ты сам всех подымешь наверх.— Довольно писать, начинаются сцены de la vie prive {из частной жизни (франц.).— Ред.}. Какие ужасы, страшней бальзаковских. Волосы хотя и не станут дыбом, а душа оледенеет. Прощай! Пеняй на себя, что я от моего друга, который со мной более всего симпатизирует, от него-то я получил только 4 письма в три месяца. Прощай.

Твой Н. Огарев

7
А. И. ГЕРЦЕНУ

<Село Чертково.> Августа 26 <1833> ¹

Сейчас сидел я на крыльце. (Начало странное — да что ж делать, если я в самом деле сидел на крыльце?) Небо ясно. Тепло и тихо. Вид на огромные пруды, которые кажутся рекою, очарователен — по крайней мере в эту минуту. Душа расположена ко всему изящному. Герцен! Сколько мыслей толпятся в голове. Слов недостаточно. Они слишком определенны, чтобы выразить неопределенное.. Герцен! Не правда ли, она высока — жизнь художника? Я выше ничего не знаю. Божественная жизнь! Божественная? — да, я не ошибся. Бог живет жизнью художника. Ради всего святого, не смейся над этой мыслью. Я не могу себе иначе представить творения. Бог хотел выразить идею самого себя в формах вещественных. Это величайший акт художника-поэта. Друг! не смейся, не смейся. Если это ложь, заблуждение — оставь мне его, не выводи из него, я с этой мечтой чувствую какую-то новую жизнь. Если б я был живописец!.. Я бы нарисовал человека, прикованного к земле. Он глядит на небо, чистое, спокойное. Тысячи призраков перелетают в голубом воздухе — толпы ангелов прекрасных — высоко, высоко над всем видимым миром — их взоры светлы, как мысль, их жизнь духовная. И посмотри на этого человека. Небесная радость смешалась в лице его с горестью. Как хорошо это небо, а он весь земной, прикован к земле. Друг! Друг! Какая картина! Зачем с моей душой странным противуречием соединилась неловкость телесная? Почему рука не умеет владеть кистью? Зачем пальцы не двигаются, когда я сижу за фортепьяно? Зачем рифма не клеится, когда я пишу стихи? Жалкое, убийственное противуречие! Неужели все мысли, от которых голова разгорается, не выразятся наружу? О! как оно верно, состояние моей картины 1 Ужасная истина! Герцен! твое присутствие становится мне необходимо. Твоя душа мне необходима. Кому скажу я все, что волнуется в душе? Я хочу быть живописцем. Это очень приятное препровождение времени. Я хочу быть музыкантом. Это очень приятно в обществе. Больше я ничего не добьюсь от этих людей. Никто не заглянет в мою душу. Они боятся сильно чувствовать. Они назовут меня безумным. Герцен! Спаси меня от этой несносной борьбы. Напиши мне, по крайней мере, что-нибудь, что бы меня растрогало, что бы взволновало всю мою внутренность. Я буду покойнее. Боже мой, боже мой! Что это за существование! Земля, небо, ад — все тут, dct!

Ach Herre Gott, ach Herre Gott,

Erbarm’ dich doch des Herren! * ²

* Ах боже мой, ах боже мой, будь сударю судьей! (нем.).— Ред.

Герцен! Я хотел писать много, но не могу. Сильный переворот во всем моем существе. Душа — un champ de bataille {поле битвы (франц.).— Ред.}. Идеи и факты, факты и идеи сражаются. Что все труды мои, ночи, проведенные в мечтах, что вся эта поэзия души, когда одно происшествие ³ остановило полет мысли и принесло с собою сомнения и горести. Над кем, бишь, в древности висел меч на волоске, между тем как он утопал в наслаждениях ⁴ — это я, это изображение моего состояния. Больше я писать не буду, объя<сню> все это, когда мне вздумается. Если с буд<ущей> почтой удастся написать — хорошо, а нет — так и не стану, потому что я скоро уезжаю в Москву. Прощай.

Твой Н. Огарев

Скоро увидимся, больше не пиши ко мне, я послезавтра (30 ав[густа]) еду.

8
Н. X. КЕТЧЕРУ

<Чертково, лето 1835 г.>¹

Еще мое первое письмо не уехало, а я спешу отвечать тебе с тою же оказиею, спешу в самом деле, потому что срок короток. Благодарю, много благодарю вас, друзья мои, за ваши послания. Вы меня оживили, я умирал, совсем умирал. Да и как не умереть? Знаешь ли как тупеет голова, когда целый день вертится в кругу пошлых мыслей. Моя душа здесь как в погребе, ее обклали льдом, и ее внутренняя теплота борется с окружающим холодом и исчезает. О боже! как я несчастлив. По крайней мере, прежде я был силен, возвышенно спокоен душою, а теперь мелкие земные страсти хотят убить во мне моего бога. Но я не потерян. Вы меня оживили. Я еще силен, я еще могу разорвать свои оковы или, как Самсон, погибну под разрушающимся зданием. Есть надежда перейти в Питер. Мое главное несчастье, что я живу с отцом, это у меня отняло волю трудиться. Но поскорей к делу. У меня есть мысль. Вот она:

Каким родом образовался tiers tat {третье сословие (франц.).— Ред.} там? Его начало в общинах (communes {Общинах (франц.).— Ред.}, смотри Тьера ²). Отчего у нас его не было? Оттого, что мы не имели общин. Что значили общины во время феодализма? Собрание людей, отыскивающих права свои, защиту от угнетения властителей. Принорови это к настоящему ходу дел. Tiers tat может у нас (со временем) образоваться из почетных граждан. Но нужен ли, но полезен, но справедлив ли tiers tat? Я думаю, ты знаешь, что нет. Итак, образовать общины — dans la lie du peuple {в гуще народа (франц.).— Ред.}. Но общины, между собой связанные одною общиной, которая была бы их sensorium communis {общим мозгом (лат.).— Ред.}. Распространяться об этом не вижу надобности. Если вы уверились в пользе этого, то придумаете способы и разовьете все устройство. Dixi.

Вообрази себе, Коля, что у меня несколько времени уже недостает духу мыслить. Или система, о которой ты знаешь, слишком высока, или я слишком глуп, или слишком слаб и упал с моего неба. Вообрази, что, развив абсолют до первоначальной материи, я стал как вкопанный. Ни с места! Вот по крайней мере мысль о первон[ачальной] материи. Абсолютное, существующее вне времени и места, переходя в последовательность, т. е. в пространство и время, повторяет самого себя. Но оно есть бытие и идея. Бытие — начало непременяемости, идея — начало движения (потому что, если помнишь, бытие осуществляется в мире посредством идеи). Также и первоначальн[ая] материя должна иметь начало непременяемости и начало движения (immuabilite et expansion) {неизменность и распространение (франц.).— Ред.}. Эта материя есть свет. К солнцу тяготеют планеты, ergo начало тяготения в свете, а оно-то и есть это начало непременяемости (consistance immuabilite) {состояние неизменности (франц.).— Ред.}. Свет же (как нам очевидно) есть начало движения и жизни (expansion {распространение (франц.).— Ред.}). Вот полное выражение абсолюта в мире. Immuabilite et expansion *** разом. Отвечай мне что-нибудь на эту мысль. Но дальше я не могу подвинуться, и это сознание собственного бессилия убийственно.

Благодарю за известия. Никак не могу отыскать случая писать к Александру тонкому ³ (а в толстом, черт ли в нем). Нет ли у тебя. Ты этим меня вознесешь до небес. Имел случай с дядей писать к Кузмичу ⁴ и не писал. Ну, если бы дядя отказался. Николай хитрый ⁵: славную писульку прислал, я ему по горло благодарен. Но не пишу, предполагая, что он поехал на мою родину.

Прощай, друг, за неимением Вадимовых условий⁶. Кстати, черт с ним, если он скончался, нам не нужен человек, способный скончаться. Плюнь ему в рожу и ступай своей дорогой. Моисея ⁷ поцелуй. Не отдаст ли Киндьяков ⁸ моего ‘Notre dame de Paris’ {‘Собор парижской богоматери’ (франц.).— Ред.}. Ради Бога пришли Kjesers ‘Tellurismus’ {‘Теллуризм’ Кизера (нем.).— Ред.}. С Топорниным ⁹ напишу о моей системе магнетизма. Я Топорнина не видал, потому что другой месяц живу в местном селе Черткове. Прощай.

Твой друг Н. Огарев

9
А. И. ГЕРЦЕНУ

<Чертково> августа 29 (1835 г.) ¹

Наконец письмо от друга! ² Давно я ждал этой минуты, давно сам собирался писать, но нет возможности, никто не ездит в Вятку, да и я живу не в Пензе, а в Черткове. Но твое письмо грустно, друг, и что ж сказать на это? Если мое положение не веселее? О, тогда соединим наше горе, слеза навернется при воспоминании о друге, и почему знать, может теперешняя моя слеза отозвалась в тебе за 1000 верст и твоя канула на мою долю. Как теснят, как давят и душат эти мелочи жизни и куда вырваться? Возлети умом превыше их, и вот я вознесся на свое небо, но скоро потребности сводят в обыкновенный круг движения, и, чем выше ты стоял, тем отвратительнее предстанут они пред тобою. Ты говоришь, что я имею выгоду быть выше обстоятельств, ты весь жизнь и деятельность, ты живешь в мире обстоятельств, а я весь спекуляция и среди азиатской тишины, как выражался сумасшедший Лукич³, я не замечаю иногда того, что возле меня делается. Но теперь и меня закабалили обстоятельства. Вообрази, что я почти ничего не делаю по невозможности. Есть человек, которого я люблю, и этот человек урод в нравственном отношении, и мысль о его смерти связывается с мыслью о моей будущности. Это ужасно! Знаешь ли, что это низко, знаешь, что это давит меня и я не могу оторваться от этой мысли. Жалкий быт человечества, где сын по закону необходимости делается недругом отца! Знаешь ли, что с тех пор, как я об этом думаю, я нахожу в себе бездну эгоизма, мне кажется, что все хорошее во мне поддельно, идет от головы, а не от сердца. Это ужасно! Что же делать? Я сказал ему: я поэт, а он назвал меня безумным, он назвал бреднями то, чем дышу я. Нет! сил недостает терпеть. Geh’ du linkswrts, ich mu rechtswrts gehn! {Иди ты налево, а я должен идти направо (нем.).— Ред.} Еще одно утешение. Дели его со мною, ты должен все делить со мною, мы рождены под одной звездою, ‘счастье нашей дружбы неизменно!’ Это утешение: спекуляция. Да, построй вселенную a priori, a priori {наперед, независимо от опыта (лат.).— Ред.} оставь свой жалкий блуждающий эмпиризм — возьми одно начало и иди. Тогда узнай точку, на которой ты поставлен в мире, и твоя будущность ярко разовьется пред тобою. Итак, a priori. Помнишь ли маленький очерк моей системы? Да, может быть, он у тебя. Абсолют есть тожество бытия и идеи. Бытие неизменно — идея движется вперед, она осуществляется во вселенной. Но как? Вот что мне представилось относительно первоначального вещества: идея, осуществляясь в веществе, должна выразить абсолют, а в абсолюте есть неизменное бытие и движущаяся идея. Но есть первоначальное вещество, свет или, может, нечто еще простее света, где бытие выразится тяготением, а идея светом, экспансивностью. К солнцу тяготеют планеты, и от него свет, след[ственно] в свете заключено тяготение и экспансивность. Еще мысль: жизнь во вселенной есть акт осуществления идеи.— Надобно идти далее, может, надобно прибегнуть к подтверждениям опыта, взять на помощь химию, но эта химия будет не аналитическая, а синтетическая. Если б мы были вместе, много можно бы говорить, а теперь черт знает, когда я дождусь ответа на предложенные задачи. Но если в этом есть что-нибудь путное, иди далее и без меня, уединись в спекуляцию, может быть, ты забудешь тяжесть обстоятельств и тебе можно трудиться, ты еще волен, несмотря на канцелярию, а мне и без нее тюрьма. Время ареста! счастливое время, сколько мыслей толпилось в голове, как высок, благороден был я! А теперь все пустеет, ум тупеет, душа холодна, мысль хочет повидаться с умом, а ей говорят: дома нет. Я молился богу, чтоб уничтожил меня, если я не имею предназначения выполнить, что хочу, и горе, если вместо высокой жизни, о которой мечтаю, в самом деле наступит уничтоженье!..

Служить ли? А на кой черт, с позволения спросить? Мое намерение неизменно. Едешь ты или нет? Неужели наши пути различны! ⁴

Еще одна страсть волнует меня: любовь к женщине. Я везде ищу этой любви, как чего-то небесного, и вместо мечтательной Луизы подвертывается Фаустова Гретхен или баядера.

Что еще сказать! Запас мой истощен. Тощ же я сделался. Но если б мы теперь сидели друг возле друга, о! такое блаженство когда-то будет! Сколько надобно сказать друг другу, о мой Герцен! не плачь, что нас разлучили, закуси губу, и в твое сердце вопьется ядовитое чувство: la vendetta {месть (итал.).— Ред.}.

Кандидат⁵ уехал, Moses ⁶ в Москве, оба выросли душою. Впрочем, все старое попрежнему. Хромоногий ⁷ в Симбирске, не имею сведения, Alexis ⁸ в Саратове, доволен судьбою и милою богат. Лучший человек в Пензе mon valet de chambre {мой слуга (франц.).— Ред.}. Кланяйся Зонбергу⁹. Прощай! Беда, если переписка узнается моим отцом,— а может, и не беда. Прощай! Думай о спекуляции.

Твой Н. Огарев

Если Сипягин долго пробудет, может познакомлюсь, потому что 7-го сентября переезжаем с отцом в Пензу. Если нет, то очень жалко.

10
Н. X. КЕТЧЕРУ

27 декабря <1835>¹

Друг Николай! Письмо твое от 16 августа получил недавно ². Недавно также получил письмо от Сатина и стихи за преданность (rsignation {покорность, преданность (франц.).— Ред.}) довольно хорошие, но я думаю, ты их имеешь и знаешь, что автор делает в Симбирске, и потому я об этом скажу только то, что я писал к нему, чтоб он отдалялся от молодежи ³. Я сделался человеком светским, да — и вообще хорошо принят и усердно бью баклуши с утра до поздней ночи. Что делать! дома — ужас! Я задыхаюсь дома, какая-то сырость удушливая, как в подземелье. В свете я нашел все то, чего искал и чего не искал, то есть много скверного, этого я и искал, и немного хорошего, этого я не чаял. Женщины здесь спасенье — гораздо лучше мужчин, не потому, чтобы были фениксы, но потому, что мужчины уроды, куда ни обернись, или дурак, или еще хуже — подлец, есть исключения, вот их-то я и не думал найти — а нашел, и между женщинами превосходную, и между мужчинами умного, но, несмотря на такие находки, мне мочи нет ногам от шарканья, ушам от восклицаний, а пуще голове от всяких пустяков. Податель сего письма человек превосходный, советую с ним сблизиться. Его приезд оживил меня, еще мог я слышать речи знакомые, близкие тому, в чем поглощено все мое существование ⁴. Но ему за сорок лет. Куда и где истратилась деятельность этого ума? Черта жизни, до которой возникают и совершаются великие подвиги, пройдена — и что же? При конце жизни он скажет: ‘Это была мысль ребенка!’ Ужасно! Обстоятельства гнетут или возвышают. Велик, кто их ловит, более велик, кто их созидает. Жизнь, как драма, имеет целость и изящество, когда в ней развита одна идея. Слава тому, кто поймет свою идею и умеет развить ее!

Я должен тебе заметить, что я и мизантроп и филантроп, не люблю людей, но люблю человечество, ему каждая минута моего существования, ему каждое биение сердца, ему каждая мысль ума. Твердость воли и решительность, вера в человечество и в самого себя, вера в свои убеждения — и я не вижу препятствий. Тысячи средств, не пренебрегать малым и изобретать большие! Веры моей не поколеблет никакой Мефистофель. Но человек, перешедший черту, сомневается и отчаивается и под собой свою же тень бесплодно кроет в жаркий день — и все они такие, пережившие время веры и энергии. Их ум хорош, но рук нет у них. Я говорил К. ⁵ об журнале, он говорит, что хорошо — но как? Я вычеркиваю вопросное слово как из моего словаря и заменяю словом хочу. Вот тебе на рассмотрение план журнала и средства к изданию ⁶. Первое условие журнала — дешевизна. Он должен быть для двух разрядов читателей: 1) для тех, которые хотят думать, мыслить и чувствовать, и 2) для тех, которые хотят существовать. И потому в нем помещаются статьи сциентифические, литературные и индустриальные. Как должны быть писаны статьи ученые? — Исторически: должен быть показан ход обстоятельств, произведших факт или идею, настоящее их положение и ожидание в будущем, должно быть показано, как было, как есть, как будет, но последнее со всеми предосторожностями, чтобы только читателю давать намек, что китайской стоячести нет в делах человеческих.— Какие статьи входят в разряд литературы? — Повести, стихи и библиография. В повестях и стихах давай нам чувств сильных и возвышенных, не нужно отчаяния, байронизм — может заставить сидеть сложа руки, не нужно карикатуры — она унижает душу, а в читателе русском нужно пробудить то, что может возвысить его, в нем так еще мало этого, но допусти иронию на настоящее и надежду на будущее: это господствующая мысль журнала. Эту мысль введи и в библиографию, в которую войдут рецензии книг русских и иностранных, прежде и вновь изданных. Для части индустриальной пользоваться (с тщательным разбором) статьями наших хозяев и промышленников и иностранными книгами и изданиями, слог ясный и отчетистый с переводом технических терминов и опять с разбором того, что было, есть и может быть. Издавать это отделение журнала при журнале и без журнала, как можно дешевле.— Идея того, что было, есть и может быть, или сохраняется в статье, или в последовательном выборе статей. Присообщить к журналу все литературные славы с покровительством Чаад[аева], которому об этом поговори, в этом случае и зарубежные хороши. Средства: пожертвования: деньги, деньги и деньги, многие согласятся этим жертвовать. Избрать издателя незамеченного, но не отступника и не профана идей, он не жертвует деньгами, но пользуется барышами (или нет), он жертвует тем только, что ответствует за статьи неизвестных писателей, как за свои — все его шансы на проигрыш в том, что могут запретить журнал. Что ты думаешь о Тим….. {Вырвана часть слова, вероятно, ‘Тимофееве’.— Ред.} ве⁷?? — Вот и об журнале. Хлопочи же.

<............> {Вырвано, вероятно, от Г. (буква ‘Г’ читается).— Ред.} получил только одно письмо летом. От

Лахтина одно — но не мог отвечать и как, и можно ли, не знаю, не потонул ли он в покровительстве своего второго отца. О боже! неужели и вера в идеи не прочна? Грустно становится, Nicolas, прощай! Теперь все еще так черно на нашем горизонте, что бог ведает, когда проглянет солнце. Надежды нам на выезд из провинции нет. О С.⁸представляли и в ответ дано, чтоб впредь не сметь этого делать. Я не тужу за себя, но тужу за них, мне не нужно отсюда уезжать, я сосредоточиваюсь, молчу и собираю полки в голове моей, и многое меня здесь привязывает, но их жалко, я знаю, что у них нет столько материи для жизни души, как у меня, я в этом случае что-то индийское. Жду от тебя вести с сестрою. Нет ли слухов о путешественнике ⁹. Напрасно И. ¹⁰ пишет элегии. Когда еще удастся к тебе писать, не знаю. По почте невозможно. Я служу при Статистическом комитете. Не делайся мизантропом. Уверенность в себе и энергия, вот что нужно, а отчаяние ведет к тому, чтоб ничего не делать.

11
Н. X. КЕТЧЕРУ И МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ

<конец 1836 г.>¹

Crescendo aus der Symphonie meines Ichs im
Verhcltnisse zu seinen Freunden *.

* Кресчендо из симфонии моего Я в отношении
к его друзьям (итал. и нем.).— Ред.

I
ОЖИДАНИЕ²

Tempo ad libitum *

* Музыкальный термин: темп по желанию (итал.).— Ред.

Чего я ждал среди полей

В тиши родного крова,

Когда мечтал я вместе с ней,

Что за спасение людей

На жертву жизнь готова?

Чего я ждал, как думал я

В минуты вдохновенья,

Плоды небесного огня,

Узнать начало бытия

И путь и цель творенья?

Чего я ждал, как к цели той,

Из тьмы в обитель света,

Мечтал подвигнуть род людской

Бесстрашно мощною рукой

И языком поэта?

Я ждал привета от друзей:

‘Любовь жены с тобою,

Но знаем мы, в душе твоей

Есть место, чтоб любить людей

И жертвовать собою.

И слезы есть для слез чужих,

Есть также сила воли

Стереть с лица страдальца их,

Исторгнуть силой рук своих

Его из горькой доли…’

II
СОМНЕНИЕ

Adagio doloroso *

* Музыкальный термин: медленно, с выражением страдания (итал.).— Ред.

Дождался я… но горестный привет

Свинцом упал на грудь, мне душно стало,

Я голос подал им, а их ответ

Вонзил в меня отравленное жало.

За что же? что, скажите, сделал я?

Или я стал, с тех пор как провиденье

Дало подругу мне, отступник? Я?…

И вот закралось в душу мне сомненье…

Отступник я? да! жизнь моя

Не сонною ль течет волною

Как жизнь ленивца? — Много ль я

Трудился? — Бурною толпою

Сбежались тучи, меркнет свет,

И будущность закрыта предо мною,

И может жизни лучший цвет

Измят моею же ногою.

Я мрачен был — а на меня

Она глядела — и сомненью

Укор во взоре встретил я.

И снова верил провиденью,

И снова верил, что оно

В иных душах не даром сеет

Плодоносящее зерно,

Цветок взойдет и плод созреет.

III
ОПРАВДАНИЕ

Allegro *

* Музыкальный термин: быстро, живо (итал.).— Ред.

Быть может я не прав! Без дел

Ничтожна вера!.. Но видали ль

Вы врозь их? Где, когда тот был,

Кто б много делал и не верил?

Иль тот, кто б твердою душой

Без задних мыслей, без условий,

Без колебаний веровал —

И оставался без стремленья

К предмету веры? — Нет, друзья,

Нет, каждый шаг того, кто верит,

Есть действие, есть шаг вперед,

И каждый миг все ближе к цели.

Очи в даль устремлены,

С каждым днем она яснеет,

С каждым днем возрождены,

С каждым днем растут и зреют

Мысли новые толпой,

И я полон уверенья,

Что не призрак лишь пустой

В дымном виде сновиденья

Пролетает надо мной…

Да, верю я, толпа идей

Не есть обман в душе моей,

И верю я, что можно мне

Овеществить их на земле,

Мне вера жизнь, во мне она

Началом дел положена,

И кто над верою святой

Насмешке место даст пустой,

Безумен тот, исчезнет он

Без славных дел в ночи времен.

IV

Agitato forte fortissimo *

* Музыкальный термин, беспокойно, очень громко (итал.).— Ред.

Я думал, что мои друзья,

Любя орудье в бурях века,

Во мне — любили и меня,

Любили также человека.

Ошибся я, но я не знал,

Что удостоился сомненья

И что за то, что счастлив стал,

Сорвал улыбку подозренья.

Они мне гибель предрекли,

И то, что сладко душу греет,

Как эгоизм превознесли,

В котором преданность немеет.

Так вы не знаете любви

Или у вас в воображеньи

Она минутный жар в крови,

Мечты нечистой заблужденье…

Нет! плод душевной чистоты,

Она вмещает все святое,

Полна какой-то доброты,

Весь мир как что-то ей родное

Готова пламенно обнять,

И все и все за то отдать,

Все, с бескорыстной простотою,

Чтоб средь людей воздвигнуть вновь

Себе подобную любовь.

За что ж укор? За счастье что ли?

Оно влечет к добру меня —

За праздность! други, я в неволе,

Здесь делать нечего, но я

Не празден мыслящей душою,

Звезда надежды из-за туч

Над отчужденного судьбою

Бросает свой приветный луч,

И закален среди страданий,

Очищенный любовью к ней,

С запасом мыслей и желаний

Я возвращусь в семью друзей.

Беда, когда грызет чью грудь

Тщеславья червь ненасытимый,

Я бескорыстен, и мой путь

Достоин истины любимой.

За что ж укор? за что сомненье?

Иль прежний огнь во мне угас

И нет к добру во мне стремленья?

Так знайте же, я больше вас,

Поставлен выше я судьбою,

Вам нечем жертвовать, а я,

Я буду жертвовать семьею,

Всем что люблю, и для меня

Ужасны жертвы, но душою

Я тверд и нету жертв таких,

Которых не отдам с собою

Я за спасение других.

Но дайте спасть моим затворам,

И не дерзнет же ваш язык

Звучать неправедным укором

Тому, кто прежде вас привык

Страдать за то, его мечтою

Одной что было с юных лет,

Чему он с верою слепою

Давно дал жертвовать обет.

——

А вы что сделали? Молчанье

На ваших вижу я устах,

Как прежде: теплится желанье —

И только — в избранных душах!..

——

Эскандер! Где ты? что ты? ты не прислал бы издалека такого убийственного послания ³, ты не стал бы делать упрек в недеятельности, потому только, что участь твоего друга перестала гнести его страданием, но ты спросил бы, что я делаю, и я стал бы отвечать. Приехав сюда, я думал найти некоторые отголоски моим идеям в людях и эти отголоски хотел сделать самостоятельными голосами, но резонанс плох в театре нашего города, эхо молчало, актеры разыгрывали пьесу сначала глупо-смешную, потом скучную, наконец отвратительную, и я ушел, ушел подышать воздухом деревенским, тут я возвысил голос, хотел пробудить сочувствие, но эхо попрежнему молчало, и я только видел толпу каких-то странных животных, которые мне кланялись. Я ужаснулся! Я углубился в самого себя и мыслил, чем более я отвлекался от мира внешнего, тем глубже мыслил, тем шире был размах моих умственных крыльев, но с этим вместе восставали препятствия моей мысли, и затруднения росли по мере ее возрастания. Светлая, она начинала темнеть, и я переставал находить жизнь в себе самом, силы мои истощились. Тут нечаянно услышал я в другой душе отголосок моей, я вскрикнул от радости, я полюбил эту душу, я назвал ее моею и встрепенулся, и снова пробудился этот скрытый огонь внутренней жизни, который не дает покоя моему уму, мысль ожила с новой силой, и я иду дальше. Я не доволен был своими идеями, мне казалось, что я выхожу от частностей и иду к частностям, я начал сначала. Человек, отдельно рассматриваемый, ничтожен, как атом, он что-нибудь в связи с целым. Я начал с того, где начинается это целое, и строгая логическая последовательность ведет меня по пути его развития, много препятствий, много скачков, много идей, возникающих как бы предчувствие истины, но цель яснеет, и сила продолжать возрастает в прямом отношении с прояснением. Со временем я представлю друзьям моим нечто целое, но для этого надобно, чтобы мысль моя преодолела препятствия, наполнила промежутки между скачками и предчувствия обратила в знание. До тех пор вот им некоторые отрывки заключений, оставляющих за собою много промежутков, но пусть довольствуются и этим ⁴, чем богат, тем и рад. Но прежде я скажу им, что недавно я имел столько наслаждений и волнений, что в одну ночь прожил десятилетие. Друг С. ⁵ проезжал здесь, и мы провели ночь втроем. О! этой ночи никто из нас не забудет. Надобно быть в нашем положении, чтоб постигнуть все, что было перечувствовано в этой ночи. Пусть он сам расскажет вам.

На третьем листе будет взгляд и нечто ⁶, а теперь поболтаю. Письма вашего я еще не получал, несмотря на то, что живу в городе, дурак, жирный и краснощекий ⁷, воображая, что ему должно вручить его из руки в руку, живет в деревне, в город не едет и никому не дает послания. Досадно! Здешние барыни (Блохина с ком.) выпустили меж себя слух, что Огарев написал-де какую-то брошюрку, которую ты всем показывал, только они не знают о чем, да и я не знаю, едва ли и ты знаешь! уроды! зачем же выдумывать! — При первых деньгах и при верном случае деньги должные вышлю: но ты не думай, чтоб я проживал здесь по-московски, едва-едва имею 4000 (en deux {на двоих (франц.).— Ред.}), и то мы чрезвычайно мало тратим для себя, разойдутся по рукам (просите и дастся). Отец мой очень экономен, а я во всем ему потакаю, совестно тревожить противуречием человека, которого существование и тяжело и ненадежно. Fatalitts-gestalt! {Роковая фигура (нем.).— Ред.} Это скала, о которую разлетятся самые лучшие намерения. Вот тут-то вера моя выносит меня, иначе я впал бы в отчаяние, но я продолжаю путь свой, удалив черноту мыслей, и уверен, что скоро закричу: берег, берег! Одно из первых условий ученья — покой души, покой величественный, как тишина, предшествующая буре, это тишина мысли перед действием. Что вам еще сказать для дополнения листа: я на вас сердит, зачем не прислать книг, которых спрашивал, а именно: курс анатомии, знаете ли, что от таких упущений рвется нить соображений, я учусь систематически, энциклопедическое знание, с особенной (моей) точки зрения рассматриваемое,— вот моя цель. Теперь меня занимает человек, как существо, дающее более объяснений на все окружающее, и потому очень вы дурно сделали, что не прислали анатомии, я хочу посмотреть это тело, чтоб поверить некоторые предчувствия о жизни и смерти. Я читаю Ганемана, я убежден в действительности гомеопатии, я буду лечить, советуясь с Петерсоном ⁸, в деревне врач, в особенности гомеопатический,— ангел для страждущих. Петерсон хочет ехать в Персию, чтоб привить себе чуму и пробовать гомеопатическое противочумное средство. Вот самоотвержение!! — Чуть-чуть было не забыл отвечать вот на что: здесь нужны люди, там их много. Вы не понимаете меня или не хотите понять. Не там и не здесь входит в состав моей мысли, а везде, не тамошнее, не здешнее, а единое ⁹.

* * *

Наконец получил! ¹⁰ Благодарю, друг, этим я доволен. Бог тебе простит, что сомневался в моей прозорливости, но никогда бы не простил, если б ты сомневался в моей неизменности. Она сама напишет к тебе. Ты напрасно укоряешь меня в том, что сижу дома, дома мне хорошо, а выедем — то душно, то мерзнем. Но это еще ничего бы, да делать-то решительно нечего. Здесь не мыслят, не чувствуют,— здесь играют в вистик и ведут кое-как свои делишки, а уж если кто и вздумает полиберальничать, то уж так выместит на своих крестьянах всю несоответственность головы и сердца, что волос дыбом станет. Знаете ли вы, почему не нравится мне мнение об аристократии? ^пНет ничего легче дать волю языку там, где нет шансов, чтоб карта, которую вы ставите, упала направо, и вы очутились в критических обстоятельствах рыбы на сковороде. Эта легкость существует в аристократических кругах, но не потому, что тут какое-нибудь особенное благородство служит залогом безопасности, но потому, что тут ни одной идеи не принимают горячо, солнце блестит на кристальной поверхности, но не проницает ее. Полноте добиваться чего-нибудь там, где нечего искать, где только самолюбие ваше подымет кверху голову, а результат будет = 0. Горе полководцу, который будет высказывать своему войску красноречивые фразы о храбрости и не поведет его на приступ. Я ненавижу аристократию ¹². С чего вы взяли, что ее давят? Какое заблуждение! Давят идеи в юных умах, а вам кажется, что давят аристократию, потому что из них некоторые аристократического происхождения. Поживите в провинции, послушайте вопль утесненных, посмотрите на жестокость даже либералов-помещиков, взгляните на то, что эта жестокость всегда бывает оправдана, несмотря ни на какие просьбы, то вы увидите, что аристократию не давят, а поддерживают. Но, несмотря на то, она очень упала. Возьмите какого-нибудь барина прошлого столетия, это что-то пышное, гордое и вместе гостеприимное, радушное — тут все аристократическое величие. А теперь? Теперь что-то скупое, мелкое, расчетливое, это внешнее величие упало с упадком доходов, и, чем более урожая хлеба, чем следственно] дешевле его ценность, чем менее дает денег земельная собственность, тем ниже падает наша аристократия, но вместе с тем более утесняется народ, который должен тогда работать не в мочь, чтоб положить лишний грош в карман своих бар. Отцы наши набрали к услугам тысячи людей, так называемых дворовых. Теперь многие помещики отпускают большую часть этих людей на волю, но погодите хвалить такое великодушие, отпускают ненужных, тех, которые в тяжесть помещику, обязанному их кормить.

Эти ненужные ненавидят помещика прежде вольноотпущения, потому что притеснены, а после — потому что им есть нечего. А их отпустили, как я вам сию минуту докладывал, так, как уничтожают конные заводы в неурожай овса — дорого кормить. Крестьян же, м. г., никогда аристократы (лучше помещики) не отпустят на волю. Мы (?) слишком любим сложа руки сидеть на штофном диване, курить Р. А., пить цветочный чай, который не стоит же более как несколько кровопотных капель земледельца, а земледелец пусть попросит Христа ради, добрые люди дадут копеечку. Что у нас нет аристократии такой, как в чужих краях, аристократии исторической, это правда. У нас помещики, а выше помещик помещиков, помещик en grand {крупнейший (франц.).— Ред.}, a что хуже: один или многие, не знаю. Полноте желать усиления касты притеснителей, ведь это анахронизм. С чего берут, что России нужно иметь развитие такое, какое было во Франции,— для этого ей надобно начать жить сызнова, но только иначе, нежели она жила. Полноте-с! Снимите ваш фрак, наденьте серый кафтан, вмешайтесь в толпу, страдайте с нею, пробудите в ней сочувствие, возвысьте ее, ее возвышение будет глас трубный!…

Но извините, если вас тогда свяжут и посадят в тюрьму, желтый или смирительный дом или во что-нибудь подобное, я вам говорю, что легче говорить в гостиных: тут до вас пальцем никто не дотронется, и вы будете пожинать незаслуженные лавры, то-то любо! Вот вам обе крайности, или результат ваших действий = 0, или он сделает ваше личное несчастие, а в общем смысле может быть также равен будет 0, а может и бесконечно малому количеству. Но туча идет с запада, и все облака по дороге пристают к ней, сядьте на эту тучу и управляйте ей, посылайте молнию, где нужно жечь, дождь, где нужно напоить землю, бурю на море, вихри на степи, вылейте эту тучу, вылейте всю до капли — и солнце озарит землю!…

Теперь еще несколько слов о себе: напрасно ты полагал, что друг твой может жениться по расчету, ни я, ни она не расчетливы. Я не высвободился из-под опеки родительской, но подвел под нее мое второе я, и она смиренно преклонила прежде гордую голову. Но поди сюда сам и взгляни на этого старика, семь лет влачащего жалкое, болезненное существование, и если б я вздумал освободиться из-под опеки его любви, не забудь: любви, то ты скажешь мне: бессовестный!

Портрета не могу прислать прежде будущей осени, т. е. через год, но вот письмо и кавказская ермолка. Статью о воспитании пришлю в феврале, да и это послание, может быть, не уедет прежде.

В.¹³ издает исторический журнал и просит тысячи три или четыре взаймы, я теперь не более этого имею на прожиток, а добра от В. не чаю, и потому не могу и не хочу дать. Он говорит, что это в пользу семейства. Тем хуже, для него нужна eine tchtige Kuh, die ihn mit Butter versieht {Отличная корова, которая его снабдит маслом (нем.).— Ред.}.

12
H. X. КЕТЧЕРУ

<26>¹

Твое послание получил и не доволен, очень не доволен им, ты выхватил безрассудную мысль из письма моего и расплодился критикой in 8^о. Но, несмотря на то, то есть несмотря на бесполезность твоего письма, я был рад ему, как давно не радовался, оно единое во всю зиму, и ты в нем так ясно представляешься моему воображению, как будто теперь гляжу на тебя, и этот образ отдаленного друга утешителен, знаешь ли, что одно воспоминание о вас навертывает мне слезы на глаза,— да, я умею более любить вас, чем вы меня, я на этот счет женщина.— Сегодня ровно год моей женитьбе, год чистого счастья, и это счастье неизменно, как моя дружба к вам. Когда я был холост и молод, я видел много прозы в супружестве, много ненавистных мелочей, убивающих всякую поэзию, но это заблуждение, и оно, к сожалению, царствует в умах юношей, взгляни на это нравственное влияние женщины в семействе, на любовь жены, на заботы матери (этого я еще не предвижу в отношении к нам), на ее самопожертвование для счастья всех в этом кругу — тут поэзия более высокая, нежели все прелести девы, которые каждый из нас боготворил в тайных помыслах, на этой поэзии основано все прекрасное в быту общественной жизни, и вопреки отцу Енфантену ² семейство всегда останется основным камнем общественного здания. Но я скажу вещь, которая удивит тебя: я переменил мнение о русской аристократии и перехожу на сторону путешественника ³, но об этом буду писать тогда только, когда что-нибудь целое составится в голове моей. В деревне, куда мы скоро поедем, я буду трудиться и в сентябре, а может и раньше, кое-что сообщу ⁴.— Что еще сказать, я также принужден писать на скорую руку и, кажется, плачу тебе тою же монетою, т. е. пишу вздор, который только тем может быть занимателен, что идет от друга. Я рад, что еду в деревню, эти люди мне надоели, даму, которую ты хвалишь, я вполне уважаю — но все вообще наскучили мне, зачем они так исполнены завистью, даже лучшие дамы наши (кроме нашей общей знакомой⁵), зачем говорят глупости, чтоб выказать ум свой, зачем одна перед другой стараются выставить увядшую красоту свою и завербовать в полк поклонников всякого встречного? Просто гадко смотреть на это, уеду как можно скорее, если б не эта женщина, которая теперь обняла меня, пока я пишу к тебе, я впал бы в совершенную мизантропию и был бы потерян для всего хорошего. Но с ней есть силы бороться с обстоятельствами, теперь учиться и мыслить, а там действовать, пусть пять лет пройдут в уединений, а там с светлым умом и железною волею взойду я на поприще жизни. Но довольно, к концу. Пиши мне о всех, ведь я ничего не знаю, и пиши с этой же оказией, пиши мне о моей системе ⁶, пришли мне книг. Скажи, что ты делаешь нужного. Прощай, жму тебе руку — сестра твоя также. Прощай! верь и трудись.

13
Н. X. КЕТЧЕРУ

<Весна 1837 г.>¹

Я к вам пишу, чего же боле?.. Но взамен ни строки, а ваше письмо мне пища, ваше письмо дает взмах моим крыльям, и я с новою силой пускаюсь в дорогу. Тысячи идей толпятся в голове, я ловлю их, и каждая принимает свою необходимую физиономию, и все последовательно яснеют. Откуда началась цепь этих мыслей? Выше нельзя было начать, далее было бы ничтожество. Я начал с бытия абсолютного и, верный моему началу, пробежал вселенную и стал перед человеком. Но много пробелов означились на пути моем,— я наполню их, ум не страшится затруднений и не трепещет перед своими выводами, вперед! я верю в успех, вера моя сила! Когда я раскрою вам закон тройственности (сущность, идея, осуществление) в жизни человечества, когда я покажу вам человечество, прежде колоссальное, как вселенная, которую оно боготворит, потом углубленное в самого себя, выводящее из себя свою собственную идею, когда я покажу вам в каждой отдельной эпохе, в каждом годе, в каждом моменте этих двух отделов (древности и христианства) тот же закон тройственности, тогда я положу вопрос будущности, тогда я скажу вам задачу, разгадке которой посвящаю себя словом и делом! Теперь я намекну только на задачу общественной организации: ‘сохранить при высочайшем развитии общественности полную свободу индивидуальную’. Да, это задача для жизни рода человеческого, чем ближе к разрешению, тем ближе к совершенству, эту задачу пусть разрешает человечество как скоро сбросит ветхую епанчу свою. Да, человек должен по своей воле двигаться в кругу братии, до тех пор, пока есть преграды развитию моей индивидуальной воле, до тех пор у меня нет братьев, есть враги, до тех пор нет гармонии и любви, но борьба моего эгоизма с эгоизмом других. Сочетать эгоизм с самопожертвованием, вот в чем дело, вот к чему должно стремиться общественное устройство. Эту задачу я вам выведу исторически и также приближенное решение оной в третьей или четвертой тетради очерков, которую постараюсь доставить вам через месяц {Далее зачеркнуто, очевидно позднее, Огаревым: ‘Та, которая доставит вам послание, имеет сердце, раскрытое ко всему доброму’.— Ред.}.

N………..² очень болен и все думает о смерти, я загадываю и раскрываю книгу на его счастье, что же? ‘Si brave, et si jeune, et si tt emport’ {Такой хороший и такой молодой и так рано ушел (франц.).— Ред.}. Знаете ли, что эта мысль меня мучит, мысль потерять его заставляет меня плакать, без вас я вполне чувствую, сколько каждый из вас мне дорог.

Теперь он едет на Кавказ. А я в июле приеду в Рязан[скую] губерн[ию].

Старайся же писать при первом случае, я иногда упадаю духом, иногда теряю веру в будущность, теряю терпение, мысль провести век в здешних местах без всякой деятельности убивает меня, пиши, слова собрата освежат меня. Скажи, получил ли деньги и сколько брат дает тебе на покупку книг и как и когда ты мне их пришлешь. Прощай, брат, твоя сестра жмет тебе руку. Прощай! Когда-то я обниму тебя {Далее вычеркнуто: ‘Вели списать оба портрета для Эскандера, сделать на посылаемые портреты рамки кожаные тисненные с бронзовым ободком и через Маршева по почте пришли ко мне, но все это чтоб было сделано поскорее, ибо право это необходимо’.— Ред.}.

Эпилог. Это письмо не было доставлено по глупости людской. Теперь я его прилагаю к новому.

14
Н. X. КЕТЧЕРУ

<октябрь 1837 г.>¹

Еще душа полна свиданьем с другом и просится опять к друзьям, мне кажется, если б я был в Париже, то и там мне стало бы грустно без вас, но я живу не в Париже, а в деревне — и я счастлив этой жизнью, грех пожаловаться, вот точь-в-точь по мне сделано: тишина глубокая, солнце днем с золотыми, а ночью месяц с серебряными очами, два пруда, и большая береза у одного, и я гуляю с нею, и любовь все попрежнему сладостно объемлет душу — но чего ж недостает {Следующее слово неразборчиво.— Ред.}. Деятельности, брат, деятельности! Быть может месяц тому назад ты смеялся бы над таким возгласом (из уст вашего покорного слуги исходящим), а две недели тому назад уж не смеялся бы, верно, нет. Far niente {Ничего неделание, безделье (итал.).— Ред.} хорошо, но когда польза ясно вот туту тебя перед глазами и тебе нельзя протянуть руку, чтоб дать ей движение, то far niente словно туча над головою. По крайней мере я рад, что теперь осень, мое far niente лучше осенью: листья желтеют, тулуп надевается, дрова трещат в печках и что-то грустное дружится с душою, мне кажется я был бы самый несчастный человек, если б не о чем было грустить. Русь! Русь! Я люблю твою осень, длинные вечера, от которых веет привиденьями, но те, которые наслаждаются этой осенью, не понимают ее прелестей, бедные люди! и природа не друг вам, кто же вам друг? Ко мне, ко мне! Если я не научу вас сочувствовать ей, то по крайней мере обниму вас с слезою сожаленья!

Но теперь нечто о твоем письме, оно начинается войною мизантропизму, но прекратим речь о мизантропизме, я сам знаю, что он ни к черту не годится, и в моей тираде в конце предыдущей страницы не смей и искать его, ибо я тут захотел филантропствовать ². О сомненье во мне также прекратим речь. Слова Г. Дежерандо ³ о необходимости нравственного образования я вполне ценю. Но живя в деревне, часто думаю об агрономии, которая весьма в плохом состоянии, а посему можно бы подать проект, учредить под руководством лучших хозяев-помещиков Губернские комитеты сельского хозяйства, под ведением которых состояли бы для известного числа душ училища сельского хозяйства, где следует преподавать грамоту, закон божий и теорию агрономии с возможными применениями на опыте. Комитет издавал бы земледельческий журнал, а проценты с капитала комитета и выручка с журнала, также и деньги, собираемые пожертвованиями, употреблялись бы на покупку земледель[ческих] инструментов, машин и пр. Благодетельное правительство верно не откажется утвердить столь полезный план⁴. Что об этом думаешь, напиши.

Теперь о моей системе: Ты ее не так понял. Я говорил, что абсолютное бытие выразило идею самого себя во вселенной разом, вне времени и все идеи, в той идее заключенные, воплощались в соответственных формах, заключенных во вселенной. В человеке выразилась идея самосознания, прочти, что я об этом пишу в письме к нему ⁵.

Фазы мирозданья: сущность, идея и осуществление, выражаются вдруг и в природе и в человеке, тут и спорить не о чем, но из того, что я сказал, что природа есть предыдущее человеку, не мог ты заключить, чтобы она должна была уничтожиться, как скоро явится человек.

Что же делать, что делать, что человек есть произведение земли, я, право, уверен, что мой организм не есть произведение ни солнца, ни луны, ни Юпитера, ни Меркурия, ни даже того воздушного пространства, которое мы называем небом, я уверен, что он есть форма совершеннейшая на земле и выражающая идею самосознания, одну из божественных идей. Еще я с некоторых пор, следуя моей системе, уверился {Это слово можно прочесть и как ‘изверился’.— Ред.} в бессмертии души, о чем напишу подробно. Теперь же нерасположен. Нисколько я не полагаю разумения результатом организма, а организм результатом идеи, к которой относится как форма. Одним словом, ты не заметил в моей системе, что ряду идей соответствует ряд форм — а это в ней довольно важно. Но — об этом после поговорим.

Статьи о воспитании не могу теперь доставить, ибо, чем больше пишу ее, тем она плодовитее и пишется и так скоро отделана быть не может, с первой оказией она доставится.

Достань мне книгу: Des doctrines morales et politiques par Matter {‘О моральных и политических учениях’ Маттера (франц.).— Ред.}, и тебе советую прочесть ее, и Carrel — sur la restauration en Angleterre {Каррель — о реставрации в Англии (франц.).— Ред.} ⁶ также доставь. При сем посылаю Романс.

La Mennais {Ламенне.— Ред.} уехал к папе! ⁷ Нет, католицизм нисколько не современен, но я думаю, что христианство еще переживет фазу чисто евангелическую, да, новую реформацию я с удовольствием допускаю, но к католицизму возвратный путь невозможен, точно так, как невозможно мне сделаться моим покойным дедушкой.

Рак[итины] и Кар[ташевы] ⁸ будут свободны! Какая радость! И часть крестьян чужих покупается. Как я люблю этот народ, как бы мне хотелось, чтоб они видели, что я их люблю, чтоб они почитали меня за друга, который им желает добра и сделает его. Может быть, со временем, устроивши фабрику, я похлопочу о Комитете поощрения фабрик и заводов. Вот новые прожекты, не знаю, понравятся ли, но я их вижу теперь сквозь призму энтузиазма. Скажи мне еще раз, мог ли я понравиться крестьянам, достиг ли я своей цели, видят ли во мне доброжелателя? Кто мне скажет да, то я радуюсь как ребенок. Воспоминание о них наводит воспоминание о перевозе, много было пролито слез, брат, но я доволен и тем, что мне уделило провиденье на радость. Когда мы снова обнимемся, не знаю, но уверен, что это будет, и,— может быть, в то время мысль наша, еще более развитая, созреет, может, тогда будет цвет ее, а теперь она только пустилась в стебель, не нужно обманывать себя, мы едва ли дошли до цветка, доказательство, что я не предвижу еще времени, когда будут плоды. Но… Бова-королевич растет не по дням, а по часам. Прощай, брат! Жму тебе руку. Напиши, будут ли помещаться стихи у Ник[олая] Алек[сеевича] ⁹.

Твой друг до гроба.

Я изобрел методу обучения в народных училищах, пришли мне что-нибудь о Ланкастерской методе, чтоб посмотреть сходство, разницу, а может быть, и тождество с моею. Также Mauprat par Sand {‘Мопра’ Занд.— Ред.} ^l0.

15
А. И. ГЕРЦЕНУ

<конец апреля 1838 г.>¹

Еще раз перечитываю твое прежнее письмо (не то, которое ты мне прислал с братом,— это напоминает мне только холодную сторону твоей души: остроту и шалость) — перечитываю, и вот тут-то я люблю тебя, тут я вижу пламенную сторону твоей души — любовь. Друг, прости, прости минуту сомненья, к которой повело меня воспоминание о сестре великого автора путевых записок, вот тебе рука моя, отныне да будет связью между нами вера друг в друга, и, кто усомнится, пусть тому будет стыдно. Мы нашли в этом мире опору для целой жизни, душу, которая нас любит и которую мы любим бесконечно, знаешь ли, что после этого мне нет ничего страшного и, если бы все люди восстали на меня, я одержал бы победу, уверенность в блаженстве непоколебимом дала мне силу непобедимую. И эту силу душевную я берегу как святой залог грядущей деятельности, эта сила выйдет полная и чистая из смрадной атмосферы провинции, и никто не остановит ее стремления. Может быть, на будущий год мы оба будем в Москве (т. е. мы четверо) — я надеюсь, надеюсь, потому что поводом к переезду было что-то непонятное, влияние свыше, моя участь увлеклась с общим ходом провиденья. Ты знаешь, что я не хотел оставить отца, он слаб, я думал, что голос совести останавливает меня, и не просил, чтоб меня перевели отсюда. Но представь себе такое стечение обстоятельств, что я был вынужден сказать ему: addio {прощай (итал.).— Ред.}, я прошусь в Москву, представь еще другое стечение обстоятельств, что я заставил просить о переводе моем в Москву некоего сатрапа, да, именно заставил ². И все это так шло естественно, так просто, как чашка чая, как трубка табаку. Но я верю: это действие провидения — ведь мы его дети, его любимые дети, оно испытало нас и теперь довольно, мы вышли из этого чистилища еще с большею готовностью принять волю пославшего нас. Через несколько времени придет решение, быть мне или не быть там, я верю первому. И мы вспомним нашу светлую юность на Вороб[ьевых] горах, деятельно схватимся за настоящее и бесстрашно проглянем в будущность. Друг! В этой будущности много, много великого и светлого, много вихрей и туч, но эти вихри сметут пыль ненужную, но из этих туч польется дождь благотворный.

Du mut glauben, du mut wagen,

Denn die Gtter leihn kein Pfand.

Nur ein Wunder kann dich tragen

In das schone Wunderland * ³.

* Верь тому, что сердце скажет:

Нет залогов от небес…

Нам лишь чудо путь покажет

В сей волшебный край чудес. (Перевод В. А. Жуковского.) — Ред.

Теперь о твоей системе⁴. Я ей не верю, позволь одним размахом скальпеля сокрушить ее. Что значит противуположение? Что можно противуполагать одно другому? Этого вопроса ты себе не сделал. Можно противуполагать полюс магнита положительный полюсу отрицательному, + и — действительно противуположны. Но как противуполагать тяготение свету — отвлеченную идею живому веществу, этого я не понимаю, вопреки Шеллингу, Окену, М. Г. Павлову и всем преждебывшим и послемогущим случиться философам-дуалистам. C’est un coq l’ne {Это чепуха (франц.).— Ред.}. Вот в этом-то мы и не согласны. Я не верю двум началам мира. Одно начало в нем: бог, одна идея выразилась в бесконечности мира, одно вещество составило его, и оно всегда было в бесконечном пространстве, ибо выражало идею бесконечную. Скажу более: я думаю, что свет есть первоначальное вещество, в нем существуют оба направления — эксцентрическое и концентрическое. Вспомни, что мы тяготеем к солнцу. Да не угодно ли знать, что в Тигоднике объявлено об опытах Графа Ходкевича, который узнал, что тело наэлектризованное весит более, чем тело ненаэлектризованное, что тело, измененное солнечным светом, весит более, чем тело, не измененное солнечным светом. След[ственно] свет имеет тяжесть, есть вещество, а не сила, следственно] тяготение есть связь одного тела с другим, а не какая-то отвлеченная мысль, которая ведет к эгоизму, как вы себе представляете. Эгоизм есть следствие только того, что каждый индивидуум точно так же действителен (rel), точно так же не есть выдумка (fiction) сам в себе, как и самый мир бесконечный.

Религия относится к философии как предыдущее к последующему и наоборот. Религия захватывает верования человечества или народа в целости, потом, раздробляясь по индивидуалам, переходит в философию, которая делает шаг вперед и служит подножием будущей религии. Религия живет в храме, ее поэзия в толпе. Философия живет в уединении, ее поэзия — тишина ночи и томный блеск лампады. Но все же поэзия, высокая, святая. Апостолы учат на площади, Спиноза проводит бессонные ночи с пером в руке, апостолы и Спиноза равно поэты.

Вопрос: что ты делаешь? Этот вопрос делаю я тебе и себе, по себе скажу, что по врожденной склонности к лени делаю мало, но занимаюсь юриспруденцией. Законность (lgalit) первая и величайшая потребность нашего времени и места. Тут я кончаю письмо, меня как-то сбили разными новостями, да еще надобно писать к Барону, а сегодня оказия. Я через почту не намерен писать. Prudential {благоразумие (лат.).— Ред.} правило мое до поры до времени. Еще два слова: поездка на Кавказ меня тешит, природа и воля, вот чего я жажду. Дома я под гнетом родительским, в городе под гнетом сатрапа, в пространстве под гнетом скучной природы. Прощай, обнимаю тебя и даю руку моей будущей сестре. Прощай.

16
А. И. ГЕРЦЕНУ

<конец 1838 г.>¹

Не думаю, чтобы я это письмо послал по почте, мы и так скоро увидимся. Но потребность писать к тебе неодолима, а после твоего последнего письма неодолимее, чем когда-нибудь. С чего начать? Так много сказать хочется. А надобно высказать мысль отчетливо, даже систематически, чтоб ты видел и ее ясность и истинность. Начну с опровержения некоторых нападений. Ты говоришь, что я бросился в мистицизм, который хотя и может увлечь поэта, но вовсе не имеет реальности.

1) Что ты называешь мистицизмом? Вера в христианский догмат или вера в христианское нравоучение? Стремление объяснить религию посредством философии или стремление очистить себя от всего нечистого? Брат, это не мистицизм, а путь истинный. Если б я принимал за действительность все похождения принцессы Брамбиллы — тогда, я согласен, это был бы мистицизм, не имеющий никакой реальности.

2) Может ты называешь мистицизмом то, что я полагаю, что высшее развитие жизни есть любовь, и что мы здесь ее не достигнем, то я смело скажу, что и это истина. Но для этого надо условиться в том, что мы назовем здесь, и в том, что мы назовем там. Здесь — эпоха борьбы тела и духа, там преображение (transfiguratio) тела, гармония тела и духа, формы и идеи. Разум не противуречит этому, и я тут не вижу мистического тумана.

Но я должен вполне оправдаться. a me tient coeur {Это меня тяготит (франц.).— Ред.} и потому выписываю тебе некоторые тезисы, в которых постараюсь заключить весь объем моих верований.

(Бытие абсолютное, себя постигающее и творящее. Постигать и творить для него тождественно. Акт постижения и творения есть то, что христианство назвало волей божией. Самое постижение и творение…) {Абзац зачеркнут Огаревым.— Ред.}

Извини, что зачеркнуто. Наврал.— Переверни страницу и продолжай терпеливо.

А) Бог.

1. Бог есть абсолютное бытие.

2. Оно себя мыслит и тем переходит в идею.

3. Оно осуществляет идею самого себя — совершенно,

4. Это найдет себе подтверждение в откровении.

а) Моисей называет бога: Я есмь. Евангелие отцом.

b) Бытие переходит в идею. Бог был слово.

c) Совершенное осуществление идеи бога — жизнь в духе. Дух божий носился над Иисусом, чтоб показать, что он есть сын, слово, идея божия, воплощенная в человека, т. е. что Иисус есть в человеке высочайшее выражение идеи бога и имеет жизнь духа. То же означает сошествие святого духа на апостолов, означает присообщение их к жизни духовной. Наконец, самая вещественная природа предчувствует, что ей надо будет жить духом: дух божий носился над водами (Моисей).

5. Бытие = идее = осуществлению. Это нераздельная троица божественная. Отец, сын и дух святой.

В) Мир.

1) Бытие троичное живет вне времени и пространства, бесконечно и вечно, а мир живет во времени и пространстве и потому развивается последовательно по закону провидения, переходя от действительности, соответствующей во времени бытию, к идее и к осуществлению, пока наконец осуществится в духе.

2) Полная, большая троичественность мира заключается в трех последующих фазах:

) Вещество, соответствующее действительности.

) Человек, соответствующий идее.

) Преображение мира, соответствующее полному осуществлению идеи в духе.

) Вещество. От точки до человека.

Первая серия

1) Зародыш мира точка — (действительность).

2) Переход точки в бесконечное пространство, движение по всем направлениям, выступление из центра в бесконечную периферию, сила экспансивная — (идея).

3) Конкретное осуществление в первоначальном веществе.

2-я серия.

1) Экспансивность в действительности — свет.

2) Реализирование каждой точки, образованной экспансивностью на бесконечном пространстве, имеет осуществление в 3) тяжести.

Прим[ечание]. Вещество движется около общего центра по противудействию света и тяжести.

3-я серия.

1) Тяжесть, как действительность.

2) Конкретность — идея тяжести.

3) Материк — осуществление конкретности.

4-я серия.

1) Материк как действительность.

2) Соединение в правильную форму — идея.

3) Кристалл — осуществление.

5 серия.

1) Проявление правильной формы в развитие из одного начала, зародыш растительный — (действительность).

2) Цвет — идея.

3) Плод (осуществление).

6 серия.

1) Зародыш животный.

2) Жизнь сама по себе.

3) Самоощущение.

Прим[ечание]. Здесь выставлено развитие, общее индивидуала растительного и животного. Еще следует развитие от породы к породе, которое я назову историческим. Первое в человеке соответствует общему характеру человека — второе человечеству.

) Человек.

1 серия.

1) Человек сам по себе — микрокосм, вещество, перешедшее в идею.— Организм (действительность).

2) Мысль — (идея).

3) Слово (осуществление).

Человечество.

(Развитие идеи бога в человечестве).

1) Мир древний. Познание бытия божия.

) В природе (Индия). Жизнь материальная. Признак падения в сравнении с жизнью духовною, идея человека в боге — есть дух, но во времени человек идет от низшего к высшему.

) В человеке (Греция).— Стремление к идее.

т) Как чистое бытие (Моисей). Пророчества о Христе.

2) Мир христианский (искупление — направление к жизни духовной).

Воплощение идеи бога в образ человеческий — Христос. Христос есть факт и миф вместе.

1) Его рождение — факт, как воплощение идеи — миф.

2) Его воскресение — факт, как преображение человека после смерти — миф.

3) Вознесение, или, лучше, исчезновение,— факт, как возвращение сына к отцу, человека к богу — миф.

Мир христианский есть стремление идеи к осуществлению, к духу. Конец преображение в духе.

——

Satis sufficit*

* Достаточно, довольно (лат.).— Ред.

Может быть, много недостаточного, но нельзя же в полчаса, написать все. О главных тезисах готов спорить до упаду. Вопрос: есть ли это туманный мистицизм или живая истина?

Отрекаюсь от новейшего пантеизма, да, смело скажу, отрекаюсь. В нем нет любви, нет отношения любви бога к миру и мира к богу,— это есть непрерывный акт божьего самолюбия. Истина в христианстве, где бог отец, а мы дети, тут есть куда преклонить страждущую голову, есть кому отдать любящую душу. Итак мистик ли я? Отвечай.

Теперь о нас самих.

Разве нам не надо очистить свою душу прежде всякой деятельности? Мы горды — и ты скажешь, что это не отнимает право на деятельность. Да если ты не чище других, если в тебе самолюбие так же сильно, а любовь так же ничтожна, как в других, как ты смеешь вступить в мир деятелем ради любви и чистоты? — Очисти себя и иди.

Ты написал систему и хочешь идти в чужь рассказать ее людям, потому что в отчизне тебе не дают говорить. Полно — ведь мы не в 1-м веке христианства живем. Есть книгопечатание. Если ты полагаешь, что твоя мысль истина и что на тебе лежит обязанность высказать ее — напечатай на французском языке в Париже без имени. Никто не узнает, что ты писал, а сочинение будет известно, и ты можешь таким родом, сделав для человечества, делать для родины². Научи немудриих — а немудрая это родина, учи по возможности.

Чему же ты кроме некоторых истин, которые возможно в Париже напечатать, будешь учить еще? Ничему. Что ж подстрекает ехать? Самолюбие.

Но идея христианская — стремление к духу — должна иметь силу — если ты сберешь общество христианское, то для действия его надо — или собраться в одно место, или рассеяться по белу свету. Если собраться — ехать вон, если рассеяться — то уж верно надо остаться здесь нам, а не другим, а поездить надо будет.

В заключение скажу:

Куда ты — туда и я, куда я — туда и ты, а где истина — туда мы оба. Amen! {Аминь! — Ред.}

До сих пор жизнь моя была попеременно то падение, то восстание, а больше падение. Брат! Право не смею ничего начать, пока сумма восстаний не будет > суммы падений. Неужели это ложно? Неужели я нечистый осмелюсь приступить к святыне, не очистив себя? Нет, нет, не иначе как со страхом божиим и верою приступите — а не [с] себялюбием и с самонадеянностью ³.

17
Из письма М. Л. ОГАРЕВОЙ

<Белоомут.> 11 апреля <1839>.
2 час. пополудни¹

Здравствуй, Меричка! Сейчас приехал, ездил верхом, смотрел Оку, еще по ней проехать можно. Завтра пошлю к тебе Алешу, дай мне ответ на следующий вопрос. Поговори об этом с N ². Но больше ни с кем не говори. Вот в чем дело: мужики никак не могут заплатить 800 000 асс. мне и 300 т. в Совет. А предлагают мне 500 000 асс. и 300 т. в Совет, и все расходы их. Я думал, что они врут и притворяются. Сказал им, что я никак не могу согласиться. Взял окладную книгу. Вот, что я начел, полагая везде излишки в мою пользу, стало, они собственно и такой суммы не могут заплатить, а будут принуждены часть занять. Я распределяю капиталы, и следственно] возможность заплатить выкуп по количеству оброка.

127 семейств платят оброку по 43 (р. ассиг.) семейства

{ всегда с недоимкой, нищие

{ за выкуп ничего не дадут

42 — 21 р. 50 к.

89 — 64 р. 50 к. полагать можно за выкуп 8 000

78 — 86 — 15 000

63 — 107 до 150 — 150 000

55 — 150-215 — 220 000

22 — 215—250 — 180 000

14 — 250—300 — 170 000

8 — 300—350 — 160 000

3 — 350—450 — 70 000

4 — 700—900 — 100 000

———

872 000³

Это, как видишь, со всевозможными натяжками. Скорей разрешите, что мне делать. Если я отпущу 10 семейств, то я могу получить 200 000, с которых 8 000 доходу и 32 000 оброку с остальных. В Совет остается платить в продолжение 25 лет по 21 000, стало, наличный доход за вычетом из 40 000 — 21 000 = 19 000. Если же я всех отпущу за 500 000, то казенными процентами чистого дохода 20 000. Что полезнее, что благороднее, что добрее, что чище? Скорей отвечайте. Это меня мучит. Я, может, чего-нибудь не досматриваю. Скорей отвечайте, ради бога. Если я отпущу — то будет ли это святое дело? Если я не отпущу — то буду ли я каналья? Скорей отвечайте. Это меня мучит. Скажи N., что он ошибается, если думает, что рано отпускать, потому что надо прежде поправить бедных. Я это думал, но это ложь. На воле скорей поправятся, к тому же у свободн[ых] хлебопашцев повинностей 2—50 с души в год и только.— Так отвечайте же по совести. Ты — по совести, а не по расчетам. N.— по совести, а не по системе. Отвечайте. Никому об этом не сказывай.

Если отпустить, то вот еще расчет. Низовые именья не должны хлопотать о казенных процентах, потому что тогда процентов останется 16 000. Стало, из белоомутского выкупного капитала еще 4 000 казен[ных] проц[ентов] лишних. Тогда я пенз[енские] именья устрою, и будь я ничтожный человек, если через 4 года все не будет выкуплено и через 12 л[ет] все приведено в то положение, к которому клонятся все мои труды ⁴.

800 т. ассиг. составляют миллион. 500 т. ассиг. составляют 600 т., 20 т. ассиг. составляют 25 т. А 4 т. ассиг., которые останутся от платежа процентов за пенз[енские] именья, составляют 4 900 р.

9 час[ов] вечера

…Я сегодня начал вторую главу поэмы⁵. Что-то мне слишком легко пишется. Это заставляет меня сомневаться в достоинстве труда. Мне очень будет жаль времени, если труд этот ничего не стоит. Я бы желал его показать кому-нибудь, чтоб мне сказали, да или нет. Но ты знаешь, что попы и Петр Ив[анович] не великие ценители достоинства литературного произведения. Тяжело одиночество, Маша. Представь себе музыканта, который бы играл в такой зале, где звук не разносится на два шага, а слушатели сидят далеко, далеко. И если ж к тому музыкант сомневается, хорошо он или дурно играет. Вот так и я…

18
А. И. ГЕРЦЕНУ

<6>¹

Говорят, к тебе оказия! Проснулся ранехонько, затопил камин и уселся писать к другу. Кажется, мне еще не удалось набросить поэтического колорита на мое положение, а между тем в самом деле что-то странное в этом утреннем бдении, что-то нерешительное. Ни день, ни ночь, свеча, камин, холод и что-то полугрустное на душе. Намедня я видел во сне отца, он был сердит, я хотел поцеловать его, но он оттолкнул меня от себя. С тех пор мне стало тяжело на душе. Вчера мне хотелось слушать итальянскую музыку — Иоганниса ² не было. Опять тоска… Некоторые из моих мистических убеждений начинают исчезать, другие преобразовываются в более светлое сознание. Но вообще мое философское сознание еще не устоялось, и от этого мне грустно. Но грустнее всего мой образ жизни — а вместе и хорош, я в своей сфере, а душа недовольна. Если я просыпаюсь рано, то я еще могу заняться чем-нибудь. Но с 10 час. я уже на ходу. Ritter, барон, Катков, Боткин, Галахов, Иоганнис беспрерывно сменяются в воображении и в действительности ³. Куча идей и образов, но они еще не связались в живое целое — и мне хотелось бы опять в степь, в глушь, в уединенье, почти в одиночество. Там переработать всю эту массу новых понятий и примириться с миром и с собою, примириться с богом, перенести его в свое сознание и в свою любовь. А между тем, мне хорошо между этими людьми, я люблю их.

Поздравляю тебя, друг, и тебя, сестра, с 23-м ⁴, а вы меня поздравьте с 24-м ⁵. 24-го мне 26 лет und nichts fr die Unsterblichkeit getan! {и ничего не сделано для бессмертия (нем.).— Ред.} He в смысле славы говорю это, но в смысле сознания, которое еще не вместило вечности в момент своей жизни. 24-го у меня будет большой праздник, квартет и ужин. А тебя не будет, друг. Мне и без того грустно, так хорошо быть со всеми вами, а душе больно, когда одного нет, да еще того, который всех ближе. A propos {кстати (франц.).— Ред.}, я к тебе сбираюсь, как скоро приедет Frulein Панчулидзев[а] или Frau Больвиллер ⁶ — а прежде, ей богу, совестно. В конце месяца, вероятно, которая-нибудь да будет.

Гегель приедет через месяц, не прежде. А Ранке я и не выписывал, надобно бы ждать его 3 месяца, а ты прежде получишь в Петербурге и дешевле.

Я читаю Эрдмана Einleitung zur Religionsphilosophie oder ber Glauben und Wissen {‘Введение в философию религии или о вере и знании’ (нем.).— Ред.}. Славная книга. Как кончу ее, примусь за ‘Religionsphilosophie’ {‘Философию религии’ (нем.).— Ред.} Гегеля. Первый акт оперы для Гебеля кончил.

Да, Ritter человек, за способность любить которого я готов стать перед ним на колени. Мне кажется, этой силы любви ни у кого из нас нет. Он почти женщина, любит до нежности. Но я люблю этот элемент и в мужчине.

Jetzt mit des Zuckers

Linderndem Saft

Zhmet die herbe

Brennende Kraft! * ⁷

* Сладкою влагою

Ты укроти

Острую силу

Едкой струи. (Перевод А. С. Пушкина).— Ред.

Благодарю тебя, сестра Наташа, за твой привет нам. Мария хотела писать тебе, но виноват я, что не сказал ей прежде сей оказии, а не сказал потому, что не знал, а теперь 7 час. утра, а она спит. Все равно за нее крепко жму твою руку. Ты не вдруг отказываешься от людей, которых раз полюбила, моя добрая сестра. Грех было брату отчаиваться, когда ты была больна. Маловерный! Разве он не видит, что тебе еще долго суждено жить для его счастия.

За сим, друзья, обнимите меня и простимтесь. Буду читать или обделывать 1-й акт оперы. Пора послать письмо Ritter’у. Руки. 23-го пью за здоровье Александра. Addio, carissimi. Salut, amiti et sympatie ternelle {Прощайте, дорогие (итал.). Привет, дружба и вечная симпатия (франц.).— Ред.}.

19
A. И. ГЕРЦЕНУ

<25>¹

Благодарю за твое письмо, carissimo {дорогой (итал.).— Ред.}. Любовь светлая улыбнулась мне в некоторых из его строчек. Чего же мне более? Ты во многом не прав, но это дело контроверзы — ergo поспорим, но прежде поцалуемся за миленькие приветы. Ты был не прав в отношении Марии, это доказывает факт, но что ты пользы этим никакой иной не сделал, как восстановил ее против себя жестоко и, может быть, надолго. Это также факт. В вас я вижу раздвоение самого себя и груст…. но satis, sufficit {довольно, достаточно (лат.).— Ред.} об этом.

Бросить far niente {ничего неделание (итал.).— Ред.}, который иногда хорош, иногда тяжел, не знаю хорошо ли или бы дурно было. Я не верю форсированному занятию, primo — потому, что оно невозможно, secundo — потому, что если бы и было возможно, то было бы скверно. Продолжаю: как на большом размере учредить свои занятия? Заниматься современной философией, вот все, что я постигаю относительно занятий. Предстоит развить философски некоторые отрасли политических наук, доселе блуждающих ощупью в эмпиризме. Одно скажу, что надо привести себя на степень сознания, на много почище развитую, чем наше теперешнее состояние, прежде чем пускать в ход наши философские создания. Эрдмана книга ‘ber Glauben unci Wissen’ {‘О вере и знании’ (нем.).— Ред.} служит мне введением в Religionsphilosophie {философию религии (нем.).— Ред.} Гегеля. Там брошусь с жадностью на логику.

В день твоего рождения мы пили за твое здравие. В день моего рожденья у меня был квинтет, и потом мне сделали сюрприз — сыграли водевиль. Актеры были: Мария, барон, Катков, Сатин, Боткин, Клыков, Иоганнис и Богданов суфлером ². Я провел этот вечер восхитительно. Иоганнис пел до 6 часов. Катков заключил водевиль стихами на всю почтеннейшую компанию. Спешу отослать письмо, иначе прислал бы стихи и любопытную афишу и еще более любопытную мистерию: ‘Упсальский барон’, пародированную из замка Смальгольм мной и Катковым, который сейчас проснулся и тебе кланяется. За сим прощай, обними меня. Дай руку, сестра, благословляю Сашу. Addio. Salut, amiti et sympatie ternelle {Прощай. Привет, дружба и вечная симпатия (франц.).— Ред.}.

О Гегеле писал — через месяц получится.

20
А. И. ГЕРЦЕНУ

<20>¹

20 февр[аля]. Речь не об масленице, которой теперь 2-й день, и не о блинах, которых добрые люди едят за завтраком, а дело вот в чем.

Я сейчас проснулся и во сне видел тебя. Мы перечитывали какую-то старую книгу, в начале нашего знакомства читанную, нами любимую. Поля ее были исписаны фигурами и словами. Я почти все их помню. Друг! Как это внезапно меня перебросило в 15-тилетний возраст, и я не мог не написать к тебе, вот истинная потребность. Что это был за дивный возраст! Ты не забыл его, Александр? Грех тебе, если забыл: это святое время нашей дружбы! Что за дивная жизнь, разбери пожалуйста: дружба составлена, союз крепок, мы чувствуем в себе какую-то силу необыкновенную. Этим союзом мы отрицаем наше ребячество и, крепко обнявшись, кажется, говорим людям: мы юноши! Какая благородная гордость в первом ощущении самих себя! А перед нами лежит будущее, бесконечное, tabula rasa {чистая доска (лат.).— Ред.} — мы напишем на ней дела великие. Что за чудесное время, Герцен! Наша дружба — точка отправления в даль, которую мы наполним своим существованием. Иногда мне кажутся смешны эти 15-тилетние герои, но в эту минуту я чувствую, что они были прекрасны. Я смотрю на них, как на художественное произведение. Все наше прошедшее приходит мне на память — и эта книга с исписанными полями, и комнатка, где мы ее читали. Дверь в комнатку затворена. Там возле все докучные люди толкуют о вздоре, нам до них дела нет. Мы полны жизнию, мы определяем нашу будущность, мы чувствуем, что мы не пройдем в мире таким пошлым путем, как те. А в окно светит звездочка… Мы ее полюбили, мы назвали ее нашей путеводной звездою, мы верим. Мы плачем от любви друг к другу, нам так хорошо, мы так сильны — о, Герцен, Герцен! Что это за чудесное время! Я не променяю настоящего развития на ту начинавшуюся жизнь, но со вздохом скажу: она была лучше!.. Жалко мне моего прошедшего, настоящее пусто и скучно, атмосфера, в которой я живу, меня душит — Герцен! руку, дай мне руку, старый друг мой, мой вечный товарищ, благодарю за блаженство, которое мне принесла твоя дружба. Я недоволен тем, о чем уже писал,— беспрерывным нахождением себя в обществе людей, которых я хотя и люблю, но уже слишком часто вижу.

1 марта. Я начинаю устраиваться. Назначил день для сходок, а остальное время решаюсь держать двери на запоре. Стремление к науке сильно. Я принялся за феноменологию и. чувствую, что в самом деле начал сначала. Страшно читать Гегеля, без шуток страшно — того гляди впадешь в формализм, а именно заслуга Гегеля состоит в том, что у него нет формализма. Формализм берет готовую схему и прилагает ее ко всему, а у Гегеля само содержание живет и дает себе форму. Но для нас есть возможность впасть в формал[изм] потому, что мы можем схватить в Гегеле общие данные — и давай все гнуть по ним.

6 марта. Теперь пожалуйте-ка ко мне на суд с вашим письмом ². Начну с конца. Кетчер велел тебе сказать, что хотя ты и обвиняешь его в нелепостях, но что он никогда не изобретал подобной твоему вопросу, которым ты заключаешь письмо. Мне твой вопрос представляет психологическую задачу, я ее выведу. Первая идея, которая запала в нашу голову, когда мы были ребятами,— это социализм. Сперва мы наше я прилепили к нему, потом его прилепили к нашему я, и главною целью сделалось: мы создадим социализм. Не отрекайся — это правда. Чувствуешь ли ты, что в этом много уродливости, что тут эгоизм, хорошо замаскированный, но тот же эгоизм. Отсюда вышло когда-то желание набросить миру новую религиозную форму. Вот источник твоего вопроса. Теперь разберем самый вопрос: ‘Есть ли возможная, живая, полная религиозн[ая] форма (учение и церковь), которая могла бы обнять католицизм, протестан[тизм] и гречес[кую] веру — из прямых оснований евангель[ского] учения, как оно понято современностью?’ — Что такое религия? Задача ее и задача философии одинакова, но дело в том, что то, что религия сознает в форме представлений, то философия сознает в понятии. Что был католицизм? Первая форма самосознания духа, отрицающего природу — внешнее, и возвращающегося к себе, должна была жить в представлениях, христианская троица явила образы, но не идеи, чувство приняло их, но не разум. Католицизм есть совершенно представитель непосредственного чувства истины, живущего в сфере представлений. Гречес[кая] вера тоже, кроме мелочных различий и политической целости и влияния. Протестантизм — начал вызывать разум. Но ему надо было отвергнуть мир представлений — для этого он рассуждал и остался в границах рассудка. Дело философии поставить на сцену разумно. Христианство должно сознаться разумно в философии. Где же тут место новой религиозной форме? А ведь ход-то естествен. Дух современности не может отречься от разумного самосознания, не может снизойти до мира представлений, и новая религиозная форма так же невозможна, как была невозможна новая форма греческого полифеизма со времен Сократа. Христианство останется, потому что истинно, но оно, вышедши из формы представлений, переходит в науку — философию. А новой формы я не в состоянии ему придумать, да и не почитаю за нужное брать на себя обязанности всего человечества (не homo + homo {Человек + человек (лат.).— Ред.}, но духа человечества). Еще твой вопрос нелеп потому, что нельзя придумать обнимающую две противуположности (Катол. и христ.) форму. Примирение этих двух противупол[ожностей] заключает не обнимание, но отрицание их. Насчет медали поступи, как хочешь, пожалуй хоть и подари, я буду показывать с одной стороны и объявлять, что получил за спасение утопающих.

Насчет службы я с тобой совершенно согласен. Тут важная задача вот еще в чем: постигнуть общий дух века и важнейший вопрос, заключающийся в настоящем моменте, и трудиться для него. Насчет сожжения статей также совершенно согласен, только не жги Selbstbiographie {Автобиографии (нем.).— Ред.} ³. Перевод француз[ский] Ранке⁴ искажен. Не читай его.

Мое самоотречение ты не так понимаешь. Что у меня нет элемента практической воли — в этом я убежден, хотя черт знает, от чего выходит, что я не делаю ничего, чтоб удовлетворить желанию других. Моя воля отрицательна, есть граница, за которую никто не может переступить, но до этой границы делай всякий, что ему угодно. Я не только не мешаю, но даже и не замечаю. Это очень скверно — но едва ли я когда-нибудь могу переиначиться. Ни на кого не закричу, никого не ударю. На меня можно кричать и бить меня можно, но внутренняя жизнь моя — моя, и в нее доступу нет никому, на нее нельзя кричать и бить ее не позволяется. Что же касается до самоотречения относительно pater Гегеля, то оно имеет основательную причину: я не создал и не создам философской системы, и беру ее в другом, выразившем современную философию. Приступаю с верою, значит, mit Andacht {с благоговеньем (нем.).— Ред.}. Запрещаю моему субъективному рассуждению противуречить. Но объективный разум пусть движется во мне при чтении Гегеля, как и во всех. Я Гегеля смешал и смешиваю с философией до тех пор, пока Гегель является как объективный разум.

Хандра прошла у нас у всех. Барон перевел Эгмонта и переводит Шекспира. Я читаю феноменологию и поправляю поэмку ⁵. По окончании ее я скажу сам себе, есть ли во мне художническое призвание или нет. Надо прояснить себе и свою личность. Что же касается до хандры — дай всему место и время. Грусть также истинное и святое чувство.

Насчет Менделя поговорим в другое время. Теперь надо отсылать сие послание. Поговорим при свидании. Необходимо уяснить себе идею государства.

Когда же ты будешь? ⁶ Приезжай скорей и останься подольше. Мне к тебе ехать право не хочется, для одного дня, в который, кроме глупостей, ничего не успеешь наговорить, нечего ездить. Портрет я тебе свой сделаю, когда встречу еще художника, которому более удастся, а маленькие возврати мне, потому что они для меня составляют субъективный интерес, по которому я именно к ним привязан, и не хочется с ними расстаться.

Вадим издал книгу ⁷, в которой я одну статью начал читать: ‘Люблю тебя, красавица моя, Таврида! Ты очаровательна, у тебя море течет по разметанным членам и т. д.’ Очень поэтично-с написано.

Был у меня Лукич⁸. Идиот большой руки. Был я у Марьи Иван[овны] ⁸. У нее 2-я дочь, Душенька ¹⁰, очень мила.

Благодарю Наташу за приписку. Жму ей руку крепко, но не больно, а сладко. Сашу целую и рад, что он, наконец, становится в состоянии кушать мясо, которое вопреки всем скотолюбивым рассуждениям превкусная штука. Маша вам кланяется, а Пенна ¹¹ не сожгла.

Прощайте, друзья! Скорей приезжайте.

Salut, amiti et sympatie ternelle {Привет, дружба и вечная симпатия (франц.).— Ред.}.

Мне жаль было Галахова ¹². Я его очень люблю. Благороднейший человек.

21
А. И. ГЕРЦЕНУ

7 ноября <1840>¹

Вчера пришло от тебя письмо — завтра оказия, итак к перу. Нечто о твоем письме.

Наслаждаться жизнью — вот тема. Но позвольте, я сделал ограничение, я сказал: наслаждение поэтическое. Теперь — в чем наслаждение поэтическое? С первого взгляда можешь увидеть, что всякое практическое наслаждение здесь не имеет места. Наслаждение писать деловую бумагу, работать на сахарном заводе, даже раздавать милостыню не имеет места. Может быть, после последнего ты поставишь крючок в скобках и покачаешь головой, а между тем это так. Помогать ближнему имеет поэтический смысл только тогда, когда в душе живо чувство братства, а это чувство редко живо. Ты даешь денег твоей родственнице, потому что она тебе родственница, связь, которая уже носит на себе печать ограниченности, имея основание в обычаях и приличиях, ты поддерживаешь деньгами молодого человека, который учится, потому что из него что-нибудь выйдет, это чувство шире, но не бесконечно. Ты подаешь гривну нищему, потому что рассуждаешь: ‘от чего же и не подать? Меня не разорит, ему поможет’. Ей богу! Тут ни на грош нет бесконечного чувства братства, а только оно может сделать наслаждение помогать бедным — поэтическим. Об индустрии и службе говорить нечего,— я тут не вижу ни малейшей поэзии. Может это личное мнение, а может, и объективная истина. Наслаждение поэтическое только там, где есть чувство бесконечности. Ляг под навес и смотри в потолок — это будет глупейшее прозаическое положение, иному оно понравится как защита от солнца или дождя, но этот иной — сухой, прозаический человек. Раскрой крышку и смотри в синее небо. Твой взор будет теряться, теряться вдали, ты будешь смотреть и стремиться куда-то, куда-то, в бесконечность, и душе будет любо. Это поэтическое наслаждение. Вот оматериализирование моей мысли. Где есть рассудочное движение, там видны границы, где есть границы, там нет поэтического наслаждения. Человек, который рассказывает факты из своей жизни, несносен, человек, который их рассказывает, насколько в них вошла человечность, ergo вводит элемент бесконечного в известный момент — дает наслаждение. Из всего сказанного следует, что, что касается до меня, служба к черту и индустрия к черту, еще на последнее я должен обратить внимание, как на необходимость скучную, но неизбежную. Остается для поэтического наслаждения: наука и искусство — и чувство братства. Я едва ли когда прилеплюсь к науке. Искусство — область, в которой мне хорошо, за него я благословляю жизнь и провидение. Служба! Боже мой! Да если б еще быть членом нижнего парламента, человеком, который сосредоточивает в себе интересы не только своей общины, но целого человечества! А то быть коллежским асессором (с чем тебя поздравляю), исполнителем особых поручений, вероятно очень неважных, судя по чину,— да это так мелко, черт возьми, что вот вся внутренность поворачивается с досады. Какое тут чувство гражданственности? Какая польза? Кому? Вчера приводили к нам обезьяну на веревочке, славно пляшет, бестия! Конечно, хорошо быть губернатором в 38 лет, а если лет в 70? Еще лучше. Но, но — тут очень много: но, а главное но в том, что каждый человек имеет свою натуру, против которой ни шагу не сделает. Я далек от того, чтоб искать в натуре человека извинения всем пакостям, которые он когда-нибудь может сделать, благородство может быть во всякой натуре. Но решительно — я никогда не буду практическим человеком, никогда не буду сердит, никогда не буду расчетлив, возьми человека с противуположной натурой — и он никогда не будет ни мечтателем, ни беспечным, ни слабохарактерным. Следует, повторю, разобрать: практический ты человек или нет. Да — нет, да — нет, загадай на пальцах.

Поеду ли я в Италию, Герцен? Да что ж я такого сделал, что мне можно отказать? Я хочу ездить в гондоле, я хочу теплого воздуха, и синего неба, и лимонной рощи, и огненного лица итальянца, и музыки, музыки, пуще всего музыки. Здесь скучно, Герцен, даже не грустно, а просто скучно, скверная опера, а в ложах рожи, боже мой, какие рожи! Ни тени красоты! Оловянные глаза, развороченные губы, жирные носы. Людям с такими лицами недоступны впечатления, а внутри их пусто, они спят наяву. Может быть, мне будет грустно в Италии, но то будет грусть в стремлении, настоящая Sehnsucht {Тоска, страстное желание (нем.).— Ред.}, a не скука, не тоска от того, что нет простора, нет стремления. Глупая жизнь, Герцен! Я не философ, я не художник, я не практический человек. Что ж делать? Куда деваться? Вступай в службу, Герцен, по крайней мере будет определенность, будешь губернатором, станешь ездить по уездам и ругать исправников, которые будут твердить: ‘Батюшка! Жена, четверо детей! Помилуйте!’ Ну! ты губернатор! А я-то что ж! Съезжу в Италию, потом вернусь, уеду в деревню. Лягу на берегу пруда, буду смотреть на гладкую воду. Тихо, тихо! ни струйки на целом пруду. Солнце заходит, небо ясно, первая звездочка показывается и смотрит, бледная, грустно. Стадо идет через плотину. А у меня в ушах еще итальянские напевы. Грустно! Сердце живет в воспоминании. Стадо пройдет, солнце сядет. Засветит месяц. Ветерок повеет. Соловей засвищет. И мне дома будет и сладко и грустно, и не хуже, чем в Италии. Мой пруд будет Lago Maggiore {Название озера в Италии (итал.).— Ред.}, а музыка будет во мне. Ведь я знаю, что она во мне — звучит там где-то внутри, и сладко слушать и слеза навернется. Играть не умею, петь не умею, писать не умею, да оно лучше! Инструмент бы сфальшил, голос мог бы показаться грубым, в нотах сделал бы ошибку, и потом они показались бы мне измаранным листом бумаги — не более. Живи же во мне, моя музыка, и я буду блаженствовать. Мне будет мечтаться гимн, когда я буду философ, мне будет мечтаться сладкая мелодия, когда я буду любить, мои рифмы будут звучать под музыку, как волна, когда звучит об волну. Дивный звук! Я его люблю до безумия. Я буду все, Герцен, я буду и философ и поэт — я буду человек, который наслаждается. Если из этого имеет быть польза, то и будет.

А есть во мне темная, черная сторона. Это животные потребности. Тут мне представляются подовые пироги и черт знает что. Гадко! Отвратительно!

Кстати, к последнему слову — о Бакунине — скажи ж, пожалуйста, об нем последнее слово, этим ты меня очень одолжишь. Как ты не хочешь понять, что жить на счет других гадко, потому что унизительно. Пользоваться благодеянием такого рода — унизительно. А Бак[унин] не имел отказу у друзей. Он жил у Станк[евича] и начал распоряжаться как хозяин. Жил у Боткина и жаловался, что у Боткина кушанье нехорошо. Занимал с намерением (уже осуществленным) не отдать у Клюшникова, который в поте лица добывал свой хлеб. Торговал сестрами! Да фу, черт возьми, Герцен, или в тебе нет души человеческой, или ты защищаешь Бак[унина] против себя. Быть не может, чтоб Станк[евич] писал к или о Бак[унине]. Он не мог равнодушно слышать, когда произносили его имя. Да отчего никто не мог иметь с Бак[униным] задушевных отношений? Ведь есть же что-то отвращающее в этом человеке. Чем он умнее, тем он гаже. Грех не в грехе, а в знании греха. Dixi {Я кончил (лат.).— Ред.}.

Ты все говоришь об очищении дурных людей. Не спорю, может они и очистятся. Да теперь они не чисты. У тебя часто бывают любви, ты вдруг вытянешь человека до небес, а он и сожмется в точку, как скоро ты на шаг отступишь. Я уверен, что в Пассеке тебя восхищает то, что ты ему говорил. Бел[инского] я почти не знаю и молчу на его счет. Стихи желаю поместить в ‘Записках’, потому что их получаю и хочу видеть моих детей. Да и журнал-то все же имеет движение и ход.

8 ноября.

‘Ты приобрел, верный Standpunkt {Точку зрения (нем.).— Ред.}, ты отделался от субъективных теорий, понял объективность’. Hierber ist was zu sprechen {Об этом есть что сказать (нем.).— Ред.}. В тебе это шаг больше, чем бы он был во мне, если б я его сделал. Твой характер более пылок, ты самолюбивее меня, тебе это труднее, субъективность должна была тебя более увлекать. Но что такое: отделался от субъективных теорий? Я думаю об этом, и мне тотчас представляется 34-й год. Я не посылаю проклятия субъектив[ным] теориям этого года, может даже смотрю на них с грустным сожалением и часто говорю себе: где они, мои светлые годы и пылкие мечты? С тех пор, друг, утрачено одно и очень важное: вера в жизнь, в себя. Но лучше отречься от блестящей будущности, чем пребывать во лжи. При последнем свидании ты далеко не отрекался от субъект[ивных] теорий, я увлекался ими по памяти, но уже их не было в сердце, это была натяжка. Теперь как же ты от них отрекся? И от каких? Желал бы сесть с тобой у камина и разговаривать. Переписка тянется и не полна. Отречение от субъек[тивной] теории должно иметь для нас еще важное последствие: самоопределение. До этого, откровенно признаюсь, я не достиг. Что я an sien {В себе (нем.).— Ред.}, что я fr sich {Для себя (нем.).— Ред.}, что я fr ein anderes {Для другого (нем.).— Ред.}, т. е. для людей? Не понимаю, и от этого скучно, очень скучно, не знаешь, за что приняться. От Гегеля, не знаю почему, я отстал, т. е. давно не читал его. Не мог, не хотелось. Гранов[ский], с которым я сближаюсь, посоветовал приняться за историю, я схватился за эту мысль и принялся за средние века, к которым имел и имею особенную нежность. Теперь читаю Stenzel’s Geschichte Deutschlands unter den Frnkischen Frsten². Славная книга! Боюсь увлечения: я как-то потерял из виду общее, и меня более всего занимают индивиды. Эти крепкие люди того времени живее занимают мою фантазию, чем смысл происшествий — мою рефлексию. Мне это не нравится, а не могу отбиться. Я как-то больше живу в непосредственности, в представлениях, в образах, чем в мире мысли, рефлексии, спекуляции. Это даже несвоевременно. Но едва ли должно и едва ли можно принуждать себя к чему-нибудь. Буду ждать минуты любви в спекуляции и поймаю ее. Не дурно пока подготовиться фактами.

Однако голова моя что-то становится в разброде. Кончаю.

Прочел письмо Сат[ина]. Тоже недоумение. Мне его жаль. Он грустит и страдает, а незнание немец[кого] языка и чуждость философии немало прибавляет горечи в его жизнь. Но я еще верю и в его, и в мое, и в твое примирение с жизнью. Быть не может, чтоб мы не определились. Но с примирением должны исчезнуть, даже без сожаления, личные надежды и мечты, к которым были привязаны. Но с примирением настанет и спокойствие духа, до которого я добиваюсь. К труду! к труду! черт возьми — надоело бездействие. Мир с жизнью посредством науки и любовь к жизни посредством поэзии — вот пароль на пропуск через 60 лет, которые мы проживем.

Прощай! Целую Сашку. Я и Маша жмем руку Наташе. Addio {Прощай (итал.).— Ред.}. Пиши.

Еще раз прошу стихи поместить в Записки. Современник получают 4 челов[ека] в России — только, а именно Плетнев, Жуковский, семейство Карамзиных и Александр] Сергеевич] Ширяев ³.

Барон не пишет, он танцует на бале. Да я его уже несколько дней не видал, а потому он письма твоего еще не читал.

Ritter все болен.

22
А. И. ГЕРЦЕНУ

<1>¹

Что-то недоброе над нашими головами ², Искандер, над нашими потому, что мы так созданы, что не можем отстать друг от друга. Но пусть будет, что будет — я думаю, что благородство не состоит в том, чтоб бежать с поля битвы и где-нибудь в тиши кончить никому ненужную жизнь, благородство оставаться на поле битвы до конца. Бедный мой друг! Когда я узнал о смерти моего крестника, я впал в тоску, как никогда не бывало. Все казалось так гадко в жизни, так черно, я не видел плодов прошедшего, не верил в будущность — я страдал и насилу выбираюсь из этого состояния. Надо выбраться силою резигнации, силою воли, силою мысли — чем хочешь. Я выбираюсь силою резигнации. Слушай, друг, времени говорить мало — спешу. Есть страдания человечески индивидуальные, есть страдания человечески — человечественные. Ты как человек страдаешь по семейственному горю, ты как человек исторический, т. е. явившийся вследствие исторического развития нации, страдаешь в другом случае. Если было б гадко отбросить свою человеческую силу, чтоб не знать страдания в семействе — то также мало мы имеем права отбросить историю, чтоб избавиться от какого-нибудь страдания. Нет, Искандер, нет — на, возьми мою руку и держись. Я не тот слабый человек, над которым можно горько улыбнуться, но я человек полный тихой резигнации и неизменной непоколебимости, но ты не смеешь улыбнуться даже из сожаления. Я в Петербурге не могу быть прежде начала апреля — по делам денежным. Ты уже будешь вне этих жестко мощенных улиц. Но мы все же увидимся. Я как-то сегодня полон жизнию и верою³. Еще будет блаженство на земле, будет — да если б одно блаженство страдания? Так что ж? Возьми крест свой и иди. В твоем доме я не могу остановиться, месяц, который я проведу в П[етер]б[урге], я должен провести в гостинице, не имея с собой повара. Если мне скажут нет — я еду на Кавказ и в Крым. Я много читаю и пишу. Занимаюсь развитием городов в Германии.

Наташа, вас утешать я не имею права, вы в душе более кротки и утешены, чем я. Скорее мне протянуть к тебе руки в минуту тяжелую и просить научить страдать терпеливо.

Будь здорова для его счастия. Прощай! Marie тебе кланяется.

Я должен кончить. Слишком поздно узнал отъезд Б. ⁴ и готового письма не было. Барон жмет вам руки. Addio {Прощай (итал.).— Ред.}.

23
А. И. ГЕРЦЕНУ

7 июля н[ового] с[тиля] <1841>¹

Вот я и в Карлсбаде. Лечусь. Я заглянул в себя на досуге, и нехорошо мне стало. Много мы говорили в Питере, и все не то. Я недоволен не только собой — но даже и нами. А прощанье наше было хорошо. Наше последнее утро было хорошо. Широкое море, да широкая симпатия! Твою записку я долго носил при себе, но выдрал из нее клочок, который напомнил скорбную повесть, частью ложную, частью истинную, и о которой ты не должен был писать в последней записке, но об этом и о многом мы поговорим при свидании. Многое здесь мне открылось, много старинных, задушевных истин опять выплыло наружу. Я бросился в объятия общего и верю в жизнь как никогда не верил. Много понятий уяснилось. Из мира ощущений, мечтаний, смутных идей, из области мысли даже я пришел к положительному, ищу die Tat {действия, практики (нем.).— Ред.} и полон надежды. Пруссию я полюбил. Ей широкая будущность. Общее довольство отвратит от нее бури, но успех спокойный, стройное развитие цивилизации будет ее уделом. Да здравствует Германия! — В природе я нашел еще симпатическую сторону жизни. Синие горы, тихие долины, темные рощи еловые, тополи прямые, каштановые деревья — все это какое-то предчувствие, какое-то вступление в Италию. Теперь я в Карлсбаде. Недели через 3 поеду в Эмс, потом в Веве (Швейцарию) и, наконец, в Рим и Неаполь. Конечно, я успею бросить очень поверхностный взгляд на Европу и только ², но и это только хорошо. В Карлсбаде скучно. Соотечественники наши никуда не годятся, англичане, которых здесь не сочтешь, также. Филистерство в высшей степени. Я почти ни с кем не знаком. Племянник John’a Russel’я ³, юноша привлекательной наружности, мне хочется с ним познакомиться, но он, кажется, так молод, живет aus sichheraus {здесь: рассеянно (нем.).— Ред.}, что едва ли найду что утешительного. Галахов пробыл с нами слишком 2 недели, мы много говорили, и мне было хорошо. Сегодня расстались с ним. Воды и образ жизни, даже и вне развлечений общества, мешают порядочно заняться, вгоняют тело в усталость и душу в апатию. Это очень скучно, и преобладание тела над духом досадно. Я нашел кой-какие книги занимательные в Дрездене. В Дрездене все есть, не знаю, есть ли цензура, забыл осведомиться, но, судя по книгам, не похоже, чтобы что было вычеркнуто. Обратясь к вещам положительным, я решился заняться здесь предметом, для нас довольно чуждым,— финансами — и читаю кой-что. Историческое право, которое всюду держит людей в когтях, и в этой науке крепко царапает здравый смысл и правосудие. Много вещей без всякого разумного основания вошло в науку потому только, что существуют в действительности. Нет! Messieurs {Господа (франц.).— Ред.}, не все, что действительно, разумное, но разумное должно быть действительно. Лучшая мысль современной германской философии — die Philosophie der Tat {философия действия (нем.).— Ред.}. Я нашел реакцию против Гегеля. Но об этом очень долго распространяться, а Гал[ахов] едет через несколько часов.

Ну! где ты? что ты? Все ли в туманах север[ной] столицы или уже в туманах сев[ерной] провинции? Где бы ты ни был — сила духа не должна оставлять ни на минуту. Я чувствую, что крепну. Я почти ничего не пишу. Середи чудесной природы стремление к стихам, наперекор здравому смыслу, меня оставило, а люди в их положительном мире занимают более, чем когда-нибудь. Много мы поболтаем при свидании. Но где же увидимся. Пиши ко мне в сентябре в Неаполь poste restante {до востребования (франц.).— Ред.}, но не много, разумеется. Здесь из русских Брянчанинов и много, много. Дипломатический корпус здесь: Pahlen, Гурьев, Medem (из Баварии, кажется), Саксонский, говорят о приезде сюда Тьера — это интересно. Но что-то не верится. Все эти люди имеют какую-то таинственность — газеты и люди предполагают, что у них совещание, а может быть, ничего этого нет и они отдыхают от дел. Но Европа интересна, настоящая минута интересна — будто что-то особенное должно быть.

Дай ручку, Наташа! Тебе надобно сказать, что я видел Рафаэлеву мадонну, и если муж твой восхищается тою, которая в Эрмитаже, то он ничего не понимает. Что за Христа она держит на руках. Приезжай в Дрезден когда-нибудь и взгляни на это дивное создание. Что твой Саша? Также ли говорит: не хочется?.. Будь счастлива, сестра, много дается тем, кто много любить умеет. Целую Сашку.

Прощайте, друзья. Больше некогда писать. Я доволен путешествием — будет с вас этого, вы должны быть довольны, что я все-таки недаром съездил. Addio {Прощай (итал.).— Ред.}.

24
Из писем к М. Л. ОГАРЕВОЙ¹

<Из письма от 20 июля 1841 г.>²

Книга Feuerbach’a увлекательна ³. На многое открывает глаза. Я постараюсь тебе дать об ней короткий отчет. Но едва ли можно сыскать книгу разрушительнее для христианства. Одно заключение для себя я вывожу, что мне жаль, что я не рожден во время апостолов, я был бы чудесным христианином — ein Gemtsmensch {человеком души (нем.).— Ред.}. Опять примусь читать.

25

Четверг. Утро. <22>⁴

Туманное небо, и на душе туманно. Куда деваться с жизнию? Куда убежать от страдания? Где спокойствие? Где блаженство? Там! в том мире! Но в том мире хорошо настолько, насколько создала его наша фантазия. Отвращение от смерти, желание жить индивидуально заставили людей выстроить себе другой мир и на него возложить всю надежду. А существует ли тот мир — не знаю. Знаю только, что в этом мире неловко. Знаю, что ум сомневается, что сердце страдает. Знаю, что от сомнений ума голова горит, как в огне, знаю, что от страданий сердца льются слезы, и все слезы, и вечные слезы! Ребенком я верил в бога и черта, уповал и боялся. Вырос — разуверился в черте, а вместе с чертом, олицетворением идеи зла — исчез и бог, олицетворение идеи добра, остались два абстракта — зло и добро. А я больше человек сердца, чем человек ума. Мне нужен был бог личный. С отчаянием я бросился в мистицизм, но не выдержал. Разум взял свое, мистицизм растаял, как воск на свечке. И вот я остался жертвой разума, страдая горькой истиной, но все же лучше любя страдать истиной, чем блаженствовать с ложью. Ребенком я ненавидел дядьку, вырос — любил свободу, бросился в развитие гражданственности — и видел угнетение и не мог помочь людям. Ребенком я любил мою мертвую мать, вырос — любил тебя, мне надо было любить женщину. Но мать моя мертвая. А где любовь наша? Судьба не отдает матери, а ты не отдаешь любви! Боже! как горько жить на свете. Дружба! Да кто ж из нас не страдает равно всеми вопросами? Где утешение? Маша! где утешение? где вера? где любовь? Я плачу — ты это чувствуешь.

Я молод был, была весна,

И я любил, и птички пели,

Долина жизнию полна,

Деревья шумно зеленели.

Прошла любовь, прошла весна,

И птички замолчали,

Долина снегом устлана,

С деревьев мерзлых листья пали,

И сам уж я седой старик,

Мне кровь не согревает тела,

Я головой на грудь поник,

И жизнь мне надоела…

А в гетевской песне ⁵ сколько блаженного спокойствия! Хороша любовь, хороша! Но неужели я оттолкнул любовь? Ведь я едва ли умею ненавидеть.— Нет! ей богу, я не отталкивал любви. Мой мистицизм ушел, потому что не хотел ужиться с разумом. Ты ушла, оттого что пренебрегла мои связи истинные. Но я не виню тебя и не пеняю. Я не переставал любить тебя, и не перестаю, и не перестану. Но мне ужасно горько. Хожу по комнате из угла в угол и бьюсь об углы и не хочется разбиться разом, лучше долго биться и умереть избитым, покрытым синими пятнами. Слабость это или сила? или надежда? Быть может, надежда! Там, впереди, мелькает какой-то свет — будто придет еще весна, будто придут роскошные объятия любви, будто разум найдет истину, будто душа успокоится в развитии человечества.— О! скорей бы новую весну] Я зябну и вяну. Кто придет на помощь? Маша! придешь ли ты на помощь? Говори, говори — реши участь. Я хочу любви — говорю тебе — или я совсем замру. Я хочу движения в людях, я хочу истины — или я погибну. Боже мой! я хватаюсь за все предметы, от которых жду блаженства — и, может быть, напрасно! Тоска — да и только.

Тучи прошли, солнце светит. Легче мне или нет? Ничего не знаю…

26

Вторник <27>⁶

Читал и перечитывал твое письмо, и с которой стороны его ни ворочаю — везде вижу одно: ты страдаешь! Страдаешь от меня. Думаешь, что я тебя не понимаю. Это неправда. Об этом я уже писал и еще раз прошу прощенья, что я иногда бываю вспыльчив и раздражителен. Повторяю — это тогда, когда я встречаю в тебе какие-нибудь мнения или чувство не человечные, взятые прямо из условной, эфемерной жизни общества, а не из действительной глубокой человеческой натуры, из действительности ежедневной, а не из вечной действительности души. Я сержусь, потому что встретить это в тебе для меня оскорбительно, ты была лучшим украшением в моей жизни и подчас столько же оскорбляешь меня, сколько самое себя, потому что ты одна из чистых, прямодушных и любящих натур.

Ты жаждешь праздников. Спрашиваешь, где они, говоришь, что философы их покажут там и там, и поди ищи. Положим, что я из философов. Я скажу, что их не надо искать ни там, ни там, и далеко некуда ходить. Если ты будешь их искать во внешности, ты никогда не удовлетворишься. Внешние удовольствия, в которых глаза или уши участвуют без соучастия души, неудовлетворительны, так же мало удовлетворительны, как хороший обед и т. п. Придут, потешат, пройдут — и след простыл. Их нельзя назвать наслаждениями, наслаждения дают блаженство. Можно жить для наслаждения, а для удовольствия жить пошло. Удовольствие основано на каком-то физическом эгоизме, блюдо устриц, трюфели и мало ли еще что доставляют удовольствие, далее, облагораживаясь, этот эгоизм, захватывающий все только внешнее, переходит в тщеславие: у меня, дескать, карета в 7 000 фр., у меня фрак из Парижа, у меня лакей в ливрее, я завит отлично, я очень хорошо любезничаю — и так далее. Это удовольствие, а едва ли наслаждение. По-моему, это просто унижение. Разврат лучше, в нем еще есть жар, который надо куда-нибудь растратить.

Иметь женщину может быть удовольствием, но наслаждением — только любить женщину. Вот я невзначай приблизился к концу. Наслаждение только в любви. Все, что наше Я доставляет себе одному, для себя подчиняет, приносит удовольствие. Все, где наше Я стремится к чему-нибудь симпатически, дает наслаждение, блаженство. Тут-то и праздник. Где ж искать праздника, как не в самом себе, в своей способности любить, в своем расположении к людям? Это очень недалеко. Но теперь: что мы назовем расположением к людям? Неужли можно любить Брянчан[инова], Бухгольца и т. п.? Нет, Маша! расположение к людям требует любви к человеческой натуре, т. е. к хорошей, к божественной натуре в человеке, требует религиозности, т. е. глубокого уважения к разуму, к любви, словом — ко всему, что люди придали богу, как атрибуты, не находя в самих себе ничего высшего. С таким расположением ни одна симпатия, ни одно пожатие руки, ни один взгляд не проскользнут и не ускользнут, самое мелкое для внешнего человека будет чрезвычайно важным, доставит неизмеримое наслаждение, полное блаженство человеку, глубоко чувствующему. Конечно, тут и страдания чувствительнее, но и в этих страданиях блаженство, потому что страдаешь не за себя. Ты ошибаешься — я не живу на кресте, может быть, и я не довольно бескорыстен для этого. Да потом, кажется, в нашем веке скорее стремятся жить полно, т. е. не одной стороной страдания, но всеми сторонами человеческого бытия, чем жить на кресте. Нового Мессии не жди. Один человек не будет Мессией. Когда надо было дать людям сознание самих себя и внести элемент внутренней любви в мир, тогда мог быть Мессия. А теперь не угодно ли людям обойтись без дядьки и из сознания уже развитого и любви уже сознанной создать свой мир. Вследствие общественного сознания и любви, политическое положение общества должно возбуждать участие каждого и быть делом каждого. Каждый внесет свое. Мысль ли Фурье или другое что осуществится — не знаю, но знаю то, что современный человек необходимо привязан к социальному вопросу. Разумное, свободное общество — вот задача современная, которая разрешится в будущем. Все будут работать около этой задачи, и только все решат ее. Артист или мыслитель, каждый будет тут архитектором или поденщиком — все равно. Социализм, который представляет разумную волю человека, это одна сторона духа, наука — разум — другая, искусство — творчество — любовь — третья. Пусть каждый избирает одно и работает. Блажен, кто заключит в себе все три стороны, его жизнь будет самая полная. Но для жизни не нужно быть ни министром, ни ученым, ни художником, все три стороны духа и без особенного звания могут существовать в человеке. Человек деятельный будет в своем роде социалист, хотя бы он ни разу не был ни префектом, ни управляющим в с[еле] Стар[ом] Акшене, человек мыслящий всегда будет в своем роде ученый, хотя бы никогда не был ни Гегелем, ни М. П. Погодиным, человек любящий всегда будет в своем роде художник, хотя бы он не написал ни строки, ни штриха. Жизнь может разнообразно развиваться во все три стороны — и везде будет наслаждение и блаженство, лишь бы следовать движениям этих высших человеческих потребностей, этой божественной натуре в человеке, движениям духа, скажу — святого духа. Выбирай, что хочешь, и дойдешь до праздников, но толкнуть на выбор никто не в состоянии, это только внутренняя потребность. Но горе тому, кто хочет подчинить все своему я и будет искать удовольствия, а не наслаждения. Я имею к этому наклонность, и ты также, и почти все, это — одно из удручительно унижающих страданий. Будем более человечны, и будем знать блаженство.

Кажется я уж слишком разболтался — и тебе надоел, и сам устал. Стану ждать твоего письма и увижу, что делать. В Дрезден бы хотелось. Но судьба да решит. Нельзя — обойдусь.

——

Сейчас получаю твое письмо. Грустно! Но отвечать теперь не хочу — уж и так три страницы, которые тебе надоедят до смерти. Prceptes de morale! {Предписания морали (франц.).— Ред.} Я, который ненавижу мораль. Как будто сознание самого себя — мораль?

Но надо отвечать вот на что: как это сообразить? Ты пишешь, что шпрудель тебя волнует, что Мейснер запрещает ехать, и потом — я должен решить, не зная сам, хорошо или худо решу? Ведь не я, а ты пьешь шпрудель, а как мне хочется в Дрезден, и сказать не могу. Как это все сделать? Если я завтра от тебя обстоятельно не получу ответа, можешь ты ехать или нет, то, если да, я беру экстрапост в 6 час. веч., т. е. по прочтении твоего письма, и в 12 час. ночи у тебя, и мы тотчас же едем. Если Бет, то я тебя жду.

Прощай! Да благословим друг друга и обнимемся, как тогда, когда ты носила син… Поцелуй меня! Да если б я был к тебе равнодушен, разве я говорил бы хотя одно слово про какое бы то ни было отношение. Если я говорю, то потому, что тебя люблю и страдаю.

Прощай, Маша. Маша, люби меня, хотя за горячую слезу, которую я умею пролить.

Addio {Прощай (итал.).— Ред.}.

Если и завтра твое письмо будет сбиваться на ни да, ни нет, то я все-таки приеду, если хочешь ехать, то готовь все к 12 час. ночи.

27

Болонья, вторник <14> ⁷

Вот уже другая неделя, как мы расстались, Маша! Уехал я не далеко, но зато теперь помчусь. Как ни ждал в Риме письма от тебя, но вечный ‘niente’ {нет (итал.).— Ред.} звучал мне из-за решетки почтамта. Грустно! Может, в Вене найду письмо… Да как же это так долго не знать, что ты делаешь? Я в каком-то странном сне, где дивные места, дивные статуи, дивные картины вдруг сменяются на одиночество невыносимое, тоска гнетет, а потом опять виды, картины, здания, статуи. Где я? Что со мною? Я не могу прийти в себя. Вот сегодня я шатался в Пинакотеке с глупым бельгийцем и почти не замечал его, а видел одни чудеса, видел мученичество св. Агнесы Доминикина, еще 2 мучеников его, еще Мадонну его же, Цецилиго Рафаэля, Богоматерь над телом Иисуса Гвидо, избиение младенцев Гвидо, распятие Гвидо, Мадонну Гверчини. Ах! Маша! дал же мне бог способность забываться в этом мире! Так хорошо становится на душе, так много задумываешься. Глядя на картины, я много думал о христианстве, и именно о христианстве католическом. Более чем когда-нибудь убедился я в истине, высказанной Фейербахом, что христианство есть обожание des Gemts {души (нем.).— Ред.}. Что может быть так gemtlich {душевно (нем.).— Ред.}, как создание святой девы, обожание непорочной женственности, да посмотри ты на всех Мадонн Рафаэля: какая кротость и чистота, какое умиление и молитва в этих лицах! Это чистая женщина, это идеал женщины! И смотря на эти картины, ты просто убеждаешься в истине католической богородицы, ты не можешь верить, чтоб это существо было запятнано чем-нибудь плотским, это поэзия des Gemts {души (нем.).— Ред.}, поэзия женственности. И какая глубокая поэзия в этом соединении девы и матери! женской непорочности и женской любви! чистота, нежность, тишина и полнота души женщины — тут все есть. И не подумай подойти к ней с земной любовью, нет! на эту женщину довольно смотреть, довольно обожать, и поцелуя не нужно, одно коленопреклонение и безмолвное созерцание, и только! и довольно!

Das Ewigweibliche

Zieht uns hinan! (Goethe) *.

* А вечно женственным душа пленяется (Гете).— Ред.

Брак — уступка, которую das Gemt {душа (нем.).— Ред.} делает телу. Но брак с этой точки зрения нерасторгаем, потому что das Natrliche {природное (нем.).— Ред.} все же теряется im Gemutlichen {в душевном (нем.).— Ред.}, любовь внутренняя (платоническая, христианская, die Liebe aus dem Gemte her {любовь, из души исходящая (нем.).— Ред.}) освещает и просветляет все. Эту любовь расторгнуть — грех. Но наш век интеллигентный не может дать место этой гордости des Gemts {души (нем.).— Ред.}, у нас освещает и просветляет все разум, сознание, der Geist {дух (нем.).— Ред.}, который всему покажет свое святое место в мире и не допустит человечество остановиться ни на непосредственности чувственности (der Natrlichkeit,— мир древний), ни на непосредственности чувства (des Gemts {дух (нем.).— Ред.},— мир христианский). Может быть, на сознании и духе разовьется новый мир, полнее и величавее мира древнего и мира христианского (конечно, индустриальный фурьеризм не есть порождение духа). Но элемент духа не проник еще действительное общество, от этого христианство существует, но элемент духа (сознания) проникает в общество, от этого христианство более и более становится внешней формою. Современному художнику написать Мадонну или мученика, или чудо — натяжка ума, которая не будет внутренно согрета.— Не рви этого письма, оно нам обоим послужит.

Сейчас на улице раздалась неаполитанская песня, и у меня чуть слезы не брызнули. Как я глуп! и в каком хаосе моя голова насчет моей жизни и моих чувств и желаний — это просто страдание!

Я путешествую с итальянцем-негоциантом и бельгийцем-фабрикантом tiers frais {расходы делим на троих (франц.).— Ред.}, что сделает, что я до Венеции доеду за 15 рублей. Мы выезжаем в ночь и послезавтра в Венеции. Мои товарищи тупы насчет искусства, но добрые малые. Бельгиец тоскует по Бельгии и скучает, как я же, одиночеством. Итальянец едет по делам в Вену. Жандармов с нами никаких не было, а о разбойниках ни слуху, ни духу.

В комнате становится темно. Скоро обедать. Вечером докончу письмо к тебе. Пока жму тебе руку, душа моя. В комнате холодно, и мне черт знает как скучно и грустно — и некому руку подать…

28

Вена, 25 (13) дек[абря] <1841>

… Но надо дать тебе отчет в моем путешествии из Триеста в Вену. Проехал я Карниолию (Каринтию) и Стирию. Это две славянские страны. Горы и скалы дикие и печальные, но которые глубоко трогают душу. Грустно становится, глядя на них, и в сердце рождается какое-то тоскливое стремление к бесконечному. Зачем песнь славянина грустна? Зачем он всегда ходит в раздумье и тоскует? Зачем славяне выбрали себе местом жительства леса дремучие, степи унылые, горы печальные? Зачем они стали на почву, где природа тосклива? Русь, Польша, Богемия, Стирия — возьми что хочешь, возьми противуположность лесов и степей — но везде одно: природа тоскует и человек тоскует. Знаешь ли, что это исторический вопрос? Что на этом можно гадать загадку славянской будущности? Можно смотреть вдаль и многое выводить из этого грустного, глубоко внутреннего и вместе мощного элемента славянского поколения? Я призадумался. Мысль о родине проснулась тревожно, и мне хотелось в Россию, скорей в Россию. Я увидел снег на поляне, и слеза навернулась. Дитя я! глупый ребенок! Может быть, человек с большим сознанием способен быть космополитом, разумно мы принадлежим человечеству более, чем родине. Но я дорожу моею естественною (natrliche), не духовною (nicht geistige) привязанностью к родине, это теплая любовь к отчизне — никогда не погибнет, я проживу и умру с ней. Нет! черт возьми, космополит — холодный человек, — оставляю это разумное существование Бак[унину], а я чувствую, что принадлежу нации, и это чувство есть великая сила в моей душе. Я стану понимать общий человеческий элемент в народности и стану любить народность. Благославляю мою Россию и не оторвусь от нее.

Но, наконец, я в Вене. Прежде всего скажу, что я здесь отдохнул с порядочными людьми: проф. Нейманом и Дворачеком⁸. С Дворачеком я говорил по-русски. Хорош наш язык! В самом языке я вижу элементы великого развития, великой будущности. Мы беседовали. Душа отогрелась. Крепко мы пожали друг другу руку. Я был доволен. Я так легко вздохнул. Теплая слеза скатилась, ее никто не заметил, но мне хорошо было. И не надо показывать людям слезы: но надо плакать. Плакать — лучшее блаженство в жизни. Слезы выражают теплоту души, а когда на душе тепло, так хорошо жить, так хочется благодарить бога за это существование. Обними меня, Маша! Иногда я понимаю, что я не совсем дурной человек…

29

Прага, 27 (15) дек[абря] <1841>

Здравствуй, Маша! Ночь, день и ночь везла меня карета и, наконец, привезла в Прагу, чтоб через несколько часов увезти в Дрезден. Может, ты догадалась написать в Дрез[ден] на имя Майера. Куда бы хорошо сделала. Теперь-то, когда я совсем один, я опять понимаю сладость писем, вещь, от которой я, было, отвык и начинал ненавидеть писать и получать письма. Но когда не с кем слова сказать, но когда ни одного близкого человека возле тебя нет — тоска без писем. Пиши же как можно чаще. Кажется, я не оставляю тебя без писем, много ли, мало ли, сколько успеваю, столько и пишу.— Здесь мне надо посмотреть собор, говорят,— замечательный. После кельнского мне нравится венский. Чудесное здание, так и врезалось в память. Сколько я ни наслаждался Колизеем и римскими развалинами, но чувствую, что, по моей славянской грустной натуре, я больше симпатизирую с развалинами средних веков и печальная природа мне ближе к сердцу, чем роскошь Италии. Однако Италия мне показалась каким-то волшебным сновидением. А здесь, в славянских странах, я не во сне, я на яву, и все действительно трогает за живое. Я ехал, опять снег, поле. Что-то родное отозвалось в душе. Я думал о России, и две маленькие пьесы спелись на какой-то голос, ‘знаемый детьми’. Ты их найдешь на 4-й странице этого листка, за последнюю я постою, а 1-я так,— puff.

Я рад — чему? — Что со мной нет ни Балестрера ⁹, который привезет тебе письмо, ни бельгийца. Addio {Прощайте (итал.).— Ред.}, любезные товарищи, дай бог нигде не встретиться! Однако это гадко с моей стороны. Они меня проводили так ласково, с таким участием… Что ж делать, что они глупы? Право — это неуместная гордость и подлость пренебрегать людьми, а с другой стороны, глупо тратить жизнь с дураками. Я даже не обедал с ними в последний день венского пребывания, а обедал с Нейманом и Дворачеком. 1000 раз благодарю Галах[ова] за это знакомство. Они оба меня приняли так симпатически и оба такие славные люди, что я не пропущу случая еще побывать в Вене. Нейм[ан] великий англоман, но пошире, чем Мишель. Дв[орачек] — славянин. К стыду моему, я признаюсь, что совершенно лишен благородного желания слития слав[янских] племен, но все же не могу совсем отделаться от большего участия к славянам, чем к другим народам. Да ведь, ей богу, без пристрастия — это великое племя и будет еще играть огромную роль в судьбах человечества. В славянине ты никогда не встретишь немецкой филистрезности, французской поверхностности, английского себялюбия, итальянской вертлявости, но в нем все: немецкий спекулятивный ум, француз[ская] гуманность,¹английс[кая] практичность, итальян[ская] хитрость. Даже способность музыкальная, где чувство гармонии и мелодии равносильны, ставит его выше немцев и итальянцев в музыке. Ты скажешь, что славяне ничего еще не произвели в музыке, как немцы или итальянцы, да, славяне еще ничего не произвели. Они еще не жили. Они будут жить и производить. Взгляни на русских артистов в Италии — да кто ж, как не они, в главе искусства? — Прости меня, если я тебе надоел этой диссертацией. С венского пребывания и с путешествия по славянским землям я в припадке славянизма. Даже на многие народы стал смотреть с другой точки зрения. А Россия-то моя глава, средоточие всего поколения. Черт возьми! не сердись на меня, друг мой! Я говорю об этом оттого, что я этим одушевлен, просто крылья новые выросли и я летаю с гордостью от берегов Адриатического моря до Берингова пролива.— Еще мы с Нейм[аном] говорили о Шекспире и о древних — и мысль моя вертится в сфере искусства собственного, поэтического, искусства, выраженного словом… ¹⁰

Да, мне многое и многое хочется схватить из поэтической грусти и жизни России. Наша народность довольно оригинальна и содержит довольно глубокий поэтический элемент, чтоб трудиться представить ее в поэтических образах. И именно надо спуститься в низший слой общества. Тут-то истинная народность, всегда трагическая. Высший и средний слой, довольно уродливо проникнутый европейской жизнью, имеет больше комического элемента. Да господи, боже мой! Мои два последние письма похожи на диссертации. Вот поймал новую идейку и вожусь с ней.— Прости, Маша! я могу и надоесть, настроившись на оный лад…

30
H. M. САТИНУ

<Берлин, 27 декабря ст. ст. 1841 г.>¹27 Dcembre V[ieux] S[tyle], Berlin.

Что мне сказать о себе? если скажу, что я весел, я совру. Plus triste que jamais {Более печален, чем когда бы то ни было (франц.).— Ред.}, но духом я поднялся, я чувствую себя шире и чище. Сквозь тоски просвечивает чувство покоя, какой-то внутренней силы и веры, как давно не было. Среди страданий есть такое состояние духа, где кажется, что обстоятельства жизни проходят мимо, как что-то постороннее, и не возмущая светлого внутреннего спокойствия. Неужели это только на ту минуту, когда я тебе пишу? Неужели через час я опять не буду видеть выхода? Не знаю. Но если на минуту, и то хорошо. Я стану тебе говорить в порядке о всех вопросах, тревожащих твоего друга. Во-первых, вопросы мировые. Было время, я без великого занятия вошел в учение Гегеля, и теперь выхожу из него также без великого занятия. В Берлине точка зрения меняется. Школа Гегеля заключила мир в логическую форму. Жизнь абстрактной идеи она назвала жизнью мира. В этом и была ошибка. Мир, казалось, прояснился в строгом логическом развитии. Так все было закончено, что уже и в истории нечего было прибавить. Бог был логическое бытие, которое перешло в другое — в природу, и возвращалось к себе в человеческом сознании. Человек вел сознание бога и не существовал сам по себе. Логическая необходимость господствовала. Свобода человеческая исчезла. Это был пантеизм. Шеллинг назвал это отрицательной философией. Отрицательной потому, что бытие только было абстрактное, логическое, а не положительное, не действительное. Шеллинг этим не сказал ничего, что бы уже не существовало в требованиях новейшего поколения. Всем становилось душно в очерченной системе, из которой выход казался преступлением, формализм становился тяжел. Но многое разработалось, метода прояснилась. Гегелизм совершил свое дело и принес плод. Теперь Шеллинг начинает переход от отрицательной философии в положительную. Разум, полагает он, не может ни до чего дойти, кроме самого себя, т. е. только до бытия логического, абстрактного, отрицательного. Чтобы дойти до бытия положительного, действительного, ему надобно выступить из самого себя, подняться до созерцания действительного бытия, действительного бога. Потом он говорит: положимте, что мы дошли до такого созерцания — и на этой гипотезе строит. Тут ясно, что его бог — deus ex machina — бог знает откуда взялся. Но Шеллинг просит его дослушать до конца, тогда его система оправдается. Он пришел с претензией человека, предназначенного провидением высказать остальную философию. Он долго молчал, и теперь, когда король призвал его в Берлин², он сознал призвание — иначе он бы отказался. Но, кажется, у старика нет сил для великого дела: он хочет выдумать новое и возвращается к спинозизму и своей старой Abhandlung ber die Freiheit des Menschen {Статье о свободе человека (нем.).— Ред.}. Изложение его вяло. Гегелем он подавился и не может проглотить его. Студентами он частью принят грубо, третьего дня он опоздал, извинился, хотел просидеть 10 минут после звонка, студенты зашаркали. Это свинство. Шеллинг много сделал и заслуживал бы более уважения. Но вот настоящие требования: выйти из абстрактности, выйти из формализма, выйти из пантеизма, отдать человеку свободу воли. Я не мало мучился этими вопросами, хотя славянская лень мешала строго заняться ими. Мое собственное безволие, безволие моего характера клонили меня отрицать волю человека и все подчинить закону необходимости. Но ведь это ложь. Надо спасти волю, иначе всякое нравственное начало исчезнет. Есть требование на личное бессмертие. Есть вера в примирение с этими вопросами. Но теперь я в хаосе, как и все, и тяжело, и душа ропщет. За вопросами умозрительными следуют социальные. Потом вопрос личного блаженства. Но надо видеться, чтоб говорить об этом, на бумаге нет ни места, ни времени. Но я болен, я глубоко страдаю этими вопросами. Часто спокойствие оставляет меня, я мучусь и рвусь и все бесплодно. Везде какие-то снега, скалы, которых ни перелезть, ни разломать нельзя, и тяжело становится. Душно, душно! Вообще есть вера разрешить и эти задачи, но до сих пор ничего не разрешилось. А потребность выхода с каждым часом ощутительнее и гнет с каждым часом нестерпимее. Много силы надо, чтоб жить. А надо жить. Самоубийство невозможно. Для него надо еще более бессилия. Вера в жизнь и резигнацию — вот мой девиз. А тяжела резигнация… Dahin, Dahin {Туда, туда (нем.).— Ред.}.

31
А. И. ГЕРЦЕНУ

11 апреля 1842 г.¹

Вчера я перечел г. Малинов ² и мне захотелось к тебе писать. Давно я не говорил с тобою и хорошо сделал, мучимый внутренно, одурелый в каком-то хаотическом образе жизни — что бы я сказал тебе? Теперь я один. Болезнь заставила меня вести жизнь однообразную и спокойную, и я успел надуматься, прийти в ясность с самим собою и пишу к тебе вследствие истинной потребности. Дай руку и слушай.

Я задумался над Трензинским³. Чтоб создать это лицо, надо было пережить его в себе. И ты его в себе пережил — это очевидно, и я тоже. Тяжело сказать это, когда вспомнишь наше светлое прошедшее. Мы развивали в себе элементы Трензинского на разных точках земного шара и при разных обстоятельствах. Одно общее в этом развитии: влияние толпы, от которого душа леденеет. У тебя иного скорбного столкновения с людьми и не было в жизни. Социальный интерес — вот была наша точка отправления, мы увидели, что он существует в немногих, что толпа неподвижна и нам приходится в унынии скрестить руки на грудь и повесить голову, ничего не делая. Горькое чувство презрения должно было необходимо быть следствием. Потом мы видели гнет внешней жизни,— fatum {рок (лат.).— Ред.} немилосердый,— видели нескольких благородных, около нас попадавших в могилы, других еще более стесненных, чем мы сами: результатом было презрение и к этому fatum’у. У меня примешались совершенно личные, горькие отношения (это единое мое превосходство над тобою на этой нисходящей дороге). И вот кажущееся равнодушие, холод, который ни что иное, как жар внутренний, ‘колкое презрение ко всем’, сомнение в будущности общей и личной — вот что на некоторое время завладело нами. Характер Трензинского мы пережили в себе. Остановиться на нем нельзя, это только момент преходящий. Мы чище и сильнее должны вынырнуть из этой горькой струи. Теперь мы — по крайней мере я — еще на степени Трензинского. Задача жизни, кажется, разрешается так: отказаться от всякого огромного социального интереса и удовлетвориться в маленьком круге действия, не сердиться на апатию и низость, окружающую нас, и примириться в том, чтоб, оттолкнув всякого антипатического человека, заключиться в маленький круг близких людей, отказаться от всякого притязания на личное блаженство и удовлетвориться равнодушною независимостью. Горькое чувство, которое этот результат оставляет в душе, долго не изгладится, долго не привыкнешь глядеть без презрения на всякого человека, живущего в тесной рамке, долго будешь смотреть с горькой улыбкой на всякое движение еще юной души, но это все пойдет decrescendo {ослабевая (итал. музыкальный термин).— Ред.} и замолкнет, чтоб дать место новому аккорду, громкому и мощному. Если наша 1-я симфония была die Sehnsucht {стремление (нем.).— Ред.}, а вторая Desperatio {отчаяние (лат.).— Ред.}, то пусть третья будет примирение, пишу Maestoso {величественно (итал. музыкальный термин).— Ред.} в главе страницы и под новый марш иду твердо и спокойно.

Примирение в науке — мало значит. Больному не легче, когда он из физиологии узнает, как изящно создано тело человека. Примирение надо совершить в действительной жизни. Но как? Совершить примирение в мысли ужасно недостаточно, философия останется сама по себе, а жизнь сама по себе. Жизнь будет делать частые набеги на философию, а философия, стараясь ладить, не сладит с жизнью и не покорится ей,— борьба бесплодная и безвыходная. Примирение должно совершиться im Gemte {в душе (нем.).— Ред.}. Может, это тебе покажется глупо, а оно так. Опыт жизни расшатал великое дело — любовь. Только любовь могла стать выше обстоятельств, принимать горечь, не оскорбляясь и не унывая. Было ли, есть ли у нас настолько любви? Можно ли возродить в себе любовь? Или это чувство непроизвольное? А как же без него примириться с жизнью? Любовь долготерпелива, говорит апостол. Посмотри: так ли Павел переносит тюрьму и пытки, как напр[имер], ты свое изгнание? Ты скажешь, что вещи слишком разны, что причиной изгнания не великое дело и что терпение тут не годится. Согласен, мы должны кричать против гнета чем сильнее, тем лучше. Но — как ни финти — а ведь это изгнание тебя более или менее вогнало в уныние. Возьми все мои отношения — они вогнали меня в уныние. А уныние есть недостаток любви, уныние — самолюбие. Не думаю, чтоб это был парадокс. Трензинский с виду равнодушен, а внутри его огонь. В нас есть любовь, но мы находимся в апатии. Даже то, что ты не дописываешь повести, есть апатия. Враждебные элементы нас задавили, сил нет подняться. Где же выход? где примирение? Стало, в нас нет на столько любви, чтоб вырваться из этого состояния. Нам нужен внешний толчок — и любовь воскреснет, и полные благородным стремлением мы станем выше всех обстоятельств. Любовь примирит нас с жизнью, будет связью между примирением в мысли и примирением в действительности, но не пассивно — из этого должно выйти: die Tat {действие (нем.).— Ред.}. И для этого-то нам нужен внешний толчок! Не знаю, как ты, а я это чувствую. До чего мы или я дожили! В какую лощину запрятались, сойдя с Воробьевых гор! Нужен толчок, чтоб мы могли делать для цели, которая была и осталась для нас святою святых! — Или ты думаешь, что мы в самом деле что-нибудь делаем? Смешно так жестоко надувать себя, уверять, что мы статские советники, между тем как мы нос и только. Или в самом деле внешний гнет так силен, что нечего делать? Уж по крайней мере вдвое против того, что мы делаем — можно. Но беда в том, что силы действовать нельзя возродить в себе, потому что эта сила — любовь к делу. Мы везде слишком искали себя самих и первая неудача нас осадила. Клевета это или нет? Да послужит единая возможность упрека тем внешним толчком, о котором я говорил. Несколько дней я вырабатываюсь из бесполезной тоски и чувствую, что любовь к делу оживает и становится главным чувством. Да не будет наша 1-я встреча, брат, пуста и да не кончится одним счастием повидаться друг с другом. Может быть, момент, в котором мы теперь находимся, важен. Приступим к делу ближе, практичнее. Тут я отрываюсь, все еще, однако, не решив, выйдем ли мы из душевного состояния Трензинских. Кроме области гражданственности, хочется жить и в других областях жизни, хочется просто жить, хочется блаженства в жизни. Нет веры в возможность блаженства, а потребность непреодолима. Куда деваться с этим?

32
М. Л. ОГАРЕВОЙ

Дюссельдорф, 5 сент. веч. 6 ч. <1842>¹

Я приехал в 10 час. утра. Осмотрел в короткое время, что стоит внимания, и должен до 8 час. вечера дожидаться отъезда Eilwagen’a {скорый дилижанс (нем.).— Ред.} в Аахен. В Аахене я буду в 4 час. утра. К обеду в Брюсселе, где пробуду до обеда 8-го числа. 9-го буду в Ostende, a 10-го, не останавливаясь, пущусь в Кобленц, и 12, много 13 — у тебя. Как скучно не получать от тебя писем. Все что-то тревожит. Странно! Часто мы смотрим двуглавым орлом, но что-то un je ne sais quoi {нечто непреодолимое (франц.).— Ред.} так сильно привязывает нас друг к другу, что мы никогда не разлетимся. Даже, ежели бы и что важное пробежало между нами, и тогда мы не можем разорваться и скорей все простим друг другу, лишь бы быть вместе. Желал бы я знать, что ты делаешь.— Я скучаю в Дюссельдорфе. Жуковс[кий] еще здесь, но не хочется идти к нему. К чему? Он не интересен, прийти и сказать: я также пописываю стишки — глупо, искать себе мецената — еще пошлее. Пошатался в саду, который лучше всех садов, т. е. парков, которые я только видел: огромен и что за растения, т. е. деревья! Всего примечательнее картина проф. Зона — Тассо сочиняет im dunklen Laub {в темной листве (нем.).— Ред.}, где Goldorangen blhen {цветут золотые апельсины (нем.).— Ред.}, и обе Элеоноры смотрят на него из-за куста, давая друг другу знак, чтоб не мешать ему². Славная картина! Лица женщин хороши, и лицо Тассо чрезвычайно выразительно. Сегодня на пароходе я зяб, как собака. Встретил юношу, очень похожего на Сатина, и англичанку, очень напоминающую Душеньку Коб³. Хотел с обоими познакомиться, но все преглупо сидели в каюте, да, впрочем, я был d’une humeur de chien {в собачьем настроении (франц.).— Ред.}, что, я думаю, давеча отразилось в моем письме. Я в припадке самообвинений, а эта тема — самая мучительная и бесконечная.— Сейчас бродил по лавкам. Здесь славные пистолеты, но поскупился вынуть 60 талеров из кармана, и купил очень миленькую пороховницу. Спрашивал cassolette {курильницу (франц.).— Ред.} — нет. Кельн и Дюссельдорф представляют почти на всех улицах движение, как на Невском проспекте. Это принадлежность торговых городов.— Мне надо было еще смотреть церковь — но все лон-лакеи так мне опротивели, что я сижу в комнате и ужасно мосаден {maussade — угрюмый (франц.).— Ред.}. Что-то такое тревожное, дикое в душе, что я не рад сам себе, все противно: и беготня на улицах, и холод, и жирные голландские рожи, и аффектированные лица немецк[их] идеалистов, и все движение торговое кажется таким обманом, и люди в блузе так жалки — и сам себе так наскучил, что не знаю, куда деваться. Европа! да — здесь привольней для нас, а для европейца так же тягостно. А я отчасти европеец, и потому мне отчасти тягостно. Столько язв в обществе, и когда это все залечится, и как? Христианство и фурьеризм — два противоречия — этого еще Г[ерцен] не заметил. Христианство все основано на внутренней жизни, на Gemt {душе (нем.).— Ред.}, на идеализации, а фурьеризм на голой реальности. Христ[ианство] не удовлетворяет оттого, что людям надо реальной жизни, действительного, а не заоблачного блаженства, а фурьеризм не удовлетворяет потому, что когда Gemt не живет, плох человек бывает. Что же наконец? Философия примиряет в мысли — так! да факт-то, дело-то нам надо, подавай сюда счастье в действительной жизни, да и только. А где оно? Что делать? Как вытащить страдающих из страданий. Христос это сделал актом des Gemts {душе (нем.).— Ред.}, сказал: ‘Приидите, все плачущие, аз упокою вы’. А теперь этого мало, мало царствия небесного, не сули журавля в небе, дай синицу в руки. Где вера? Где надежда? — Разорванность — вот еще черта нашего времени. Гадко? А Рейн при луне тихий, величавый. Маша! да зачем же нет примирения с людьми? Прощай! Целую и благословляю, обнимаю тебя и будь здорова и не уставай от ванн. Спрошу чаю и отправлюсь на почту и в Eilwagen {скорый дилижанс (нем.).— Ред.}. Addio, carissima {Прощай, любимая (итал.).— Ред.}. Завтра напишу из Брюсселя.

33
А. И. ГЕРЦЕНУ И Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

Берлин, июня 11/мая 30 <июня 12, 13 1844 г.>¹

Сто лет прошло, как мы не писали друг к другу. Где вы? Что вы? Бог вас знает. Сегодня Вердер² хотел просить зайти ко мне твоего зятя, профессор ³! Который не знаю… {Далее несколько строк написано Галаховым.— Ред.}

12 июня. …где живет. Между началом и концом этой фразы приехал Галахов⁴. Я так обрадовался, что и сказать нельзя. И в то самое время, когда я обо всех вас думал и хотелось хотя бы слово об вас услышать, стучатся в дверь (вот как теперь… Что надо? — Здесь квартира отдается в наймы?— Да не у нас же, …) — и вижу — он. Давно я не был так рад. Ну! теперь я вижу всех вас, как на блюдечке. Теперь и барон с вами, а я к нему писал в Питер дня три тому назад через контору О[течественных] З[аписок]. Барон явился праздновать твою золотую свадьбу⁵ (хотя не 50-летнюю, а все же золотую), и вам хорошо вместе, и Наташа здорова и весела, и Сашка прыгает. Ты счастлив, Александр. Можешь не жаловаться на судьбу. Твой личный мир устроен и счастье домашнего круга допускает спокойное развитие многосторонней деятельности. И я счастлив, Александр! Счастлив потому, что ты счастлив. Какое дело до меня — довольно и одного счастливого, не хочу требовать у судьбы больше, чем она дать может, и не жалуюсь на нее: она устроила одного — и будет. Есть эпоха в жизни, в которой является резигнация, и неудачу одной половины жизни прощаешь за то, что дано в другой. Эта резигнация приходит трудно, вырабатывается мучительно, но раз почувствованная — человек становится крепче. Блеснет ли на мой закат печальный любовь улыбкою прощальной — не знаю, блеснет — хорошо, нет — я не погибну. Есть душе опора среди вас, мной избранного, духовного семейства, да в самом себе, в святыне человеческого чувства и сознания, есть радость среди любящих и любимых людей, есть радость

In her (natur’s) summer sun to bask,

To mingle with the quiet of her sky… *

* В лучах ее (природы) летнего солнца купаться,

Раствориться в тишине ее небес (англ.).— Ред.

и я все же благословляю жизнь за красоту жизни. Дайте же руки, друзья, и твою, Наташа! Празднуйте день свадьбы и не забудь, Александр, тоста за нашу 20-летнюю дружбу.

13 июня. Вчера мы провели день с Гал[аховым] и поздно простились, он теперь уже на железной дороге в Лейпциг. Разумеется, все было говорено об вас. Весело было слышать о твоих лекциях, профессор ⁶! Весело знать, что есть у вас какая-то жизнь, в которой вы можете двигаться не без толку, или, по крайней мере, не совсем без толку. Хотя споры с почтенными москвитянами ⁷ и не совсем плодоносны и подчас должны крепко надоедать, но все же тут люди и разговоры и ein Schein eines Lebens {видимость жизни (нем.).— Ред.}. Жаль только, что они все, кажется, точно на том же месте, как тому назад два года. Издали вижу, что скука нередко наполняет всю атмосферу, в которой вы вращаетесь. За то unter sich {между собой (нем.).— Ред.} бывает лучше. Жаль, что Виссарион так же на том же месте, как тому назад два года, т. е. в крайности. То же происходит и с Вас[илием] Пет[ровичем] ⁸. Надо предоставить их хорошим натурам выбраться на прямую дорогу. Не знаю, домашнее ли происшествие, или привязанность к таким строгим логическим выводам, что чуть ли действительная жизнь не уходит вовсе за абстрактами, но Вас[илий] Пет[рович] много изменился. Его характер принял странный оттенок желчности, и лучшая его натура только изредка пробивается симпатически как и прежде. Он теперь в Италии. Пишет, что впечатления природы не имеют в нем отголоска, чему я не верю, должно быть он натягивает на себя это расположение духа. Как бы то ни было, он страдает. Теперь надо сказать несколько слов и об нас. Мы живем в Берлине ради операции, которую будут делать Сат[ину] и едва ли доберемся до России прежде конца августа. Я еще должен съездить на Рейн за ребенком, и тогда мы уже явимся домой. В Берлине скучно. Погода холодная, небо серое, как в Лондоне. Люди — еще мало их знаю. Был у Вердера, видел Varnhagen’a ⁹ и вчера был у Бетины ¹⁰. Вердер добродушное и глубоко innerliches {внутреннее (нем.).— Ред.} существо. Мне кажется, что я буду его откровенно любить, но боюсь, что он остановился на ортодоксии в науке и до такой степени успокоился верой в грядущее, что вся действительность ему кажется призраком, о котором не стоит того и говорить. Varnhagen был на минуту у нас. У него палочка с золотым набалдашником и с золотой цепочкой и вид светского человека, да еще немецкого светского человека, наблюдателя нравов, немного недоброжелательного к людям, но чрезвычайно учтивого, вообще впечатление не совсем приятное. Бетина маленькая женщина с высоким лбом, которая имеет способность говорить сряду 24 часа в сутки, не останавливаясь. Теперь у ней распря с цензурой, она ругает министров, беспрестанно переписывается с королем, помнит все свои письма наизусть и рассказывает их, больше она ни о чем и не говорит. Еще о своей книге о бедных. В ней много любви к добру, хотя еще больше самолюбия, но вообще не худо бы ей поучиться политич[еской] экономии. Она отлично делает чай и салат. Я буду ходить к ней, но редко, а когда мне можно будет есть салат, стану ходить, может быть, и чаще.— Сейчас был у меня Вердер. Он мне с каждым свиданием больше нравится. У него светлая и симпатическая душа. Говорили о современной поэзии. Попали на Reflexionspoesie {поэзию размышления (нем.).— Ред.} ¹¹. Я был очень доволен, что мы на этот счет одинаково думаем. Я давно перестал быть врагом Reflexionspoesie, но не могу находить удовольствия в том, где рефлекция не есть нераздельное с натурой человека обращение на самого себя и на внутри себя происходящую драму, а только готовая теория, которую ни с того, ни с сего облачают в стих, заменяя внутреннее чувство каким-то, право поддельным, Schwung’ом {порывом (нем.).— Ред.}. Иное дело рефлекция Шиллера или Байрона и иное дело рефлекция Рюккерта ¹²и современных пол[итических] стихотворений. Ну! да бог с ними. Вам, может, не лишне будет знать, что мы теперь делаем. Извольте, скажу: я учусь по-английски, Сат[ин] по-немецки. Кое-что пишу. Иногда, но редко, надеюсь сделать что-нибудь порядочное, чаще выходит плохо, но и это перестало ввергать меня в отчаяние, которое одолевало меня прежде. Если я не покорю себе стиха, если через некоторое время совершенно сознаю бессилие на пути творчества, я его оставлю с полной резигнацией, не стану думать, что жизнь погибла в самообольщении, и примусь за другой труд с полной любовью и с полным желанием быть в нем полезным. Но пока еще меня преследует любовь к рифме, надежда сделать что-нибудь не оставляет, и я продолжаю работать, и в этом пока жизнь моя. Если сознание решит противное и укажет на другое, я пожалею, горько пожалею о рифме, но с полной верой в мысль стану искать ей другого выражения. Я больше спокоен внутри себя. Пережил эпоху страданий от внешних происшествий личной жизни, шрам остался после раны, но я чувствую, что пересилил боль. Пережил тоже эпоху безумного кружения, молодечества, своенравия, и пережил ее недавно — и… с удовольствием!! Но не чувствую, чтоб она оставила дрянь на душе, она была даже полезна, стряхнув совершенно всякую возможность возвращаться к ложным отношениям в жизни, выход из которых мне стоил столько усилий и даже насилия над самим собою вследствие моего характера и, может быть,— чувства. Страдание осталось, но не то враждебное и глупое страдание, а только человеческое страдание, которое есть любовь. Любовь в столкновении с тем, что отрицает ее,— выражается в страдании, это страдание я сберегу в себе, как святыню сердца. С другой стороны, любовь должна просветлять, тут она выражается жаждой дела, на этом оснуется всякий труд. Тут любовь должна покорять человеку и препятствия и даже людей. Личное блаженство есть время высшего развития любви. Стремиться к нему нельзя перестать. Любовь есть жизнь. Развития жизни не остановишь. Надо покорять себе счастье. Надо действия. У меня как-то уж не вмещается в уме различие личной и общей жизни. Все есть личная жизнь. Das Allgemeine {Всеобщее (нем.).— Ред.} так же сделалось личным, как и все другое. Любовь к женщине и любовь к человечеству равно составляют мой личный мир, и я равно обязан развивать элементы, входящие в мою душу. Борьба с самим собой и с жизнью есть борьба любви с нелюбовью, с нелюбовью в самом себе и с нелюбовью в людях, с своим эгоизмом и с эгоизмом других. Страдание, возникающее в этой борьбе, свято, грусть есть выражение любви, но нужна и победа над самим собой и над людьми по возможности. Я не убью в себе ни грусти, ни жажды дел, стремления все покорять любви, т. е. самому себе, своему чистому человеческому началу. Вот мои внутренние убеждения, не знаю, ясно ли я сказал их, хотелось сказать ясно — respectez l’intention {оцените намерение (франц.).— Ред.}. С другой стороны, и, может быть, вследствие того же, я стремлюсь больше сделаться положительным, т. е. выйти из неопределенностей в самом себе, сделаться яснее и в мире искать не фантастического, а действительного. Mehr praktisch, praktisch sein {Быть практичным, более практичным (нем.).— Ред.}, мне кажется — значит понять методу, по которой неразумная действительность переходит в разумную. Die Praxis ist die Geschichte {Практика — это история (нем.).— Ред.}. Нужно изучать свое прошедшее и делать свою жизнь, свою историю. Не знаю, куда я выведу свою жизнь, но думаю, что я вам надоел своими рассуждениями, и потому простите мне их великодушно, хотелось поговорить. Как бы хотелось поговорить с вами языком, а не пером и послушать вас ушами! Писал я к вам редко, а тосковал по вас часто. Чужбина мне не заменяет вас и больше и больше делается в самом деле чужбиной, т. е. так тяжело чувствую себя чужим и одиноким, что не раз случается впадать в апатию. Сат[ин] также грустит, да еще и готовится на муку физическую. Но пусть он говорит сам за себя. Сказать, где мне в Европе лучше, не умею. Везде нехорошо. Я слишком слит с родным воздухом, чтоб вырваться из него без боли, и думаю, что дома все еще лучше. Нетерпеливо жду минуты, когда буду опять с вами. Ты еще, может быть, будешь в деревне, Александр, когда я возвращусь. Я приеду к тебе. Пора быть вместе. Я без вас не полон, недостает большей половины существования. Приеду — будет осень. Вечер пройдет у камина. Приготовь клячи две, чтоб нам днем ездить верхом по лесу. Хороши будут эти минуты. Хочу вместе жить, чтоб вместе мыслить и страдать. Да, вы говорите, что все не так пойдет, что я привезу с собой элемент беспорядка и пойдет глупость за глупостью… Ну! я за это не ручаюсь, только едва ли принесу столько беспорядка, как прежде. Я уже пережил несколько эпох дикостей, едва ли буду в состоянии так пристрастно заняться ими теперь. А чего доброго? Может быть, на эту минуту говорит во мне Цитмен, а когда заговорит Герцог Монтебелло, не ручаюсь, что выйдет. Я желал бы так устроиться, чтоб употреблять Монтебелло и иных герцогинь, всегда ему близких, только врачебным средством против минутной хандры, а там и прочь их, но с ужасом думаю, что, может быть, хандра-то не минутная, а всегдашняя, то и лечиться надо будет беспрестанно. Впрочем, на первое свидание я предоставляю вину лучшее и благороднейшее назначение сделать все задушевное более доступным языку, чем это бывает у меня в трезвом виде. За сим перестаю писать и передаю лист Сат[ину]. После еще припишу.

34
А. И. ГЕРЦЕНУ

Берлин, сентября 25/13 <1844> ¹

Сейчас получил твое письмо, друг мой! ² Я был рад ему, но оно как-то меня не одушевило, не воскресило, а как будто пришибло. Потому ли, что встретил в нем нападки на мою особу, обвинения, в которых я едва ли повинен, или потому, что три страницы оного сжаты какою-то сухостью, прохватившею тебя на эту минуту. Но что бы то ни было,— я все же рад ему, как другу. Потребность быть с вами сильна, я не могу быть с вами не на чистоту, а переписка не высказывает всего, да и подчас застает в такой час, когда говорить не хочется. Потребность быть с вами тем сильнее, что я боюсь впасть в внутреннюю болезненность, которая с некоторых пор набрасывает какой-то темный колорит на самые лучшие мои отношения к людям. Высказать этого чувства я никому не в состоянии, но много проходит безмолвных часов самообвинений в отношении к другим и обвинений других в отношении к себе, и обвинений себя и других в отношении к истине. Не знаю, почему твое письмо растворило много ран и душа страдает. Я ненавижу в себе эту болезненность, она съедает силу, мешает деятельно взять самого себя и толкнуть на работу. А отделаться от нее мне трудно. И тогда становится так тяжело и черно, так все, что казалось полным в жизни, начинает казаться неполным, испорченным мною или другими, что просто жизнь в тягость. Но не хочу больше говорить об этом. Я борюсь с этим чувством, и борьба должна вынести на свет божий. Прости мне эти темные строки, написались, так пусть идут к тебе.— Давай скажем несколько слов об обстоятельствах. Прилагаю письмо к Алексею Алексеевичу о деньгах, я решительно не знаю, сколько у меня чего. Жду сам денег, потому что нуждаюсь в оных. Если можно, он вышлет все, нельзя — то половину. Если же ничего нет, то займи 10 т. на год (ведь можешь, напр[имер], у Дмит[рия] Павл[овича]), а я, приехавши, заплачу.— Что касается до моего иного обстоятельства, то, ей богу, говорить не хочется, а совсем не дипломатизм. Я знаю, что я прав, хотя бы тысячу голосов поднялись против меня. Я прав по убеждению и по чувству. Надеюсь, что ты в этом случае симпатически дашь мне руку, потому что глубоко верю в нашу симпатию. А если нет, то это будет для меня тяжело, оскорбительно, но не переменит моей точки зрения на мои поступки. Будет обо всем этом. Lat untergehen die wandelnden Gestalten {Пусть скроются блуждающие тени (нем.).— Ред.}.

С радостью я прочел твою статью о Гран[овском]³. Да что ж ты не пишешь, мой милый Грановский? Мы, кажется, так тепло встретились и полюбили друг друга, что разлука не может подлить холодной воды в нашу дружбу. Черт знает! хотелось бы слышать твой голос, который имеет для меня что-то иррезистибельно-симпатичное {неотразимо (франц.— irrsistible).— Ред.}. Как трудно наживаются задушевные минуты! Какой-то холод связывает язык и душу. Скучно мне сегодня, друзья мои! Лучше брошу писать.

Что сказать о занятиях? Они были прерваны довольно долго ‘скаканием играющей чувственности’ (Надежд[ин]). Но чувственности моей нанесены раны, вследст[вие] чего я не скачу, а сижу и глотаю всякую дрянь. Нет худа без добра.— Логику я прочел в месяц (новое издание в 1 томе), но нисколько и не хвастаюсь, чтоб я ее совершенно усвоил себе, и в продолжение этой зимы примусь за чтение прежнего издания. Прежде надо прочесть историю философии и совершенно уяснить себе феноменологию. Что же касается до 1-го отдела логики vom Sein {о бытии (нем.).— Ред.}, то признаюсь, что он мне яснее всех прочих, и по правде я дальше его, действительно, не ушел, хотя и прочел дальше. Я даже имею влечение засесть надолго на этом отделе, ведя его разом с натурфилософией и с историей древней философии. История философии одна из лучших книг Гегеля, и я ее читаю с увлечением. Это тоже развитие логики, взятое в цепи трудов прошедших мыслителей.— Гегель удивительно сжился с Грецией. В филос[офии] истории Греция разработана превосходно, да вообще весь древний мир. Средние века и христианство представляют с его стороны усильное искание в них примирения всеобщего и единичного, между тем как все их развитие есть неснятый Gegensatz {противоречие (нем.).— Ред.}. А уж что касается до нового времени, то мое почтенье, он или боится сознаваться или находится in der Befangenheit {в предубеждении (нем.).— Ред.}. В книге Розенкранца ⁴ (не знаю, с чего ты взял, что я хвалил предисловие) все отрывочные мысли Гегеля о древних просто восхитительны, но как придет к теологии, так и скажешь: вон оно куда пошло! — В энциклопедии я стал на одном месте, далее которого не иду, и в логике не нахожу этому разрешения, и в энциклопедии тоже, и нигде. И этот вопрос для меня тайна. Или я не понимаю, или, действительно, тут нет достаточных оснований, нет необходимости проистекания, становления, положения — назови как хочешь. Дело вот в чем: не понимаю, как из абстрактной пустоты бытия — является вещество. Если ты что уяснил себе в этом, напиши. Я чувствую, что это вопрос, который неминуем, без которого никуда не выйдешь и об который можно расшибить себе голову, да не шутя.

На другой день. Сегодня я в лучшем расположении духа и письмо твое кажется уже мне иным, я им больше доволен. Я даже рад и его пространным диссертациям, и нападкам на меня, прямо высказанным. Сегодня я в последних вижу святую чистоту и великодушие дружбы, а потому намерен писать обо всем, что заключено в твоем письме и в твоих статьях. 1-е, упомяну о моей скупости. Сколько ни разбираю себя, не нахожу в себе ни одного чувства, подходящего к оной, и с великою радостью сообщаю тебе это известие, если б такое гадкое чувство закралось в меня, я, ей-богу, сошел бы с ума. А, между тем, я признаю в себе кучу иных эгоистических мелкостей, которые ничуть не лучше, но не эту. Два мелочных чувства были бы для меня удручительны, если б я их допускал до себя,— скупость и зависть. Через последнюю мне случалось проходить, но я пересилил ее, с этой стороны я очистился. Может быть, это единая внутренняя победа, которую я над собой сделал, единая сторона характера, где объективная истина просветлила мою личность. Что касается до скупости, я мог казаться скупым в иные минуты моей жизни, но источник многих жалких поступков с этой стороны заключался в не менее мелком и постыдном чувстве, но ином: в бессилии и робости. Насколько я в этом случае победил свою натуру — не знаю, кажется, что я окреп, но боюсь хвастаться. Что касается до тупости безрасчетной головы — с сожалением должен сознаться в этом непреодоленном пороке, в какой-то лени рассчитывать, которая меня самого бесит. Основа этого необыкновенное легкомыслие, которое подчас может заставить меня в минуту забыть самое тяжелое прискорбие и переброситься в детскость, веселость, молодечество etc…— Вот тебе моя моральная исповедь. Други мои! Осуждайте меня, пожалуйста, там, где я повинен, а не там, где я не повинен. Кривое осуждение иногда меня тяжело оскорбляет, и я не всегда могу его вынести, не впав в непроходимую тоску, между тем как прямое осуждение — меня поднимает, я же всегда сознаюсь в том, что есть…

… В Берлине вчера был праздник. Король возвратился. Город был убран цветами, вечером была иллюминация. Что касается до иллюминации, она была вовсе не завидна. Но почтенные бюргеры с удивлением и наслаждением останавливались перед окнами, где вместо четырех свеч горело шесть. О, достолюбезная Германия! — У нас бывает Бетина ⁵, даже одна из ее дочерей навестила Сатина. Вон оно куда пошло! Бетина славная женщина, но у ней сумбур в голове. Так, она находит, что Гегель взял свою систему из философских афоризмов Новалиса и что вообще система вещь убийственная и бесполезная, Бетина не верит в черта, а верит в явление мертвых и в гомеопатию. Но Бетина вообще благородная и симпатичная женщина, и подчас у ней такие светлые мысли, что просто не знаешь, откуда они берутся. Но вражда с системой, следственно] с диалектикой, останавливает все эти светлые мысли на месте и, кроме рассыпанных блесток, от нее ничего не добьешься. О Вердере я уже много раз писал. Это homo {человек (лат.).— Ред.} из тех, которые примирились, ergo сидят и ждут и очень довольны и, в добавок, gefhlvoll {чувствительны (нем.).— Ред.}. Вот уж эта gefhlvoll — чистая болезненность. Тут Gefhl {чувство (нем.). — Ред.} даже не удручает, а так себе, погрущивает, и я, дескать, тоже говорю: Alas! poor Jorick! {Увы, бедный Йорик! (англ.).— Ред.} Вердер читал студентам Канта и хвастался мне, что читает не спросту, а развивает разом жизнь Канта и его систему, и как из этой жизни истекла эта система, и как они друг друга обусловливали, словом, он представляет живого индивида и построение его мысли. Я было и поверил, но, по достоверным известиям, о живом человеке ни слова не было, а только о мертвой системе, а то было только у него в уме. Ах! немцы, немцы! Право, люблю их очень, но бесят они пуще всех народов на свете. Фантастическое здесь царствует всюду, пропитанное Mehlspeise {сладкое мучное блюдо (нем.).— Ред.}, пивом и скверным табаком. Поевши раз десять на день, немец уходит в мир фантазии, т. е. представляет себе то, чего нет, и совершенно теряет из виду действительную жизнь.

Morgens, wenn ich aufstehe,

pfleg’ ich Goethe zu lesen,

Abends, wenn ich schlafen gehe,

Schillerl les’ ich in dir!..

(Knig von Bayern) *

* По утрам, когда я встаю, читаю я обычно Гете,

Вечером, когда я иду на покой, читаю я, Шиллер, тебя.

(Король Баварский).— Ред.

Твоей статьей я очень доволен ⁶, я давно просил ее у тебя, и был бы еще довольнее, если б ты ее не так разбросал, а обделал бы последовательнее и не вмешивал бы слишком много фигурных выражений, сравнений etc, что иногда не объясняет мысли, а затмевает ее. Да потом, пожалуйста, поменьше греческих слов. Ведь что хвастаешь? По-гречески ни гу-гу не знаешь, а нашему брату нельзя же держать всегда при себе покойника Ивашковского, хорошо, что я обзавелся греческим лексиконом для справок, а то бы…

27 сент[ября]. Вчера кто-то прервал, а сегодня не помню, что хотел сказать, а, должно быть, что-то хорошее было.— Сатин все болен. Мое здоровье в одном положении.— Как хорош в ист[ории] фило[софии] Сократ! Право, хотелось бы сделаться греком. Да Моисей говорит, что наш мир и должен примириться с древним, и находит великий недостаток в человеке, который весь век любит одну женщину, а истинная любовь, по его мнению, должна быть к женщине вообще, а потом в действительности все перемена, это выходит das bergreifende Weib {всеохватывающая женщина (нем.).— Ред.}! Также Моисей составил систему о сырах: швейцарский относится к классическим, а стильтон и лимбургский — к романтическим, т. е. не имеющим порядка ни в форме, ни во вкусе. Он удивляется, как такие умные люди, как мы, смеемся над такими великими истинами.— Напиши-ка еще статейку о дилетантах — формалистах. Эти люди имеют не одну неподвижную формулу, всюду ими прикладываемую, а несколько, не имеющих между собой никакой связи и прикладываемых в разных случаях по произволу.— Как это делается, caro mio {дорогой мой (итал.).— Ред.}, что у нас являются в одной то же время одни и те же требования? Ты хочешь приняться за естественные] науки, и я намеревался с открытия лекций следовать по оной же части (лишь бы не по-латыни читали). Я хочу эти занятия соединить с чтением энциклопедии.— Беда вот в чем: я еще долго не стану на ту ступень светлого сознания, из которого можно бы со всей полнотой мысли и внутренней жизни перейти в мир практический. Личность моя страждет недостатком силы воли, и эту силу я могу себе выработать только силой убеждения, т. е. посредством науки. А чем больше входишь в науку, тем огромнее становится предстоящий труд, и где этому конец? по крайней мере, когда дойду до достаточной связи, до ясного объема целого? А блуждание кой-каких мысличек в мире практическом обусловливает только блуждание моей особы в жизни, доводит до нелепостей, наводит на капризность, и все это хаотическое движение, смесь Naturgewalt {власти природы (нем.).— Ред.} и благородных порывов — словом, что-то уродливое. Entbehren {самоотречение (нем.).— Ред.} и асцетизм ничему не помогут, а, между тем, я раб жизни. Я приношу в жизнь душу впечатлительную, а не напечатлевающую. От этого и блаженство вещь недоступная — и все одна разорванность. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Труд должен быть спасением. Но когда вижу, как он впереди растягивается на годы и годы, просто страшно становится. Да еще и будет ли желаемый результат?.. Halte l {Остановись (франц.).— Ред.}!

Разные житейские потребности прерывают.

Прощай пока! Передаю письмо Сатину ⁷. После припишу…

35
ИЗ ПИСЬМА А. И. ГЕРЦЕНУ

Берлин, декабря 29/17 <1844>¹

Пишу лежа, потому что нездоров. Не вздумай беспокоиться, болезнь пустая, прими только лежание за извинение, если скверно будет писано,— неловко лежа писать. Сегодня получили мы твое письмо, а я уже давно сбираюсь писать к тебе, даже было пол-листа написано, но брошено. Чорт знает, как бы хотелось тебя видеть. Так много надо бы говорить с тобой и даже трудиться вместе. Но об этом речь впереди, сперва о твоем письме. Опять речь о границах. Эта речь, caro mio {дорогой мой (итал.).— Ред.}, так глубоко залезла в душу, что только начни, и пойдет рефлектировка на целые часы. Я не знаю, насколько Гран[овский] aus einem Gu {монолитен (нем.).— Ред.}, вот что значит давно не видаться! Мне кажется, il subit la spcialit {отдается специальности (франц.).— Ред.}, для того чтоб не растратить сил и сохранить всегда свежую деятельность, не пропадающую даром. Но взгляни на интенситет его желания полноты в жизни, и как это разрешится в грусть — увидишь, что Gu {отливка (нем.).— Ред.} не кончен и что он, может быть, от этого пьет, как гусь. Милый проф[ессор] in spe! {Здесь: будущий (лат.).— Ред.} Расцелуй его за меня. Что же касается до нашего Gu, который не ein Gu, а только das Giefen {Игра слов, имеющая смысл: наше формирование еще не закончено (нем.).— Ред.},— об этом я не мало рефлектировал и довольно бесплодно. Энциклопедизм, хватание за ту и другую науку от того, что энциклопедизм, как просто сумма наук, не адекватен философии, а философия (по крайней мере, та, которую мы знаем) не дала разрешения. Я намерен сегодня серьезно говорить о гегел[евской] Энциклопедии, но после, дай прежде досказать о границах. Наша границы нам всегда ощутительнее, когда мы станем сравниваться друг с другом. Если б мы могли слиться в одну личность,— без самолюбия,— была бы превосходная личность. В наших различиях мы всегда можем указать наши границы, наше сходство составляет в нас истинную сторону духа. Вот почему мы и развиваемся параллельно,— глупое слово!.. одинаково — простей и лучше. Энергическая слабость моей практической жизни убийственна, она всегда меня перебрасывает из глупости в жесткость или жестокость. Не смейся над этим. Это черта слабых характеров. Милый Вас[илий] Пет[рович] самый резкий пример. Во мне это не так резко, по крайней мере не является в ежедневной жизни, а только в необыкновенных случаях, где решиться на что-нибудь необходимо, где ты поступишь благородно и прямо, а я глупо или жестоко. Да знаешь, что это 2 крайности в слабых характерах не только в практической жизни, но и в науке. Слабый характер должен сделаться или мистиком, или материалистом, по крайней мере всегда близок к одной из крайностей. Сильный характер — создание в науке и в жизни. Есть границы и самым границам, есть границы слабости и силы, и характеры являются mixtes {смешанными (франц.).— Ред.}. Один из самых сильных людей, один из самых близких мне по духу и по душе — Фролов ², а иногда и этой силе непереступимая граница. Есть у нас спорные пункты. У него близкое существо на том свете. Случай, несчастье, оскорбление природою святыни душевной заставляет искать jenseits {потустороннего (нем.).— Ред.}. Право, чувство границ, зависимость от случая тревожат меня болезненнее всего на свете. Дух оскорбляется, и тут рождается столько негодования, страдания и убийственного сострадания, что подчас и самые силы духа слабеют и опять хандра, хандра, которую я ненавижу, потому что действительно любил ее, пребывал в ней с мучительным наслаждением, и которая, как гнилой туман, съедает здоровые силы. На-днях я принялся писать стихи. Плохо я пишу, Герцен, но стихи навели меня на фигуру Мефистофеля. Близость Мефистофеля оскорбительна, как spleen {сплин (англ.).— Ред.}. Эх, брат! — подумал я,— да дело в том, что Мефистофель не есть негация. Мефистофель — чистое бессилие, а негация — чистая сила. Неадекватность личности и идеи, отрицание духа из личного бессилия, эмпиризм, не совладающий с понятием и в жизни нисходящий до животности, мерящий истину пальпабельностью из бессилия обнять ее im Geiste {в духе (нем.).— Ред.},— вот он Мефистофель. Это больше жалкий урод, чем черт.

Теперь товарищ, мне иной дух отрицания,

Не тот насмешник черствый и больной,

Но тот всесильный дух движенья и созданья,

Тот вечно юный, новый и живой!

Он губит весело, ему не жаль развалин,

Из праха их он строит вновь и вновь…

(дальше — плоше)

Заметь, что смешивание Мефистофеля и негации гибельно, заставляет отчаиваться в правде и в жизни. Ложь, которую нашептывает собственная недостаточность, принимается за опытность, за то, что В[асилий] П[етрович] называет смотреть чорту в глаза, что вообще называется горькими истинами.

Пребывай в сознании этих горьких истин, принимая его за великую жертву, приносимую истине,— и всегда Mephisto {Мефистофель.— Ред.} неотвязчив и всегда будет дрожаться перед ним. Не то сила негации. Она убивает Мефистофеля, она снимает истины эмпиризма, возводя человека в практичность. Эмпиризму позволено искать от скуки, как бы найти насла-жденьице, на этих наслажденьицах он останавливается, цепляется — так и жизнь проходит. Но сила негации есть практичность, т. е. беспрерывная манифестация самого себя, ни за что не цепляющаяся, ни на чем не останавливающаяся, потому что это сила духа, который не может остановиться на каком-нибудь моменте. Манифестация самого себя — блаженство в жизни. Мы не достигаем блаженства оттого, что скрываем, робеем высказаться. Сила негации ведет к энциклопедизму в науке, не допускает остановиться на отдельном, она создала мир и требует его воспроизведения для сознания ³. Наше бросание из угла в угол в науке доказывает, что сила негации в нас запала, но мы ее не усвоили. Ее присутствие только судорожно поразило нас, и она в нас выразилась тревожно, malos und zwecklos {безмерно и бесцельно (нем.).— Ред.}. Это наши общие границы, за которые нужно перешагнуть, сколько бы труда ни стоило. Для энциклопедизма нужен план и держание себя im Mae {в мере (нем.).— Ред.}, только тогда почувствуется действительно сила негации и жизнь станет развитием, а не брожением.

Энциклопедизм и философия! Вот где Widerspruch {противоречие (нем.).— Ред.}, эмпиризма и идеи. История движется, чтоб примирить их. Действительная наука только тогда, когда идеализм и эмпиризм, философия и энциклопедизм будут адекватны. Боюсь впасть в нелепость, но с тобой coeur ouvert {скажу чистосердечно (франц.).— Ред.}, логика все же абстрактное, а не живое дело ⁴. Да кто же дал право вынуть мысль из мира, поставить особо и потом строить прикладную логику, т. е. натурфилософию и философ[ию] истории? Если мысль соприсносущна миру, как же, когда вы следуете за развитием мысли, она становится для вашего сознания особо и вместе с нею не развивается перед вами самый мир, и вы только после сводите мысль в конкретную жизнь, прикладываете ее? От этого неизмеримая Kluft {пропасть (нем.).— Ред.} между логикой и натурфилософией, и в этом процессе вы тормошите ваши эмпирические сведения, чтоб подвести их, и тормошите мысль, чтоб навести ее. Мысль с природой aus einem Gu {вылита из одного куска (нем.).— Ред.}. Дайте мне не прикладную, а конкретную науку. Вердер ⁵ говорит, что логика lt sich nicht so in der Natur durchfhren {может быть просто проведена в природе (нем.).— Ред.}, что, зная логику, можно только иметь в натурфилософии mehr originelle Gedanken {более оригинальные мысли (нем.).— Ред.}. Вот ad absurdum {до абсурда (лат.).— Ред.} доведенный раздел эмпирии и идеализма, des Seins und des Denkens {бытия и мышления (нем.).— Ред.}. Этот раздел консеквентен у Спинозы, а у Гегеля он едва ли консеквентен. А между тем эта Kluft zwischen Sein und Denken {пропасть между бытием и мышлением (нем.).— Ред.} чувствительна в энциклопедии. После построения логики я не вижу, зачем идее бросаться в природу ⁶, ins Auseinandersein {во вне себя бытие (нем.).— Ред.}, и это выходит идея prestabilitata {предустановленная (лат.).— Ред.}. А идея prestabilitata — дуализм и именно Kluft zwischen Sein und Denken {пропасть между бытием и мышлением(нем.).— Ред.}. Также я не вижу, почему логический Etwas {нечто (нем.).— Ред.} не есть вещественность. Ведь, это понятие der Realitt {реальность (нем.).— Ред.}, das Etwas пришло из мира эмпирии, есть представление и доказывает — не то, чтоб в развитие мысли вмешался чуждый элемент, а только нераздельность мысли и природы. Зачем бояться представлений? Можно бояться привидений, бояться наглядок (Wahrnehmung {восприятие (нем.).— Ред.}), а мысльтолько тогда и жива, когда она есть представление. В области сознания мысль только тогда и жива, когда она ясна до представления. Идея не prestabilitata и не есть делимое на низшее и высшее в ходе своего развития. Она тотальна в каждом своем моменте… как человек весь в каждом своем действии. Она развивается вся (в этом ее вечность), и от этого она не jenseits {потустороння (нем.).— Ред.}, а соприсносущна миру. Логика, оставаясь схемой, есть наука абстракции, а не живая scientia universi {наука мира (лат.).— Ред.}. Если я вру, Герцен, объясни мне, насколько знаешь. Я мало себе верю, верю только, пока говорю об этом, потому что это меня бросает в какую-то экзальтацию. Также напиши ответ и на то, что напишу на следующей странице. Да напиши поскорее ⁷.

Дело пойдет собственно о 2-й части Энциклопедии ⁸. Многое мне темно. Я недавно начал читать ее. Самое вещество сильнейший камень преткновения… Дай подумать и рассказать посистематичнее. 1) Я, кажется, vom Sein und Nichts {о бытии и ничто (нем.).— Ред.} кое-что тебе наврал в последнем письме. Что — не помню, но помнится, будто занесся, т. е. заврался. Теперь я, кажется, живее понял их нераздельность. Абстрактное Sein есть das Absolut-Affirmative {бытие есть абсолютно-положительное (нем.).— Ред.} и вместе с тем das Absolut-Negative {абсолютно-отрицательное (нем.).— Ред.}, оно есть и вместе есть отрешенность от всего сущего — das Nichts. Die Wahrheit beider ist das Werden, wo das Sein und das Nichts, das Affirmative und Bleibende mit dem Negativen und beweglichenzusammengefalien sind {Ничто. Истина обоих есть становление, где совпадают бытие и ничто, утвердительное и пребывающее с отрицательным и подвижным (нем.).— Ред.}. Отныне негация и бытие, движение и существование — нераздельны. 2) Das Dasein, als unbestimmtes, ist das Leere. Das Leere ist so wenig das Nichts, als das Null. Das Leere ist nicht Null, weil Null gar nichts ist, eine totale Abwesenheit zwei entge-genstzten, die durcheinander zu Grunde gegangen, das Leere aber ist blo das unbestimmte. Das Leere ist nicht das Nichts, weil es nicht das Absolut-Negative ist, sondern eine Bestimmtheit (Qualitt). Das Leere ist die unbestimmte Bestimmtheit,— das Dasein berhaupt, oder das Dasein berhaupt ist leer. Ferner ist das Dasein als Realitt, als daseiendes und somit als Nichtsein (nicht nur Sein) mit der Negation behaftet. Das Leere hat seine Realitt im Raum, dessen Negation die Zeit ist.Hier ist das Dasein das, was es in Wahrheit ist {Наличное бытие, как неопределенное, есть пустота. Пустота столь же мало есть ничто, как она не есть нуль. Пустота не есть нуль, потому что нуль совсем не существует, полное отсутствие двух противоположностей, которые гибнут вместе, пустота есть только неопределенное. Пустота не есть ничто, потому что она есть не абсолютно-отрицательное, но определенность (качество). Пустота есть неопределенная определенность, наличное бытие вообще, или наличное бытие вообще — пусто. Далее наличное бытие связано с отрицанием как реальность, как существующее и вместе с тем как небытие (не только бытие). Пустота имеет свою реальность в пространстве, отрицание которого есть время. Здесь наличное бытие есть то, что оно есть поистине (нем.).— Ред.}. 3) Вот я чего не понимал в Гегеле, что отношение места и времени есть движение ⁹. Здесь, говорит он, теперь пространства, но пространство как продолжение есть das Nebeneinander des hier {рядоположность того, что мы называем ‘здесь’ (нем.).— Ред.} и не условливает движения, место равнодушно и не движется, оно теперь и еще раз теперь все то же место. Для него нет das Andere {другого (нем.).— Ред.}, но оно и не das Eins {одно (нем.).— Ред.}, оно dasselbe {то же самое (нем.).— Ред.}. Негация, которую время совершает над пространством, квалитативна. Отношение времени к месту делает его zum Daseienden, zum Etwas {наличным бытием, чем-то (нем.).— Ред.}. В этой негации неопределенности, негации, делаемой временем, есть движение квалитативное, это Negation der Negation {отрицание отрицания (нем.).— Ред.}, это сила, которой сущность заключается в самонегации (Selbstbewegung {самодвижении (нем.).— Ред.}). Самонегация необходимо Anderssein {инобытие (нем.).— Ред.} и есть вещество. Das Etwas в природе сила, существующая как вещество. Das Etwas ist nicht gleichgltig gegen sein Anderes, es gibt sich dem andern hin, ist selbst das Anderssein. Quantum {Нечто не равнодушно к своему другому, оно отдается другому, оно само есть инобытие. Определенное количество (нем.).— Ред.} начинается тогда, когда das Etwas становится единицей, a in der Kontinuitt ist das hier eine bloe Grenze, Quantum — отношение des Etwas, als fur sich seiendes eins, zur Kontinuitt {В непрерывности ‘здесь’ является только границей, определенное количество — отношение ‘нечто’, которое является для себя сущим одним, к непрерывности (нем.).— Ред.}. Квантитативное, механическое движение есть отношение единицы к месту и времени, есть перемена места какой-нибудь единицы. Природа так же мало начинает с квантитета, как и логика. 4) Не понимаю ни репульсии, ни атракции, т. е. атракции не понимаю. Kontinuitt {непрерывность (нем.).— Ред.} никак не дает результатом атракцию, а только das Nebeneinandersein {рядоположность (нем.).— Ред.}. Вообще это не Repulsion, a Expansion {не отталкивание, а расширение (нем.).— Ред.}.

Теперь пойду спать. Устал, поздно. Не пойду спать, а просто засну, потому (что) лежа в постели мне идти спать невозможно. Завтра еще кой о чем и о делах, и о братьях. До свидания. Прощай, Герцен. Помнишь, как мы к утру прощались до завтра и при первом свете смотрели на Волхов? Как бы лучше было вместе. Нет — нам разлука не может быть равнодушною. Мы иногда не думаем о ней — но не забываем ее.

30 декабря. Сегодня встал с постели. Но здоровье, должно быть, еще с месяц не придет в порядок. Квалитативное движение и есть то, что называется Vernderung {изменение (нем.).— Ред.} или, лучше, Verwandlung. Metamorphosis {превращение (нем.). Метаморфоза (лат.).— Ред.} процесс природы. То, что эмпиризм назвал силой, потому что не мог взвесить и признать за вещество, это нечто, что есть и сила, и вещество, или просто Anderssein и Vernderung = Bewegung der Materie, Negation des Etwas {Инобытие и изменение = движению материи, отрицанию ‘нечто’ (нем.).— Ред.}, вообще негация как душа самосотворения природы, эта сила в своих метаморфозах, в стремлении стать адекватно идее, из чистой экспансивности (соответствующей der Kontinuitt) доходит до различий в самой себе, становится для себя, живым целым, квалитативной единицей. Metamorphosis einer Urmaterie, die aus der bloen Expansion zum chemischen Unterschiede in sichkommt {Метаморфоза первоматерии, которая от чистого расширения переходит к химическому размечению в себе (нем.).— Ред.} — вот жизнь неорудной природы. Но природа, как das Auseinandersein des Raums und der Zeit {внесебябытие пространства и времени (нем.).— Ред.}, отрицая низший момент, lt es im Auseinander vorhanden sein {сохраняет его в инобытии (нем.).— Ред.}. От этого в самом органическом теле, где движение вещества возвелось durch Verwandlung zur Lebenskraft {через превращения, до жизненной силы (нем.).— Ред.}, низшие моменты sind vorhanden {имеются налицо (нем.).— Ред.}, организм, кроме того, что он организм, есть химический процесс и также гальванический процесс. Я убежден, что голова и соссух — полюсы гальванической цепи, которой разлагающая среда — мозг, а нервы — проводники к внешнему миру, но все это aufgehoben als Lebenskraft {снято в качестве жизненной силы (нем.).— Ред.} (или Lebensbewegung, Lebensproze {движение жизни, процесс жизни (нем.).— Ред.}, если слово Kraft {сила (нем.).— Ред.} не нравится). Любопытно сделать опыт над изолированной кошкой, покажет ли электрометр разные полюсы у головы и хвоста. Может, я вру страшную гиль, а может и нет. Животная химия Либиха, очевидно, показывает в организме чистый процесс негации, где питание и рост есть сгорание элементов (оксидация). Кости в организме суть кристаллизация хряща (Chondrin), представители неорудной природы, которая первоначальная основа, первоначальный момент вещественного мира.

C₄₆N₁₂H₅₀O₂₈

{ углерод — 50,740

{ водород — 6,904

А хондрин = { азот — 14,904

{ кислород — 27,659

Но не в квантитетах дело, а в натуре элементов, которые нас вводят в область газообразного, чисто элементарного вещества, где властвует экспансивность, Bewegung, die nicht in sich zurckgekehrt ist {движение, которое не возвращается внутрь себя (нем.).— Ред.}. Если разобрать роль, которую электричество играет в газообразных соединениях, мы, может, дойдем до того, что покажем Verwandlung der Elektrizitt in gasfrmige Krper {превращение электричества в газообразные тела (нем.).— Ред.}. Животный организм — чудесный аналитический путь к изучению мирового процесса, только преследуй анализис до крайних консеквенций. Мне бы хотелось с тобой работать. Я один неловок, могу ошибаться по неловкости и увлекаться фантазированием в абсурдум. Во всяком случае, т. е. вру я или нет, отвечай мне на все поскорее, я через это в таком тревожном и напряженном состоянии, что ты себе вообразить не можешь. Заметь еще, что химическое соединение, в котором эмпирическая теория откровенно не может высказать различия от простого смешения, есть не что иное, как Metamorphosis {метаморфоза (лат.).— Ред.}.

Будет теперь. Чай, я уж надоел тебе. Что ж делать,— что у кого болит, про то и говорит. Ну! теперь домашние дела. Marie уехала в Италию. Не хочу ничего больше говорить об этом — скучно! Как, ты хочешь, чтоб я братьев поместил в Гамбурге ¹⁰? Да кто ж их примет и как я поручусь за их способность etc.. Говоря о торговом поприще, я не столько думал о банкирстве, сколько о commis {службе (франц.).— Ред.} по какой-нибудь отдельной внутренней торговле оптового купца, торговле известным материалом или известными материалами, напр[имер], бухгалтерия или суббухгалтерия у Боткина или у кого другого по части чая ничуть не хуже чисто банкирской бухгалтерии. Я не намерен ссужать их капиталом, пока они не раскусят образ торговли. Что же касается до помещения их, если нужно 2 или 3 тысячи, я не прочь. Поговори, пожалуйста с Ал[ексеем] Ал[ексеевичем] ^и хорошенько об этом. Если легко поместить в контору — помести, а нет, то на особенную коммерцию. Насчет денег я высылаю Ал[ексею] Ал[ексеевичу] доверенность на взятие с белоомут[ских] мужиков сколько нужно, и потому он во всяком случае будет иметь возможность хотя до 5 т[ысяч] вручить тебе. Доставь ему немедля прилагаемое письмо. Да! братья позадолжали. Мне не хотелось бы давать им на прожиток больше 150 руб. в месяц на обоих, если в самом деле это мало, пусть прибавит немного, но баловать не нужно, не вижу causa sufficiens {достаточной причины (лат.).— Ред.}, чтоб сделать из них крезов, но в средствах сделаться (чем-нибудь) посредством собственного труда не откажу. Что ж это журнал-то?.. Поздравляю с Новым годом. Летом он нас сведет. Весной мне нужно быть на водах. Если б ты сюда приехал, Герцен! Я еще бы год остался за границей. Хочется домой и не знаю, что (кроме работы) удерживает, как будто что-то тяжелое должно запасть в душу дома. Но это чистая романтика!.. Что касается до славянофилов московских,— их представитель буква ъ, надутая, а между тем ничего. Здравствуй, Наташа! дай ручку! Старый друг желает тебе хорошего Нового года. А Сашку благодарю за поздравление и замечу, что он покрупней тебя пишет. Сейчас пронесся в Берлине слух о смерти Людовика-Филиппа.

Адрес наш теперь: Universittstrasse, 3 {Университетская ул., 3 (нем.).— Ред.}.

P. S. Перечитывая и передумывая мое послание, вижу, как много неясного, т. е. неясного потому, что я сам не ins Klare geworden {все себе уяснил (нем.).— Ред.}. Вот границы, которые меня мучат чуть ли не более границ моего характера — это границы капаситета! Стремиться трудиться — и недоразвиться и лопнуть об невозможность, которая может иметь zum Grunde {в основе (нем.).— Ред.} так или иначе образованный череп!.. Fichtre {к черту (фр.).— Ред.}! тут резигнация не утешает. Я наврал о квантитете. Но дело в том, что нет квалитета без квантитета, они в природе разом, как внутреннее и внешнее, или, лучше, как das Ansich und die Beziehung, gegen welche das Ansich und welche gegen das Ansich gleichgiiltig ist {‘в себе’ и отношения, которые взаимно равнодушны друг к другу (нем.).— Ред.}. Их примирение im Mae {в мире (нем.).— Ред.}, от этого количество и играет такую важную роль в химии. Химия! Займись химией, Герцен! Но дай ей другое значение. Не ограничивай ее процессом и результатом, полученным в склянках лаборатории. Она должна дать историю образования вещества в тех формах, в каких оно является в природе. Она 1) геология, 2) история органического процесса. Чудесно! Как всюду проведен процесс оксидации! Сотворение есть горение. Vive la ngation {Да здравствует отрицание! (фр.).— Ред.}!

36
А. И. ГЕРЦЕНУ

Берлин, 2 февраля н. ст. <1845>¹

Пишу in-8^о. In-4^о несносней Раумера, которого я никогда не видел. Поздравляю вас с дочерью, carissimi fratello е sorella! {дорогие брат и сестра (итал.).— Ред.} Пусть недаром нашла на тебя светлая минута, друг мой! Я верю в твоих детей. Они одни дают мне знать, что я имею семейство. А ты трусишь будущности! Это с твоей стороны романтизм наизнанку. Senza abstractione {без абстракции (итал.).— Ред.} — сознание связи mit dem Allgemeinen {со всеобщим (нем.).— Ред.} мешает мне бояться будущности, да и ваше существование, carissimi, мешает мне бояться ее. Я не предвижу, чтоб кто-нибудь из нас мог умереть глупо. Глупых случайностей я не жду. Ein fur allemal {Раз и навсегда (нем.).— Ред.}, природа не ставит глупых случайностей, она вольно играет ими, но это вольное разумно и, след[ственно], не бессвязно. Это вольно-случайное — фантазия природы, по крайней мере природа движется в этом, как движется фантазия в художеств[енном] произведении,— вольно, но стройно, безгранично, но zweckmig {целесообразно (нем.).— Ред.}. Конечно, хочется сдунуть самое легкое пятнышко с жизни близкого человека, но я не имею достаточно презрения к индивидуальностям, чтоб думать, что они вырваны из целого и подлежат zwecklosen Zuflligkeiten {бесцельной случайности (нем.).— Ред.}. Я в твою внутреннюю силу больше верю, чем ты сам. А глупые происшествия, глупые несчастья бывают только с теми, с кем они могут случиться. Впрочем, об индивидуальности после. Теперь обращаюсь к профессору] in spe ². Ведь, я, душа моя, очень хорошо знаю, что ты не aus einem Gue {не из одного куска (нем.).— Ред.} и представляешь собою das ewige Gieen {вечное переливание (нем.).— Ред.}. я знаю, чем ты страдаешь, и знаю, что у тебя есть сила на скорбь. Негация и скорбь — это однозначительные слова. Скорбь — негация сердца, негация — скорбь ума. А вместе с тем и то, и другое есть сила созидать свою жизнь in der Wahrheit {в истине (нем.).— Ред.}. Да ты же и живешь в негации истории. Да и какой истории! где два тысячелетия проводится Gegensatz des Allgemeinen und des Einzelnen {противоположность всеобщего и единичного (нем.).— Ред.}, где всеобщее стоит, как грозное непреложное учение, а народы берут точкой отправления конечную личность, конечный произвол и, ограничивая личность личностью, не могут ни до чего добраться, как только до абстрактной свободы der abstrakten Persnlichkeit {абстрактной личности (нем.).— Ред.}. Тут и помимо твоей личной жизни бездна скорби и негации. А сила истины требует, наконец, den Gegensatz aufzuheben {снятия противоречия (нем.).— Ред.}. И будто у тебя не хватит этой силы? Будто ты не переступил самой тяжелой скорби — отказаться от привидений? Все это вздор! Если б я усомнился в твоей Schwungkraft {энергии (нем.).— Ред.}, я бросил бы труд и пошел бы сложить голову в битве или буйстве. Что ты романтик — да что ж из этого? Зачем ты отрекаешься? Романтизм не что иное, как женственность, т. е. самое изящное в мире. Не отрекайся от этого. Если бы в тебе порвалась эта важная струна в твоей жизни, ты был бы или изломанная скрипка, или абстрактное существо. Так, как ты есть,— я тебя люблю. Я тебя люблю bis zum Rhrenden {трогательно (нем.).— Ред.}. Мы все не логические, а физиологические явления, поэтому-то мы и хороши. Скорбь об утрате близких должна остаться скорбью, скорбью всей жизни, от этого-то я и ненавижу утешения посредством Jenseits {потустороннего (нем.).— Ред.}. Они мешают скорби, они облегчают чувство утраты, они трусость перед страданием. Храни свято всю силу скорби о безвозвратном мертвом, только тогда ты в самом деле почтишь его память, и он будет жив у тебя в сердце. Хотел бы я с тобой выпить! Выпьем бургонского, caro mio {дорогой мой (итал.).— Ред.}! Славное, энергическое вино. Мне надо энергического вина, оно возбуждает во мне энергию, которой у меня все же нет в характере. Мой враг не прошедшее и не будущее, а настоящее, в котором я не умею решаться. Вот моя близость с Гамлетом, вот червяк, которого я не могу вытащить, сколько ни хлопочу. Это также трусость. Всю жизнь стану бороться с этим чувством, но стану! Воля и сознание должны дать искусственную бодрость.

Впрочем, друзья мои, я больше двух недель не пьянствую. Я заметил — судя по летам, довольно поздно — что vita brevis, ars longa {жизнь коротка, а искусство долговечно (лат.).— Ред.}, и еще, что двух дел разом нельзя делать и alles hat seine Zeit {всему свое время (нем.). — Ред.},— сказал Соломон. А еще так много труда, и этот труд растет, чем больше в него вдаешься. А труд этот — не абстракция, а столько же конкретная потребность, как и потребность любви etc… ‘Горе закапывающему талант!’ — пишет Герц[ен]. Да-с! горе закапывающему в себе свое человечески-личное: чистосердечие — наша ифика и действительное блаженство. До сих пор я чистосердечен за бутылкой — горькое доказательство внутренней трусости! Я с нетерпением жду моего стакана за вашим столом. Подчас мне хочется бежать из этого Берлина и прямо к вам. Но — мы едем на Кавказ. Сат[ину] необходимо, мне полезно. В августе увидимся. Пора! я чувствую, что пора.

А между тем я благодарен Берлину и за то, что он скучен, и за то, что я болен. (Впрочем, почти здоров.) Я здесь почти никого не вижу и никого не знаю. Не выхожу из комнаты и даже все лекции утратил. Но во мне сделался странный переворот. Я не знаю, откуда я здесь получил силу определить себя себе самому, определить труд и стремление. Я могу работать zweckmig {целесообразно (нем.).— Ред.}, и хотя еще не всегда умею удержаться от метания из угла в угол, но чувствую, что и это могу преодолеть и идти мерным шагом. Этот год еще более или менее хаотичен, по основа работы положена, и я употреблю все усилия, чтоб удержать себя на этом пути. Я верю в труд, потому что он стал мне определенным. С этим стремлением я в глубине души помолодел и полон упования. Это стремление — не абстракция потому именно, что в нем лежит энциклопедия жизни. Право! мне кажется, что я хвастаюсь! Да что ж мне делать? Я чувствую себя durch und durch begeistert {насквозь воодушевлен (нем.).— Ред.}. Если наши занятия и образ воззрения совпадают, Герцен, то мы можем быть еще вдесятеро довольнее, узнавая с каждым днем, как этот образ воззрения становится более и более общим. Это доказывает, что мы in der Zeit {во времени (нем.).— Ред.} и можем смело сознавать, что мы не находимся в isolement {изоляции (франц.).— Ред.}. В Париже явился новый человек или, лучше, вновь явился известный человек, Auguste Comte {Огюст Конт (франц.).— Ред.}, и, читая курс популярной астрономии, в предварительных лекциях развивает систему de philosophie positive {позитивной философии (франц.).— Ред.}, которую и напечатал в 6 томах ³. В[асилий] П[етрович] с восторгом слушает и Фр[олов], кажется, также. Я достану книгу и сообщу тебе, как и что. Фр[олов] занимается естеств[енными] науками. Видишь, как везде стремление определить себе антропологию, науку о конкретном человеке! как везде чувствуется, что без этого ни шагу не сделаешь в истории! Да! прав ты, что имел светлую минуту, где чувства прошлого и будущего слились в чувстве прекрасного значения настоящего. Взгляни на твоих детей и подумай, как широко может в них выразиться die Zeit {время (нем.).— Ред.}, и в этом сознании твоего настоящего тебя охватит такое упование в будущее, что ты перестанешь бояться его и благословишь жизнь, quoi qu’il puisse arriver {что бы ни предстояло в будущем (франц.).— Ред.}.

Надо подчас заглядывать в старых писателей. Чтоб дать пищу твоей нежности к мозгу, выписываю тебе несколько строк из Боннета:

‘Таким образом, я был вынужден предположить, что для каждого вида чувственных восприятий имеются особые волокна… Когда душа переходит от одного предмета к другому, усталость исчезает, это объясняется тем, что душа начинает пользоваться другими волокнами… Если каждое чувство имеет свой механизм, то, вероятно, каждый вид чувствительных волокон также имеет свой механизм… Я рассматриваю каждое чувствительное волокно как очень маленький орган, имеющий свои особые функции, и полагаю, что работа волокна должна обусловливаться его основной структурой… Поскольку между всеми нашими понятиями существует взаимосвязь, чувствительные волокна также должны иметь между собой взаимосвязь — непосредственную или опосредствованную… Ум, который всецело постиг бы механику деятельности мозга, который видел бы все происходящие в нем процессы, читал бы в нем, как в открытой книге. Множество бесконечно малых органов, служащих для чувства и мысли, были бы для этого ума тем, чем для нас является типографский шрифт’ (Боннет, ‘Палингинезия’).

Как изящен путь предчувствий в науке! Как хорошо благоговеется пред этой im Werden begriffenen Selbstbestimmung des Gedankens {самоопределением мысли, находящейся в становлении (нем.).— Ред.}! Отсюда перехожу к натурфилософии. С тех пор, как я писал к тебе, я еще несколько дней мучился сомнением, прав ли я в понятии отношения логики к натурфилософии, и был уже вполне убежден в истине, когда получил и с радостью прочел твой ответ⁴. Да! реальный мир предшествует логике, как природа предшествует человеку. Реальному миру надо было собраться aus der Kontinuitt zur Subjektivitt {из непрерывности к субъективности (нем.).— Ред.}, чтоб превратиться в мысль и построить логику, чтоб aus dem Begriff an sich сделаться Begriff fr sich {из понятия в себе сделаться понятием для себя (нем.).— Ред.}. Вот где соприсносущность идеи и природы, что каждая вещь в природе есть Begriff an sich {понятие в себе (нем.).— Ред.} и весь процесс природы ein Frsichwerden {для-себя-бытие (нем.).— Ред.}, стремление zur Subjektivitt, denn die Subjektivitt ist die Wahrheit des Allgemeinen {к субъективности, так как субъективность есть истина всеобщего (нем.).— Ред.}. Гегель убил природу, нашедши в магнетизме выражение des Urteils {суждения (нем.).— Ред.}, а в химическом процессе выражение des Begriffs {понятия (нем.).— Ред.}. Это значит сделать из природы символ. Нет! природа — живая жизнь, а не символ, не египетский иероглиф. Соприсносущность понятия и природы везде, но выражается она поистине только im Frsichsein, im Subjekt, im Gedanken {в для-себя-бытии, в субъекте, в мысли (нем.).— Ред.}. Завтра я дойду до органики. Что я до сих пор почерпнул из натурфилософии? Память мне изменяет, Герцен! К концу книги я мало, с трудом помню предыдущее, должен переглядывать или пропускать, это мой органический порок. Но все же я почерпнул методу самоопределения природы, которая заключается в натурфилософии Гегеля, хотя и не высказана или иначе высказана им. Эта метода есть то, что движение негации не есть происхождение одно[го] из другого по прямой линии, но ein in sich gehen {углубление в себя (нем.).— Ред. Заметь рост в органич[еском] мире, где клетка развивается внутри клетки.}. Безразличный Kontinuitt ставит в себе различия, углубляется в себя и, доходя до своей цели, до субъекта (прошу заметить различие индивида и субъекта), только доходит до своего начала, и оно становится принципом, идеальным принципом, нигде не лежащим и везде соприсносущным, а в человеке соприсносущным, как самосознание, как мысль. Die Natur bringt es hervor, was in ihr ist, und setzt es nun ideell so gut wie aner sich. Aber in Wahrheit ist es nicht auer ihr — dies ware nur eine matrielle Konzeption, es ist nichts anderes als das Frsichsein {Природа производит то, что заключено в ней, и полагает это в идее так же хорошо, как и вне себя. Но в действительности оно не заключается вне ее, ибо в таком случае оно было бы только понятием, а между тем оно есть не что иное как для-себя-бытие (нем.).— Ред.}. Вникните в это слово: Subjekt и Frsichsein {субъект и для-себя-бытие (нем.).— Ред.}. Dio santo! {Боже мой! (итал ).— Ред.} кто же сказал, что венец всего движения логика? Логика, как и все другое. Subjekt есть das Frsichsein {Субъект есть для-себя-бытие (нем.).— Ред.} всей полноты, всей роскоши природы, всей самой живой жизни природы, всего, что в природе an sich {в себе (нем.).— Ред.}. То, что в природе отношение,— в субъекте любовь, что в природе случайность — в субъекте фантазия, что в природе das Wesen {сущность (нем.).— Ред.} — в субъекте Веgriff {понятие (нем.).— Ред.}, что в природе форма — в субъекте слово. Вникни во все это чудесное единство логоса и реалитета, и тогда только раскроется идеализм так, как он есть по истине, т. е. ни спиритуализм, ни материализм, а отсутствие всякого дуализма, великое Einssein {единство (нем.).— Ред.} идеи иприроды. Полнота des Frsichseins {для-себя-бытия (нем.).— Ред.} есть основа антропологии и всего социального. Физиология есть путь к антропологии, она в таком же отношении к антропологии, как анатомия к ней. Физиология берет человека, как факт, антропология, как движение этого факта в жизни. Пока мы не раскусим антропологии, мы — слепцы в социальном мире. Как я полюбил человека с тех пор, как отказался от превосходства логики над тотальною жизнью! Как глубоко чувствую важность и святость отношений к лицам, никогда меня не покидавшую важность дружбы! Да! только из понятия полноты des Frsichseins, только из антропологии может развиться Fraternit {братство (франц.).— Ред.}.

Не хочу теперь говорить об этом. Иногда я так полон solcher Gedanken {** таких мыслей (нем.).— Ред.}, что слезы навертываются. Это слабость нерв, скажешь ты, и сила вдохновения также, прибавлю я. Но возвратимся к Гегелю. Метода des Insichgehens {самоуглубления (нем.).— Ред.} явствует у него из ложного разделения на Mechanik, Physik und Organik {механику, физику, органику (нем.).— Ред.}. Явствует как 2X2 = 4. А между тем разделение ложно. Да кто ж сказал, что можно построить систему тяготения без химического процесса? Эдак тяготение выйдет абстракция. Вещество нигде не имеет абстрактных переходов и движений без своего квалитативного процесса. Кто сказал, что тело в физических явлениях можно рассматривать — в натурфилософии — отдельно? Природа начинает с квалитета, которому Quantitt {количество (нем.).— Ред.} равнодушен, пока не становится мерою (Ma). Начиная с квалитета, природа начинает с процесса, и тело в физическом определении формы, цвета etc… есть результат. Das Insichgehen {самоуглубление (нем.).— Ред.}, которое Гегель стремился высказать, совершается тем, что процесс-то в самом себе есть ein Zweckmiges {нечто целесообразное (нем.).— Ред.}, движение выразить всю истину, которая заключается im Unmittelbaren {в непосредственном (нем.).— Ред.}. Отсюда движение aus der Kontinuitt vermittelst des Unterschiedes — zum Subjekt {из непрерывности посредством различения — к субъекту (нем.).— Ред.}, процесс беспрерывного собрания беспредельного в пространстве в Subjekt {в субъект (нем.).— Ред.}, в беспредельность мысли {Беспредельность бытия в беспредельность негации?.. Или уж это слишком смело?}. Переходя к частностям, я не вижу, чтоб свет у Гегеля мог производить какое-нибудь химическое влияние, хотя опыт и показывает его, а между тем удивительно симпатизирую с теорией света Гегеля ⁶. Это недоумение относится к моему невежеству.

9 февр[аля]. Было еще написано много, но предано уничтожению. Почему? Потому что говорилось о том, что еще самому неясно, и впало в путаницу. Теперь же не могу ничего писать порядочно и спешу только привести письмо к концу. Сатин через три дня едет на Запад. Я остаюсь solus {один (лат.). — Ред.}. Здоровье мое совсем поправилось и скоро начну выходить из дому. Потребность воздуха после двухмесячного заточения сильна, но жажды кутить едва ли имею. Еще застану мозг в анатомии, стану ходить в анатомич[еский] кабинет. Если я что себе выработал в эту зиму — это только скелет. Память много мешает мне в изучении анатомии. Я помню только то, что с рифмами, а анатомия, как тебе небезизвестно, пишется без рифм, разве принять за рифму musculus и processus {мускул и процесс (лат.).— Ред.}. Но странно! этот год весь я провел в началах. В логике мне ясна только 1-я часть: das Sein {бытие (нем.).— Ред.}. В анатомии — скелет. В химии имеются только предчувствия. Моя неспособность к математике хуже твоей: ein Lehrbuch der Physik {учебник физики (нем.).— Ред.} я не имею возможности читать — скучаю и не понимаю. Химические вычисления для меня неодолимая работа. Аппарата понять не могу. Это меня бесит, потому что имею страстный порыв собственноручно работать в химии. Надо это в Москве как-нибудь устроить. Кстати, скажи мое уважение человеку, занимающемуся химией для физиологии. Вот тебе новости: 1) в Париже Coste преподает эмбриологию и доказывает из яйца, что такое-то яйцо не может произвести иное животное, как то, которое производит, и еще классифицирует животных рядами, основываясь на эмбриологии, 2) брошюра ‘Beweisfhrung, da die Lehre der neueren Physiker vom Drucke des Wassers und der Luft falsch ist’, von Fr. von Drieberg {‘Доказательство ложности учения новейших физиков о давлении воды и воздуха’ Фр. фон-Дриберга (нем.).— Ред.}. Достань и прочти. Наконец, человек освобожден от столба в 3 000 фунтов, который его давил до сих пор, хотя он этого и не чувствовал. В самом деле, давление имеет место только когда тело находится в среде более легкой, чем оно само. Вода имеет давление в воздухе, но вода в воде не имеет давления, или, лучше, есть нейтрализация всякого давления в себе. То же и воздух. Доказано опытами. Мысль эта принадлежит древним: Аристотелю, Герону, Архимеду. Автор провел ясно всю негативную половину своей брошюры, но для объяснения явлений иным образом прибегнул к natura abhorret vacuum {природа не терпит пустоты (лат.).— Ред.}, и тут мне стало тошно. Все мистическое сделалось мне неимоверно противно, и я не могу без отвращения видеть предположения чисто нравственного качества в природе, как abhorrere {не терпеть (лат.).— Ред.}. Что бы ему было попасть на Cohsions-losigkeit {отсутствие сцепления (нем.).— Ред.} всякой нейтральной среды, как вода и воздух, и на деятельную Expansivitt {расширяемость (нем.).— Ред.} газов. Я и прежде не мог примириться с давлением воздуха и просто не понимал его, я был убежден, что атмосфера — произведение планеты aus sich heraus {из себя (нем.).— Ред.} и повинуется: 1) силе вержения, 2) тяжести, что взаимно нейтрализируется и не имеет нужды давить бедные создания земли. Но все же многое трудно понять. Геология занимает меня, т. е. я думаю о ней, но не тружусь по этой части. Образование моря и материка должно многое объяснить в тяготении. Предчувствие меня влечет вот к чему: есть только 2 простых тела — сгораемое и сжигающее, водотвор и кислотвор. Они являются в двух сочетаниях: 1) нейтрализация — вода, 2) процесс des Vergehens {исчезновения (нем.).— Ред.} — горение. Горение дает углерод и материк. Вспомни, что кристалл (диамант) есть чистый углерод. А если давать в неорудной природе важность dem Habitus {внешнему виду (лат.).— Ред.}, как не принять свинца за видоизменение графита? Растение, организм, не отделившийся от почвы, имеет главным деятелем углерод и форму клетки — многоугольник. С азотом является клетка в форме яйца. Азот — принцип животности. Но откуда он — и фантазировать не смогу. Метода химических сочетаний или превращений действительно производит образы рядами, так что сочетание тех же элементов, но mit einer andern Bestimmtheit {с другой определенностью (нем.).— Ред.} дает новый ряд существ. Дело в том, что развивается одна и та же Allgemeinheit des Daseienden {всеобщность налично-существующего (нем.).— Ред.} — вещество и каждый момент в развитии eines Daseiendes {налично-существующего (нем.).— Ред.} и остается как Gattung {Род (нем.).— Ред.}, другой момент начинает новый ряд, новую Gattung, в природе все проходит и ничто не проходит, все ее моменты вещественно высказаны и сохраняются. Ты прав, вещество — результат борьбы des Seins und des Nichts {бытия и ничто (нем.).— Ред.}, но только не как просто Werden {становление (нем.).— Ред.}, а как Gewordensein {ставшее становление (нем.).— Ред.}, для которого Werden становится Vern-derung, a Werden prius — просто Anfang {изменением, а становление прежде — просто начало (нем.).— Ред.}. Но ты не вырвался из Urmaterie {первоматерии (нем.).— Ред.}.

Пожалуй, не дели химии на орудную и неорудную. Я тоже не вижу надобности делить природы. Но будто только 2 начальные сочетания составляют неорганические тела? Кажется, ты ошибаешься. Но если принять какие-нибудь периоды в истории природы, то, разумеется, начало субъективного мира — начало нового периода. Я намерен летом заняться грибами и наиболее трюфелями, т. е. грибами, из земли не выходящими, и подсмотреть переход неорганической] природы в органическую. Заметь мимоходом сродство растения и воды, животного и горения. Животное и горение — процесс, в себе совершающийся. Растение питается водою, его питание только absorbtio {поглощение, абсорбция (лат.).— Ред.}. Ему нужно жить нейтральным элементом, оно само нейтральный индивид, нейтрализация всеобщности и субъективности ⁷.

Но будет! пора приводить дело к концу. Как бы я желал уехать с Сатин[ым], но мне не нужно туда ехать. Рано! Там еще я опять могу предаться брожению и увлечению внешнему и, наконец, недостойному. Я не верю в себя настолько, чтоб ехать. Не хочу прекращать занятий переездом. В апреле мы съедемся с Сат[иным] в Венеции и поедем на Кавказ. Увижу Грецию и Константинополь и Одессу. Corpo di bacco {Итальянское проклятие.— Ред.}! Только длинно ужасно. Как ездить надоело! Ив[ан] Павл[ович] ⁸ вам всем кланяется, извиняется, что не пишет. Он вас много любит. Brisez la glace {Здесь: сделайте первый шаг (франц.).— Ред.} — напишите к нему в Венецию. Он будто боится занять вас своей личностью. Вот я его за это! Полно же любить в человеке абстракцию! Пора любить конкретного человека. И самое всеобщее, die Idee des Menschen {идея человека (нем.).— Ред.}, не есть голое и абстрактное, а содержит в себе всю полноту живого человека, даже незнакомых людей нельзя любить, как абстракцию, а близкие личности — dio santo {боже мой! (итал.).— Ред.}! да за личность их и любишь. Ботк[ин] тоже много вас любит и кланяется.

Недавно я имел чудесную минуту, радостную и вместе глубоко скорбную, но вообще истинно хорошую. Но говорить теперь не хочется и расскажу современем. Напомни ⁹.

Как книги тебе выслать? Есть старые и новые, историч[еские] в почтенных старых переплетах, есть надрезанные и позатасканные,— in der Naturgeschichte vieles {многое по истории природы (нем.).— Ред.}. Куча порядочная. Напиши поскорей. Я думаю все обрезать, как переплетенные, а переплесть в бумагу.

С братьями покончите же, пожалуйста. Полно им шляться. На-днях сам напишу к ним.

Капитан, т. е. Клык[ов], имеет процесс в police correct {суде исправительной полиции (англ.).— Ред.} с одною лореткой и, говорят, очень занят оным и рад. О, милейший Capitano {капитан (итал.).— Ред.}! Жаль, что я не увижу его на banc des accuss {на скамье подсудимых (франц.).— Ред.}. А какой он славный человек!

Прощайте, больше не приберу, что сказать.

Обнимаю вас крепко, друзья мои. Ich sehne mich zu euch {Я тоскую по вас (нем.).— Ред.}! Наташа! поцелуй Сашку и благослови за меня маленькую Наташу. Addio {Прощай (итал.).— Ред.}.

Я решился отправить это письмо по оказии. Хотел бы еще кой-что прибавить. Но, кажется, нечего будет.

Герцен! А, ведь, дома жить нельзя. Подумай об этом. Я убежден, что нельзя. Человек, чуждый в своем семействе, обязан разорваться с семейством. Он должен сказать своему семейству, что он ему чужой. И если б мы были чужды в целом мире, мы обязаны сказать это. Только выговоренное убеждение свято. Время тайн исчезло. Только явное свято. Жить не сообразно с своим принципом есть умирание. Прятать истину есть подлость. Лгать из боязни есть трусость. Жертвовать истиной — преступление. Польза! Да какая ж польза в прятаньи? Все скрытое да будет проклято. В темноте бродят разбойники, а люди истины не боятся дня. Наконец, есть святая обязанность быть свободным. Мне надоело все носить внутри. Мне нужен поступок. Мне — слабому, нерешительному, непрактичному, dem Grbelnden {мечтательному (нем.).— Ред.} — нужен поступок! Что ж после этого вам, более меня сильным? Или мы амфибии нравственного мира и можем жить попеременно во лжи и в истине? Чистосердечно — я не вижу возможности трансакций. Подумай об этом, Герцен, и напиши мне: да или нет. Твое ‘да’ удесятерит мои жизненные силы. Твое ‘нет’ ввергнет меня в скорбь, но ни на волос не пошатнет моего убеждения и упования.

Мне только одного жаль — степей и тройки, березы, соловья и снеговой поляны, жаль этого романтизма, которого я нигде не находил и не найду. Это привязанность к детству, к прошлому, к могилам. Мир вам, деды! Я перехожу к детям. Вас, друзья, мне не придется жалеть. Я не могу представить, чтоб мы были не вместе.

Будущность! Неужели она страшна? Неужели вместо того, чтоб быть членом святого семейства, придется сделаться поэтом отчаяния или просто смолкнуть в непроходимом одиночестве? Нет! нет! простите мне минуту сомнения! Да или нет, Герцен?

To be or not to be {Быть или не быть (англ.).— Ред.}?

Что журнал, проф[ессор] in spe {будущий (лат.).— Ред.} ^l0? Какая тут spe {надежда (лат.).— Ред.}? ‘Спи’,— не спится, пей опий.

Зачем опять темно на душе? О друзья мои! пойдемте на свет божий, т. е. в мир действительно человеческий!

При сем статья ¹¹, к которой относится выше поставленный (*). Вот вам возможность выйти на свет, даже из унижения самого себя, возвыситься до высоты святого поступка.

Addio {Прощай (итал.).— Ред.}!

37
А. И. ГЕРЦЕНУ

13 февраля н. с. <1845>¹

Сатин вчера уехал. Пусто как-то стало. Даже порядочно заняться не могу. Расставшись с ним, я понимаю вполне, сколько я его люблю.— Черт знает, друзья! многое скверно в жизни. Много дряни внутри ворочается. Много бываешь нечистосердечен с самыми близкими. А вся жизнь в целом удивительно хороша. И не может быть, чтоб сделалась хуже. Лучше будет. Зрелость великое дело. Я с каждым днем меньше жалею о проходящей молодости. Помнишь, Кириаков все приготавливал себе хорошую старость? Не знаю, как он понимал это, но я только теперь начинаю понимать. Старость великое дело. Самая величавая эпоха в жизни! — Но таковой ее надо сделать. И сделаем, если доживем до нее. Искренно желаю дожить.

Несмотря на странную пустоту, я все же мог прочесть Pflanzenreich {царство растений (нем.).— Ред.} в Натурфилософии ². Что тебе сказать об органике, Герцен? Скажу вот что: надоела мне натурфилософия. Она играет мыслью и вертится на словах, глубоких по неопределенности — trbe Tiefe {мутная глубина (нем.).— Ред.}! Растение имеет свое Selbst {‘Я’ (нем.).— Ред.} в солнце! Друг мой! Да ведь это eine philosophische Spielerei {философские забавы (нем.).— Ред.}. Нет! Герцен, или я глуп или в самом деле на такие штуки поддеть нельзя! Есть великое неуважение к химии у Гегеля, с чем я вовсе не симпатизирую.

Письмо это доставит Селиванов³. В моем письме к Ал[ексею] Ал[ексеевичу] я посмеялся над Селиван[овым]. Скажи Ал[ексею] Ал[ексеевичу], что я у него прошу прощенья за насмешку и признаю ее за подлый поступок. В Селива[нове] столько доброты действительной и благородного стремления, что я могу только уважать его. Он имеет в целом хорошую натуру, и недостатки выкуплены ею. Редко со мной случается, чтоб насмешка заставила меня раскаяться, но тут я раскаиваюсь, просто чувствую, что моя насмешка была подлость. Но в других случаях не каюсь и высоко ценю насмешку, чем злей, тем лучше. Теперь у меня язык чешется на Варнгагена, и я придумываю эпиграмму ⁴… За что? Да так — за то, что он существует.— Вердер очень болен — горячкой. Простудился, ездивши к кузине в Штеттин. Говорят, никого не принимает. На будущей неделе я выйду из дому и тотчас схожу наведаться. Я совсем здоров. Ко мне ходит блондинка и поет:

Backe, backe Kuchen,

Der Backer hat gerufen… *

* Пеки, пеки пироги, пекарь кликнул клич (нем.). Рядом со словами нотная запись.— Ред.

Должно быть, письмо еще дня два не пойдет. Напрасно не писал по почте. Ну? да уж так и быть.

Книг будет штук до 200. Если много на одного, то напиши, кому адресовать еще.

Скажи Ал. Ал., чтоб, пожалуйста, денжонок прислал, боюсь, что трудно будет извернуться.— Да скажите, не опасно ли на Кавказ ехать? — Мне подчас хочется пить воды на Остоженке. Но скажите правду. Сатину нужно на Кавказ.

Прощайте! Может, еще что прибавлю — а может, и ничего. Buona notte, felicissimo mattino, signori {Доброй ночи, счастливейшего утра, синьоры (итал.).— Ред.}.

Грановский! А скажи, пожалуйста, ты любишь жареного гуся?.. Неужели нет? Я и сам не люблю, но знай, что eine jut jebratene Jans is eine jute Jabe Jottes. Es mu so sind. Ich will man versuchen {Хорошо зажаренный гусь — добрый дар божий. Должно быть, это так. Попробую-ка (нем. Пародия на берлинский диалект).— Ред.}.

Gisella, дочь Бетины,— enfant de la nature {дитя природы — здесь: побочная дочь (франц.).— Ред.}, изящное, чудесное создание 16-ти лет — на днях напечатала книжку для детей: ‘Mondknigstochter’ {‘Дочь лунного короля’ (нем.).— Ред.}, где много таланту, наивности, фантазии, задушевности — всего, что хочешь. Славная барышня!

Один адвокат в Дрездене не хочет крестить своего ребенка под тем предлогом, что он не верит. К нему приступила полиция, но он спросил, чтоб ему указали закон, по которому он обязан крестить. Закона не отыскалось. Администрация стала втупик. Не знаю, чем дело кончилось.

14 февраля. Друг! Чувствовал ли ты когда-нибудь всю тяжесть наследного достояния? Был ли тебе когда-нибудь горек кусок, который ты кладешь в рот? Был ли ты унижен перед самим собою, помогая бедным на чужие деньги? Как глубоко чувствуешь ты, что только личный труд дает право на наслаждение?.. Друг! Уйдем в пролетарии. Иначе задохнешься.

Профессор Фролов поручил тебя спросить, получил ли ты его письмо, писанное тому назад месяца два из Пар[ижа], и приступил ли к печатанию биографии Станкевича? ⁵

15 февраля

Прочел я органику, след[ственно] кончил натурфилософию — и рад до смерти, она мне становилась sauer {буквально: кислой (нем.), здесь — в смысле ‘солона’.— Ред.}. Охота была тебе так восхищаться органикой! Перечти и увидишь, что весьма немногое удовлетворительно и что половина состоит из натянутых абстракций, неопределенных слов и играния мыслью. Загляни только на теорию болезни, чтоб убедиться в этом. Мне и самая проходячесть единичности ради всеобщего становится подозрительна. Я не вижу, ради чего роду нужно, чтоб исчезал индивид, и мне сдается, что тут что-нибудь другое, но что — не знаю. Может я и глуп на эту минуту и недопонимаю, или, может, вражда к неопределенным словам под конец книги поставила меня в какое-то косящееся на нее состояние. Все это может быть! Но пока я неудовлетворен — и с жадностью перейду zu den Thatsachen. Les sexes! dio santo {К фактам (нем.). Полы! (франц.). Святой боже! (итал.).— Ред.}! да, Гегель, кажется, сам чувствовал, что не понимает внутренней необходимости полов и потому насказал об этом очень немного весьма туманных вещей. Что тут везде должна лежать глубокая и великая необходимость — я это знаю, но органика мне ничего не раскрыла, и я gros Jean comme devant {как раньше, круглый дурак (франц.).— Ред.}. Лучшее в книге — тяготение и метеорологический процесс. А всего лучше ее целость, т. е. путь природы aus dem kontinuierlichen zum Subjectiven {от непрерывности к субъективному (нем.).— Ред.}, и венчая дело mit dem Frsichsein {для себя бытием (нем.).— Ред.}, Гегель определил весь Kern {сущность (нем.).— Ред.} человека, только побоялся сказать всю правду без обиняков. Многую Befangenheit {робость (нем.).— Ред.} я прощаю учителю, но есть намеренная неоткровенность, которой ему история не простит, несмотря на то, что воздвигнет ему колонну выше Вандомской.

Нельзя ли отказаться обходить в природе вещественные перевороты и метаморфозы многозвучным словом ideell {идеальный, отвлеченный (нем.).— Ред.}, которое все переходы ставит ins Blaue hinaus {в положение неопределенности (нем.).— Ред.}. Это sui generis {своего рода (лат.).— Ред.} дуализм. Ideell только там, где действительно является der Gedanke fr sich {мысль для себя (нем.).— Ред.} независимо от природы и может развиться в свою систему. Это все философские плутни, Герцен! Не верь им.

Я говорил, что намерен заняться грибами. Еще намерен заняться crustaceae {ракообразными (лат.).— Ред.}. Животные перехода к скелету. Но еще наружный скелет. Мне хвост (шейка) рака fait l’effet de vert&egrave,bres {производит впечатление позвонков (франц.).— Ред.}, a ничуть не колец. Crustaceae далеко ушли от кольчатых, между ними целый мир насекомых. Шейка рака — дело важное. Если это позвонки, то есть странное отношение позвонков к движению. Животные, у которых голова свободна, а остальные позвонки сплошны или только позвонки coccyx’а {копчика (франц.).— Ред.} сплошны (что еще выше), движутся вперед, а голова сплошная с спиною (у рака), а позвонки соссух’а свободные определяют движение назад. Все это, может, и нелепо, но занимает меня. Вообще летом налягу на все переходное. Переходы многое должны открыть — при пособии химии. Это, право, не так нелепо, как кажется. Новая Bestimmtheit {определенность (нем.).— Ред.} элементов должна показаться из переходных созданий. Еще вот что хотел сказать: все развитие в химии есть изомерическое. А за сим спать пойду, или почитаю в постели Chemische Briefe Liebig’a {‘Химические письма’ Либиха (нем.).— Ред.}⁶, которых еще не читал. Память меня пуще всего оскорбляет, Герцен! Я бы даже готов употребить медицинские или диэтические средства для исправления ее. Но не довольно верю медикам на этот счет и стану делать самонаблюдения, чтоб подметить, где зло.

16 февр[аля]. Завтра отношу письмо. Завтра в 1-й раз выхожу из комнаты. Скучно мне сегодня и писать не расположен. Стану читать ‘Лелию’, хочу знать, какое впечатление она произведет теперь. Либих пишет чудесным языком. Ясно необычайно. Я нигде не добрался до ясного понятия химического расчета и только из писем Либиха понял его начисто. Вместе с тем ясней, чем когда-нибудь, понял, что атомическая теория совершенный luxus {Роскошь (лат.).— Ред.} в этом расчете. Диамант, графит, свинец и платина решительно должны принадлежать ряду тел, которых показатель, основа… какое слово, не придумаю… углерод.

Прощайте, друзья, наконец! Совсем не расположен писать. Обнимемся крепко. Пора свидеться. Пишите тотчас по получении письма. 10 апреля н. с. я уезжаю. Книг много. Но кого и как разделить? Скучно! Как-то глупо день провел. Прощайте! Прощай, Наташа!

38
Н. X. КЕТЧЕРУ

15 февр[аля] <1845>¹

Ты говоришь, что для истины не нужно скорби! Как ты врешь, барон! Как ты говоришь против себя! И что тебе за радость уверять себя, что ты чрезвычайно спокоен, счастлив и доволен и примирен, когда очень хорошо знаешь, что лжешь и что ты внутренне страдаешь! Страдаешь уже тем, что истину, которую носишь в себе, не можешь напечатлеть вокруг себя и что сам не можешь жить адэкватно истине, которую в себе носишь. Это еще очень не много, что ты понял истину и стал очень доволен. Теория весьма мало удовлетворяет и, не переходя в кровь и плоть, т. е. в практику, в твою личную жизнь, сводится на голую абстракцию, за которую я ни копейки не дам. Если негация — путь ума к истине, то скорбь — путь сердца к истине. Кто не шел этим последним путем, тот никуда не придет. Юноша сказал Христу: я хочу следовать за тобою.— ‘Раздай именье нищим,— сказал Христос,— и ступай за мной’.— Юноша не роздал именья нищим и не пошел за Христом. Что это значит? Что скорбь об истине была не довольно сильна в его сердце, чтоб решить его на поступок. А если б скорбь эта была ему невыносима, с какой бы радостью он роздал все и пошел бы за Христом. Как же скорбь не есть путь к истине? Да и зачем тебе истина, если ты не скорбеешь во лжи? Кровью сердца покупается истина, барон! Не противуречь, потому что лгать станешь. Что сделает тот, кто насквозь прочувствует всю скорбь наследного достояния, а не труда? Он пойдет в пролетарии, барон! Замотай это слово себе на память, потому что я не шучу ². А что ж вера без страдания? Что теория без скорби? Что принцип при неадэкватности жизни с этим принципом? Пуф! просто puff! Играние своими умственными способностями. Внутренняя ложь или равнодушие. Пустое самолюбие истины, приобретенное не путем скорби. Склони свою гордую голову, барон, перед великим чувством скорби и уважь в ней толчок, который бросает тебя в мир правды, без расчетов, самолюбий, задних мыслей etc. Да что тебе говорить об этом? — Ты сам знаешь, только что ты набросил на себя упрямство — вот, дескать, я доволен. И кончено. А как посмотришь, какие трагические элементы у тебя в душе, то в минуту чистосердечия прошепчешь самому себе слово: скорбь — так что дрожь пробежит по телу. Жить в истине — дело другого рода, жить в истине — блаженство! Да ведь мы живем в истине только как теории, т. е. не живем в истине, а думаем о ней, знаем, что есть она на свете, чувствуем скорбь, что не можем жить адэкватно с ней, но не всегда довольно чувствуем, и недостаток скорби есть недостаточное проник: новение себя истиной. Мораль, братец, мораль! Да! это слово не puff. He одна мысль, вся жизнь должна быть в истине. И потому не ругай меня за скорбь. И не думай также, чтоб я мораль смешивал с асцетизмом. Пиэтизм мне совершенно чужд. Но я требую от себя поступков, полного чистосердечия с самим собою и с людьми, требую делать свою жизнь in der Wahrheit {В истине (нем.).— Ред.} и решаясь оторваться от всего, что меня давит, что есть ложь, от чего я задыхаюсь, но и я глубоко уважаю путь к истине посредством скорби. Обо всем этом поговорим, барон! месяцев через пять.— Я не каюсь в прошлом, это не жвачка, что теперь во мне совершается, но я схватываю минуту рассвета и решаюсь идти в путь при свете дневном, зная, что тогда все пути ясны, сколько бы ни были трудны. Dixi! {Я кончил (лат.).— Ред.}

Напиши поскорее, не опасно ли ехать на Кавказ? Хотя хромому и очень нужно, но я не намерен отдавать наших жизней черкесским пулям. С хромым же и уйти нельзя. Если опасно, то напиши ему категорически, что ехать нельзя — я ему письмо перешлю. Если нет — тем лучше, потому что для его здоровья эта поездка спасительна. Но пиши тотчас. Селиван[ов] едет дня через два. Я нахожу в нем прекрасного человека и от души полюбил его. Все, братец, имеют свои недостатки, лишь бы они были выкуплены общей натурой индивида,— то я не позволю себе впредь ни одного язвительного слова против него, а, напротив того, принужу себя на сколько есть во мне иронии против тех, у которых общая натура так скверна, что ничем не выкупается: ни умом, ни талан[т]ами. Вообще я больше уважаю чистосердечие, нежели ум, и верю, что чистосердечие скорей дойдет до истины, нежели ум.— Кажется, я тебе о себе довольно повестил, чтоб ты знал мое настоящее состояние духа. Что касается до занятий — я ушел по уши в естественные науки. Вероятно, года два еще не выйду из них в историю. Одно я себе предначертал — пройти без траты времени — весь путь конкретной науки. Все абстракции мне стали невыносимы. Науку живого мира хочу я. Играние неопределенными словами метафизики мне противно. Логика — великое дело, как скелет мирового организма. Но я ее вне этого живого организма не понимаю и даже смотрю на нее с некоторой ненавистью, если мне ее выставляют как особь статью, равно и на людей, которые могут удовлетвориться абстракцией.— Прощай, барон! Милый мой, славный мой барон! С каким нетерпением жду минуты, когда обниму тебя и мы в единый миг почувствуем всю бесконечность нашего значения друг для друга. Прощай.

39
ИЗ ПИСЬМА Н. X. КЕТЧЕРУ

Берлин, 17/5 марта — <4>¹

Сейчас, т. е. три часа тому назад, получил твое письмо, милый Барон, а имею кое-что сказать ². Во-первых, Риттер ушел на запад и, вероятно, там посоветуется с медиками. Пока он там живет хорошо, с Фр[оловым] и Вас[илием] Пет[ровичем] ³. Я желал, чтоб он съездил туда, потому что надо было взглянуть на знакомых, которыми я, впрочем, не совсем доволен. Образ жизни еще ничего бы не значил, образ жизни и я теперь веду достаточно взбалмошный, но что я знаю, carissimi {дорогие (итал.).— Ред.}, это то, что я вас люблю как нельзя сильней и чистосердечнее, а они inter se {друг с другом (лат.).— Ред.} как-то не ладят. Словом, я вижу у них недостаток любви, и это меня жестоко оскорбляет и бесит. Я совершенно привык видеть в вас для себя пополнение до всего человеческого, с сознанием моей любви к вам и вашей ко мне я чувствую, что переступаю свою односторонность, свои границы, так, что я с вами составляю одну прекрасную личность. Зачем же они inter se {друг к другу (лат.).— Ред.} того же не чувствуют? Это просто оскорбительно. Кстати, о скорби — мы спорим в словах, Барон. То, что ты называешь бешенством, я называю скорбью. Это может разница наших личностей, но равно показывает в нас одно сознание правды. Для меня скорбь то чувство, которое заставляет выйти из себя, потому что оно порождается сознанием лжи. Поймем друг друга и выйдет, что мы пришли к тому же результату, только сохранив оттенки наших личностей. Кстати, скажу и несколько слов о естеств[енных] науках. Я занимаюсь ими не как факир, но они для меня неизбежное звено в знании, которого цель — мир человеческий. Я определил себе труд на многие годы и следую этому определению, никак не теряясь в специальностях, а следуя нити, которая естественно легла передо мной. Тут ругать меня нельзя, т. е. не за что. За бесцельность путешествий можешь ругаться. Но я не для себя бы предпринял его. Письмо твое завтра же отправлю к Риттеру. Мне хочется взглянуть на Грецию, но недовольно, чтобы пускаться в дальний путь. Я более доволен буду остаться здесь до июня, съездить потом на морские воды и вернуться к вам…

…Ты, говорят-таки, очень ругаешься за естеств[енные] науки. Ой! не дури, барон! Это просто страсть ругаться, доведенная ad absurdum {до нелепости (лат.).— Ред.} ⁴. Если ты видишь филистерство в естеств[енных] науках, то позволь возразить тем, что ни в одной науке нет филистерства, а приносят его в науку филистеры, это их личность, искажающая науку. А я не почитаю ни Алекс[андра], ни себя филистером, а науку вообще не могу понять иначе, как ‘Историю мира’, в котором природа играет довольно важную роль, чтоб не быть вычеркнутой. В нападках на занятия ты найдешь товарища в Сазон[ове], с которым завтра намерен вступить в спор в ответ на огромное письмо по сему предмету. Но теперь нечего бы, впрочем, нападать на меня за занятия. Я ровно ничего не делаю, кроме per l’amore {по любви (итал.).— Ред.}. Занятие почтенное, барон, которое меня наслаждением завлекает далеко и скорее доведет до филистрезности, чем естеств[енные] науки. И я решился бежать от этого занятия, как скоро получу средства к отъезду. Может, и это филистрезность, но ‘спокойствие мое я строго берегу’, особенно когда знаю, что все же это ложь и только. Мне кажется, я скоро начну писать стихи, барон. Есть минуты, в которые чувствую великий позыв на это дело. Одно, что меня иногда сильно пугает — все те же рифмы, та же тема, и я сам себе кажусь пересказанной сказкой. При этой мысли охота писать стихи пропадает. Начинаю обдумывать роман в прозе. До драмы до сих пор не добрался и почти могу вывести заключение о решительной неспособности создать драму. Именно, я не могу исчерпать в каком-нибудь живом моменте того содержания, за которым гоняюсь. Оно не связывается в драму, где все же главное — момент развязки, к которому теснятся лица, который Kulminationspunkt {кульминация (нем.).— Ред.} развития личностей и составляет единство в драме. Этого я не умею сделать. Содержание, с которым я давно вожусь, захватывает слишком многое и, может быть, способнее войти в форму романа, хотя такой роман и едва ли будет действительно художественным произведением. Вообще еще не чувствую достаточной силы и для романа. Все это носится im Nebel {в тумане (нем.).— Ред.}. Зато намерен принудить себя читать Августа Конта Syst&egrave,me de philosophie positive {‘Система позитивной философии’ (франц.).— Ред.}. Лекции его в прошлом году произвели великое впечатление, но мне кажется, что я едва ли сдружусь с этим, предчувствую натянутую теорию, не искание истины, а изысканность, гоняющаяся за системой. Многие стали поносить немецкую философию и клонятся к эмпиризму, хотя эмпиризм никогда не сдружится с их натурой, напр[имер] Вас[илий] Петр[ович], которого я, однако, полюбил более чем когда-нибудь. Может, он теперь доходит до крайностей, но это меня нисколько не пугает. Таков путь самовоспитания. Немецк[ая] философия не дошла до примирения эмпиризма и умозрения, vero {это верно (итал.).— Ред.}, но эмпиризм не стал даже вровень с ошибками философии, его теории ложнее ошибок философии, его теории самая пошлая метафизика. Посмотрю, как Кант примиряет опыт и умозрение. Кажется, он на это метит. Сегодня концерт, а потом у меня музыка, может быть trio. Я расположен хорошо для музыки и жду вечера с нетерпением. Прощай, барон! Обнимемся крепко, друг мой! Пиши скорей, может, еще письмо найдет меня в Берлине. Скоро вместе! Caro, caro! {Дорогой! Дорогой! (итал.).— Ред.} На тебе всю мою душу.

Кланяюсь Вис[сариону] и M. A. ⁵ Спасибо за приписку, которая их мне олицетворила.

Жду ежедневно Панаева.

40
А. И. ГЕРЦЕНУ

Берлин, 27 янв[аря] <1846>¹

Вчера пришло твое письмо и обещание субсидий через пять дней. Вчера я читал ‘Отеч[ественные] Записки’, твою 3-ю статью и te ². Как-то благодетельно повеяло на меня отовсюду, и даже злоба на Берлин, которая озлобила было меня на все на свете, ослабла. Я вошел в свою тарелку и смеюсь сам над собою, что мог на три дня отчаиваться berhaupt {вообще (нем.).— Ред.}. Давай же покончим заглазно разные недоразумения. Я не хотел писать тебе жесткого ответа на твое письмо, и, я думаю, он таким показался потому, что был писан под другими впечатлениями, кроме твоего письма, и многое должно было быть неясно, свидание sine ira {без гнева (лат.).— Ред.} объяснит нас друг другу. Милейшая записка барона, в которой он весь сам, дает мне ожидание, что он еще разругает меня порядком. Дружба дает право ругать друг друга, но еще больше дает право на проникновение в психологическое развитие друг друга, что гораздо ближе к сердцу и более нравоучительно, чем самое прекрасное нравоучение, заранее сделанное. Наши требования друг от друга дают право на суд, но не на осуждение, для осуждения нужно еще иное, нужно, чтоб требование чего-нибудь от человека стерлось с души, а этого быть не может, потому что мы и сами имеем требования от самих себя. Это еще не доказывает, чтоб я находился в непрерывном раскаянии, потому что, к сожалению или нет, должен признаться, что ни малейшего раскаяния не чувствую. Многое для меня скорбно, но не по раскаянию, а по опыту над самим собой и над людьми. Но этот опыт вместе с тем дает свет и потому не отнимает силы. Если бывает упадок духа (как то здесь приключилось со мной), то это слишком мгновенно и зависит от впечатлений, которых не вдруг умеешь взвесить. А взвесишь и опять бодрей станешь. Я знаю, что с вами я найду настолько отдыха, что самый опыт займет в жизни свое настоящее место, т. е. станет силой, определяющей жизнь. В этом я пойму действительное совершеннолетие, Александр, т. е. безбоязненность взгляда на самих себя, друг на друга und berhaupt {и вообще (нем.).— Ред.} неутраченность любви и силы, и одушевления, несмотря на все пережитое и переживаемое. В этом нравственное совершеннолетие. Что касается до совершеннолетия интеллекции — я не вижу ее ни в тебе, ни в себе: тут просто принцип неясен. Да дело в том, что весь современный мир не достиг в этом случае совершеннолетия. Фактически покажу тебе, что везде есть только усилия поставить принцип на ноги, а что он далеко не поставлен. Проезд по Германии более всего мне доказывает это. Апатия и хаос сменяются довольно безотрадно. Одно, что непреложно и дает бодрость,— это сознание действительного движения мысли со всеми ее исканиями и страданиями. Барон рассердится на последнее слово, потому что он видит в нем бессилие, против чего я с ним спорю. Милый барон! Я что-то не верю, чтоб ты состарелся, мне кажется, что даже твоя физиономия не могла перемениться. Я с своей стороны только потолстел и намерен через год перегнать Александра на этом центробежном поприще. Через три дня по расчету получатся субсидии, и ergo {следовательно (лат.).— Ред.} много через пять мы пустимся в путь. С Вас[илием] Пет[ровичем] в Тангер ³ прощаться не поедем, он же вдобавок едет в Рим. Спросишь, зачем? Вот уж это 8-е чудо на свете. Еще раз о Саз[онове]. Я к тебе на-днях писал отсюда о его делах, т. е. что он хочет выслать вексель на 6 000 фр. на имя Marc et Comp {Марк и компания (франц.).— Ред.} в Москве и что тебе надо попросить тотчас Марка акцептировать этот вексель, который будет уплачен к сроку, за что я порукой. Дело в том, что хотя Марк и пересылал ему обыкновенно деньги, но его не знает,— вот в чем и затруднение. Я с Ценкером могу иметь подобные дела без затруднений и сделал на-днях, имев непреодолимые долги в Франкфурте. Но это дело казусное, а между тем иначе может случиться худо, ergo напоминаю тебе — схлопочи изо всей мочи. Хорошо, что еще, кажется, вексель не послан и потому ты можешь успеть предуведомить Марка.

Несколько слов о твоей статье ⁴. Жаль, что не знаю прежних и потому ход целого могу только подозревать. Написана она несравненно лучше, чем статья о буддизме и проч. Но жажду знать, на какой точке ты сам стоишь к естествоведению, определил ли ты себе и насколько всю эту Kluft {пропасть (нем.).— Ред.} между Sein und Denken {бытием и мышлением (нем.).— Ред.}, которую, мне кажется, наука не определила и нисколько не вывела отношения природы (организма) к мысли, так что мысль все еще остается вложенною в человеческую голову не известно откуда, а в природе она движется мистериозно, оставаясь абстрактной сущностью. Subir la materie {терпеть материю (франц.).— Ред.} — такое дело, с которым я вовсе не согласен. Гораздо лучше l prendre coeur {принимать ее близко к сердцу (франц.).— Ред.} и найти в ней живое начало, но пока ты не покажешь, как она производит движение, Empfindung {ощущение (нем.).— Ред.} и мысль,— ты нисколько не покрыл вышереченной бездны, ты будешь находиться в действительном дуализме под прикрытием вымышленного единства.

Несколько слов о повести, ведь, я тебе тогда говорил, что она исправима и может быть очень хороша. Желаю тебе успеха во 2-й, нетерпеливо хочу прочесть и ту, и другую ⁵. Эх, Александр, от наслаждения стихом не отделаешься и ни от чего стихом не отделаешься, равно как и статьей или повестью. Все это столько же жизненная вещь, как и наслаждение, и страдание, и мышление, все это равно ansich {в себе (нем.).— Ред.} уже работа или наслаждение, и ни от чего не избавляет, стих ли, статья ли сами по себе столько же факт и акт твоей жизни, как и все другое. Да и зачем избавляться от чего-нибудь? Да и возможно ли? Ты не можешь ни от чего избавиться, пока внутренио с чем-нибудь не разорвался, тогда это только прошедший факт твоей жизни. Избавиться другим путем ты можешь только прежде, нежели во что вдашься, по внутреннему расчету совести, рассудка, посредством крепости воли, по внутреннему предусмотрению, а когда ты находишься в наслаждении, искусство тебя не спасет, ты в него не спрячешься, а просто, очень просто ты выйдешь из наслаждения, когда оно перестанет быть для тебя наслаждением. Стих и статья, и повесть etc. то же для твоей личности, что литература для народа,— вернейший, полнейший и очищенный голос того, что происходит в жизни, а не уголок, куда можно от жизни спрятаться. Что касается до самого наслаждения, то и оно, как все другое, имеет свои фазисы в жизни. Я думаю, мы все больше или меньше отказались предначертывать себе наслаждения, но если встречаем его, движемся в нем и потом перестаем наслаждаться, это только значит, что оно было односторонне, что мы могли принять его в одну эпоху жизни, а с полнейшим ее развитием начинаем иметь другие требования, и тогда старое al diavolo {к чорту (итал.).— Ред.}! Все это стоит всяких внутренних борений, во всем происходят трагедии, но в чем же они не происходят? Сама логика есть великое трагическое движение мысли. Das Aufzuhebende ist tragisch, aber das Aufgehobene wird komisch {то, что должно быть упразднено, трагично, но то, что уже упразднено, становится комичным (нем.).— Ред.}. В этом совершается опыт, который если не убьет человека, то даст ему die Besonnenheit {благоразумие (нем.).— Ред.} избегать всего, что, пройдя, может показаться комическим, а в развитии идти с важностью, которая выше самого трагоса. Я принадлежу к людям трагическим и выше этого не стану, хотя и понимаю возможность. Это непреодолимая граница. Почему непреодолимая? Weil es eine Grenze ist {потому что это граница (нем.).— Ред.}. Прощайте, друзья! Постой! я еще не поздоровался и [не] прижал к сердцу профессора. Хочу слушать твои лекции, я убежден в словах Александра, что они талантливее даже того, что здесь можно слышать, потому что верю во все богатство твоей натуры. Здесь я очень не в многих верю, профессор, да и в этих немногих не совсем. Я, потому ли что люблю тебя, потому ли, что это так на деле, признаю тебя вполне и верю, что ты теперь в полном развитии свежей, здоровой, деятельной силы. А потом ты такой симпатичный человек, профессор, что я и в искусстве безусловно pflege zu erkennen {обычно признаю (нем.).— Ред.} твое мнение. Теперь прощайте. Ergo через 2 недели вместе! До свидания, Наташа! до свидания, 2 души мужского и 2 души женского пола. До свидания, carissimi {дорогие (итал.).— Ред.}.

Прим[ечание]. Сат[ин] не пишет, но надевает redingotte {сюртук (итал.).— Ред.} и идет на почту.

41 А. И. и Н. А. ГЕРЦЕН

Акшено. 18 ноября <1846>¹

Я приехал вчера разбитый, т. е. усталый с дороги, с головной болью и в великой agitation nerveuse {нервной возбужденности (франц.).— Ред.}. Наконец, выспался und es ist mir behagl ich {и мне уютно (нем.).— Ред.}. У Тучкова еще не был, потому что разными проселочными путями попал прежде домой. Сегодня служил панихиду! Это день именин моего отца ². Вид могилы и связанные с нею воспоминания всегда производят на меня странное впечатление, которое повторилось и на этот раз, несмотря на непогоду и пение двух дьячков в два разные полутона. Возвратясь с кладбища, я получил ваше четверолистие, которому был очень рад. Мимоходом замечу, что хорошо ты сделал, что не писал в Рязань poste restante, потому что мимоездом я был только раз на почте, и именно в тот самый раз, когда я забыл спросить, есть ли ко мне письма. Нужно еще рассказать, что твое письмо, посланное в Зарайск ³, я получил в Белоомуте и имею возразить насчет Бениета, что если он тогда и был пьян (чего я, находясь на одном диапазоне, не мог заметить), но с тех пор, несмотря на то, что имею случай видеть его довольно часто, ничего подобного не замечал.

Потом еще вопрос, на который требую непременного ответа: не оставил ли я тебе, Гран[овскому], Сат[ину], Кор[шу] или Кобылину⁴ деревянного ящичка (простого весьма), в котором была уложена моя чернильница? Не оставил ли я у тебя в комоде большой пакет с белой писчей и почтовой бумагой, которой, если найдешь, можешь воспользоваться. Tertio {В-третьих (итал.).— Ред.}, не забыл ли я в Москве еще чего, о чем теперь не помню? Обо всем, особенно о первом, дай немедленный ответ.

Засим читайте на обороте, что мне вздумается написать. Кстати: о деньгах из казенной палаты напишу с следующей почтой, как и что.

Милая Наташа, удивительно благодарю тебя за письмо и за то, что тебе так хотелось писать ко мне. Напрасно ты извиняешься в этом, извиненье глупо, а письмо не глупо. Primo {Во-первых (итал.).— Ред.}, отвечаю тебе на слова: ‘Страшно хорошо, т. е. хорошо и страшно’ ⁵. Нет, оно просто хорошо. Страшного нет. За будущность нашей дружбы я не боюсь. Одно скажу только: во все наши отношения теперь вошло — и едва ли пройдет — непобедимое чувство горечи. Даже и мы, которым так хорошо между собою, не можем изгнать задней мысли, что вот мы тем еще ближе, что мы одни, что мы приютились друг к другу, потеряв кучу — не то что снов,— но действительных крепких, хороших надежд, что, кроме того, что мы wesentlich {по существу (нем.).— Ред.} связаны, мы связаны тем, что мы одни. Это чувство горько, от этого не отречься. Тут нет даже и романтизма, оно, напротив того, наводит сухость. А между тем никто из нас не сух, еще до сих пор мы сохранили возможность с детской откровенностью бросаться на шею к людям, которые чуть нам покажутся симпатичными. Оно реже бывает, чем прежде, а бывает. Мы теперь стоим на весьма опасной точке — предстоит или сделаться сухим или затеряться. Из этого нас спасет весьма простое чувство, которое зовут (что по-русски довольно мудрено) гуманность. Наш Grundton {основной тон (нем.).— Ред.} — гуманность. Мы перестанем детски симпатизировать (что было благородно и глупо, а если глупо, то не гуманно), мы дадим каждому свое место в нашей любви, будем знать, насколько кому уважения, насколько снисхождения, насколько вражды. Гуманность есть сознание своих отношений к людям. Если у сознания, у разумности есть страсть — то это гуманность. Вести ее в жизни трудно, но если этот труд кто из нас не преодолеет,— addio carissimo,— погибнет совершенно или в натянутом самолюбии, или в натянутом буйстве. Почему я верю, что мы не погибнем, это я объясню тебе тем, что, во-первых, нахожу в нас больше элементов к силе, чем к гибели, а во-вторых, тем, что это моя религия. И, может быть, единственная, у Александра есть вера, по которой он симпатизирует с Аксаковым, у меня ее нет, да и довольно прокатиться из Москвы в деревню, чтоб дорога вытрясла остатки ее ⁶. Вот это, в самом деле, страшно. Почему же ты думаешь, что я могу ошибиться в том, что я тебе писал? Почему ты думаешь, что я ошибаюсь в нашей внутренней силе? А это было бы одно и то же. Нет! я не ошибаюсь, cara sorella {дорогая сестра (итал.).— Ред.}! Повторяю, это моя религия, да и твоя, да и его. Если бы одно чувство еще, о котором я тогда писал, во мне как-нибудь, по силе внешней необходимости, могло погибнуть, я бы совершенно был полон горечи, но и совершенно приютился бы к вам и жил бы еще дальше. Веришь ли, что для меня наши отношения не романтизм, а просто сознание? Да и то чувство во мне не погибнет, оно слишком ясно, определенно, тепло и тихо. Нет, сестра, я чувствую, что еще не так-то легко поддамся чему-нибудь враждебному в жизни. А вопрос: почему ж ты меня не знала прежде, как теперь? Глупый вопрос, я сам знаю, что мы действительно познакомились в мой последний приезд из Соколова.

Ну! теперь ответ на твое письмо кончен, начинается рассказ. Я занял здесь одну половину дома — в длину, что составило восемь комнат, т. е. шагов шестьдесят с одного конца на другой. Нашел кучу книг, кроме тех, которые привез, отличное вино, фортепьяны, почти не пострадавшие от дороги (хотя по приезде и не были еще строены), и кучу нот, которых я почти не буду уметь разобрать. Но расскажи это Марье Федоровне и заметь ей притом, что имеются у меня бетговенск[ие] сонаты и симфонии, ‘Норма’, ‘Лучия’и ‘Жидовка’⁷ и несчетное число вальсов. Также скажи Марье Федоровне, что я ее гораздо больше люблю, чем Нонче. Благодарю ее за отзыв о моем красноречивом молчании,— без шуток,— благодарю ее за то, что она меня любит, и принимаю это к сердцу. Писать ей буду на той неделе, когда возвращусь от Туч[ковых], куда еду послезавтра. Работать я ничего здесь не начинал да и не начну до возвращения, а завтра весь день употреблю еще на устройство моего дома. Мебель я всю сосредоточил в двух комнатах, что не значит еще, чтоб в них было много мебели, зато в зале, напр[имер], которая длиною (постой, смерю), длиною 16 квадратных шагов — ни одного стула, ни стола и т. п.— ровно ничего, кроме стен, пола, потолка, окон, 6 дверей, 2 печей и камина. Фортепьяно и часть мебели — в гостиной, о которой Сатин может тебе повествовать. Другая часть в маленьком моем кабинете, где также камин и где мне очень хорошо. Остальные комнаты довольно пусты, но не малы. Освещение не так, как у вас на знаменитом ужине, а 2 свечки в кабинете, 1 в гостиной и 1 в спальне.

Fratello! {Брат! (итал.).— Ред.} Опять остаюсь при своем мнении, что Санд⁸мешается в словах: 1) Не может он исключить из природы физиологического отношения в любви к женщине, и не думаю, чтоб люди сделали глупо, назвавши amour {любовью (франц.).— Ред.} ту страсть, которая носит клеймо физиологического различия пола, и amiti {дружбой (франц.).— Ред.} ту страсть, которая его не носит. (Страсть, впрочем, глупое слово, аффект, т. е. внутреннее состояние, настроенность человека, вот я что хочу сказать.) 2) Разумеется, всякий сознательный аффект кроток,— как бы это выразить,— тих, не буен, но силен, а бессознательный дик, вот и все различие. 3) Зачем дикость полагать в любви именно к куртизанке? Она гораздо яснее, резче может явиться в других положениях, точно так же и vice versa {наоборот (лат.).— Ред.} der Gott und die Bajadera {бог и баядера (нем.).— Ред.} — случай возможный и совсем не неразумный. Везде решают индивиды больше, чем общественное положение или даже пороки. Впрочем, Санд, вероятно, так и понимает, да зачем же слова путать, когда иначе проще? Хотел было много распространиться на этот счет, да расхотелось. В другой раз.

И жаль и нет, что не видал Самарина ⁹. Оно, впрочем, больше курьезно, чем утешительно.

Нельзя ли переслать ‘От[ечественные] зап[иски]’, да скажи Коршу, чтоб не забыл об ‘Allg[emeine] Zeitung’. Книги, которые, по моему предположению, мне будут нужны, я положил на почетное место, а остальные все ple-mle {как попало (франц.).— Ред.} в шкапу и закаялся до них дотрагиваться, чтоб не сбиться с нити. С конца будущей недели писать к тебе стану часто и много. Надеюсь, что все будет больше и больше о чем писать. Во избежание дел, к которым я неспособен, я назначу на оные то время дня, когда я ничего своего не могу делать, тогда я буду разговаривать с бурмистрами, смотреть отчеты и всякие Scheine {расписки (нем.).— Ред.} творить и морочить добрых людей. А остальное время стану крепко заниматься. Надеюсь, что соседи меня избавят от посещений, хотя слухи носятся о противном, но постараюсь отделаться.

Marie называет здешний дом радклифским замком, это сегодня в особенности не несправедливо, потому что ветер так и свищет. К несчастью, не могу сегодня настроиться la Hoffmann. Брал ванну и чувствую себя так ясно и behaglich {уютно (нем.).— Ред.}, что ничего не вижу в ветре, кроме залога продолжительной распутицы и весьма трудный переезд к Тучк[овым] в Саранск и обратно.

Прощай, Александр, спать пора. Кланяйся всем. Скажи Грановскому, что он первый обещался ко мне писать, и я стану ждать. А жаль, что тебя здесь нет. Жаль, что ты там. Я боюсь, что заживусь здесь. А если б вы были здесь, и не подумал бы год выехать. Дела выживут, вероятно, очень рано, надо их привести к концу, вижу, что иначе плохо.

Скажи Гран[овскому], что он прав насчет управления у меня в имении, а обвинять в лукавстве нашего друга нехорошо. Адрес мой все тот же: Пен[зенская] губ[ерния], в г. Саранск.

Засим прощай! дай руку. Еще скажи Мар[ье] Фед[оровне], что отвечаю ей столь же сильным рукопожатием. Ну! и всем кланяйся.

42
А. И. ГЕРЦЕНУ

3 генваря <1847>. Акшено¹

Primo, чернилы бледны, a, secundo, иных нет. Но намерен писать какими бы то ни было. Разом получил по приезде сюда письмо от тебя и от Грановск[ого] ². У Гран[овского] романтизм имеет какую-то широту, вот отчего он так симпатичен. Стану ему отвечать сегодня же. Но сперва хочется поговорить с тобой и о твоем отъезде и о моем ни с места. Надо же тебе сказать, что я думаю делать, что я давно думаю делать и что внезапно пришло в голову вследствие здешних впечатлений. Главное то, что некоторые личные обстоятельства довершили тот опыт, что вещи, которые имели еще некоторую важность в жизни, совершенно ее утратили. Зато другие приобрели. Ведь вот в чем сущность всего дела, Герцен, что, когда вещь начинает терять важность, порядочный человек, т. е. человек с какой-нибудь силой разума и характера, не горюет, а просто перестает считать важным то, что не важно, а потом порядочный человек не может жить иначе, чтоб в жизни его не было чего важного или еще более: чтоб целость его жизни не имела бы важности. Ergo, порядочный человек более и более определяет, что в жизни важно и что вздор, и откровенно расстается с вздором или трактует его свысока. Между этими двумя категориями остается потеря важных предметов и действительная скорбь. Эта скорбь переносится величаво и для реального человека есть путь к действительному пониманию и действительной гармонической жизни, На этой скорби остановиться нельзя. Скажи это Наташе, хотя Гран[овский] и пишет, что она величаво переносит скорби. Романтизм считает перенесение скорби за холодность, а между тем это только сила.

Из всех предыдущих и настоящих опытов понемногу составляется в голове драма. Ты не можешь вообразить, как мне трудно к ней решительно приступить. Все кажется то или другое необдуманно и неполно. На несколько страниц пошло и опять село. Здешние впечатления дали мысль писать мужицкие рассказы (тоническим размером)³. Как все другое мое — нет места истинному комизму, и потому трагическая настроенность неизбежна, я думаю, что это даже хорошо, ибо не так обыкновенно, а между тем трагос больше действует, чем комизм. Потом повесть, которая идет ужасно легко.— Спроси у Basile Guillaume ⁴ мои стихи ‘Море’⁵. Я их совсем забыл, они у него оставались, я бы их здесь переправил. Спроси у него о Саз[онове] и пр. и перешли мне сведения непременно. Книги Саз[онову] не забудь.— Вот тебе главные мои занятия. Остальное ограничивается химией. Начинаю de facto, т. е. опытом, eigenhndig {собственноручно (нем.).— Ред.} повторять книгу. Главная моя цель теперь — результаты горения (combustion) и, кажется, я на пути к диаманту (что считается шуткой). Что из этой работы выйдет, тебе напишется, где бы ты ни был.— Надеюсь, что ты в Берлине отыщешь Мюллера ⁶ и в остальной Европе отыщешь Георга Гер[вега] ⁷. Прошу Боткина написать мне, где Фролов и Галах[ов], чтоб я им мог писать.

Твое письмо, в самом деле, грустно. Чувство симпатии, перешедшее в антипатию или злобу (что ни ты не скрываешь, ни я), имеет корни действительные. Это не только оскорбление мимоходное, которое забывается. Это не оскорбление даже, а просто расхождение в разные стороны, вот отчего оно так глубоко въелось. Я думаю с Базиль Guillaume мы сойдемся в мнениях, но еще хуже разойдемся в том модусе, по которому мнения выработаны, и на поверку выйдет антиномия большая, чем с кем-нибудь. Гран[овского] я люблю и стану к нему писать. Корша уважаю и люблю, но писать к нему не стану. К Барону вовсе не стану писать, ибо чувствую только злобное сожаление. С Сат[иным] всего труднее. Злобы нет, а жалость, то чувство, которое имеем к женщине, которую надоело любить, вот что господствует, и я не знаю, что тут делать. Присоветуй. Не хочется его оскорбить, а лелеять не могу. Кажется, я сегодня откровенен. Жду от тебя прощального письма. Мы не свиделись, что делать? Надо перейти через это, сколько бы оно оскорбительно ни было, а насколько наше несвидание оскорбительно, ты сам знаешь.

Теперь о тебе — краткий совет, т. е. маршрут: 1-е — Берлин и Дрезден, Гейдельберг, воды, 2-е — Фр[анция], Италия и опять Фр[анция] — Лондон, как хочешь. Швейцария — для прогулки, особенно в сентябре. А что James Fasi? ⁸ Человек не мимоходный.

Прилагаю записку к Мюллеру и стану теперь писать к Гран[овскому]. С будущей почтой в последний раз напишу тебе в Москву, а там в Питер.

Наташа, дай руку и прощайте, carissimi.

Извините, что так скверно пишу. Спешу, завтра надо рано отправлять в город по делам, а уже поздно. Сашку целую.

Доверенность послана.

Кому же дать довер[енность] на свидетельство, оно через три дня готово?

Заплати за меня талеров 15-ть Шредеру, книгопродавцу, Un ter den Linden, No 23.

43
А. И. ГЕРЦЕНУ

<Акшено.> 7 генваря <1847>¹

Начинаю писать немного поздно, потому что уже слишком час как 8-е генваря. Привычка не спать ночью, Герцен! Кажется, живши один, как бы не начать правильный образ жизни, ан нет! не умею. Ложусь в 3 часа и встаю в 12. И как ленив, если б ты знал! 2-й день не выхожу на воздух. Все некогда. Вчера, проснувшись, принялся пилить баранью голову. Перебрал все мускулы. Потом вынул мозг и глаза. Мозг занимал меня сегодня целый день. Только недавно кончил, и то не совсем, для окончательного разбора потребуется еще 2 овечьих жизни. Глаза остаются на неделю в спирту. Третьего дня пользовался глазами теленка, которого имею счастье есть, но были слишком свежи, т. е. неудоборазделяемы. Читаю Longet². Книга превосходная. Впрочем, и химия не отстает, завтра буду жечь алмаз в кислороде. Пособия не все для науки, но пока достаточно. Доста[то]чно некоторых весьма обыкновенных тел, чтоб поглубже вникнуть в процесс жизни. В природе есть процесс жизни и потом die geographische Gesammtheit {совокупность географических условий (нем.).— Ред.}. Для изучения первого не столько нужно необыкновенностей, и потому я не жалуюсь на недостаток средств. Могу жаловаться на две вещи: на недостаток сведений и недостаток памяти. Для облегчения развесил по стенам доски и записываю мелом все, что должно вспомнить при известном случае. Труд, Герцен, должен все преодолеть. Жаль мне, что очень туго пишется, чтение и манипуляция отбросили совсем в другую сторону. Иногда хочется натянуться на производительность, да не ладится. Подожду.

У барана на лице недостает многих мускулов в сравнении с человеком. Я ненавидел заниматься миологией, потому что слишком трудно помнить. А между тем голова барана привлекла меня к миологии. Как бедность мускулов лица связана с бедностью интеллигенции! {т. е. интеллекта.— Ред.} Ему нельзя наморщить лба, у него не может существовать улыбки, его лицо не может опечалиться. Зато musc, massetor {жевательный мускул (лат.).— Ред.} развит уродливо. Одна часть удободвижимее, чем у человека: ухо. Ему нужно бояться, прислушиваться в известную сторону, musc, attolens и attrahens auricules {мускул, приводящий и отводящий раковину уха (лат.). Ред.} развитее. А самое ухо, т. е. внутреннее, коротко и сжато. Я неловко резал уши и не мог сообразить, где евстахиева труба. Все же она должна быть плохо отделана, если в глаза не бросилась. Мозг следить ужасно трудно. Я же его не совсем удачно разрезал. Непременно 2 головы еще нужны, чтоб ясно осталось в голове его расположение. Потом примусь за спину и за сердце. Манипуляция ужасно много занимает времени, но все же лучше, чем с препаратором. Никто не надоедает, и из своих ошибок много выучиваешься.

Думая о тебе, о твоем отъезде etc. и думая о своих работах, я как-то сегодня живо вспомнил твоих детей. Черт знает, приготовишь ли ты их, как нужно, и заставишь ли избежать всего длинного ложного пути воспитания, которое из меня в особенности сделало игноранта {невежду (франц. ‘ignorant’).— Ред.}. Я забыл, что не нужно было помнить, и не успел узнать, что надо было знать. Наташа! Не учи Сашку грамматике, пока он сам не захочет, а заставляй его писать да поправляй ошибки, чтоб он писал правильно par routine {по навыку (франц.).— Ред.}. A когда грамматика ему предстанет как логико-историческое развитие языка, он сам узнает. Отчего мне стало страшно за детей и я ничего не придумал при этом страхе, как вышеписанную глупость о грамматике? А страшно. Как дать ребенку такой ход, чтоб он вышел гуманен и не мягок, объемлющ и не игнорант? Чтоб специальность не сделала узким? Чтоб общее занятие не сделало ничего не знающим? Чтоб сведения шли об руку или всегда были в запасе на помощь мышлению? Как дать огромную силу на защиту своей личности — без злобы? Жажду наслажденья без унизительного эксцесса? — Ты права, Наташа, надо для воспитывания людей исключительных, страстно посвятивших себя на это дело. Новое доказательство важности семейства! В самом деле, лицо животного не может выразить ни радости, ни печали. Для этого употреблен хвост. Уши, глаза и уста существуют только для простого глядения, слушания, и рот только будто продолжение пищеприемного отверстия. У обезьяны хвост перестает быть изъявителем ощущений и становится простым орудием, пятой рукой. Глаза становятся выразительнее, рот еще не развился до улыбки. Для игры лицевых мускулов надо избавиться от шерсти. Организм стремится создать лицо. Как это я еще не читал Кабаниса? ³ Да надо вот что (изучить): rapports du physique et du moral chez les animaux {Отношение между физической и моральной природой у животных (франц.). Парафраза названия главного труда Кабаниса.— Ред.}. Иначе, того гляди, из морального сделаешь apart {нечто обособленное (франц.).— Ред.}, который начинается там, где то начинается. Между тем как химическое: rien ne se cre, rien ne se perd {ничто не создается, ничто не исчезает (франц.).— Ред.} — при общем рассматривании существ переходит в rien ne commence, rien ne finit {ничто не начинается, ничто не кончается (франц.).— Ред.}. Есть один Totalitt {целостность (нем.).— Ред.}.

Я сегодня видел чудесный сон!

Неужели это мое последнее письмо в Москву? Как-то не хочется верить. Тяжело будет не писать, хотя и вздор пишешь большей частью.

Я к Гран[овскому] писал письмо, в котором раскаиваюсь ⁴. Но мне показалось, что в его письме было какое-то забвение прошедшего, не то что сознательное примирение,— а так leichtsinniges Vergessen {легкомысленное забвение (нем.).— Ред.}, хотя, может быть, только и было, что обхождение того, о чем говорить трудно или не хочется. Но у меня так еще врезаны в память все отношения при моем отъезде, что я не могу представить себе иных. А часто хочется, в особенности с ним, быть по-прежнему, сгладить эту недоступную черту меж нами! Напиши же о том, как ты уедешь из Москвы. С будущей почтой стану писать тебе через Панаева. А что ‘Современник’-то? Говорят, Некрас[ов] меркантильничает и Виссар[иону] попрежнему плохо⁵? О maledetti! {О проклятые! (итал.).— Ред.} — Бог с тобой, Герцен! Ступай, ступай!

Вчера рекрут отправил.

Ты лучше меня будешь гулять, я уверен. А я здесь надеюсь поокрепнуть, привыкнуть к труду и отвыкнуть от вина. Последнее я уже совершил — и результат вот какой: с тех (пор) нет нервических припадков, ни даже от позднего и малого спанья, ни от работы, ни от чего. Вдобавок я лью на себя холодную воду, не жалея.

Прощайте, carissimi, пора спать. До завтра.

8 генв[аря]

Писать больше некогда.

Счастливый путь вам, carissimi! Гуляйте, гуляйте! Пишите часто, очень часто. Письмо, как воздух, мне потребно. Ну! прощайте.

44
Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

17 января <1847>. Акшено¹

Вчера возвратился из Инсара с рекрутского набора. Сегодня получаю твое письмо и пишу к тебе. Спасибо за твое письмо, и за его содержание, и за скорость ответа на мое. Много хотелось бы поговорить с тобою, Грановский, постараюсь поговорить на бумаге, сколько могу. Прежде чем стану говорить о нас самих, скажу несколько слов о впечатлениях, принесенных мною с поездки в Инсар. Я в первый раз был в рекрутском присутствии, а ты никогда не бывал, и тебе трудно вообразить, как тяжело это зрелище. Грудь сжалась, и голова закружилась, я думал, что у меня или слезы хлынут, или я упаду. Но ни того, ни другого не случилось, а случилось то, что я через полчаса привык и понял, что большая часть присутствующих членов должны оставаться совершенно равнодушными решителями судьбы этих голых людей с видом испуга или отчаяния, окруженных рыдающими женщинами и трепещущими стариками. Если Ал[ексей] Ал[ексеевич] где действительно полезен и гуманен, это при наборе ². Честь ему и слава! — А между тем, Грановский, что за идиотство в массе народа, это также трудно представить. Это меня очень оскорбило. Я мало верю в важность литературы, а теперь равно мало верю в важность практической деятельности, и меня обдает каким-то хаосом, в котором я чувствую себя затерянным, и рад-рад когда, приехав домой, ухожу в расчет о кристаллизации карбона (несмотря на то, что ты уверен, что я не сделаю бриллианта) или без жалости к бараньему поколению с величайшей подробностью вскрываю овец.

Еще раз перечитываю твое письмо и жму тебе руку. Я знаю, что мы не разошлись, потому что любим друг друга ³. Что я сердился, потому что хотелось вполне быть согласным, и это правда. И я прав, потому что этот вопрос для меня главный в жизни, и если я неловко брался за споры, то это в самом деле потому, что я был зол. Грановский! Теперь sine ira et studio {без гнева и пристрастия (лат.).— Ред.} скажу несколько слов о рефлексии. Я уважаю рефлексию, но не тогда, когда она делается систематическим самооправданием. Я не могу признать твою терпимость за скептицизм. Это просто терпимость, чувство самое раздражительное, когда хотят его сдвинуть с места. Я это говорю по собственной рефлексии. Я сам одарен этой терпимостью, хотя менее, чем ты, но это чувство едва, едва носит в себе примесь уважения к чужому лицу и чужим убеждениям. Это просто темперамент, который вот, как ни бейся, не хочет допустить до себя известной степени вперед толкающей силы, т. е. той силы, которая действительно дает силу в жизни, дает личность, отрицающую все враждебное.

Esprit de partie {Дух партии (франц.).— Ред.}, Грановский, еще не есть односторонность, точно так же как терпимость не есть многосторонность. Терпимость, переведенная на простой язык, значит: ‘я не трогаю ваших мнений, не троньте моих’. Это ли скептицизм, Грановский? Скептицизм, равно отрицающий направо и налево, любит бить направо и налево, а не давать места и тому, и другому. Скептицизм насмешлив, Грановский! Нет, caro {дорогой (итал.).— Ред.}, ты не скептик! И в известном главном вопросе ты не согласен с нами не из скептицизма, а потому, что ты любишь другое мнение, и этого мнения ты не выдаешь за правду не из скептицизма, а потому, что ты в самом деле не убежден и только любишь его. Оно не нужно для твоего счастья — может быть, но оно для тебя утешительно, особенно в иные минуты, когда сердце доступно нежности и грусти. Грановский! Я уже лучше бы хотел, чтоб оно нужно было для твоего счастья, и чтоб ты стоял за него как за правду. Ты говоришь о другом убеждении, довлеющем твоему счастью, и забываешь, сколько то и другое в настоящую минуту связано. Я понимаю то убеждение, где мы неразрывны, где мы одно. Но вот я чего боюсь, Грановский, что принявши последнее за центр, а развитие за расходящиеся радиусы (если ты сколько-нибудь помнишь геометрию), то как бы близки вначале ни были эти радиусы, в дальнейшем продолжении они все больше должны расходиться. Но, положив руку на сердце, я решился ничего не принимать за центр, кроме нашей личной близости и любви, и потому в заключение крепко обнимаю тебя. Наши споры впереди не должны носить отпечаток желчности, хотя ровный характер искреннего искания правды едва ли в них возможен. Если б последнее было возможно, мы были бы грандиозные люди, Грановский. Да мимо идет желчность, но если придется в книге или в аудитории вести спор, мы найдем в себе силу биться с неумолимым упорством, но не как человек [с] человеком, а как убеждение с убеждением. Для этого надо ужасно много силы и любви друг к другу, страшно много, Грановский! — Рефлектируя, я добился до истинного значения силы характера. Это обладание своей деятельностью, это ровность, Harmonie mit sich selbst {Гармония с самим собою (нем.).— Ред.} в своих поступках, несмотря ни на какую обстановку в жизни, это то, что называется в полководце хладнокровием и что вовсе не есть хладнокровие, а поставление себя выше страха и озлобления. В науке это будет не беспристрастие, а поставление себя выше увлечений, это может только дать истинное убеждение. Но заметь, что тут нет ни увлечения, ни сожаления. Рефлектирую и хочется себя пересоздать и добиться до силы, о которой говорю, и между тем слабость моего характера тебе достаточно известна. Как выпутаться? Нужен метод. Я решился избегать всякого конфликта, где бы воля моя не устояла, до тех пор, пока сознание, мысль, идея той силы характера не возрастет до пафоса, тогда я стану искать тех конфликтов, результат должен быть постоянная привычка действовать в желанном настроении. Жизнь страшно важна, Грановский, с тех пор как в ней надо развить le salut de l’me {душевное благо (франц.).— Ред.}.

Das Unzulngliche

Hier wird’s Ereignis!..* ⁴

* Недостижимому

Здесь выполнение!.. (нем.).— Ред.

…Обними от меня Корша за статью Бэра⁵, да скажи ему, что я еще газет на этот год не получал, а просьбу о высылке и деньги выслал к нему, не помню когда, а кажется, давно, а может, и недавно. Обними Кавел[ина] за статью в ‘Современнике’ ⁶. Я намерен писать на нее замечания, не критику, этого я не в силах, а замечания, какие в голову пришли, с просьбой о дополнении его статьи, и скажи ему, что также очень много сбираюсь с ним говорить об ней и, может, напишу к нему, только едва ли, по многим причинам. Во-первых, потому, что Панаев мне не высылает ‘Современника’, и, следственно, мне нельзя иметь статью под рукою. Видно, Панаев не надеется на мою стихотворную плодовитость, я, пожалуй, и деньги внесу. Вот я ж его за это завтра же обделаю. Кстати, о моей поэтической деятельности. Она равна нулю. Химия и физиология поглощают все время. Но один цикл лирических стихотворений расширился в концепции, и я надеюсь, что выйдет не дурно ⁷. Только печатать не хочу, вскоре по крайней мере. Поэтому Панаев прав, если не ждет от меня стихов, а если ждет, то как бы не ошибся. Если нужна какая работа,— пожалуй, возьмусь, лишь бы не срочная.— ‘Тройка’ Некрасова] чудесная вещь. Я ее читал раз десять.— Юношеские потребности + недоверие к собственному чувству значат немогута, Грановский. Вот почему я и заподозрил в романтизме то, что, может, вовсе и не романтизм. О, рефлексия! Я не имею недоверия к собственному чувству, Грановский, а юношеского чувства тоже не имею. Чувство приняло иной характер. Слабее ли оно, хуже ли? Нет! Но оно иначе происходит, внутренний процесс иной. Вот, что, caro! {дорогой! (итал.).— Ред.} — вернуться к юному нельзя, но совершеннолетнее и не хуже, и не ложнее. Зачем же недоверие к собственному чувству и желание чувствовать юно, тогда как чувствуется мужественно? Я мало верю в твою старость. Болезненность имеет огромное место в нашей жизни, но она ложь, она является под известными впечатлениями, которых сила должна больше и больше исчезать с возрастанием ясного сознания. Любить и жить dans le vague {в неопределенном, туманном (франц.).— Ред.} (в котором есть гибельно увлекающая поэтичность) становится с каждым днем невозможней. От этого грусть с ее Mondscheinfarbe {красками лунного света (нем.).— Ред.} переходит, может быть, в тяжелое горе, но которое выносить ясно и мужественно становится как-то хорошо. В поэзии этого горя есть какая-то интеллигентная Sonnenlichtfarbe {краска солнечного света (нем.).— Ред.}. Может, это романтизм нашего времени, который ближе к действительной жизни, aber die Harmonie des Lebens ist noch nicht errungen {но гармония жизни еще не достигнута (нем.).— Ред.}.

Вперед, вперед, моя История!

Nur Beharrung fiihrt zum Ziel,

Nur die Flle fiihrt zur Kjarheit

Und im Freien wohnt die Wahrheit * ⁸.

* Только твердость ведет к цели,

Только полнота души ведет к ясности

И в свободе обретается правда.— Ред.

Извини, что я сделал весьма скверный стих для избежания слова Abgrund {пропасть (нем.).— Ред.}, которое не представляет моему воображению ничего, кроме болота. А что я заменил его словом das Freie {свобода (нем.).— Ред.}, в этом дам отчет:

Zwischen Realitt und Wahrheit ist ein groer Unterschied. Die Realitt ist blo sagend, ohne sich zu bekmmern, ob sie wahr oder falsch ist. Nur das frei hervorgebrachte, d. h. das bewute Wirken, nur das Menschlche, das aus der Indifferenz der Realitt sich befreite, kann eine Wahrheit sein {Между реальностью и истиной — большая разница. Реальность просто высказывается, не беспокоясь о том, истинна она или ложна. Только свободно произведенное, т. е. сознательное действие, только человеческое, освободившее себя от безразличия реальности, может быть истиной (нем.).— Ред.}.

Прощай, caro! пиши скорей и чаще. Ты теперь ближе по дистанции, чем другие, а я один. Письма от тебя придут скоро и свежи, а от других посмотришь — писано 1-го, а получено 15 следующего месяца. Это очень обидно.

Напиши подробности об отъезде Герц[ена].

Кланяйся жене. Скажи ей, что я твержу adagio {адажио (итал. муз. термин).— Ред.} D-dur’ной сонаты. Addio {Прощай (итал.).— Ред.}…

45
T. H. ГРАНОВСКОМУ

14 февр[аля] 1847 Ак[шено]¹

Сегодня я воротился от Ал[ексея] Алексеевича], у которого провел дней 15, ничего или почти ничего не делая. Надо было отдохнуть. Я, было, заработался и вдруг впал в какой-то декуражмент {уныние (от французского ‘dcouragement’).— Ред.} и не мог оставаться один. Теперь это прошло. С некоторого времени я еще больше полюбил А[лексея] А[лексеевича], т. е. с тех пор, как вижу ближе внутренний процесс его жизни. Живое лицо и его история делаются для меня предметом глубокой, искренней симпатии и вместе с тем этюдой. Сколько трагического в каждом человеке, Грановский! И вот, возле, вижу, растет молодое поколение, которое я знал в детском возрасте, и что же? — оно как-то фаталистически стремится опять к трагедии и вырабатывает все трагические элементы, которыми самая обыденная жизнь нестерпимо богата. Но теперь не стану об этом говорить, хотя это начало и имеет соотношение с остальною частью моего письма. А эта часть заключается в ответе на твое письмо. Я твоим письмом весьма доволен, потому что мы, кажется, можем теперь хорошо войти в полемику.

15 февр[аля]. Вчера вместо того, чтоб продолжать писать, целый вечер пробрянчал на клавирах и рано лег спать, потому что передпрошедшую ночь провел напролет без сна — в дороге, которая становится отвратительна.— Сегодня целое утро провозился над одним химическим процессом, которого результат никак не умею определить. Теперь речь о твоем письме². Не знаю, как начать, чтобы яснее выразить то, что думаю. Начну вот с чего,— с обвинения меня в романтизме. Это приведет к цели. 1-ое. Я нисколько не отстаиваю себя в романтических побуждениях известного разряда, но не в тех, в которых ты меня обвиняешь.

Ты обвиняешь меня в высокомерии, которое тебе тем страннее кажется, что является после безверия в литературную деятельность и безверия в практическую деятель[ность]. В гордости я нисколько не извиняюсь, может, это мой самый сильный порок, и хотя он происходит от весьма страстной ненависти против не моего убеждения, но все же, вероятно, порок. Но не в том дело. Оставим язык увереный о самих себе, которые могут быть и произвольны, чтобы говорить языком понятий, которые должны сами собой убеждать, иначе мы не придем к правде и будем вращаться в сфере самолюбий, которые могут заставить нас сердиться, и нехорошо, узко сердиться.— Ты пишешь о Киреевском], который перенес свои желания в загробную жизнь, ставишь меня в параллель, как перенесшего свои желания в 3-е или 4-е столетие и бог знает куда, и говоришь про себя:

Auf dieser Erde blhen meine Freuden {На этой земле цветут мои радости (нем.) ³.— Ред.}.

Caro! Когда ж я тебе говорил, что перенес свои желания куда-нибудь вне себя? Вероятно, этого в моем письме не было, потому что это schnurstraks {прямо (нем.).— Ред.} противоположно моему убеждению. Я точно так же мало принадлежу к стремлению Кир[еевского], сколько к тому, которое ты мне навязываешь. Jenseits {потустороннее (нем.).— Ред.} для меня равно абстрактно, как в том, так и в другом, a diesseits {посюстороннее (нем.).— Ред.} существует одно: индивид с его гуманным содержанием и исторической обстановкой. Пружина деятельности одна: стремление разрешить те вопросы, к которым историческое развитие (жизнь) и логическое развитие приводят индивида. Это одно существенно и неотъемлемо, и нужды нет, верит индивид в будущие успехи человечества или нет. Индивиду нужно разрешить те вопросы общечеловеческие и личные, к которым он пришел по своему развитию, иначе ему дышать нельзя. Человек даже ничего внешнего не может понять иначе, как через себя. Никто не мог ни жить, ни умереть ради чего-нибудь внешнего или ради других, но только ради своего убеждения и своей любви. Вот единый факт, единое понятие, во что я верю и в чем я убежден. Оно так должно быть a priori из понятия индивидуальности и так есть по опыту, потому что мы не видали еще людей, которых жизнь вся поглощена практической деятельностью, не видали, чтоб они, разуверясь в своем влиянии, перестали работать на практическом поприще. Какое бы ни было разуверение, но они делают, потому что не делать они не могут. Вот тут мы с тобой и согласимся, что абсолютной истины нет, и я никогда тебе не проповедывал абсолютную (мне, впрочем, неизвестную) истину. Истинно может быть многое, но истины абсолютной быть не может, абсолютная истина была бы принцип в его полнейшем развитии, а где же эта апогея развития? А если она грань принципа, то вместе с своей апогеей принцип доходит до конца, до своей смерти, что всегда и бывает с истинами относительными. Из этого нетрудно заключить, что абсолютная истина есть сама в себе противуречие и, ergo {следовательно (лат.).— Ред.}, существовать не может. Но относительная истина последующая враг истины предыдущей. От этого [хотя я далеко не смею назвать себя скептиком, несмотря на высокомерное желание попробовать собственную внутреннюю силу (в чем каюсь)] — or этого я в скептицизме вижу признание чего-нибудь неадэкватным истине, хотя эта истина и неизвестна, а это непризнание (это 2 * 2 не = 5) не может терпеть, чтоб что-нибудь выдавало себя за истину (2 * 2 = 5), не может терпеть ни в других, ни в себе, а тем менее держать что-нибудь подобное pro domo suo {для себя лично (лат.).— Ред.}, для личного удовольствия.

Вот ты опять на меня рассердишься! Нет! пожалуйста, не сердись, Грановский! Мне верно не хочется уязвить тебя, я думаю, ты такой мерзости от меня и не ожидаешь. Но мне больно, что ты считаешь задушевным, личным то, что признаешь больным (твои слова), это меня бесит и оскорбляет.— Ты говоришь, что фантазия не ослабит практической деятельности. А ты думаешь, что фантазия, которой человек задушевно предан (верует), не отнимает die Kraft der Negation? {силу отрицания (нем.).— Ред.} ‘Жестокий анализ чужих убеждений возможен только в века праздные, подобно нашему…’,— пишешь ты. Не от этого ли древний мир казнил Сократа, вздумавшего учинить жестокий анализ его убеждений? — Caro! {Дорогой!— (итал.).— Ред.} где же ты видел век, в котором бы убеждения ходили на свободе? Может, в наш век они ближе к тому, чем в древнем мире. Мы терпим людей, но все же мы терпим людей, а не мнения. Мы можем уважать еврея, но враждовать с моисейским законом. Да как ты хочешь примиряться с чужим убеждением или оставлять его в покое, когда из убеждения строится все — жизнь, наука и цивилизация? Es lebe die Partei! {Да здравствует партия! (нем.).— Ред.} хотя бы эта Partei был один человек. Есть в человеке то, до чего я не допущу анализ не только постороннего, но и самого близкого,— это его отношения к лицам. Я не трону, но от всей души полюблю человека, который привязан к другу, к отцу, к матери, к любовнице, несмотря на их недостатки. Но убеждение — достояние общее.— И что за раздел теории и практики? Разумеется, практика — язык теории, но ведь он ее-то и выражает.— Ах! Грановский! Ну! как же еще ты пишешь: ‘у меня есть известное число идей…’ etc., как будто можно на этом остановиться, и в нерешенных вопросах оставаться на том, что они нерешенные вопросы? А между тем лелеять их, как любимые фантазии?

Скептицизм, говоришь ты, идет не одним путем насмешки и иронии, но и путем скорби. Совершенно согласен. Но определим слово: скорбь. Высшая скорбь отстать от своего верования, потому что оно не адэкватно истине. Эту скорбь, действительно, носит в себе скептицизм. Это скорбь человека, который видит себя принужденным пожертвовать историей разуму, убеждением по преданию убеждению логическому.

Скептицизм — высший представитель неумолимости разума. Не подумай, чтоб я защищал абстракцию. Разум есть только сознание факта, оправдание существующего законно — перед произвольным. В неумолимости скептицизма, действительно, ужасно много скорби и трагического. Нет, например, ничего труднее и скорбнее, как признаться, что не любишь женщины, которую долго любил, а это дело скептицизма. Нет ничего скорбнее, как не позволять себе увериться в том, чему желаешь верить. Это дело скептицизма. Наконец, в науке нет ничего скорбнее, как отстать от мысли, которую лелеял. И это дело скептицизма. Скептицизм еще не есть сомнение во всем, это было бы malos {лишено меры (нем.).— Ред.} и неопределенно. Скептицизм—сомнение во всем, что не имеет causa sufficiens {достаточной причины (лат.).— Ред.}, поверка факта разумом и рассуждения фактом, скептицизм есть негация прошедшего и настоящего (о будущем он не имеет права говорить, как о деле, которого он не знает)… Скептицизм есть действительное движение и безбоязненность скорби. Он ищет ясности и определенности и не терпит никаких теорий и фантазий, неадэкватных истине (хотя она ему неизвестна!)…

Но что же это я пишу акафист скептицизму?.. Я в самом деле не скептик, я не достиг до высоты скептицизма, хотя стремлюсь к ней. Я в самом деле, caro, может быть, только алхимик даже в самом скептицизме. Но я еще не убежден, чтоб трудом не можно было сбросить алхимическую фантазию и добиться ясности в теории и жизни, т. е. отсутствия сумерек.

Вот я напутал тебе какое-то длинное письмо наскоро, а тут меня прерывают разного рода поверенные. Это страх скучно, никак не могу принудить себя к делам, просто чувствую неодолимое отвращение. Всякую почту сбираюсь написать письмо, которое может покончить мои дела, и всякую почту не могу решиться — по лени и потому, что мне внутренне неловко решиться на известный поступок. А надо.

Еще: ты не подумай в самом деле, что я алхимик там, где можно бы быть алхимиком, т. е. в химии и естест[венных] науках. Химия становится с каждым годом определенней, и трудно выйти из нее в алхимию, как бы из математики. История образования планеты и организма — вот задача, которую решает один опыт, без примеси фантазий. Я желаю ради этой задачи трудиться, сколько жизни хватит, и в методе занятий иду осторожно. Брильянт, о котором я говорю шутя, в самом деле для меня важен, потому что путь, по которому природа творит, важен, тут не ставь в параллель искания делать золото изо всего на свете, тут просто искание привести известные (connus) элементы в известное состояние. Химия лучше всякой науки доказывает, что каждый синтезис есть анализ. Впрочем, я не хлопочу о брильянте, потому [что] слишком много вещей надо узнать и некогда еще приниматься за новое.— В жизни я страшный алхимик, Грановский! и ты в этом прав.

Прощай! Мне не хотелось посылать письма, потому что как-то еще много сказать хочется, но не хочется и почты пропустить, да и в город надо послать больного к медику, потому и спешу.

Сигары получил. Цены не знаю, да и им цены не знаю, так они хороши.

Прощай еще раз. Крепко жму руку.

46
А. И. ГЕРЦЕНУ

13 марта <1847>. Яхонтово ¹

Наконец, после долгого незнания, куда писать к вам, я опять могу сказать вам несколько слов, друзья мои. Жаль будет, если не много скажется, потому что поздно, и завтра надо посылать на почту. Как видите, я не дома и целый день был не один. Впрочем, это только потому, что Желтух[ин] был на короткое время, иначе я здесь располагаю всем утром. Желт[ухин] велел тебе сказать, caro, что он тебя в короткое время много полюбил. Он славный человек ².

Здесь я, вероятно, долго проживу, потому что Ал[ексей] Ал[ексеевич] недели через две едет и летом, вероятно, с вами встретится. Я здесь привык, как дома, и мое пребывание здесь мне мало мешает. Я давно сбирался писать вам, хотя понемногу, но одно занятие меня отвлекло от всякой другой письменности, а именно: роман в стихах, который, сколько мне кажется, мне весьма удается. Надеюсь,- что к осени или ближе могу его напечатать и что он останется не без сенсации. Он почти может служить концом первой пииме ³. В эту работу я так погрузился, что почти месяц ничего иного не делаю. От этого реторты пусты и бараны живы. Но думаю на днях начать вести все дела разом. Не пойдет — останусь при одном, пойдет — тем лучше.

Жаль мне, что тебя нет, Александр, весьма много нужно бы поговорить, и во многом бы ты принял участие.

Я много думал и говорил о пекуньарных обстоятельствах, и мне проглядывают кой-какие новоизобретенные пути к устройству дел, которые я, осмотрев,— только найдя невозможными или превышающими мое терпение, пойду на сделку с Бахмет[ьевым]⁴.— Не подумай, чтоб Ал[ексей] Ал[ексеевич] сколько-нибудь мешал мне решиться на последнее, он и сам для себя желает такого рода аферу, т. е. то же сделать с своим possessione {имением (лат.).— Ред.}, что и я думал, да ты знаешь, как трудно окончательно на это решиться. А он de facto еще менее решителен, чем я. Его я в последнее время узнал короче и полюбил еще больше.

Без сомнения, я остаюсь вообще при моем обычном плане насчет будущих поездок, но по хозяйству хочется сделать что-нибудь действительно полезное, и на этот счет многое придумываю. Когда будет что-нибудь de facto дельное, то сообщу тебе. Но довольно об этом. Давай говорить о вас.

На другой день

А говорить о вас, как видите, я оставил до утра, потому что не превозмог сна. Получил я 2 послания с дороги и 2 из Берлина. Последние 2 на днях. Одно с приписками всех ⁵. Дайте же крепко сжать вам руки. Только послушайте, Наташа и Марья Федоровна, вы слишком мало говорите о путевых впечатлениях, а мне ужасно хочется знать, как на вас именно подействует новая среда жизни. Что касается до Александра, то я наизусть знаю, что и как, и жду от него только отчет о том, куда выработается его мысль, да еще новостей. Вот он мне пишет о Берлинском музее. Caro! Берлинский музей порядочная дрянь, все, что могу сказать и что ты сам поймешь, побывавши в Италии. Gypsabgsse {Гипсовые слепки (нем.).— Ред.} никак не заменят всего изящества мрамора и бронзы. Да и собрание бедно. Я не совсем согласен, чтоб греческое искусство оставляло нас себе чуждыми. По крайней мере античная гармония форм во мне возбуждает чувство необычной Pracht und Flle des Lebens {роскоши и полноты жизни (нем.).— Ред.}. Я не думаю, чтоб мы были очень далеки от древнего искусства, я думаю, что еще нашему миру суждено дойти до этого гомерического спокойствия лиц, до этой стройности и сочувствия к природе и жизни, но с иным, большим содержанием. А ты, верно, не видал в галерее графа Рачинского картины Робера ‘Жнецы’ ⁶. (Это) один из оригиналов, другой оригинал в Лувре. Рассмотри внимательно это удивительное произведение, где соединились жаркость южного колорита, античная стройность фигур и скорбь современного человека. Чувственность — изобилующий элемент Востока — меня тоже всегда поражал в египетских изваяниях, но, признаюсь, никогда не поражал приятно, тут есть что-то lascif {похотливое (франц.).— Ред.}, животное, нестройное и рабское.

Из приписки Мюллера я ясно увидал, что благородная струя не скупо была выпита. А я, carissimi, продолжаю принимать ее в самых умеренных количествах. Разумеется, я в асцетизм никогда не впаду, но намерен никогда не напиваться свыше известного градуса. Пусть вино оживляет организм, но не болезненно и не дико. Я начинаю питать отвращение ко всему дикому. Вероятно потому, что здесь ежедневно могу видеть дикость и насколько она затемняет человеческое существо и мешает ему ясно и ярко открыться. Ты не знаешь деревни и не знаешь ее быта, интересов, потребностей и возможностей.

Когда ты вернешься в нашу сторону (и я тебя дождусь), я убежден, что наше свидание будет еще совершеннолетнее.

В ‘Современнике’, наконец, поместили ‘Отъезд’, чего мне столько не хотелось, и по этому случаю я заслужил олимпический гнев Виссариона. А ‘Монологов’ не печатают⁷. 2-ой No как-то послабее 1-го. Говорят, Виссарион сбирается попутешествовать, потому что болезнь его усиливается. Журнал нуждается в критике. Жаль, если он как-нибудь ослабнет, а я не знаю, кто без Виссариона его поддержит. Комаров что-то, говорят, наврал по части астрономии в смеси. Да ведь придет же в голову давать Комарову перо в руки! ⁸ Зато ‘Петр Петрович Каратаев’ Тургенева скрасил книжку. ‘Хорь и Калиныч’ его же приводит всех в восторг, но я не согласен с этим, хотя оно списано с натуры. Они находят тут изящную сторону русского мужика. А я этого не нахожу, это чистоплотная, но тупая сторона русского мужика.— Статья Бел[инского] о Гоголе состоит из выписок, за себя говорящих, но — или он много выпустил — чувствуется надобность в голосе критика^е. Повесть Кудр[явцева] ‘Без рассвета’ очень хороша по задаче и плану, но в ней — чего я никогда в его повестях не замечал — что-то книжное. Вот тебе и о ‘Современнике’.

Здесь я перечел ‘Мертвые души’. Что за удивительное произведение! А и в нем пробивается новый, безумный Гоголь¹⁰. Прочел ‘Дон-Жуана’. Гете называет его ein grenzlosgeniales Werk {безгранично гениальным произведением (нем.).— Ред.}. Достань же себе перевод Гильдемейстера ¹¹ и прочти. Я нигде не встречал такого объема содержания, такого богатства фантазии и иронии.

Мы с Гран[овским] были в полемической переписке ¹². Он недоволен мною будто бы за мое высокомерие и еще за то, что я с ним не согласен, будто бы он скептик. Да уже это как ему угодно, а он вовсе не скептик, но роскошно-задушевная натура. Я с ним спорю и люблю его бесконечно. От других, разумеется, ни от кого не получал известий. Писал к Риттеру ¹³, да, кажется, очень неловко писал и раскаиваюсь. Что ж делать! Как-то слова не клеились.

Напиши мне, застал ли ты Николая Ивановича¹⁴, когда он приедет, не напишет ли ко мне, можно ли писать к нему, и крепко обними его за меня. Также мое горячее рукопожатие Рейхелю и Георгу¹⁵.

Засим нахожусь в необходимости кончить письмо, потому что как-то не пишется сегодня, а надо еще писать к Григорию Ивановичу¹⁶, которому, наконец, посылаю вчера полученную доверенность. Каково меня гражд[анская] палата продержала?

Прощай, caro, прощай, сестра, прощайте, Мария Федоровна! Пишите чаще. Теперь я пошел строчить каждую неделю по письму. Я давно бы писал, да кто виноват? Вольно не написать маршрута. Не мог же я пустить мое письмо путешествовать по Европе, что для (вас) совершенно было бы бесполезно.

Прощай, Сашка! Целую тебя. Беннет здоров. Что Коля?

Узнай, где Иван Павлов[ич] ¹⁷ и Фролов и правда ли, что Ив[ан] Пав[лович] женился?

Ал[ексей] Ал[ексеевич] кланяется.

47
А. И. ГЕРЦЕНУ

<Яхонтово> июня 19/7 <1847> ¹

Вот я и опять давным-давно не писал к вам, друзья мои, и давным-давно не получал от вас писем. В последний раз, как я писал к вам, мой посланный, возвратясь с почты, привез мне ваше письмо, и я тотчас собрался отвечать, но меня остановила болезнь. Страшная лихорадочная невралгия надглазного нерва мучила меня недели две до сумасшествия. ‘Но молодость свое взяла’, и я опять здоров, как нельзя лучше. Ты улыбнешься при этом слове ‘молодость’, caro mio! Однако я прав. Я чувствую откровенно, что я молод, не той первой, чудесной молодостью, которая так многого ждет, так много фантазирует и которая была так непосредственно хороша, несмотря на все нелепости поступков и страстей, что я ее вспоминаю с любовью и, сознавая, не стыжусь тысячи глупостей и горечей и не раскаиваюсь в них, но я молод именно тем, что моя первая молодость совершенно прошла, а силы мои нисколько не утратились, но сосредоточились и стали развиваться в сфере действительности, в положительности фактов. Если прошлый год был так богат для нас опытом и скорбью совершеннолетия, то этот год богат для меня силой совершеннолетия, молодостью совершеннолетия, если ты допустишь это выражение. Тут, конечно, нет розовых надежд, но есть рассчитанность поступков и живая оценка существующего. Это переход в Praxis {практику (нем.).— Ред.}. Этот переход был необходим в моем развитии. Два выхода предстояло: уныние и Praxis. Я страстно и весело перешел в практическую деятельность, с верой в труд и с деспотизмом воли, которой ни ты, ни я сам в себе не замечал. Насколько я предвижу вперед, я на пять или шесть лет безвыездный хозяин в деревне ². Это решено и будет упорно выдержано. Не говорю о поездках в столицу на один или два месяца в год — это нужный отдых, и отсутствия мои из деревни не переступят означенного срока. Я решился на труд хозяина, думавши целую зиму об этом, и решился не pour acquit de conscience {для очистки совести (франц.).— Ред.} и не ради необходимости уплатить долги, а с полным расчетом на резкое изменение хозяйства и приобретение огромных средств. Я совершенно понимаю цену богатства и достигну его трудом. Хорош ли расчет и верно ли я проведу свой труд — это докажет опыт. По вашем возвращении, друзья мои, вы посетите меня в моем отшельничестве и тогда уже многое найдете приведенным в исполнение. Как я буду рад вам, об этом говорить нечего! Сколько и о скольком нам придется болтать друг с другом, это можно предугадывать. Я верю, что в этот раз наше свидание будет еще лучше и мы найдем друг друга еще совершеннолетнее, мужественнее, ровнее и определеннее.

20/8 июня

Сегодня я еду домой от Ал[ексея] Ал[ексеевича]. Он отправляется 1-го июля. Несмотря на его скорый отъезд, я бываю у него и реже и на короткое время. Просто некогда с тех пор как ко всем иным занятиям прибавилась мне должность управляющего. Да и дом мне с тех пор лучше нравится. Романтические воспоминания не одни меня привязывают к нему, но еще и живая, определенная деятельность и определенные надежды. А потом и для внутреннего, любимого наслаждения мне дома лучше: местность изящнее. Огромный лес, где я бываю часто и долго. В лесу у меня три занятия: 1) вводимая мной рациональная рубка, извлечение дегтя etc., 2) гербаризация, 3) наслаждение. Последнее занятие, разумеется, мне больше всего по сердцу. Мне нигде не бывает так хорошо, как в лесу. Погода теперь чудесная. Совершенно ли мне хорошо одному — это другой вопрос. Иногда очень тяжело. Чувство одиночества тем более тягостно, что не только мое наслаждение одиноко, но даже вся моя деятельность одинока. Пробовал я многое предпринимать en compagnie {в компании (франц.).— Ред.}, и только Ал[ексей] Ал[ексеевич] (и то не совсем) держится со мною. Другого соседа я в иных случаях пугаю, в устройстве фермы боятся убытков, жалуются на неимение средств. На днях мне очень жутко пришлось, так все наши прошлогодние споры пришли на память, повторились в другой сфере. Это было не так задушевно больно, но одиночество деятельности для меня обозначилось. Ничего! Я не впаду в уныние и все-таки устрою дела, как хочу.— Я звал профессора ³ приехать к себе. Он еще не отвечал. Профессор остался для меня все тою же изящною натурою, которая мне всего ближе, кроме тебя. Я думаю, мы с ним можем провести летний месяц очень хорошо, и даже многое скорбное между нами может изгладиться. Приедет он или нет — не знаю! Думаю, что да!

Твой обзор знакомых, с которыми ты встретился, меня сильно интересовал. Он справедлив — не могу не согласиться. Но все же ты не довольно оцениваешь Саз[онова]. Что касается до его сожительницы, в это я решительно не вступаюсь, Герцен, и не признаю себе права вступаться. Naturgewalt {сила естества (нем.).— Ред.} и некоторые, может быть, ошибочные оценки ее участия во время неловких обстоятельств связывают его. Это дело такое личное, что я не беру на себя la condamnation {осуждения (франц.).— Ред.}. Если тут есть грязность, то, с другой стороны, есть и благородство. Что же касается до Георга,— это, без сомнения, одна из самых полных и изящных натур, которую я когда-либо встречал. Женился ли Гал[ахов]? Обними его за меня. Где Фрол[ов]?

Желал бы лично видеть впечатление, которое на тебя производит тамошний мир. Мне кажется, что, несмотря на многое скорбное и удушливое, с которым ты необходимо должен был столкнуться, ты слишком немного обратил внимания на Staat in seiner politiko-oekonomischen Entwickelung {государство в его политико-экономическом развитии (нем.).— Ред.}. Боюсь, чтоб Gesamtheit {совокупность (нем.).— Ред.} фактов и целость развития не скрылись перед тобою за теоретическими неудовольствиями. Впрочем, только боюсь, и то не знаю сам отчего, а думаю иначе.

Думал написать очень много и написал очень мало. Сейчас деловое послание из города, и надо писать деловые письма. Григорий Иван[ович] очень хорошо со мной поступает и берет на себя в Москве многие хлопоты по моим делам.

Лучше послать 2 страницы, чем ничего. Дайте руки, друзья. Напиши хорошенько, Наташа, что ты делаешь там, да и Марье Федор[овне] не худо написать мне о себе. Не поленитесь, Марья Федоровна! Скажите все впечатления, которые иные страны произвели на вас. Я играю andante Тальберга ⁴. Это замечание исключительно посвящено вам.

Addio! Меня зовут.

48
А. И. ГЕРЦЕНУ

<Яхонтово> 8 июля/26 июня <1847>¹

Я у Ал[ексея] Ал[ексеевича], который едет 1-го или 2-го июля, в дороге пробудет еще до выезда (за границу) более месяца, благодарит тебя за предложение и напишет к тебе из Москвы. Славный он человек, carissimo, но что такое делают из человека обстоятельства и среда, в которой он движется, это можно проследить на нем в каждой нитке. Если б он не был так близок мне, это была бы очень остроумная этюда, а теперь это мне горькая этюда. Но… эта среда та же, в которой я начинаю вращаться (минус разные невкусные обстановки, [от] которых я избавлен). И что же, caro? Испортит ли меня эта среда, или я с отвращением обращусь в бегство? — Не думаю. Я слишком прямо иду к цели, я слишком скоро подвину все средства к достижению, чтобы мне можно было привыкнуть к уродливому положению аристократа-плантатора. Назначение русского помещика, ergo и мое (в этом я глубоко убежден), быть ни тем, ни другим, а быть просто индустриалом, plus ou moins {более или менее (франц.).— Ред.} оптовым. Заметь это, это очень важно. С учреждением ферм (так как мы все же по всему нашему положению с конца в конец России: земледелы) хлебопашество и промышленность сильно подвинутся. Может быть, я — как первый — разорюсь на этом, беда не велика, путь проложен, дурно только для примера, но истина свое возьмет. Да я и этого не думаю, я почти убежден в возможности обогащения или, по крайней мере, ясной отчетливости в барыше и убытке. До сих пор никто — и самые лучшие барщинные хозяева — не считают у нас ни капитала, ни труда, т. е. не считают расходов, а только продажею произведений приобретенные деньги. Нетрудно разглядеть, что это детский расчет, ребячество политической экономии. Я это докажу примером. Положим с 10 десятин земли продал 100 четвертей ржи по 7 р. (ассигнациями). Я и говорю тотчас, что, дескать, получил 700 р. доходу. Какая нелепость! Земля моя стоит по 100 р. десятина, следственно] 1000 р. С 1000 р., хорошо употребленных, я должен получить сто рублей доходу. За обработку барщиной я опять плачу мужику тем же количеством земли, т. е. 10 десятинами (по 1 дес[ятине] на тягло), т. е. капиталом в 1000 р. и процентами в 100 р. Вот уже 200 р. расходу. На посев я употребил 10 четвертей по 7 р., следственно], 70 р. Теперь земля моя заложена по душам, по расчету на 10 десятинах лежит долгу третья часть залога 20 душ (ибо 10 дес[ятин] ржи представляют 30 десят[ин] в 3-х полях, на обработку надо 10 тягол, представляющих 20 душ, по крайней мере), третья часть залогу 20 душ = 1866 р. (ergo, почти ⁹/₁₀ того, что стоит земля). Процентов на это 112 p., 6%. Вот уже расходу 382 р. Прибавь 1 % в уплату капитала 18 р. 66 (к). Теперь провоз проданной ржи смело полагай в 1 р. с четверти = 100 р. Вот уже очевидного расхода 500. Остается барыша 200 р., из которого можно положить верных 150 на убыток от скверного севооборота и всегда дурной обработки посредством барщины. Следственно, действительного дохода с капитала в 2000 р. я имею 50 р., что почти равняется убытку, или, лучше: значит 150 р. убытку. Ergo: мы работаем в убыток или сводя на нет все капиталы и труды. Вот расчет барщинной обработки. Из этого можно заключить, что уже как бы то ни было фермажная обработка земли не может быть убыточнее. В доказательство моего расчета приведу то, что все именья ощутительно приходят в упадок, что доказать может статистика Опекунск[ого] совета, т. е. число имений, продающихся с аукционного торга, и число перезакладываемых имений. Заметь еще, что со времени учреждения Опекунск[ого] совета почти ни одно именье не выкуплено, а все перезаложены.

Я не думаю, чтоб ты соскучился, читая этот расчет ², нельзя не охватывать материальных интересов, если хочешь, чтоб твоя наука была полна и реальна.— Надо и еще заметить, что 50 р. барыша, которые я выше положил— мнимы, потому что если расчесть употребляемый на прокормление крестьян хлеб в голодные года, то совсем сойдет на нет.

При фермажном устройстве расчет следующий:

Приход с 10 дес[ятин] — 100 четвертой] по 7 р. = 700

Расход: 1) С капитала в 1000 р. % = 100

2) На пашню по 10 р. с десятины = 100

3) На жнитво idem = 100

4) На уборку idem = 100

5) На провоз по 1 р. с четв[ерти] = 100

6) На посев = 70

Всего расходу 570

Следственно, чистого барыша, очевидного 130 р. От улучшения севооборота и обработки 15 четвертей — лишних 105 р., итого барыша 235 р.

Крестьяне уплачивают советский {т. е. в Опекунский совет.— Ред.} долг, т. е. платят оброк с 10 дес[ятин] 130 р. 66 к. (ежегодных % в совет). Разделив это на 10 тягол, выйдет 13 р. 6 к. с тягла на десятину в продолжение 37 лет, а здесь нанять десятину стоит до 16 р.

Кажется, всем выгодно, не говоря о умножении трудолюбия в крестьянах и улучшении промышленности. Как думаешь, caro, можно прохлопотать над этим лет пять безотходно?

Крестьяне платят, следственно, в О[пекунский] совет всего с тягла 39 р. 18 к. (с 3-х полей). Они платят подушных и повинностей до 10 р., словом, на них ляжет налог в 50 р. ежегодно (все в продолжение 37 лет) с тягла, что составляет небольшой оброк, доход тягла может быть (если 1 десятина в поле, а надо заметить, что, по большей части, у них не менее 2-х десят[ин]): с 1 десятины ржи — 10 четверт[ей] по 7 р. = 70 р., с десятины ярового — 15 четвертей по 4 р. = 60, итого 130 р. Следст[венно], тягло за летнюю работу получит за уплатой повинностей 80 р. Теперь за зимнюю (работу) — от 50 до 60 р. при дурном промысле, т. е. когда крестьяне не умеют и не любят промышлять ремеслом. Наприм[ер], у меня мужики, имея слишком много земли, скорее бедны, чем богаты от избытка…

Если не устоишь против скуки, отвращения, горя, которыми охватывают стычки с упорной косностью и невежеством,— разумеется, бросишь хозяйство и уедешь из деревни, чтоб никогда уже в нее не заглядывать. Такие минуты находят нередко, недостаток помощников (т. е. contrematres) отнимает силу, горько бывает, но я решился выдержать все во что бы то ни стало — и убежден в пользе результата.

У нас была засуха, теперь опять дожди небольшие, но холод смертный. Ты бы уже давно напялил 20 шапочек на голову и ругал бы холод и головную боль. А я здоров пока. Нервическ[ие] припадки совсем отстали. Сон крепок, аппетит удивительный.

<Акшено.> 9 июля/27 июня <1847>

Ваше письмо, carissimi, я получил тому назад недели две. Много благодарю всех вас. Мы редко переписываемся, это нехорошо. А между тем, как же иначе? Времени так мало. Живой разговор требуется, а перо лениво. Твое письмо, Наташа, мне ужасно живо напомнило тебя. Мы с тобой не можем не симпатизировать, и потому в твоих письмах для меня никогда нет нелепицы. Все близко понимается. Знаешь ли, что у нас есть сходство в характерах, оба мы натуры светлые, а жить нам тяжело, недостаток какой-то целости в жизни и изобилие гордости нас мучит. Ты, может, улыбнешься над этим, а если подумаешь — оно так. Я не порицаю гордости, она двигатель мысли и деятельности, скажу более — единственный двигатель. Это не парадокс, дело в том, что самые широкие интересы, когда сживаются с лицом и переходят в его кровь и плоть, то преобразовываются в форму индивидуальной гордости, и это единственный залог их развития, их жизни, это единственная форма связи общего с индивидуальным. Если романтизм видит в этом унижение, имморальность, нечистоту души, то это только потому, что романтизм глуп и, будучи сам до ногтей ячен, прячется от живого понимания личности.— Но кто же виноват в том, что натура светлая, а жить тяжело? Среда или сами мы? Ни то, ни другое, вероятно, а разница того и другого. Впрочем, это осевшее чувство скорби может быть очищено деятельностью. Деятельность стирает с нее остатки романтической пыли и остается живая, человеческая, весьма простая скорбь, которая знает свой предмет. Ах! сестра! Нельзя уж нам, извиняясь молодостью лет, ни вообще стремиться к любви и тосковать, ни грустить, теряясь в стремлениях и вверх и вдаль, и в науку и в искусство, и пр. и пр. Нет! Вещи стали проще. Любишь известные лица, думаешь об известных предметах, наслаждаешься известным впечатлением. Иначе уже стало невозможно. Но от этого любовь не утратила ни на йоту силы, и чувство любви ни на йоту прелести, мысль не утратила энергии, в науке знаешь, чего ищешь, в искусстве знаешь, чем наслаждаешься, если сам производишь, знаешь, чего хочешь, когда бродишь в лесу, не ищешь наполнять его несуществующими созданьями, а просто любишь его шум и зеленость, и светло, и хорошо, и ровно на сердце. Только в столкновении с фактом, которого нельзя опрокинуть, является скорбь, иных скорбей уж и не выдумаешь. Утратился в чувстве, мысли и даже поступке характер беспутности… Знаешь что? Совершеннолетие юнее и свежее молодости да и энергичнее. Люди, которым хочется и беспредметно любить, и что-то творить, и что-то делать, похожи на хватов-офицеров, которые все нюхают: нет ли кого побить, ямщика ли, другого ли кого. Да помилуйте, господа, за что же? Если у вас есть сила — производите, а если добить случится, так бейте, когда кто действительно виноват. К чему я все это говорю? Уж оно, право, старо. Да так, мой друг, последняя филиппика против романтизма.

Наташа! не обманывайся внешностью Саз[онова] и протягивай ему руку. Он, право, свежий и сильный человек.— Ну! а тебе, Александр, спасибо за новости и очерк характеров. Напишите мне поподробнее о ‘Миньоне’ Рейхеля. Гегелианец, а надо признаться, уже давно плоше, чем казался во времена школьной диалектики.— Кланяйся всем.— Точно ли Саз[онов] едет? Я чуть ли не до ноября останусь в деревне.

Перечитал я вчера ‘Кто виноват?’. Эта повесть на меня всегда производит сильное впечатление, она слишком близка. А знаешь ли что, Герцен? Ведь метил ты Бельтова поставить очень высоко. А между тем Бельтов — durch und durch {насквозь (нем.).— Ред.} ложное лицо. Бельтов романтик и pseudo {мнимо (греч.).— Ред.}-сильный человек, хотя все-таки высокий человек. Бельтов — больной человек ³. Иначе он бы рассчитывал свою силу и объект деятельности и нашел бы среду, где бы мог развернуть ее. Хватание за разные предметы без порядка — признак романтического брожения. Я думаю, неуменье отыскать самого себя в мире при огромном чувстве самобытности составляет последний фазис нашего романтизма. Неужели мы не перейдем этот рубеж? Досадно будет. Мне ни умирать, ни замирать ни в каком отношении не хочется.

Один пензенский медик рассказывал, что когда Цезарь перешел через Рубикон, то воскликнул: nec plus ultra! {дальше некуда! (лат.).— Ред.} К чему я вспомнил эту глупость, черт знает!

Ну! прощайте! Ал[ексей] Ал[ексеевич] долго собирается. Не хочется не проводить его и ужасно надо бы домой. Я уж его тороплю.

Дайте руки! прощайте! На обороте пусть читает Марья Федор [овна].

Пиши чаще, однако. Иногда одиночество тягостно, ждешь как праздника дружной речи, толчка, поощрения или иных интересов.

Желт[ухин] уехал по части получения наследства.

Печатание моей статьи отложено, не знаю до каких пор, ибо одобрение получил, а почему отложено не знаю ⁴. Поэма ⁵ подвигается.

В вышеписанном расчете могут быть маловажные ошибки, я сделаю весьма отчетливую статью, вероятно для журнала Министерства государ[ственных] имущ[еств], в которой уже их не будет.

Наташа! Портфель мне нужен для письма, кожаный (buvar) и есть с пропускной бумагой, и чтобы в нем было место уложить сургуч, ножницы, ножичек, перо и карандаш, чтобы он был удобен для дороги и можно бы в него укладывать много бумаги. Хорошо, если к нему придет лана чернилица. Надо, чтоб он запирался на замок. Величина его в лист бумаги. Переплетенной в него бумаги, кроме пропускной, не нужно. Дороже 50 р. [ассигнациями] дать не хочется. Не худо, чтоб был футляр или чехол.

49
Е. Ф. КОРШУ

28 июня <1847>¹

Caro Корш! ² Много благодарю тебя за твое письмо, я давно ждал от тебя вести собственноручной и был рад, когда получил, рад в полном смысле слова. Благодарю и за газеты. Я намерен сделать по ним весьма серьезную этюду и, может быть, статью. Мои настоящие хлопоты и занятия ни на йоту не ослабили моего пристрастия к той стороне, и мне часто хотелось быть там, а не здесь. Здесь надо иметь страшное терпение, друг мой, чтобы выдерживать упорное неразумие общины, которое оскорбляет на каждом шагу, и делать свое дело по методе, не вовсе свойственной моему характеру, т. е. приказывать и требовать беспрекословного повиновения. Сколько ни стараешься достигнуть повиновения приобретением доверия, но нет! Мордовский ум так вот где-нибудь и прорежется и на минуту зарежет всякое желание работать. Но пока я терпелив и беру на себя до конца быть терпеливым. Я же, к несчастию, особенно поставлен в тяжелое положение хлопотать с мужиками, которых здравый смысл развращен влиянием многочисленной дворни со всеми ее лакейски-аристократическими замашками, местничеством и ленью, хлопотать с этой самой дворней и заставлять делать то, что хочу, стараясь обходиться по возможности без плантаторских средств убеждения. Все, что могу сказать,— это ужасно мудрено. Но необходимо. Для собственных выгод мне надо систему барщинной работы свести на систему заплатного труда, и это никак не ложится в мужицкие головы ³. А ведь, кажется, неглупый народ, да вот с детства нянька зашибла, ничем не вразумишь.

В No 72 ‘Московских ведомостей’ перепечатана статья из журнала Минист[ерства] государст[венных] имуществ, совершенно в моем смысле, а я ею недоволен. Недоволен потому, что цифры не верны. На этой неделе я напишу статью, дополнительную к оной ⁴. Расчет я вывел довольно отчетливо и не боюсь за него, написать ее мне недолго. Я ее тотчас пришлю к тебе, а ты, по усмотрению, помести ее у себя или перешли в редакцию журнала Министерства г[осударственных] и[муществ]. Я даже желаю, чтоб и тут и там была напечатана.

Весьма жалею, что статья в Соврем[еннике] печатать отложена. Она утратит свежесть, по крайней мере своевременность, если будет напечатана позже. Но — vaut mieux tard que jamais {лучше поздно, чем никогда (франц.).— Ред.}. Я хотел прислать ее тебе в рукописи, но сил нет переписывать, а переписчиков нет. На днях отправится в Москву Ал[ексей] Ал[ексеевич] ⁵. Он славный человек, Корш, я его от души люблю. Я его хочу просить передать тебе некоторые мои поручения, которые прошу тебя исполнить с достодолжным вниманием. Пока даю тебе еще поручения, которые более к спеху, а именно: 1) Убеди Лоскутова выслать мне поскорее пару сапог на пробках и пару сапог обыкновенных. Я писал к нему еще прошлой зимой, но не получил ни сапог, ни ответа. Что будет стоить, напиши, я деньги тотчас вышлю, ибо на днях надеюсь получить денег. Почему он тогда не выслал, не знаю, по недоверию что ли или по невнимательности, но дело в том, что заставил меня заказать в Пензе отвратительные сапоги. 2) Приищи мне на каком бы то ни было языке книгу а) о построении речных судов, Ь) о стройках вообще, т. е. курс архитектуры не в смысле изящного, а в смысле прочного, равно для деревянных и каменных строений. Первое мне нужно, потому что на будущий год хочу строить барку для сплава спирта, а последнее для домашнего обихода. Ал[ексей] Ал[ексеевич] приедет в Москву в конце июля и пришлет мне обратно известный всем тарантас, который и его довезет к вам, в оном тарантасе пришли и вышереченные книги. Если ты убедишь Гранов[ского] написать мне хотя полстраницы, то сделаешь мне величайшее одолжение. Зачем же профессор оставляет меня в совершенной неизвестности о своей судьбе. Я ему писал и делал поручения насчет книг, журналов и газет, о последних он должен был осведомиться у тебя, как выписывать, т. е. многие губернские ведомости. Напиши мне, пожалуйста, об этом, я бы теперь же выписал. Время, время! Черт знает, как оно дорого, Корш! Как много дела, как мало делается, как много тратится на отдыхи. Нет! еще далеко я не пришел к порядку жизни, и это ужасно досадно. Вот провожу Ал[ексея] Ал[ексеевича], у которого я и теперь нахожусь, и распределю себе все часы дня с решением не отступать от программы. Иначе пропадают часы, a vita brevis {жизнь коротка (лат.).— Ред.}. Оскорбительно brevis {коротка (лат.).— Ред.}, и хотя я теперь совершенно здоров, а все же не думаю, чтоб долго мог прожить, по крайней мере не могу пожаловаться, чтобы не было мною предпринято всех средств для укращения {Так в подлиннике.— Ред.} жизни, и чувствую теперь, что надо постараться дотянуть до 60. Иначе умру с неудовольствием.

Вчера писал к Герц[ену] и Марии Федоровне ⁶. Известия оттуда и у меня скудны. Письма коротки, мало видно из них из самих.— Я перечитывал: ‘Кто виноват?’, чтобы оживить в памяти Герц[ена]. Недостатки этого романа, право, только стилические, или я его по пристрастию ставлю слишком высоко, или это не есть только беллетрическсе произведение, как отзывались журналы. Мне оно скорее кажется глубокой психической этюдой. А между тем, признаюсь — и к Герц[ену] это писал,— Бельтов больное лицо, сколько он высоко ни поставлен ⁷. Может ли быть в оны дни не больное лицо — другой вопрос. Я думаю, что должно быть. Зрелость взгляда отрицания ради неполная зрелость, ибо невольно перебрасывает человека в романтическое отвращение от деятельности. Внутри нас должен совершиться еще переход в положительную деятельность при всех скорбных задатках отрицания. Это необходимый переход, помимо которого не добьешься светлой, гармонической жизни, которая напомнит греческий мир.

Пробовал я переводить выписанные тобой четыре стиха из стансов Т. Муру

Her’ is a sigh for those who love me

And a smile for those who hate,

And whatever sky’s above me —

Here is a heart for every fate * ⁸…

* Я о друзьях своих вздохну

И улыбнусь врагам.

За рок свой бросить не дерзну

Упрека небесам.

(Перевод С. Ильина.)

Пробовал и могу только повторять их на {Далее слово вырвано.}, повторять, насквозь прочувствовав их. Благодарю тебя за (то, что ты) их мне напомнил, да и себя напомнил ими. Я страшно понимаю, как они близки тебе, потому ли, что они и мне близки, или потому, что знаю тебя, или по обоим причинам, но с тех пор, как прочел их в твоем письме, вспоминаю их по нескольку раз в день. Благодарю за известие о детях. Расцелуй их за меня. Жму руку твоей жене… а туфли-то мои износились! Экая память у меня на иные вещи! Не знаю, как и когда я приеду, хотя страх хочется вас видеть. Никак прежде октября, а может и в ноябре, приеду месяца на два, не более. Полагаю, что в начале октября явлюсь, ибо хлеб будет убран и сахарный завод пущен, проработав на заводе недели две — en qualit d’ouvrier {в качестве работника (франц.).— Ред.}, я и отправлюсь к вам, а в декабре явлюсь домой работать на винокуренном заводе. Я убежден, что мне надо добыть и что я добуду очень много денег, а так как собственноручный опыт необходим для знания каждого дела, я просто хочу приняться на заводах за работу, переходя от черновой в должность contre-matre {мастера (франц.).— Ред.}. Переделываю немного свой дом. Устраиваю лабораторию. Не приедет ли Грановс[кий] взглянуть на меня? Жду нетерпеливо от него письма, не заходил ли к нему мой поверенный, от которого жду нетерпеливо письма и денег, на сию минуту страшно нужных?.. Обделал, кажется совсем,— первую главу стихотворной повести. Как бы хотелось показать и услыхать критику, чтобы или бросить, или с новым рвением продолжать 2-ю главу ⁹. Подчас одиночество очень тяжело, Корш. Нужно поощрение, симпатия, не то и мысль устает и больно пусто на сердце бывает, Ал[ексей] Ал[ексеевич], с которым очень много симпатичного, но есть и демаркация, демаркация, о которой я ему не говорю, но которую очень хорошо знаю,— и он уезжает. Остается Желт[ухин], который теперь уехал по части получения наследства. Я его очень люблю, но тут есть демаркация в самом сенситивном {чувствительном (франц. sensitive).— Ред.} пункте, он же сам занят и очень хлопочет и строит огромную церковь, а живет от меня (в) 45 верстах. Итак, я очень один… Но взялся за гуж, не говори, что не дюж. Прощай, Корш, кланяйся всем. Гран[овский] прислал мне брошюрку Двигубского ¹⁰. Что за скотина был покойник!

50
А. И. ГЕРЦЕНУ

4/16 декабря (1848 г.) Деревня¹

День св. великомученицы Варвары! Что ж из этого? Ровно ничего. Отрады от этого ни малейшей. Но я, caro mio, не разделяю твоего мрачного взгляда на вещи, не смотрю с десперацией на Запад и не думаю, чтоб поселиться между Москвой и Акшеном было радостно ². Мы каждый в своем углу нетерпеливо переживаем всякую мерзость, личность оскорбляется, а мир идет своим порядком. От этого, конечно, нам не легче, но все же нет места для уныния. Пожалуй, сравнивай с древним миром, сравнение может stattfinden {иметь место (нем.).— Ред.}. Пожалуй, изучай древний мир, оно может быть приятное препровождение времени. Да что ж ты сделаешь из этого занятия? Выведешь закон повторений Вико? ³ Да что ж тебе проку в этой сравнительной анатомии истории? Ведь все же данные другие. Тип человечества сохраняется во всех происшествиях, как сохраняется тип животного во всех породах. Но, приняв это за вечную истину, я лучше люблю исследовать все данные новейшего организма. Об этом много можно поговорить. ‘Contradictions en conomie p[olitique]’ {Противоречия в политической экономии (франц.).— Ред.}⁴ навели меня на ряд мыслей, которые мало-помалу придут в порядок. Работы ужасно много, друг мой! С сожалением смотрю на трату времени, которая необходимо связана с жизнью. Не ленюсь, но каждый момент страшно дорог. Я недоволен своим существованием, однако работаю насколько могу. В продолжение 2-х или 3-х лет надо кучу вещей передумать и сделать. А после этого я не намерен оставаться в деревне, так как до тех пор не намерен почти выезжать из оной, и, кроме занятий, составляющих самый внутренний запрос, намерен нажить много денег, находя, что на этот счет Русь представляет Индию. Благодарю тебя за 25 т[ысяч] сер. Я их получил, и все сделано по форме. Надеюсь в два года не погибнуть и расквитаться с тобой совершенно. Ты меня совсем поставил на ноги. Год этот в хозяйственном отношении страшно труден, и без твоей помощи при всех предпринятых делах я мог сесть на мель. Спасибо!

С сею почтою посылаю 1000 целков[ых] m-me Og[areff]. Ты про нее пишешь, что она попрежнему представляет бочку дегтю и ложку меду и наоборот, я нахожу, что все женщины в мире то же представляют, кроме двух Наташ ⁵. А две Наташи я черт знает как люблю. Здешней Наташе жить довольно плохо. Ал[ексей] Ал[ексеевич] сидит верхом на приличиях, созданных по уездному покрою, я с ним на этот счет имею переписку. Он немножко подался, но все это бесплодно. Вероятно, и не раз случится с ним об этом поспорить, но все бесплодно.

Я примирился с Нат[альей] Апол[лоновной] ⁶. Вижу в ней просто, хотя и глупую, но несчастную женщину. Ал[ексей] Ал[ексеевич] с ней просто задорен: в нем бездна мелкого самолюбия и мелкого деспотизма. Но я гляжу на него почти sine ira {без гнева (лат.).— Ред.}, как на огромный капитал, растраченный в мелочной торговле. Не знаю, чем помочь детям. Выход им отчасти будет только, когда вы, carissimi, воротитесь сюда. Наташа! а Наташа-Consuela ⁷ — чудесное существо. Если я когда-нибудь выхожу из чувства глубочайшего одиночества, это только с ней, и она для меня с каждым днем становится необходимей. Когда вы воротитесь, приезжайте прямо ко мне. Захватите профессора in spe {в будущем (лат.), т. е. будущего профессора.— Ред.}, и тогда все будет со мною, что я люблю. Больше мне никого лично не надо. Каково ограничивается горизонт сердца, когда взгляд становится беспощадно ясен! И не то, чтобы я не любил прочих, люблю и рад им, да не составляют они того, без чего мне жить нельзя. Я, впрочем, боюсь сродниться с чувством одиночества, Hang {склонность (нем.).— Ред.} имею к этому. Минута, в которую мы таким образом здесь съедемся, будет лучшею в моей жизни.— Ну! чем же я еще занят, спросишь ты. Naturwissenschaft, caro mio. {естествознание, дорогой мой (нем. и итал.).— Ред.} Это тоже Hang. Может, и я под конец жизни сделаюсь специалистом.

Читал ли ты в ‘Современнике’ статьи Грановского? ⁸Вот тебе для сравнительной анатомии истории живо написанные статьи. Вообще он с того времени, как вы расстались, развился и стоит совершенно по сю сторону. Да, кроме того, люблю я его женственность, все вместе делает из него благородную и изящную личность. Ужасно люблю его.

Наташа! вот тебе письмо от Наташи. Пиши к ней через меня. Доставка наверное не будет замедлена. Адрес мой тот же.

Прощайте, carissimi! Крепко жму вас к сердцу. Нужно вас видеть и кажется, что нужно видеть здесь.

Да! Сашку целую в лоб и желаю, чтоб этот лоб был хорошо организован. Скажи ему, Наташа, что Беннет спился, а Нонче умер, а Кортик стоит на стойле, а собака у меня новая и называется Минна.

Ну! Кланяйтесь всем. Addio!

Микроскоп привези или пришли. Деньги на этот счет затрать за меня. У меня все же нет денег. Твой капитал рассорти[ро]ван так, что все же до будущей осени будет голодно.

Посылаю Марье Львовне письмо, в котором извещаю ее о высылке 1000 р. сер. от Колли и Редлиха. Анвелопа {конверт (франц. enveloppe).— Ред.} будет тоже на твое имя к Ротшильдам. Извини за комиссию, боюсь, чтоб как-нибудь не залежались где-нибудь деньги, и скажут, что я, дескать, не кормлю и не пою.

Ну! прощайте совсем, дайте еще раз руки.

51
ИЗ ПИСЬМА Н. А. ТУЧКОВОЙ

<1--2 января 1849 г.>¹

2 часа дня. Я опять становлюсь зол и грустен. Все надоели мне до смерти. Сегодня я чувствую себя поистине одиноким, милый друг, и ничто не может утешить меня. Если бы я мог на минуту увидеть вас — вот все, чего я мог бы просить за эти восемь дней, и был бы доволен. Я ушел и заперся у себя в лаборатории. Однако нужно твердо решить не поддаваться чувству грусти, весьма, впрочем, естественному, и внутреннему неудовольствию, которое меня раздражает ежеминутно. Надо быть сильным и ждать даже самых скверных вещей, не морщась. Но разве так трудно быть нравственно сильным, если чувствуешь, что в тебе заложено счастье, в котором не сомневаешься.— Вчера дорогой я думал, что нам обоим не хватает одной вещи, которую мы во что бы то ни стало должны добыть трудом, терпением, энергией. Это внутренняя гармония. Я говорю, что нам ее не хватает, потому что мы часто отчаиваемся. Поэтому, когда какая-нибудь мысль или чувство нас захватывает, мы теряем равновесие в жизни, что ведет к раздражительности, которая есть вовсе не сила, а — позволю себе так выразиться — нервная болезнь. Гармонией я называю согласную деятельность всех способностей — мыслить, чувствовать и действовать. Возможно ли добиться ее? Или же я создаю слишком гордый идеал человеческой жизни, индивидуальную утопию? — Конечно, это — осуществление социальной утопии, она должна дать возможность каждому индивидууму достигнуть этой личной утопии, которая — что бы ни говорили — есть завершительная цель общежития, но в наш злосчастный век не должны ли сильные люди опередить прочих? Не должны ли они завоевать эту гармонию, несмотря на страдания, составляющие сферу, в которой мы живем? — Милый друг! Хорошо, что вы не верите, будто я человек без принципов, иначе вы улыбнулись бы перед этой попыткой создать для себя жизнь с несколько более глубокой моралью, чем мораль повседневная, которая влачится в грязи, стараясь скрыть пороки и добродетели, отвергнутые большинством. Честное слово,— я человек глубоко нравственный, и я думаю, что жизнь слишком серьезна, чтобы можно было шутить с нею, безразлично, опьяняясь ли или превращая ее во что-то вроде парада, на котором уважают все мнения, кроме своего собственного, мнения истинного (а для индивидуума истинное мнение — только собственное, составленное без лицемерия и хранимое до тех пор, пока его не вытеснит взгляд противоположный). Жизнь — вещь серьезная и чрезвычайно нравственная. Мысль, чувство, действие, знание и счастье — вот начала, которые должно сочетать в такую полную гармонию, чтобы индивидуум мог возвыситься над страданием, в наш век неизбежным. В искусстве древних было чувство меры, пропорции — оно-то и составляло прекрасное. Я требую в жизни этого чувства меры (Ma), которое соединяет все составные части в одно гармоническое целое, чтобы жизнь была прекрасна. Да! наш долг сделать жизнь изящною, даже если бы она была трагична.— Нервная система устроена так, что чувствительные нервы получают впечатление извне и на него реагируют, что и вызывает чувство, нервы двигательные получают впечатление из мозга и на него реагируют, что и вызывает действие, проявление мысли, т. е. волю. Человек создан для того, чтобы воспринимать все впечатления мира, сочетать их в своей мысли и из этого сочетания создавать волю, так, чтобы она могла в жизни развиваться и образовать жизнь, вполне гармоническую, это похоже на то, как тема проводится и развивается во всех своих направлениях при помощи всех возможных звуков для того, чтобы образовать единую симфонию. Не знаю, понятно ли я говорю. Знаю одно, то, что я говорю или хочу сказать,— глубоко нравственно. Я так же точно не знаю, не скучно ли вам читать этот экскурс, диссертацию или как еще назвать. Нет, простите, милый друг, я знаю, что вам это не скучно, во-первых, потому, что это моя затаенная мечта, во-вторых, потому, что в ней есть истина, в-третьих, потому, что вы знаете, что если бы даже у меня было довольно силы, чтобы создать из своей жизни симфонию, то самым необходимым звуком, аккордом, мелодией (называйте как хотите), были бы вы. Иначе я убью музыканта, прежде чем он кончит свою музыку.— Черт возьми! Мне кажется, что я пишу в романтическом стиле. Это смешно. Однако это исходит из сердца…

…Часть вечера я читал вслух роман Некрасова и несколько подозрительно покосился на злосчастную обложку, которая одна, я думаю, может бороться с судьбой и на несколько дней отсрочить отъезд. Но это шутка! Я постараюсь помочь судьбе наперекор обложке. Все эти маленькие подарки причиняют мне боль. Есть что-то подлое в жалости, а еще больше в противоположном. Вот и вносите гармонию в такие вещи! — Но довольно об этом. Книга приходит к концу. Я вам скажу несколько слов о романе Некрасова и Студницкого (ведь он написан ими вдвоем) ². Я прочел несколько глав. Канва великолепна. Но слишком много скучного. Бесконечные подробности и больше подробностей описательных, чем относящихся к характерам. Действие живее, чем действующие лица, и подробнее разработано. Не знаю, что будет дальше, но то, что я прочел, могло бы быть сокращено наполовину и оттого выиграло бы в энергии. Впрочем, у меня нет веры в роман, который писан a duo {вдвоем (итал.).— Ред.}…³

52
ИЗ ПИСЬМА И. А. ТУЧКОВОЙ

<3--6 января 1849 г.>¹

…Сегодня стану писать Герцену. Его письмо грустно, более чем грустно, в нем слышно совершенное уныние ². Я этим недоволен. Я недоволен философией его письма. Есть вещи, о которых нельзя горевать. Например: о том, что мир так устроен, что человек от болезни может умереть. С беспокойным участием читал я рассказ о болезни Таты, и мне вдруг пришло на мысль:

‘Пофилософствуй! ум вскружится!’… и т. д.

Отчего же мне повеяло философией Фамусова из письма Герцена? Он виноват или я? Это меня злит. Потом: ‘Знаешь, что я начинаю думать в противуположность громким сентенциям, что именно отдельные люди и бывают хороши, а человечество никуда не годно. Вот отчего Евангелие и говорит о ближнем, а не о сумме суммарум’ ³.— Вот что: это романтизм! Да кто же его просил давным-давно не отстать от громких сентенций des Geistes {духа (нем.).— Ред.} в противуположность природы? Ведь я не знаю иных сентенций, как сентенции германской метафизики о духе, развивающемся в человечестве, в противуположность природе, стоящей на одном месте. Дух штука неопределенная и романтическая. Шеллинг назвал его: das Schwebende {витающее (нем.).— Ред.}. Я не знаю лучшей критики на слово ‘дух’, как это наивное определение посредством неопределенности. И что же мудреного, что только отдельные люди бывают хороши? Разумеется, если мы посмотрим с точки зрения добра и зла, то найдем только отдельных людей хорошими, точно так же как найдем с точки зрения изящного только отдельных людей красивыми. Что же это доказывает? Ровно ничего. Человечество не знает ни добра, ни зла, это абстрактное общее название суммы людей, различия нам представятся только тогда, когда мы средь этой суммы будем выбирать и сравнивать единицы. Это очень естественно. Но надо заметить, что уж самая идея суммы показывает однородность слагаемых, и нельзя у человечества отнять единства натуры. Порода собак тоже имеет единство, органическое единство, т. е. какая бы ни была сумма собак, все собаки, и вновь родятся только собаки. Это род. Я не придаю и человечеству иного романтического единства. Его единство также органическое единство рода, но сущность-то этого единства: сознание, сущность, способная к развитию, от этого и не отнимет ученый друг,— никак не отнимет у человечества солидарности в прогрессе. А с моральной точки зрения добра и зла я не знаю, хорошо или худо человечество, да и знать не хочу. Это все равно, что спросить, хороша или дурна вселенная. Общее равнодушно к моральной точке зрения, потому что не подчиняется ничему, никакой точке зрения, а все захватывает в себя. Капля жидкости, в которой развились инфузории,— вот абстрактное равнодушное общее, а движение, жизнь — это отдельности, это инфузории. А между тем общее имеет вот какой важный смысл: имея общее сознание вселенной, мы убеждены, что мир никогда не разрушится, ничтожество невозможно, имея общее сознание человечества, мы убеждены в прогрессе. Зачем же метафизическое отчаяние о делах мира сего? Боже ты мой! милая m-lle Consuela! только проснулся и стал писать вам quasi {почти что (лат.).— Ред.} германскую диссертацию, которая ведь собственно назначена была для Герцена, и, вероятно, надоел вам. Вы еще полны письмом Наташи, ее любовью к вам. Я думаю, вам в эту минуту хорошо жить! Сторона чувства сильней захватывает человека, чем метафизика. Скажите, ведь вам хорошо жить? Довольно вашей симпатии к Наташе, чтоб жить было хорошо и умирать бы не хотелось! — У меня больше, чем когда-нибудь, ожили мечты ( la {наподобие Манилова (франц.).— Ред.} Манилов), что будущая осень застанет нас 4-х в Акшене. Мне хотелось бы хотя на несколько дней этой полноты симпатии и любви. Может, в жизни лучшей минуты не будет, разве на баррикаде. Не забудьте, что если нам суждено погибнуть на баррикаде, то я с вами a due {вдвоем (итал.).— Ред.} хочу погибнуть, т. е. хотел бы… Да! в минуту смерти я хотел бы совсем полной жизни!..

53
А. И. ГЕРЦЕНУ

<Акшено.> 3 февраля <1849>¹

Вместо длинного письма в ответ на твое длинное ², caro mio, я могу только написать несколько слов. И не очень хочется писать, и некогда. А опаздывать отправкой сих посланий не могу. На днях еду в П[е]т[е]рб[у]рг ³ и потому адресуй письма в контору Языкова. Из наших писем к Наташе узнаешь многое. Рекомендую и тебе discrtion {сдержанность (франц.).— Ред.} и осторожность. Я Ал[ексеем] Ал[ексеевичем] в последнее время более доволен. Он поступает недурно, а некоторые исторические предрассудки нельзя не простить и не уважить, когда весь род человеческий почти l’unanimit {единодушно (франц.).— Ред.} их уважает. Пожалуйста, если будешь желать быть мне полезен в Париже, то веди себя с расчетцем.

Из твоего послания мне сдается, что, увлекаясь сравнительной патологией, ты ждешь второй миграции для спасения людской породы. Изволь: я, пожалуй, признаю сравнительную патологию в истории, но тогда сделай и ты мне уступку и займись патологической анатомией древнего мира. Укажи мне, где его дикие, но здоровые варвары в наше время? Я их не вижу. Потом: когда древний мир умирал, из него вырабатывалась новая задача — романтизм, штука, имеющая почву in excelsis {в небесной выси (лат.).— Ред.}, а задача нашего больного — реальнейший реалитет. Ergo, и внутренние элементы болезни, и реакции организма, и внешние географические условия совсем иные. Сходство только в общем признании патологического факта. Для спасения больного никакого нет средства, кроме реакции его собственного организма против болезни. А так как другого средства нет, то поневоле надо согласиться, что больной должен выздороветь, потому что вечных болезней нет, а смерть в этом случае невозможна. Я думаю, ты слишком вразброд смотришь на факты и не замечаешь деятельного принципа выздоровления, который, очевидно, находится в ходу.

Вот тебе и все. Больше говорить не хочется. В Петерб[урге] займусь патологической анатомией и химией прилежно.

Ты находишь, что я юн в 35 лет. И да, и нет! Во всяком случае, бодр и не разочарован. Люблю отдавать каждому чувству, факту и человеку достодолжное и, раз оценив, храню или бросаю, нисколько не теряя веры в лучшие стороны жизни.

Прощай! Крепко обнимаю тебя!

Когда волна вынесет: или ты будешь, увидимся или в Мордасах, или в Bellevue.

P. S. Хочу писать биографию Ильи Вас[ильевича] Селиван[ова] ⁴, которая начнется так: ‘Ил[ья] Вас[ильевич] С[еливанов] родился в 18… году от рязанских, но благородных родителей’.

Никол[аю] Иван[овичу] ⁵ стану писать из Петер[бур]га.

Юману, пожалуй, заплати, да если уже ты в такой охоте платить портным, то заплати и за меня Blaiz 600 франков.

Целую тебя за микроскоп. Вещицы к нему прикупи же. Кстати закажи мне отличный стетоскоп и плессиметр. Надеюсь, что все это вышлешь к Языкову. Я бы нынешнее лето шибко поработал.

54
А. И. ГЕРЦЕНУ

<Петербург. Февраль -- март 1849 г.>¹

Прилагаемое письмо и вексель доставь Марье Львовне. Жду от тебя вести и не дождусь. И хорошо жить вообще, но иной раз нестерпимо утомительно. Пиши скорей.

Еще я тебе должен ответ на нападение за мои занятия медициной. Ты говоришь, что это наука абнормитетов. Вот с этим воззрением я прямо не согласен. Это наука известных норм, и только. Конфликт известных влияний вызывает в организме определенный тип реакции. Разве это Abnormitt? {отклонение от нормы (нем.).— Ред.} В таком случае и химическое разложение кристалла абнормитет? Неужели ты с этим не согласен? Да, наконец, что подвигает физиологию, как не патологические опыты? Защитив в сих коротких словах медицину, советую тебе почитать ‘Патологию’ Генле ² (‘Handbuch der rationellen Pathologie’ von Henle {‘Справочник рациональной патологии’ Генле (нем.).— Ред.}. Braunschweig. 1847). Засим прощайте, carissimi. Наташа вас обнимает.

55
А. И. ГЕРЦЕНУ

<Учь-Чум.> 17/5 июля <1849>¹

Вы, верно, не знаете, carissimi, местечко Учь-Чум, а на карте его не сыщете ². А между тем это одно из самых лучших мест в мире, лежит в горах, окружено роскошной и разнообразной зеленью, а за четверть версты видно море. Я редко видал такое раздолье жизни: если бы еще несколько удобств да не такая татарщина, чудо как бы хорошо было. Да нам и хорошо бывает в те минуты, когда задние мысли исчезают. Мне вообще лучше, чем Наташе, как бы то ни было, для меня разлука менее чувствительна и потому, что я менее привык к близким людям, и потому, что знаю, как вместе с ними бывало скверно.

Впрочем, я должен rehabiliтировать А[лексея] А[лексеевича]. После трех месяцев тяжелой борьбы, в которой он не мог быть и не был хорош, он уступил благородно не столько из убеждения в истине, сколько из любви к людям, и тут я открыл в нем более нежные струны, нежели какие вы могли слышать. Вот уже месяц как мы расстались, а от него ни строчки. Беспокойство Н[аташи] растет, и мне самому подчас не только за нее, но самому по себе жутко становится. Глупо это! Все условия счастия, все условия наслаждения жизнию — и всякого рода смутные, задние мысли мешают ясности существования.

Теперь мы как-то попали в demi-mesure {полумеру (франц.).— Ред.}: уехали от семейства и не встретились с вами. Но я надеюсь, что ваше здоровье недолго будет задерживать наше свидание. Куда бы хорошо было с вами здесь! Мне часто это приходит в голову, но, разумеется, бесплодно. Как давно мы не были вместе, а несмотря на разницу характеров, мы самые близкие люди. Я это наиболее почувствовал при выезде из столицы. Черт знает, как мне тяжело было выезжать, хотя ехал с полным упованием в счастие. Невольно я чувствовал, что с большей частью людей связи, порванные внутренно, разрываются географически ³. Это чувство производило во мне тяжелый холод, и теперь я не могу отвязаться от него. Вспомни юность, caro, и ужасно неловко подумать, что с тех пор бесплодность жизни каждого втолкнула в одиночество, из которого косо посматривают друг на друга. Sic transit gloria mundi! {Так проходит слава мира! (лат.).— Ред.}

Читаю я здесь кой-какие газеты. Черт знает, как там скверно ⁴. Я ударяюсь в специальность более и более. Видя, что здесь неудобно заняться анатомией и патологией, я направил все внимание на химию. Занимаюсь немало и попадаю на методу действительно близко познакомиться с фактами. Я занят теперь квалитативным {качественным.— Ред.} анализом неорганических веществ. Я думаю, ты легко догадаешься из предыдущего, что цель моя — патологическая химия. Пора свести многосложные явления на химико-механические законы. Покажи логическую простоту существующего, и основная дурь в понимании должна разлететься.

Я хотел писать много, но, кажется, пора посылать на почту в соседний город Ялту (его найдешь на карте), да и что-то не так и не то говорится.

Где вы? что вы? все те же ль вы? Здоровы ли вы? Пишите в Одессу на имя Александр[а] Федорович[а] Богданова, в театральном доме ⁵.

Addio! Обнимаю вас крепко. До свиданья! Я calme {спокоен (франц.).— Ред.} — и таковым пребуду навсегда с истинным моим к вам почтением и таковою же преданностью…

Наташа! поцелуй за меня Сашу, Тату, Александр[а] и себя.

Grssen sie und drcken sie die Hnde

Den Damen und Herrn,

Von denen wir fern,

Den Herrn und Damen,

Mit denen wir nicht beisammen *.

* Кланяйтесь и пожмите руки дамам и господам,

От которых мы далеко,

Господам и дамам,

С которыми мы не вместе (нем.).— Ред.

Нас провожали Тат[ьяна] Ал[ексеевна] и Астрак[ов]^в. Я с ним в последнее время много сблизился. Это один из лучших, благо[ро]днейших и теплейших людей. Его не довольно ценят. Да и в логичности ему господь не отказал. Выпей за его здоровье.

56
С. И. АСТРАКОВУ

Учь-Чум <начало августа 1849 г.>¹

Давно собираюсь писать тебе, друг Сергей, и все не мог собраться. Мне хотелось сказать тебе очень много, и не решался, многое не формулировалось, а так писать, что, слава Богу, здоров,— не стоит того, и теперь я не совсем в хорошем расположении духа, чтобы писать, но три причины заставляют не откладывать долее: 1) ты, может быть, недоволен мною за молчание, 2) поручаю тебе передать как можно скорее прилагаемое письмо Грановскому или Кешке², 3) глупо ли, нет ли, хочется с тобой поговорить.

Ваше горячее участие в нашей судьбе осталось у меня в памяти. Дайте вас обнять, Сергей и Т. А.³, я чувствовал, что вы нас любите, и поехал под этим впечатлением. Право, я не могу забыть того вечера и этот трактирчик: и гроза, и чувство счастия и скорби, которыми я был полон, и ваше симпатичное провожанье, все это часто приходит на мысль⁴. И хорошо и тяжело становится, когда вспоминаешь. Но satis {довольно (лат.).— Ред.}! не хочу впадать в чувствительность, не потому, чтобы боялся упрека в сантиментальности, а потому, что есть вещи, которые слишком тревожно захватывают, и внутреннее равновесие более всего нарушается.

В ту минуту я понял, Сергей, что между нами есть страшно много точек соприкосновения, симпатий, даже теоретических. Я думаю, что последними шутить нельзя, в самом-то деле, только они несколько просветляют личность, они делают для нас человека симпатичным или нет.

Ты, может быть, спросишь, что же я сделал в эти два месяца для теоретических потребностей. Вот об этом-то очень бы хотелось поговорить. Мне жестоко жаль, что тебя здесь нет. Вдвоем можно бы более делать, явилось бы более запросов в науке. Приехав сюда, я увидал невозможность заняться физиологией, не достанешь предметов для скальпеля, а я еще без скальпеля не могу понять.

Мне нужна наглядность форм для того, чтобы понять жизнь организма. Убедизшись в этой невозможности, я принялся за химию. Не могу сказать, чтобы для химии здесь было под рукою все, что нужно, но много из нужных предметов есть. Я брал для анализа вещества, мне неизвестные. Прокопавшись над этим бесплодно недели две, увидал, что делаю вздор, и принялся пытать отношения всех известных тел, какие могу достать (и в известном порядке), на реактивах. Дело пошло хорошо, даже очень хорошо. Практической частью я очень доволен. Я ознакомился с разными веществами, дней через десять я это занятие покончу и примусь опять, уверен, с большим успехом, за неизвестные вещества. Я в мое пребывание здесь приобрету новые приемы в анализе. Но теория — это другого рода дело. Мое невежество в математике и физике меня останавливает на каждом шагу. Я чувствую, что скоро должен приняться за математику, без механики едва ли можно сделать достоверный шаг в химии. Конечно, но тебе эта фраза покажется странною. Чем больше я осматриваюсь, тем больше мне становится ощутительным, что каждое химическое сочетание, каждый осадок, каждое образование кристалла повинуется часто математическим законам. Даже — но это слишком gewagt {рискованно (нем.).— Ред.} — даже эти мистериозные сродства, где одно тело уступает другому свое место в сочетании, в котором находилось,— может быть просто повинуются законам тяжести. Заметь, что тело, которое не растворяется в воде, производит осадок, а тело, которое растворяется в воде, не может превышать удельного веса 1. Ты скажешь, что это положение требует доказательств. Весьма согласен, но не думаю, чтобы доказательства были не в пользу. Впрочем, я и не говорю, чтобы одна тяжесть участвовала в необходимости тел сочетаться или нет. Сочетание, как и всякое явление, есть результат всех элементарных сил, его производящих, но тяжесть тут должна уходить на многое. Уже одно то, что иные тела не могут разлагаться или соединяться иначе, как при известной температуре, доказывает мне вот что: что отношение температуры изменяет отношение веса и объема (плотность), следственно изменяет тяжесть. Кстати, о плотности и пр. Цифра мне трудна, и вдобавок есть расчеты, которые мне кажутся страшно бесплодными. Во-первых, я прошу у тебя объяснения: что такое удельная теплота. Я иначе не могу понять этого, как % температуры, при котором тело не изменяет своей формы, рассчитанной относительно известной единицы. Книги меня смущают: кажется, они разумеют что-то другое, и я прихожу в смущение.

Напиши мне, пожалуйста, обо всем этом, я прошу, ибо не знаю и недоумеваю.— А что такое atome, molecule, particule? {атом, молекула, частица (лат.).— Ред.} Что такое закон отношения числа частичек (molecules) к объему тела?… Вспомнил еще, что все тела равно тяжественны в безвоздушном пространстве, тут и вес-то покажется результатом тяжести тела и сопротивления среды, отношение которых есть давление. Вес и давление, может быть, это одно и то же. Или я уже запутался? Устал писать. Будет об этом. Еще я читаю контрадикции. Но об этом говорить не хочется. А желал бы еще свидеться. Может быть! Когда? Не знаю! Ну! Это струна, которая звучит болезненно. Чувствую, что на месте долго не проживу, да и домой хочется.

Получаю кой-какие газеты, читаю всегда последний нумер и чувствую при этом чтении неопределенную скуку. Видно, политический мир меня мало интересует. Я бы скорее согласился ехать в Калифорнию, чем принимать в нем участие. А что в самом деле? Не съездить ли нам в Калифорнию, как ты думаешь? Пока я в Крыму, и хорошо здесь, потому что природа богатая и живется. Ну! прощайте, будьте здоровы и пишите немедленно. Мне пора на почту.

Адрес мой или на мое имя в г. Ялту (Таврической губернии) или в Одессу Ал. Фед. Богданову, в театральном доме, с передачею.

57
М. Н. ОСТРОВСКОМУ И В. Н. КАШПЕРОВУ

18 апреля <1852>¹

Messieurs, крепко благодарю вас — Островского за письма, а Кашперова за приписку и обоих за память. Вот уже почты три, как я сбираюсь к вам писать, и все ждал и все не решался. Но, получив вчера послание, уже не могу пропустить этой почты.— Начну с вашего письма. Первое, что вижу, это у Михаила Николаевича была лихорадка. Ну! как же теперь? А в особенности желаю знать, прошла ли нога ваша, Владимир Никитьевич, без последствий? Должно быть, что да, потому вы мне об этом ничего не пишете, но все же я желаю иметь известие определенное. Теперь перейдемте к Моцарту. Что критика не установилась в музыке, об этом я не сомневаюсь, потому что музыка всего более ускользает от определений, я даже думаю, что к во многом другом критика не совсем установилась. Заметьте, что пущенное в мир Гегелем название: художественное и рассуждение — в особенности у нас жило, жило, да и то начинает надоедать. А вот что меня потешило, так это мажорный аккорд природы и минорный человека! А ведь, как вы думаете, в блаженные времена Гофмана и Новалиса это было бы очень эффектно, и не одна бы барышня над этой мыслью томно задумалась и вздохнула бы всею грустью минорного аккорда, страдая всеми страданиями человечества. А нынче уж этим не надуешь! Не говоря уже о том, что, вероятно, Улыбышев² не слыхал ни птиц, ни бури, ни леса, ни ручья, словом, ничего минорного в природе, но он смешал очень различные вещи: одну ноту и музыку. Действительно: ударьте на хорошо настроенных фортепьянах С и держите, прислушиваясь, вы услышите квинту g, потом дециму (т. е. терцию) е. Кажется, perfectaccord? {Музыкальный термин — широкое расположение трезвучия (итал.).— Ред.} Не тут-то было: слушайте дальше, и вы услышите малую септиму b, и если вообразить продолжение сотрясений, то вы перейдете во все возможные модуляции, которые равно существуют в природе и человеке, т. е. в акустике и в музыке. Или этот господин считает акустику не за теорию распространений звуков в природе? А между тем полагает малую терцию за сладкую имагинацию {Имагинация (франц. ‘imagination’) — фантазия.— Ред.} человека, несуществующую в физическом мире? Ох, уж эти мне идеалисты! Горло не передаст того, чего нет в слухе, а мозг не воспроизведет сочетаний звуков несуществующих, иначе выйдет не музыка, а… мнение г-на Улыбышева. Впрочем, что я расписался об этом? Самому скучно. Да что ж делать! Не люблю фантазий (заметьте U над и и не подумайте, чтоб я не любил фантазию).

Notturno {Ноктюрн — итал. музыкальный термин.— Ред.} ваш мне не нравится, Островский! Не сердитесь на меня за это. Четыре первые стиха хороши, но картина природы в них недорисовалась. Во вторых четырех стихах мне не нравится ‘у корня березы’. Корень-то мне и не нравится, именно потому, что корень один и виден, а поэтический образ березы исчез. В третьем четверостишии замечу две вещи: 1) ‘Ты вдруг покоряясь чувству невольно’… Какому чувству? Мне кажется, что вы тут просто хотите намекнуть на физиологическое впечатление лобзания. Слово ‘страсть’ было бы тут яснее. 2) ‘Рыданье’ и ‘лобзаньем’ не может составить рифмы. Правда или нет? Если правда, то вы не рассердитесь, а если неправда — дайте антикритику, за которую я не рассержусь. В самом деле, вы хотите вступить на поприще поэзии? Эх! Островский! Одна поэтическая струна эпохи Пушкина и Лермонтова прошла, а новой нет! Комедия, сатира и Иеремиада — вот что еще возможно. Перечтите в IX томе Пушкина ‘Однажды странствуя среди долины дикой’ ³. Конец этой пьесы будто обещает новую тему для поэзии, но до этой темы не дошел ни он, да и долго никто не дойдет. Греческая поэзия Щербины вытянута из небывалого чувства. Почитайте ее подольше, и вам невольно будет слышаться, как автор себя подлаживал и натягивал на одну тему, которая далека от сердца поэта и читателя ⁴.

Перейдемте от поэзии к политической экономии. Это тоже поэтическое настроение для современного мира. Я газет давно не читал. Но, признаюсь, министерство, противное свободной торговле хлебом, более меня интересует, чем президент франц[узской] республики. И вот я возьму у соседа газеты и стану читать Англию, а остальное не стану… {Очевидно, утерян внутренний лист письма.— Ред.}

Кашперов! Просматривал я ваши песни и с большим удовольствием, потому что в них много хорошего. Но, пожалуйста, вы на мой музыкальный суд не полагайтесь нисколько, ибо тут я должен сознаться в огромном невежестве. Мне всегда нравится вещь, которую кто-нибудь хорошо поет, т. е. с должным выражением. Я не могу отвязаться от простого впечатления, а разбор мне почти невозможен. Если я и решусь что заметить, это только то, что я желал бы в ваших песнях больше целости. Как бы это выразить? Ужасно мудрено! Вот видите ли: возьмите романс Шуберта. Тут есть что-то господствующее, тема господствующая, которая, несмотря на все уклонения, вариации и вставочные темы, дает всему романсу совершенную оконченность. Мне кажется, этого вы еще не достигли. А впечатление, как оно осталось у меня, когда вы мне пели ваши песни, впечатление очень памятно, стало хорошо. Одна только песня ваша, в которую я совсем влюблен, ту я пел и играл ужасно часто, так что она мне звучала в ушах по целым дням, на нее я сделаю замечание, потому что решительно хочется, чтоб она была цельным русским лирическим произведением. Это Волга-матушка широкая. Вот 3 замечания: 1) прелюд от нее вещь оторванная, 2) она начинается в des-dur за тактом, а кончается в b-moll. Это и производит впечатление недоконченности. Как бы это устроить? А, пожалуйста, устройте, потому что больно хороша пьеса, 3) в движении аккордов {Нотная запись.— Ред.}……..есть кажется ges, des и eg две квинты и две октавы bb и ее, не нужно ли сделать так: {Нотная запись.— Ред.}……..? (Кажется, в обычном виде выйдет терц кварте аккорд). А впрочем, спросите кого познающее, ибо я за свое мнение не отвечаю, тем более, что впечатление для слуха хорошо.— Если я в последнем мнении об аккордах ошибаюсь, то, пожалуйста, напишите мне, почему я ошибаюсь? Это уже мое личное требование по части музыкальных законов.

Ну! теперь о себе. Это время я провел нехорошо. Сперва досада, потом апатия, теперь немного налаживаюсь опять. Расскажу по порядку. Начну с досады. Но это длинно, и потому начну на следующей странице.

Помните, я вам рассказывал, что у нас умер сосед Григ[орий] Алекс[андрович] Римский-Корсаков, человек весьма замечательный и с которым Тучков был дружен 33 года ^б. Чувствуя, что он не выздоровеет, он диктовал Тучкову завещание, по которому недвижимое именье предоставил племяннику (от сестры рожденному) Волкову, а движимое — сестре Волковой. Подписывать он не мог и велел на основании статьи св. (законов) подписать за себя Тучкову. Я находился тут и был свидетелем, потом другие. Все как следует. Тучкову, как видите, он ничего не завещал. Волкова мы, т. е. ни я, ни Тучков, в глаза не видывали. Брат покойного, который разбит параличем и боится жены, следст[венно] не брат, а жена брата взъелась на это. А губернатор наш по ненависти к Тучкову начал следствие с жандармск[им] полковн[иком] о неправильности духовного завещания прежде, нежели духовная была явлена. О фальшивости, видно, не смели сказать. Надеюсь, что вы меня настолько знаете, чтобы быть убеждену, что я не стану свидетельствовать ложно. Сколько тут было клеветы — и судебной, и общественной — со стороны врагов, разумеется! Поймите же хорошенько: можно ли производить дело о неправильности того, чего никто не видал. Наконец, приводили к присяге подкупленных крепостных людей и думают, что этим что-нибудь сделают. Нет! Это казус, где, мне кажется, можно найти правосудие повыше. А каково? А? спрошу я в свою очередь. Впрочем, при свидании расскажу вам подробнее. Теперь понимаете ли досаду? Поймите и апатию, потому что это утомляет, вся эта невозможность дышать спокойно, невозможность благородно хотеть исполнить волю умирающего друга! Тьфу пропасть! О! благословенная Симбирская губерния, как тебя не вспомнить, eldorado {золотое дно (исп.).— Ред.} нашей стороны!

Теперь я опять вдался в науку и в индустрию. Работаю очень удачно картофельную муку и надеюсь выручить от нее в год тысяч 5 или 6 серебром. На фабрику скоро поеду, теперь невозможно проехать. Не приедете ли на Корсунскую ярмарку повидаться? В Симбирск я не скоро попаду,

Кашперов, сделайте милость подождите проценты недели 3 или 4, в это время я их вам вышлю с новым заемным письмом, сроком с 17 апр[еля] 1853 г. Жду с 2-х сторон по 3 т. р. сер., а сам едва успеваю сладить с необходимыми поправками на фабрике. Жду каждую почту с мужиков, отпущенных мною на волю, в свободные] хлебопашцы, 3 т. р. сер. и столько же или около задатков по новому заказу бумаги из Москвы. Видите, я объясняю мои обстоятельства и потому прошу вышеупомянутого подождания как великого одолжения.

Ваши ноты я вам пошлю с следующею почтой. Теперь поздно, и мне пришлось бы проискать их всю ночь между кипой нот, а почту отправить необходимо с вечера. Простите мне и это. Я устал и как будто болен. Многое наводит какую-то раздражительность, с которой не легко совладать. Посылаю письмо страховым, чтоб не затерялось.

Обнимаю вас обоих от души. Напомните обо мне Грибовcкому.

Преданный вам Огарев

58
А. И. ГЕРЦЕНУ

<1857>¹

Милостивый государь Александр Иванович!

По совершенному неумению спорить изустно ², я вчера не принял участия в вашем споре, тем более, что спорить с второй, хотя изящнейшей половиной рода человеческого, по моему мнению, нельзя. Изящнейшая половина рода человеческого из-за задней мысли личных отношений не может следить за логическим развитием мысли. Впрочем, я извиняю женщин, большая часть и не изящной половины рода человеческого находится на той же степени развития. Исключения редки, да едва ли и найдутся, потому что у людей, не весьма развитых логически, всегда бывают струнки, где arri&egrave,re pense {задняя мысль (франц.).— Ред.} личных отношений возьмет верх и стройное, беспристрастное развитие мысли сделается невозможным. От этого-то и общественность не может устроиться на разумных основаниях равной безобидности и взаимного соглашения, а бредет себе историческим путем борьбы личных потребностей и страстей.

Но ваше вчерашнее прение о том, что такое непосредственность (Unmittelbarkeit) и что такое просветленное чувство (vermitteltes Gefhl), очень меня заняло и навело на ряд мыслей, которые хочется изложить.

Первое, что мне приходит в голову,— вот что: отчего так мудрено объяснить слово: Unmittelbarkeit? Я становлюсь противником немецкого языка. Это слово объяснить мудрено, потому что qui trop embrasse mal treint {кто слишком много охватывает, плохо схватывает (французская поговорка).— Ред.}, потому что оно дает предлог к неопределенности и, следственно, туманности, хотя с первого взгляда и кажется удивительно метким и изящным словом.

Возьмем для примера хотя чувство скорби. Эсхилловы героини под впечатлением скорби катаются по земле и вопят. Во время похорон у всех диких и полудиких народов ‘вопить’ составляет обычай. Скорбь развитого человека не заставляет его ни вопить, ни кататься по полу. Скорбь Эсхилловых героинь и диких народов — чувство непосредственное, скорбь развитого человека — vermittelt (не хочу сказать: посредственная).

Так ли это? Чем посредствуется скорбь развитого человека? Размышлением, скажете вы, размышлением, просветляющим чувство и дающим ему выражение более спокойное, форму более изящную. Сомневаюсь.

Плач над гробом друга — выражение точно такого же непосредственного чувства, как и вопль над ним. Размышление тут не участвовало. Размышление сказало бы: зачем же плакать? Все люди смертны, друг твой — человек, следственно был смертен, es liegt im Zusammenhang der Dinge {это заложено во взаимосвязи вещей (нем.).— Ред.}. Я говорю, что плач развитого человека над гробом друга не есть выражение чувства, vermittelt (пожалуй, просветленного) разумом,— говорю сколько по наблюдению, столько и потому, что участие посредника в этом деле было бы абнормно и неестественно.

С другой стороны, человек, отравляющий отца для получения наследства, поступает с размышлением. У него жажда богатства совсем не есть непосредственное чувство, оно очень развито размышлением об удобствах и наслаждениях жизни, и поступок приведен в исполнение с величайшим размышлением, auerordentlich vermittelt {чрезвычайно опосредствовано (нем.).— Ред.}. Но что же тут просветленного, спрашиваю я?

Вы скажете, что тут есть непосредственное чувство эгоизма, развитое в известный поступок. Но развитое размышлением, скажу я.

Я говорю: скорбь над гробом друга есть чувство непосредственное. Но развитое в мягкую форму плача, а не вопля — размышлением, скажете вы.

Вот мы уже немножко приближаемся к цели, т. е. должны будем сознаться, что всякое чувство есть дело непосредственное, но развивается в известную форму посредством размышления, но это размышление нисколько не обязано просветлить непосредственное чувство, потому что может развить его как в светлую форму любви, так и в темную форму преступления.

Словом, эта Vermittelung сомнительна, и причину изящного, и дикого выражения непосредственного чувства придется искать в других началах, а именно, в началах естественности и общественности. Забудем на время слово Unmittelbarkeit — трудно объяснимое, потому что определяет неопределенно,— и воротимся к простому языку и к простому наблюдению.

Всякое чувство есть дело совершенно личное, но поставьте ему границы, оно разовьется ad absurdum {до абсурда (лат.).— Ред.}, и человек погибнет. Чувство вкуса — дойдет до обжорства, чувство половых отношений — до нимфомании, чувство любви — до ревности и до преступления, чувство эгоизма — до убийства всего, что мешает, чувство скорби — до рьяного самоубийства, чувство тихой грусти — до меланхолического самоубийства.

Но всякое личное чувство имеет две границы: физиологическую и стадную (общественную).

Физиологическая граница станет противудействовать посредством личного чувства боли, страха и т. п. так, что, вводя первое чувство в антиномию с другим, приведет их в равновесие. Это первый повод к гармоническому проявлению личного чувства.

Стадная граница есть приличие в самой высшей степени значения этого слова. Взгляд на вещи и образ действий человека обусловлен, следственно ограничен, воспитанием, т. е. общественным взглядом на вещи. А общественный взгляд вырабатывается отношениями личности в стаде, т. е. взаимным ограничением личностей. Из этого возникает категория меры и нечувствительное стремление к гармоническому выражению личного чувства. Я не говорю о воспитании школьном, в которое и может, и должно взойти размышление, но о неизбежном воспитании, нечувствительно производимом стадом над индивидом. Это воспитание само прививается к индивиду как личное чувство, а не как размышление. Так, напр[имер], носят фрак, конечно, не по размышлению, а по неизбежному воспитанию индивида стадом. Что для одежды, то же и для выражения всякого сердечного чувства.

От этого в народе, где отношения личностей наименее определены, общественность наименее положила границу личности, форма выражения личного чувства дика. Чем более общественность вырабатывает меру в отношениях, тем форма выражения личного чувства становится мягче и гармоничнее, пока общественность не пересолит и не перейдет в деспотизм, тут мера снова исчезает и является ряд диких особенностей, преступлений, как в наше время.

Греция всего изящнее выразила личное чувство, потому что нигде не было в стаде такого чувства меры, как в Афинах.

Но эта гармоничность формы, в которой выражается личное чувство, не есть плод личного размышления, а плод привычки, привитой стадным воспитанием и возведенной до степени личного чувства.

Таким образом, гармоничность формы, в которой выражается личное чувство, есть результат уравновешивания личного чувства физиологической и стадной границами, т. е. по-немецкому — результат уравновешивания непосредственного чувства иным непосредственным чувством.

Размышление, как и во всем человеческом, участвует везде, по степени индивидуального и общественного развития, но не обусловливает ни просветленности, ни непросветленности личного чувства. Сама просветленность скорби, напр[имер], скорей относится к непосредственному чувству тишины и грусти сердечной, чем к размышлению. Размышление составляет свою функцию в человеке — логическую, непосредственное (чувство) свою функцию — поэтическую. Обе функции вырабатываются к истине и гармоничности по времени от количества и качества наблюдений, труда и меры ограничения личности стадом.

Надеюсь на продолжение полемики, той полемики, которую я единственно признаю и понимаю, полемики, где спорящие равно стремятся к истине, т. е. к наиболее приблизительному уяснению предмета.

Ваш покорный слуга Фис Платонов ³

59
П. В. АННЕНКОВУ

<10>¹

Милая Полина, когда недавно виделся с человеком ², так и хочется продолжать какой-то недосказанный разговор. От этого и писать к тебе до смерти хочется и вместе с тем кажется, что ничего путного не напишешь. Да что и написать путного? Все как-то грустно, грустно, а между тем, на зло всему, ищешь поддержать в себе силы и бороться насколько есть возможности. Спасибо тебе за твое письмо. Оно было действительно хорошо и освежительно, по крайней мере в нем чуется не падший духом человек, не струсивший ни перед чем и которому жизнь и правда дороже остального. Я был готов на всякие осцильяции власти ³. Но я думаю, что реакция, по силе вещей, не продолжится, снова будет прогресс и снова реакция, пока дойдет до какого-нибудь возможного равновесия. Не жди слишком много от рода человеческого: он продолжение природы или, лучше, ниже природы. Природа, по количественной категории, т. е. по математическим законам, движется, чтоб достичь равновесия, в мире человеческом это движение называется правосудием (justice). Достигнуть этого нельзя, потому что тогда равновесие было бы косность и все бы замерло. Вся жизнь состоит в этой эквилибрации, но зато и все дело человеческое в том, чтоб приятно качаться на качелях. Когда равновесие не доходит до косности, то оно представляет качели, т. е. качающиеся весы, и в этом жизнь. От этого народы выдумывали конституционное колебание и европейское равновесие государств. Милая моя Полина, в сущности все это вздор. Для свободы надо устроить это равновесие в уезде, в селе, может быть в семье только, и тогда можно будет прийти к этому равномерному колебанию весов, где человек, привыкнув к качелям, может быть счастлив, или около счастия. А ведь действительно вся цель — счастие. Раб несчастлив оттого, что господин его совершенно перетягивает. Господин недоволен и врет чепуху оттого, что перетягивание не доставляет наслаждения. Наслаждение только в колебании весов, и к этому равномерному колебанию мы должны стремиться. В России вес правительства, дворянства и чиновничества так велик, что, разумеется, народ должен стремиться прийти с ними в равномерное колебание, хотя бы они от этого совершенно изменились. ‘Колокол’, без сомнения, в этом случае может быть только органом народа, а до нелепого груза дела нет, погибай он себе как хочет. Вся задача в том, чтоб он не перевешивал. А жить будут и те, и другие, потому что задача не в косности, а в колебании весов. К каким бы результатам стремление к равновесию, т. е. к равномерному колебанию, ни привело, главное для ‘Колокола’ быть искренним, и я думаю, что искренность для нас важнее всех дипломатических влияний, которыми пренебрегать не следует, если они подходящи.

Но перейдем из бемоля в… {Слово неразборчиво.— Ред.} Кашперов просит у меня либретто русское⁴. Намекни мне хотя на какой-нибудь эпизод из русской истории, или на легенду, из чего можно бы составить либретто не нелепое. Что я способен уладить сюжет сценически и музыкально,— в этом я сам в себе не сомневаюсь. Но лишь бы он был. Русская история не драма, а плохой эпос от отсутствия свободной женской личности. Из эпоса драмы и оперы не сделаешь. Но, может, есть моменты удобные… не знаю. Пожалуй, фантастическую легенду дай мне, я ведь тут такой невежда, что просто стыдно. А хотел бы я потрудиться и для Кашперова, и потому, что хочется что-нибудь русское в музыке, не так, как было доселе. Я думаю, что не нужно в музыке брать один народный песенный мотив, он по натуре своей для целой оперы длинен и скучен. Я хочу только склад русский. Не знаю, как объяснить это, но думаю, что ты поймешь мысль и, может, лучше ее выразишь. А главное — задай мне тему. Если что прочитать для этого нужно, я сыщу в Музее. Но так, сам по себе, я по невежеству ничего не могу придумать. А хотелось бы! Подумай и напиши.

Если все, что я писал, глупо,— прости, но на запрос о либретто отвечай рассудительно и категорически ⁵. Мне это внутренно нужно.

За сим обнимаю тебя. Твоя трубка — мой верный сопутник, и я ее люблю и как трубку, и как твое воспоминанье.

Твой такой-то

60
ИЗ ПИСЬМА П. В. АННЕНКОВУ

<29>¹

…Стихов не посылаю, потому что все поправляю и все как-то не то. В новом же издании найдешь все, что возможно ². Но, вероятно, ты уже будешь заседать в азиатском комитете ³, когда новое издание будет блуждать по Европе. Верю, что ты в и около комитета покричишь и похлопочешь, но столько же верю, что толку из этого никакого не будет. О! проекты центрального комитета! ⁴Прочти-ка в ‘Норде’ (No 203 и последующие). Мороз по коже подирает, друг мой, это верх плутовства, бессмыслицы и невежества.— Прощай пока! пиши перед отъездом, куда еще к тебе писнуть? Когда опять увидимся? — Обнимаю тебя, Нат[али] тебе кланяется. Саша уехал в гости за город, а если б был, тоже бы поклонился. Ольга в саду. Тата твердит стихи. Franois уехал в Италию. Собака, слава богу, здорова.

61
П. В. АННЕНКОВУ

Пятница <24>¹

Не обвиняй меня без нужды

В разврате лености моей,

Еще далеко мне не чужды

Корреспонденции друзей,—

А дело в том, что Г[ерцен] так заторопил намедня отсылкой на почту, что я не успел черкнуть ни строчки. Ах, Павла Васильевна, если б вы знали, как ваше присутствие возбуждает во мне какое-то милое и скорбное воспоминание о каком-то дружном круге, о родине, о деревне… вы бы не сказали, что мне лень к вам писать. И черт знает почему, Анненков, именно ты, твой вид, твоя добрая физиономия затрагивают меня в этом смысле так, что я чувствую — и ты сам мне близок, и из-за тебя для меня воскресает весь родной мир, и если б не стыдно было и не некогда — я бы от души заплакал. Никто, кроме тебя, не производит на меня этого впечатления. Ergo, не обвиняй меня в лени. Но этой речи я продолжать не стану, она расслабляет.— Я бесконечно рад, что вы, наконец, делаете попытку приучиться к обществу, и горячо обнимаю за это Т[у]рг[енева]. Если он поступает сознательно — честь ему и слава, если ненарочно — и то хорошо ². Без групп или клубов обществен[ное] мнение не образуется, а группы составляются явно или тайно, смотря по внешним обстоятельствам, главное, чтоб были группы с известной задачей и с известной дисциплиной в работе, а беда не велика, если при официальной группе к делу прибавится и немного болтовни, точно так же как и нет беды и нечего бояться прокапывать кротовые норы. Метода совершенно зависит от внешней обстановки, только группы необходимы.

Эк тебе в Англии не везет и не удается насладиться Вентнором. Вот тебе, эпикурейцу, и урок: ехал насладиться природой, а попал на дождь, но на распространение грамотности. А почему ты эпикуреец? А потому, что мне как-то весело видеть в тебе уменье наслаждаться всем, что встречается на пути. Мне даже завидно смотреть на тебя, и я с унынием чувствую, что я не эпикуреец, а Сатир и Силен разом, хотя и не силен.

Погода у нас черт знает что такое, наверно хуже Вентнора, даже грудь начинает болеть. Но мне ехать к морю не хочется. Во-первых, много книг для справки нужно, и потому переезд неудобен, во-вторых, мне хочется немного совершенного уединения — для ради разных планов. Но, если ты уедешь, не завернув в Лондон из боязни получаса лишней дороги, это мне будет очень прискорбно. Тебе езда не составляет телесного наказания, как мне. Да я и неверю, чтоб ты мимо проехал. А впрочем, вскую шаташася языцы, пожалуй, и не заедешь, в таком случае я тебе протяну (нарисованы две руки. Ред.) издали. А лучше заезжай.

Посмотри на Тэту — какая она стала славная, посмотри на ее рисунки, у ней есть несомненный талант. Вдобавок она сохранила прелесть детскости. Ты при встрече с ней

Сбрось тоску, на юность глядя,

Оживись и улыбнись,

И как старый добрый дядя

С благодушием явись.

Что ж еще сказать? — Статью я кончил, вышла больше, чем я ожидал ³. Весьма нетерпеливо желаю знать суждения о ней, ибо ее экономико-юридические понятия, пожалуй, не всем по нутру придутся, а если бы кто поднял перчатку и вступил в полемику, я был бы несказанно рад, ничто бы так не помогло постановке вопросов и указанию на приложение их к гражданской деятельности. Эка беда, что нет врагов печатающих, кроме Головина. Кстати — Долгорукий Каткова постоянно зовет Катьковым. Это мне как-то ужасно нравится. Прощай, душа моя, до свиданья. Напиши, когда приедешь, чтоб я был дома, а не на прогулке.

Твой Огар[ев]
12 часов Alpha road

62
А. И. ГЕРЦЕНУ

29 августа <1860>¹

‘Не нам протягивать руки, а когда мы протянем’ ².— Не надо, душа моя, увлекаться никакими злобами, когда говорится о протягивании рук, просящих помощи, то не следует думать, что это делается свысока. Тут я с глубокой печалью не могу согласиться с тобой. Почему мы не развили уважения, религии к себе — потому что мы не организаторы, а только мыслители и литераторы, две сферы занятий, которым деспотизм противен, от этого я никогда не употреблял деспотизма, а ты его употребляешь только вкривь и вкось, и не можешь достичь до утверждения его (assiette) {положения (франц.).— Ред.}. От этого ты хочешь убежать со мной вдвоем и избавиться от угрызений, порожденных чувством любви и сострадания, столкнувшимся с неспособностью организовать, и видишь faiblesse {слабость (франц.).— Ред.} в этом чувстве любви и сострадания (что напротив того составляет человеческую доблесть и силу) и не видишь нашей faiblesse {слабости (франц.).— Ред.} в неспособности организовать (что составляет наш предел). Бегство не только физическое, но и нравственное — с тобою в невозмутимую мысль и работу — может для меня быть лучшим желанием, личным идеалом, потому что пожить и поделать на просторе, имея возле себя полное понимание другого самого себя,— это черт знает как хорошо. А с спокойной совестью этого сделать нельзя, этим навьючишь себе новое угрызение, потому что и в этом забросе других была бы faiblesse {}, доходящая до жестокости, а конечно не сила. Где ж выход? Вдуматься — нельзя ли aus sich heraus {изнутри себя (нем.).— Ред.}, своей внутренней работой сдвинуть практический предел и натянуть силы до возможности организовать семью, среду, вырасти до той практической деятельности, которая разнородные силы прикладывает к одному движению. Для этого, я повторяю, надо страстно желать спасти, а не спастись. Только при очевидной невозможности, не то хочу сказать… не при очевидной… а при той, где все средства расшиблись, позволяется отстать. А, может, еще не все средства употреблены. Саше, напр[имер], надо дать время на рост, тут требуется терпение, но не заброс. О Натали я еще ничего не скажу решительно, подожду еще два, три письма, может, сам поеду, мне надо ее спасти, это моя потребность, может, моя обязанность.

Посылаю 2 письма, из которых готовь смесь, и 1 письмо готовь ‘Под суд’.— Еще ‘Отечест[венные] зап[иски]’ — ‘Современник’ оставляю себе, ибо нужен. В нем статья Сер[но]-Сол[овьевича] о комиссии земских банков³ — просто прелесть. Мы с ним до того сочувствуем, что, кажется, говорим одним языком.

О Боткин! Как же он меня радует. Но все же он спокойно не умрет,— испугается смерти.

О твоем посвящении что же сказать тебе?.. Отчего оно мне так близко и отчего мне так больно?.. Наше одиночество вдвоем велико как связь, и печально как одиночество. Вот отчего и хорошо и горько.

Принимай Касатк[ина]⁴ (благороднейшего) и Б., а 4-го сентября уйдем куда-нибудь из города вместе.

До свиданья.

63
ИЗ ПИСЬМА А. И. ГЕРЦЕНУ

19 сент[ября] <1860>¹

Начинаю утро с письма к тебе. Для меня теоретический штандпункт так дорог, что мне кажется я его только из всего и выжимаю. От этого кое в чем надо с тобой договориться. ‘Я больше резонер, чем ты’,— пишешь ты,— ‘ты фаталист покорный, я — бунтующий’.— Никак не могу согласиться с этим. Если ты приравниваешь резонера с фаталистом бунтующим, то ты злоупотребляешь словами. Резонер не может быть ни покорным, ни бунтующим фаталистом, то и другое делало бы его иллогичным и следст[венно] не резонером. Резонер — наблюдающий логик, его дело констатировать факты и сецировать их так минюцьозно {Кропотливо рассматривать (от фр. minutieux = мелочный, кропотливый).— Ред.}, что чаще приходится ему останавливаться перед антиномией, чем делать положительный вывод. Откуда же ему бунтовать или покоряться — и в том и в другом равно теряется характер резонерства, потому что и в том и другом теряется логичность. Если бы ты был резонер, ты поставил бы вопросы иначе.

Если Комиссия земских банков ² пришла к нелепости от того, что хотела создать частный кредит во что б ни стало (quand mme), то это явление совершенно естественное. Quand mme ничего не создается, все может только сочетаться из известных данных, когда их нет — и сочетания нет. То же в личной жизни с покоем, когда нет для него данных — нет и покоя. Стало, вопрос не в том, каким образом создать себе покой, а каким образом сосредоточиться до той силы, чтоб жить и дышать свободно и работать независимо от того, что клюет коршун рану. Это трудно, но это возможнее, чем устроить покой, помимо данных для покоя. Последнее кажется возможно, если бросить и растоптать все, что мешает покою, но тут человек почувствует, что он уходит в жесткий эгоизм, солгавши перед собою, что это делается ради общего, и, таким образом, унизивши и общее и самого себя, лишится покоя и придет к прежнему положению, что создать покой из несуществующих данных — было невозможною задачей. Стало, надо, задать задачу: каким образом стать независимо от боли, т. е. стать выше собственной боли? Это возможно только, если есть довольно силы, чтобы бунт против чувства боли свести на степень контриции {раскаяния (франц.— contrition).— Ред.}. Контриция — ячейка, из которой развиваются два дружные направления — преданность общей истине и милосердие к людям. Одно вызовет на работу в пользу общего, эта работа легка, потому что жизнь рода составляет ряд сочетаний, не замкнутый, или по крайней мере его замкнутость ускользает от нашего наблюдения, стало, тут возможно вносить новые элементы для сочетаний и служить развитию ряда (формулы), хотя бы это развитие, или принятие новых элементов в ряд сочетаний, и осуществилось после нашей смерти. Очевидно, работа легка (т. е. легка в смысле трагедии, в смысле страдания), она достигает цели, т. е. мы вносим, или нам кажется, что мы вносим, действительно новые сочетания в развитие формулы, и мы вознаграждены уверенностью, что работа со временем окажется не бесплодною.

Милосердие к людям та же работа внесения новых элементов для сочетаний в формулу жизни лица, как преданность истине — внесение их в формулу рода. Но формула лица замкнута, лицо может отжить раньше, чем вносимые элементы взойдут в формулу, и работа может остаться бесплодною. Но от этого-то чувство преданности к истине в деле общем в приложении к лицу и называется милосердием. И точно так же, как мы не можем отказаться от работы в общем, какие бы ни предстояли затруднения, мы не можем отказаться и от работы относительно лиц, как бы ни была трудна работа, даже если она — чего нельзя знать вперед — окажется бесплодною, т. е. мы равно не можем и сознательно не имеем права отказаться от преданности к истине, как и от милосердия. Если у человека найдется сила сочетать преданность истине и милосердие, то — клюй коршун рану — человек стоит выше собственной боли. Если нет — то результат плох, потому что подчинение боли, рабство перед болью так же бесплодно, как бунт против боли, т. е. как против силы большей или даже равной. Выход возможен только, если боль составляет силу меньшую, а это только возможно при полном сочетании преданности к истине и милосердия к людям. Я не говорю, чтоб кто-нибудь из нас мог создать в себе это сочетание из несуществующих данных, я только говорю, что если эти данные vorhanden {имеются (нем.).— Ред.}, то сочетание их или возможно, или необходимо и жизнь поставится на высоту служения постоянного, т. е. жизнь спасена и выше собственной боли.

Поставивши раз навсегда это основание моей ифики, я совершенно устраняю, как невозможность и потому ненужность, вопрос о личном покое и той воле, под которою ты, просто говоря, разумеешь независимость от неприятностей в жизни и трагических коллизий. И те и другие так неизбежно входят в сочетания жизни, что их устранить невозможно, и я не хочу ни бунта, ни покорности, я хочу невозмущаемости сознания, я хочу ясномыслия, бунт — как страсть, а покорность — как слабость, затмевают. Ясномыслие возможно только при преданности истине и милосердии к людям. От этого-то понимание и есть нравственность. Милосердие к людям не может быть отрицательным, а деятельным. Отрицательное милосердие пуфф или лицемерие. Стало, милосердие должно быть употреблено на спасение людей, с которыми случай привел в близость (с иными невозможно по географическим и жизненным границам). С чего же начнется это милосердие, если близкий человек пал? Падение (не объясняю этого слова, чтоб не впасть в лишнюю ясность) — явление двоякого рода: или оно забвение, утрата нравственного чувства, или оно недоразвитие. В первом случае восстановление невозможно, так как в горячке невозможно выздоровление, если присутствие болезненного элемента так сильно, что припоминание нравственного чувства невозможно. Во втором случае невозможность восстановления зависит от естественных границ индивидуальных способностей. Ни в каком случае милосердие не может преследовать падшего как преступника. Из преданности к объективной истине человек не может внести в расчет милосердия понятие воли в смысле libre arbitre {свободы воли (франц.).— Ред.}. Способность совершить поступок нельзя принять за волю, потому что поступок все же будет результат известного склада условий, составляющих для него достаточную причину. Милосердие может обращаться с падшим как с больным, итак как наша наука в нравственном мире еще меньше, чем в мире физикопатологическом, может с достоверностью указать на худой прогностик, то оно остановиться не в праве, так же как не в праве сердиться. Оно может только, по обстоятельствам, рассчитывать способ врачевания и не уставать до конца. Первая потребность милосердия обращаться с больным с любовью, какой бы способ врачевания ни был употреблен — экспектация или сильный реактив. Милосердие не может сопровождаться раскаянием о бесплодно употребленных усилиях, так же мало, как медик может раскаяться в бесплодно данных лекарствах. Такое раскаяние разрушало бы милосердие и сводило бы его на сожаление о самом себе, что вот-де работал понапрасну, чувство, лежащее вне шири милосердия, чувство, просто чуждое милосердию. Стало, милосердие должно работать без устали, т. е. без страха перед чуждым для него раскаянием, и идти к своей цели восстановления лица, пользуясь всеми посильными средствами. Это милосердие составляет такое нераздельное сочетание с преданностью к истине, как сочетание индивида с родом. Они друг без друга невозможны. Без милосердия — преданность к истине будет ложь, без преданности к истине не будет милосердия…

Что же касается до того, что лучше было не принимать на себя обязанностей… что сказать? Может да, а может нет. Но сожаления о том, что случилось, могут иметь место как Fluggefhle {мимолетные чувства (нем.).— Ред.}, а не как постоянное чувство, потому что они бесполезны, бесцельны и ненужны. Следственно, резонерствовать о том, что могло бы не быть, больше толочь воду, чем принимать участие в том, что есть.

Во всяком случае, если бы общее дело потребовало личной жертвы иной, напр[имер] восстание в России и участие в нем,— без сомнения, я всякое чувство милосердия вырвал бы

blutend aus dem wunden Herzen

Und weinte laut und gab sie hin *.

* Из сердца вырываю образ милый

И, кровью истекая, отдаю.

(Шиллер ‘Резигнация’. Перевод А. Кочеткова).

Но, чтоб милосердие к лицам мешало учено-литературным трудам,— это вздор и слабость. Это было бы позорно. Слезы и скорбь по личным отношениям могут быть допущены как Fluggefhle, но бодрость служения труду и милосердию должна всплывать надо всем…

Жаль, что я вымарал в предисловии о войне. Из прилагаемого письма С[ерно]-С[оловьевича]³ и из известия о посылке Толля звать Австрийского] императора в Варшаву следует, что надо об этом говорить. Я опять переправлю, хотя иначе, яснее. Мое дело сказать, что какая бы война ни была в Турции или Венгрии — все равно правительство от нее лопнет. Я убежден, что это говорить надо, ибо 1) или оно удержится от войны, или 2) в публике распространится мысль, что при войне правительство должно лопнуть, и, следст[венно], получится направление заставить правительство лопнуть.

Посылаю тебе ‘Библиотеку для чт[ения]’, книги и газеты. Пожалуйста, ‘Моск[овские] вед[омости]’ не рви, мне в них нужен отчет за управление Польшей.

Засим прощай, обнимаю вас всех…

64
П. В. АННЕНКОВУ

<20>¹

Закончив речь на слове: die reiten {которые скачут (нем.).— Ред.}, принципал передал мне письмо ², чтоб отправить сегодня, и ускакал в Сити и в омнибусе. На, мол, пиши! Да что я стану писать сегодня? В самом мерзком расположении относительно art pistolaire {эпистолярного искусства (франц.).— Ред.} во 1-х, потому, что ревматизм <...>, во 2-х, читаю проект выкупа Запасника (tudes financi&egrave,res sur l’mancipation des paysans en Russie sur l’impt foncier, le syst&egrave,me montaire et le change, extrieur par Alexandre Zapasnik, Paris, chez Jonaust, 1860) {‘Финансовые очерки об освобождении крестьян в России, о поземельном налоге, денежной системе и внешнем займе’, Соч. Александра Запасника, Париж, изд. Жано, 1860 (франц.).— Ред.}. Ревматизм <...> пройдет, к счастью, а проект Запасника ³ не пройдет, к сожалению. Проект очень практичен, по всем правилам науки и в должных границах науки, но все же он слишком умен для Комитета и потому не пройдет. Границы науки — это принятие всякого мошенничества за принцип, с оговоркой, что все же, напр[имер], премия нравственнее лотереи, важность научного проекта — его прилагаемость немедленная, потому что и общество сочувствует принципу, т. е. общество капиталистов, а для мужиков развязка не худая, и за этот проект порядочное правительство вцепилось бы обеими руками, но не вцепится наше, потому что не порядочное. А может, оно и лучше, может, развязка из движения общественного невольно выйдет и из границ современной науки, и из недостигшей и до них рамки Комитета. Тебе все будет не вериться… но сила обстоятельств сильнее твоего неверия. Я вообще не верю,— но не могу не признать, что движение должно совершаться по результанте составных сил, а эти составные силы и составляют силу обстоятельств (force des choses) {Буквально: силу вещей (франц.).— Ред.}. Их анализ на сию минуту страшно важен, потому что должен раскрывать глаза, способные к раскрытию.— Кроме книги Запасника, вышла превосходнейшая вещь в Берлине у Шнейдера на русском языке ‘Материалы для истории упразднения крепостного права в царствование Алекс[андра] II’. Кто автор — не знаю, и если ты мне сообщишь, то несмотря на то, что не пью, а выпью за его здоровье⁴. Это прелесть, достань и прочти. Это лучшая книга, вышедшая за границей на континенте. Может, в кое-чем мы и несогласны, но бездна фактов неведомых, но изложение, тон, направление,— да!.. я поклоняюсь перед этой книгой. Теперь только выпуск I.

Ты славно воскресил химика ⁵. Я радовался. Но его чтение св[ятого] пис[ания] меня изумляет. Что он шутит или боится? Или в подражание Ньютону хочет закончить век комментарием к апокалипсису?

Получил ли ты мое письмо недавнее и можешь ли исполнить мое поручение?

Что у нас за новая квартира,— чудо! Я помещен Сарданапалом. Жду из Швейцарии Натали со дня на день и с Лизой, которая пока составляет наслаждение всего семейства Фогтов, но как истинно русская любит только одного Сашу, а немцев так себе… Поди ты — с каких пор пробивается и укореняется физиологическое чувство национальности… Ольге завтра минет 10 лет. Они все славные, а Саша вырос действительно и складывается в великолепно благородного человека.

Перед моим окном готическая церковь, польза от нее та, что я знаю всегда, который час, а вред — то, что настраивает на какую-то музыкальную мрачность, на что мне теперь совершенно нет времени, а это настроение тянет к другой деятельности и мешает. Засим обнимаю тебя, моя Полина, и целую на обе щеки и пойду расхаживать ревматизм…

65
Н. В. ШЕЛГУНОВУ

Суббота <27>¹

Ну, милый …. {Выскоблено обращение.— Ред.}², долго я думал и ждал, не поедет ли кто к вам, но не дождался и решил писать просто. С чего начать? Да уж начну с того, что стряхну злобу с сердца. Истинно жаль мне, что вас нет в Питере, потому что наши шалят. Вы спрашивали, что такое, что больно было слышать. Да то, что Чер[нышевский] поручил тому господину, который в….. {Выскоблено слово, вероятно: Лондон.— Ред.} не попал, сказать нам, чтобы мы не завлекали юношество в литературный союз, что из этого ничего не выйдет ³. Конечно, никто так не уважает скептицизм, как я. Рассекая мир до математической точки, я дохожу до формулы 0, но это не мешает мне знать, что нуль также результат и = + —, и собственно есть предел. Что я не в состоянии наполнить бездну или черту, разделяющую логические определения от живого мира, не могу показать, каким образом предел переходит в действительность и чему, какой формуле = 0, из этого не следует, чтоб я в ту минуту, когда надо дело делать, задал бы себе задачу: ну, а если из этого ничего не выйдет? Такой скептицизм равен тунеядству и составляет преступление. А между тем он человек с влиянием на юношество, на что ж это похоже? ⁴Ступайте в Питер, возьмите его за ворот, порастрясите и скажите: стыдно. Вскоре после этого, по случаю какой-то истории Рима, встречаем мы в ‘Современнике’ (уже прежде смекнувши из довольно плохой критики в ‘Петер[бургских] Ведом[остях]’) статью⁵ прямо против нас, т. е. что напрасно, мол, говорить, что в России есть возродительное общинное начало, которого в Европе нет, что общинное начало вздор, что Европа не умирает, потому что когда одному человеку 60 лет, то зато другому 20 (как будто историческая смерть есть вымирание людей, а не разложение общественных химических соединений известного порядка!) и что те, кто это говорят,— дураки и лжецы, с намеком, что речь идет об нас, и забывая, что до сих пор сами держались этим знаменем. Зачем это битье по своим да еще действительно с преднамеренной ложью? Плохо дело! ….!….! {Выскоблено два восклицания, не поддающихся расшифровке.— Ред.} горе, когда личное самолюбие поднимает голову, завидуя или в отместку за неуважение к воровству какого-нибудь патрона! ⁶ Какая тут общественная деятельность, какое общее дело! Тут идет продажа правды и доблести из-за личных страстишек и видов, продажа дела из-за искусственного скептицизма, который даже не скептицизм, а просто сомнение в приложении себя к делу, без всякого понимания принципиального скептицизма. Вдобавок в этой статье сказано, что растение не умирает от того, что питательные соки перестают в него из земли с любовью всасываться. Хорош скептицизм! Нет! поезжайте в Питер и скажите, что это стыдно, что так продавать Христа, т. е. правду и дело,— непозволительно. Это то, что христиане называли преступлением против духа. Ну! будет об этом, только помните, что я считаю эти выходки не личной обидой, а помехой делу, поэтому и убежден, что вы обязаны щелкнуть дружеским, но военным кулаком по такой дребедени.

Вы видели: что … {Выскоблено, вероятно: ‘Что нужно народу’.— Ред.} ⁷ приложено, а теперь со стороны потребовали еще издания. Доказательство, что промаха не было. Теперь вот что: о … {Выскоблено, вероятно: военных.— Ред.} людях написать было бы … {Выскоблено слово, вероятно: хорошее или нужное.— Ред.} дело…. {Выскоблены слова, вероятно: вам военный.— Ред.} язык известнее⁸. Тройная форма присяги дело очень важное. Раз, присяга по природе или по породе: родившийся в Москве по породе присягнул не продавать Москвы татарам. Другое, присяга по истине: родившийся человеком, по рождению присягнул не продавать того, что считает за истину. Третье, присяга по службе,— дело приказанное, невольное, без внутреннего согласия, и которому до такой степени никто не верит, что все крадут.

Долго я думал о … подписке …. {Выскоблено, не поддается расшифровке, возможно: ‘О сборе по подписке денег’.— Ред.}. Я, как величайший приверженник мелких капиталов, думаю, что 50 челов[ек], жертвуя по 5 руб. в месяц, жертвуют в год 3000 руб. На этот капитал много можно сделать. Можно дать трем приказчикам по 500 руб. для учреждения контор на трех самых торговых пунктах, как Нижегор[одская] ярмарка, которая-нибудь из днепровских ярмарок и, смотря по надобности, Ирбит или иной урало-сибирский пункт. Можно на 500 или 1000 руб…… {Выскоблено, вероятно: печатать.— Ред.} и 500 или 1000 оставить на разъезды. Заметьте, что это ежегодно и что число акционеров будет расти и что чуть ли не на 2-й год можно уже будет производить не только комиссионерство, а пустить капитал в настоящую торговлю. Для этого капиталы не нужно отправлять за границу, достаточно небольшую разъездную сумму для комиссионеров-заподрядчиков. Вы заметьте, что петербургская торговля не требует ежегодных пожертвований, потому что сама компания налицо, что пожертвования требуются только для учреждения ярмарочных контор и выписок материалов из-за границы, петер[бургская] компания всегда может вести свою изолированную торговлю на имеющийся капитал, но что действительное развитие оборотов все свое значение получит от контор и от общности торговых интересов. Надо вызвать капиталы, существующие около ярмарочных центров ⁹.

Думал я еще о плюсе и минусе, об отрицательном и положительном. Мне кажется, что кроме отрицания, в наше время прожектерство, надо развивать положительную сторону в проектах о будущем устройстве. Я страстно думаю о проекте местных банков, одной маленькой буквы недостает, чтоб поставить формулу совершенно ясно, я ее чувствую, она близка, месяц-два работы, и алгебраическая формула постановится, останется только сделать ее наглядною арифметически. Но есть и другие задачи, не экономические, но требующие также положительной формы. Напр[имер], система рекрутства. Я рассчитываю так, что каждый холостой, с 17 лет, должен выучиться военному ремеслу в продолжение 6 мес., без всякой особой солдатской одежды, кроме дружинных значков, таким образом, он будет одет на свой счет, а содержан на счет волости, где его maestro {маэстро, мастер (итал.).— Ред.} будет обучать строю и стрельбе в цель. Оружие от государства. А постоянная регулярная армия, 1000 человек на миллион душ, сведет число постоянного войска на 50 или 60 тысяч, откуда будут взяты учителя для дружин и артиллерия, это войско наемное из охотников. Рассчитав, сколько это даст военной силы вообще и как мало будет стоить, очевидно будет превосходство и народность такого устройства против существующего.

Также нужны положительные проекты администрации и судебных учреждений. Теперь составляются при мин[истерстве] юстиции многие. Говорят, сенат будет только высшим апелляц[ионным] судом, а правительство берет себе только право смягчать приговоры. Государст[венному] совету дадут иную физиономию. Я надеюсь напечатать министер[ские] проекты с разбором ¹⁰. Но, кроме того, надо, чтоб, кто может, подумал и о положительной стороне, т. е. о проектах, более идущих к делу. Помещение их в печати, при самом популярном изложении, чрезвычайно важно. Если возможно ввести их в полемику, то вопросы уяснялись бы быстро и язык становился бы с каждым днем доступнее. Поверьте, что мудреность языка лежит в не доскональной ясности мысли. Пока человек ищет, он не может сойти с научного изложения в популярное. Пока я развиваю алгебраическую формулу, я употребляю обычные знаки, когда я ее развил и уяснил себе досконально, я берусь при небольшом таланте рассказать ее на словах понятно каждому, хотя это и длинный перефраз. Но до окончательного развития формулы это невозможно. От этого так мало (и еще меньше удачных) популярных книг: наука-то сама еще не пришла в ясность, она живет своими средствами, специальными приемами и только ими может развиваться, иначе совсем запутается: где же ей выражаться общими приемами, всем неподготовленным понятными?

В….. {Выскоблено: ‘Современнике’.— Ред.} поместили по поводу статьи….. {Выскоблено: Шилля.— Ред.} статью о государст[венном банке]. Прелесть! Хоть и видно, что кой-где цензура мешала, но какое благородство тона, определенность и ясность изложения! Просто — я его помянул, как мать сына, с таким удовольствием и любовью¹¹.

Вопрос: я кончил разбор Полож[ений] и думаю, что он весьма полезен. В нынешнем No местные пол[ожения], оно, может, и посуше, но небесполезно. В будущем и еще одном No — администрация. Это опять очень интересно. Не напечатать ли все отдельной брошюрой? Мне кажется, что это было бы полезно. Как вам? Дайте сейчас ответ, ибо пока станок не разобран, перепечатание будет стоить ничего ¹².

Ну, засим прощайте. Устал, пожалуй, и вы устали читать. Лучше в другорядь напишу. Отвечайте немедленно для успокоения моей души. ‘Кол[окол]’ посылаю.

<Далее рукою Герцена:>

<Огарев> такую бездну написал, что я из любви к ближнему не буду писать много. Мы никогда бы не догадались, что Черныш[евский] la baron Vidil {Наподобие барона Видиля (франц.).— Ред.}, ехавши дружески возле, вытянул меня арапником. Это я обязан ‘Спб. Ведомостям’ — они указали. Впрочем, <Огарев> слишком серьезно это принимает. Я тут, как в пресловутом письме Чич[ерина] ¹³, больше всего дивлюсь ненужной запальчивости выражений — ругаться слишком простое средство и не есть патент на особую эстетичность.

Если вы увидите …. {Фамилия не поддается расшифровке.— Ред.}, кланяйтесь ему от меня, мне очень досадно, что я его не мог навестить………. {Выскоблено, вероятно: в Париже.— Ред.} — хлопот была бездна.

Читал повесть Печерского (Мельникова) ‘Гриша’. Ну, скажите, что же это за мерзость — ругать раскольников и делать уродливо смешными? Экой такт. A propos, рекомендую вам небольшую статейку мою об открытии мощей Тихона.

Будьте здоровы и прощайте.

66
ИЗ ПИСЬМА А. И. ГЕРЦЕНУ

2 окт[ября] 1861 г.¹

Решено — и я доволен и жду вас, и приготовлю вам поесть и Лизе шоколаду и игрушку. Спасибо, Натали, а за Астр[аковых] упрек ².

…Была не была — я к Шнейдеру пустил записку, которая мне возвратится, если Серна ускакала³. Кажется, опасности нет. А мудрено! я думаю, это мечта, ему нельзя отказаться от возвращения, ибо подвиг закончился бы тем, что человек струсил. А куда бы хотелось, чтоб мечта осуществилась. Сколько работы можно бы пустить в ход, работы практичной, бьющей прямо по системе, по порядку вещей. Да мы бы его выучили писать вдвое лучше. У него есть только один недостаток, это отсутствие теоретического вопроса далее известного цикла предметов, есть предел, за которым у него вопроса нет. Может, это для практики и лучше.— Вот Ус[ов] дело другое — он идет до тла с совершенно положительным взглядом математика-натуралиста ⁴. Вчера я с ним простился и, несмотря на его холодную наружность, чувствовал, что он нас любит, чувствовал опять ту общественную связь с человеком, которая доходит, возвышается до личной привязанности. Без этого чувства было бы страшно жить. Я его имею и с Ус[овым] и с С[ерно]-С[оловьевичем]. Я их просто люблю. Вечером был Панаев ⁵. Будет и сегодня, завтра едет в Ньюкастль, а там возвращается и, следственно], тебя увидит. Надо, чтоб он тебя видел. Над ним требуется работа, и определенно по одному предмету — привязать его к идее обществ. Он бессознательно на ней стоит и бессознательно ее отвергает, противуречие в его натуре чрезвычайно странно: резкая логичность до известного пункта, где он сворачивает в безумное непонимание. А над ним потрудиться стоит, ибо он способен сделаться фанатиком дела. Его обвиняют в излишнем самолюбии, может быть, но и обвинители хромают на ту же ногу и, может, обвиняют потому, что в дорогом ему вопросе экономическом он глубже и логичнее их всех. Мы с ним просидели до 2-го часа над оным вопросом, и я не устал, даже головная боль от ужасной духоты дня прошла. Сегодня немногим лучше, но я держу себя крепко и не позволяю разбаливаться и изнеживаться в нервном страдании. У нас не дождь, а туман снедающий.

Тхор[жевский] уже хлопочет о Прудоне. Чернец[кому] сообщу ⁶. Я Тхорж[евскому] вчера дал чек на 5 фунт[ов]. Из прежних десяти я дал 2 на расходы, да у меня еще около 3 остается. Стало, и этих 5 не потребуется, и твой чек останется нетронутым.

‘Колокол’ пошлю. Посылаю Тате Ус[ова] с тем, чтоб она сделала снимок и подарила мне. Гиллер пристает. Увижу его завтра, он начинает быть для меня интересным⁷. Славянофила-космополита, слава богу, не видал⁸. Голиц[ынский] адвокат говорит, что он ему подаст счет, от получения денег не отказывается, а сносит их по своему расходу, и стращает, что сделает ему процесс в 2 000 ф[унтов] за то, что Гол[ицын] считает его мошенником.

——

Сейчас телеграмма от Саши из Гласгова, будет в Лондоне около субботы.

67
Е. В. САЛИАС

1 мая <1862>¹

Orsetthouse, Westbourne terrace.
Paddington

Что же это как я вам долго не отвечаю на ваше доброе письмо, друг мой? Чай вы меня побранили. Да и я себя побранил. Что-то не хотелось писать, был постоянно глуп и ничего путного не думал и не делал, справлял корректуры и разные мелкие тупоумные работы, так что стал внутренно пуст. Голова постоянно точно свинцом налита. Я начинаю стариться, нервная хворость усиливается и томит. Все это очень не кстати, потому что еще дела не мало.

Моя французская брошюра, которая, я думал, выйдет в марте, выйдет только на следующей неделе ². Печатают страшно долго и поправлять надоело до смерти. Как выйдет, пришлю вам. В вашем письме меня одно огорчило: вследствие несовершенного согласия с нами, вы говорите, что мы все же соединены во имя общего врага. Нет — этого мне мало, друг мой. Если вы мне протянули руку, если я могу смотреть на ваш портрет и на Женни со всей любовью брата, к какой я только способен, то мне надо, чтоб мы шли не во имя общего врага, а во имя общего друга. А мой друг — крестьянство и то начало иного понятия о праве собственности, которое не имеет корня в Европе. Если мы на этом с вами не расходимся, то мы ни в чем не разойдемся…

Нет, решительно не могу писать сегодня о матсрьях важных. Тучки бродят, гроза будет, в воздухе электричество, и, следственно, мне физически невыносимо тяжело. Я пишу только потому, что не хочется откладывать дольше. Хочется сказать вам, как я рад буду вас видеть и показать вам Лизу. Я думаю около 20 мая отправить их к морю, по предписанию медика и потому что в Лондоне душно. Сам останусь здесь и буду только навещать их у моря, мне мудрено совсем выехать из Лондона дела ради, а куда бы хорошо было для здоровья и отдыха.

А когда Маша приедет? А где Женни?

Не повредим мы, напечатав, как ссылали маленького Кельсиева? ³ Я думаю — нет. Напишите об этом сейчас. Не прижмет ли его пуще губернатор? Страдать, ничего не сделавши, да еще мелко страдать — также глупо и несносно, как легко вынести страдание, если оно производит влияние.

‘День’ мы получаем редко. Об Акс[акове] in re {В делах (лат.).— Ред.} Польши Герц[ен] уже писал. Мне жаль — я люблю Аксакова за какую-то своеобразную чистоту убеждения,— а идти приходится врозь. Он вдается в завоевательный панславизм вместо освобождающегося славянства, и собственно руссофилы и лезут в точку зрения незабвенного, заменив абстракт самодержавия абстрактом Руси. Мудрено нам писать, когда никто не имеет права отвечать. Да еще одно: у вас там мелкая литературная дрязга, кажется, стала выше всех общественных интересов. Это досадно, но я принимаю это за мимоходное явление, которое пройдет, как скоро реальное дело начнется посерьезнее.

Напишите, нет ли известий об отмене телесных наказаний. Журналы до 29 апр[еля] говорили об этом с красноречием, а как прошел день торжества, т. е. 17/29 апр[еля] ⁴, то ни единой телеграммы.

Скоро пришлю вам мою визитную карточку, т. е. фотограф[ию], на той неделе, показать вам, что и я не помолодел, и напомнить вам старого друга.

До свиданья же. Я вас жду.

Все мы жмем вам руку.

Когда же вы будете — напишите.

68
Н. В. АЛЬБЕРТИНИ

<Лондон, 11 мая 1862 г.>¹

Любезный Альбертини!

Перечитывая ‘Современник’ и ‘Отечественные записки’, нельзя не прийти к заключению, что в литературе господствует дрязга, вытекающая из раздражительности мелких самолюбий, и что из-за этой дрязги пропадает дело ². Это наводит на мысль, что эта литература покончила свое дело так же, как и это правительство. И правительство, и литература поставили на ноги вопросы народной жизни, вызвали духов, а совладать с ними, направить их не в силах. Правительство затерялось в мелочи регламентации и разных личных выгод, литература затерялась в мелочи завистей и личных оскорблений.

Может, и впрямь тут уже нечего делать, нечем помочь и придется оставить больных умирать, как знают. Может быть, число подписчиков на журналы будет уменьшаться по мере того, как число реальных народных деятелей будет увеличиваться. Издатели будут наказаны убытками за то, что личную дрязгу ставили на первый план, вследствие чего утратили понимание дела.

Я думаю, что состояние литературы оправдывает мой скептицизм, мое недоверие к ней, и едва ли вы усомнитесь, что я прав. Но если есть еще искра надежды на выздоровление больных, то решитесь же на усиленную попытку проповедовать в литературе забвение дрязги и союз на общее дело.

Здесь надо различать личности от направлений. Союз с вредными направлениями был бы преступен, союз с благим направлением, при забвении личных распрей, был бы подвигом гражданской доблести.

Каким образом Громека может соединиться с вредным направлением Каткова, идущего против реальных экономических начал и бессословного самоуправления во имя узенького доктринаризма? ³ Ведь и защитники Чичерина говорят, что они идут по строгому историческому пути, не замечая, или скрывая, что они идут не по историческому пути, а по пути предательского полицейского доктринаризма. Эдак вашим друзьям может прийти в голову, что ничуть не грешно соединиться и с этим мнимо-историческим направлением, лишь бы это было против Чернышевского?

А, по совести, там, где Чернышевский серьезен, разве он не представляет того направления, с которым только вы и можете симпатизировать?

Уговорите ваших друзей забыть обиду и протянуть руку на серьезное действие мнимому врагу, который, в сущности, единомышленник.

Денежно издатель от этого только выиграет. Нравственно выиграют редакторы, потому что вместо личностей пойдут во имя общего русского дела.

Тот из вас, кто первый протянет руку на союз, тому и честь гражданского подвига.

А если этого не случится, Альбертини, то бог с ней, нехай ее пропадает ваша чиновничье-семинарско-кабацкая литература, и пусть она заменится реальным народным движением, к которому она оказывается неспособною⁴. Реальное движение создаст свою литературу не кабацкую, а народную.

Ваш Огарев

69
Е. В. САЛИАС

Orsetthouse,
Westbourne terrace
Четверг, <19>¹

Пишу сегодня, хотя письмо пойдет только завтра. Приехавши с Isle of Wight {острова Уайт (англ.).— Ред.}, был завален работой и оттого не отвечал.

Ну, спасибо и тысячу раз спасибо вам, друг мой, и за присланное с Писемск[им], и за троицу, на которую я получил повестку, а больше всего за письмо, которое пришло с поясками и туфлями. Спасибо вам за старую дружбу, которая тепло переходит на детей.

Вот эту-то струну благородной сердечности я и люблю в вас, присоединенная к ней революционная струнка вас спасает в жизни от промахов, в которые впадает глубокомысленный доктринаризм, заменивший и то, и другое, т. е. сердце и революционную струнку, книжным построением прусской Philosophie der Geschichte {Философии истории (нем.).— Ред.}. Тем не меньше мне было грустно, что вы мою книжку сочли годной для иностранцев ². Подумайте хорошенько и увидите, что она годна только для русских, а иностранцы в ней ничего не поймут на том основании, что: ‘Du gleichst dem Geist, den du begreifst…’ {‘С тем равен бываешь, кого постигаешь’ (Гете ‘Фауст’, перев. А. Фета).— Ред.} (Фауст).

Подумайте хорошенько, и вам не покажется, что все то, что в моей книжке, вам самим очень знакомо. Зачем вы говорите: ‘ведь я не социалист’ и пр. Друг мой, ведь вы никогда серьезно об общественном вопросе не думали, станете думать или нет — и этого не знаю, знаю только, что благородное сердце и революционная струнка вас спасут. О боге я спорить не стану, я проповедую веротерпимость. Я не вижу поэзии в неопределенных самоутешениях, а только слабодушие. Я теоретический вопрос ставлю очень высоко, он страшно важен, он d’emble {сразу (франц.).— Ред.} очерчивает весь кругозор, но я дошел до веротерпимости на пути практическом и на необходимости общественного развития данными средствами, а не просто путем разума. Но лучше об этих вещах не говорить, благо есть почва личной привязанности и одинакого общественного негодования…

Что сказать вам о письме Женни? Я не думаю, чтоб русский Молинари — Горлов практиковал в направлении 3-го отделения, но притеснительные вопросы его так из рук вон глупы, что я полагаю, что Горлов так действовал только потому, что он — Молинари, т. е. тупорожденный ³. Но все это скучно. И все же Женни прав: зачем вы его толкали в кандидатуру? Он остался бы хорошим человеком и без казенно-ученого диплома. Что диплом ему не поможет быть мировым посредником, это вы увидите из того, что хорошие мировые посредники гуртом идут в отставку. Мое предсказание сбывается: в этом положении хорошие посредники, подразнив народ возможным приблизительным правосудием, вынуждены будут идти в отставку и оставят народ, настроенный на новый лад, с старым помещичеством и посредниками-взяточниками. Как революционный фермент — оно куда ни шло, но только это тяжело. Стало, и тут Женни нечего искать карьеры. Пусть ему собственное чутье укажет бездипломную дорогу. Велите ему только беречь здоровье, пока жизнь его может быть полезна. От этого я перехожу к вопросу вашего приезда в Лондон. Вы на 4 месяца зимних в Лондоне! Нет, друг мой, этого вы не выдержите. Мне дышать нечем в лондонском воздухе, а вам, да и Женни, зимний сезон здесь будет положительно вреден. Поверьте — лучше приехать в сентябре и прожить до конца октября, обычно это лучшее время. Что вы не приехали теперь — это, может, счастливо, потому что холод, как в марте, дождь и сырая мгла постоянны, В Вентноре был такой холод, что я всех своих перевез в Cowes — северо-западный, но закрытый от ветров берег острова. Как на зло нынешний год, самый ужасный из моего 6-летнего пребывания в Англии. Но судя по средней сложности температуры, осень будет хороша, и мой совет — прожить в Англии осень, а никак не зиму.

В России вот что: пожары и Петербург в осадном положении ⁴, т. е. 4 генерала в 4-х частях города имеют право судить военным судом в 24 часа. Вчера в Ливерпуль пришла телеграмма от английского негоцианта из Петербурга, чтобы остановить его корабли, готовые к отплытию в Россию, потому что дела в России не такие, чтоб рисковать привозом товаров. Курс упал на 1 пенни.

Смутно, тяжело и отрадно это время. Я уверен, что пожары приведут к реакции, заставят высшее сословие порешительнее отказаться от своих прав, чтоб народ не счел их за поджигателей и чтоб иметь возможность сойтись с народом так, чтоб вместе требовать Земского собора. Без этого сближения, во имя отречения от сословных прав и общего собора, правительство всегда наплюет на всякие конституционные попытки и адресы, что вам факты доказывают и будут доказывать.

Пояс Лизе отправляю завтра, а троицу на той неделе. Вы не можете поверить, а может быть, напротив вполне можете поверить, как ваше участие к Лизе идет мне до сердечного дна. Жму вам руку. Прощайте.

Хорошо было бы, если б я Кельсиеву не написал из Вентнора о ваших деньгах: Трюбнер забыл их послать! Что касается до моих, то когда вам будет легче {или, легко.},— вышлите через какого хотите банкира.

<Приписка рукой Герцена:>

Позвольте и мне поблагодарить вас за русские гостинцы.

70
Н. А. СЕРНО-СОЛОВЬЕВИЧУ

<Около 8/20 июня 1862 г.>¹

Давно не удавалось побеседовать с вами, дорогой друг. В минуту жизни трудную мы как-то разобщены, и коротенькие вести не достаточно дают пищи для людей, жаждущих подробностей. Но минута жизни трудная, покачаясь из стороны в сторону, пройдет к осени. Чуть ли даже не так досконально пройдет, что и вовсе заглохнет без следа. Что же останется? Останется общий фон — не минуты, а годины трудной. Мне кажется, что уяснять необходимость Земского собора становится делом обязательным. Губернские земские думы, о которых пророчат к тысячелетию, успокоив умы на полгода, дадут новый элемент удобства в выборах и опять приведут к необходимости Земского собора. Состоится ли он? будет ли он сам чем-то переходным или действительно организует — как знать! Но я думаю, что из всех последних событий вы убедились, что мое озлобление на литературную дрязгу не было слишком пусто, мое озлобление шло к тому, что я вообще в петербургской суете не вижу исхода. Тут нет живой жизни, нет построения будущего и нет места для коренного движения и преобразования. Опять прихожу к моей теме, шепчу и кричу ее вам в уши, чтоб она неотступно вас преследовала: живая жизнь в провинциях, если у вас нет корня в провинциях — ваша работа не пойдет в рост. Я даже рад, что Петербург не в силах ничего сделать, потому что все, что он ни сделает, будет иметь результат только тот же — отместку провинций. Уясняйте цели² — провинциям, ищите друзей в провинциях. Вы только в провинциях встретите народ, а не мещан-извозчиков, для которых всего менее понятна коренная цель — земской земли.

Мне жаль молодежь, которой я не обвиняю, потому что за молодость обвинять нельзя, это физиолого-патологическое явление, которое быстро проходит. Мне жаль и ваших мещан-извозчиков — они не виноваты.

Рознь верхушек с народом {Слово вырвано шнуром дела.— Ред.} слишком велика, чтобы понять друг друга, и сближение их всего меньше возможно на Невской набережной и Марсовом поле, оно возможно только при реках черноморско-каспийских.

Оставьте мертвым погребать мертвых. Работайте в провинциях.

Крепко обнимаю вас обоих. Вестей побольше — ради бога. N.³ — золотая душа, преданная бескорыстно, преданная наивно до святости.

<Далее рукой Герцена:>

Кажется, речь о нашем сбежавшем восточном приятеле. Поклонитесь ему — это преблагороднейший человек, скажите ему, что мы помним и любим его.

Прилагаю официальное] письмо, если оно не так написано, я готов написать и другое. 10% я поставил зря,— уменьшайте и увеличивайте — делайте, как знаете ⁴.

Чтоб не забыть — прибавлю еще маленькую просьбу. Если Вам нельзя, любезный друг, самим приезжать с письмами, то пишите их так, чтобы можно было хоть половину разобрать. Мы мучились день целый — и то не все прочли. Вместо воскресных школ я становлюсь воскресной школой. Да вы не сердитесь.

А какова ‘Совр[еменная] летоп[ись]’? Вот я вам вылупил из хризалиды {хризалида (франц.— chrysalide) — куколка бабочки.— Ред.} Кат[кова] и Леонт[ьева] ⁵.

Если скоро будет оказия, напишите. Знаете ли вы г. Перетца — он, кажется, очень хороший и образованный человек.

Дайте вашу руку. У меня сегодня очень болит голова — и потому написал один вздор. Прощайте.

Мы готовы издавать ‘Совр[еменник]’ здесь с Черныш[евским] или в Женеве — печатать предложение об этом?

Как вы думаете? ⁶

71
Е. В. САЛИАС

<Лондон>, 8 июля <1862>¹

Много прошло времени с тех пор, как я получил ваше письмо из Спа. Я успел побывать и на Isle of Wight {острове Уайт.— Ред.} у семьи, успел воротиться в Лондон и работал во все лопатки. ‘Колокол’ я вам послал. Скоро пошлю другой, где вы найдете статью Герцена, лучшую его статью, которая может послужить вам ответом на ваше письмо к нему². Слабые вы люди, старый друг мой, фантазирующие человечество по своей фантазии, называющие ‘неблагодарною землею землю, столько зол взрастившую, столько беззаконий терпевшую, столько крови пролившую’ (это из вашего письма ко мне), как будто есть где-нибудь земля, в которой бы история шла иначе, не путем безумий и кровопролитий, а каким-то углаженным шоссе,— не результатом борьбы и столкновений элементов и сил, а какой-то наперед рассчитанной канителью! Вам горько, что стадный плотоядный зверь кровожаден, да и мне горько, только что это факт, против которого мы бессильны, все, что мы можем делать,— это настолько разъяснять вопросы, чтоб взгляд на вещи становился яснее и борьба достигала бы цели определеннее, следственно легче, следственно мягче. Но удастся ли когда-нибудь изменить физиологическое построение породы так, чтоб понимание было развито у всех настолько, чтоб можно было столковаться о лучшем общественном устройстве, прийти к всеобщему сознательному contrat social {общественному договору (франц.).— Ред.},— этого я не знаю, да и никто не знает. Стало, ожидать, чтоб ход развития человеческого вообще, и русского в особенности, катился по маслу, было бы несбыточной утопией. Личной задачей остается — не терять сочувствия к страданию и не пугаться перед совершающимися событиями. Что вы будете дальше делать, когда обстоятельства станут все резче и резче ставиться острыми краями друг к другу,— а предотвратить этого нельзя, даже ударившись в чичеринскую централизацию,— что вы станете дальше делать, когда вы пугаетесь пустой прокламации и обычного огня и готовы перейти к обвинительным актам Катковых ³, которые лезут присоединяться к обвинительным актам 3-го отделения. Стыдитесь, старый друг мой! Имейте храбрость смотреть действительности в глаза, не создавая себе утопии истории в виде подушки, набитой клыками плотоядного зверя, но мягкой, как пуховая.

Не видел я эффекта, произведенного троицей на Лизу. Посылаю вам письмо Натали об этом, которое получил вчера. Надо вам сказать, что я троицу достал только в конце прошлой недели, показал Ольге, Тата подклеила головки и отправили мы троицу в Cowes. Вы говорите о маленьких детях, как о кусках мяса. Позвольте: другая дочь — Елена — имеет такой умный вид, что я не надивлюсь на нее, точно большой человек в маленьком размере. Мальчик поплоше, но добродушен и влюблен в сестру, а та, как следует большому человеку,— сама по себе и не замечает.

Вот и ваша Оля идет замуж. Скажите ей, что я искренно желаю ей счастья. Какой же это Жуков? Знаете ли вы его? Есть ли вероятности жизни сердечно-спокойной?

Кстати к Жуковым, друг мой. О своих деньгах вы не хлопочите, если через три месяца около — отдадите, то мне будет ко времю. Но не удастся ли вам стянуть с Жуковых 2 500 руб. ассигн., которые они мне должны. Не говорю о процентах, но за капитал ручался ваш отец, я ради него и дал взаймы и ради него никогда не протестовал. 10-летняя давность по закону прошла, а по правде тут давность ничего не значит. Если можно — стяните, это мне бы очень кстати пришло.

Ну, прощайте,— на скверном месте письма зовут завтракать. Не хотел бы я останавливаться на денежных отношениях, но голод и время заставляют кончить. Жму вам руку.

Ваш Огарев

Есть ли у вас последний выпуск ‘Полярной Звезды’? ⁴Если нет, то я пришлю.

<Далее рукой Герцена:>

Благодарю вас за ваше письмо, странное дело, что я его получил именно в то время, как писал для ‘Колокола’ на него ответ,— исправнее нельзя и быть, как писать длинный ответ за день до получения. Вы увидите в нем (стат[ья] под заглав[ием] ‘Молодая Россия и старая Россия’ в след[ующем] листе) наше глубокое мнение и откровенное — и о юношеской запальчивости и о эпидемическом страхе.

Мне Клячко говорил о подобном переводе Пиотровского и друг.— о том же переводе вы пишете или нет?⁵ Трюбнер не хочет издавать — издавать на свой счет мы не можем. Но сделаем все возможное для облегчения или сбыта. Бакунин далеко не так Гракх Бабеф, как вы думаете, да и если б и так был — на меня ни он, ни кто другой не может иметь влияния в направлении. Ведь мне 50 лет.

Потрудитесь справиться на почте о ‘Колок[оле]’ от 1 июля — там статья ‘Концы и начала’ по поводу ‘Отцы и дети’ и Тургенева).

72
ДЖ. СТЮАРТУ МИЛЛЮ

<Вторая половина июля -- август 1862 г.>¹

Милостивый государь,

Мне уже давно хотелось послать вам мой ‘Опыт о современном положении России’². Должен признаться, до сих пор меня удерживала какая-то робость.

Я думал: а что, если вопрос не представляет для вас достаточного интереса, а что, если реформа в России занимает вас столь же мало, сколь и моя книжечка.

Я написал ее по-французски, но имел в виду свою русскую публику, добрая часть которой еще ищет истину в иностранной прессе. Если же я хотел и хочу, чтобы меня прочитал кто-либо из европейцев, то уж, конечно, прежде всего вы, милостивый государь, потому что я уважаю в вас проницательного мыслителя.

Я только что прочел ваши ‘Considerations on representative government’ {‘Замечания о представительном образе правления’ (англ.).— Ред.}, и вот мной вновь, уже с непреодолимой силой, овладело желание послать вам свою книгу. Невозможно, чтобы факт такой важности, как предстоящая в ближайшее время неминуемая реорганизация огромной страны на основах обычного права каждого на землю и выборного selfgovernment {самоуправления (англ.).— Ред.}, которое возникнет, как только {Далее зачеркнуто: империя.— Ред.}, в силу собственной своей несостоятельности, захватническая бюрократическая власть начнет рушиться,— невозможно, повторяю, чтобы подобный факт прошел незамеченным вами. Итак, я позволяю себе послать вам свою книгу не из авторского самолюбия, а по глубокому убеждению, что такой человек, как вы, не должен, не может равнодушно пройти мимо фактов, социальное значение которых столь велико, что они неизбежно войдут существенными элементами в историю будущих поколений.

Я полагаю, что совершенно согласен с вашими принципами ³, и если в моей книге некоторые частные выводы показались бы вам спорными и сомнительными, то это потому, что поистине никому не дано отрешиться от взглядов, которые личность черпает в своей национальной традиции и в привычках к определенному порядку вещей. И если эти различия во взглядах и не приводят к истинам абсолютным, они, по крайней мере, предохраняют от праздных попыток приложения предвзятых теорий и от неопределенности абстрактных принципов ⁴. Симпатия, которую я питаю к вашему образу мыслей, внушает мне надежду, что моей книге удастся привлечь ваше внимание к развитию моей страны. Однако спешу добавить, что события разворачиваются у нас быстрее, нежели это вообще полагают, и если б мне пришлось готовить английское издание, я был бы вынужден, не изменяя ничего по существу, снабдить книгу обширным добавлением. С тех пор появились новые реформы или, вернее, должны появиться (ибо они находятся в стадии официальных проектов). Они ускорят и в то же время замедлят устремления страны к всеобщему selfgovern-ment’у. Это — судебная реформа и реформа управления сбором и расходованием местных средств. Противоречие, которое я отмечаю, говоря о замедлении и ускорении, приводит не к нулю, а к колебательному движению.

Как отправная точка для общей реорганизации, реформы эти вполне радикальны. Как законы, они представляют собой подражание французскому кодексу, а в отдельных случаях и английскому законодательству, сохраняя, однако, за императорской властью ее львиную долю. Такие реформы удовлетворяют многих равнодушных людей и замедляют движение. Но в то же время они будят вопросы и делают разрешение проблемы все более и более неизбежным. Народное представительное собрание, избранное на основе всеобщего (двухстепенного, иначе я себе его не мыслю) избирательного права,— вот идея, которая, мне кажется, волнует сейчас всю страну.

Если при чтении книги у вас возникнут какие-нибудь вопросы, явится желание получить объяснение и узнать подробности, вы доставите мне огромное удовольствие, обратившись ко мне.

Примите, милостивый государь, и пр. {Далее зачеркнуто начало постскриптума: ‘P. S. Извините недостатки издания, вина лежит на издателе, я постарался исправить от руки наиболее недопустимые опечатки’.— Ред.}

Мой адрес: Л[ондон] О[рсет] Х[ауз] В[естборнская] т[ерраса]. Тут я живу постоянно, вместе с другом моим, г-ном Герценом, труды которого делю.

Ваши ‘Основания политической экономии’ были переведены и комментированы в русском журнале ‘Современник’ г-ном Ч[ернышевским]. ‘Современник’ был запрещен правительством, а ваш комментатор находится сейчас в каземате п[етербург]ской крепости. С одной стороны — реформы, с другой — преследования, наше правительство развивает теорию колебаний, в высокой степени революционную ⁵.

73
ИЗ ПИСЬМА H. M. САТИНУ

<сентябрь 1862 г.>¹

<Рукой Герцена:>

Любезный Сатин, отъезд твоего племянника дает мне случай пожать твою руку и — не сердись — и спросить тебя: ты сломал или нет жезл над нами, грешными, за нечестивые слова наши? Если нет, как я думаю,— беги Москвы, тебе там тяжело будет ². Помнишь ли ты, как года три тому назад мы с тобой шли по Regenstr[eet] и ты удивился моему злобному тону о бывших друзьях? Теперь и его нет. Для меня Кетчер, Корш³— это догнивающие трупы чего-то близкого, клевреты Чичерина, приятели Павлова⁴, абсолютисты, они заставляют меня краснеть за былое. Беги Москвы, если не имеешь твердой воли разорваться с ними или дозволить при себе обругивание нас… Пусть благородное сердце твое спасет тебя от этих крикунов, риторов, довольствующихся шумом в кофейной и попойками propos de bottes {без всякого повода (франц.).— Ред.}. И тут еще всякая гнида la Stankewitsch jun. {наподобие Станкевича-младшего (франц.).— Ред.}⁵ и от природы глупо-рожденный кривей, Мельгунов ⁶. Что за скотный двор, в котором Катков боровом, а Леонтьев филологом.

Мы идем нашей дорогой с О., не сбиваясь с нее, идем так же, как шли в 33 году, 43, 53 и как пойдем в 63. Люди становятся меньше нужны — с Грановским умерла Москва, и, может, это счастие для Грановского, что он умер.

Вот это-то было у меня на душе — тебе сказать…

…С письмом моего associ {товарища (франц.).— Ред.} совершенно согласен. Такие теоретические размолвки — уже не размолвки, а разрыв, где внутренно глубоко уносишь чувство печали и презрения, а наружу можно выступить только с словом ненависти и проклятия. Тяжело должно быть тебе, друг! Тут уж дело не идет о личностях, где оба могут быть правы или один только, но где примирение возможно, тут приходится отстаивать правду или идти в измену ⁷. Я слишком уверен в тебе, что ты не пойдешь в измену, как бы ни сильна была и сентиментальность сожалений, и действительная привязанность к лицам. Я знаю, как у тебя и то и другое сильно, и потому мне вдвое больнее за тебя, потому что тебе вдвое тяжело.

Но оставим похороны. Отчего ты так редко даешь о себе вести? Отчего никогда ничего не скажешь о родной местности? Напрасно стараюсь воссоздать в воображении далекие события, ваше положение, вашу деятельность — ничего не могу сообразить. Одно бы живое слово, т. е. хотя писаное, но живое, и я бы знал и вздохнул бы свободнее…

Целую детей и стариков, целую вас середних. Помните нас… Жаль, что Натали не успела написать при сем. Впрочем, она может скоро вознаградить другим случаем.

Ну, прощайте! Руки ваши.

74
В. Ф. ЛУГИНИНУ

Ричмонд, 30 октября 1862 г.¹

Вот где меня застало ваше письмо, мой юный друг (в pendant {дополнение (франц.).— Ред.}, к стар[ому] другу), и мне страшно досадно, что надо торопиться и писать ventre terre {во всю прыть (франц.).— Ред.}. Откладывая печатание адреса на 6 недель, я уже вскоре пришел к убеждению, что надо отложить на гораздо дольше время². Вы знаете, что меня заставило спешить, шансы вполовину склоняются к необходимости воздержания, чему я был глубоко рад, ибо трубная революционная агитация для меня ненавистна, я из нее много не могу сюбировать {переносить (от франц.— subir).— Ред.}, как человек сюбирует {переносит.— Ред.} град и молнии, но находить прелесть в движениях нерассчитанных, неверных и потому ненужных, для меня противно. Я ушел из Лондона в Ричмонд на одиночество работать и пишу разбор основных положении преобразований судебной части. Пожалуйста, плюньте на мои примечания к докладной записке,— это было поспешно и неудачно, но следующие статьи в ‘Колоколе’ прочтите со вниманием³: я на них основываю вывод необходимости Земского собора. От этого я думаю, что статья в адресе о судебной части теперь мною поставлена, как следует. Из поправок и встэбок вы увидите, что может И. С. ⁴удовлетвориться более. Между нами будь сказано, он на меня дуется года 4 из-за пустых причин, и мое участие — ему рекомендация против, поэтому я вам советую, если у него есть экземпляр, выманить его обратно. (Пожалуйста, не подозревайте личности с моей стороны, я этого человека люблю, но он не выше иных маленьких сторонок жизни) и дайте ему забыть адрес. Сам он едва и напишет, а ваша мысль о тверских до такой степени верна, что я почти уверен, что они согласятся, лишь бы не менялись две вещи: способ выборов и требование бессословности (без чего отказ останется без влияния на массы и согласие при другом способе выборов было бы гибельно), на остальные перемены я закрываю глаза. Я уверен, что критику Положений тверские оставят, как есть, или изменят редакцию, не меняя содержания. К тому, о ком говорил вам, можно отнестись от нас, а когда адрес оттуда воротится, тогда и И. С. его подпишет, как дело тамошнее. У него составились отменные понятия: ‘Например, уставные грамоты скоро будут подписаны’. Брат К.⁵ писал к нему 2 недели назад, тоже и теперь пишет, что он не как понаслышке, а на деле увидел, что крестьяне их знать не хотят и подписываются они без их согласия и т. д. Я не смотрю на правительств[енные] реформы враждебно, после губернских дум им нечего будет реформировать важного, и эти три реформы: крестьянам, судебная и conseil administrative {губернские правления (франц.).— Ред.}, никого не удовлетворят. Дело пойдет потише, попрочнее. Я поправок для себя исправить не успел, и потому вы их мне возвратите или пришлите мне копию адреса с оными. Как же я рад, что вы во всем храните инкогнито, потому что осторожность нужна.

Перед вашим отъездом необходимо увидеться. Мы вскоре переедем в Ричмонд, я нашел дом удивительный — и дешево. Спешу идти на почту. Боюсь, что уже поздно. Письма ваши получены.

После слов: ‘не признав за народом общей всем одинаковой равноправности’: ‘Освобождением крестьян из крепостной зависимости Вы произвели, государь, спасительный коренной переворот в России, возвратиться вспять крепостному праву отныне невозможно.

Предполагаемым преобразованием судов вы высказали намерение, после которого уже настоящее бессудие держаться неможет. Но правительство в[ашего] вел[ичества], несмотря на ваши добрые и благие начинания, оказалось не в силах, государь, постановить ясные и определенные преобразования. Вследствие запутанности ‘Положения’ о крестьянах, не развязавшего окончательных обязательных отношений одного сословия к другому, дворянство остается без вознаграждения за утраченное, без пособий для работы и, смело скажем, без пособий для пропитания, исключая дворян-чиновников, получающих жалованье и награды, которые падают на народ тяжелым налогом. Правительство в. в., вместо пособия дворянству, поспешило отнять у него помощь обычного казенного кредита и чрез это лишило дворянство последнего доверия со стороны народа, потому что никто не идет работать по найму к помещикам, которые не в состоянии заплатить за работу,— помещичьи земли остаются необработанными.

Между тем, ‘Положения’ дали возможность урезать крестьянскую землю. Крестьяне не уверены, что они сохранят завтра ту землю, которую обрабатывают сегодня. Устав[ные] грамоты подписываются большею частью без их согласия. Выкуп обременительный и невозможный по способу, принятому ‘Положением’, подвигается относительно целого населения в ничтожных размерах и не успокаивает народа, его положение становится невыносимо, он видит попрежнему, и более прежнего, в каждом помещике своего врага и в распоряжениях вашего правительства — хитрые козни чиновников. Мировые посредники не в состоянии помочь делу, под влиянием сбивчивых предписаний министерства, они оставляют места, на которых не могут принести пользы, и народ, без того взволнованный подпанием под власть посредников недобросовестных, и окончательно озлобляется против всего, что не принадлежит к народу по платью, по обычаю и по сословным преимуществам. Земля остается невозделанною. Покупатели без денег, купцы не могут сбывать своих товаров и неохотно покупают их у своих Производителей. Фабрики останавливаются, города разоряются, ярмарки торгуют в убыток. Все дорого, денег нет, и между тем кредитн[ые] билеты постоянно падают в цене. Доверие к государственной состоятельности колеблется, частного кредита не существует.

Государственные займы ложатся новыми налогами на страну, которая перестает производить, и нисколько не помогают восстановить денежного курса, потому что звонкой монеты в непроизводящей стране удержать нельзя.

Государственные крестьяне безмолвно ждут себе новой участи, с доверенностью, что правительство, состоящее из чиновников, выскажет благие намерения царя, общее экономическое расстройство не только не позволит им приступить к выкупу своих даровых земель, как предполагало министерство] в. в., к выкупу, равно обременительному и несправедливому, но окончательно вызовет их ненависть к устраивающему их чиновничеству.

Предстоящее рекрутство при общем оскудении страны (без всякой угрожающей опасности от внешнего врага) будет тяжелым ударом для народа, который ожидал совершенного преобразования системы рекрутства и не успел еще забыть, сколько денег и людей он пожертвовал на недавнюю и бесплодную войну.

Почти половина крестьянск[ого] и городского населения, теснимая и преследуемая за уклонение от господствующей церкви, при сродной народу веротерпимости, повсеместно вооружает мнение народное против гонений за веру, которым никто не сочувствует, кроме чиновников, ищущих личной корысти.

Уничтожение откупа при сохранении того же обременительного и неимоверного налога на вино не удовлетворит народной потребности и, нисколько не ослабляя вредного пьянства, помешает благоразумному употреблению обычных напитков.

Основные положения преобразования судебной части, приняв за правило отделение судебной власти от административной, создают, в противуположность своему правилу, такую сильную администрацию над судебной частью в лице министра юстиции (генерал[ьного] прокурора и подведомств[енных] ему прокуроров), что искажают все, что содержит в себе благого, тем более, что в некот[орых] случаях заседатели не участвуют и что ни один закон не воспрещает произвольно заменять обычные суды особыми военно-судными комиссиями. Сверх того, крестьянство и в новом судопроизводстве увидит, что, несмотря на то, что различие подсудности по сословиям отменяется, учреждение судов остается сословным и не удовлетворяет народа.

Предположенные губернские думы всего яснее укажут, какая бездна разделяет народ от правительственных властей.

Предположенная децентрализация военного минист[ерства] поставит Россию в осадное положение и окончательно взволнует ее. Реформы начаты. Возвратиться назад невозможно, а между тем постановка их никого не удовлетворяет. Всеобщее неудовольствие растет, всеобщее разорение подвигается быстрыми шагами. Всеобщая нужда подвергнет опасности самый престол в. в., государь, не спросясь народа и пр. и пр. …’

В конце, после слов: ‘все вопросы, которые Земский собор почтет нужным обсудить и решить’: ‘Уверенный наперед, что он не разойдется, не покончив трудов, на него возложенных избравшими его, и что ни один из членов его не будет подвержен за свою мысль и речь ни аресту, ни преследованию.

Из любви к Отечеству и проч.’

Статью об откупах можно выбросить, если сочтете лишнею, а если оставить, то непременно или прежде или тотчас после статьи рекрутства, но никак не после ст[атьи] раскольников. Я думаю, лучше прежде статьи рекрутства.

NB. Если сочтете лишним, выкиньте, но я думаю, что она имела бы хорошее впечатление на низшее сословие.

NB. ‘Предположенная децентрал[изация] военного министерства, вводя всюду военное управление, совершенно противуречит преобразованиям, начатым в. в., ставит Россию в осадное положение и окончательно раздражит всех людей в государстве, к какому бы сословию они ни принадлежали’.

Я думаю, так лучше. Остальное по-старому ⁶.

75
M. A. БАКУНИНУ

31 октября <1862>¹

Любезный Бакунин, я твоего письма к графине не послал, у меня не было ея адреса ². Теперь он есть, но я рассуждаю: если Л[угинин] ³ говорит о ея поездке, то поздно, и, затерявшись, письмо может наделать бед. Если не о ней, то вовсе не поздно, потому что значит она долго не уедет и письмо твое не опоздает. Компрометировать ее я боюсь из-за тысячи причин, а не застань ее письмо,— это было бы finis {кончено (франц.).— Ред.}. Напиши же мне тотчас,— о ней ли говорит Л[угинин] или не о ней. Если не о ней, то я тотчас пошлю. Надеюсь, что ты поймешь мое ‘dans le doute abstiens toi’ {при сомнении — воздержись (франц.).— Ред.} и не поставишь мне в вину. В этом случае мне бы этого не хотелось, потому что, конечно, лично для тебя я готов сделать от души все, что по силам, не только такой пустяк, как посылка письма.

Но теперь о безличном. В безличном я на тебя не то что сердит, Бакунин, а я утрачиваю в тебя мою человеческую веру. Не сердись на меня за откровенность, как сердятся обыденные французы, а просто задумайся искренно и спроси себя по совести, прав я или нет.

Вот факты:

Когда пришел указ о том что 5/1 000 не значит 25000 рекрут с городов, я вспрыгнул от радости, видя в этом пресечение попытки гибельной для блага России, для наших убеждений, для народной свободы, для всего, что нам свято и дорого ⁴. Ты же переменился в лице от дезориентации, в которую это обстоятельство тебя поставило. Ты затем и хочешь вредной попытки, потому что она тебе дает занятие, хотя бы и вредила делу. Войди вглубь самого себя — и очистись. Говорю не в укор, а как мольбу о том, чтоб ты выше себя поставил дело, выше себя свою человеческую чистоту.

Затем вижу твою записку, где ты сердишься на судебную реформу и хочешь писать о ней. Пиши, Бакунин. Но спроси себя искренно,— работал ты когда-нибудь над судебным вопросом,— не то уж что читал и изучал,— а думал ли когда-нибудь серьезно? Вообще государственный вопрос, вопрос общественного учреждения, помимо агитации, занимал когда-нибудь серьезно твою мысль? Спроси себя искренно, становясь перед правдой, как христианин перед Христом,— и решай сам.

Для меня наше поведение ясно: правительство делает 2 ¹/₂ переворота — 1) освобождение крестьян, 2) судебная реформа, 3) дробь падает на губернские думы. Все три штуки как учреждение зыбки, а как переворот ставят безвозвратно новую Россию. Но в этих 2 ¹/₂ реформах правительство истощает свои задачи, дальше оно реформировать не может, а эти реформы только недоконченности. Стало, пока они все не начаты de facto {фактически (лат.).— Ред.}, русский запрос будет таиться и ты его ничем не вызовешь к делу. Как скоро они начнутся в практике, ты не удержишь дела и необходимость выборного законодательного собрания или будет дана по требованию или произведет восстание. Этот конец надо готовить, готовить прочно, терпеливо и безостановочно. Ближе 69 года ты его не приготовишь, он не имеет данных ближе сложиться, а к этому времени, естественно, истощатся правительственные реформы ⁵. Этот путь так ясен, что, не потерявши рассудка, нельзя не видеть его. Доживем ли мы,— это другой вопрос, да я думаю и второстепенный. Что хочется дожить — участвовать, что будешь работать до издыхания,— это все так, это слишком естественно. Представь себе, что я бы влюбился в девушку, которая еще не доросла. Настоящая любовь, человеческая любовь скажет: пусть вырастет и да будет счастлива, с кем бы то ни было, если случится, что меня полюбит,— спасибо судьбе за счастье: а умру я прежде,— лишь бы она была счастлива. Этого преданного отношения к делу требую я. Всякое чувство самолюбивой ревности — я считаю безнравственным преступлением.

Тут была написана вещь, которая оказалась несправедливостью, и потому прошу прощения.

Если ты ищешь себе занятия, хотя бы по дороге погибла надолго русская свобода и рост внутренней организации народа,— я враг тебе.

А покамест, твой друг Огарев

Л[угинину] адрес исправленный я отправил, но списать не успел. Он пришлет.

76
Е. В. САЛИАС

Четверг, [февраль 1863 г.]¹

Ну что же это, мой старый друг, вас так недобрые люди притесняют? Да, право, уж лучше поезжайте к heureux habitans des beaux vallons de l’Helvetie {счастливым обитателям прекрасных долин Гельвеции (франц.).— Ред.}. Только ведь там, должно быть, тоже скучно. Но что же делать? В наши годы человек притерпелся к жизни и должен уметь скучать, а вместе с тем создать себе то внутреннее занятие мысли, которое в старину представлялось в форме религии, иным является в форме науки, другим в форме искусства,— и оно-то спасает. Да спасает меня еще убеждение в возможности развития основ русской жизни в сильный строй новой цивилизации. Без этого, конечно, надо бы перестать работать, а с этим убеждением приходится переживать мучительные годы общественной судороги и уклонений от здравого смысла, переживать в терпении, даже не зная, переживешь ли их или они переживут тебя. Но покуда смерть не прихлопнет — надо же взять на себя терпенье и продолжать свою кротовую работу в общественном мире, уходя иногда на отдых в науку или искусство. Хотя и этот отдых то полон неразрешенными запросами, то теми же тяжелыми мотивами общественной жизни, но все же это отдых. Знаете что — пишите-ка опять роман. Кончаю, потому что П. едет ². Герц[ену] сегодня будет некогда писать, напишет по почте.

77
В. C. ПЕЧЕРИНУ

Orsetthouse, Westbourne terrace
|29 марта 1863 г.¹

Любезный соотечественник,

Получив ваше письмо от 13 марта ², я хотел было тотчас писать к вам, но разные недосуги помешали. Я выжидал минуты спокойной мысли.

Наша переписка не должна так кануть в воду, бесследно. Вера, что вы возвращаетесь в народ русский, меня не покидает, ваше письмо не поколебало, а усилило ее.

Я не люблю затаенных мыслей и не верю в успех недосказанных слов, я буду совершенно искренен. Может быть, вследствие искренности скептик и католический священник не станут спорить о вопросах, в которых не переубедят друг друга, но подадут друг другу руку на дело, где между ними нет разномыслия и общий вопрос решается одинаково.

Человеку необходима теория мира, это — факт. Цель религии — теория мира, цель науки — теория мира. Бесчисленность явлений и отношений делают задачу науки бесконечною. Всегда остается неудовлетворенность теорией гипотетической или теорией недоконченной. Достижимое в жизни общественной — только свобода верить и познавать, не стесняемые никаким господством какой-либо отдельной теории. На достижении этой свободы и сопряженных с ней свободных гражданских учреждений мы сойдемся.

Это ясно. Вы с уважением к человеческой свободе вытерпите мой скептицизм, я ни единым грубым прикосновением не дотронусь до вашей веры.

Но где же наше реальное поприще? Где вы ‘возьмете орифламму в длани’? ³ Где сливаются ваша безумная вера, что путь не кончен, несмотря на ваши 55 лет, и моя безумная вера, что вы возвращаетесь в народ русский?

Взгляните на Польшу. Помимо религии, она выставила некогда мощную, свободную аристократию, которая возвеличила ее и потом сгубила, потому что народ (plebs), униженный ею до рабства и бездомничества, стал равнодушен к национальному вопросу, для раба отечество, не дающее свободы, перестает быть отечеством.

Взгляните на Россию. Она выдвинула могучий царизм и чиновничество — дворянство. Народ не разрушился как польский народ, потому что посреди рабства сохранил свою внутреннюю ткань, которая способна перейти в свободное устройство, как скоро царизм и чиновничество отвалятся.

Если революционная Польша не восстановит народа, она не выиграет дела. А восстановить его она может только отдачею ему земли. И вот вопрос польской свободы становится на один уровень с вопросом русской свободы.

Зачем же они враждуют? Где возможно примирительное соприкосновение?

Смело отвечаю: в Литве.

В Литве народ примкнет к революции, если она отдаст ему землю, а она на это решилась.

В Литве три населения: католическое, униатское и русское старообрядческое. Около Литвы — православные господствующей церкви и долею также старообрядцы.

Католические священники польские не в состоянии примирить племена, они идут из национальной ненависти. Кто же может внести слово примирения католических племен с некатолическими — во имя общего восстания, во имя свободы церквей, во имя падения аристократий, чиновни-честв и царизма, во имя земли и воли?

Тот, кто не делит врознь племенной любви к русскому народу и любви к племенам католическим,— это католический священник русской крови.

Конечно, тут об обращении русского населения в католицизм так же мало может быть речи, как и об обращении людей религиозных в науку. Это было бы праздной мечтою. Дело идет только о примирении родственных племен во имя плебейской земли и воли и свободы церквей, свободы веры и знания.

Может, и с моей стороны это старчески-младенческий бред? Может, и я — положительный материалист — принадлежу к числу фанатически верующих в свое дело!.. Как бы то ни было — вот вам вся моя мысль до тла.

Вы пишете, что вас смолоду тянуло ‘на запад’… к солнцу заходящему. Наша переписка доказывает мне, что такое же неодолимое чувство тянет вас теперь на восток… к солнцу восходящему.

На рубеже католицизма и Руси — их примирение в общую свободу.

Там ваше место.

Подумайте — и скажите ⁴.

Глубоко вам преданный Н. Огарев

78
М. А. БАКУНИНУ

21 апреля 1863 г.¹

Primo {Во-первых (лат.).— Ред.} — радуюсь, что твоя жена доехала в целости, я, было, начинал пугаться — не случилось ли чего. Жму ей руку.— Я пишу наскоро, чтоб сегодня же послать, и тебя прошу лучше пиши наскоро часто, чем изредка много, потому что оставаться без свежих вестей от вас, от которых даже из газет ничего не узнаешь, нельзя. Пожалуйста, не отправляй Финна в Питер² — прежде моего следующего письма или присылки Саши, или чего-либо такого очень определенного. Серьезно требую этого, ибо считаю нужным до поездки Финна некоторые нужные вещи сообщить. От сего числа через неделю буду в состоянии сказать, что и как ³. Посуди сам — теперь идет речь об ответе петербургского п[равительст]ва на европейскую ноту ⁴. Война или не война? Если война, то нам ничего не остается, как переждать ее, ибо вмешаться с этой стороны и самому противно и совершенно кредитоподрывательно.— Если не война, то немедленно надо приниматься за сношения. А вопрос решится на днях. Ждут даже завтра решения (т. е. ответа пете[рбургского] пр[авительства]), но, вероятно, пройдет времени и побольше.— Не война дает совершенно особое основание и для устройства типографии, и для сношений и пр. и пр.— Ergo {Следственно (лит.).— Ред.}, подожди отправкой Финна до следующего нашего письма, а покамест обними Демонт[овича] и пожелай ему скорей выздороветь настолько, чтоб не свалиться с ног, прежде чем что-нибудь полезное сделает. К Нордштр[ему]⁵ я намереваюсь вскоре писать особо, ибо из твоих писем получил к нему большое уважение.

79
М. А. БАКУНИНУ

8 мая <1863>¹

Эх, какое у этих господ изобилие сплетни, любезный архангел! А это не к добру. А Европа, кажется, намерена разыграть с Польшей искариотское tempo di marcia {Музыкальный термин: в темпе марша (итал.).— Ред.}. Все это свелось (как говорилось во время оно) на то, что долею дикий национализм откликнулся и в России и что теперь он в большинстве. Наше дело выдержать твердо знамя до лучшего времени. Если будет война (что становится с каждым днем невероятнее), наше дело не ронять пропаганды и разъяснять вопросы внутреннего преобразования так, чтоб к концу войны они могли иметь влияние своей ясностью и снова поставить на ноги дело организации. Если не будет войны, то нам предстоит то же. Польша при этом погибнет на время, и терпеливая разработка вопросов и организация сил подымет ее иным способом через несколько лет. Во всяком случае, драться с воздухом нелепо и начинать coup de main {Здесь: вмешательство (франц.).— Ред.}, чтоб показать бессилие рук — глупо и преступно. Не отступая ни шагу, выдержать брожение национализмов и извлечь элементы из самого этого брожения (потому что брожение всегда дает элементы на все), извлечь элементы для организации сил — вот дело огромного терпения, труда и твердости и единственный путь к цели — коренной реорганизации России и прилежащих племен на новых экономических, а следственно, юридических и административных основаниях.

Так как ты уже отправил Финна ² и большей частью дело началось, то — по разным иным соображениям — юниор ³отправится к вам в 20-х числах сего месяца (20—25). С ним напишу к Нордштрему и к тебе. Но удали его, т. е. удали от него польские сплетни, и исключительно займитесь чухонским делом.— О смерти Пот[ебни] ты, верно, уже знаешь и из ‘Колокола’. Какой она положила на меня глубокий траур — об этом говорить нечего. Из статьи по этому поводу ты узнаешь, что я думаю ⁴.— Если я еще на кого смотрю, как на мученика действительного,— это на Демонтовича, мне кажется, что он между ними только один, поэтому и мученик ⁵. Обними его крепко.— Русские газеты из рук вон подлы. Катьков^G унизился ниже подлости. Общественное мнение выражает преданность и готовность отстаивать интегритет империи, на которую никто не нападает. Тут важна привычка к демонстрациям. Вообще Ал[ександр] Никол[аевич] вызывает die Geister, a bsen in die Erde {духов, а злых в землю.— Ред.} не спровадить. Но что труд организации сделается не в один день — это ясно как день — не Аксаковский, а сегодняшний ⁷.— За сим жму руку твоей жене и твою огромную руку и еду в Кью искать квартиру.

80
А. А. СЛЕПЦОВУ

8 мая <1863>¹

Грустью на меня повеяло ваше письмо, милый А. А. ², но фон его так человечен, что я, вдумываясь в него, прихожу к убеждению, что очень скоро опять воскреснете для деятельности. Я вам отвечу коротко, но подробно, начну с меньшего и пойду crescendo {Музыкальный термин, означающий увеличение силы звука (итал.).— Ред.}.

Во-первых, упорство, которое вы сохранили в нечитании наших изданий, мало того, что оскорбляет нас, но оно нехорошо относительно дела. Если бы вы читали их, вы бы знали, что Г. Кона уже нет в живых. Я требую, чтоб вы (у Амио, что ли) взяли ‘К<олокол>‘ и ‘В<еч>е’и прочли бы в особенности 162 и 161 нумера ³. Сами увидите, что пренебрежение в этом случае дурной поступок.

Во-вторых, вы формальную честность относительно друзей приняли за искренность, и это ошибка. Вы могли, вы должны были, сдавши поручения, стать искренно. Но теперь — о настоящем деле. Вглядываясь в историю, вы находите, что кровавые перевороты были бесплодны, если мысль не дозрела, а если мысль дозрела, то не нужно было кровавых переворотов. Вглядитесь еще побольше в смысл этих слов, и вы увидите, что и это — абстрактный силлогизм, о котором история не спрашивает, и что вы в истории его оправдания не найдете. Вы найдете, что англ[ийская] рев[олюция] кровавая, увенчалась успехом, французская idem {такая же (лат.).— Ред.} привела к централизации. Гораздо труднее уже отыскать реформу мирную с дозревшею мыслью. Где? когда? и как? Дело сводится на механику, невтерпеж пришлось, с одной стороны, упорство, с другой,— вот и столкновение, не обращающее внимания на зрелость или незрелость мысли ⁴. Теперь, что зрелость мысли, т. е. ее нумерическая сила, необходима для победы,— это без сомнения, что нумерическая сила может быть так велика, что упорство врага исчезнет в мгновение ока, без потери крови,— это возможно, это desideratum {желаемое (лат.).— Ред.}, к этому надо стремиться. Без сомнения, путем пропаганды — раз, и организации сверх того. Без организации пропаганда бессильна. Поэтому поймите же всю важность организации, которой исход зависит от случайностей, но которой цель — собрание, создание силы. Вы встретили в своем хозяйстве неудачу: ассосье {товарищи (франц.).— Ред.} расходились во взгляде на средства и ошибались, потому что они недовольно серьезны. А, может, долею они, долею вы сами ошибались, и диагональ-то выходит — организация хозяйства ⁵. Потому что они ошибались, неужели же бежать или подчинять здравый смысл несерьезности нетерпеливых брожений? Нет, нет и тысячу раз нет. Выждать надо, насиловать они ничего не могут. А выждать — это значит привлечь людей, более серьезных и более сильных, которые естественно-невольно составят преобладающую дирекцию в хозяйстве. Даже если бы нашли одного управляющего, и это было бы хорошо, если это поведет к организации хозяйства, без которой мысль не дозреет вовсе, а упорство разных элементов все же приведет к тому разорению, которого вы боитесь. Отсюда вывожу мой окончательный вывод: из любви к вам, несмотря на то, что вы многим меня, или лучше мае, оскорбляете, из любви к ним, несмотря на то, что они ошибаются, из любви к делу, которое выше всего,— умоляю вас, не уходите прочь ⁶, выждите терпеливо и внесите другие элементы, элементы просто-напросто организации. Вдумайтесь в эту тему, друг мой, и вы увидите, что я прав. Если болезнь мешает, дело другого рода. Но об этом рассудите de facto {фактически (лат.).— Ред.}. Ваша болезнь — или просто нервное расстройство от чересчурных раздражений или органическая болезнь сердца. Я думаю, нам следует болезни смотреть прямо в глаза. Если это органическая болезнь сердца, то вы поневоле устранитесь от дела надолго, обратив усиленное внимание на излечение или поправку настолько, чтоб через месяц или два приняться за работу и окончательное уничтожение ортодоксии Кона и другой личности, при нем состоящей. Если это только нервное раздражение, то еще два месяца здравого обсуждения дела и отдыха поставят вас на ноги. Зачем же вам тогда спешить домой? Подождите! Оправьтесь. Отчего вы не ездили к Fleury? Отчего вам теперь к нему не ехать? Что вам торопиться на возвращение без осуществления данного вами обещания? Если личные, семейные интересы, я молчу, но думаю, что надо выздороветь уже для того, чтоб их выносить. Займитесь вашим планом и кстати лечением и отдыхом до осени. Этот путь для меня ясен, как 2×2. Затем вы спрашиваете, в каких мы отношениях после нашей переписки? Подумайте и спросите свои чувства, я уверен, что они вам скажут то, что я говорю: мы теперь в лучших отношениях, чем когда-либо было, мы на пути к тем отношениям, где люди становятся неразрывны. От этого я уверен, что мы о ваших предположениях и планах не только перепишемся, но поговорим и что вы приедете отдохнуть не на ложе легитимизма (это я сказал в шутку), а в ту среду, где горячее рукопожатие разом выражает и общую мысль и личную дружбу.— Вот мое заключение.— Теперь о каких вы рекомендациях пишете? Это дело на сию минуту скудно, люди в разброде, а в сущности их нет. Но на это вам Г[ерцен] ответит.

P. S.— В июне приедет Д. А выходит, что я ответил больше подробно, чем коротко, и все еще не настолько ясно, насколько бы хотелось. Но до другого раза.

Огарев

<Приписка А. И. Герцена:>

9 мая <1863>

О каких французских адресах или рекомендациях вы говорите? Я, право, забыл. Мишле или кому? — Черкните слово. Что я и 0[га-рев] совершенно согласны, и писать нечего. Будьте здоровы

А. Герцен

<Приписка сына Герцена, А. А. Герцена:>

От всей души руку жму и желаю увидеться. Нельзя ли заехать?

А. А. Г.

81
А. А. ГЕРЦЕНУ И ФЕЛИКСУ

11 июня <1863>¹

Письмо твое от шестого мая, caro mio {дорогой мой (итал.).— Ред.} ², получено. Я читал его внимательно. Но впредь — и это не я один, а многие другие просят — этим способом не писать, потому он хуже всякого другого. Разумеется, из Стокгольма в Лондон всякий способ хорош, а преимущественно самый простой, что же касается до других стран, то опыт доказывает, что твой способ хуже всякого другого. На тангенс и котангенс ³ не рассчитывай, а лучше поскорей приезжай, ибо скоро кто-нибудь настоящий приедет и гораздо лучше знать от тебя, что и как, и все устроить — viva voce {изустно (итал.).— Ред.}. На Браун[а] также не рассчитывай, он болен. На обороте найдешь мою записку к Феликсу. ‘Opinion Nationale]’ напечатала твою речь⁴, Бакун[ин]скую, говорит, напечатает в следующий раз, называя ее субстанциельной {существенной (от франц.).— Ред.}. Но ты ему от меня скажи (а длинное письмо ему напишу, когда ты воротишься), что его речь меня глубоко огорчила ⁵. Кто дал ему право говорить о местопребывании Зои Владимировны ⁶ и хвастать ее связями с важными людьми? Это Зое Владимировне будет чрезвычайно неприятно, тем более, что она имеет характер серьезный, сдержанный, расчетливый, выжидательный, а не фейерверкный. О финнах писать будем, но для этого надо, чтоб они доставляли материалы ⁷. Что же еще сказать тебе? Судя по твоим письмам, я тобой очень доволен и крепко обнимаю тебя. На poste restante {на почте, до востребования (франц.).— Ред.} спроси письма, к тебе из Кингсланда писано 4. Я нашел там все благополучно. Ну — приезжай же скорее, для домашнего дела твое присутствие становится также очень необходимо.

<Рукой А. И. Герцена:>

Я почти уверен, что это письмо тебя не застанет,— любезный Саша,— и пишу только потому, что Ага пишет ⁸. Обратили ли у вас внимание на городскую стражу в Москве и Петерб[урге] и на то, что студенты моск[овские] просят составить легион,— все это делается с целью показать усердие, но однажды рама если дана — картина может перемениться. Somme toute {в итоге (франц.).— Ред.} дело расшатывания гнилого зуба идет как по маслу. У Катк[ова] грозили поджечь типографию — и подожгли, по успели потушить.

Вот пока и все. Хорошо, кабы ты поспел к сдаче дома — Тейлор опять оказывается плутом — а у нас, кроме Пени,— никого. Пан Тх[оржевский] тоже неспособен.

Кланяйся Баку[нину].

<Рукою Н. П. Огарева:>

От души благодарю вас, любезный Феликс, за ваши теплые строки и за ваш перевод. Из юношей вашего народа вы были одним из тех, которые при первой встрече возбудили во мне самое живое сочувствие. Я надеюсь, что наша взаимная симпатия сохранится, пока я жив, и останется в вашей памяти, когда меня не будет. Крепко жму вам руку.

Ваш Н. Огарев

<Рукой А. И. Герцена:>

И я прибавлю строку и тоже благодарность за то, что вы помянули Потебню и его товарищей ⁹. Жму вам руку и прошу дружески поклониться Дем[онтовичу].

Прощайте — будьте здоровы Ал. Герцен

82
М. А. БАКУНИНУ

<1>¹

А все-таки писать теперь воззвание к крестьянам было бы ридикюльно {От франц.— ridicule — смешно, нелепо.— Ред.} — потому что это горох в стену, и вредно — потому что убьет с их стороны всякое доверие к нашему брату. Вскоре будет провозглашена в России конституция, через этот фазис надо перейти разумно ². Встретить его надо разумно, от этого зависит вся возможность нашего участия в развитии русской мысли и гражданственности. Если я не писал к тебе длинного письма, то это потому, что ужасно внутренно тяжело за него приняться, но я исполню это вскоре. Теперь же тороплюсь сказать несколько слов только о книгопродавческом деле. Предложения S[traube] ³ невозможны: 1) приплатить 300 фр[анков] к его поездке (которую он может предпринять только, если в этом видит свой расчет) — безосновательно, 2) дать ему тысяч на пять фр[анков] книг с тем, чтоб заплатить за их провоз обратно,— idem {также (лат.).— Ред.}, 3) большая часть изданий Трюбнера, а он 45% может и уступит, но не наверное, обычно он уступает полгода срока и 33%, спросить теперь нельзя, ибо он в отъезде, 4) дать S[traube] монополь на торговлю в Швеции, Норвегии и Дании — еще куда бы ни шло, но дать монополь на Петербург — дело несбыточное, ибо значит лишить себя права торговли через Пруссию. На днях жду известий о торговле вообще — и тотчас напишу.

83
Е. В. САЛИАС

<Лондон.> 2 октября, вечером <1863>¹

Старый милый друг мой, я виноват перед вами смертельно, и видите сами, не с каких-нибудь сердцов, а потому, что слишком затормошился. То переезжали, то мой друг уезжал ², etc. Голова была не на месте. Таким образом, я не только провинился моим молчанием, а еще тем, что я, кажется, ваше письмо к К[ельсиеву] сжег, среди сотни бумаг³. Но дело в том, что я без оказии его бы и не отправил. Была оказия порядочная: жена его брата ⁴, с которым он теперь вместе, ехала к мужу и уже доехала, но с ней я не посылал, а письма не нахожу да и только. Стало, я его сжег. Просто я не послал бы, потому что жду порядочного адреса, а так все что-то неверно. Вот мои провинности. Каюсь и прошу прощенья. Но теперь другая штука — хуже. Я никакого протеста оттуда не получал. Мой друг, уезжая, не передавал мне. Стало, он не был получен. Получил я несколько строк от двоих о том, что было что-то послано, но этого ‘что-то’ не получено. Справьтесь об этом хорошенько.

Спасибо вам за ваши добрые письма. Но не горюйте слишком. Времена переходчивы. Только я не удивлюсь, что мы от подлостей перейдем к странным вещам. Вы знаете, что был пункт, на котором мы расходились. Вы верили в высшее сословие, оно оказалось подлым. Но другой вопрос возникает, вопрос настоящий, вопрос экономический. Крестьяне на Украине отказываются от работ и от платежа какого бы то ни было оброка или выкупа, в казну или не в казну, ибо, по их мнению, эта земля их. Куда повернет это настроение — подождем, посмотрим ⁵. Вообще нашему брату теперь — и, вероятно, всю зиму — приходится почти сложить руки. Литература и большинство читающих ударились в такую другую сторону, что подобной мерзости не бывало с начала столетия. Продержаться это не может, а ждать приходится. Так как я теперь один, то издание пойдет только раз в месяц. Иначе невозможно. Если приняться за полемику, то можно писать томы, но я думаю, что это бесплодно унизительно. И потому mthode expectative {метод выжидания (франц.).— Ред.}, тем более, что рациональная медицина в горячках другой методы не употребляет.

Теперь к вам обращаюсь. Зачем же у меня все-таки не только второй, но и первой повести Женни нет?⁶ Я ее требую. Зачем он так молод, что думает, будто нам некогда заниматься этим? Едва ли теперь это не лучшее, да я же никогда не принадлежал к исключительностям, которые ничего знать не хотят, кроме общественных вопросов. Для меня все человеческое разом и дорого, и ненавистно. Повесть непременно скажет мне, до какой степени частная, личная жизнь гадка,— ну! я и удовлетворюсь. Я буду видеть в изящном произведении, что есть,— кроме ‘Моск[овских] вед[омост]ей’, существует личная жизнь частных людей, которые тоже гадки, повесть мне скажет, что, кроме казненных, есть еще несчастные, хорошие люди в уголку мира забытом. Ну! я и удовлетворюсь. Увижу, что все идет как следует. Вообразите себе, что все было бы чрезвычайно хорошо — что ж бы мы стали делать? Со скуки умереть пришлось бы. А повесть Женни я потому хочу, что он остался у меня в памяти и сердце — добрый, больной ребенок, я хочу знать, как и во что он вырос.

От К[ельсиева] ⁷ я имею письма, которыми очень доволен. Это натура не унывающая и деятельная. Мне иногда в голову приходит — не перевести ли его сюда. Пожалуй, что мы стары становимся. Надо наследников. Но это между нами, я об этом и ему не пишу, он, кажется, там полезен. Мешать не надо.

Ваше безденежье еще не беда, а только неприятность. Но вот что грустно, что вообще безденежье заедает. И сделал бы что-нибудь путное, да сил нет. Если у вас есть богатые друзья, сбирайте для фонда. Теперь, и именно теперь — это ужасно нужно. Без этого может быть много дурного или много хорошего невозможно.

Я тут об одном умоляю: если вы со мной и не согласны, то делайте против себя — ради меня. Ведь хуже от этого не будет, а может, вы многих спасете и многому поможете.

Князь Петр ⁸ вам кланяется, он вас очень любит. Я с ним не ссорюсь и не то, чтоб уж очень сходился. Что это за мелкая натура, боже ты мой! Я стараюсь, чтоб он не был вреден, если его маленькое самолюбьице задето, он способен бессознательно сделать нехорошее. Так, напечатал донос на Краевского, вместо ответа. А в сущности, le diable n’est pas aussi mchant que… que quoi? {черт не так страшен, как… как что? (франц.).— Ред.} Вот уж и не знаю. Просто мне кажется, что черт не черт, а человечек.

Когда ж это мы увидимся? Неужто уж у Маши дети? Эх, как время-то летит! Поцелуйте ее от меня, когда писать станете. Пусть же она старого дядю вспомнит.

Мои ребята процветают и очень милы. Лиза моя фаворитка. Я передал ей ваш поцелуй. Любите ее, когда встретитесь. Мать вас благодарит. А маленькая Леля ужасно умна, мальчик глупее, но выровнится.

Пришлите мне адрес Луг[инина] ⁹. Я боюсь к нему писать, так давно не писал, что не знаю, как бы не ошибиться адресом.

Ну, теперь прощайте, лист идет к концу, а я ко сну. Крепко жму вам руку.

Мне жаль, что он не заехал. Если вернется через ваши края, то непременно вас увидит.

84
М. А. БАКУНИНУ

<12>¹

Милый Бакунин, долго же я собирался разрешиться письмом. Попробую,— но что ж из этого? Цели, вероятно, я не достигну. Я так убежден, что человек — результат известного числа и порядка функций, что, пока он растет, можно еще вставлять новые функции, которые тоже войдут в его жизнь,— но когда уже он вырос, формула движущих его сил замкнулась, и тут ввести какую-нибудь новую функцию, которая вошла бы в жизнь и, следственно, изменила бы ее,— дело больше чем сомнительное. Прости мне это теоретическое предисловие, оно долею может извинить мою лень или неохоту, одолевавшую меня писать письмо.

Мне трудно прибавить что-нибудь к письму Церцена] ². Зная Сашу и тебя, я думаю, что вы оба правы, т. е. оба виноваты. Он — детской, ни на чем не основанной, заносчивостью или неприятной манерой, ты — в большей части случаев, в которых стараешься оправдать себя в собственных глазах. Напрасно ты на него (и на нас) нападаешь за несообщение адресов: все адреса, данные, никуда не годились, по мим никого нельзя было отыскать, а других не было. Таким образом, на сей год погибла одна возможность сношений — не от нас, а от недостаточности адресов. Письмо, находящееся у Кв. ³ и, вероятно, уже давно истребленное, о котором ты так ропщешь, ни больше ни меньше, как письмо, писанное Сашей и возвратившееся за неотысканием людей по данным адресам. Теперь, если ты спросишь, сообщил ли бы я тебе новые адреса, если б таковые оказались, я скажу тебе, что я заколебался бы. Твоя доверчивость к болтунам разных этажей, твоя внутренняя тревога, заставляющая тебя искать аудитории, невольно вовлечет тебя к нарушению тайны, а что потом из этого выйдет в руках другого человека — это уже дело судьбы. Но я все же допытался бы до невинного адреса, с которым мудрено было бы скомпрометировать, и передал бы его тебе. Но у нас никакого нет. Возможность только теперь начинается, но ближе месяца или двух не придет в порядок. Стало, тут все твои обвинения падают сами собою.

Но мне кажется, что все это частные случаи, которым ты придаешь слишком большое значение от той же внутренней тревожности, которая тебя постоянно тормошит. Твои быстрые переходы от любви к людям — к ненависти, мне кажется, также порождение тревожной фантазии, а не серьезная оценка людей. Возьми 1-е письмо о Кв. и последнее, перебери ряд отношений своих к Бул., Цвер., Дем., Лап. и Калин. и пр. ⁴ — везде ты найдешь больше интимности, чем нужно, вследствие твоей природной доброты даже, а потом ты же сам на эту интимность сердишься, иногда справедливо, иногда нет,— но все уже слишком поздно. Доверчивость от доброты души, детская беспечность в жизни и вечная внутренняя тревога по характеру — вот что тебе мешает в жизни и в деле. Вдобавок у тебя плана нет и ты много поддаешься чужому влиянию. Так под влиянием бедного Мартьян[ова] ⁵ ты напечатал свою брошюру, в которой (несмотря на то, что мы уговорили тебя многое вычеркнуть) осталось столько неуясненного царизма, что юношеству она не понравилась (как я узнал недавно). Под влиянием польских агентов, ты зашел в союз слишком далеко, так что тебе сесть на корабль была одна из тех несбходимостей, которые в жизни не подлежат выбору. ‘Kann ich nicht mehr zurck, weil ich es gewollt’ {Не могу отступить, потому что я этого хотел (нем.).— Ред.}, говорит Валленштейн, да, именно! При этом сильном твоем сближении и ‘Колокол’ не мог удержаться в надлежащем равновесии. Видишь ли теперь по опыту, что все, что было мечтательного, не состоялось. Союз с национ[альным] пр[авительством] был шаток, их мнение то, которое тебе высказал Дем[онтович]. Нам вместе нельзя было идти. Надо было держаться на бессоюзной симпатии и долбить все ту же мысль о самобытности провинций! Твой отъезд заставил Пот[ебню] непременно ехать. Я не говорю, чтоб надо было устраняться от смерти, не в том вопрос. А устраняться от общественных ошибок надо. Сам видишь, что из всего этого вышло ослабление, а не усиление нашего влияния. Оно только теперь начинает вновь воскресать и не вдруг дойдет до прежней силы.

Твое хвастовство об общ[естве] З[емля] и В[оля] не принесло ему пользы ⁶. Этот обычай нам не расчет. Ведь твоим словам никто не поверил. Выходит только, что люди, которые и присоединились бы, видя что общ[ество] твои[ми] устами говорит небывалые вещи, уклоняются от общества.

Вот почему нам трудно будет ладить. Ты хочешь, чтоб все было сейчас, поскорей и производишь тревогу, а вещи от этого не подвигаются. Не заподозришь же ты меня в консерватизме, но я хочу, чтоб вещи приготовлялись прочно, чтоб каждое слово было сказано во-время, многое, что возможно будет через год, теперь может только возбудить и поддержать реакцию. Я требую взвешивания обстоятельств, спокойствия в деятельности, приготовления путей, людей, словом пропаганды, адекватной времени, пропаганды словом и увеличением общества. Станут обстоятельства иначе, надо и язык изменить. Ошибок мы уже наделали довольно. Пора сознать, что мы живем для дела, а не дело для нас. В последнем случае мы бы только производили игру в революцию.

Вот тебе почти все, что я могу сказать. Сверх этого скажу еще вот что: Бакунин, умоляю тебя, смири тревогу, шатание мыслей и действий, смири до обречения себя на приготовительную работу теперь, ибо взрыва ты теперь не вызовешь, а до коренной реформы России без приготовительной работы, долею кротовой, долею литературной — ты не достигнешь. Забудь революционные тенденции ins Blaue hinaus {Здесь: без определенной цели (нем.).— Ред.}, они нигде не удались. Вдумайся в приготовление людей до действительной революции — мирной, или немирной — это уже зависит от силы реакции. Я умоляю тебя, Бакунин. Мы много уже наделали ошибок и зла, ты во главе их. Вдумайся в недавнее прошедшее, и, если ты искренен, ты увидишь, что я прав.

Не сердись на меня, ибо я пишу без злобы sine ira et studio {без гнева и пристрастия (лат.).— Ред.}. Пишу по глубокому убеждению в правде и, конечно, не с неприязнью к тебе, а с дружбой давних лет.

Жаль мне, что ты не написал своих мемуаров. Тогда они тебе сделали бы состояние. Теперь они только помогут жить. И это не худо. Снесись с братьями, не шути деньгами. Я не ради внешней нравственности говорю, а ради того, чтоб враги не бросили каменьями, а друзья не покачивали бы головами.

Только хотел закончить это письмо, как пришла весть, что ты на этой неделе приедешь сюда. Лучше я отдам тебе в руки, а то оно прогуляет.

85
Е. В. САЛИАС

24 декабря <1863>¹

Спасибо вам, старый друг, за память о моих именинах, которые совпадали с именинами Николая Павловича. Перед этим торжественным днем был другой — 24 ноября ст. ст.,— когда мне стукнуло 50 лет. Но, несмотря на эти годы, я столько разнюсь с вами в постановке вопросов (о чем я уже вам писал), что если у нас явится Пугачев, то я пойду к нему в адъютанты, потому что я сотой доли так не ненавижу польское шляхетство, как ненавижу русское дворянство, которое пошло, подло и неразрывно связано с русским правительством. Зачем вы сюда припутали эмансипацию женщины, разрушение семьи и пр.— этого я совершенно не понимаю. У вас носятся какие-то призраки, мой милый, старый друг. Но это не должно поселять между нами сердечной розни. Давайте дружелюбно спорить, я согласен, только Женни не вводите в понятие аристократической свободы, которая равна народному рабству, и менять царизм на шляхетство — игра не стоит свеч. Ну, что ж? Сердитесь? Посердитесь и дайте дружески пожать вашу руку ².

<Далее рукой Герцена:>

Вы были так добры ко мне и в вашем приеме, и в ваших письмах, что я прошу вас позволения сказать несколько слов в ответ на последнее письмо к Огар[еву]. Будьте уверены, что мы, шедшие по одной дороге с 1825 года, не пошатнемся. Но сильны мы только тогда, когда вполне откровенны. Молчать мы можем. Но говорить из других побуждений, чем из страсти истины и победы во имя ее, мы не можем. И все опыты подобных уступок оказались неловкими с нашей стороны.

В вашем письме вы меня совершенно оправдали — вы говорите, что вы не делите моих воззрений, потому что вы никогда не были со стороны социализма, а я всегда, отчего же после этого ждать, чтоб мы смотрели одинаким образом. В 1849 году я проповедовал громко гибель Европы от avortement {неудачи (франц.).— Ред.} социальной революции и с тем же знаменем я поднял заграничную русскую речь.

Вот когда и я поставлю социальное пересоздание ниже политических remue mnag’ей {перетасовок (франц.).— Ред.}, тогда я отклонюсь от своей мысли.

Далее — я должен вам рекомендовать, больше, просить вас — перечитать наши статьи о провинциях — вы тогда увидите, что у нас и речи не могло быть об отстаивании их для России.

Теперь, т. е. в декаб[ре] мес[яце], в Лемберге печатается ряд статей, в которых поляки говорят с полной ширью о необходимости признать русинскую народность и автономию русинов. Теперь — остатки народ[ного] правительства] говорят положительно о разделе, т. е. о наделе землей крестьян. Виноваты ли мы, что это говорится в дек[абре] 1863, а не в дек[абре] 1862. Ведь мы этого требовали в октябре 62. Тогда ждали выручки от Европы — теперь, когда все мечты пали,— они начинают говорить то, что мы говорили. Трагический элемент — трагическим, и будьте уверены, что нынешнее лето измучило нас, но ведь и объективной истине надобно отдать долю.

Теперь позвольте мне обратиться к вам с просьбой, даже с двумя.

Вы не пишете — Бак[унин] в Париже или уехал. Если он еще здесь, то потрудитесь передать ему, что Осип Иванов[ич] ³ очень заботится о письмах и даже желает, чтоб он послал по известному ему адресу поскорее и известил бы о том, послано или нет.

2-е. Моя просьба к вам и к нему, и притом секретная, т. е. чтоб не знали, откуда идет вопрос. Нельзя ли узнать — точно ли известный партизан Шварц * содержится в Кронштадте (он уже давно приговорен в каторжную работу), имя его Bronislaw Schwartz. Русское правительство скрывает, что оно с ним делает. И близкие ему люди (положим, женщины) в совершенном отчаянии. Не узнаете ли вы через Ор[лова]⁵? Вы меня очень одолжите. Не может ли Баку[нин] узнать. Только я попрошу вас сделать это скорее.

Засим еще раз требую от вас un vote de confiance {вотум доверия (франц.).— Ред.} и поздравляю не с тем, что новый год пришел, а с тем, что подлый год прошел.

А. Герцен

Скажите Бак[унину], что я на днях получил самое дружеское письмо от Игнатия Хмелинского ^о — он ему душевно кланяется. Письмо его печально, но дышит силой.

<Далее рукой Огарева:>

А от меня спросите его, не получил ли он помимо меня известий от купца Штраубе ⁷ и дошло ли до него мое письмо. Мне нужно знать.

86
Е. В. САЛИАС

31 декабря ст. ст. <1863>¹

Желаю вам и всем вашим лучшего русского Нового года, чем прошлый. Спасибо вам за ваше благородное письмо, старый друг ². Вот вы, кажется, и ближе подходите, а все же я знаю, что мы в постановке вопросов не сойдемся: вы верите в общечеловеческое благородство и в привычку к старой, феодальной жизни. Я ни в то, ни <в> другое не верю, а верю, что сочетание иных данных даст иной результат. Этот результат, и только он,— мне и дорог.

Но перехожу совсем к другому. Вы хорошо знакомы с кн. Труб[ецким]³. Вспомните: Мартьянов⁴, Черн[ышевский], С[ерно]-С[оловьевич] и пр. и пр.— все идет на каторгу. Скажите ему, чтоб он пожертвовал, сколько хочет, для отсылки им. Переслать мы беремся. Мешкать нечего, одни уже ушли, другие не сегодня-завтра уйдут. Собрать собственными средствами пришлось очень немного. А вы знаете, что значат в России деньги для ссыльного. Похлопочите об этом, старый друг. Это уж, наконец, не может претить убеждениям кн[язя] — ни консервативным, ни католическим.

Жду вашего ответа со страхом и верою. Мысль об этих людях меня преследует. Первого из них я коротко знал и глубоко любил.

Жму вам руку.

<Далее рукой Герцена:>

Приписываю и я строчку в письме ‘Ага’, как его называют дети. Вы видите, что les vieux de la vieille garde {ветераны старой гвардии (франц.).— Ред.} не совсем утратили дух. Полагаю, что во 2 листе вы будете довольны, если не письмом к Гарибальди, то ‘Портретом Муравьева’, ‘3/70’ и ‘Календарем за 1863 год’ ⁵.— И мы идем, и Россия идет, страшно идет — многое щемит, давит без сердца,— но идет!

Если вы будете говорить Трубец[кому], то я попрошу вас и от меня сказать слово — да, действительно, надобно помочь жертвам нашего кроткодушника.

С Новым годом нельзя же не поздравить, хоть он и ошибочен.

А что же Шварц? Какого-то Шварца расстреляли.

Будьте здоровы.

Искренно уважающий вас

Ал. Герцен

87
А. И. ГЕРЦЕНУ

<Вторая половина января -- начало февраля 1864 г.>¹

Вот уж ты не ожидаешь, что я стану писать письмо к тебе. А между тем вопрос меня так страстно занимает, что я пишу, потому что не хочется мешать тебе спать.

Вот в чем дело: Воловский ² очень ратует против того воззрения, что некие люди хотят политическую экономию представить отраслью des mathmatiques pures {чистой математики (франц.).— Ред.} между тем как, по его мнению, есть во всех экономических явлениях нравственный элемент (т. е. настроение, страсти и пр.), который не подлежит математике. Можно выступить [с] скромной оппозицией, что если принять за математику 4 арифметические правила, то, конечно, Воловский прав. Но только что математики в этих границах — дураки. Действительный математик не может не принять общественные понятия, страсти, настроения и пр. за силу, следст[венно], за количественную функцию, которую нельзя опустить в формуле, не навравши.

Я думаю, что можно ловко выступить на защиту математического метода и на указание той роли, которую (высшая) математика должна играть в науке и ее общественных приложениях. Да из этого и развить целое построение, где можно доказать: что нет действительного экономического учреждения, помимо федеративного, что федеративное учреждение равняется социальному, что до сих пор банки давали кредит только деятельности торговой и могли основываться и на конкуренции, и на централизации, что поэтому надо было прибегать, помимо банков, к учреждению crdit foncier, crdit mobilier {поземельный кредит и ссуды под залог движимого имущества (франц.).— Ред.} и искажать их централизацией не меньше того, как они исказились бы, если б их предоставить конкуренции, что до сих пор банки — частное предприятие, где выгода акционеров идет в немногие руки, что федеративные банки не могут быть только ради торгового кредита, но ради кредита всем производительным силам, что в федеративных банках вкладчики все, а не немногие, что барыши их пойдут на пополнение общих нужд, что отношение меновых знаков к массе произведений может быть определено только на ограниченном районе, рынке, и что федерация районов (рынков) определит количество общего выпуска меновых знаков для большего объема, а не централизация и не конкуренция, что это понимание идет параллельно с тем, что не souffrage universel {всеобщее избирательное право (франц.).— Ред.} и не деспотизм могут регулировать общественную жизнь, а несколько этажные выборы, где является интеграция локальных интересов и интеграционный ход выбора капаситетов {сведущих людей (от нем. die Kapazitl).— Ред.} в управление.

Вот тебе схема. Подумай об этом. Может, ты бы лучше меня написал в этом смысле статью полемическую для задрания спора. А не берешься, так я возьмусь — да не просто ли письмом к Воловскому или к M. Chevalier в ‘Journal des Dbats’ {М. Шевалье в ‘Журналь де деба’.— Ред.}³? В последнем случае надо иметь то, что M. Chevalier прежде написал и что задрало Воловского до 500 страниц.

Это чуть ли не лучше ‘Temps’, a впрочем, подумай.

Ты мне это письмо после отдай, потому что тут есть нитка.

88
О. С. ГОНЧАРУ

10 марта/28 февраля 1864.¹

Многоуважаемый Осип Семенович! Извините, что моя небольшая отлучка задержала наш ответ, только воротился и спешу писать к вам.

Рад я был вашему письму ², потому что оно первое после нашего свидания, но прочел его с глубоким прискорбием и совершенно не знаю, что вам сказать. От Василия Ивановича мы не имеем писем чуть ли не с сентября месяца. В декабре мы посылали денег 100 фр. брату его в Тульчу чрез Жуковского ³, в январе — 6 фун. самому Василию Ивановичу в Константинополь чрез Иордана — и тут никакого ответа. Письма наши, сколько мы смекаем, до них не доходили, так что мы и сами перестали писать, не имея и не получая благонадежного адреса. В последнем же письме с 6 ф. Василию Ивановичу вложил я письмо к вам, любезнейший Осип Семенович, неужто же оно вам не передано? Я тут ничего не понимаю. В благородство Вас[илия] Ив[ановича] я глубоко верю, боюсь только, не увлекается ли он какими-нибудь новыми мыслями {В черновом тексте письма, сохранившемся в записной книжке, вместо ‘новыми мыслями’ — ‘новыми планами’.— Ред.}.

Что касается до вашего прошения царю, не могу сказать, чтобы я был сердечно им доволен. Оно написано с самоуничижением, а не с искренностью, оно дипломатическое, а не праведное. Одним бы тоном повыше, побольше резкого требования, вместо смиренного моления,— и правительство петербургское взглянуло бы на вас, как на силу, а тут оно посмотрит свысока ⁴. Почему вы, например, говорите, чтоб царь простил Польше ея грубость? Ведь, вы сами не верите, чтоб это была грубость. Осип Семенович! поверьте искреннему слову: вам, старообрядцам, надо говорить правду, как есть, чисто и свято, и тогда правительство станет вас бояться и давать льготы настоящие и вслух, а не по секрету, а станете хитрить — вас станут водить за нос.

Вглядитесь-ка пристально в обстоятельства: раздор Москвы с Белокриницей,— раздор страшно вредный для старообрядчества, разве вы думаете, что он так сам по себе вспыхнул? Разве вы думаете, что правительство не подослало к московским сказать, что ‘что, мол, связываться с Белокриницей, мы вам позволим иметь своего митрополита’. Те и пошли на разрыв ⁵. А где же у них теперь официально признанный митрополит? Уж не с Геронтием ли в остроге? ⁶

Ой, не надейтеся на князеви! Говорите с ними языком, который для них страшен, а не языком, при котором они подумывают, как бы лучше из человека сок выжать.

Впрочем, теперь дело уже не в том, как прошение написано, а дело в том, какой будет ответ, и, полно, будет ли. Я бы советовал — если ответ не тотчас будет — повторить прошение, но в другом тоне, тоном повыше. Если доверяете, я возьмусь написать вам черновое так, что ни слова оскорбительного не будет для правительства, а между тем оно увидит, что вы не шутите, а в самом деле требуете. Только, если этого хотите, сообщите пункты, на которые поналечь надо.

Без сомнения, нам расходиться из-за того, что так или иначе написано прошение, было бы просто глупо. Людям, которые состарились при едином желании видеть народ русский — верующим свободно каждый по совести, живущим свободно от помещика и чиновника, судящимся по правде и владеющим своею землею,— этим людям расходиться со старообрядчеством из-за так или иначе сказанного слова было бы обоюдно непростительно.

Это мое письмо можете показать Василию Ивановичу, если сочтете нужным. К нему я не пишу, потому что он мне и адреса своего не дает и сам не пишет. Прошу вас, Осип Семенович, понудьте его написать ко мне, получены ли наши письма и деньги, и дать мне порядочный адрес, как к нему писать. Да и свой-то адрес, любезный Осип Семенович, пришлите поаккуратнее, чтоб можно было писать к вам прямо и верно. А обстоятельства все сложней и сложней, пожалуй, что захочется и почаще переписываться, так что я вслед за этим письмом жду и требую от вас немедленного извещения о его получении. До сих пор, мне кажется, все, что я писал в Турцию, или почти все, пропало.

Еще об одном нужно сказать вам. В Дрездене выходит русская газета под заглавием ‘Европеец’. Издатель некто Блюммер ⁷. В 1-м номере вот что сказано: ‘Я был в Москве и там узнал от свидетелей, что раскольники получили очень много льгот и очень чистосердечно выражают свою преданность правительству. Одну минуту статьи ‘Веча’ довольно сильно подействовали на них, но вскоре объяснилось, откуда все это является, что тот, кто их пишет, не верит в бога, и это произвело сильное раздражение. Решено было всех лондонцев предать проклятию, листки их сжечь и никогда не читать’.

Если это подучено правительством, то оно довольно ловко. Не худо бы вам было прислать к нам заявление, что вы об наших убеждениях никогда полицейских справок не наводили, что вы знаете только одно, что издатели ‘Веча’ искренно преданы свободе веры, а, следовательно, и свободе старообрядчества и никогда не считали старообрядчество расколом, как его считают мнимые покровители и само правительство, секретно дающее льготки, которые легко и назад взять, когда страх пройдет, и что, наконец, вы никогда издателей ‘Веча’ проклятию не предавали, а считаете своими верными и преданными союзниками. Если вы под эдаким заявлением соберете несколько подписей (от старообрядцев поповщинского согласия), которые подписи мы в печати поместим только числом, а не именами, т. е. следует, мол, столько-то подписей, а имена будем хранить только для очистки своей совести, но никому не покажем, чтоб вам как-нибудь не повредить,— если бы вы прислали такое заявление, это было бы для общего дела очень не худо. Помните, что пока голос ‘Общего Веча’ будет раздаваться, правительство будет вас побаиваться и прибавлять понемногу льготы, которыми шаг за шаг и надо пользоваться и требовать все больше и больше.

Еще скажу вам, что в следующем ‘Вече’ постараюсь разъяснить новые земские учреждения, которые опять — такая полумера, что вызывает людей к самостоятельности, а самостоятельности им никакой не дает, и все подчиняется казенному чиновничеству и, таким образом, может только додразнить народ до беды.

Засим, многоуважаемый Осип Семенович, крепко и дружески вас обнимаю и прошу верить в искренность нашей преданности всякой народной свободе и свободе веры и совести на первом плане, потому что без этой свободы человеку жить нельзя по-человечески, а надо быть рабом или скотом.

Поклон наш вашему сыну. А мои все вам усердно кланяются, и Лиза помнит, как вы ее на руках носили, да и я ей об этом нередко напоминаю. Преданный вам душевно

Н. Огарев.

<Приписка рукой Герцена:>

Письмо ваше князю П. В. <Долгорукову> доставлено. Если какие-нибудь сведения о старообрядческих требованиях, претерпеваемых стеснениях, недостаточности или лживости льгот нужно печатать — присылайте. Похлопочите о предварительном соборе заграничных старообрядцев, это первый шаг, после примкнут и тамошние.

Мне и этот раз, почтеннейший Осип Семенович, приходится написать вам, что я совершенно согласен во всем, что вам пишет Николай Платонович. Не могу я по совести одобрить всех выражений адреса. Хотя и душевно жалею, что это послужило отделением вас от Вас[илия] Иван[овича]. Люди, преданные общему делу, должны стоять дружно, крепко для того, чтобы быть сильными. Позвольте мне с уважением пожать честную руку вашу и заверить вас еще в нашей искренней готовности делать все, что может быть полезным для всяческой свободы — религиозной и гражданской.

Преданный вам Алекс. Герцен

<Рукой Огарева:>

14 марта. Еще раз приписываю, дорогой мой Осип Семенович, приходилось или послать письмо на-мах — дойдет или не дойдет, или послать через знакомых особой рекомендацией, но тогда отправка будет только 17 марта. Решаюсь на последнее, как ни досадна задержка. Пожалуйста, известите тотчас о получении и не забудьте прислать аккуратный адрес. Теперь же отвечайте мне тем же путем, по которому это письмо получите.

89
Е. В. САЛИАС

28 июня <1864>¹Bryanston House, Bournemouth

Давно я сбираюсь к вам писать, мой добрый, старый друг, сбираюсь ежедневно и все откладываю, рука не поворачивается, так знаю, что от моего письма вам будет страшно больно. Но делать нечего, надо же. Умер человек, которого вы очень любили, от которого я ждал многого, и которому, конечно, надо было бы еще долго пожить. Умер Ив[ан] Кельсиев ². Я чувствую, как вас это известие должно поразить. Я не знал его, а и меня оно поразило так, что вот две недели не могу забыть. Сколько жизни, энергии, готовности на всякую жертву было в этом юноше и достаточно ума, чтоб определить себе деятельность, и все это погибло так внезапно. Он умер нервной горячкой в Тульче. Брат его вылежал в той же болезни и оправился, и только оправился, как занемог Иван, да и не выдержал болезни. Не говорю уже о пробеле в наших рядах, но обрыв такой молодой жизни как-то не ложится в мысль, нельзя с этим помириться. Если хотите написать несколько слов к брату, который страшно поражен этой смертью… А, впрочем, зачем? Ему не в помощь, а себе, пожалуй, в неприятность! Просто сами одни поплачьте, а если что об нем, т. е. какие-нибудь биографические сведения, напишите мне, я их сохраню в печати.

Хотелось бы перейти к чему-нибудь утешительному, да нет ничего утешительного. Терпение, терпение — только и требуется на эту минуту. Станемте терпеть, в будущем я нисколько не отчаиваюсь. Что лучшее будущее придет, вероятно, после меня — что ж с этим делать, но работать для него пока жив не перестану.

Прочтите-ка в ‘Москов[ских] Вед[омостях]’ No 151 статью из Петербурга — вот поэма-то безобразия, где Мих[аил] Никиф[орович] Катков изволил швырнуть собственной грязью в людей 25-го года ³. И ни один кулак еще на него не поднялся!

Утешение мне принес господин, приехавший купаться. Это очень светлая голова, и я его очень люблю ⁴.

Пришлите мне письма Женни, у меня их не было, и мне хочется их прочесть. Обнимите его за меня. Каково-то ему будет мое письмо!

Край здесь красив, как всякий приморский край. Но воздух какой-то давящий. Или я не в духе сегодня. Не знаю право. Прощайте, друг мой, крепко жму вам руку.

Дети большие и малые здоровы. Жаль мне, что фотограф как-то не понял, что можно было устроить свидание. Но ce qui est diffr n’est pas perdu {Что отложено, не потеряно (французская поговорка).— Ред.}. Мне хотелось вам показать Тату, которая очень хороший человек, осенью это и уладим. Мы все собираемся перебраться на континент, только не знаю, мы осенью или к весне ⁵. Тате же непременно надо быть зимой в Риме, ее талант в живописи несомненен, мне бы хотелось, чтоб она сохранила себе приют в жизни, т. е. искусство, потому что ведь без приюта-то еще хуже, друг мой! А мне бы хотелось, чтоб ей было хорошо.

Все наши вам шлют привет.

90
О. С. ГОНЧАРУ

4 июля 1864 ¹

Многоуважаемый Осип Семенович,

Ваше письмо нас не мало обрадовало. Давно не писали. Мы думали, не сердитесь ли? Но сердиться было бы несправедливо. Если что было сказано насчет адреса, то говорилось от души и из желания блага.

Много воды утекло с тех пор, как вы Лизу на руках носили. Русское дворянство тянет к застою, а правительство зазналось. В западных губерниях всякий день казни, а русское общество хлопает в ладоши с радости и злодеям дарит образа. Теперь же русское правительство делает договор с немцами, с Пруссией и Австрией, чтобы взаимно отстаивать друг другу границы всякой помощью, даже военной. Как бы это не отозвалось на австрийских поселенцах старообрядцах, правительство, очевидно, надувает старообрядчество. С Белокриницей московских поссорило обещанием московским своего митрополита, которого никогда не допустит. Не только Геронтия ² не освобождают, а еще захватили крестьянина Носова (в Пермской губернии, в Нижнетагильске) ³. При нем нашли архиерейскую ризницу и держат в тюрьме. Пермская губернская газета называет его австрийским сектатором и говорит вот что: ‘В короткое время в нашей губернии является другой лжеархиерей, будем надеяться, что бдительностью и разумно строгими мерами прекратится это недостойное шарлатанство, пользующееся невежественностью народа и выманивающее у него деньги’. Каково! Далее, 8мая, царь утвердил православные церковные братства. Первый пункт устава такой, что церковные братства составляются из православных лиц для противодействия посягательствам на права церкви со стороны иноверцев и раскольников. Для меня ясно, что это значит,— для нового преследования старообрядчества. Осип Семенович! Это немецкое правительство не даст свободы веры, пока не испугается силы старообрядчества.

А я все не понимаю и хотелось бы знать, подавали ли вы адрес или нет и был ли ответ? Если не было, значит, пренебрежение. Если был, то какой? Усердно просим вас: известите. Важно знать, насколько в ответе есть страха и лжи.

До какого бы то ни было окончания польского дела я не жду ничего хорошего. Вероятно, еще с год продлится безумие людей и высокомерие правительства. В это время всякие адреса будут бесплодны. Но к тому времени, т. е. к концу года, русский люд поочнется. Правительство не разорится и станет помягче и не худо подготовить пути. Так как старообрядческий собор устроить трудно, то не добиться ли вам схода своих с белокриницкими, чтобы на сходе положить:

1) Написать к московским, черниговским, донским и прочим старообрядцам, без различия толков, что правительство их обманывает и что им с заграничными старообрядцами не ссориться надо, а стоять в крепком союзе и требовать прав: а) признания всех старообрядческих согласий, обществ, исповеданий и богослужений явными и имеющими право стоять по своей вере, вне распоряжений синода, так, как стоят латинское католичество, протестантство и даже магометанство, б) свободного сообщения между старообрядцами в России и заграничными, так чтоб ездить могли беспрепятственно, без всякого иного паспорта, кроме удостоверения от своего общества, и чтоб заграничные могли приписываться к русским обществам с их согласия, а русские — к заграничным.

2) Решить, к какому времени по этим требованиям подать адрес, почтительный, но настойчивый.

Я бы это сообщил другим заграничным старообрядцам, и они бы сделали то же, так что в сущности дело равнялось бы общему собору заграничного старообрядчества, хотя он и не съезжался. Если можно прибавить и русские подписи, тем лучше. А подписи означать числом, так чтобы и преследовать было некого.

Что об этом думаете, напишите откровенно. В чем нужна будет с нашей стороны работа — поверьте, что она будет сделана с глубокой преданностью к вам и к общей свободе веры и совести.

Скажите, правда ли, что тридцать тысяч некрасовцев переселилось в Россию?

Газета, которая нас ругала, оказалась шпионскою и прекратилась ⁴. Это вывел наружу Долгоруков, который теперь в отлучке. Поклон ваш ему передам, когда увижу его. Жена моя и Лиза вам усердно кланяются. Обнимаю вас крепко и жду от вас письма.

Огарев

Приписка Герцена к письму Огарева на отдельном листке:

Глубокоуважаемый Осип Семенович, письмо это писали и обсуждали мы вместе, следовательно, к нему мне прибавить нечего, кроме того, что мы в нем совершенно согласны. Союз с немцами величайшая обида для России. И еще он, т. е. государь, немцами обеспечивает польские владения. С их стороны ждать хорошего невозможно.

Приехал ли к вам офицер? ⁵ Приласкайте его на чужой стороне.

Желаю вам и всему семейству вашему здоровья и дружески кланяюсь.

А. Г.

91
Е. В. САЛИАС

18 августа <1864>¹

Завтра едет У[сов] и передаст вам это письмо. Сколько этот человек для меня лично сделал, я вам и выразить не могу, он имел терпенье быть моим учителем, да еще каким учителем! Такого превосходного профессора я нигде бы не нашел. Таким образом, он мою старость вполне утешил с этой стороны, так что даже, если и недолго проживу, то все же многое успею разъяснить себе, чего без его пособия я не был бы в состоянии сделать ².

Но теперь, мой добрый, старый друг, перехожу к другому вопросу. Долго я не решался приступить к нему. Иной раз спрашивал сам себя: да с какого права?.. Но нет! Приступаю к нему по праву всех моих воспоминаний. Я узнал, зачем вы едете в Цюрих. Но скажите, зачем же вы хотите детей в отроческом возрасте оторвать от родины, т. е. от почвы, на которой они волей или неволей должны будут после жить и действовать? Какой будет результат? Только тот, что вы не сделаете их своими в Европе и сделаете их чужими в России. Вы сделаете им жизнь в тягость и отнимете у них всякую деятельность. Конечно, какой-нибудь талант к специальной науке или специальному искусству может вынести эту разорванность жизни, но обозначился ли уже у которого-нибудь из них этот специальный талант? Да если он и кажется, то кто ручается за то, чтобы он сохранился в юности, т. е. той поре, когда человек уже определяется,— что он такое? Другое дело послать их за границу в юношеском возрасте, в возрасте университетской деятельности,— тогда они поедут учиться, вовсе не разрываясь с той средой, где волей или неволей должны жить и действовать. Тогда они съездят набраться сил, а не сгубить их в разорванном отношении с обеих сторон.

Вы не верите в будущность России, это ваше мнение. Против и за найдется много доводов, стало, ваше мнение не есть окончательная правда. Какое же право, из-за личного мнения, а может, из-за личной ошибки, какое право имеете вы вталкивать в немогуту и повсюдную чуждость молодые жизни, вашему сердцу близкие? Образовать их везде можно, и в России точно так же, как и здесь, когда есть на это достаточно денег. А в этом случае денег, кажется, на столько-то хватит. В заключение умоляю вас — одумайтесь и не делайте с детьми из фантазии того, что мы с нашими вынуждены делать из горькой необходимости. Если мне не надо было этого говорить, мой старый друг, простите мне слово, на которое я решился, конечно, не из нелюбви.

Крепко жму вам руку.

Ваш Огарев

А у Кельсиева жена и дочь больны, вероятно, тоже в тифе. Писать к нему средств нет — письма не доходят. Это ужасно!

<Рукой Герцена:>

Я думаю в конце осени быть в Швейцарии и там непременно увижусь с вами, только не в Цюрихе. Этот город мне по многому ненавистен. Радуюсь, что мои ‘VII лет’ вам понравились, если вы были ими тронуты, то будете смеяться от моей ‘Camicia rossa’ {‘Красная рубашка’ (итал.).— Ред.}³

Душевно преданный

А. Герцен.

92
Е. В. САЛИАС

1 октября <1864>¹
Tunstallhouse Warwickroad Maidahill

Спешу вам сказать несколько слов. Я думаю, адресоваться всего лучше через тетушку Марью Алексеевну или просто прямо. Но только в обоих случаях крайне осторожно, ибо ему очень легко повредить, так что польза будет только вред. А ведь не худо бы, если б вы дали случай, выгородив себя, напечатать про клеветы, распускаемые Павл[ом] Вас[ильевичем] и Вас[илием] Петр[овичем] ². Как мне грустно становится, что я их любил и что иной раз отыскиваю струнку воспоминаний, и тогда-то, оправившись, хочется хватить прямо, чтоб надписи снять нельзя было. Не можете ли вы, как можно скорей, достать брошюру Шедо-Ферроти ³‘Que ferat-on de la Pologne’ {Зачеркнуто: l’ennemie de la Russie (врагом России) и надписано рукой Герцена (перевод: ‘Что сделают с Польшей’ — франц.).— Ред.}, говорят, она вся разошлась, и книгопродавец не мог достать, достаньте у знакомых и пришлите по почте, хоть на неделю. Нам это очень нужно. Спор между Шедо-Ферроти и Катковым! спор, где Шедо-Фер[роти] обвиняет Каткова в искажении правительственного направления к добру и в наущении правительства кровожадности! Да прочтите сами и прочтите в ‘Москов[ских] Вед[омостях] защиту Каткова — многознаменательную, ибо это длинное decrescendo {Музыкальный термин, означающий уменьшение силы звука (итал.).— Ред.}.

Я вам ничего не писал о вашем предыдущем письме. Жаль мне, если обстоятельства так сложились, что лучше где бы то ни было человеческое воспитание, чем аристократическое дома, но будьте осторожны — пожалуй, вы введете молодых людей (или мальчиков) в среду немецко-швейцарского пансиона, где перед их аристократизмом будет гнуться все, начиная с самого воспитательных дел мастера. Что тогда?

Засим, мой добрый, старый друг, прощайте. Погода чудесная,— пойду в псля тоску мыкать. Хотя у меня побольше веры в будущность России, или не веры, а убеждения, и больше терпения, чем у вас, тем не меньше жизнь тяжеловата. Ну! да на то и плечи даны, чтоб ношу таскать. Обнимаю Женни.

<Рукой Герцена:>

Второе письмо получили мы — я прошу вас прочесть всю полемику Шедо-Ф[ерроти] с Катковым.

93
И. П. ВОРОЖЦОВУ

18 января <1865>¹

И. П. В.

Итак, мои хлопоты о вашей встрече, Иван Прокофьевич, кажется, были порожни ², и я вам, пожалуй, только попусту помешал продолжать путь. Простите мне это за искреннее желание устроить встречу, которую я считал далеко не бесполезною. В том, что это время для нас идет не так, как нам бы его повернуть хотелось, не мы виноваты. Личная жизнь так пришиблена случайными обстоятельствами, что лишь бы пройти это время, спасая все, что можно спасти… и опять стать на ноги! Да не об этом я хотел говорить. С тех пор как вы уехали, я почти исключительно занимался чтением русских газет. Все газеты дали мне одинакий результат: дворянство везде неохотно, туго принимается за земские учреждения (даже и судебную реформу ждет то же, т. е. мировые инстанции), оно устраняется. Оно пойдет поддерживать правительство в военной и гражданской администрации, т. е. как чиновничество, а общественным представителем, как бы ни было ограничено это представительство, не будет или будет очень вялое и редкое. Для меня это из газет очевидно, вместе с этим очевидно убеждение, что за общественные должности должны горячо схватиться разночинцы (купцы, семинаристы, университетцы и т. п.), ибо в этом явится путь: развитие понятия выборности, способов явной оппозиции, сближения со всеми слоями общества для всякой оппозиции. Пора, кроме литературного дела, которое вертится в крошечном кружку и наиболее указывает на идеалы, даже не всегда ясно выработанные, пора приняться за практический труд, который близко ли, далеко ли ставит свой идеал, но развивает случающиеся обстоятельства, без развития которых ни шагу нельзя шагнуть. Но вы это сами хорошо понимаете и можете спросить — зачем я это пишу? Затем, чтоб протянуть вам руку сочувствия, которая поддержала бы ваше убеждение, если встретятся люди, даже и хорошие, но смотрящие на дело с иной стороны… может, не с уясненной стороны. Кончу тем, что скажу вам: да, я страшно рад, что встретился с вами: я почувствовал растущую силу практического направления. Жму руку вам и Л.³

Все, что у меня теснится в мозгу по этой задаче, я скажу вам в мартовск[ом] No в 3-м письме к одному из многих ⁴. Не знаю, этот один согласен со мной или нет, но этот взгляд следует высказать в непродолжительном времени. Ну, прощайте. Кланяйтесь дома.

Ваш Н. О.

Это письмо писал днем позже, чем хотел, ибо вчера был болен, как пес.

94
Из письма Е. В. САЛИАС

6. Rothsay, villas Richmond hill, S. W.
19 января <1865>¹

…Ваше письмо меня кольнуло в чувствительное место. Несмотря на всю мою привычку разрушать собственные идеалы, мне было жаль настроения ваших сестер. Зачем же это все пошло в такую бесцветную пустоту?.. Но мне не только Душеньки, мне и детей ее жаль, если уже на них теперь отразилась пустота русской дворянской жизни, и отец не мог помочь этому ². Читая русские газеты по обязанности, я так вгляделся в пустоту этой русской дворянской жизни, что меня пробрало глубоким отвращением и ненавистью. Вообразите себе, что со всех мест одно и то же: общественных должностей (земск[их] учрежд[ений] и пр.) дворянство бежит, а посмотрите, как оно лепится к престолу и чиновничеству! Нет! старый друг, жаль, когда в эту пустоту тонут существа, которым было отдано, может, все, что было хорошего в сердце, но мудрено, чтоб их жизнь сложилась иначе, а на остальных придется со злобой рукой махнуть и послать их мысленно к черту, пока они еще de facto {фактически (лат.).— Ред.} к нему не отправились.

Теперь о Женни ³. Зачем же он скучает и не работает? Он способен работать. Скажите ему это от меня. Мне хочется его видеть построившим свой эстетический мир на человечески-общественном основании, и я знаю, что он на это способен, но пока он себя этой задаче не почувствует преданным, ему все будет скучно. Пусть ему будет больно, но не могу я равнодушно смотреть на то, что он скучает, меня это коробит. О ‘Монжаже’ ⁴ еще не пишу, все не довольно силен и свободен от крупной болезни и мелких дел.

Одному мне не тоска, мой старый друг. Если б немножко покрепче был, то бездну бы наработал, а я с работой тороплюсь, потому что все же жизни остается не бог знает сколько, а задачи, которые, не решив для себя, не могу спокойно покончить, еще ужасно длинны. Все же к весне думаю поправиться, окрепнуть и встретиться с вами и поговорить по душе наяву.

Спасибо вам за любовь к Лизе. Лиза выправится. Дайте пройти этому тяжелому времени, где я не в помощь по болезни и все обстоятельства еще не сладились. Натали в состоянии отчаяния после смерти детей, так что я не жду в эти месяцы хорошего влияния на Лизу. Саша был у них — помог, Герцен пробудет дольше, чем думал,— все лучше. А к весне и я подъеду и, для Лизы самый лучший помощник,— Тата. Недавно получил от нее письмо,— что это за мягкое, доброе, светлое созданье! Под влиянием этого доброго, любящего взгляда Лиза должна сделаться сама собой.

Ну! за сим прощайте. Пора на почту. И то уже заболтался и не прочел ни одних ‘Московских] ведомостей’, а мне их еще 14 перечесть, да 4 ‘Соврем[енные] летописи’, да 4 ‘Дня’, да 20 ‘Инвалидов’ и все это, чтоб сварганить маленькую смесь (что вовсе не моего ума дело)⁵. Кстати, в том No ‘Кол[окола]’ будет не моя, а статья NN, и сам не знаю чья, из России, просто прелесть как пробирательна, под заглавием: ‘Освобождение крестьян и польское восстание’⁶. Склоняю колени перед этим новым неизвестным, хорошо, кабы побольше подобных.

На какой же вы квартире? Все на той же?

95
ДЖУЗЕППЕ МАДЗИНИ

<Конец февраля -- 15 марта 1865 г.>¹

Дорогой друг!

Уже давно намереваюсь я направить Вам серию писем {Далее зачеркнуто: ‘под названием письма к идеалисту’. Против этого места на обороте предыдущего листа рукой Герцена написано: ‘Я не сказал бы: письма к идеалисту, а просто — к Мадзини’.— Ред.}, которые составили бы книгу, но был в нерешительности. Я искал плана для изложения некоторых мыслей, которые я испытываю потребность высказать, прежде чем умереть, и мне думалось, что я не найду более подходящей формы, чем форма писем, обращенных к единственному человеку, любимому и уважаемому мной среди тех людей, чьи теоретические убеждения противоположны моим. Ваше ‘Послание к папе’ утвердило меня в моем намерении ².

Конечно, я, по меньшей мере, такой же противник энциклики, как и Вы, но, хотя Вы и признали недостаточность мертвого духа, Вы духа нового все же не признали. Вы сделали то, в чем сами упрекаете других. Вы не только приняли форму за сущность, но более {Слово ‘более’ переделано из слова ‘хуже’. Против этого места на обороте предыдущего листа рукой Герцена написано: ‘вместо: ‘хуже того’ — более того’.— Ред.} того, Вы смешали суть вещей со словами. Вы приняли слова, в которых не отдали себе отчета, за суть, которой не {После слова ‘не’ зачеркнуто: ‘а. поняли, б. уточнили’.— Ред.} определили. Вы приняли людскую испорченность за теорию материализма, а нравственное начало, которое является лишь естественным {Слово ‘естественным’ вписано над зачеркнутыми латинскими словами: ‘sine qua non’ (непременным условием). Против этого места на обороте предыдущего листа рукой Герцена написано: ‘естественным условием’.— Ред.} условием истинно социальных отношений, за спиритуализм. Вы силились ненавидеть материю, которая всего лишь слово, и поклоняться духу, который всего лишь слово, что привело Вас к высказыванию истин, не вытекающих из Ваших принципов, и принципов, в которых нет истины, потому что в них нет реальности. Что касается меня, то, не испытывая ни любви к материи, ни ненависти к духу, а признавая лишь то, что есть, я с глубокой скорбью вижу, что современный деятель, единственный, кого я люблю и уважаю среди людей политического мира, разрушая старую церковь, силится утвердить на ее месте {Далее зачеркнуто: ‘нагромождение слов’. Над зачеркнутым вписано и в свою очередь зачеркнуто: ‘нечто’. Против этого места на обороте предыдущего листа рукой Герцена написано: ‘нагромождение’. Далее два слова неразборчивы.— Ред.} неопределенные идеи, которые {Далее зачеркнуто: ‘а. не будут иметь успеха, б. не заменят преходящую доктрину’.— Ред.} не смогут заменить ни религии, ни науки, ибо они лишены духа нового времени, т. е. {Далее зачеркнуто: ‘понимания’.— Ред.} сознания реальности.

Во имя этой искренней скорби я прошу у Вас разрешения адресовать и посвятить Вам дружескую полемику и суждения независимого человека.

96
ДЖУЗЕППЕ МАДЗИНИ

<Весна 1865 г.>

Дорогой друг, мой постскриптум превращается в предисловие. Вы мне выказали столько дружбы во время последнего нашего свидания, что мне более чем когда-либо захотелось Вам посвятить труд, не имеющий {Далее зачеркнуто: ‘еще ни формы, ни ясности’.— Ред.} еще формы, для которого я только подготовил некоторые материалы, но который тем не менее является заветнейшим делом моей жизни {Далее зачеркнуто: ‘или того недолгого срока, который мне осталось жить’.— Ред.}. Я Вам написал по этому поводу письмо, тотчас по прочтении Вашего {Далее зачеркнуто: ‘ответа на энциклику’.— Ред.} послания к папе. Я его Вам не отправил, я опасался, как бы оно не вызвало охлаждения между нами. Но я искренно прошу у Вас извинения за эту мысль, ибо невозможно, чтобы Вы истолковали мое письмо в дурном смысле. Нехорошо с моей стороны было допустить такую нездоровую мысль. Чем больше я Вас узнаю, тем больше чувствую, что мы не можем расходиться в наших (практических) устремлениях, если расхождения и возникают, то не в самих устремлениях, но скорее в силу того, что вещи, к которым эти устремления приложимы,— различны: положение, вопросы, волнующие наши отечества, их средства — иные. Но в отношении теории, в самом серьезном значении этого слова, мы с Вами совершенно противоположны. А теория — соответственно моей натуре — всегда была самой жизненно важной стороной моего существования, и в те немногие годы, которые остается мне еще прожить, она попрежнему будет особенно близкой моему сердцу. Вы, следственно, поймете, что разница наших убеждений в этой области глубоко меня печалит, но не может ни повлиять на согласие {Слово ‘согласие’ вписано над зачеркнутым ‘единство’.— Ред.} в наших практических устремлениях, ни {Далее зачеркнуто: ‘на большую любовь, которую я к Вам питаю’.— Ред.} поколебать симпатию, которую я к Вам питаю. Я решаюсь поэтому послать Вам свое письмо, таким, каким я написал его сразу по прочтении Вашей брошюры, добавив теперь, что, по всей вероятности, я не стану в моем труде полемизировать с Вами, возможно, что я ограничусь догматическим изложением своей теории. Я даже думаю, что более способен к работе такого характера, чем к полемике. Но так как пройдет немало времени, прежде чем мне удастся привести кое-что в порядок, я еще твердо не знаю, какую форму выберу {Ранее читалось: ‘Итак, я прилагаю к сему мое первое письмо. Я верю, что оно послужит только укреплению нашей симпатии’.— Ред.}. Я верю, что, несмотря на все разногласия, оно только укрепит нашу дружбу.

97
РЕДАКТОРУ ГАЗЕТЫ ‘Giovant‘ *

* ‘Юность’ (итал.).— Ред.

Женева, Буасьер, 15 мая 1865 г.¹

Милостивый государь!

Приношу Вам братскую {Слово ‘братскую’ надписано Герценом над зачеркнутым: ‘бесконечную’.— Ред.} благодарность {Далее зачеркнуто Герценом: ‘за честь, которую Вы мне сделали, обратившись’.— Ред.} за Ваше письмо от 2 мая. Я немедленно же принялся за работу, чтобы выполнить ее возможно быстрее, Ваша мысль была мне очень близка, и я считал своим долгом подать на празднике великого Данта русский голос, как бы слаб он ни был, лишь бы он выразил всю симпатию {Далее зачеркнуто Герценом: ‘моей нации, или, вернее, всех тех из русских, кто свободно мыслит’.— Ред.}, питаемую нами к Италии, и всю нашу веру в ее будущее ². Посылаю Вам небольшое стихотворение на русском языке и прилагаю к нему французский перевод. Я могу, кроме того, прислать Вам н[есколь]ко печатных экземпляров {Последняя фраза вписана Герценом. Далее Герценом зачеркнуто: ‘Славянский кружок в Женеве собрался и поручил мне отправить по телеграфу и письменно поздравления комитету по чествованию Данта’.— Ред.}.

Примите, милостивый государь, выражение глубочайшего уважения от всецело преданного Вам Н[иколая] О[гарева].

Суровый Дант не презирал сонета.
Пушкин

IL GIORNO DI DANTE³

Италия, земного мира цвет,

Страна надежд великих и преданий,

Твоих морей плескание и свет

И синий трепет горных очертаний

Живут в тиши моих воспоминаний,

Подобно снам роскошных юных лет!

Италия! я шлю тебе привет

В священный день народных ликований!

Но в этот день поэта ‘вечной муки’

Готовь умы к концу твоих невзгод,

Чтоб вольности услышал твой народ

Заветные торжественные звуки.

И пусть славян многоветвистый род

Свободные тебе протянет руки.

98
ИЗ ПИСЬМА А. И. ГЕРЦЕНУ

5 мая <1866>¹

…Первое, что мне попалось в экономических вопросах, это старание Курно поставить на ноги, яко истину, все существующее посредством объяснения его непрерывными функциями². Тут вводится формализм, который куда бы ни вышел, им можно все подтвердить, что хочется, потому что он направлен с целью и исковеркан, да если б и не был исковеркан, то можно всякое явление представить в его непрерывной нити, нисколько не объяснив его, а только предположив такую-то точку отправления. Мне кажется, что тут есть разом извращение математики и извращение самих явлений. Действительно непрерывную функцию явлений производительности можно искать только в ее физико-химических отношениях, как, напр[имер], отношение почвы к растительности, питания к скотоводству, тех и других органических и неорганических материалов к фабричной производительности, тут одно функция другого в таком же дифференциальном (непрерывном) развитии, как и самая жизнь. Но как скоро мы входим в общественный мир, та же производительность, или промышленность, является нам в законченных группах, годных для обмена, т. е. представляет ряд определенных целых величин и их так или иначе прогрессивных отношений. Я разумею слово прогрессивной в смысле прогрессии, а не прогресса. Idem {Также (лат.).— Ред.} в истории ты можешь проследить непрерывную функцию, но как скоро ты берешь известное общественное устройство в данный момент или его, положим, предполагаемую реформу — ты опять приходишь к постановке законченных групп, целых величин и их sui generis {своего рода (лат.).— Ред.} ряда прогрессий, к которому теория бесконечно малых если с другой целью, с другой точки зрения, и приложима, но в данном случае не приложима и не нужна. Явление обменов в мире общественном или промышленном естественно, по своему смыслу и de facto {фактически (лат.).— Ред.}, представляет ряды переложений и сочетаний законченных, целых величин (nombres entiers). На этом остановлюсь в этой постановке задачи. Математически я тут доработался покамест только до того, что ряд переложений представляет не что иное, как произведение членов нисходящей (как обычно пишется) арифметической прогрессии, которой разность =1, а сочетания представляют произведение членов этой прогрессии, разделенное на произведение членов арифметической прогрессии в восходящем порядке, где 1-й член = 1, разность равна единице, а число членов = показателю переложений (т. е. по скольку вещей входит в каждое переложение, например, если п переложений по х, то число членов сочетаний = х). Из этого сопоставления выводов предвидится много, о которых я теперь еще не в силах говорить, но самое приравнение переложений и сочетаний 2-м арифметическим прогрессиям в обратном порядке, с разностью = 1, и разделенным 1-я на 2-ю (разумеется, без всякого повода к остатку) — я готов математически доказать и теперь. Может, оно дело и известное, но я-то только теперь дошел и то с ужасным трудом. Но все это до другого раза. Далее — немного уклоняясь от этих вопросов — Жуковский ³ намедня мне наговорил несколько социальных вопросов (доказывающих мне, что он серьезно занят ими и много работает) — так что я чуть не написал собственно ему целого письма к нему, а теперь оно меня преследует до глубины души. Но как ты думаешь — к нему писать или про себя писать? Пожалуй, я опять не увлекся ли им на этом основании? Скажи твое мнение.

Ну — будет. Оставляю письмо без настоящего конца и отдохну, да пора и идти к тебе.

99
А. И. ГЕРЦЕНУ

7 февраля <1867> (пятница)¹

Сегодня начинаю не тезисами ², не ответом, а новостью, вчера полученною: Крузе и кого-то другого (должно быть Платон[ова] или Корфа) ссылают в Оренбург, а гр[афу] Шувалову предложен выбор — ехать в Уфу или убираться за границу. Говорят, он принял последнее. Вот тебе и земские учреждения! Известие идет от аристократических путешественников и совершенно верно. (Писано со слов пана, который, к сожалению, забыл имя второго ссыльного.) ³

Не знаю, война или не война — если тебе виднее, то пусть разрешится на первое,— но я знаю одно, что теперь требование на заграничную прессу поднимется, потому что многого нельзя будет сказать дома, а сказать или видеть в печати будет хотеться ⁴. Поэтому, мне кажется, что, отказавшись от сборника, мы сделали большую ошибку и что продолжать ее было бы не только глупо, но дурно. Чем больше будет вселенских происшествий и домашних колебаний, тем больше ‘Кол[окол’] должен войти в надлежащую роль газеты с политическими статьями и обличительной смесью и тем нужнее станет ‘Revue’ {‘Обозрение’ (франц.).— Ред.} с научно-социальным направлением ⁵.

В образе мыслей нам мудрено разойтись и с оными юношами (я говорю о Мечн[икове] и Ут[ине]), а так как они еще раз явились с предложением и желанием не выходить из-под нашего флага — то чего же еще? Для них является возможность работать, для нас является возможность издавать. И заметь, что ‘Revue’ * не в пику ‘Колоколу’ пойдет, а, напротив того, поставит его как газету, а сама сосредоточит учение, т. е. тут является газета и книга. Я при этой мысли чувствую прибавление силы. С каким же нетерпением я жду твоего ответа и думаю to be or not to be {‘Быть или не быть’ (Шекспир, Гамлет).— Ред.}.

Ай да Мар[ия] К[аспаровна]! ⁶ — а я думал, что она уже в Берне, и без того сбирался писать ей мой привет.

А вообрази, что я со времени записочки Нат[али], которую послал тебе, ни строки от Лизы и об Лизе не имею.

Твоя статейка об Акс[акове] набирается, она очень мила и в этом отношении справедлива, но смотри, Герцен, не промахнись — под этой риторикой или, лучше сказать, возле этой риторики идет правильная оппозиция, которую бить не годится ⁷.

Что за погода — это черт знает что такое! Постоянная буря — дождь, град и снег. Дивлюсь, как я все же цел и прошел через время припадка без всяких страданий.

12 часов — postman {почтальон (англ.).— Ред.} — набор твоей статьи об Акс[акове], куча газет и приглашение откушать в воскресенье. Больше ничего. Однако разделение труда вещь не бесполезная, для меня прочесть за раз такую кучу газет — значит положить себя в лоск так, что я уже все под конец перестаю понимать и точно дурману объелся. От этого я на них смотрю с чувством любопытства и страха и боюсь прикоснуться, а посмотреть хочется.

Мне кажется, я вчера пропустил один из моих тезисов. На всякий случай вот он… {Часть письма с текстом тезиса вырезана.}

…Прощай. Иду есть.

Всех вас целую.

А что же Ольгин портрет?

Получил ‘Былое и думы’, т. IV ⁸.

Аксаковой ‘Москве’ первое предостережение. Это напечатано в ‘Вести’, которую завтра тебе пошлю. И за что? Будто за вызов вражды между духовн[ым] и гражданским] ведомством.

Черн[ецкий] переделал ‘камни плачут’ в ‘калеки плачут’, я опять поставил ‘камни’. Так ли?

100
А. И. ГЕРЦЕНУ

4 марта (1867 г.). Понедельн[ик]¹

Даже еще во сне думал о том, что хотел тебе писать, и как бы чего не забыть.

1) Пришлешь ли ты какую смесь (не забывая свиньи с гусем). В ‘Кол[околе’] 15 март[а] места три колонны.

2) Объявлять ли о выходе за оным ‘Кол[околом’] 1 апр[еля] или 15-го (как ты писал)? ². У меня к апрелю хоть и 1-му будет готово окончание статьи, которое поллиста займет наверно, да ты что дашь.

3) Теперь, caro philosopho teoretico {дорогой философ-теоретик (лат.).— Ред.}, объясню тебе, в чем ты ошибаешься в вопросе о ‘Revue’ {‘Обозрении’ (франц.).— Ред.}³. Я не могу считать, чтобы я попался в старую ловушку, потому что того, что я тебе предлагал, мне никто не предлагал. Напротив того, Меч[ников] хлопочет о добытии денег от кого-то, кто обещал. Дела в таком состоянии, что капиталист in spe {будущий (лат.).— Ред.}, почти ничего не получая от родителя, меньше надеется на получение, чем двое остальных, т. е. Меч[ников] и Жук[овский]. Вообще же они имеют в предмете, чтоб каждый платил за напечатание своей статьи. Мне при этом показалось, что время уходит и, может, когда они найдут деньги — тогда будет поздно, ибо и выставка и все покончится, на этом основании я тебе и предложил дать им взаймы (из Бах[метевских] денег, хотя и не говоря этого,) 1000 фр[анков] (что, вероятно, было бы достаточно), и если Ут[ин] тебе даст вексель или кому другому за твоим поручительством, то, я думаю, это совершенно равнозначительно. Одно только, что я хочу сказать — когда они были виноваты, тогда можно было взваливать на них грех, но когда во всем предложении виноват только я, делал я его только тебе, а не им, то я считаю обязанностью оправдать их перед тобою, что и делаю. Я знаю, что ты меня обвинишь в раздражительности, но и это будет несправедливо, потому что если меня огорчает твоя раздражительность относительно меня, да еще в таком казусе, где ни я, ни казус не заслуживают раздражительности, то мое огорчение слишком выходит естественно, чтоб принять его за пустую раздражительность характера. Мне просто больно, глубоко на сердце больно — и только.

Далее, так как я считаю самое дело вопросом, заслуживающим полного внимания, то мне хочется окончательно рассмотреть его. Да, я думаю, что издание ‘Revue’ {‘Обозрения’ (франц.).— Ред.} поднимет значение ‘Колокола’. Потом, несмотря на уверение твоего соотечественника о неполучении ‘Кол[окола’] в России,— отсюда, по словам Тх[оржевского], посылается и там получается ‘Кол[окол’] sous bande {бандеролью (франц.).— Ред.}. След[ственно], кто хочет выписывать — получает, а так, без заказа, книгопродавцы, действительно, не выписывают. Потом вот что: ‘Revue’ {‘Обозрение’ (франц.).— Ред.} внесет некоторую систематичность в изложение социологии, а ‘Колок[ол’] примет совершенно ежедневные вопросы в свое заведование — и я думаю, да и это поднимет оба издания, особенно во время выставки и, след[ственно], огромной миграции русских читателей. Должны мы сами хлопотать не о бессмертии, а о пропаганде, и если мы кому пособим, хоть не на даровых, но на кредитных прогонах — проехаться до бессмертия, лишь бы это было в помощь пропаганде,— я думаю, беда не велика. Ведь и кредит важен для неимущих и тогда, когда приходит кстати. Меня ты дружбы ради вывез на даровых прогонах, я еще раз имею на это претензию, потому что мне кажется, что это мои последние прогоны. Если же те выедут на кредитных прогонах почти в первый раз, то ведь риску тут нет: или издание окупится, или они свое заплатят, или издание окупится частью, а неокупленное (т. е. свое) они приплатят, во всяком случае я не предполагаю, чтоб платеж вышел слишком тяжел, ибо в это время большая доля не может не окупиться. Потом я и не предлагал тебе тревожить твои ходячие деньги, а только лежачие, которые таким образом, и вернутся в кассу снова. Пожалуйста, отвечай мне на все это без сердцов. Дело в деле, а не в раздражительности.

4) Извини меня также, что я начал писать не на надлежащей странице — совершенно ненарочно, и что пишу некрасиво: насилу пальцы двигаются — такой холод. Впрочем, это едва ли продержится, ибо сегодня биза решительно упала. Я рад твоему свиданию с Гар[ибальди] ⁴ и впечатлению, которое на тебя сделала Венеция. Из газет мне кажется, что он сильно действует на выборы.

5) Не попробовать ли через M-me L[on] переслать Сат[иным] записку с некоторого рода надлежащим упреком? Я думаю, что это всего бы возможней.— Куплен сбор ‘Кол[окола’] за все годы и все ‘Былое и думы’.

6) За сим я пойду в город и допишу к тебе вечером, а Тате напишу послезавтра. Окончание моей статьи меня сильно занимает. К тебе во Флоренцию писать стало до 8-го?

7) Одно очень прискорбное — это что W ^б просил меня, нельзя ли ему за статью назначить гонорарий, ибо он получил из дому такие печальные известия, что он через два месяца останется без копейки. Я ему сказал, что он права не имеет, но что я напишу к тебе, да что ты еще прежде того сам приедешь, теперь он решительно ничего не хочет ни из фонда, ни в гонорарий, а говорит, что ему только через два месяца будет плохо. Его же к тому времени доктора посылают на воды. Что тут сказать — я не знаю.

Посылаю кучу газет. Заметь все отмеченное X.

101
А. И. ГЕРЦЕНУ

7 марта <1867>. Четверг¹

Снег. Вчера затмение плохо можно было видеть минуты две — остальное все исчезло за облаками.

Экая досада — всю бумагу исписал, а хочется к вам писать, насилу отыскал остаточки, а купить вчера забыл. А как пальцы зябнут — это тоже черт знает что такое, едва можно буквы формировать.

Итак, Астраков умер, позвав меня ². Признаюсь, что это меня кольнуло и болью и удовлетворением. А почему же он умер, а я жив? Где тут юстиция и польза?

Жду от тебя как можно скорее смесей — пообстоятельнее, чем в письме от 3 марта. Ведь я уповаю на твой громадный талант, не надеюсь на свой и боюсь смесей долг[оруковск]их ³. Пойми ты это. Ты мой лучший сатирик, да еще вдобавок я согласен с венецианскими масками, что ты знаменитый русский поэт, хотя стихов и не писал, но для меня уже одно ‘С того берега’ поэма.

12 час[ов]. Сейчас получил твое письмо от 4-го и корректуру корреспонденции. С этим совершенно согласен, ведь я поэтому и заставил Черн[ецкого], как можно скорее послать к тебе корректуру и тебе писал, чтоб вымарать хотя бы штуку про княжескую супругу. Я сегодня обедаю у Долг[орукова] один с Тх[оржевским] и потому отстою твои поправки с удовольствием, ибо я совершенно за них ⁴. Если я сам не вычеркивал, то это только потому, что я на твой такт больше полагаюсь, чем на свой.

Продолжаю далее начатое письмо.

С трепетом я жду твоего нового путешествия в Ниццу. Ничего не могу сообразить и только чувствую, что это раздирательно. Пиши мне скорей по приезде. И на кой черт ты едешь морем — теперь должно быть скверно, ибо все переменчивые бури.

С нетерпением жду твоего ответа на мое предложение о ‘Пол[ярной] зв[езде]’, ибо прежде твоего ответа я не могу ни уговориться, ни начать работать хотя бы с ‘Non possumus’ {‘Отказ’ (лат.). Название статьи.— Ред.}⁵.

О чем же вы с Б[акстом] поспорили?⁶

Мысль о физиологическом основании истории принадлежит Конту. Я теперь недостаточно помню, как она у него проведена, но пересмотрю. Мое понятие о безнаказанности сводится вот на что (я даже, кажется, этим Долг[орукова] убедил): ‘Общество имеет право защищать себя, но права наказания за грех и преступление не имеет, поэтому никакого иного наказания не может быть, как эстрадиция на новое поселение, ибо тут граница самозащищения’. Впрочем, и это не ново — был же у греков острацизм, есть же у нас Сибирь, которую можно совершенно приспособить к этому тезису.

Время — координата движения. Поступок для сознательно животной природы — название того, что для бессознательной природы вообще называется событием, происшествием, фактом. Неужто можно факт рассматривать как координату природы, а не просто видеть тут слово, имя, название, способ выражения?

Бедный Тур[генев] — что ж это его кондрашка что ли хватил? Жаль его, а ведь, кажется, уж как смотрел за своим здоровьем! ⁷

Статья моя будет длинновата, но едва ли иначе возможно. Вот и это скорее бы дело ‘Пол[ярной] зв[езды]’, т. е. revue {Журнала (франц.).— Ред.}, a не газеты.

Из новостей только скажу тебе, что Деларов ходил к Озерову ⁸ объяснять, что женевское общество очень жалеет, что не имеет законного права уничтожить ‘Кол[окол]’ и выгнать нас. Сам Оз[еров] удивился. Не напечатать ли это? Впрочем, можно и в апреле.

Шув[аловские]⁹ речи также теперь еще нельзя печатать, а после, вероятно, должно.

Твое письмо от 4-го пришло сегодня утром, ergo {Следовательно (лат.).— Ред.}, мое письмо, отправившись завтра (т. е. положенное на почту сегодня), придет к тебе в воскресенье утром. Поэтому еще пишу во Флоренцию.

Прощай пока.

102
Н. И. УТИНУ

<Конец марта 1867 г.>¹

Нет, м[илый] У[тин], к сожалению, вы меня не поняли или поняли иначе². Может, я неясно выразился или какой-нибудь один пункт вас (несправедливо) раздражил и вы все истолковали себе превратно.

Ergo {Следовательно (лат.).— Ред.}, сызнова — вы увидите, что я буду ужасно терпелив.

Я к вам писал, что лучше спорные пункты, из которых я с ⁹/₁₀ не согласен, оставить в стороне, до другого раза, до разговора ³, а теперь предлагал заняться организацией сборника (что, по-моему, значит Revue {Журнала (франц.).— Ред.}) и заняться поскорее, чтоб первый сборник поспел к выставке ⁴. Поэтому просил вас определить, кто и что будет писать. Тут, следственно, постановилась бы общая задача и вышло бы разделение труда. Но этот отдел нисколько бы не мешал помещению статей, которые с его задачей нисколько бы не были в противоречии, но затрагивали бы иные научные и политические вопросы ⁵. А так как такие статьи у нас имеются и польза их несомненна {Так, напр[имер], статья чья-то: non possumus (отказ (лат.)), лекции Шиффа и т. д.}, то покамест они печатаются, отдел особой общей задачи общим трудом составился бы и напечатание первого пробного сборника поспело бы ко времени. Что же тут может быть для вас обидного, с чем бы вы не могли согласиться?

Название ‘Полярн[ая] зв[езда]’ остается, потому что оно, вероятно, привычнее, и весь вопрос был бы в успехе или неуспехе первого пробного сборника. Если он пойдет в ход, то можно решиться на 4 книжки в год, и продажа дала бы средства. А нет — сами судите, что ведь дело оказалось бы невозможным.

Но мне теперь оно кажется возможным — и только опыт докажет, прав ли я.

Что касается до денежного вопроса, то я думал, что вы легко поймете, что Гер[цен] мог ссудить только им занятыми деньгами, ибо своих не хватит, и потому не знаю, что вам показалось оскорбительного в векселе или расписке (ибо я решительно помню, что писал к вам и об расписке, да еще на два года).

Нет, У [тин], это с вашей стороны не дело, и по старой дружбе я только могу сказать вам, что единственно хороший поступок с вашей стороны — это согласие на это мое совершенно безобидное и единственно возможное предложение.

С прежней дружбой и дальнейшим терпением остаюсь ваш.

P. S. Сверх того, позвольте вам заметить, что я решительно не верю, что вы сухой наукой занимаетесь ради своего продовольствия. Во-первых (кроме библиографии и простой грамматики), я не знаю сухой науки, а во-вторых, ваши занятия — сколько я знаю — слишком близки к вашим убеждениям, чтоб иметь только побочную цель. Так ли это?

103
А. И. ГЕРЦЕНУ

<февраль -- апрель 1867 г.>¹

Сделать из ‘Колокола’ Revue {журнал (франц.).— Ред.} — это меня уже с год заманивает ². Но тут спрашивается, не покажет[ся] ли это в глазах публики une retraite {отречением (франц.).— Ред.} и не уронит ли нашего влияния, между тем как с терпением работая на прусского короля год—может потребности публики перевернутся в другую сторону и выдержка вознаградится большим участием публики. Перемена газетного тона на догматический слишком льстит моим вкусам, чтоб довериться внутреннему влечению без проверки самой строгой критики.

Написать de Profundis {заупокойный гимн (лат.).— Ред.} Польше, блестящий и благородный,— дело весьма возможное, но сделаться учителем молодежи — это другое дело. Для этого надо для самого себя иметь ясную и определенную политическую догматику, т. е. ясное понимание оснований, стремлений и цели русской общественности. Я не думаю, чтоб это понимание было у которого-нибудь из нас достаточно уяснено. Я не думаю, чтоб твоя в настоящую минуту quasi anti-революционная {будто бы антиреволюционная (лат.).— Ред.} идея была яснее бакунинской революционной. Мадзиниевская идея, может быть, ошибочна, но она определенна и потому строит партию. Чернышевский мог некрасиво писать, но у него теория была поставлена в определенных рамках артельной жизни молодого поколения, и потому он имел на него огромное влияние. Ну — если мы дадим, положим, более широкие… loci topici {общие места (лат.).— Ред.} теоретические, что ж из этого выйдет? Кто будет виноват, если мы никого не увлечем, не проповедуя в сущности ни революции, ни подчинения, ни конституции?

Может, мы придем к более определенному сознанию до 1 июля… но придем ли?

Пойми, что наша догматика должна быть не метафизическая или научно-естествоиспытательная, а политическая, общественная (предлагаю слово civilisation, гражданственность, заменить словом общественность) — иначе наша деятельность = 0.

Все это я ставлю не как отрицание, а как вопрос, как сомнение с тем, чтоб мы положили inter se {между собой (лат.).— Ред.} определенные кадры общественной теории и не отрекались бы ради нее ни от какого поступка и ни от какой пропаганды поступков.

Занять между Кавелиным и Бакуниным место локотопистов нисколько не льстит ни моим внутренним стремлениям, ни моим убеждениям тем больше, что на этой дороге есть риск так приблизиться к Кавелину, что и не отличишь. Ведь и сам Кавелин обижается, когда его смешивают с Чичериным, а ведь не отличишь.

Я серьезно спрашиваю, что мы отрицаем и куда мы идем, ибо я перестаю понимать.

104
А. И. ГЕРЦЕНУ

Четверток <25>¹

Сижу на скамейке в саду и пишу, хотя оно и очень неловко. Бранись, как хочешь, Герцен, но я не могу сладить с моим неуменьем говорить, которое мне страшная помеха в жизни, и потому должен прибегнуть к письму — иначе не смогу. Сегодня же хорошо должно писаться, тепло как летом, даже трава и листья ароматичны и, несмотря на некоторую грозовую тяжесть в воздухе, все-таки хорошо живется и на память приходят стихи:

Когда б оставили меня

На воле — как бы резво я

Пустился в темный лес,

Я пел бы в пламенном бреду,

Я забывался бы в чаду

Нестройных, чудных грез… ²

Но не в том дело. С ума все еще не сошел, хотя, вероятно, и сойду (как Мальвида) ³, и потому перейдем к предметам, нас занимающим. Я начну с личных отношений и перейду постепенно к общим вопросам.

Личным делом первой важности, я считаю, что, несмотря на письмо Натали, надо съездить посмотреть эту барышню. Тут может быть спасенье для Лизы и для самой оной барышни. Я это записываю тебе, потому что записанное больше помнится, чем сказанное. Суслову же я не считаю великим талантом, а так неопределенным, но экзальтированным пониманием ⁴.

За сим перехожу к другим, долею общим, но все же личным вопросам, или вопросам личностей. Как ты хочешь, но все же я не могу смотреть на здешнюю несчастную молодежь с твоей ригористической точки зрения ⁵. Я сам в себе не нахожу той чистоты, которая давала бы мне право на ригоризм. Кто же из них делал больше нечистого — хотя бы игранием относительно самого себя и относительно женщины, чем я делывал в их и не их возрасте? Заметь также, что большая доля из них способна трудиться. Об одном не стану спорить, что у них смысл ограничен. Следственно, что же нам оставалось делать относительно их — упорно воспитывать, а не отталкивать, не обижаться вздором, а вывести на настоящий путь. Не могу я не считать этого положения за правду, от этого меня твое отношение к ним только глубоко печалит, доводит до неловкости в жизни и до великой внутренней скорби.

Если между ними есть дурные люди, то не все же они дурные люди, и, следственно, есть люди, которым можно растолковать вещи, но которых нельзя топтать в грязь и прибавлять новый элемент к их гибели. По-моему, это невеликодушно и ложно.

Теперь перейду к совсем общим вопросам. Читал и читал сегодня статью Соловьева ⁶ и чем больше читал, тем больше думаю, что это одно из самых вредных литературных произведений, которое бьет в руку правительству и реакции, ничуть не уясняя какого бы то ни было научного пути, а притязание на это имеет сильное. Старо-воздвиженская философия! Она хочет отделить способность понимания (разум) от способности чувствования, т. е. разного рода страстей, которые она возводит в теорию нравственности, сердца и принципов — как будто может быть принцип вне понимания. Сам не замечая, этот господин доходит до чего ему вовсе не хочется, что в природе есть степени (извини за выражение, но я думаю оно нагляднее: а, а², а³, аⁿ, а^mи так далее), есть sui generis {своего рода (лат.).— Ред.} серии, но из этого не следует, чтоб именно не нашлось корня, который только повышает в степени, но нисколько не приводит к особым эссенциальным {существенным (от фр. essentiel).— Ред.} основам, вроде принципов нравственности. Вся штука, в каких бы сериях и степенях ни находилась, все же имеет корнем равновесие или стремление к равновесию, к эквилибрации равно в мире физическом и мире историческом, или общественном.

Отсюда только и можно вывести и физиологически человеческое стремление к гармонии, и необходимость ее, но при невменяемости уклонений все же нельзя вывести общественное право на кару, на жестокость, а только на устранение мешающих личностей и то только тогда, когда общество могло бы сказать, что оно достигло до равновесия, достигло до гармонии. А тогда и мешающие личности, кроме совершенно патологических, требующих медицинской помощи,— немыслимы. К чему же приводит это, что общество во 1-х), должно само найти свое равновесие, а во 2-х), что общество на преступления имеет право смотреть только как на патологические явления, которым нужно искать медицинской помощи — а не виселицы.

Затем довольно. Посердись на это письмо, потом вникни в его правду — и прости.

Завтра, т. е. в пятницу, в 5 час[ов] загляну в postcaf {кафе при почте (франц.).— Ред.} и в глобус, а если не найду тебя, то прямо отправлюсь к тебе.

105
А. И. ГЕРЦЕНУ

12 сент<ября 1867 г.>¹. Четверг

Плохой же я корреспондент! Два дня не мог собраться написать к тебе и два дня не мог отыскать Тх[оржевского], чтобы выслать тебе генвскую {женевскую (от Genf — Женева).— Ред.} газету, которая дает со^:вершенно искаженный отчет о заседаниях конгресса ². Тем не менее перед этим Тхор[жевский] сомневался, чтоб газету пропустили к вам. Но к делу, не теряя слов! Конгресс все-таки не удался. Были речи очень хорошие, но до дела не доходящие. Таким образом, Эдг[ар] Кине очень красноречиво говорил о печали изгнания ³, Гамбуцци⁴о разрушении папства, Бак[унин] о разрушении государства ⁵. Какой-то немец ⁶ (Бак[унин] говорит, что он от Маркса и Энгельса) сказал об Шульце Деличе, что это commis-voyageur {коммивояжер (франц.).— Ред.} буржуазии, мне кажется, что тут еще нет ничего оскорбительного, но как ты думаешь — кто с бешенством закричал l’ordre {к порядку (франц.).— Ред.} и не дал кончить речи оратору? Карл Фогт. Я его после спрашивал — из чего он взбесился? ‘Нельзя’, говорит, ‘допускать личностей’.

Фази с бешенством возражал Гамбуцци, говоря, что отвергать папство — значит нарушать религиозную свободу. Да! ты требуешь анекдотов — вот тебе лучший: перед конгрессом в комитете Фази и Барни чуть не подрались, их разводили, дело было из-за кресла.

На конгрессовке президентом выбран был Гарибальди, два дня был, раз говорил—тоже общие места, на 3-й день уехал. Слухи ходят, будто его швейцарское правительство просило уехать. Не знаю, кто пустил это в ход по городу, но сомневаюсь в истине, ибо накануне сам Гар[ибальди] (у которого я был с m-me Бак[униной]) говорил мне, что он просто не может дольше остаться, потому что некогда. Я даже взял перчатки, чтоб идти с m-me Бак[униной] к Гар[ибальди], и ужасно раскаялся в такой чопорности, встретя там m-me Mario — все такую же quasi {почти что (лат.).— Ред.} нечесаную. Но я должен сознаться, что мы друг другу обрадовались.

На конгрессе каждая национальность имела своего вице-президента и секретаря. Меня выбрали вице-президентом от русских, а Выруб[ова] секретарем. Меня уговорил Бак[унин] в пику Долг[орукову], который, должно быть, бесится, что остался совсем в стороне. С Вырубовым] я очень сошелся. Но он, увидя на конгрессе, что действительно религиозного вопроса затронуть нельзя будет, отказался от участия и сегодня уезжает. Ergo {следовательно (лат.).— Ред.}, ты его найдешь в Париже. У него я познакомился и с Озер[овым]. Также сошелся и с Реклю, с которым много говорил, и очень доволен. Цверцяк[евич] играл на конгрессе роль гарсона — с красной лентой на рукаве все ходил взад и вперед около трибуны и подавал воду ораторам. Однако и он вознегодовал на статью Клачки, о которой я ему вчера рассказывал, но которой сам еще не читал, ибо не знаю, где добыть ‘Revue des 2 Mondes’.

Бак[унин] в восторге от двух делегатов английских работников. Действительно, у них вид чрезвычайно благороден. Бак[унин] постоянно жучит Молинари ⁷, встречаясь с ним. И хорошо делает. Что это за подлая рожа — удивительно. Какой глупый протест он подал против употребления слов exploitants и exploits {эксплуататоры и эксплуатируемые (франц.).— Ред.}.

Фогт прочел с трибуны письмо Фанни Левальд ⁸ (m-me Стар), письмо чрезвычайно умное, чрезвычайно милое, особенно в религиозном отношении. Но сам Фогт мне сильно не понравился ⁹.

На утренние, особые, комитетские заседания (в 9 часов) я не ходил. Будет с того, что надо было идти в час, по палящему солнцу, чтоб поспеть на конгресс к 2-м часам. Неопределенность конгресса навеяла на меня скуку, а майоритет, отчасти искусственный, и разубеждение даже в хороших будто бы людях навеяли на меня тоску. Выруб[ов] прав, что ушел. Сам Бак[унин] предложил вопрос: как лучше отретироваться от конгресса и Женевы? На что я ему сказал: по железной дороге — и привел этой глупостью Реклю и Гамбуцци в смех на четверть часа. До ухода из дому эти два дня я занимался письмом Бак[унина] к тебе и возражением на него. Я не могу согласиться в некоторых основаниях. Дурного в письме, впрочем, ничего нет. Оно даже дружелюбно. Но об этом я тебе напишу особо, когда кончу свое возражение. Далее напишу из Женевы.

Далее писать некогда, до завтра. Конгресс кончился мизерабельно.

Наконец, нашел Тх[оржевского], который тебе кланяется, будет писать завтра, перешлет бюллетени, a ‘J[ournal] de Gen&egrave,ve’ решительно не пропускается.

106
А. И. ГЕРЦЕНУ

15-е <февраля 1869 г.>. Понедельник¹

Сейчас получил твое письмо от 11—13-го. Теперь половина 2-го: Тх[оржевский] еще не был. Жду его, чтоб поговорить и написать тебе результат, и жду его, чтоб передать для пересылки тебе (он лучше меня субандирует) сейчас поконченные мною (во всем, что хотелось, ‘Отечеств[енные] зап[иски]’) январские. Стало, они пойдут к тебе сегодня. Письмо начну к тебе с них. Читайте их внимательно. Это No блестящий. На первом месте выставлю тебе статью, блестящую статью: ‘Когда благоденствовал русский мужик’. Далее заметь статью о Писареве (против которой у меня есть за пазухой что-то, чего я сам еще не могу разобрать). Далее — замечательны статьи Щедрина, но ‘Признаки времени’ мне все же лучше нравятся, чем ‘История одного города’. ‘Обозрение 1868’ — одно из самых, по положению, талантливых и любопытных произведений. Необычайно интересна и полезна статья Максимова ‘Народные преступления и несчастия’, несмотря на то, что он мне кажется все больше и больше тяжелым и растянутым, но эту статью надо прилежно изучить. Библиография хороша ². А затем я не читал ничего, чтоб поскорей отослать вам и потому что, право, если читать две таких книжки в месяц, то скоро придется отказаться от всякой собственной производительности. А, может, оно и лучше?.. Покамест не могу, ибо так и подстегивает к собственной производительности, так что не сладишь довольно скоро с сидящим в мозгах материалом.

Вот уже 2 часа. Тх[оржевского] все еще нет. Отдохну немножко, т. е. похожу по комнате и покурю, ибо с утра и до обеда и с послеобеда час целый — все проводил над чтением ‘От[ечественных] зап[исок’], так что поприустал немножко.

Сегодня получил письмо от Саши и Терезины. Туте покамест здоров и больше толстеет, чем что другое. Учится писать с любопытством к делу и охотится учиться по-немецки и по-русски.

³/₄ третьего. Тх[оржевский] не был. Видно, пупок болит. Ergo, ответ об Черн[ецком] и пр. оставлю до завтра, а ‘Отечест[венные] зап[иски’] и эту записку посылаю на почту с М[эри].

Погода солнечная, удивительная. Биза маленькая, почти нечувствительная. Пойду сидеть в сад. Соседка сегодня поет недурно.

Засим прощайте, мои милые. Ничего делать не хочется.

Тате послал начало промемории — 3-го дня.

Молодого челов[ека] за ответом о ‘Сороке-Воровке’ жду не сегодня-завтра ³.

107
А. И. ГЕРЦЕНУ

15 мар<та 1869 г.>. Понедельник¹

Вчера был Щерб[аков]² и привез твою статью, которую я уже вчера прочел и сегодня перечитывал ³. В ней чрезвычайно много хорошего, но и с ней я не могу (пока) согласиться, как и с неопределенностью Бакунина. Главное, я одно тебе замечу, что вооруженное восстание обусловливается существующим войском, которое до сделки никогда не допустит ⁴. Едва ли ты в этом найдешь что-нибудь unpraktisch {непрактичное (нем.).— Ред.}. Тут ничего теоретического нет, а история-то с этой дороги сойти не может. Но все же я сегодня писать об этом усиленно не буду, ибо имею сообщить тебе частный запрос Чернецкого, а времени уже немного.

Частный запрос Чернец[кого] в том, что точно ли ты будешь печатать мемуары, взявши дозволение де Лаво, а также и 4-ю часть. Черн[ецкий] говорит, что с мемуарами и ‘Полярн[ой] звездой’ он еще год просуществует, что он ждал от тебя ответа и еще не получал.— Прежде всего, если ты можешь печатать, надо его спросить — как скоро будет напечатано.— Тх[оржевский] говорит, что ты ему писал, что не будешь печатать (ибо это = 12/т[ысячам] фр[анков]) и что он говорил об этом уже прежде с Чернец[ким]. Но Тх[оржевский] и Черн[ецкий] в таких отношениях, что эти отношения скорее мешают мне иметь собственное мнение, а не помогают. Дело в том, что Черн[ецкому] надо через пять недель покончить и потому он жаждет от тебя немедленного ответа. От ассоциаций он, кажется, уклоняется, а не то что ищет в них спасения, мне тут многое не нравится, но я не хочу теперь говорить, чтобы ты остался без всякого влияния и решил сам по себе: можно его поддержать, давши ему работу, или пусть сейчас распродается (что будет также совсем в убыток)? — Напиши ему, что знаешь, или напиши мне так, чтоб я ему сказал — это omni casu {во всех случаях (лат.).— Ред.} будет лучше. Но сделай это тотчас, ибо ему в самом деле узлом пришло и ждать нечего.

Вот тебе история! Право, устал даже от писанья ее, вдобавок, руки так гадко болят от chillblains’ов {обмороженных мест (англ.).— Ред.}, что просто трудно писать, а охота большая.

Вчера Щерб[аков] был вечером, ужинать не остался (сегодня куда-то едет). Поэтому я ужинал после его ухода весьма вплотную, потом лег спать и видел во сне следующее: ‘Молитву православного чиновника богородице — на голос ‘Здравствуй милая хорошая моя» ⁵.— Целое утро она меня не отпускала от тетради, я ее кончил, но еще слишком начерно, а потом надо написать голос с аккомпанементом. К отъезду Щербакова] надеюсь слажу — а тогда пошлю тебе и посмотрю — что ты ругнешь или только посмеешься.

Сегодня здесь Ант[он] Рубинштейн даст концерт.

Самое печальное известие получил сегодня через Тх[оржевского] от Веньера (который сбирается ко мне): Мерч[инский] в Петербурге заболел холерой и лежал в клинике у Ботк[ина]. Но в последнее время стал вставать и курить.— Но каково-то это для него при всех скудных делах?

Ну! теперь до другого раза. Пора на почту. Целую вас всех.

108
А. И. ГЕРЦЕНУ

27 <марта 1869 г.>. Вечером¹

Вот тебе и новости: сегодня, после обеда (т. е. перед вечером), был у меня Бакунин, а вечером был Чернецкий.

Что я ни писал прежде, но когда я увидал Бак[унина], я был внутренно так рад, что даже старался как можно меньше показать это². Твою статью он взял прочесть и принесет на днях, я взял честное слово, что сбережет ак’ куратно³. Я между тем перечту и мои письма к нему, и когда он на днях придет, сверх того предложу ему вопрос об его идеалах — и после разговора напишу тебе, и будет легче писать тебе ли, мне ли. Теперь, из его слов, я вижу, что очень работает против гревы {забастовки (от франц.— la gr&egrave,ve).— Ред.}⁴, которую считает очень опасною, особенно примыкающую греву каменщиков, типографщики еще отчасти поддержаны иностранными ассоциациями, а каменщики ничем, но и типографщики, кажется, перейдут к меньшинству, и грева лопнет, а каменщики так пострадают сильно, если сделают греву, хотя права на нее имеют еще больше (это даже по словам Чернеец[кого]). Ergo {Следовательно (лат.).— Ред.}, Бакун[ин] в сущности должен быть ближе к нам, чем сам думает. Но говорить сегодня я и не пробовал, потому что он приходил не на довольно долгое время. Мне кажется, он боялся ко мне прийти — и приходил попробовать — может ли он остаться попрежнему в отношении старичков. Хотя мы так это и не постановили, но что ж я могу иметь против этого? Полемика не должна быть враждой, если она не проистекает из личной вражды.

С Чернецким я тоже не поссорился: он приходил сказать мне, что сам сознает, что сделал ошибку и больше потому, что не понимает хорошо по-французски⁵. По наущению ли Тх[оржевско]го он это сделал или сам по себе — этого не знаю, но во всяком случае, когда человек говорит — я виноват, тут и ссориться нельзя. Тебя он благодарит за письмо, но еще не писал, потому что ждет каких-то здесь объяснений и результатов по своим делишкам (каких не знаю) и ждет их на днях, и тогда тебе напишет — на что решается.

Я пишу тебе сегодня вечером, чтоб успеть еще больше написать завтра. Но теперь скоро 12 часов, и потому иду спать, а то устанешь. Bonne nuit, mes enfants {Спокойной ночи, дети мои (франц.).— Ред.}.

A Тх[оржевский] не был вечером, и письмо в ‘Конфедере’ до завтра⁶.

28, утром

Проснулся в 7 час[ов]. Все кругом бело. Снег валит, как в России. Прелесть! Салев, Юра, крыши, деревья, улицы — все под самым пушистым снегом. Но возвращаюсь к вчерашней истории, а покуда и снег стает.

Черн[ецкий] приходил вчера также советоваться о вновь предлагаемой ему компании на кооперативных началах: известный процент на капитал, а остальной барыш разделяется между рабочими. Компания выбрала своим предводителем некоего Перрон, который пользуется славою человека коммерчески ловкого и который берет на себя руководство заведения и ответственность за капитал в 15 т[ысяч] фр[анков], который предложил Серн[о]-Сол[овьевич], недавно его получивший. Это мне сказывал Черн[ецкий], говоря, что он ожидает более подробного устава, чтоб присоединиться с своими вещами по оценке, но что его больше всего отталкивает то, что это диктатура и что он не может войти в компань, не имея хозяйского голоса. Я ему говорил, что определенный устав узнать следует, но о голосе едва ли ему очень нужно беспокоиться. Что из этого выйдет, не знаю. А Бак[унин] рассказывал мне, что Черн[ецкий] (которого он очень уважает) кобенится, как хозяин, вступить в компанию, между тем как это для него здесь — наилучший исход. Но Бак[унин] от меня утаил, что деньги Сер[но]-Сол[овьевича] (нам-то, caro mio {дорогой мой (итал.).— Ред.}, какое дело до того, чьи они). Оттенок из круповщины сильно отзывается в этих утайках: Бак[унин] боится, что мне ненавистны деньги Сер[но]-Сол[овьевича], А Черн[ецкий] — я убежден — в самом деле кобенится из хозяйской посадки, но передо мной он это скроет и найдет другой резон, а между тем, этим наш разговор будет пресечен, а дело останется без результатов.

Скоро жду Тх[оржевского] и тогда докончу. Читай Женевск[ие] газеты и ‘Эгалите’. Вопрос стал действительно интересно.

У вас в Вятской губернии, с возвышением податей, распространяется секта немолельщиков, к ней присоединяется много из мужиков, которым объясняют наказание господне за неплатеж.

Бак[унин] позаполемизировался с Реклю и ‘Fraternit’ {‘Братством’ (франц.).— Ред.}. Каким путем не знаю. Но знаю, что у меня был прежде пробный No ‘Fraternit’, я еще и не знал, что в нем участвует Реклю, но он мне показался ужасно туп. Как это опять (после Прудона!) свести социологию на чувствительность сердца? Мне это совершенно непонятно и противно, ибо из этого ничего (не) сделаешь, доказательство 1869 лет чувствительного празднословия.

Тх[оржевский] обедал, писать к тебе будет во вторник. Мне сегодня с журналами больше некогда. Лизе завтра особо. Со всеми по обычаю христосуюсь.

109
А. И. ГЕРЦЕНУ

30 м<арта 1869 г.>. Вторник¹

Хотел, было, писать вчера с вечера, но подумал, что тут разницы мало, и вчера все время отдал ‘Космосу»², и многое хочется сказать. Тх[оржевский] вчера уехал в деревню к Кашперовскому, вероятно, сейчас придет ко мне обратно — а если что есть нового, я припишу после обеда. Также жду ‘Конфед[ере]’ и пр., где поместится наш ответ. Вчера не было, видно, не поспело. Сегодня посылаю тебе ‘Москов[ские] вед[омости]’, где такие чудеса рассказаны о Чарторижских, что я подумал лучше всего тебе послать, чтоб ты передал кому следует или пропустил без внимания. Там же еще предостережение ‘Неделе’! Не верю я, caro mio {дорогой мой (итал.).— Ред.}, чтоб мы могли продержаться в русской печати под какой бы то ни было фирмою³, а заграничная пресса останется необходимостью — то пореже, то почаще, то много, то мало, то совсем молчание, но уничтожать возможности заграничной печати нельзя. Что касается до свободного возвращения в Русь, о котором ты говоришь в каждом письме, чем больше об нем думаю, тем больше нахожу, что мы так поставлены, что худшего наказания для нас найти невозможно⁴. Что касается до Брюсселя⁵, я понимаю, что Мальвида боится климата (который, однако, должен быть не хуже женевского), понимаю также, что Саша едва ли захочет основаться там, если будет искать специальной деятельности, но воспитывать итальянский народ (и в этом я не могу согласиться с Мальвидой) едва ли приведет к чему-нибудь, кроме некоего эффекта и аплодисмента,— а потом и придется куда-нибудь уехать, чтоб иметь действительно полезное, научное влияние. Я верю в красоту, хотя и не флорентийскую, а, напр[имер], романскую — но в эдюкабельность {восприимчивость к воспитанию (от франц. ducable).— Ред.} понимания того и другого племени или итальянского народа — плохо верю. Тх[оржевский] был, принес новые ‘Отеч[ественные] записки’, взял послать тебе ‘Моск[овские] вед[омости]’, но нового ничего, кроме того, что Цверцякевич⁶ убежал из больницы, Сер[но]-Сол[овьевич] его встретил, приютил в отель, дал знать его дяде, но он и из отели убежал. А для меня самая важная новость, что мне сейчас мой бандажист принес новые сапоги, по моему плану,— просто прелесть — могу жить и ходить без боли⁷, только проработал он за ними по-женевски — месяца два и счета не прислал. Возвращаюсь к ‘Космосу’: полемические статьи о Некрасове и пр., по-моему, превосходны⁸. Но статьей Антоновича, которую я успел прочесть (о единстве Космоса), я далеко не доволен⁹. Насколько в 1-м No она хорошо выцежена, настолько во 2-м завралась до огромнейших противоречий, переполненных иностранными выражениями, quasi {почти что (лат.).— Ред.} недоступными массе русских читателей. Но теперь ¹/₂ третьего, и я все же кончаю. Бак[унин] еще не был, должно быть, сегодня или завтра придет. Тх[оржевский] посмотрит ‘Bund’, я и забыл, что он не получается в книжных лавках. A ‘Confdr’ придет завтра¹⁰.

День сегодня чудесный, и я пойду в сад читать. Солнце греет лучше камина. Виза своротила на южный ветер.

Что вы все — как здоровы?

Я простужен сильно, но вообще недурно.

110
А. И. ГЕРЦЕНУ

1 апреля <1869>. Четверг¹

Не подумай, чтоб это была шутка, присягаю, что взаправду:

Сегодня едет или уже уехал к тебе Мечников и везет, вместо Щерб[акова], платье Тате и ‘Отечест[венные] записки’. Какой-то господин там у вас выиграл в рулетку 65 т[ысяч] фр[анков] и выписал его в качестве cicerone {чичероне, проводник (итал.).— Ред.} для путешествия по Италии. Ergo {следовательно (лат.).— Ред.}, ты его получишь, вероятно, вслед за сим письмом.

Его ‘Поездка в Испанию’ (в ‘Отечест[венных] записках’) очень хороша, если стихотворение (sign Дуров) {подписанное Дуров (франц.).— Ред.} его же — оно превосходно, честь ему и слава.

Грева {забастовка (франц.— la gr&egrave,ve).— Ред.} здесь идет мерзко. Мне кажется, что Бак[унин] хорошо работает и теперь дела много, но сделать ничего нельзя. Статью твою он принес. Чувствительно из разговора, что он внутренно сердится, но показать этого не хочет, даже старается показать, что он к нам стоит наи-ближе ². С ‘Народным делом’ он в разладе, ибо не признает, чтоб ‘оные господа могли позировать народными учителями и воспитателями, что таких господ нет, что есть только люди, могущие вести результаты из народной жизни и понимания’. Это quasi {почти что (лат.).— Ред.} его слова.

Он был у меня 3-го дня, всего переговорить (особенно при моей неспособности и при его непрерывной способности говорить) было невозможно, и осталось до другого раза, вероятно, он на днях придет.

Вчера пришло на твое имя письмо с просьбой напечатать послание к студентам от одного студента, только что удравшего из Петропавл[овской] крепости³. Послание, может, немножко экзальтировано, но не печатать нельзя, по моему глубокому убеждению, оно во всяком случае поворачивает на воскресение заграничной прессы. Через некоторое время можно будет его напечатать в новом прибавлении к ‘Колоколу’. В печать я отдам сегодня, а подробности лучше сообщу с Тх[оржевским]. Мне так что-то страшно.

Твой доктор — изящен, только печатают они плоховато. Все же я его читал два раза⁴.

Заметь в ‘Отечест[венных] записках’ Щедрина — ‘Дикого помещика’ — это совершенство. Да заметь статью Костомарова о молоканах. И в остальных вещах много хорошего, но это два перла ³.

‘Москов[ские] вед[омости]’ с своей перебранкой с’Вестью’ ужасно надоели, один другого гаже, просто взял бы да отшлепал по физиономии.

После обеда. Был Тх[оржевский], которому я поручил отдать студенческое послание в печать. Он сказывал, что в 2 час[а] (а теперь без 10 м[инут] два) придет Утин, который желает снять за ¹/₂ цены ‘Моск[овские] вед[омости]’, чтоб я посылал их по прочтении 2 раза в неделю ^G. Издание ‘Народного дела’, кажется, принадлежит ему. Почему же не согласиться? Если что слишком интересно, я всегда могу тебе о том писать, а им это помощь, потому что средств у них все же, кажется, немного. Если они лопнут, то потому только, что никому не интересны, а мешать им пробовать силы не следует.

Сегодняшний ‘Journal de Gen&egrave,ve’ ужасен. Грева кончается гнусно. Вероятно, Тх[оржевский] тебе его послал — увидишь сам. Не могу не прийти к заключению, что Черн[ецкий] уронил себя в общем мнении и упек бедного Данича. Да я думаю он и сам это чувствует.

Ужасно оскорбительно!

Однако едва ли кто-нибудь будет нас в этом обвинять — разве скоты. Но, конечно, не Бак[унин], которого я теперь желаю видеть и для подробностей.

‘Confdr’ напечатал наше заявление. Но Тх[оржевский] мне не велел его посылать, он у вас не проходит.

Теперь целую вас всех, мои милые, и прощайте.

Боюсь, как бы У[тин] не пришел и тогда только не поспеешь на почту.

111
А. И. ГЕРЦЕНУ

7 апреля <1869>. Середа¹

Пишу к тебе несколько строк, мой новорожденный.— Русский юноша приехал — на несколько дней². Вчера я его передал Бак[унину].— Не думаю, чтоб было что очень широкоразвитое, но развита энергия и много узнается и увидится нового — в этом я почти уверен, с Тх[оржевским] напишу тебе все категорично.— Бак[унин] издает в Интернационале еще сверх ‘Егалите’ — новый журнал: ‘Прогре[сс]’ и просил вчера, чтоб ты и я подписались (4 фр[анка] в год). Их цель собрать 500 подписчиков, и тогда можно издавать без особой сборки пожертвований и затрат. Я взял на свою ответственность твое согласие, потому что нахожу этот ‘Прогре[сс]>> триумфом Бак[унина] и работника Гильом[а], который, кажется, главный редактор ³. Издание 2 раза в месяц (с марта). При 1-й оказии тебе пришлю все, что вышло. Бак[унин] к тебе ныне относится очень дружески, но о статье твоей против говорит, что она несправедлива, просит не печатать и хочет отвечать на рукопись ⁴, но просит дать время пройти работничьим смутам, ибо в самом деле у него не может быть возможного времени, хотя жена его уехала к умирающей подруге в Италию.— Поэтому у него лишнее место и он юношу взял к себе ночевать, предварял его остеречься знакомства с Эльп[идиным], о котором тут премерзкие факты.— Бакунин] также сильно недоволен Ут[иным] и тем, что их, вследствие самолюбий, связать нельзя ⁵. Впрочем, это только inter nos {между нами (лат.).— Ред.} до времени. Из слов приезжего, из теперешнего преследования студентов, закрытия Мед[ико]-хир[ургической] академии, преследования ‘Недели’ (которую я сегодня получил) и пр. очевидно, что заграничная печать скоро понадобится — но обо всем в следующий раз.— Получил ли ты странно набранную корректуру? — Я получил вчера деньги от Тх[оржевского]и весьма благодарен.— Тх[оржевский] сегодня пошел опять есть блины к Лизав[ете] Алекс[еевне], которая прислала мне превосходнейшей икры и сбирается привести свою Ольгу и варенья.— Ну, теперь пора на почту, боюсь, чтоб кто не помешал. Обнимаю вас всех.— О Шевелеве все хуже слухи, я от него отделываюсь болезнию. Пожалуй, прими его (если он поедет в Ниццу) осторожно, на короткое время для проверки, или вовсе не пускай. Как хочешь ⁶.

112
А. И. ГЕРЦЕНУ

12 <апреля 1869 г.>¹

Caro mio {Дорогой мой (итал.).— Ред.}, вот тебе копия с моей статейки, писанной по уговору ². Подробности объясню, когда возможно. Она писана по случаю 82 No ‘Голоса’, который прошу сохранить, а если можно — прислать. Копию же я тебе посылаю с запросом или требованием подписать твое имя, мое имя и вытребованное idem {также (лат.).— Ред.} мною имя Бак[унина]. Продаваться она здесь и распространяться не будет, но о твоем согласии прошу мне телеграфировать тотчас словом: oui {Да (франц.).— Ред.}.— Я не думаю, чтоб ты имел что против, она сегодня пошла в печать. Письмо это будет у тебя в середу, мне и телеграм[ма] нужна в середу.

Младшими я больше доволен. Они, пускай, еще диче, но только потому, что мужики, но отнюдь не самолюбивы, видят своих отцов в декабр[иста]х, говорят не много, а работают честнее и решительнее.

Тх[оржевский] едет завтра. Он будет у вас в субботу. Мне ждать некогда. Писать с ним стану еще. А Кас[атки]на говорит, что карманы шарят беспощадно.

От стариков молодым друзьям.— Русские студенты!

Полиция вас бьет, но этого ‘бдительному, умудренному опытностью’ начальству показалось мало: казенная литература принялась вас надувать. Вас хотят уверить, что в Европе нет ни одной живой народной потребности и все застыло. Вас хотят уверить, что вы не вы, а поляки. Вас хотят уверить, что для вас требование права помогать бедным товарищам лишено основания и требование права сходок неестественный мотив. Рассмотримте же, как люди неминуемо дружные, все эти казенные уверения, выработанные воровским умом, который выдает себя за здравый.— Случалось не раз нам самим указывать на Европу, которая замирает. Да! Но какая Европа? Европа императорская, Европа папская, Европа королевская, поповская, дворянская, буржуазная, Европа политическая, государственная.— Поднимается, домогается, надеется, верит в свою будущность, соединяется, перерабатывает — Европа экономическая, угнетенная, голодающая, Европа труда, бессословная, безгосударственная.— Кто же это вам говорит, что в Европе нет живых элементов? — Это вам говорит нажившийся, исподлившийся литератор-чиновник. Как будто между вами, юношами, кто-нибудь найдется, кто пойдет вослед такому холопскому голосу? Мы, старики, этому не верим.— Вам говорят, что для вас немыслимо помогать бедным товарищам, потому что про то знает умудренное начальство, да монаршая милость во сто тысяч серебром.— Литераторы-чиновники забывают несчастную повесть всякой казенной тысячи в России: выжатая из народного труда нагайкою, она ниспадает с великодушного верха под названием монаршей милости и расходится по разным боковым карманам, даже не достигая своего назначения.— Как же у студентов всех учебных заведений не родиться желанию спасать своих бедных товарищей, помогать им общими силами — прямо — помимо верхобокового начальства, а если можно — и помимо денег, выжатых нагайкою из народного труда? — К чему для этого польская интрига, когда для этого достаточно неиспорченное человеческое чувство и неиспорченный человеческий смысл? — Вам говорят, что для вас не нужно сходок? Про то знает то же умудренное начальство, а для вас это неестественный мотив (который может в самом деле казаться неестественным разным генералам Треповым, потому что им, сколько они между собой ни хитрят и ни лицемерят, а встречаться гадко). А вам, студентам, между собой встречаться не то что гадко, а просто необходимо, потому что мало ли о чем перетолковать и по теоретическому и по практическому вопросу.— Неужто у вас потребность сходок — не просто человеческий мотив (русский, прусский, польский, английский, американский и пр.)? К чему же тут влияние какой-нибудь Польщизны? — Если бы у вас такие потребности родились не из собственного сознания, а чуждого влияния ради, вы были бы дураки, или были бы подкуплены. Да впрочем в этой казенной клевете все до такой степени глупо, что ее могут наклеветать только какие-нибудь жидовские уста, за рубль серебром перешедшие в православие.— Нельзя к этому не присовокупить несколько слов о Польщизне, чтобы — насколько возможно теперь — отрезать этот вопрос от захвата казенной литературой. Шляхетская Польша и шляхетская Литва сгубили народную Польшу и Литву так, как дворянская, чиновничья, казенная Россия губят народную Русь. Но из этого не следует, чтобы казенная Польша, казенная Литва, казенная Русь были народною Польшею, народною Литвою, народною Русью. Кто станет доказывать такое тожество казенного и народного, влопается в грязь (конечно, не без казенного подарочка) и только.— Подробно о польском и литовском вопросе мы будем говорить в другой раз, так же как в другой раз разберем отношения казенной литературы к студентам.

А теперь к вам, молодые друзья, последнее слово: учить вас мы не станем. Вы, собственно, для себя ничего не ищете и ничего не хотите помимо народных потребностей и движения народного. Мы это знаем и видим и потому в ваше движение верим.

——

Вот и все. Пришли мне свое ‘да’ немедленно, друг мой, иначе поздно.

Сегодня еще стану писать, но получишь, ergo, в субботу. Теперь отдохну — устал до смерти. А погода чудесная, но похоже на грозу.

113
А. И. ГЕРЦЕНУ

13 апр<еля 1869 г.>. Вторник¹

В день отъезда пана
Для купанья в море —
Утром, но не рано,
Я пишу о вздоре.

Сегодня у chanteur cl&egrave,bre {знаменитого певца (франц.).— Ред.} наверху родился сын. Сегодня я получил твое письмо от 10—11 апр[еля]. Если я тороплюсь, то потому, что почта отходит в известный час, а писать принимаешься всегда незадолго до оного. Но из этого не следует, что послание студентам было печатано с печатного. Печатано оно с писаного, и деньги получены. Корректуру я тебе и послал вместо писаного.

В чем Б[акунин] расходится — это только разве в том, что подчас лишне волнуется. Сер[но]-Сол[овьевич] разве 15-ю т[ысячами] (в которых Черн[ецкий] сомневается) уже так велик, а то я ничего не знаю, кроме того, что, говорят, он принимает большое участие в работиичьих интересах. Но в великой роли он, вероятно, хвастает. А что маленький Черкес? ² Об Э[льпидине] говорят о затратах по типогр[афии] и о том, что сколько его ни просили не писать в отечество, он все-таки добился до сгубления многих. Это меня Б[акунин] просил не рассказывать.— Вчера с вечера я тебе послал письмо на имя Лизы и жду ответа ³. Видишь, каким образом случается, что длинного письма о многом ином и не подготовишь.

Вчера же вечером я поругался с Шевелевым, который меня полчаса с лишком промучил, так что я долго не мог успокоиться ⁴, думал даже, что буду болен, но при чудеснейшей погоде с рук сошло. А потом был Черн[ецкий], о котором, вероятно, сегодня надо будет писать тебе по почте. Также уж сегодня к вечеру приготовлю сцену моего ругательства с Шев[елевым]. Надо хорошенько припомнить. Это до такой степени было смешно, что я после, когда поуспокоился, хохотал до упаду (т.е. в кресло, а не в обморок). Во всяком случае теперь просьба, ты этого господина, если б он явился, к себе вовсе не пускай.

Теперь одиннадц[ать] час[ов], а Тх[оржевский] придет в 12-ть, а потом пойдет докончить укладки и поедет. К сожалению, я не могу писать без перерывов, все требуется ногу расходить по комнате (иначе неловко, т. е. больновато) и подумать. Вот и это много мешает. Но, впрочем, caro mio {дорогой мой (итал.).— Ред.}, смейся надо мной, если хочешь — это иногда даже весело обоюдно. А часто надо, чтоб было весело. Об этом я поговорю в статье, посвященной Тате ⁵, но теперь переписывать написанное не могу. Много стихов, которые все же треб… interruptio {перерыв (англ.).— Ред.}… уют поправок.

Иезуитская школа идет и останавливается перед моим окном. Безобразнейший учитель иезуит ищет между мальчишками, кто не так шел в строю, и требует, чтоб ему дети сделали донос. Дети молчат и хохочут. Такого ослиного голоса, как у иезуита, я давно не слыхал. Наконец, ушли.

А почему, впрочем, часто невесело? Да мало ли почему? Напр[имер], какое мне дело до Боке и до В. Гюго? До нелепости одного и до извращенного самолюбия другого? А вот когда ‘Бирж[евые] вед[омости]’ стараются основать целую гнусную статью на твоем заявлении о желании возвращения и указать, будто ты можешь решиться просить милости — мне больно и я до такой степени взбешен, что желал бы отомстить за тебя, позоря их прямо во всех газетах — если только позволишь ⁶, но мою способность к спокойной веселости и это отнимает. И не худо бы, если б ты мне добыл газеты (кроме ‘Моск[овских] вед[омостей]’, т. е. ‘Голос’, ‘Бирж[евые] вед[омости]’), ‘Петер[бургские] вед[омости]’ и ‘Весть’ 22-й No, где она перепечатала студентские листки целиком и дала повод другим газетам все движение учебн[ых] заведений выдавать за польск[ую] интригу, так что даже ‘Петер[бургские] вед[омости’] объявили известия и скрытия и искажения фактов в ‘Голосе’, ‘Моск[овских] вед[омостях]’ и пр. вздором — не худо бы, если б ты постарался собрать и прислать мне все это (потому что здесь никак не достанешь), да поскорее, ибо можно сделать очень хорошую вещь. В ‘Моск[овских] вед[омостях]’ вчера в подражание статье ‘Голоса’ (23 марта, No 82) преподлейшая статья, также полная клевет ⁷. Тх[оржевский] у меня позавтракал и пошел ехать. Мы решили так, что письмо пойдет по почте, ибо он будет только в субботу в Ницце, он останавливается в Лионе и в Марселе, он путешествует. Вот видишь, таким образом дошло до ³/₄ третьего.— Черн[ецкий] хотел мне прислать что-то, чтоб тебе сообщить. Я ¹/₄ часа еще подожду, да и пошлю на почту, ибо позже 3-х поздно. А пришлет что позже, я пошлю вечером, и со всей сценой с Ш[евелевым] оно пойдет завтра в 6 час. утра, или подожду до завтра до 3-х же час[ов]. А теперь пока, addio {прощай (итал.).— Ред.}!

114
А. И. ГЕРЦЕНУ

28 апр<еля 1869 г.>. Середа¹На сон грядущий

Сколько ни ‘старался послать письмо давеча, нет — не в силах был написать, надо было покончить другие работы. Мне хотелось даже с тобой немножко побраниться, но, получивши твое письмо от воскресенья вечера, никакой охоты к полемике не оказывается. Я слишком чувствую, что все скверно, и слишком тебя люблю. Какая тут к черту полемика!

Татино путешествие и Тх[оржевско]го промахи — довольно забавны, но все остальное вовсе не забавно. А если ты с ‘Голосами’ и пр. получил No ‘Егалитета’, где напечатано, как солдат в Бельгии, преследуя бегущую женщину, спрятавшуюся за дверь, пырнул штыком в дверь, так что проткнул и дверь и женщину (это все по случаю гревы), то едва ли тебе захочется искать приюта в Брюсселе, и остается Генф или Лондон, а все остальное нелепость.

Статью мою покончил я только сегодня ². Мне становится жаль, что ты не подписал моей прежней статьи из-за чувства изящной словесности. Тут была нужна скорость. Теперь моя статья имеет лучший тон. Умоляю тебя прислать согласие на подпись, ибо иначе — по моему мнению — это будет просто позор, ибо вместо вызова значит обессилить юношество. Содержание моей статьи следующее: ‘Пусть себе закрывают академии, или подчиняют их военному министерству (что совершается de facto {на деле (лат.).— Ред.}) — рассыльное юношество и по науке и по симпатии должно соединиться с народом. Заметь, что в Архангельской губернии 600 000 (т. е. полгубернии) взбунтовалось с голода. Пришли солдаты, и был карнаж {резня (от франц. le carnage).— Ред.}³. Неужто юношество не должно принимать участия? А это не одно место, а происходит повсюду. Если мы не поднимем словом дух юношества, это будет просто подло. Неужели же ты и тут не дашь подписи?

Я послал сегодня статью набирать, так чтоб 1 мая послать тебе корректуры. А прислал бы ты просто согласие печатать с твоей подписью, было бы гораздо лучше.

Чтоб мой внучек⁴ с тобой встретился — мне необходимо. Нельзя ли сделать это 7 мая в Лионе? Или ты приедешь сюда вместо Брюсселя, но отвечай немедленно, ибо иначе невозможно.

115
А. И. ГЕРЦЕНУ

5 мая <1869>. Середа 9 час[ов] утра¹

Итак, вы, вероятно, сегодня выезжаете ².

Я жду тебя, когда зефир игривый
Листочки роз в час утра шевелит,
Я жду тебя в час ночи молчаливый,
Когда луна окрестность серебрит.
Я жду тебя (bis) *
(Старый романс в воспоминание Марьи Павловны)
* повторить (лат.).— Ред.

Сегодня от тебя письма не было. Два прошедших письма меня глубоко потрясли. Слезы душат, и, действительно, чувствуется, что самое реальное было бы околеть³. — Выскажусь, как можно короче.— Если ты находишь ошибки — можно поправить, можно полемизировать, но на них еще с высокомерием, которое не заменяет убеждения, отзываться нельзя.— Ты видишь какие-то влияния Бак[унина], который мне долею напоминает тему ‘Шумим, братец, шумим’ ⁴, но которого я не стану обвинять, просто из личной несовместимости, в том, чтоб он поступал не так как бельгийская интернациональ (о которой ты говоришь). Здесь он в этом случае поступал совершенно так же и останавливал, и скорее боится несвоевременных волнений. В русском вопросе он, может, пошел дальше, я не могу сойтись, но и мешать не стану, ибо вред останавливания, мне кажется, в тысячу раз вреднее чего бы то ни было. Пусть Катков ругнет за ошибку — беда не велика, беда была бы, если б похвалил. Как же вновь примирившийся с тобою кавказский сын ⁶, который будто бы постоянно имеет корреспонденции, не понял из ‘Голоса’ или иных газет — хотя бы одесское происшествие, что газеты врут по-своему, а что юное движение в большинстве живо и что если бы даже вело к несчастиям, все же останавливать грешно и позорно и вреднее, чем все, что может случиться. На кой же черт мы выставили пять голов на ‘Пол[ярной] звезде’, Герцен? — (Я поправил цифру, которая относится до Северо-восточн[ого] края).— Ехать в Архангельскую] губернию я скорей готов, чем в какой бы то ни было рай земной, но если на это сил уже не хватит — то я молод[ому] поколению мешать все же не стану.— Мой мужичок⁶тебе с первого взгляда, пожалуй, не понравится, мы с ним и сблизились только весьма постепенно, манеры у него уже совсем мужицкие. Но ведь выносили же мы бурмистров Плат[она] Богд[ановича], Ив[ана] Ал[ексеевича], Ал[ексея] Ал[ександровича] — почему же не вынести мужика-юношу, который, вероятно, не уцелеет. А останавливать его я, без сомнения, не стану. Посылаю тебе корректуру статьи, которая до твоего приезда или приказания отпечатана не будет, я поправил все, что нужно, но я не могу понять, в чем ты с ней не согласишься,— и печатать хочу не самолюбия ради, а ради того, что в ее правде я убежден и убеждением также не пожертвую.— Бак[унин] подписываться не желает, боясь разойтись в убеждениях.— Мне приходится стоять как-то по середине между элементом шума и элементом консервативного социализма. Как это тяжело, мой, во всяком случае, страстно любимый брат,— ты себе этого представить не можешь. Вот, кстати, подвернулись на столе стихотворения Рылеева…

Не сбылись, мой друг, пророчества

Пылкой юности моей… ⁷

Почта сейчас приносит газеты, позитивную ревю — но прочесть успел только письмо ‘Journal des femmes’ {‘Женская газета’ (франц.).— Ред.}, который извиняется, что не может теперь выходить, а только через некоторое время, письмо адресовано madame Tchorzenvski {госпоже Тхоржевской.— Ред.}. Вот жуирующий пан обрадуется, узнавши, что женат! — А от него вчера было письмо ко мне из Флорен[ции] — жуирует да и только — и слава богу! — До скорого свиданья, Герцен.

116
НЕИЗВЕСТНОМУ

<Женева. Ноябрь 1869 г.>¹

Я читаю биографию Грановского. Что это за эзели {ослы (нем.).— Ред.} должны быть — мои приятели Станкевич и покойный Кудрявцев. Такого унижения при желании возвысить память Гранов[ского] я не думал встретить. Идеалистическая казуистика, казенный слог мемуаров о генерале Кутузове и т. п. Я дочту до конца, потому что многое меня интересует. Но в сущности это дичь невероятная. Зачем же выставлять все ошибочки мальчика, чтоб заявить им глубочайшую преданность. Их можно заявлять мерзким состоянием общества — и тогда это перешло бы в историческое наблюдение за ходом дел, и оно могло бы быть интересно.

Вот вам рецензия, мой новый друг. Я немножко разошелся с Грановским в конце 40-х годов, и, может, вследствие не только юношеских, но и теоретических размолвок. Но оскорбить его память я ничем бы не хотел, и выписывать юношеские quasi-метафизические ошибки — нелепо.

Станкевича могла увлечь любовь к брату, а может и недостаток реального смысла. Но все же это прискорбно. Уже если что можно было проводить в этом жизнеописании, то это только физиолого-исторический смысл, а остальное все становится бессмыслицей.

117
А. И. ГЕРЦЕНУ

5 янв<аря 1870 г.>. Середа — вечером¹

Хотел писать тебе сегодня до 3-х часов, но не успел по и причинам. Разные известия с разных сторон. Но прежде всего, чтоб не забыть — Тх[оржевский] ждет от тебя письма и думает, что дешевле купить итальянскую] грамматику и лексикон в Париже, чем купить здесь и переслать, а распаковывать уже запакованные ящики, где ему итал[ьянской] гр[амматики] не помнится, еще труднее. Он ждет от тебя приказа, что переслать, что перевести к Чернец[кому], который во всяком случае остается здесь до мая.— Сам же он, кажется, собирается в Париж, и хотел бы все вещи сбыть с рук. Вот в чем и его дело. Но, вероятно, он ближе 2-х недель или месяца не уедет. Деньги я получил — спасибо. У нас продолжается самый удушливый туман, так что дышать трудно, вот уже 4 дня.

Теперь к делу. Я получил письмо от my boy {от моего мальчика (англ.).— Ред.}² от 20 дек[абря], а по другим известиям my boy тоже в тюрьме. Что из этого заключить, совершенно не знаю. Всего арестовано до 70 челов[ек] в Петербур[ге] да в Москве 10, и в провинции сколько-то. Говорить о my boy никому не нужно. Он если не в тюрьме, то умер — и будет здесь. Хочет видеть тебя и Б[акунина]. А точно ли он свободен — ничего не знаю.

В Женеву будто бы прислано 5 челов[ек] р[усских] шпионов и несколько дам. Я ДО сих пор никого не встречал, но рекомендуют осторожность.— В Париже есть очень хороший человек — Озеров. Отыщи его непременно и тотчас и скажи ему, что я его письмо получил, но раньше двух недель отвечать не буду. Адрес: Rue Bria, 19.— Прими его отечески. Впрочем, я думаю ты его знаешь.— ‘Егалите’ тебе был послан с ‘Голосом’ — напиши, получил ли.

Как ни скверно положение, но мне работать хочется, и задач так много, что не знаю как и сладить.

Почему ты не хочешь выписывать ‘Моск[овские] Вед[омости’]? Мне кажется, они чрезвычайно нужны, как своего склада противники. Да я уверен, что надо опять прийти к изданию ‘Кол[окола’] и съехаться, где и как тебе угодно ³.

Итак, у тебя Жан-Батист, а я послал тебе его письмо. Получил ли?

Больше теперь писать не стану. Устал и спать пора. Прощай! Ужасно жутко на сердце.

Письмо твое Ж[уковскому] послал, но я уже и прежде ему говорил в том же духе. Увижу его в субботу. Боюсь предложить ему заем у Тх[оржевского], может, Тх[оржевский] не захочет дать. Увидим. Но Ж[уковский] писал тебе, потому что не мог поступить иначе, а сам он понимает, что ты в затруднении, и понимает, что из фонда никакой заем невозможен, тем более, что, пожалуй, понадобится скоро для совсем реальных помощей.

118
П. Л. ЛАВРОВУ

Greenwich, 16 мая <1875>.
Воскресенье Ashburnham Road, No 35¹

Истинное спасибо вам за посещение, Лавров ². Оно мне снова дает надежды на деятельность. Тотчас после вашего посещения, кажется, совладал с поэмкой, которую вам и посылаю³. Если думаете, что можно напечатать, напечатайте, если думаете, что надо кое-что исправить, скажите. Изданий ваших еще не получал, должно быть, придут завтра. Сегодня ночью мне нездоровилось, но, как обычно после припадка, здоровье свежее и крепче. Оно странно под старость лет, но успокоительно.

Итак, жду с нетерпением ваших изданий, а сам надеюсь быть в Лондоне в конце недели.

Ваш новый старый друг Огарев

119
П. Л. ЛАВРОВУ

Greenwich, 28 мая <1875>.
Пятница Ashburnham Road, No 35¹

Думал быть у вас на сей неделе, любезный Лавров, но, во-первых, у меня Мэри была больна так, что с трудом могла двигаться, а вчера я был болен обычной болезнью. Мне же вообще одному ездить опасно, да и старуху мою больную одну оставить не хотелось. Поневоле поезд[ку] в Лондон отложил до начала июня. Вашим ‘Вперед’²я совершенно удовлетворен и, насколько понадобится и хватит сил, приму в нем деятельное участие, а мне необходимо участие в журнале, иначе существование становится тяжело. Недеятельность сбивает с толку.

Скажите, пожалуйста, не знаете ли вы, где находится Благосветлов³ и в каком он отношении в нашей отчизне?

Преданный вам Огарев

Прилагаю еще недавние маленькие стихи⁴.

P. S. Одно бы еще хотел заметить: если русские мужики читают кое-где ‘Вперед’, нельзя ли почти все иностранные слова, даже слово ‘эксплуатация’, перевести на русский? Иначе оно будет непонятно. Я сколько ни старался, прежде известных книжных средств, не могу⁵.

120
П. Л. ЛАВРОВУ

13 июля <1875>. Вторник¹

В Лондон все еще по нездоровью не попаду, почтеннейший Лавров, но писать вам спешу, может, сия вещь еще попадет в ближайший No, я думаю, это было бы полезно. Я оное встретил в сегодняшнем No ‘Daily Telegraph’ {‘Дейли Телеграф’ (англ.).— Ред.}, переписал в свою книжку и перевожу для вас, чтоб уже не было никаких хлопот. Если вам придумается какое примечание или если имеете какие дальнейшие известия — это было бы очень хорошо, но этого так в стороне оставить нельзя. Сами увидите.

‘Daily Telegraph. July 13 Tuesday. Russian socialism. (From our own correspondent) St. Petersbourg, July 8’ {‘Дейли Телеграф. Июль 13-го, четверг. Русский социализм. (От нашего собственного корреспондента). Ст. Петербург, июля 8-го’ (англ.).— Ред.}. ‘Дознание в русском социальном заговоре прошедшей осени сейчас покончено, и министр юстиции составил свой рапорт. 788 человек обвинены. Мое сообщение было во-время оно показано ложным в официальных телеграммах. Но министр народного просвещения издал теперь циркуляр, предписывающий воздерживать юношество от коммунистических учений и признающий коммунистические заговоры в 37 губерниях. Это обнародование произвело великое впечатление. Правительство открыло революционные пропаганды в Московском полку, в конной гвардии и в саперном батальоне, все в гвардии его величества’ ².

Вот и вся телеграмма из России в ‘Daily Telegraph’. Боюсь, что уже поздно, но тороплюсь, может, это придет к вам завтра рано утром. Я думаю, подобную вещь из рук выпускать не следует.

Ваш старый Огарев

121
П. Л. ЛАВРОВУ

2 авг<уста 1875 г.>. Понедельник¹

Много и много благодарю за 14 No ‘Вперед’, любезный Лавров! Известия из России великолепно составлены и горьки. Сегодня читаю в ‘Daily Telegraph’ следующую телеграмму из Рейтера (от 31 июля, из Питера, под заглавием ‘The russian conspiracy’ {‘Русский заговор’ (англ.).— Ред.}): ‘Следующее решение сегодня прошло в сенате над людьми, сужденными под обвинением в высочайшей измене: два студента и два гражданина (citizens?) приговорены к каторжной работе на сроки от 6 до 10 лет, два солдата к военному заключению на 21 месяц, а два студента на б и 10 дней ареста’ ².— В чем же дело и как достать имена?

А как вам нравится тюремное дело в Италии? Скоро ли же это мы этих господ, хоть бы с мягкосердием французского офицера, примем в штыки?

Сбираю, т. е. приготовляю, разную коллекцию писаний для ‘Вперед’.— Здоровье все плохо, и по обычному недугу и по простуде.

Надеюсь все нужные известия получить на сей неделе и на следующей быть в Лондоне, слишком необходимо.

Ваш искренний друг Огарев.

Я писал к вам недавно.

122
П. Л. ЛАВРОВУ

14 августа <1875>¹

В деле Дьякова ² надо обратить внимание на работников и мещан, которые, подпавшись под допросы тайной полиции, развращаются правительством до роли доносчиков и подлецов. Тут уже не то, чтоб толковать о мудрости или немудрости законодательства, а следует толковать о бедственном положении низших классов и предательских мероприятиях правительства.

Н. Огарев

P. S. Хотел сегодня к вам ехать, но нет возможности, отлагаю до понедельника.

Оставшиеся у меня ‘Ведомости’ сегодня же вам посылаю, тороплюсь.

123
П. Л. ЛАВРОВУ

Пятница, 10 сентября <1875>¹

Вот, друг мой Лавров, статейка: ‘После чтения ‘Знания»². Если найдете ее полезною — поместите. Если что захотите изменить или откинуть — поступите, как заблагорассудите. Мне самому мудрено что-то, а между тем, кажется, вещь не без пользы.

Ваш старый Огарев

124
П. Л. ЛАВРОВУ

13 окт<ября 1875 г.>. Середа¹

Вот уже три дня, дражайший Лавров, сбираюсь к вам писать в ответ на ваше субботнее письмо и, наконец, решаюсь. Я перечел предисловие к женевскому изданию Герцена n раз, но оно меня все меньше и меньше удовлетворяет². Может быть, автор оного не заметил, что он умаляет память Герцена для того, чтоб поговорить в общих фразах, даже не всегда ясных. К этому заключению прихожу невольно и с огорчением. Отвечать на предисловие еще не могу, потому что не знаю всей обстановки издания. Но перечту и еще и еще. Надо решиться сказать несколько строк или страниц. Но, что вы называете второй статьей о Герцене, ищу, ищу и не нахожу да и только³.

Грустно мне ваше мнение об Озерове⁴. Я думал, что он мог бы поселиться у нас, и даже климат для его расширения сердца был бы получше юга. Это человек, которого я очень люблю и уважаю. Подумаю еще и на днях стану ему писать.

Дружески жму вам руку.

Ваш Огарев

125
П. Л. ЛАВРОВУ

1876. Вторник. 4 генваря¹

С новым годом, друг Лавров! No 24 ‘Вперед’ читаю радостно. Он умно создан. Я против него ничего не имею, а все за все. Но личная жизнь приводит к другому концу: свои болезни и много близких умирающих, так что уже не пособишь.

Но возвратимся к ‘Впереду’. Вы упоминаете о Петре Бибикове². Мне кажется, что я его давно помню, да и вас в оное время. Может, я ошибаюсь, а стараюсь о нем вспомнить с искренней дружбой. Он, кажется, был чистосердечный человек. Хорошо, что вы о нем вспомнили. Просто отрадно.

Что же тут делать, Лавров! Поневоле память как-нибудь собьется: спина расстроена с 17-летнего возраста, а теперь 62 года, тюрьма и ссылка и падучая болезнь. А заграничное житье, сколько ни сладостно, я все же считаю ссылкой, и, сам не знаю, как и почему, хотелось бы на Русь. В самом деле, я новый социальный элемент вижу там, и только там. Поместите ли во ‘Вперед’ об этом статью? Все, что я теперь при моих силах могу сделать, вышло бы довольно верно. Это уже сами оцените.

Ваш Огарев

P. S. О какой ‘Думе’ говорится в журнале? То ли, что я послал или что другое?³

126
П. Л. ЛАВРОВУ

26 февр<аля 1876 г.>. Суббота¹

Не могу не написать хоть несколько строк, друг Лавров. Вчера поздно вечером получил 2 No ‘Работника’, 2 No Народных,² ‘Слово на великий пяток’ — 1 книжку ‘Правды и кривды’. До сих пор всего больше увлекаюсь одним No Народного (первые века христианства)³. Более еще прочесть не успел (теперь полдень субботний). Но на будущей неделе поделюсь с вами, если вы еще не имеете.

Ваш старый Огарев

127
П. Л. ЛАВРОВУ

2 марта <1876>. Четверг¹

Получил и читал ‘Вперед’, друг Лавров и, хотя и поздно вечером, не могу остановиться, чтоб не сказать несколько слов. Все же статьи о родине написаны превосходным русским языком, а передовые совершенно foreign {иностранные (англ.).— Ред.}. Уж не собраться ли нам, чтоб определить русский язык по части социологии, а то, право, будет для читателя непонятно? Жду на этот вопрос ответа ².

Ваш Огарев

128
П. Л. ЛАВРОВУ

Понедельник, 13 марта <1876>¹

Друг Лавров,

Субботний No ‘Daily Telegraph’, где начало прилагаемого происшествия, никак не могу у себя отыскать, кому-то отдал. Сегодняшнюю вырезку вам посылаю и несколько строк к оной².

Ваш друг Огарев

‘Как-то неприятно взирается на воровство. Но все же все банки и прочее разжились на обкрадывании бедных рабочих посредством их труда и собиранием пошлин. Отчего же кому-нибудь и не украсть у другого? А все это так и останется, пока люди не состроятся в общину’.

129
П. Л. ЛАВРОВУ

4 апр<еля 1876 г.>. Вторник¹

В обеих телеграммах, друг Лавров, мне бы не хотелось, чтоб вы пропустили великороссийские путешествия². Я давно ничего не видывал более забавного и менее интересного для публики.

Получил 1 апр[еля] ‘Revue Historique’ {‘Историческое обозрение’ (франц.).— Ред.} Моно ³. Есть ли оно у вас? Может, и найдется что интересное. Только мудрено натянуть на себя сочувствие к истории! Наше дело разрушить современное, а благоговение перед историей помешает будущему. Может, я и ошибаюсь, только кажется, что так.

Первое апреля ‘Вперед’ — читаю и перечитываю.

Ваш старый Огарев

130
П. Л. ЛАВРОВУ

На почту посылаю в четв[ерг].
11 мая <1876>¹

Собирался писать к вам еще в понедельник, друг Лавров, да вот не написалось до середы, все был занят письмами, а левая рука все же не развилась, так что правая, сломанная, мне напоминает запад, а левая, неразвитая, восток. Ни с которой стороны ничего порядочного и не выходит. Получили ли мое письмо и пр., посланное на адрес ‘Forward’ {‘Вперед’ (англ.).— Ред.} (помнится) в субботу? На днях получил 14 и 15 No (февраль и март) ‘Работника’. Признаюсь Лавров, все еще сил и терпения не хватает дочесть. Эта подделка под народный язык ни к чему не приведет. Мужик не поймет, начиная с картинки, а пальтошнику надоест. Это между нами. Цели хороши, камня бросать не хочется, но жаль до смерти. Это не в помощь делу.

Записки Тани вам пришлю обратно на днях². От них сердце поюнело. Перечитайте в ‘Посмертных сочинениях Герцена’ статьи о Кетчере и Боткине ³. Это так цельно, что тут память ничего не прибавит к характеристике.

В Гринвиче тихо, и этим я доволен. Только на прошлой неделе нам слух и голову утомил церковный звон с двух часов пополудни до одиннадцати вечера. Это с четверга до субботы звонарь звонил для практики на мотив первых 4-х такт[ов] из песни ‘здравствуй, милая хорошая моя’, а в воскресенье звонил уже пореже, но во славу господню.

Левая рука еще чернилами писать не может. Теперь устала. До другого раза, друг Лавров.

Ваш Огарев

Телегр[амма] 9 мая: Андра[ши] на съезд с Горчак[овым] и Бисмар[ком]¹.

131
П. Л. ЛАВРОВУ

19 мая <1876>. Пятница¹

Вот в чем вопрос: не перевести ли из ‘Forward’a’ {‘Вперед’ (англ.).— Ред.} какие из русских корреспонденции на английский для поставки в английскую ежедневную или еженедельную газету? Статьи и газету мы бы выбрали, за перевод я бы взялся, кажется, к языку довольно привык? А, ведь, польза для ‘Вперед’ была бы.

Пишу еще левой, но правая поправляется превосходно. Зато Мэри у меня захворала серьезно.

Ваш Огарев

132
П. Л. ЛАВРОВУ

Понедельник, 29 мая <1876>¹

Вашу записку, друг Лавров, в пятницу получил. Вчера пересматривал ‘Reynold’. Лучше бы найти ежедневную газету, очень распространенную, главное дело, русские корреспонденции из ‘Вперед’. Многие газеты примут охотно, по вражде к России, и у нас отсюда возникли бы полемики со всякой катковщиной.

Ваш старый Ник.

133
П. Л. ЛАВРОВУ

11 авг<уста 1876 г.>. Пятница¹

Из хорошего письма из Питера от 11 июня н. с.

‘Дошли ли до вас вести о бывших тут похоронах политических? В следственной тюрьме помер политический арестант Чернышев от чахотки. Ему устроили похороны, за которыми шли 800 человек ². Поп струсил и сбежал. Толпа взяла гроб на плечи, снесла на кладбище, похоронили рядом с Добролюбовым, поставили крест с надписью: ‘борцу за правду и свободу’. Конечно, это случилось потому, что полиция прозевала. Но такого ничего и в 60-х годах не было. У нас смелости больше становится…’ ³

Пригодится ли вам, друг Лавров, сами подумайте и решите.

Что в вашей стороне за пожар был вчера?

Что это за штука из сегодняшних телеграмм ‘D[aily] Tel[egraph]’? ⁴

Ваш Огарев

134
П. Л. ЛАВРОВУ

Воскресенье, 4 марта <1877>.¹

Глаза ужасно болят, друг Лавров, но все же прочел ‘Новь’ Тургенева и хотел ее вам послать, но в письме из Парижа увидал, что мне этот экземпляр надо возвратить, потому что Тургенев его кому-то обещал. Во всяком случае, произведение замечательное, и прочесть его необходимо. Читали ли вы его и можно ли его достать в Лондоне? Во всяком случае, ответьте поскорее²,

Ваш Огарев

Записку посылаю 5 марта.

ПРИМЕЧАНИЯ

К письму No 1

¹ Печатается по автографу, находящемуся в деле III отделения ‘О лицах, певших в Москве пасквильные стихи’ (ЦГИАМ, ф. 109, III отд., 1 эксп., 1834 г., No 239, приложение No 84, л. 141—142). Датируется 1832 г. на основании упоминания в тексте о трехмесячном отсутствии Огарева из Москвы. Трехмесячным отпуском Огарев пользовался только в 1832 г.

Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 706—709.

² Речь идет о книге: Damiron, Essai sur l’histoire de la Philosophie en France au dix-neuvi&egrave,me si&egrave,cle, Paris 1828. (Дамирон, Очерк истории философии во Франции в девятнадцатом веке, Париж 1828.)

³ Книга Ахилла Мюрата, сына маршала наполеоновской армии, ‘Lettres sur les Etats-Unis un de mes amis d’Europe’ (‘Письма о Соединенных Штатах к одному из моих друзей в Европе’) вышла в 1830 г.

⁴ Книга Фенимора Купера ‘Впечатления об американцах, собранные путешествующим холостяком’ вышла в 2 томах в 1828 г. на английском языке, в Филадельфии. В том же и следующем годах переиздана также на английском языке в Англии и Германии.

⁶ Огарев поздравляет Герцена с окончанием двух его работ:

1) частью перевода, частью изложения книги французского философа-эклектика В. Кузена ‘Rapport sur l’tat de l’instruction publique dans quelques pays de l’Allemagne’. Paris 1832. (‘О состоянии народного просвещения в некоторых немецких государствах’, Париж 1832.),

2) перевод какой-то книги или статьи немецкого философа-гегельянца Людвига Михелета. Обе работы Герцена света не увидели. Первая из них в виде отпечатанных листов была захвачена жандармами при аресте Герцена в июле 1834 г. и фигурировала при следствии. Позднее эти печатные листы из следственного дела исчезли и остаются неизвестными.

⁶ Пассеки — Вадим Пассек, его семья.

⁷ Диомид — Д. В. Пассек, брат Вадима, близкий к кружку Герцена — Огарева.

⁸ Миша — М. П. Носков, до своего отъезда в Петербург, в 1832 г.’ — один из ближайших к Герцену и Огареву участников кружка.

⁹ Евгений — Е. В. Пассек, старший из братьев Пассеков.

¹⁰ Книга Лерминье, упоминаемая Огаревым, вышла в 1831 г.

¹¹ Карл Иванович Зоненберг — воспитатель Огарева.

¹² Степан Булатов — крепостной приказчик отца Огарева.

¹³ Николай Михайлович Сатин — один из ближайших друзей Огарева, член кружка Герцена — Огарева.

К письму No 2

¹ Печатается по автографу, находящемуся в ЦГИАМ, ф. 109, III отд., 1 эксп., 1834 г., No 239, приложение No 87, л. 8—9. Датируется на том же основании, что и первое, 1832 г. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 710—712.

² Речь идет о столкновении Герцена с выдающимся профессором Московского университета Михаилом Григорьевичем Павловым. См. о столкновении с Павловым в письме Герцена к Т. П. Пассек от июня или июля 1833 г. (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. I, стр. 109—100.)

³ Имеется в виду Дмитрий Павлович Голохъастов, назначенный в ноябре 1831 г. помощником попечителя Московского университета. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XIII, стр. 174—176.)

⁴ Гарвей Бирк — герой весьма популярного в то время романа Ф. Купера ‘Шпион’.

⁶ Речь идет о Петре Александровиче Иовском, адъюнкт-профессоре по кафедре права в Московском университете.

⁸ Вероятно, парафраза строки Гете из посвящения к ‘Фаусту’ — ‘Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten’ (‘Вы снова здесь, изменчивые тени’. Перевод Б. Л. Пастернака).

⁷ Т. П.— Татьяна Петровна Кучина, вышедшая замуж за В. В. Пассека.

⁸ А. Н. Савич — член кружка Герцена, впоследствии крупный русский ученый-астроном.

К письму No 3

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 3. Впервые напечатано в журнале ‘Русская мысль’, 1888, кн. VII, стр. 4—6 с существенным искажением текста. В исправленном виде перепечатано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 713—714. Датируется на основании указания Герцена на то, что это письмо написано в 1833 г. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XII, стр. 70.)

² Герцен в ‘Былом и думах’ (глава ‘Ник и Воробьевы горы’), привел часть настоящего письма (от слов ‘Выехал я…’ до слов ‘…а на душе темно, темно’). См. Л. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XII, стр. 75.

³ Речь идет о неизвестном произведении Огарева.

⁴ Оратория московского композитора Франца Ксавера Гебеля на слова Огарева упоминается во многих письмах последнего. В юношеских бумагах Огарева, захваченных полицией в 1834 г., сохранился неопубликованный стихотворный текст на немецком языке, озаглавленный ‘Die Weltgeister’ (‘Мировые духи’, черновой автограф Огарева). Весьма вероятно, что это вариант той же оратории, только иначе озаглавленной. В 1840 г. Огарев вновь готовил либретто для Гебеля.

⁵ ‘Тоска по отчизне’ — неизвестное ни в печати, ни в рукописи стихотворение Огарева.

⁶ Последняя фраза приведена Герценом в ‘Былом и думах’ в качестве эпиграфа к главе ‘Ник и Воробьевы горы’. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. XII, стр. 70.)

К письму No 4

¹ Печатается по архивной копии, хранящейся в ЦГИАМ, ф. 109, III отд., 1 эксп., 1834 г., No 239, приложение No 84, л. 305—306, сверенной с подлинником, хранящимся в Московском областном архиве. Впервые опубликовано в журнале ‘Голос минувшего’ No 1—4, 1919 г., стр. 68—69. Датируется 1833 г., так как является ответом на письмо Герцена от 24 июня 1833 г. (См. Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. XXII, стр. 3—5.)

² Имеется в виду член кружка Герцена — Огарева Алексей Козьмич Лахтин. См. о нем в воспоминаниях Огарева ‘Кавказские воды’, настоящее издание, т. I, стр. 398—399.

³ Огарев крайне отрицательно относился к чиновничье-помещичьей среде, окружавшей его в доме отца, и тяготился необходимостью общаться с этими людьми. В этот период — около 23 июля — Огарев писал:

И люди на людей здесь не похожи:

Какие отвратительные рожи

. . . . . . . . . . . . . .

О боже, боже! сжалься надо мною,—

Мученье жить мне с этою толпою,—

А пуще сжалься ты над ней самой

И над ее уродливой душой.

(Н. П. Огарев, Стихотворения и поэмы, 1938, т. II, стр. 348)

⁴ Строки из стихотворения Рылеева ‘Стансы’ к Александру Бестужеву (1824—1825). Цитата неточная.

⁶ Неожиданная смерть дочери Гебеля, причиной которой, по-видимому, было самоубийство. Студента Почеку, который был близок к покойной, обвиняли в том, что он дал ей яд. Происшествие это крайне взволновало всех членов кружка Герцена — Огарева.

^в Ив. Оболенский — студент, друг Почеки, защищал и оправдывал его поведение.

⁷ О чем идет речь, неизвестно.

⁸ Герцен сдал последний университетский экзамен 22 июня 1833 г., а 30 июня был утвержден кандидатом отделения физико-математических наук.

⁹ Книга французского историка Жюля Мишле ‘Histoire romaine: Rpublique’ (‘Римская история: Республика’) вышла в Париже в 1831 г.

‘Крестовые походы’ — семитомный труд французского историка Жозеф-Франсуа Мишо, опубликованный в 1812—1822 гг. в Париже под заглавием ‘Histoire des croisades’.

¹⁰ Отвечая на это письмо, Герцен писал 19 июля 1833 г.: ‘Ты прав, Saint Simonisme имеет право нас занять. Мы чувствуем (я тебе писал это года два тому назад и писал оригинально), что мир ждет обновления, что революция 89 года ломала — и только, но надобно создать новое, палингенезическое время, надобно другие основания положить обществам Европы, более права, более нравственности, более просвещения. Вот опыт — это S. Sim[on]. Я не говорю о нынешнем упадке его, таковым я называю его религиозную форму (P. Enfantin etc.). Мистицизм увлекает всегда юную идею. Возьмем чистое основание христианства. Как оно изящно и высоко, посмотри же на последователей — мистицизм темный и мрачный’. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. I, стр. 117.) Огарев дал развернутую критику мистических элементов сенсимонизма в ‘Частных письмах об общем вопросе’, посвятив этой критике целиком письмо No 4. (См. настоящее издание, т. I, стр. 719 и сл.)

¹¹ План чтения исторической и философской литературы, предложенный Огаревым, встретил возражения Герцена: ‘Рецепт твой для чтения мне несистематичен, и потому дозвольте не совсем ему следовать’ (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. I, стр. 118).

¹² Об отношении Огарева к Кузену и его философии ‘эклектицизма’ см. ниже, в письме No 6 и в примечании 5 к нему.

¹³ Неточно цитированные строки из стихотворения Гете ‘Знаток и энтузиаст’

‘Ach Herre Gott, ach Herre Gott,

Erbarm’ dich doch des Herren!’

‘Ах боже мой, ах боже мой,

Будь сударю судьей’.

(Перевод Н. Вильмонта)

К письму No 5

¹ Печатается по автографам, находящимся в двух разных хранилищах: первая часть, датированная 29 июля 1833 г., находится в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 5, л. 1—2, вторая часть, датированная 30 июля,— в ЦГИАМ, ф. 109, III отд., 1 эксп., 1834 г., д. No 239, приложение No 84, л. 137—138. Первая часть как самостоятельное письмо была опубликована в журнале ‘Русская мысль’, кн. VII, 1888, стр. 8—10. Письмо полностью впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, стр. 715—717. Датируется 1833 г., так как является ответом на письмо Герцена от 19 июля 1833 г. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. I, стр. 117—118.)

² Письмо А. К. Лахтина к Огареву от 28 июля 1833 г., посвященное вопросам философии истории, не опубликовано, хранится в ЦГИАМ.

³ Следственная комиссия усмотрела в этом отзыве Огарева о знаменитой драме Ф. Шиллера свидетельство о наличии цареубийственных замыслов в кружке. Письмо в отчеркнутой части было предъявлено Огареву, Герцену и другим арестованным с требованием объяснений подсудимых по этому вопросу.

⁴ Письма Огарева А. К. Лахтину и В. В. Пассеку по вопросам философии истории неизвестны.

К письму No 6

¹ Печатается по тексту, сообщенному М. К. Лемке в статье ‘Очерки жизни и деятельности Герцена, Огарева и их друзей’, журнал ‘Мир Божий’ No 1, 1906 г., стр. 62—63. Местонахождение подлинника в настоящее время неизвестно. Датируется по письму Герцена от 1—2 августа 1833 г.

² Чертково — деревня в Пензенской губ., принадлежавшая П. Б. Огареву.

³ Письмо от 1—2 августа 1833 г. См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. 1,стр. 120—122.

⁴ Строки из первой части поэмы Рылеева ‘Войнаровский’.

⁵ Огарев в 1832 г. переводил предисловие Кузена к ‘Истории философии’ Теннемана и даже напечатал свой перевод в ‘Телескопе’ (1832 г., No 20). В 1833 г. он уже резко осуждает Кузена за его эклектизм.

⁶ Речь идет о плане чтения, предложенном Герцену профессором Ф. Л. Морошкиным. Этот план изложен в письме Герцена от 1 августа 1833 г. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. I, стр. 121.)

К письму No 7

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГИАМ, ф. 109, III отд., 1 эксп., 1834 г., No 239, приложение No 84, л. 135—136. На письме имеется почтовый штемпель: ’29 августа 1833. Пенза’. Письмо начато 26 августа и окончено 28-го. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, стр. 717—718.

² См. примечание 13, к письму No 4.

³ Как показал Огарев при допросе в Следственной комиссии, речь здесь идет о полученном им известии об учреждении над ним секретного надзора (за сношения с сунгуровцем Я. Костенецким).

⁴ Строки письма от слов ‘Что все труды мои…’ до слов ‘…он утопал в наслаждениях’ подчеркнуты карандашом следователя.

К письму No 8

¹ Печатается впервые по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. М. 5185. 17, No 7. Датируется по совокупности данных, приблизительно летом 1835 г. В статье П. В. Анненкова цитировано. (См. ‘П. В.Анненков и его друзья’, Спб. 1892, стр. 39—40.)

² Имеется в виду ‘История французской революции’ Адольфа Тьера.

³ Герцену.

⁴ Лахтину.

⁵ Н. И. Сазонов.

⁶ О каких ‘Вадимовых условиях’ (Вадим — В. В. Пассек) говорит Огарев, неясно.

⁷ Моисей (в дальнейших письмах ‘Moses’) — сын екатеринославского помещика Моисей Моисеевич Иваненко, малоизвестный член студенческого кружка Герцена — Огарева. Позднее служил в Одессе, в канцелярии генерал-губернатора. В 1835 г. переехал в Москву.

⁸ Киньдьяков (правильное начертание Киндяков), Николай Михайлович, р. 1813 г., товарищ Огарева по университету, окончил в 1834 г. словесное отделение.

⁹ Топорнин Алексей Никанорович — студент, привлекался по делу Сунгурова, был освобожден, понеся незначительное взыскание. Умер в тридцатых годах.

К письму No 9

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.—О. VIII. 7. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1888, кн. IX, стр. 3—5 с неверным отнесением к 1836 г. Является первым письмом Огарева к Герцену из ссылки.

² Это письмо Герцена неизвестно.

³ Речь идет об отзыве Федора Лукича Морошкина об Н. П. Огареве (см. этот отзыв: Т. П. Пассек, Воспоминания, т. 1, стр. 265).

⁴ Слова ‘едешь ты или нет’ означают, что у ссыльных были, вероятно, какие-то планы эмиграции. Ср. с подобным выражением в письме от февраля — марта 1837 г., опубликованном в журнале ‘Русская мысль’, кн. IX, 1888, стр. 5—6.

⁵ Повидимому, Н. И. Сазонов.

⁶ ‘Moses’ — прозвище Моисея Моисеевича Иваненко — см. примечание 7 к письму No 8.

⁷ ‘Хромоногий’ — Николай Михайлович Сатин, прихрамывавший от тяжелой формы ревматизма, обострившегося во время содержания под арестом.

⁸ Alexis — Лахтин, А. К.

⁹ Зонберг — Карл Иванович Зонненберг уехал к Герцену в Вятку’

К письму No 10

¹ Печатается впервые по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. М. 5185. 17, No 1. Выдержки из письма приведены П. В. Анненковым. (См. ‘П. В. Анненков и его друзья’, Спб. 1892, стр. 50.)

² Письма Кетчера этого периода к Огареву не сохранились.

³ В Симбирске Сатин навлек на себя различные преследования. Симбирский жандарм доносил в III отделение, что Сатин быЕает в карточных клубах, сошелся с ‘неблагонадежными’ людьми и распространяет карикатуры на ‘высших лиц’ в губернии.

⁴ О ком идет речь, установить не удалось. Повидимому, это же лицо Огарев обозначил ниже инициалом ‘К’.

⁵ См. примечание 4.

⁶ Оставшись на свободе в Москве, член кружка Н. X. Кетчер принял участие в журналах ‘Телескоп’ и ‘Московский наблюдатель’ (последний был основан именно в 1835 г.). Разгром кружка Герцена — Огарева последовал как раз после запрещения представленного ими плана журнала (см. первый набросок плана в Полном собрании сочинений и писем А. И. Герцена, под ред. М. К. Лемке, т. 1, стр. 135, 137). Огарев в настоящем письме восстанавливает и развивает идею создания журнала и продолжает разработку его плана.

⁷ Огарев называл в качестве возможного редактора поэта А. Тимофеева, пользовавшегося довольно значительной популярностью. Позднее после появления статьи Белинского, ему посвященной, он быстро ее утратил.

⁸ Этот инициал может быть расшифрован и как Сатин и как Соколовский. Лемке указывает, что в деле Сатина нет никаких следов ответа, подобного тому, о котором пишет Огарев, не следует ли предположить, что речь идет о Вл. И. Соколовском?

⁹ Путешественник — Н. И. Сазонов, уехавший за границу.

¹⁰ И.— Иваненко Моисей Моисеевич — см. примечание 7 к письму No 8.

К письму No 11

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 8. Выдержки приведены у П. В. Анненкова (‘П. В. Анненков и его друзья’, Спб. 1892, стр. 58). Впервые полностью опубликовано в ‘Записках отдела рукописей’ Государственной библиотеки имени В.И.Ленина, 1951, в. 12, М. 1951, стр. 179—186. При публикации датировано: ‘Осень 1836 г.’. В качестве адресата письма в введении к публикации указаны ‘А. И. Герцен и московские друзья’. Это несомненная ошибка. Слова ‘Эскандер! Где ты? что ты? ты не прислал бы издалека такого убийственного послания…’ не есть обращение к Искандеру-Герцену, как полагает публикатор, а риторический прием, укор друзьям именем Герцена, который не поступил бы так, как поступили они. Письмо адресовано H. X. Кетчеру и другим московским друзьям. Сохранилось оно не в бумагах Герцена, а в бумагах Кетчера.

Дата письма определяется приблизительно — конец 1836 г. (может быть, и начало 1837 г.).

² Весь цикл из четырех стихотворений, открывающих письмо, рисует столкновение Огарева с друзьями. Они обвинили Огарева после его женитьбы в измене ради эгоистического счастья делу, которому должна быть посвящена их жизнь. ‘Она’, упоминаемая в стихах, М. Л. Огарева, которая, как представлялось Огареву, войдет в круг друзей, разделяя их лучшие стремления.

³ ‘Убийственное послание’ друзей не сохранилось. Оно, вероятно, было уничтожено Огаревым вместе с другими письмами друзей в конце 1840 или начале 1841 г. из опасения, что бумаги попадут в руки жандармов.

⁴ ‘Отрывки заключений’ не дошли до нас.

⁵ Сатин, возвращаясь в Симбирск с Кавказских минеральных вод, куда он был отпущен с мая до октября 1836 г., заехал по пути к Огареву.

⁶ ‘Третий лист’ в данной рукописи начинается словами ‘Наконец получил! Благодарю друг…’ и не носит заголовка ‘Взгляд и нечто’, которым Огарев обозначал нередко переход от текущих тем переписки к общим вопросам. Некоторыми исследователями (Н. Г. Таракановым, М. Я. Поляковым и др.) высказывалось предположение, что ‘Третий лист’ не является частью данного документа и должен рассматриваться как самостоятельное письмо. Не располагая пока необходимыми данными для решения этого вопроса, оставляем текст в том виде, в каком он хранится и в каком он был опубликован ОРГБЛ (см. ниже, примечание 10).

⁷ О ком идет речь, неизвестно.

⁸ Пензенский врач, повидимому, действительно вскоре уехавший. В дальнейшей переписке Огарева имя его не встречается.

⁹ Вскрывая какой-то намек, не понятый друзьями в одном из предыдущих писем, Огарев разъясняет, что его постоянные заявления об отсутствии людей, способных разделить политические стремления и идеи его и его друзей, относятся не только к пензенской среде, а вообще к дворянскому обществу.

¹⁰ Начало текста, находящегося на ‘Третьем листе’.

¹¹ Спор о роли аристократии в русском революционном движении велся в кружке между Н. И. Сазоновым, Н. X. Кетчером и Н. П. Огаревым зимой 1836—1837 гг.

¹² Огарев касался вопроса о роли выходцев из среды аристократии в движении декабристов, а также в освободительном движении последующего периода и в более ранних и в более поздних письмах. Так, он писал о значении третьего сословия в письме к Н. X. Кетчеру летом 1835 г. (см. выше стр. 270), а в письме к нему же от 26 апреля 1837 г. писал, что в вопросе об аристократии переменил свое мнение и переходит ‘на сторону путешественника’, т.е. Н. И. Сазонова. Сазонов же пропагандировал союз между дворянством и третьим сословием в целях борьбы с самодержавием.

¹³ В. В. Пассек задумал издание исторического журнала и собирал материал для него в 1836 г. Он в это время совершал отход к консервативным взглядам. Друзья от Пассека отвернулись.

К письму No 12

¹ Печатается впервые по автографу, находящемуся в ОРГБЛ, ф. М. 5185. 17, No 4. Датируется 1837 г., 26 апреля — по упоминанию в тексте дня женитьбы: ‘сегодня ровно год моей женитьбе’.

² Анфантен (в начертании Огарева — Енфантен) — p&egrave,re suprme (верховный отец) общины сенсимонистов.

³ Ср. с письмом No 11, где Огарев подробно аргументирует свое отрицательное отношение к аристократии. Путешественник — Н. И. Сазонов.

⁴ Летом 1837 г. Огарев отправился в Рязанскую губ., в село Верхний Белоомут, где провел около двух месяцев.

⁵ Вероятно, речь идет о М. Д. Ховриной.

⁶ Две тетради из трех, излагающих философскую ‘систему’ Огарева, были посланы Кетчеру, рукописи эти до нас не дошли, за исключением отрывков.

К письму No 13

¹ Печатается впервые по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. М. 5185. 17, No 3. Выдержки приведены П. В. Анненковым (см. ‘Анненков и его друзья’, Спб. 1892, стр. 45). Датируется по двум признакам времени: 1) по упоминанию поездки Сатина на Кавказ для лечения ног — разрешение на эту поездку было дано 31 марта 1837 г., 2) ‘А я в июле приеду в Рязанскую губ.’, Огарев имеет в виду полученное 5 марта 1837 г. дозволение отлучаться из Пензы в принадлежащие ему в других губерниях имения (см. ЦГИАМ, ф. 109, III отд., 1 эксп., 1834 г., No 239, ч. 8, л. 6). Поездка Огарева в рязанское имение Верхний Белоомут действительно состоялась в 1837 г.

² Николай Михайлович Сатин.

К письму No 14

¹ Печатается впервые по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. М. 5185. 17, No 10. П. В. Анненковым цитируется (см. ‘П. В. Анненков и его друзья’, Спб. 1892, стр. 42, 58, 73—74). Надпись в верху листа ‘Тебе’ сделана для различения и означает, что одновременно посылалось другое письмо, адресованное ‘Ему’, т. е. Герцену. Огарев из осторожности не надписал фамилии Кетчера, так как через его посредство посылалось письмо к ссыльному другу. Датируется по следующим признакам. Упоминание об отпуске на волю семей Ракитиных и Карташевых, крестьян села Верхний Белоомут, должно относиться к 1837 г., так как летом этого года Огарев впервые получил возможность в годы ссылки посетить это село и подготовить отпуск многих крепостных на волю еще при жизни отца, о чем упоминается в самом тексте письма.

² Тирада, которую имеет в виду Огарев, заключает первый абзац письма.

³ Жозеф Дежерандо — французский философ-эклектик. В двадцатых годах XIX в. в русских журналах были переведены некоторые его статьи. (См., например, ‘Сын отечества’, ч. 104 (1825 г.) и 117 (1828 г.)

⁴ О планах экономической и индустриальной деятельности Огарев пишет и в письме к Герцену от октября 1837 г., опубликованном в журнале ‘Русская мысль’, кн. IX, 1888 г., стр. 7—10. Планы эти возникли у Огарева в связи с согласием отца и разрешением отлучаться из места ссылки для управления ‘имениями в разных губерниях’, которое было дано III отделением в марте 1837 г.

⁵ К Герцену — см. это письмо в журнале ‘Русская мысль’, 1888, кн. IX, стр. 7—10.

⁶ Полное название книги Маттера: ‘Histoire des doctrines morales et politiques des trois derniers si&egrave,cles’, Paris 1836—1837, в трех томах. Вторая из названных книг принадлежит Арману Каррелю — французскому журналисту, участнику июльского восстания, республиканцу. Название книги, о которой идет речь, ‘История контрреволюции в Англии’.

⁷ Повидимому, до Огарева дошли неверные сведения — Фелисите Ламеннэ, порвавший с католицизмом и сбросивший рясу после своей книги ‘Paroles d’un croyant’ (‘Слова верующего’), осужденной папой, в лоно католицизма более не возвращался.

⁸ Ракитин Петр Иванович и Карташев Фаддей Семенович — бело-омутовские крестьяне, освобождения которых от крепостной зависимости вместе с семьями Огарев добился в 1837 г.

⁹ Николай Алексеевич Полевой — с января 1838 г. приступил к редактированию журнала ‘Сын отечества’. Осенью 1837 г. В. Г. Белинский также обдумывал возможность переезда в Петербург, чтобы сотрудничать с Полевым. (См. В. Г. Белинский, Письма, Спб. 1914, т. 1, стр. 154.)

¹⁰ ‘Моирга’ — роман Жорж Санд, напечатанный в 1837 г. в журнале ‘Revue des deux Mondes’.

К письму No 15

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1888, кн. IX, стр. 10—12. Датируется концом апреля 1838 г. на основании следующего: с одной стороны упоминается предстоящая поездка на Кавказ, которая состоялась в мае 1838 г., письмо написано до 9 мая 1838 г.— дня женитьбы Герцена на Н. А. Захарьиной — Огарев называет Наталью Александровну ‘будущей сестрой’, с другой стороны, о разрешении Огареву поездки к Минеральным Водам III отделение сообщило в Пензу 16 апреля 1838 г.

² ‘Некий сатрап’ — пензенский губернатор А. А. Панчулидзев. Действительно, в 1837—1838 г. Панчулидзев усиленно хлопотал об Огареве перед III отделением. 12 января 1837 г.он ходатайствовал перед Бенкендорфом о производстве Огарева за выслугу лет в следующий чин, 23 февраля 1838 г. хлопотал об отпуске на Кавказ на четыре месяца, 2 марта — новое ходатайство о снятии надзора и разрешении Огареву ‘жить и служить там, где он пожелает’. Все эти ходатайства вызывали всеподданнейшие доклады Бенкендорфа и были удовлетворены, за исключением последнего. (См. д. III отд., 1 экс, 1834 г., No 239, ч. 8, л. 1—17.)

³ Строфа из стихотворения Шиллера ‘Sehnsucht’ (‘Желание’), перевод В. А. Жуковского.

⁴ Изложение ‘системы’ Герцена до нас не дошло.

К письму No 16

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 12. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1888, кн. IX, стр. 12—16. Датировать точно не представляется возможным. По связи с письмом No 15 должно быть отнесено к 1838 г. Уверенное упоминание предстоящего вскоре свиданья (‘скоро увидимся’), фактически состоявшегося 15 марта 1839 г. во Владимире, позволяет отнести дату также к началу 1839 г. На подлиннике имеется помета А. И. Герцена: ‘1838’, почему мы и датируем письмо: ‘конец 1838 г.’.

² ‘Система’ Герцена, как указывалось уже, до нас не дошла. Интересно предложение напечатать ‘систему’ за пределами николаевской России. Повидимому, это первое упоминание в переписке друзей о возможном отъезде из России ради деятельности во имя освобождения родины.

³ Далее в письме следует выписка на немецком языке из ‘Лекций по эстетике’ Гегеля:

‘И точно так же монархи нашего времени больше уже не представляют собою, подобно героям мифической эпохи, некоей конкретной в себе вершины целого, а являются лишь более или менее абстрактным центром внутри уже самостоятельно развитых и установленных законом и конституцией учреждений’. (Гегель, Соч., т. XII, 1938, стр. 197.)

К письму No 17

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в отделе Рукописей Института русской литературы Академии наук СССР, Ленинград. (В дальнейшем именуется ‘ИЛИ (Пушкинский Дом)’, в фонде Л. Б. Модзалевского, ПД, ф. 187, No 147. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 853—855.

² N — Н. X. Кетчер.

³ Огарев ошибся в подсчете. Очевидно, переписывая с черновика, он пропустил какие-то данные. Действительная сумма — 1 073000 руб. асе, а не 872 000, как она записана Огаревым.

⁴ Задача, поставленная перед собою Огаревым, состояла в следующем. Крестьян Верхнего Белоомута, как села, располагающего богатейшими угодиями, отпустить на волю за выкуп. Выкупные деньги обратить на устройство других имений с переводом крестьян на вольнонаемный труд. Для этой цели Огарев хотел выстроить в деревнях различные фабрики и организовать производства.

⁶ Поэма эта до нас не дошла. Некоторыми исследователями высказывается, однако, предположение, что речь идет здесь о поэме ‘Царица моря’ (имеющей подзаголовок ‘Литовское предание’).

К письму No 18

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 24. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1888, кн. XI, стр. 9—10. На письме позднейшие пометки, повидимому Герцена, ‘1840’, ‘1839’. Датируется 6 ноября 1839 г. Оказия, о которой Огарев упоминает в начале письма,— Сатин. (В конце письма Огарев говорит: ‘Пора послать письмо Ritter’у’, т. е. Сатину). H. M. Сатин приехал во Владимир 7 ноября. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. II, стр. 340), чем и определяется дата письма.

² Иоганнис — московский музыкант, дирижер Московского театра, принимал постоянное участие в музыкальных вечерах, устраивавшихся у Огарева.

³ Перечисленные лица — близкие друзья Огарева в тот период — Н. М. Сатин (Ritter), H. X. Кетчер (барон), М. Н. Катков, В. П. Боткин, И. П. Галахов.

⁴ 23 ноября — день именин А. И. Герцена.

⁵ 24 ноября — день рождения Н. П. Огарева.

⁶ Дочь А. А. Панчулидзева и Больвиллер — приятельницы М. Л. Огаревой.

⁷ Строфа из ‘Пуншевой песни’ Шиллера.

К письму No 19

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 25. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’ 1888, кн. XI, стр 11. Датируется точно, так как написано после праздника 24 ноября 1839 г., когда Огареву исполнилось 26 лет.

² Помимо упоминавшихся ранее, здесь среди друзей Огарева названы Клыков — художник-любитель и А. Ф. Богданов — деятель театра. Оба сблизились с Огаревым зимой 1839/40 г.

К письму No 20

^I Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 29. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1889, кн. I, стр. 5—9. На подлиннике пометка Герцена: ‘1840’. Датируется по упоминанию Менцеля, к которому было привлечено внимание статьей Белинского ‘Мендель, критик Гете’, напечатанной в февральской книжке ‘Отечественных записок’ за 1840 г.

² Письмо Герцена до нас не дошло.

³ Под автобиографией Огарев подразумевает рукопись Герцена ‘О себе’, из которой до нас дошли лишь отрывки.

⁴ Труды Леопольда Ранке (немецкого историка) Огарев предполагал выписать еще в ноябре 1839 г., но отказался от этой мысли. (См. выше, письмо No 18).

⁵ ‘Поэмка’ — поэма ‘Юмор’, над первой и второй частью которой Огарев работал в 1840 и 1841 гг.

⁶ Герцен выехал из Владимира с семьей для переезда в Петербург около 25 марта 1840 г.

⁷ В 1838 г. В. В. Пассек издал книгу первую ‘Очерки России’, написанную в консервативном духе. К ней относится иронический отзыв Огарева.

⁸ Федор Лукич Морошкин.

⁹ Мария Ивановна Сухово-Кобылина.

¹⁰ Евдокия Васильевна Сухово-Кобылина, которой впоследствии, в 1842—1844 гг., Огарев посвятил книгу стихов ‘Buch der Liebe’. Часть стихов опубликована впервые только в 1953 г. (См. ‘Литературное наследство’, т. 61, стр. 604 и далее.)

¹¹ ‘Вильям Пени’ Герцена — драматическая поэма в стихах.

¹² Иван Павлович Галахов — см. о нем в ‘Былом и думах’ Герцена, т. III, 1932, стр. 375.

К письму No 21

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 36. Опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1889, кн. IV, стр. 8—12. Полностью публикуется впервые. На подлиннике помета Герцена ‘1840??’. По непосредственной связи с письмом от 20 октября 1840 г. настоящий текст датируется тем же 1840 г.

² Речь идет о двухтомной работе немецкого историка Густава Штенцеля (1792—1854), вышедшей в Лейпциге в 1827—1828 гг. Ее точное название ‘Die Geschichte Deutschlands unter den Frnkischen Kaisern’ (‘История Германии при франкских королях’).

³ Шутка насчет ‘четырех читателей’, которые остались у ‘Современника’ (журнал редактировался после смерти Пушкина П. А. Плетневым), имела реальное основание. Журнал сделался вялым, серым и скучным и, действительно, потерял читателей. Александр Сергеевич Ширяев, названный последним в перечне Огарева,— крупный московский книгопродавец.

К письму No 22

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 39. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1889, кн. IV, стр. 15—16. На подлиннике пометка А. И. Герцена ‘Март 1841’. Датируется точно, 1 марта 1841 г., по ответу Герцена на настоящее письмо. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. II, стр. 426.)

² В начале 1841 г. Герцен подвергся новым преследованиям в связи с попавшим в перлюстрацию письмом его к отцу. Царское правительство снова выслало Герцена, на этот раз в Новгород. Волнения в связи с этими событиями вызвали заболевание Натальи Александровны. Между 11 и 20 февраля 1841 г. родился и умер сын Герцена Иван, которого Огарев называет своим крестником. Обо всем этом и говорит Огарев в настоящем письме.

³ На слова одобрения и дружбы Герцен отвечал: ‘Получил твое письмо с Болг[овским].— Благодарю.— Ты имеешь власть надо мною. И эта честь принадлежит немногим, а еще меньшим — честь полного сознания с моей стороны, что я им подвластен… Великое дело в нашей жизни — наша дружба и необходимое, без нее мы не совсем мы’ (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. II, стр. 426.)

⁴ Инициал ‘Б’, по ответу Герцена, расшифровывается: Болговский.

К письму No 23

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 42. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1889, кн. XI, стр. 3—5. После текста письма пометка А. И. Герцена: ‘С Гал[аховым] 2 сент[ября] 1841, Новг[ород]’. Из сопоставления пометки с текстом письма выясняется, что Огарев, отправляя с И. П. Галаховым письма к Герцену, не знал, находится ли еще Герцен в Петербурге или выслан в Новгород. Мы заключаем поэтому (и по содержанию письма), что это первое письмо Огарева к Герцену из-за границы.

² Огареву сначала был выдан заграничный паспорт лишь на шесть месяцев.

³ Буржуазный государственный деятель Англии Джон Рассел, член Палаты общин, глава партии вигов, в 1839—1841 гг. возглавлял Министерство колоний.

К письмам No 24—29

¹ Огарев в 1836—1844 гг. написал громадное количество писем к М. Л. Огаревой, многие из этих писем представляют значительный интерес, раскрывая внутренний мир их автора и рисуя развитие его теоретической мысли. В настоящем издании даются отрывки из этих писем.

² Автограф этого письма хранится в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 268. Впервые опубликовано в журнале ‘Вестник Европы’, 1907, кн. X.— Датируется приблизительно.

³ Речь идет о книге ‘Сущность христианства’ (‘Das Wesen des Christentums’) Людвига Фейербаха, изданной в Лейпциге в 1841 г.

⁴ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 270. Впервые опубликовано в журнале ‘Вестник Европы’, 1907, кн. X. Дается часть письма, помеченная ‘Четверг. Утро’.

⁵ Речь идет о песне Гете ‘An Liebchen’ (‘Das letzte Rot vom Himmel wich…’), впервые напечатанной в 1841 г. в лейпцигской газете, отсюда ее и переписал Огарев и переслал жене в одном из предыдущих писем.

⁶ Автограф этого письма хранится в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 276. Впервые опубликовано в журнале ‘Вестник Европы’, 1907, кн. X.

⁷ Отрывки из письма от 14, 25 и 27 декабря печатаются по автографам, хранящимся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 281, 285 и 286. Впервые напечатаны в журнале ‘Вестник Европы’, 1907, кн. XI.

⁸ Нейман — профессор Венского университета, Ян Дворжечек (Дворачек — по начертанию Огарева) — выдающийся чешский славист.

⁹ Итальянский купец — попутчик Огарева до Вены.

¹⁰ На следующих страницах письма — мелкие бытовые вопросы и стихотворения Огарева ‘Дорога’ и ‘Кабак’.

К письму No 30

¹ Адресат письма был неизвестен. Подлинник не сохранился. Известна лишь копия, снятая М. Л. Огаревой с печатаемой части письма. Копия хранится в ЦГАЛИ, ф. 359, ед. хр. 75. В описи ошибочно обозначено как письмо к И. П. Галахову и неверно отнесено к 1842 г. Впервые опубликовано в качестве письма к неизвестному в журнале ‘Русская мысль’, 1911, кн. I, стр. 149—151. В настоящем издании печатается по копии М. Л. Огаревой. Адресат письма — H. M. Сатин. 22 декабря 1841 г. Огарев сообщал в письме к М. Л. Огаревой: ‘Насчет шеллинговых лекций я завтра напишу Сатину. Прочтешь у него’, а 27 декабря писал ей же: ‘Я все еще не написал к Сатину, сейчас стану писать’ (см. ‘Образы прошлого’, М. 1912, стр. 453 и 458). Отсюда видно, что письмо от 27 декабря ст. ст. 1841 г. о Шеллинге, печатаемое нами, обращено к H. M. Сатину.

² Шеллинг был призван в Берлин прусским королем Вильгельмом IV в 1840 г. для противодействия влиянию левогегельянских идей.

К письму No 31

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 43. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1889, кн. XI, стр. 5—8. На подлиннике пометка А. И. Герцена: ‘1 июня 1842 г. Новг[ород]’. Из пометки этой следует, что Огарев, приехавший, как известно, к Герцену в Новгород 31 мая 1842 г., видимо, не доверил настоящего письма почте, а вручил лично Герцену на другой день после своего приезда. (О приезде Огарева см. ‘Дневник’ Герцена за 1842 г., записи от 10—11 июня 1842 г., Собрание сочинений, т. II, 1954, стр. 213—214.)

² Перечел г. Малинов — т. е. ‘Патриархальные нравы города Малинова’ — часть повести Герцена ‘Еще из записок одного молодого человека’, опубликованной в ‘Отечественных записках’ за 1841 г. Под названием города Малинова описана Вятка.

³ Трензинский — в названном выше произведении Герцена — образ человека, в котором ‘преобладает скептицизм… скептицизм жизни, убитой обстоятельствами, беспредельно грустный взгляд на вещи человека, которого грудь покрыта ранами незаслуженными, человека, оскорбленного в благороднейших чувствах, и между тем человека, полного силы…’ (А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. I, Изд. Акад. наук СССР, М. 1954, стр. 315.)

К письму No 32

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 305. Впервые опубликовано в журнале ‘Вестник Европы’, 1907, кн. XII, стр. 463. Датируется 1842 г. по биографическим данным. Огарев посетил впервые Дюссельдорф во время своего вторичного приезда за границу — в 1842 г.

² Зон (Sohn) Карл Фердинанд, немецкий художник, оказавший значительное влияние на образование дюссельдорфской школы живописи и имевший много учеников. Приобрел в тридцатых годах XIX в. славу отличного портретиста.

³ Евдокию Васильевну Сухово-Кобылину.

К письму No 33

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 51. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1890, кн. IX, стр. 5—13. Получение этого письма отмечено Герценом в дневнике. (См. А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. II, М. 1954, стр. 358.

² Речь идет о забытом ныне профессоре Берлинского университета философе-гегельянце и поэте Карле Вердере, авторе ‘Логики’ (1841). Он был хорошо знаком со многими русскими деятелями, являвшимися его слушателями,— Н. В. Станкевичем, Т. Н. Грановским, И. С. Тургеневым и др.

³ Зять Грановского — Федор Богданович Мюльгаузен вскоре (в конце сентября 1847 г.) возвратился в Москву. Через него Вердер передал Грановскому укор в том, что москвичи забыли своего профессора. Грановский ответил Вердеру очень теплым письмом. (См. ‘Т. Н. Грановский и его переписка’, т. II, Спб. 1897, стр. 440.)

⁴ О Галахове см. примечание 12 к письму No 20.

⁵ Шутка — 9 мая 1844 г. исполнилось шесть лет со дня свадьбы Герцена. Зиму 1843/44 г. Кетчер прожил в Петербурге.

⁶ Речь идет о курсе публичных лекций по истории, читанном Грановским в университете (в 1843—1844 гг.) с большим успехом.

⁷ Т. е. споры с группирующимися вокруг журнала ‘Москвитянин’ славянофилами — Погодиным, Шевыревым и др.

⁸ В. П. Боткиным.

⁹ Об известном немецком критике Варнгагене фон Энзе см. ниже, в письме No 37.

¹⁰ Бетина — Элизабет фон Арним — немецкая писательница.

¹¹ ‘Поэзию мысли’, философскую поэзию.

¹² Рюккерт — немецкий поэт.

К письму No 34

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 54. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1891, кн. VI, стр. 1—8. Датируется 1844 г.

² Письмо Герцена не сохранилось.

³ Статья Герцена ‘О публичных чтениях г-на Грановского. Письмо второе’ была напечатана в журнале ‘Москвитянин’ (июль 1844, кн. VII).

⁴ Речь идет о книге ‘Hegels Le ben’ (‘Жизнь Гегеля’) немецкого историка философии и литературы, правого гегельянца Карла Розенкранца, вышедшей в Берлине в 1844 г. В те же дни, что и Огарев, читал эту книгу Герцен и 30 августа — 3 сентября 1844 г. занес в дневник подробную запись, ей посвященную. (См. А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. II, М. 1954, стр. 376—379.)

⁵ См. отзыв о ней в предыдущем письме.

⁶ Речь идет о статье Герцена ‘Дилетантизм в науке’.

⁷ В приписке к письму Н.М.Сатин писал: ‘За статью твою спасибо, но делаю тебе тот же упрек: язык ее чересчур фигурен, и в этой статье ты имел неудачу перещеголять предыдущие, удержи немного коней своих’.

К письму No 35

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 56. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1891 г., кн. VI, стр. 14—22, кн. VII, стр. 19—21. Часть письма от 31 декабря опущена. По поводу этого письма Огарева А. И. Герцен в своем дневнике сделал следующую запись: ‘В самый Новый год длинное письмо Огарева — он развивается и притом как-то одинаково со мной, с нами. Впрочем, сверх близости души, одна атмосфера современной мысли обнимает нас’. (См. А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. II, изд. АН СССР, 1954, стр. 400.)

² Николай Григорьевич Фролов — близкий друг Грановского, занимавшийся естествознанием и философией. Огарев подружился с ним еще в 1843 г. в Бани-ди-Лукка, куда приехал специально для встречи с Фроловым. После возвращения в Россию Н. Г. Фролов основал и редактировал с 1852 г. журнал ‘Магазин землеведения и путешествий’.

³ В ответном письме Огареву от 1 (13) января 1845 г. Герцен писал: ‘Все, что ты пишешь о негации, так понятно и близко мне, так много и много раз в разговорах теми или иными словами выражалось, что я не новое, а близко родное встретил в том, что ты пишешь’. (См. А. И. Герцен, Избранные философские произведения, т. I, Госполитиздат, 1948, стр. 326.)

⁴ В вышеуказанном письме А. И. Герцен писал: ‘И ты совершенно прав, что естествоведение оттого и кобенитгя, что логика хочет задавить своим всеобщим элементом частно-вольную природу. Напрасно сознательная мысль хочет стать перед природой, как prius. Это логическая перестановка, логика результата. ‘Логика хвастается тем, что она a priori выводит природу и историю. Но природа и история тем велики, что они не нуждаются в этом, еще более — они сами выводят логику a posteriori’,— сказал я в новой статье’ (А. И. Герцен, Избранные философские произведения, т. 1, 1948, стр. 327).

⁵ О Вердере см. примечание 2 к письму No 33.

⁶ См. об этом замечание в письме Герцена (А. И. Герцен, Избранные философские произведения, т. I, 1948, стр. 327).

⁷ А. И. Герцен в своем письме Огареву от 1(13) января 1845 г. писал: ‘Все, что ты пишешь в последнем письме, по-моему, чрезвычайно дельно и дельнее писанного в прошлом’ (Л. И.Герцен, Избранные философские произведения, т. I, 1948, стр. 326).

⁸ О ‘Философии природы’ Гегеля.

⁹ О пространстве, времени и движении см. у Гегеля ‘Философия природы’, отдел первый, глава 1, Соцэкгиз, 1934.

¹⁰ Речь идет о братьях Огарева по отцу — Григории и Петре Немвродовых.

¹¹ Алексей Алексеевич Тучков — прогрессивно настроенный дворянин, участник движения декабристов, отец второй жены Огарева.

¹² Речь идет о журнале, который предполагал издавать Грановский, Герцен и другие члены московского кружка под названием ‘Московское обозрение’, журнал не был разрешен правительством.

К письму No 36

¹ Печатается по подлиннику, хранящемуся в ОРГБЛ, ф Г.— О. VIII. 57. Впервые опубликовано в ‘Русской мысли’, 1891 г., кн. VII, стр. 26—36. В письме имеется приписка Сатина.

² К Грановскому. В своей приписке к письму Герцена Огареву от 1/13 января 1845 г. Грановский писал о своих личных скорбях, о том, что он находит утешение от них посредством Jenseits (потустороннего), посредством мистицизма. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. III, стр. 438.) Данное письмо Огарева свидетельствует о начавшемся расхождении по философским вопросам между Герценом и Огаревым с одной стороны и Грановским — с другой, которое привело к ‘теоретическому разрыву’ в 1846 г.

³ Замечание Огарева по поводу философии позитивизма Огюста Конта см. в письме Н. X. Кетчеру от 17/5 марта — 4 апреля 1845 г. (настоящий том, стр. 375).

⁴ Письмо Герцена Огареву 1/13 января 1845 г.

⁵ См. Гегель ‘Философия природы’, отдел второй, 313/ 326—329, Соцэкгиз, 1934.

⁶ О свете см. Гегель, Философия природы, отд. II, гл. I, 275—278, Соцэкгиз, 1934.

⁷ Об изучении Огаревым естественных наук в этот период см. письмо Н. X. Кетчеру 15 февраля 1845 г. (настоящий том, стр. 372).

⁸ Галахов — один из друзей Герцена и Огарева.

⁹ В этом месте Огаревым поставлен знак*, объяснение которого дано им в конце письма.

¹⁰ О журнале см. примечание 12 к письму No 35.

¹¹ Речь идет о статье Бакунина в ‘La Rforme’. См. о ней запись в дневнике Герцена от 2 марта 1845 г., А. И. Герцен, Собр. соч., т. II, М. 1954, стр. 409—410.

К письму No 37

¹ Автограф настоящего письма разрознился — текст, написанный 13—14 февраля 1845 г., находится в Отделе рукописей Института русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом) в Ленинграде, текст же, написанный 15—16 февраля,— в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина (ф. Г.— О. VIII. 28). История опубликования этого текста такова: сперва была напечатана в журнале ‘Русская мысль’ (1889, [кн. 1, стр. 4,5) часть письма, датированная 15, 16 февраля, с неправильной годовой датой ‘1840?’, затем в журнале ‘Каторга и ссылка’ (No 9, 1933 г., стр. 123—126) — все письмо полностью.

В настоящем издании текст печатается частью по автографу, частью по фотокопии.

Письмо датируется точно — 1845 г. Годовая дата устанавливается на следующем основании: упоминаемый в письме отъезд Сатина из Берлина в Париж состоялся 12 февраля 1845 г.

² Все последующее относится к критике Огаревым ‘Философии природы’ Гегеля, его ‘Органики’, составляющей третью часть ‘Философии природы’ (первые две: ‘Механика’ и ‘Физика’).

³ Отношение Огарева к Илье Васильевичу Селиванову, пензенскому соседу Огарева и А. А. Тучкова, литератору (впоследствии автору известных ‘Воспоминаний’ и ‘Провинциальных очерков’) несколько раз менялось (см. например, эпиграмму Огарева на Селиванова, ‘Стихотворения и поэмы’, т. II, Л. 1935, стр. 361—362).

⁴ Эта эпиграмма неизвестна.

⁵ Никаких других данных о печатании Герценом биографии Н. В. Станкевича в 1845 г. нет в литературе.

⁶ ‘Письма о химии’ одного из немецких ученых-химиков — Юстуса Либиха вышли в 1844 г. Либих разрабатывал проблемы химии в приложении к физиологии растений и животных. В истории науки агрохимия Либиха занимает весьма существенное место. Как раз в ‘Письмах о химии’ им была дана сводка работ в данной области.

К письму No 38

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. М. 5185, 18, No 4. Впервые опубликовано (неполностью) в статье П. В. Анненкова ‘Идеалисты тридцатых годов’, как письма 1844 г. (См. ‘П. В. Анненков и его друзья’, Спб. 1892, стр. 103—104.)

Датируется точно 1845 г. по переписке Огарева и H. M. Сатина с членами ‘Московского кружка’.

² Призыв Огарева ‘идти в пролетарии’ повторяется в других письмах того же периода (см. No 37). Огарев обратился ко многим друзьям с предложениями соединиться вместе, образовать колонию или коммуну, поселившись в деревне и живя одной жизнью с народом. Сохранился и опубликован отрицательный ответ одного из лиц (Н. И. Сазонова) на эти предложения Огарева. (См. ‘Звенья’, т. VI, стр. 347—353.)

К письму No 39

¹ Отрывки из письма печатаются впервые по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. М. 5185. 18, No 6. Датируется по содержанию.

² Письмо Кетчера, являвшееся ответом на обращение Огарева в его письме от 15 февраля 1845 г. (см. выше, письмо No 38), до нас не дошло.

³ Ritter — H. M. Сатин — находился в это время в Париже, одновременно с Н. Г. Фроловым и В. П. Боткиным.

⁴ Герцен по поводу нападок на занятия естественными науками также несколько раз писал Кетчеру, см. например, в письме от 10 октября 1844г. (см. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. III, стр. 415) и особенно в письме от 3 марта 1845 г. (там же, стр. 463).

⁵ В недошедшем до нас письме Кетчера была приписка В. Г. Белинского и М. А. Языкова.

К письму No 40

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 62. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, кн. VIII, 1891 г., стр. 21—24.

² Речь идет о ‘Письмах об изучении природы’, которые публиковались в 1845 г. в ‘Отечественных записках’. Первое и второе письмо опубликованы в IV кн. ‘Отечественных записок’, третье — в кн. VII, четвертое — в кн. VIII, пятое и шестое — в кн. XI.

³ В. П. Боткин переехал из Испании в г. Танжер, на североафриканском побережье.

⁴ Речь идет об одном из ‘Писем об изучении природы’.

⁵ Роман А. И. Герцена ‘Кто виноват?’. Первая часть была опубликована в ‘Отечественных записках’ No 12 за 1845 г.

К письму No 41

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. I, ед. хр. 95, л. 58—59. Впервые опубликовано в журнале ‘Литературное наследство’, т. 61, М. 1953, стр. 729—732.

² Отец Огарева, Платон Богданович, умер 2 ноября 1838 г.

⁴ Письма Герцена, упоминаемые Огаревым, неизвестны.

⁴ Сухово-Кобылин, Александр Васильевич — известный драматург, брат Е. В. Сухово-Кобылиной и Е. В. Салиас.

⁵ Письмо Н. А. Герцен, на которое отвечает Огарев, не сохранилось.

⁶ Речь идет о вере Герцена в общину. Заслуживают особого внимания строки об отношении Огарева к крестьянской общине. Вплоть до середины 1850-х годов критическое отношение к крестьянской общине, как к форме землевладения (которую Огарев в 1847 г. определил как ‘равенство рабства’), было характерным для его воззрений. После начала публицистической деятельности за границей (с 1856 г.) Огарев как и Герцен рассматривает крестьянскую общину как важную форму крестьянского самоуправления и самозащиты крестьян от вмешательства помещиков и чиновников в их жизнь. Отсюда развитие так называемой теории ‘русского социализма’ Герцена и Огарева.

⁷ ‘Норма’ — опера Беллини, ‘Лючия ди Ламермур’ — опера Доницетти, ‘Жидовка’ — опера Галеви.

⁸ Речь идет о романе ЖоржСанд ‘Лукреция Флориани’.

⁹ Имеется в виду Ю. Ф. Самарин, к которому Герцен в середине сороковых годов присматривался с большим дружеским интересом, ценя его выдающийся ум и способности. В последующие годы Самарин становится типичным представителем национализма и монархизма.

К письму No 42

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 95, л. 37—38. Опубликовано в журнале ‘Литературное наследство’, т. 61, М. 1953, стр. 747—749.

² Эти письма не дошли до нас.

³ Стихотворных ‘мужицких рассказов’ Огарева разыскать не удалось.

⁴ Т. е. у В. П. Боткина.

⁵ О каком своем стихотворении говорит Огарев, установить не удалось.

⁶ Герман Мюллер-Стрюбинг — литератор и искусствовед, принимавший активное участие в революционном движении сороковых годов в Германии. Мюллер был близок ко многим русским деятелям — И. С. Тургеневу, Огареву, Герцену и др. Среди бумаг Огарева хранится большое неопубликованное письмо к нему Мюллера-Стрюбинга (от 2 июля 1847 г.), рисующее предреволюционный Берлин. (См. ‘Описание рукописей Н. П. Огарева’, М. 1952, стр. 194, No 605.)

⁷ Герцен познакомился с Георгом Гервегом по рекомендательному письму Огарева. Последний сблизился с Гервегом еще в начале 40-х годов и высоко ценил его как поэта. (См. об этом в ‘Былом и думах’ Герцена.)

⁸ Джемс Фазы — швейцарский политический деятель. В тот период, когда Огарев встречался с Фази, он был известен как активный и крупный участник революционной борьбы. (См. о нем в ‘Былом и думах’ Герцена.)

К письму No 43

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 95, л. 35—36. Опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, стр. 750—753.

² Франсуа Лонже (Longet) — французский физиолог. Огарев имеет в виду его книгу ‘Trait d’anatomie et de phisiologie du syst&egrave,me nerveux de l’homme et des animaux vertbrs’ (‘Курс анатомии и физиологии человека и позвоночных животных’), вышедшую в 1842 г.

³ Видный материалист XVIII в.— Пьер Жан Кабанис. Огарев намеревается прочесть его ‘Rapports du physique et du morale de l’homme’ (‘Отношения между физической и нравственной природой человека’).

⁴ Этого письма нет в нашем распоряжении. Первое сохранившееся письмо Огарева к Грановскому за 1847 г. датировано 17 января (см. настоящий том, письмо No 62).

⁵ В. П. Боткин усиленно распространял обвинения против Некрасова, в руки которого переходил с 1847 г. ‘Современник’, в якобы несправедливом отношении к Белинскому. Очевидно, это обвинение дошло и до Огарева. Исследование этого вопроса доказывает, что Некрасов действовал в интересах Белинского, что подтвердил позже (в феврале 1847 г.) и сам Белинский (см. об этом в ‘Литературном наследстве’, т. 56, М. 1950, стр. 186—187).

К письму No 44

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 225. Опубликовано в сборнике ‘Звенья’, т. 1, М.— Л. 1932, стр. 112—117. Годовая дата 1847 г. устанавливается по упоминанию проводов и отъезда Герцена за границу. Часть письма опущена.

² А. А. Тучков при рекрутских наборах защищал сколько мог интересы крепостных крестьян, за что неоднократно подвергался преследованиям и местной и центральной администрации. (См. о допросе А. А. Тучкова в 1850 г. в III отделении в воспоминаниях H.. Тучковой-Огаревой, ‘Русские пропилеи’, т. 4, М. 1917, стр. 107.)

³ Огарев смягчает здесь действительность. В минуту откровенности он писал Герцену, что считает разногласия с Грановским и другими столь глубокими, что не видит возможности их устранения и в будущем. (См. выше, письмо No 43.)

⁴ Заключительные стихи хора (‘Chorus mysticus’) из 2-й части ‘Фауста’ Гете. В переводе Огарева этот хор звучит так:

Все преходящее —

Только сравнение,

Недостижимому

Здесь выполнение,

Невыразимое

Здесь совершается,

А вечно женственным

Душа пленяется.

(См. Н. П. Огарев, Стихотворения и поэмы, т. II, 1938, стр. 367.)

⁵ В ‘Московских ведомостях’ были напечатаны отрывки из статьи академика К. М. Бэра об этнографических исследованиях, под заглавием ‘Честность русских промышленников на Новой Земле’. (См. ‘Московские ведомости’, No 157, 1846 г.) Статья описывает быт промысловых артелей. Она заинтересовала Огарева положительной характеристикой ново-земельских артелей, восторгом Бэра перед честностью и бескорыстием членов артелей.

⁶ Статья К. Д. Кавелина ‘Взгляд на юридической быт древней России’, напечатанная в ‘Современнике’, т. 1, 1847.

⁷ Повидимому, речь идет о цикле ‘Монологи’, напечатанном в ‘Современнике’ в 1847 г.

⁸ Четверостишие составлено следующим образом: 1-й стих взят из VI главы ‘Евгения Онегина’ — начало четвертой строфы, три остальных — из стихотворения Шиллера ‘Spruch des Confucius’ (‘Изречение Конфуция’), с заменой слов в последней строке, как указано Огаревым (вместо слова ‘пропасть’ слово ‘свобода’),

К письму No 45

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 226. Впервые опубликовано в сборнике ‘Звенья’, т. 1, стр. 119—124.

² Письмо Грановского неизвестно. О взаимоотношениях Грановского с Герценом и Огаревым в последующий период см. публикации писем Грановского (‘Звенья’, т. VI, M. I936, стр. 355—364 и ‘Литературное наследство’, т. 62, М. 1955).

³ Переделанная строка из ‘Фауста’ (1-я часть) Гете, в подлиннике: ‘Aus dieser Erde quellen meine Freuden’, т. е. ‘Из этой земли бьют источники моих радостей’.

К письму No 46

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 95, л. 33. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 753—756. Датируется 1847 г.

² Повидимому, речь идет о помещике А. Д. Желтухине, с 1845 или 1846 г. соседе А. А. Тучкова и Огарева. (См. Н. А. Тучкова-Огарева ‘Воспоминания’, М. 1929, стр. 54—56.) Впоследствии А. Д. Желтухин — издатель весьма консервативного ‘Журнала землевладельцев’ (1858—1860 гг.).

³ Огарев работал весной 1847 г. над повестью в стихах ‘Деревня’, которую он и имеет в виду, говоря о ‘романе в стихах’. В истории поэтического творчества Огарева указанная им связь ‘Деревни’ с ‘Первой пиимой’, т. е. ‘Юмором’, имеет весьма существенное значение, так как показывает утверждение критического реализма в качестве основного начала его поэзии.

⁴ Речь идет о пензенском помещике, соседе Огарева Бахметьеве, собравшемся приобрести часть Старого Акшена.

⁵ Все перечисленные Огаревым письма до нас не дошли.

⁶ Точное название картины французского художника Леополя Робера: ‘Жатва в Понтийских болотах’.

⁷ В это время В. Г. Белинский сурово критиковал ‘гамлетовское’ направление, к которому он относил и ‘Монологи’ Огарева. Поэтому он решительно возражал против помещения цикла ‘Монологи’ в ‘Современнике’. Однако по настоянию Некрасова и Панаева они все же были напечатаны в журнале (в т. 3). Огарев ошибочно связывал ‘олимпический гнев’ Белинского с стихотворением ‘Отъезд’. Это стихотворение Огарева было напечатано в кн. 2 ‘Современника’ и, насколько известно, возражений Белинского не вызывало.

⁸ А. С. Комаров — о нем и его ошибках в ‘Смеси’ ‘Современника’ см. в переписке Белинского (‘Письма’, т. III, Спб. 1914, стр. 171).

⁹ Статья В. Г. Белинского о ‘Выбранных местах из переписки с друзьями’ Гоголя была изуродована цензурой.

¹⁰ Второе издание ‘Мертвых душ’, вышедшее в 1846 г., было снабжено предисловием Гоголя, написанным в духе ‘Выбранных мест из переписки с друзьями’.

¹¹ Перевод ‘Дон Жуана’ Байрона на немецкий язык был выполнен Отто Гильдемейстером, журналистом и критиком.

¹² Огарев имеет в виду свои письма от 17 января и 14 февраля 1847 г. (см. их в настоящем томе) и ответ Грановского, который дошел до нас только в отрывках (см. ‘Т. Н. Грановский и его переписка’, т. II, Спб. 1897, стр. 448—449).

¹³ Rltter — H. M. Сатин — занял в споре Герцена и Огарева с Грановским позицию, близкую к последнему. Письмо Огарева к Сатину в печати неизвестно.

¹⁴ Николая Ивановича Сазонова. О встречах Герцена с ним в Париже см. ‘Былое и думы’, т. III, 1932, стр. 7—21, а также 255 и сл.

¹⁵ Адольф Рейхель — композитор, близкий друг Бакунина, Георг Гервег — немецкий поэт, участник революционного движения в Германии.

¹⁶ Григорий Иванович Ключарев — поверенный Герцена в Москве.

¹⁷ Иван Павлозич Галахов.

К письму No 47

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 95, л. 31—32. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 762—764.

² Хозяйственные занятия Огарева, о которых пишет он в настоящем письме, так же, как и в предыдущих и следующих письмах к Грановскому, Герцену и Коршу, являлись частью той деятельности Огарева по переустройству жизни своих крепостных крестьян, которой он пытался заниматься после возвращения из-за границы в 1846 г., вплоть до эмиграции в 1856 г.

³ Приезд Грановского к Огареву, несмотря на множество раз повторенное приглашение, не состоялся.

⁴ Речь идет о произведении Зигизмунда Тальберга, выдающегося пианиста.

К письму No 48

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 95, л. 29—30, 41. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 764—769. Датируется 1847 г.

² Об экономических проектах Огарева Герцен в ответном письме, 3 августа 1847 г., замечал: ‘Насчет твоих экономических теорий я не стану говорить, потому что я плохо знаю предмет, в них мне всего более нравится яркое доказательство твоей живой и реальной натуры. Быть своевременным, уместным, взять именно ту сторону среды, в которой возможен труд, и сделать этот труд существенным — в этом весь характер практического человека’. (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. II, стр. 47.)

³ Относительно огаревского определения Бельтова Герцен писал в цитированном выше письме: ‘…ты совершенно прав, нападая на Бельтова, ошибка в том, что цель не Бельтов, а необходимость подобного воздействия не на из рук вон сильного человека, но на прекрасного и способного человека’. (Там же.)

⁴ Статья ‘Письмо из провинции’, написанная в марте 1847 г. и тогда же посланная в ‘Современник’, была сперва отложена, а потом и вовсе отклонена.

⁵ Поэма — ‘Деревня’.

К письму No 49

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 241. Впервые опубликовано с цензурными и иными пропусками в сборнике ‘Помощь голодающим’, М. 1892, стр. 521—523. Почтовая помета: ‘Саранск 29 июня’. Годовая дата устанавливается по штемпелю получения: ‘1847 июля 3’.

² Адресат письма, Евгений Федорович Корш, принадлежал вместе с Грановским к числу ближайших друзей Герцена и Огарева вплоть до 1846—1847 гг. После разрыва в 1846 г. отношения между Герценом и Огаревым с одной стороны и Е. Ф. Коршем — с другой внешне восстановились. Будучи редактором ‘Московских ведомостей’, Корш печатал статьи Огарева (см. настоящее издание, т. I статьи ‘Замечания на статью, помещенную в No 98 ‘Московских ведомостей’ под заглавием: ‘Опыт статистического распределения Российской империи’ и ‘Замечание на замечание г. Чихачева’). Находился Корш в переписке и с Герценом. К концу сороковых годов, однако, эти связи ослабли, а к середине пятидесятых Корш уже оказался среди либералов — противников Герцена и Огарева.

³ Попытки ‘насадить’ в деревне промышленность, организовать различные фабрики, ввести вольнонаемный труд вместо барщинного составляли содержание планов Огарева в 1846—1848 гг.

⁴ Статья, о которой говорит Огарев,— хроника майской книжки ‘Журнала Министерства государственных имуществ’ (No 5, 1847 г.). Часть этой статьи была перепечатана в ‘Московских ведомостях’, в указанном Огаревым номере. На эту заметку ополчился помещик-крепостник А. И. Чихачев в ‘Землевладельческой газете’ No 59. Огарев исполнил свое намерение и напечатал в виде ‘Замечания на замечание г. Чихачева’ свое дополнение к статье журнала.

⁵ Речь идет об отъезде А. А. Тучкова за границу.

⁶ См. письмо No 48 в настоящем томе.

⁷ Об ответе Герцена на критику образа Бельтова см. примечание 3 к предыдущему письму.

⁸ Цитируются стансы ‘К Томасу Муру’ Байрона.

⁹ Огарев говорит о поэме ‘Деревня’, так и оставшейся неоконченной.

¹⁰ И. А. Двигубский — естествоиспытатель, профессор Московского университета, автор книги ‘Изображения растений, преимущественно российских, употребляемых в лекарства и пр.’ (М. 1828).

К письму No 50

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 95. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’ No 61, М. 1953, стр. 777—779.

² Огарев отвечает на письмо Герцена от 17 октября 1848 г. из Парижа. Письмо Герцена было проникнуто чувством огромной горечи от поражения революции 1848 г. ‘Такую тоску,— писал Герцен,— выносил человек только один раз, в падающем Риме… когда все величие исчезло, а безнадежная гибель стала во весь рост’. (Письмо Герцена см. А. И. Герцен, Новые материалы. Труды Публичной Библиотеки им. В. И. Ленина, М. 1927, стр. 62—64.)

³ Теорию исторического процесса Джамбаттиста Вико, рассматривающего историю как повторяющийся круговорот, Огарев подвергал критике. См. в настоящем томе ‘Пролегомина ад гисториософиам’.

⁴ Речь идет о книге Прудона ‘Система экономических противоречий, или Философия нищеты’.

⁵ Наталья Александровна Герцен и Наталья Алексеевна Тучкова, вскоре ставшая женой Огарева.

⁶ Наталья Аполлоновна — мать Н. А. Тучковой.

⁷ Н. А. Герцен, очень привязавшаяся к Наташе Тучковой, называла ее Консуэлой — утешительницей — по одноименному роману Жорж Санд.

⁸ Статьи Грановского: ‘Историческая литература во Франции и Германии в 1847 году’ в кн. I и ‘История Генриха VIII и отпадение Англии от римского католицизма’ в кн. XI ‘Современника’ за 1848 г.

К письму No 51

¹ Отрывки из письма печатаются по автографу на французском языке, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. No 359, Н. П. Огарев, ед. хр. 250, л. 26—27. Письмо печатается в переводе, впервые опубликованном в сборнике ‘Русские пропилеи’, т. 4, М. 1917, стр. 63—68 и вновь сверенном с французским оригиналом.

² Роман ‘Три страны света’ Н. А. Некрасова и А. Я. Панаевой (писавшей под псевдонимом Н. Станицкий, а не Студницкий, как значится у Огарева) был напечатан в ‘Современнике’ в 1848 г.

³ Огарев писал тому же адресату 21 декабря 1848 г.: ‘… вот что меня занимает: свести проблему жизни к простейшим началам и, вооружившись этим материализмом, окончательно развенчать всякую мистику. Мысль эта меня волнует, когда я о ней думаю,— волнует ненавистью к историческому миру и любовью к действительности’ (‘Русские пропилеи’, т. 4, М. 1917, стр. 40).

К письму No 52

¹ Отрывки из письма печатаются по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. No 359, ед. хр. 250, л. 22 об.— 23. Впервые опубликовано в сборнике ‘Русские пропилеи’, т. 4, М. 1917, стр. 68—76.

² В собрании сочинений и писем М. К. Лемке датирует декабрем 1848 г. краткую записку к Огареву, по настроению совпадающую с тем, о чем пишет Огарев, но едва ли в письме Огарева идет речь именно об этой записке. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. V, стр. 250—251.)

³ Этих строк, выписанных Огаревым из письма Герцена, в записке Герцена, упомянутой в примечании 2, нет, следовательно, можно утверждать, что помимо напечатанной Лемке записки существовало еще одно письмо от декабря 1848 г.

К письму No 53

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 95, л. 25. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 782.

² Письмо Герцена не сохранилось.

³ Поездка Огарева в Петербург была связана с надеждой легализовать его брак с Н. А. Тучковой. Огарев приехал в Петербург 20 февраля 1849 г.

⁴ О И. В. Селиванове см. выше, примечание 3 к письму No 37.

⁵ Николай Иванович — Сазонов.

К письму No 54

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 95, л. 10—11. Опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 784—785. Датируется приблизительно — по содержанию.

² Речь идет о книге немецкого физиолога Фридриха Густава Генле (Henle), профессора Гейдельбергского университета.

К письму No 55

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 95, л. 27—28. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 788—789.

² Это первое письмо к Герцену из Крыма, куда Огаревы приехали в июне 1849 г. после неудачи, постигшей их в Одессе,— уехать морем за границу не удалось. В Петербурге и других городах производились в это время аресты, связанные с делом Петрашевского. Огаревы остались на время в местечке Учь-Чум, недалеко от Ялты.

³ Имеется в виду новое обострение отношений с ‘московским кружком’ — Грановским и другими, отрицательно относившимися к Н. А. Тучковой и осуждавшими Огарева.

⁴ Речь идет о разгуле реакции в Европе.

⁵ Л. Ф. Богданов — режиссер одесского театра, хороший знакомый Огарева, часто бывавший у него в Москве.

⁶ Татьяна Алексеевна и Сергей Иванович Астраковы — близкие друзья Огарева. С. И. Астраков — один из самых близких друзей Огарева, которого он, по собственному выражению, ‘любит наиболее братски’. Астраков по образованию физик и математик, преподавал математику в Московском кадетском корпусе. Это был талантливый русский изобретатель, не имевший возможности добиться реализации своих изобретений. Умер в 1867 г. См. ниже, письмо Огарева No 101, а также примечание 2 к этому письму.

К письму No 56

¹ Печатается по тексту ‘Полярной звезды’, издаваемой Е. А. Салиасом (No 2, 1881 г., стр. 22—24). Местонахождение автографа не установлено. Дата письма определяется следующими данными: в Учь-Чуме, местечке в двух километрах от Ялты, Огарев жил летом 1849 г., уехал он на юг в начале июня 1849 г. Огарев упоминает в письме о двух месяцах, прошедших со времени отъезда. ‘Что же я сделал в эти два месяца…’. Письмо, следовательно, датируется: начало августа 1849 г.

² Кешка — прозвище Е. Ф. Корша.

³ Т. А.— Татьяна Алексеевна Астракова, вдова Н. И. Астракова.

⁴ С. И. и Т. А. Астраковы были единственными участниками ‘московского кружка’, которые провожали Н. А. Огарева, уезжавшего с Натальей Алексеевной Тучковой в Одессу, с целью подготовить нелегальный отъезд из России.

К письму No 57

¹ Печатается по фотокопии. Впервые опубликовано в сборнике ‘Звенья’, т. VI, М. 1936, стр. 371—376. Фотокопия хранится в ЦГАЛИ, ф. Н. П. Огарева, No 359, ед. хр. 82. Адресаты письма — Михаил Николаевич Островский, брат великого русского драматурга, и Виктор Никитич Кашперов — известный русский композитор. В бытность Огарева в Симбирске, в начале пятидесятых годов, эти молодые люди с ним сблизились. Дружеские отношения Огарева с В. Н. Кашперовым продолжались и в последующие годы.

Датируется 1852 г. на основании того, что в тексте Огарев рассказывает о возникновении дела по поводу духовного завещания Г. А. Римского-Корсакова — дело это возникло именно в апреле 1852 г.

² Речь идет об Александре Дмитриевиче Улыбышеве, музыкальном критике, в свое время близком к декабристскому обществу ‘Зеленая лампа’. Крупная работа Улыбышева — трехтомная ‘Новая биография Моцарта’ (1843, на французском языке). Работы Улыбышева широко обсуждались в русской музыкальной прессе пятидесятых годов.

³ Огарев имеет здесь в виду IX том первого издания сочинений Пушкина (редактированного В. А. Жуковским), появившийся в 1841 г. Неоконченное стихотворение ‘Странник’, о котором говорит Огарев, напечатано здесь на стр. 183—186 под заглавием ‘Отрывок’. О взгляде Огарева на тему странничества у Пушкина см. в его Предисловии к сборнику ‘Русская потаенная литература XIX столетия’ (настоящее издание, т. I, стр. 449).

⁴ Широкую известность получил сборник Н. Ф. Щербины ‘Греческие стихотворения’ (1849). Огарев хорошо почувствовал натянутость и фальшь подражаний и стилизаций Щербины. Впоследствии Щербина занимал реакционные позиции.

⁵ Григорий Александрович Римский-Корсаков был членом ‘Союза благоденствия’. В 1820 г., после восстания в Семеновском полку, вышел в отставку. В Москве сблизился с А. С. Пушкиным и П. А. Вяземским. Умер в 1852 г. Упомянутые Огаревым в рассказе о завещании лица, клеветавшие на А. А. Тучкова,— это губернатор А. А. Панчулидзев и полковник корпуса жандармов Родивановский.

К письму No 58

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 223. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1902, кн. XI, стр. 149—152. Датируется приблизительно 1857 г. Написано на бумаге того сорта, которым Огарев пользовался в первое время жизни в Лондоне, т. е. в 1856—1857 гг.

² Печатаемый текст в сущности не является письмом. Официальное обращение и шуточная подпись условны. Рукопись Огарева представляет собой своеобразный конспект для продолжения спора по затронутым вопросам. К сожалению, мы не можем сказать, ни когда обсуждались вопросы о значении социального воспитания, ни кто, кроме Герцена и Огарева, в нем участвовал. Можем лишь высказать предположение, что среди споривших была и Н. А. Тучкова-Огарева.

³ Фис Платонов, т. е. Платонов-сын.

К письму No 59

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ИЛИ (Пушкинский дом), в архиве Л. Н. Майкова, ПД, ф. 166, No 1538. Впервые опубликовано в сборнике ‘Звенья’, т. III—IV, 1934, стр. 395—396. Датируется на основании указания Герцена в приписке к этому письму: ‘Письмо это писано с неделю тому назад О[гаревым]…’ Приписка датирована: 17 июня 1858 г., следовательно, письмо Огарева написано около 10 июня 1858 г.

² П. В. Анненков (обращение ‘Милая Полина’ — шутливо) в это время, как и большинство либеральных деятелей, стремился поддерживать сношения с Герценом. В мае 1858 г. он посетил Лондон, видался с Герценом и Огаревым.

³ Осцильяции — колебания. Огарев говорит о колебаниях правительственного курса. Середина 1858 г. была ознаменована новыми реакционными стеснениями печати, возросшим сопротивлением крепостников идее реформы, трусливыми маневрами околоправительственных либералов.

⁴ В. Н. Кашперов просил Огарева написать либретто для оперы. По либретто Огарева была создана им опера ‘Цыгане’.

⁶ Ответ Анненкова неизвестен.

К письму No 60

¹ Печатается отрывок из письма по тексту, опубликованному в сборнике ‘Звенья’, т. III—IV, 1934, стр. 404—405. Датируется по приписке Герцена, проставившего дату ’30 июля’ 1858 г.

² В августе 1858 г. в Лондоне появилось издание ‘Стихотворения Н. Огарева’ — наиболее полное из всех прижизненных изданий стихотворений и поэм Огарева.

³ В азиатском комитете — у Е. П. Ковалевского, который возглавлял азиатский департамент, собирались члены ‘Общества для пособия трудящимся литераторам и ученым’. Анненков был среди учредителей Общества.

⁴ Центральным комитетом Огарев называет секретный комитет по крестьянскому делу. Уничтожающей критике проектов комитета Огарев посвятил статьи ‘Нет больше освобождения крестьян!’, ‘Нет более спасения от чиновничества!’ и стихотворение ‘Современное’ — все это было анонимно напечатано в ‘Колоколе’ (15 августа 1858 г., л. 21).

К письму No 61

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ИЛИ (Пушкинский дом, в архиве Л. Н. Майкова, ПД, ф. 166, No 1538. Впервые опубликовано в сборнике ‘Звенья’, т. III—IV, 1934, стр. 413—414. Датируется по почтовому штемпелю 24 августа 1860 г. В письме имеется приписка А. И. Герцена.

² Н. П. Огарев постоянно, особенно с начала 1857 г., пропагандировал мысль о необходимости создания тайных обществ широкого состава — ‘групп или клубов’, в которых вырабатывалось бы общественное мнение и кристаллизовалась бы политическая программа.

Тургенев действительно принимал активное участие в разработке проекта ‘Общества для распространения грамотности и первоначального образования’. Проект, как рассказывает Анненков в ‘Литературных воспоминаниях’, не осуществился. (См. указанную книгу, Спб. 1909, стр. 529—531.)

³ Огарев заканчивал в это время обширную статью ‘По поводу правил Муравьева-вешателя’, напечатанную в ‘Колоколе’, 1 сентября 1860 г., л. 80.

К письму No 62

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 77. Впервые опубликовано в сборнике ‘Русские пропилеи’, т. 4, М. 1917, стр. 230—231.

² Речь идет о том, чтобы просить Н. А. Тучкову возвратиться в Лондон. Поехав в мае 1860 г. с годовалой дочерью Лизой на свидание с Сатиными, прибывшими для этой цели в Европу, Н. Тучкова отказалась возвратиться в Лондон и поселилась в Берне, в Швейцарии. Тучкова возвратилась в Лондон в конце 1860 г.

³ Речь идет о статье Н. А. Серно-Соловьевича ‘Разбор трудов комиссии для устройства земских банков’, напечатанной в книге VII (июльской) ‘Современника’ за 1860 г. См. записку Н. Г. Чернышевского, посланную Добролюбову и содержащую упоминание об этой статье. (Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. XIV, М. 1949, стр. 396.)

⁴ Виктор Иванович Касаткин — активный участник революционного движения, член ‘Земли и Воли’, до эмиграции состоял в руководстве Московской организации. В 1860 г. он находился за границей еще легально, не в качестве эмигранта. Как опытный библиограф и собиратель рукописей, Касаткин помогал Огареву при составлении 1-й части издания ‘Русская потаенная литература XIX столетия’. Издание это вышло в свет в Лондоне в октябре 1861 г. Разнообразные общие интересы, главным образом по выпуску революционно-пропагандистских изданий, объединяли Касаткина с Герценом и Огаревым в 1860 и последующих годах.

К письму No 63

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. Герцена, No 129, оп. 1, ед. хр. 96. Впервые опубликовано в сборнике ‘Русские пропилеи’, т. 4, М. 1917, стр. 240—247.

² Статья Огарева ‘Труды комиссии для устройства земских банков’ напечатана в ‘Колоколе’, 15 сентября 1860 г., л. 81.

³ Письмо Серно-Соловьевича неизвестно.

К письму No 64

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ИЛИ (Пушкинский дом), фонд Л. Н. Майкова, ПД, ф. 166, No 1538. Впервые опубликовано в сборнике ‘Звенья’, т. III—IV, М. 1934, стр. 418—419. Датируется по письму Герцена, к которому настоящий текст является припиской.

² Принципалом Огарев шутливо называл Герцена. Письмо Герцена заканчивалось следующими словами: ‘Да еще очень бы хотелось знать, как принята статья о Варшавском свидании — Die drei Reiter — die reiten’ (три всадника, которые скачут). (См. статью Герцена в Полном собрании сочинений, под ред. М. К. Лемке, т. X, стр. 452.)

³ А. Запасник — русский буржуазный экономист. Его магистерская диссертация — ‘О погашении государственных долгов’. В Лондоне, находясь в служебной командировке, познакомился с Герценом и Огаревым.

⁴ ‘Материалы для истории упразднения крепостного состояния помещичьих крестьян в России в царствование императора Александра II’ вышли в Берлине в 3 томах. Материалы были собраны и подготовлены к печати Д. П. Хрущовым — товарищем министра государственных имуществ. (См. ‘Русская подпольная и зарубежная печать’, вып. 1, М. 1935, стр. 134.) По положению своему Д. П. Хрущов имел доступ к значительной части документов, относившихся к истории выработки крестьянской ‘реформы’.

⁵ ‘Химик’ — двоюродный брат А. И. Герцена Алексей Александрович Яковлев. Анненков навестил его в Петербурге и описал это посещение в недошедшем до нас письме к Герцену.

К письму No 65

¹ Печатается по автографу, находящемуся в следственном деле Н. Г. Чернышевского в архиве особого присутствия правительствующего сената (ф. 112, д. No 37, л. 72—74). Впервые опубликовано не полностью М. К. Лемке в журнале ‘Былое’, No 3, Спб. 1906 г., стр. 105—106 и в отдельном издании его работы ‘Политические процессы М. И. Михайлова, Д. И. Писарева и Н. Г. Чернышевского’, Спб. 1907, стр. 209—211 — как письмо к неизвестному. Затем М. К. Лемке указал на H. H. Обручева, профессора Академии генерального штаба, как на адресат письма. (См. об этом в Полном собрании сочинений и писем А. И. Герцена, под ред. М. К. Лемке, т. XI, стр. 214.)

В настоящее время на основании новонайденного письма Н. Н. Обручева от 8 сентября 1861 г. к Огареву устанавливается, что H. H. Обручев не был адресатом письма Огарева и Герцена (см. об этом статью ‘Был ли H. H. Обручев адресатом письма, взятого при аресте Чернышевского?’ в ‘Литературном наследстве’, т. 62, М. 1955, стр. 420). Там же высказывается и обосновывается предположение, что адресатом письма является Н. В. Шелгунов.

² В подлиннике все имена, в том числе и обращение, тщательно выскоблены. Предпринятая с помощью специальных лабораторных методов попытка прочесть эти места успехом не увенчалась.

³ Лицо, которому Чернышевский поручил передать Герцену и Огареву, чтоб они ‘не завлекали юношество в литературный союз’, вероятно Н. А. Серно-Соловьевич, выехавший за границу в июле 1861 г., но в Лондон не попавший. Чернышевский на допросах показал, что это поручение он сделал М. И. Михайлову. Но это имя он назвал потому, что в это время Михайлов уже был осужден и отправлен в ссылку. Повредить ему показание Чернышевского не могло. Некоторые исследователи предполагали, что лицом этим является Н. В. Шелгунов, поскольку Шелгунов приехал в Лондон позже Михайлова и к нему может относиться выражение Огарева: ‘Чернышевский поручил тому господину, который в Лондон не попал…’. Шелгунов, однако, в Лондоне был, и к нему выражение Огарева относиться не могло.

⁴ По всей видимости, Чернышевский, желая сохранить необходимую конспирацию в деле создания тайной революционной организации и подготовки революционного восстания в России, предупреждал Герцена и Огарева о нецелесообразности открыто призывать русскую молодежь вступать в ‘литературные союзы’, ‘общества’ и т. п., что могло навлечь на группы и кружки революционной молодежи подозрения правительства. Огарев ошибочно усмотрел в этом прозорливом предупреждении Чернышевского выражение ‘скептицизма’.

⁵ Статья ‘О причинах падения Рима’ Н. Г. Чернышевского появилась в 5-й книжке ‘Современника’ за 1861 г. В ‘С.-Петербургских ведомостях’ 1 июля 1861 г. был напечатан резко враждебный Чернышевскому фельетон Н. Воскобойникова, в котором он брал под лицемерную ‘защиту’ от нападения критика ‘Современника’ ‘лучших людей русского общества’. Не называя Герцена и Огарева по имени, Воскобойников давал читателю понять, что речь идет именно о них. Статью Чернышевского Герцен и Огарев прочитали около 23—24 июля 1861 г. Тем самым настоящее письмо датируется концом июля или самым началом августа. На письме взамен даты стоит слово ‘суббота’, приходившаяся на 27 июля и 3 августа 1861 г.

⁶ Намек на Н. А. Некрасова, которого Герцен и Огарев несправедливо считали виновником присвоения денег М. Л. Огаревой.

⁷ Имеется в виду воззвание ‘Что нужно народу?’, напечатанное 1 июля 1861 г. в ‘Колоколе’ и приложенное к нему отдельным оттиском. Действительно, оно было еще раз переиздано. М. К. Лемке утверждает, что воззвание было отпечатано в нескольких десятках тысяч экземпляров и в большом количестве ввезено в Россию.

⁸ Речь идет о воззвании к солдатам. Здесь вытертые места читаются примерно следующим образом: ‘О военных людях написать было бы нужное (или необходимое, или хорошее) дело. Вам военный язык известнее’. Возможно, что Огарев имел в виду в качестве подходящего автора для создания прокламации к солдатам не Шелгунова, a H. H. Обручева. Тогда вытертые слова должны быть прочитаны иначе: ‘Обручеву этот язык известнее’. О ‘тройной форме присяги’ Огарев говорил также в прокламации ‘Что надо делать войску?’, написанной самим Огаревым и напечатанной в ‘Колоколе’, 8 ноября 1861 г., л. 111. (См. настоящее издание, т. I, стр. 552.)

⁹ В этом абзаце речь идет о сборе средств среди членов тайного общества, образовавшегося в Петербурге и наметившего организацию многих комитетов в провинции. Расшифровка этого абзаца показывает, что в Петербурге уже существовала организация (‘Петербургская компания… налицо’).

¹⁰ Разбор этих проектов Огарев систематически печатал в ‘Колоколе’.

¹¹ Этот абзац расшифрован нами следующим образом: ‘В июньской кн. ‘Современника’ поместили по поводу статьи Шилля статью о государственном банке. Прелесть!’ — Речь идет о статье Н. А. Серно-Соловьевича ‘Размышления по поводу статьи г. Шилля о государственном или земском заемном банке’, напечатанной в 6-й книге ‘Современника’ за 1861 г.

¹² Речь идет об обширной статье Огарева ‘Разбор нового крепостного права’, напечатанной в ‘Колоколе’ в листах от 15 июня — 1 сентября и действительно выпущенной отдельным изданием в октябре 1861 г. Разбор ‘местных положений’ был напечатан 15 июля и 1 августа.

¹³ В приписке Герцена в этом месте имеется в виду письмо Б. Н. Чичерина, направленное против Герцена и напечатанное в ‘Колоколе’ 1 декабря 1858 г. в сопровождении статьи Герцена ‘Обвинительный акт’.

К письму No 66

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 92. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, No 39—40, 1941 г., стр. 395—397.

² Первые строки обращены к Н. А. Тучковой.

³ Серна — Н. А. Серно-Соловьевич, находившийся в Берлине и печатавший в изд. Шнейдера свою брошюру ‘Окончательное решение крестьянского вопроса’, которую решил подписать полным своим именем. Следовало ожидать, что после возвращения в Россию Серно-Соловьевич подвергнется в связи с опубликованием брошюры преследованию. Огарев и Герцен решили предложить Серно-Соловьевичу остаться за границей и действовать совместно. Об этом свидетельствуют слова письма: ‘Сколько работы можно бы пустить в ход, работы практичной, бьющей прямо по системе, по порядку вещей’.

Из отзывов Огарева о Серно-Соловьевиче приведем следующий, находящийся в письме к Герцену от 31 августа 1860 г., не входящем в настоящее издание: ‘С[ерно]-Сол[овьевич] ему (сыну Герцена, А. А. Герцену.— Ред.) кланяется. От него письмо, которого не посылаю, потому что сам отвечаю на него, он издает брошюру на фран[цузском] языке о русском участии в восточ[ном] вопросе, которая по основаниям выйдет очень хороша. Да! Это деятель, а может и организатор’.

⁴ Речь идет, повидимому, о С. А. Усове, инженере, физике и математике, впоследствии (с 1867 г.) профессоре Артиллерийской академии. Помимо связи теоретической, о которой говорится в письме, Огарев брал у Усова уроки математики. См. о нем в работе Б. П. Козьмина ‘Герцен, Огарев и ‘молодая эмиграция», ‘Литературное наследство’, т. 41—42, 1941, стр. 21—22.

⁵ В. А. Панаев — инженер-строитель железных дорог. Автор ‘Проекта освобождения крестьян’, напечатанного Герценом и Огаревым в V кн. ‘Голосов из России’ и в сокращенном виде приложенного к ‘Колоколу’, л. 44. Об этом проекте см. статью Огарева в ‘Колоколе’, л. 45.

⁶ Станислав Тхоржевский и Людвиг Чернецкий — сотрудники Герцена и Огарева по типографии и издательству.

⁷ Гиллер — представитель Польского революционного комитета в Лондоне.

⁸ Славянофил-космополит — повидимому, князь Юрий Николаевич Голицын, талантливый музыкант, дирижер, выступавший в Лондоне с концертами организованного им из крепостных хора. (См, о нем в ‘Былом и думах’ Герцена.)

К письму No 67

¹ Печатается по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, стр. 807. Датируется 1862 г. по времени выхода в свет французской брошюры Огарева.

² Огарев имел в виду свою книгу ‘Опыт о современном положении России. Письма к англичанину’ на французском языке.

³ Речь идет о выдающемся молодом революционере Иване Ивановиче Кельсиеве, активном участнике студенческого движения в Москве. Кельсиев находился в ссылке в г. Верхотурье, Пермской губернии. Огарев перепечатал заметку ‘Студент И. И. Кельсиев и шайка разбойников бюрократов’ из журнала ‘Правдивый’ (No 3) — см. ‘Колокол’, л. 134.

⁴ Ожидалось, что 17 (29) апреля 1862 г., т. е. ко дню рождения Александра II, будет утвержден проект отмены телесных наказаний, представленный Н. А. Орловым в конце 1861 г. царю. Но отмены не произошло. Выдержки из записки Н. А. Орлова приведены в ‘Колоколе’, 22 апреля 1862 г., л. 130.

К письму No 68

¹ Печатается по копии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 70. Адресовано Николаю Викентьевичу Альбертини, сотруднику ‘Отечественных записок’ в 50-х и 60-х годах (до перехода журнала в руки Некрасова). Письмо впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 891.

² Огарев справедливо обвинил сотрудников ‘Отечественных записок’ в том, что они занимаются ‘литературной дрязгой’. Нападки и выступления различных либеральных публицистов как в ‘Отечественных записках’, так и в других журналах против ‘Современника’ во многих случаях действительно имели характер литературной дрязги. Образцы этой ‘полемики’ были собраны и развенчаны в знаменитых статьях Чернышевского ‘Полемические красоты’. Однако Огарев обвинял и ‘Современников способствовании тем же дрязгам. Эта ошибка Огарева объясняется тем, что он, как и Герцен, отрицательно относился к Некрасову и Панаеву. Глубокая сущность идейной борьбы Чернышевского и ‘Современника’ вообще против либеральной идеологии в легальной печати была недооценена Огаревым. Так как полемика ‘Отечественных записок’ против ‘Современника’ изобиловала грязными намеками и дрязгами, Огарев считал необходимым обратиться по этому вопросу к одному из активных сотрудников ‘Отечественных записок’ — Альбертини, находившемуся в Гейдельберге, поскольку он в это время был близок к революционной русской эмиграции. Огарев, разумеется, неправильно оценивал Альбертини, но в тот период еще невозможно было оценить его правильно.

³ С. С. Громека — бывший жандармский офицер, занявшийся журналистикой и являвшийся, как и Н. В. Альбертини, постоянным сотрудником ‘Отечественных записок’. Громека корреспондировал в ‘Колокол’ и находился в течение 1861 г. в переписке с Герценом. Огарев совершенно точно определил его будущее, говоря: ‘Эдак вашим друзьям может прийти в голову, что ничуть не грешно соединиться и с этим мнимо-историческим направлением, лишь бы это было против Чернышевского’. Речь шла о реакционном направлении Каткова, которое, говоря словами Огарева, шло по пути предательского полицейского доктринаризма. Громека сделался впоследствии седлецким губернатором и яростным проводником политики угнетения Польши после подавления восстания 1863 г.

⁴ О том, что дело в литературе кончено и что пришла пора действия (т. е. революционного действия), Огарев говорит в письме к Серно-Соловьевичу, а в печати в заключение ‘Предисловия’ к сборнику ‘Русская потаенная литература’ (см. в настоящем томе, письмо No 70, см. также т. I, стр. 466—467).

К письму No 69

¹ Печатается по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 810—811. Датируется на следующем основании: А. Ф. Писемский, приезд которого упоминается в письме, явился в Лондон 19 июня 1862 г., которое приходилось на четверг.

² Это мнение Салиас относилось к французской брошюре Огарева. См. о ней примечание 2 к письму No 67.

³ И. Я. Горлов — профессор политической экономии Петербургского университета, последователь вульгарной школы, защитник буржуазного строя такой же, каким был Густав Молинари — бельгийский экономист. Оба клеветали на социализм.

⁴ Речь идет о пожарах в Петербурге, происходивших с 8 по 29 мая 1862 г. Этими пожарами правительство воспользовалось для того, чтобы натравить массу народа на студенческую молодежь и провести ряд реакционных мероприятий: аресты Чернышевского, Н. А. Серно-Соловьевича, Писарева и др., приостановка журналов ‘Современник’ и ‘Русское слово’, закрытие всех воскресных школ, закрытие всех обществ за исключением коммерческих, запрещение публичных лекций и т. д. Огарев безусловно ошибался, когда надеялся, что пожары заставят высшее сословие ‘порешительнее отказаться от своих прав’ и вместе с народом требовать Земского собора.

К письму No 70

¹ Печатается по автографу, находящемуся в следственном деле Н. А. Серно-Соловьевича, ЦГИАМ, ф. 112, 1862 г., д. No50, л. 8—9. Впервые опубликовано М. К. Лемке в статье о процессе 32-х в журнале ‘Былое’, 1906 г., кн. 9—12. Здесь, однако, М. К, Лемке по ошибке приписал все письмо Герцену (Герцену фактически принадлежит только приписка).

В исправленном виде письмо напечатано в книге М. К. Лемке ‘Очерки освободительного движения ‘шестидесятых годов», Спб. 1908, стр. 21—22. Датируется в связи с отъездом П. А. Ветошникова из Лондона, с которым письмо было послано в Петербург.

² В этом месте подлинник письма прошит шнуром дела и слово здесь прочитано быть не может, однако кандидату исторических наук А. Е. Кошовенко удалось при подготовке своей работы ‘А. И. Герцен в период революционной ситуации 1859—1861 гг.’, обратившись к выпискам из этого письма, находившимся в следственном деле, установить, что фраза читается так: ‘поясните же цели провинциям, ищите друзей в провинциях’ и ниже ‘Рознь верхушек с народом’ (см. диссертацию).

³ N — Михаил Лазаревич Налбандян — выдающийся революционный демократ Армении.

⁴ Письмо см. в Полном собрании сочинений и писем А. И. Герцена, под ред. М. К. Лемке, т. XV, стр. 218.

⁵ Герцен имеет в виду свою статью против Каткова и Леонтьева ‘Дурные оружия’. (См. Полное собрание сочинений А. И. Герцена, под ред. М. К. Лемке, т. XV, стр. 226.)

⁶ Герцен допустил здесь большую неосторожность, попав в руки царского правительства, письмо Герцена явилось одной из улик связей Чернышевского с Герценом. Чернышевскому лишь после серьезной и напряженной борьбы удалось заставить сенат отказаться от этого пункта обвинения.

К письму No 71

¹ Печатается по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 812—813. Датировано 1862 г.

² Речь идет о статье Герцена ‘Молодая и старая Россия’, помещенной в ‘Колоколе’ 15 июля 1862 г. в листе 139. Статья посвящена прокламации ‘Молодая Россия’.

³ Речь идет о статьях Каткова, клеветавшего на Герцена и Огарева в ‘Русском вестнике’ и в прилагаемой к нему ‘Современной летописи’. В этих статьях Герцен и Огарев были обвинены в том, что они являются ‘поджигателями’, вдохновителями пожаров.

⁴ В 1862 г. вышла последняя книжка ‘Полярной звезды’ 2-й выпуск 7-й книжки. Еще одна — 8-я книжка вышла через 6 лет, в начале 1869 г.

⁵ Об изданных на французском языке извлечениях из записок Руфина Пиотровского и об издании ‘Записок’ по-русски см. ‘Литературное наследство’, т. 61, М. 1953, стр. 814.

К письму No 72

¹ Печатается по черновому автографу на французском языке, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 78, частью в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VI. 27. Зап. кн. No9. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 895—898.

² Речь идет о неоднократно упоминавшейся выше французской брошюре Огарева 1862 г. Письмо является препроводительным при посылке брошюры.

³ Огарев заявляет о своем согласии с критикой парламентаризма, содержащейся в упомянутой Огаревым книге Милля ‘Замечания о представительном образе правления’.

⁴ Огарев вовсе не был солидарен с экономическими и философскими взглядами Милля. Он преувеличивал глубину и прогрессивность критики Миллем политической системы буржуазного государства.

⁵ Джон Стюарт Милль ответил 7 ноября 1862 г. на письмо Огарева письмом, опубликованным в собрании его переписки (‘The letters of John Stuart Mill’, London, New-York, Bombay and Calcutta 1910, vol. I, pp. 266—267. ‘Письма Джона Стюарта Милля’, Лондон, Нью-Йорк, Бомбей и Калькутта 1910, т. 1, стр. 266—267).

Публикуем письмо в переводе с французского:

St. Veran, 7 ноября 1862.

Милостивый государь,

Искренне благодарю Вас за Ваше письмо и за присланную книгу. Я не только далек от равнодушия к огромной моральной, политической и социальной революции, которая быстрыми шагами приближается в России, но рассматриваю ее как одно из наиболее важных явлений века, уже столь богатого великими событиями. Я с живейшим интересом наблюдаю все ее перипетии, хотя испытываю трудности при оценке их значения иначе, как с общей точки зрения. Вы можете, следовательно, судить о пользе, которую я могу извлечь из Вашего очерка для того, чтобы сделать более точными мои представления и придать больше определенности моим надеждам.

Что касается ваших выводов, некоторые из которых, Вы полагаете, могут показаться мне спорными, то я бы должен был обладать большим самомнением, чтобы решительно судить, как должны быть применены общие принципы социальной науки к положению вещей, столь далекому от всех положений, хорошо мне известных. Но во мне нет доктринерского отвращения к общинному управлению землей. И я недалек от того, чтобы вместе с Вами считать, что социальная реорганизация России не должна нарушить идущее из глубины веков и столь укоренившееся в народных обычаях устройство. Если признать это, то большинство ваших выводов естественно отсюда вытекает. Как бы то ни было, мне кажется, что нельзя не согласиться с основной мыслью вашей книги, т. е. с тем, что чиновничество составляет действительную язву России и что всякое преобразование останется безуспешным, если не освободит из-под его несносного ига людей и вещи и не отдаст равно общие и частные интересы на решение самих заинтересованных. Это, по моему убеждению, важнее самой благоустроенной системы представительства, хотя в России, кажется, и то и другое должны идти рука об руку и друг для друга необходимы.

К письму No 73

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. V. 407. Впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1902, ки. XI, стр. 165. Принадлежащая Герцену часть письма воспроизведена в Полном собрании сочинений, под ред. М. К. Лемке, т. XV, стр. 473. Здесь письмо датировано ‘сентябрь 1862’. Принимаем эту дату.

² Герцен имеет в виду свои выступления против московских либералов, в частности статью ‘Москва нам не сочувствует’ (‘Колокол’, 1 июня 1862 г., л. 135). Кетчер, Корш и некоторые другие упомянутые Герценом лица принадлежали к кругу его друзей и друзей Грановского в 40-х годах. Окончательная, открытая измена либералов заключалась в том, что они примкнули к реакции и, в частности, приняли участие в травле Герцена и Огарева, поднятой М. Н. Катковым и подхваченной Б. Н. Чичериным.

³ Н. X. Кетчер и Е. Ф. Корш в 1862 г. способствовали изданию книги Б. Н. Чичерина со статьей против Герцена во главе ее. Книга называлась ‘Некоторые современные вопросы’, изд. К. Солдатенкова, М. 1862.

⁴ И. Ф. Павлов — издатель и редактор рептильной газеты ‘Наше время’, выступавшей против демократического лагеря.

⁵ Станкевич Александр Владимирович — младший брат Н. В. Станкевича, впоследствии издатель переписки Грановского и составитель биографического очерка о нем. (См. ‘Грановский и его переписка’, 2 т., Спб. 1897.)

⁶ Н. А. Мельгунов во второй половине пятидесятых годов корреспондировал в ‘Колоколе’, находился в деятельной переписке с Герценом и Огаревым (см. его письма ‘А. И. Герцену и Н. П. Огареву’, опубликованные в ‘Литературном наследстве’, т. 62, М. 1955, стр. 308). В шестидесятых годах он оказался в числе противников Герцена и Огарева.

⁷ Огарев рассматривает поведение всех перечисленных Герценом деятелей как политическую измену. Сатин, насколько мы знаем, внял советам своих друзей. Его имя не встречается среди имен участников всевозможных кампаний против лагеря революционной демократии.

Огарев в эпиграмме так охарактеризовал реакцию 1862 г.:

Что за год бесчеловечий!

Жатва сгибла в гное слов,

И взошли от корня Гречей

Все Чичерин и Катков.

К письму No 74

¹ Печатается по копии, снятой перлюстратором. Копия хранится в ЦГИАМ, ф. No 95, 1862 г., д. No 63, л. 30—33. Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений и писем А. И. Герцена, т. XV, стр. 489—493.

Адресат письма, Владимир Федорович Лугинин, участник политической борьбы шестидесятых годов, принадлежавший к либеральному направлению. Через его посредство Герцен и Огарев пытались привлечь наиболее видных представителей либеральных помещиков, например И. С. Тургенева, тверских дворян и др., к участию подачи Александру II адреса с требованием созыва Земского собора.

² Исходя из программы тайного общества ‘Земля и Воля’, Герцем и Огарев намеревались организовать обращение к Александру II с адресом, в котором указывалось на неудовлетворительность реформы 1861 г. и выдвигалось требование созвать для решения вопроса об общественном и политическом устройстве России Земский собор. В соответствии с тактикой общества ‘Земля и Воля’ Герцен и Огарев считали, что отказ царского правительства от созыва Земского собора явится для народа наглядным доказательством необходимости добиваться в России подлинной свободы путем вооруженного восстания. Однако в связи с арестами в 1862 г. членов Петербургской организации и изменением планов общества ‘Земля и Воля’ печатание адресов было приостановлено, а затем Герцен и Огарев и вовсе отказались от агитации с помощью адресов. (См. литографированные письма Огарева, хранящиеся в ЦГИАМ, ф. 109, III отд. 1 эксп., 1862, д. No 230, ч. 41.)

³ Примечания к докладу Государственного совета о преобразовании судебной части, составленные Огаревым, были анонимно напечатаны в ‘Колоколе’, 22 октября и 1 ноября 1862 г., л. 148 и 149. Именно о них Огарев говорит как о неудачной работе. Статью же, рекомендуемую вниманию Лугинина, Огарев начал печатать в л. 150 от 15 ноября 1862 г. под заглавием ‘Разбор основных положений преобразования судебной части’ и окончил в листе 154 от 15 января 1863 г.

⁴ И. С. Тургенев писал 8 октября 1862 г. В. Ф. Лугинину с просьбой сообщить его замечания в Лондон, т. е. Герцену и Огареву: ‘Главное наше несогласие с О[гаревым] и Г[ерценом]… состоит именно в том, что они, презирая и чуть не топча в грязь образованный класс в России, предполагают революционные или реформаторские начала в народе, на деле это совсем наоборот. Революция в истинном и живом значении этого слова — я бы мог прибавить: в самом широком значении этого слова — существует только в меньшинстве образованного класса,— и этого достаточно для ее торжества, если мы только самих себя истреблять не будем’. (‘Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену’, Женева 1892, стр. 153.)

⁵ Если буква ‘К’ обозначает Кельсиева, то речь идет о младшем брате В. И. Кельсиева — молодом революционере, студенте Иване Ивановиче Кельсиеве.

⁶ Поправки были предложены Огаревым с целью добиться согласия И. С. Тургенева и других лиц, с которыми советовался Лугинин, подписать смягченную редакцию адреса, но это ни к чему не привело. Тургенев фактически отказался под различными предлогами от участия в агитационной кампании, которую он на словах поддерживал. Для Огарева и Герцена это было доказательством справедливости и необходимости принятого ими решения разорвать окончательно с либералами, а в их числе и с И. С. Тургеневым. Однако русская революционная группа, сорганизовавшаяся в Гейдельберге, успела налитографировать проект адреса No 1 еще до того, как Огарев вообще приостановил печатанье адресов.

К письму No 75

¹ Печатается по тексту, опубликованному М. П. Драгомановым в издании: ‘Письма М. А. Бакунина к Ал. Ив. Герцену и Н. П. Огареву’, Женева 1896, стр. 87—89.

² Речь идет о посылке через графиню Е. В. Салиас письма Бакунина в Россию.

³ Имеется в виду Владимир Федорович Лугинин. См. о нем примечание 1 к письму No 74.

⁴ Имеется в виду рекрутский набор, объявленный в Польше с целью изъять революционные элементы (5 рекрут с тысячи мужчин в городах), что грозило полным разгромом революционной организации. В конце октября 1862 г. было разъяснено, что набор производится не только в городах, и опасность стала меньше. Польский революционный комитет все же постановил начать восстание в дни набора Восстание, действительно, началось в ночь с 22 на 23 января 1863 г., через неделю после начала набора. Герцен и Огарев, считая восстание в Польше преждевременным, стремились добиться его отсрочки до того времени, пока не будет возможно совместное и одновременное выступление польской и русской революционных организаций. Бакунин же поддерживал предложение руководителей польского движения о немедленном восстании.

⁵ Важнейшая часть настоящего письма Огарева посвящена изложению его взгляда на задачи революционного движения в ближайшие годы. Ср. с его определением тех же задач в рукописи ‘Три вопроса’ (в настоящем томе, стр. 113—118). Как явствует из настоящего письма, Огарев не разделял анархистских взглядов Бакунина и не поддерживал его авантюристической тактики. Следует, однако, отметить, что в 1863 г. и Герцен и Огарев под давлением Бакунина совершили несколько шагов, ошибочных и не соответствовавших их постоянным принципам (например, поддержка авантюристической ‘экспедиции полковника Лапинского’ и пр.). См. об этом в ‘Былое и думы’, глава ‘Бакунин и польское дело’.

К письму No 76

¹ Печатается по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 819.

² Как указал Б. П. Козьмин при публикации настоящего письма, буквой П., вероятно, обозначен Провансов, т. е. заграничный представитель ‘Земли и Воли’ — А. А. Слепцов.

К письму No 77

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ИЛИ (Пушкинский дом) в Ленинграде в фонде М. И. Семевского, ф. 274, оп. 3, No 77. Впервые опубликовано в сборнике ‘Звенья’, т. VI, М. 1936, стр. 381—383.

² В письме от 13 марта 1863 г. В. С. Печерин, порвавший в 1861 г. с католическим орденом редеммтористов, в котором он был послушником и монахом с 1840 г., писал Огареву, между прочим, следующее: ‘…не лишайте меня права называться русским и сочувствовать и по силам содействовать людям ‘Земли и Воли’. ‘Земля и Воля’ в моих глазах высокий идеал общественного устройства’. (См. ‘Звенья’, т. VI, 1936, стр. 384, примечания.) Эти слова и дали повод Огареву обратиться к Печерину с предложением принять участие в совместной борьбе землевольцев и польских повстанцев в Литве и в Польше.

³ Орифламма (от or flamme — золотое пламя) — боевая хоругвь французских королей из красного шелка на золоченом древке. ‘Возьмешь мою ты орифламму в длани’ — слова Жанны д’Арк из трагедии Шиллера ‘Орлеанская дева’, означающие, что Жанна д’Арк будет идти впереди войска.

⁴ Ответ В. С. Печерина, письмо от б апреля 1863 г., см. ‘Звенья’, т. VI, стр. 383—385. Печерин писал здесь, между прочим: ‘От всей души я готов подписать Вашу программу’. Он, однако, не видит возможности ее практического применения: ‘Как, где и когда,— спрашивает Печерин.— Ведь мы еще не в России, мы отделены от нее китайской стеной… Мне кажется, вы продаете шкуру медведя, а медведь-то еще жив и здоров — смотрите, как он ломает кости поляков’. (‘Звенья’, т. VI, стр. 384.)

К письму No 78

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. IV. 4. Является припиской к письму Герцена, датированному 21 апреля 1863 г. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 41—42, М. 1941, стр. 69—70. Письмо адресовано в Стокгольм, где Бакунин находился после неудачи экспедиции польского повстанческого отряда на корабле ‘Ward Jackson’ (известной под названием ‘экспедиции Лапинского’).

² Финн — Э. Ф. Квантен — студент, участник первых совместных действий ‘Земли и Воли’ и финской организации.

³ В двадцатых числах апреля Огарев писал подробную инструкцию для Бакунина и отправлявшегося в Стокгольм сына Герцена — Саши, т. е. Александра Александровича. Эту инструкцию см. в настоящем томе ‘Три вопроса’, стр. 113.

⁴ Европейская нота — ноты относительно положения в Польше, с которыми три державы — Англия, Франция и Австрия обратились к царскому правительству в апреле 1863 г. Вопросу о действиях революционной организации в случае войны посвящено письмо Огарева от 8 мая.

⁵ Нордштрем — деятель финского освободительного движения, через посредство которого обсуждался вопрос о координации действий финнов и землевольцев (см. об этом в рукописи Огарева ‘Три вопроса’).

К письму No 79

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. IV. 6. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 41—42, 1941, стр. 72—73. Там же смотри приписку Герцена.

² Финн — см. примечание 2 к предыдущему письму.

³ Юниор — т. е. младший — А. А. Герцен, отправился из Лондона в Стокгольм 16 мая 1863 г. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений, т. XVI, стр. 263.)

⁴ Имеется в виду статья Огарева ‘Надгробное слово’, посвященная памяти А. А. Потебни. (См. настоящее издание, т. I, стр. 647.)

⁵ Иосиф Демонтович — принадлежал к демократическому крылу польского национального освободительного движения. Заграничный представитель Варшавского Центрального комитета. Комиссар повстанческой ‘экспедиции Лапинского’.

⁶ Катьковым называл М. Н. Каткова П. В. Долгоруков. Огареву это понравилось, и он неоднократно именует так Каткова.

⁷ Шутка: ‘День’ — название славянофильской газеты, издаваемой И. С. Аксаковым.

К письму No 80

¹ Печатается по перлюстрационной копии, находящейся в ЦГИАМ, ф. No 95 1862 г., д. No 63, л. 126—127. Перлюстрационная копия малограмотна и изобилует ошибками. Исправления внесены нами только в очевидных случаях. Впервые опубликовано М. К. Лем-ке в комментариях к сочинениям Герцена. (См. Полное собрание сочинений, т. XVI, стр. 90—92.)

² Обращено к Александру Александровичу Слепцову (Провансов), приехавшему в Лондон в качестве члена Центрального народного комитета общества ‘Земля и Воля’ в самом начале февраля 1863 г. для ведения переговоров с Герценом и Огаревым. Отсюда в марте 1863 г. он переехал в Париж.

³ Кого обозначил Огарев фамилией ‘Г. Кон’ (если перлюстратор правильно прочел ее), не установлено до настоящего времени.

⁴ Из этого рассуждения Огарева очевидно, насколько неправы были исследователи, полагавшие, что Огарев был противником вооруженной революционной борьбы, и истолковывавшие его взгляды как реформистские и либеральные.

⁵ А. А. Слепцов принадлежал к так называемой ‘организации пропагандистов’, составлявшей лишь часть тайного общества ‘Земля и Воля’. Другую его часть составляла так называемая ‘народная организация вооруженных борцов’. Об этом расчленении рассказал Н. И. Утин в статье ‘Пропаганда и организация’, напечатанной в 1868 г. в журнале ‘Народное дело’ No 2 и 3, Женева, стр. 34. Обе части расходились в некоторых важных вопросах, например в вопросе о сроке восстания, о том, какую задачу считать первоочередной — подготовку организации к восстанию или задачу общей и длительной пропаганды. К сожалению, мы лишены возможности вскрыть во всей полноте, что разумеет Огарев под ‘организацией хозяйства’ или под выражением: найти ‘одного управляющего’,— для этого нет необходимых данных, поскольку архив общества был уничтожен. Но нет сомнения, что между различными частями общества имелись более или менее значительные трения и разногласия.

⁶ Очевидно, А. А. Слепцов предполагал отойти от общества, не разделяя курса на вооруженное восстание, которого придерживалось общество весной 1863 г. (См. об отходе А. А Слепцова в письмах Н. И. Утина к Огареву, опубликованных в ‘Литературном наследстве’, т. 62, М. 1955.)

К письму No 81

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. V1I1. 2. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 41—42, М. 1941, стр. 74—75. Феликс, молодой польский деятель, участник ‘экспедиции Лапинского’, секретарь Демэнтовича.

² Письмо А. А. Герцена в печати неизвестно.

³ Тангенс и котангенс — шифры для переписки.

⁴ Огарев говорит о речи А. А. Герцена на банкете в Стокгольме.

⁵ Речь М. А. Бакунина вызвала неудовольствие Герцена и Огарева. Она опубликована в издании ‘Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву’, Женева 1896, стр. 134—143. (См. ниже письмо No 84 и примечание 2 к нему.)

⁶ Зоя Владимировна — ‘Земля и Воля’.

⁷ Ответ на предложение осветить финский вопрос в ‘Колоколе’. Помимо мелких заметок в эти месяцы в ‘Колоколе’ (15 ноября 1863 г., л. 173) напечатана статья ‘Голос из Финляндии’ за подписью: Финляндец.

⁸ Ага — прозвище Огарева, которое укоренилось в семье Герцена.

⁹ В речи Феликса на ободе в Стокгольме был добрым словом помянут А. А. Потебня. Речь была напечатана в газете ‘Opinion Nationale’.

К письму No 82

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. IV. 8. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 41—42, М. 1941, стр. 79—80. Является припиской к письму Герцена от 1 сентября 1863 г.

² Надежды на предстоящее введение конституции в России отмечались также и в письме Герцена: ‘Конституция, говорят,— писал он,— явится скоро для всей России…’.

³ Штраубе — книгопродавец в Стокгольме. Бакунин рекомендовал его Герцену и Огареву в качестве человека, сочувствующего делу революционной пропаганды, ‘честного, серьезного и педантически осторожного’. Бакунин пытался организовать через Штраубе регулярную доставку изданий Вольной типографии в Петербург.

К письму No 83

¹ Печатается по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 820—821.

² Речь идет об отъезде Герцена 15 сентября 1863 г. на континент. Эта поездка, предпринятая с целью свидания с дочерьми, жившими во Флоренции, была Герценом использована для восстановления утраченных связей со многими деятелями ‘Земли и Воли’, эмигрантами, находившимися в Париже, Женеве, Флоренции, Генуе, Неаполе и других городах.

³³ Речь идет о письме Е. В. Салиас к И. И. Кельсиеву, находившемуся после бегства из Московского дома заключения у своего брата в Тульче. Как выяснилось впоследствии, Огарев письма этого не сжигал.

⁴ Жена В. И. Кельсиева — Варвара Тимофеевна.

⁵ В связи с указом 30 июля 1863 г. об отмене обязательных отношений между крестьянами и помещиками украинских губерний с тем, чтобы наделы выкупались немедленно, возникли крестьянские волнения. Крестьяне отказывались от взноса платежей. В некоторых местностях дело дошло до вмешательства войск, многие крестьяне были арестованы.

⁶ Огарев имеет в виду повести Евгения Салиаса ‘Ксаня чудная’ и ‘Тьма’.

⁷ Т. е. от И. И. Кельсиева.

⁸ П. В. Долгоруков. Он напечатал в издаваемом им ‘Листке’ заметку о том, что ‘редактор ‘Голоса’ Краевский состоит на жалованье у петербургского правительства’.

⁹ О В. Ф. Лугинине см. примечание 1 к письму No 74.

К письму No 84

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 1. Подлинник не датирован. Впервые было напечатано с датой 12 октября 1863 г. в издании ‘Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву’, под ред. и с прим. Н. П. Драгоманова, Женева 1896, стр. 147—150. Как указал Драгоманов, он напечатал текст по копии Н. А. Тучковой и на основании этой копии датировал письмо. Однако копия дефектная, изобилующая описками и ошибками чтения.

² Письмо Герцена с возражениями Бакунину напечатано в Полном собрании сочинений и писем А. И. Герцена под ред. М. К. Лемке, т. XVI, стр. 490—493. О конфликте между Бакуниным и А. А. Герценом см. также в переписке Герцена, т. XVI, стр. 538—539.

³ Э. Ф. Квантена.

⁴ Огарев имеет в виду отношения Бакунина с польскими деятелями Булевским, Цверцякевичем, Демонтовичем, Лапинским.

⁵ Мартьянов П. А.— крестьянин. Жертва своей наивной веры в ‘земского царя’, Мартьянов обнародовал свое письмо к Александру II в ‘Колоколе’ (8 мая 1862 г., л. 132) и выпустил брошюру ‘Народ и государство’, отпечатанную в Вольной типографии (1862). И после этого, несмотря на предупреждение Герцена и Огарева, решился возвратиться в Россию, не веря, что его за правду будут преследовать. Он был на границе арестован и осужден на каторжные работы, затем на поселение. Умер в 1865 г. в тюремной больнице в Иркутске. Брошюра, о которой говорит Огарев, была написана Бакуниным в 1862 г. и выпущена под названием ‘Народное дело. Романов, Пугачев или Пестель’ в Лондоне.

^е Об этом же хвастовстве Огарев писал А. А. Герцену 11 июня 1863 г. (см. выше, письмо No 81).

К письму No 85

¹ Печатается по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые напечатано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 824—825.

² Печатаемое письмо, как в части, написанной Огаревым, так и в части, написанной Герценом, касается весьма глубоких расхождений и разногласий Герцена и Огарева с Е. В. Салиас, которая принадлежала к числу растерявшихся дворянских либеральных интеллигентов. В основе разногласий были нападки Салиас на позицию Герцена и Огарева в вопросе о польском движении, на борьбу Герцена и Огарева за демократически-крестьянскую программу польского восстания.

³ Осип Иванович — Джузеппе Мадзини.

⁴ Бронислав Шварц (или Шварце) — сын польского повстанца, эмигрировавшего во Францию после восстания 1830 г. Б. Шварц родился и вырос во Франции. Участвуя в польском восстании 1863 г., был взят русскими войсками в плен и заключен в Шлиссельбургскую крепость, где провел 7 лет. Более подробные данные о Шварце и библиографию см. в примечаниях Б. П. Козьмина при публикации настоящего письма в ‘Литературном наследстве’.

⁵ Речь идет о Н. А. Орлове — одном из инициаторов борьбы за отмену телесных наказаний в войсках и во флоте.

⁸ Игнатий Хмелинский — польский революционер, эмигрант.

⁷ О Е. Штраубе — см. примечание 3 к письму No 82.

К письму No 86

¹ Печатается по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 827—828.

² Это письмо Е. В. Салиас напечатано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 826.

³ Речь идет о кн. Николае Ивановиче Трубецком, переселившемся из России во Францию. Трубецкой принадлежал к кругу фрондирующей знати, находившейся в оппозиции к царскому правительству.

⁴ О П. А. Мартьянове Огарев всегда вспоминал с глубокой болью и сожалением. См. письмо No 84 и примечание 5 к нему.

⁵ Статьи Герцена, упоминаемые в приписке, напечатаны в ‘Колоколе’, 15 января 1864 г., л. 177.

К письму No 87

¹ Печатается впервые по автографу, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. Герцена, No 129, ед. хр. 96. Датируется на основании упоминания полемики Л. Воловского с несколькими иностранными и русскими публицистами и экономистами по вопросу о состоянии русских финансов. Полемика эта происходила в январе — марте 1864 г. Огарев выступил в ‘Колоколе’ с обширной статьей ‘Финансовые споры’, печатавшейся с 15 февраля по 1 мая 1864 г. Поскольку Огарев говорит лишь о предстоящем выступлении на эту тему, письмо следует датировать: ‘вторая половина января — начало февраля 1864 г.’.

² Л. Воловский — французский буржуазный экономист, книгу которого ‘Questions des Banques’ (‘Вопросы банков’, Париж 1864) Огарев внимательно изучал. 15 января 1864 г. Л. Воловский выступил на страницах журнала ‘Revue des deux Mondes’ со статьей ‘Les finances de la Russie’ (‘Русские финансы’). Ему отвечали и за рубежом и в России многие экономисты. Эти споры и осветил Огарев в названной выше статье. (Имеется отдельное издание работы Огарева ‘Финансовые споры’, Лондон 1864, стр. 1—72.)

⁸ Мишель Шевалье — французский публицист и экономист, начавший свою деятельность статьями в сен-симонистских журналах ‘Organisateur’ и ‘Globe’, активный деятель сен-симонистской школы, автор известной, вышедшей после Менильмонтанского процесса, книжки, своего рода завещания сен-симонизма — ‘Очерк поэтической геологии’ (1832). В дальнейшем выступал со многими публицистико-экономическими книгами. В шестидесятых годах — сотрудник буржуазных газет и журналов, апологет ‘прогрессивного’ капитализма, постоянно сотрудничал в ‘Journal des Dbats’.

К письму No 88

¹ Печатается по копии, хранящейся в ЦГИАМ, ф. 109, III отдел. 1 эксп., 1864 г., д. No 8, ч. 4, л. 19—25. Черновой автограф находится в записной книжке Огарева (ОРГБЛ, ф. Г.— О. VI. 31. Зап. кн. No 7, л. 37 об.— 26 об.). Впервые опубликовано в комментариях к Полному собранию сочинений и писем А. И. Герцена под ред. М. К. Лемке, т. XVII, стр. 132—135.

² Письма О. С. Гончара к Герцену и Огареву хранятся в ‘Пражской коллекции’ и опубликованы в ‘Литературном наследстве’ (т. 62, стр.72—78, втом числе и упоминаемое Огаревым. Гончар — влиятельный старообрядец, ‘атаман некрасовцев’, выселившихся от преследований царского правительства в Турцию. Гончар приезжал в августе 1863 г. в Лондон для свидания и переговоров с Герценом и Огаревым. Портрет Гончара нарисован Герценом в ‘Былом и думах’. (См. А. И. Герцен, Былое и думы, 1946, стр. 737—738.) Герцен упоминает и ‘адресы’, которые подавали старообрядцы ‘поповщинского согласия’ Александру II. ‘Он (Гончар) и от нас уехал, качая головой, написал потом два-три письма, в которых, между прочим, жаловался на Кельсиева, и подал, вопреки нашего мнения, адрес государю’. (Там же, стр. 738.) Вот об этом-то адресе и идет речь в письме Огарева.

³ Какой-то Жуковский, польский эмигрант, был в Тульче почтовым чиновником. Через него и осуществлялась связь с В. И. Кельсиевым.

⁴ Никакого более ‘резкого’ адреса некрасовцы не подавали.

⁵ Имеется в виду борьба между двумя центрами старообрядчества — Белокриницей и Москвой по вопросу о том, кому из них возглавлять все ‘поповщинское согласие’.

⁶ Один из руководителей старообрядчества — Геронтий Леонов (или Ливанов) был арестован и содержался в Шлиссельбургской крепости.

⁷ Издателя ‘Европейца’ Л. Блюммера П. В. Долгоруков вскоре после выхода 1-го номера этого журнала объявил в статье, напечатанной в ‘Листке’ (No 19), ‘агентом русской тайной полиции’. До настоящего времени вопрос о Л. Блюммере не вполне ясен.

К письму No 89

¹ Печатается по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 832—833.

² Иван Иванович Кельсиев умер на двадцать третьем году жизни от тифа 9 июня 1864 г. Брат его, Василий Кельсиев, рассказал об обстоятельствах этой смерти в своей ‘Исповеди’. (См. ‘Литературное наследство’, т. 41—42, М. 1941, стр. 380—381. Письма И. И. Кельсиева к Огареву и Герцену опубликованы в ‘Литературном наследстве’, т. 62, M. 1955, стр. 229—253.)

³ В этом номере ‘Московских ведомостей’ петербургский корреспондент (подпись ‘X’) клеветал на русских революционеров, обвиняя их в сговоре с врагами России, в государственной измене и т. д., в том, что декабристы (Пестель и С. И. Муравьев-Апостол) вели с польскими революционерами ‘преступные’ переговоры.

⁴ Огарев говорит об С. А. Усове.

⁵ Переезд типографии и редакции ‘Колокола’ из Лондона в Женеву завершился около 12 апреля 1865 г.

К письму No 90

¹ Печатается по копии, хранящейся в ЦГИАМ, ф. 109, III отд., 1 эксп., 1864 г., д No 8, ч. 4, л. 30—32. Впервые опубликовано в комментариях к Полному собранию сочинений и пиcем А. И. Герцена под ред. М. К. Лемке, т. XVII, стр. 280—282.

² О Геронтий Леонове (или Ливанове) см. примечание 6 к письму No 88.

³ Крестьянин-старообрядец Носов был арестован в декабре 1863 г. Дело Носова излагалось в ‘Пермских губернских ведомостях’.

⁴ Речь идет о ‘Европейце’, см. письмо No 83.

⁶ Михаил Васильев — см. о нем а ‘Исповеди’ В. И. Кельсиева, ‘Литературное наследство’, т. 41—42, 1941, стр. 382 и сл.

К письму No 91

¹ Печатается по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 835—836.

² Как указывалось выше, Огарев брал у С. А. Усова уроки математики. Об этом постоянном интересе Огарева к математическим дисциплинам см. в переписке Герцена, а об уроках у Усова, например, в письме от 15 августа 1864 г. к А. А. Герцену (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XVII, стр. 333).

³ Статьи Герцена ‘VII лет’ (т. е. семилетие со дня основания ‘Колокола’) и ‘Camicia Rossa’ — о Гарибальди, вошедшая в ‘Былое и думы’.

К письму No 92

¹ Печатается по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 836—838.

² Павел Васильевич и Василий Петрович — Анненков и Боткин, о каких их выступлениях идет речь, не установлено.

³ Шедо-Ферроти — реакционный публицист, агент русского правительства барон Ф. И. Фиркс. Брошюра посвящена польскому вопросу и защищала политику ‘уступок’ Польше. Эту политику поддержал, в частности, министр народного просвещения А. В. Головнин, вдохновитель и покровитель этого выступления Фиркса. Нападение Каткова на брошюру см. в ‘Московских ведомостях’ (No 195 и 196, 1864 г.). См. также А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. XVII, стр. 347—351 — выступление Герцена по поводу этой полемики и комментарий М. К. Лемке (там же, стр. 351—362).

К письму No 93

¹ Печатается по подлиннику, который находится в ЦГИАМ в деле высочайше учрежденной Следственной комиссии, ф. 95, 1866, No 302, ч. IV, л. 2. Впервые опубликовано в журнале ‘Красный архив’ No 1 (38) 1930 г., в сообщении Б. Козьмина, стр. 172—173.

Адресат письма — купец, владевший спичечной фабрикой в г. Слободском, Вятской губернии. Будучи за границей, познакомился с Огаревым, Н. И. Утиным и др. Предполагалось его участие в транспортировке изданий Вольной типографии в Россию.

² Вероятно, речь идет о встрече с Герценом, которая не состоялась.

³ И. П. Ворожцов на допросе давал уклончивые ответы, в частности, на вопрос, кто такой Л., он попытался заявить, что речь идет о Лапре — переводчике, ездившем с ним за границу, что мало правдоподобно. (См. ‘Красный архив’ No 1 (38), 1930 г., стр. 172 и 173.)

⁴ Речь идет о ‘Письме третьем’ в ‘Письмах к ‘Одному из многих». (См. настоящее издание, т. I, стр. 676—687.)

К письму No 94

¹ Печатается отрывок по фотокопии, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. Огарева, No 359, ед. хр. 85. Впервые полностью опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61. М. 1953, стр. 841—842.

² Речь идет о детях Евдокии Васильевны Сухово-Кобьтлиной, в замужестве Петрово-Соловово. Е. В. Салиас решила отдать детей в швейцарский пансион. Огарев советовал не делать эюго, чтобы не оторвать детей от родины.

³ Женни — сын Е. В. Салиас — Е. А. Салиас.

⁴ ‘Монжажа’ — повесть Е. А. Салиаса, напечатанная в ‘Отечественных Записках’, 1864, кн. 8.

⁵ ‘Смесь’ листа 194 ‘Колокола’ от 1 февраля 1865 г. была составлена Огаревым по газетам.

⁶ Статья ‘Освобождение крестьян в России и польское восстание’, с подзаголовком ‘Из Москвы’ и подписью ‘В—ъ’ напечатана в ‘Колоколе’, л. 194 и 195, 1 февраля и 1 марта 1865 г.

К письмам No 95—96

¹ Печатается перевод чернового французского автографа, находящегося в записной книжке Огарева. Автограф хранится в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VI. 34. Записная книжка No 11, л. 21—26. Оба наброска впервые опубликованы в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 902—905.

² Письмо направлено против идеалистических высказываний Мадзини в его брошюре, полемизирующей с энцикликой папы Пия IX. Брошюра появилась на нескольких языках в конце 1864 и начале 1865 гг. Огарев задумал брошюру, обращенную к Мадзини под заглавием ‘Письма к идеалисту’. По совету Герцена он остановился на заглавии ‘Письма к Мадзини’. Была ли закончена Огаревым рукопись ‘Письма к Мадзини’, неизвестно. (См. об этом вступительную заметку Н. Захарьина к публикации письма в указанном томе ‘Литературного наследства’.)

К письму No 97

¹ Печатается по автографу (черновому, с поправками рукой Герцена), находящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 134. Перевод Л. Ланского. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 906 — 907.

² Письмо написано в связи с исполнявшимся летом 1865 г. 600-летием со дня рождения Данте.

³ Это стихотворение на русском языке и прозаический перевод его на французский язык были приложены к письму.

К письму No 98

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 106. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 422—424. Датировка по признакам времени в данном случае невозможна. Годовая дата устанавливается условно по сходству мотивов и тона письма, совпадающего с письмами 1866 г. Первая часть письма опущена ввиду того, что в ней обсуждаются только бытовые вопросы, не имеющие общественного значения.

² В феврале 1865 г. Огарев просил Герцена достать ему некоторые работы Антуана Курно, французского математика и экономиста, пропагандировавшего математический метод в политической экономии. Огарев писал: ‘…привези мне Курно — приложение математики к политической] экономии. Этого мне нельзя не знать,он мог не понять где фокус (foyer) всего дела в политической] экономии, рассматриваемой с этого штандпункта, но попытку эту видеть я хочу и чем скорей, тем лучше. В приложении алгебры к геом[етрии] Курно один из самых симпатичных умов, как редко француз бывает’. (‘Литературное наследство’, т. 39—40, М. 1941, стр. 402.) См. в настоящем томе ‘Примечания к Курно’ (к математической его работе), стр. 162.

³ H. И. Жуковский — эмигрант, участник движения 60-х годов. Поддерживал тесные связи с Герценом и Огаревым, а также с Бакуниным.

К письму No 99

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 113. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, стр. 429—430. Из письма вырезано несколько строк. (См. об этом ниже, примечание 2.)

² Речь идет о тезисах Огарева к дискуссии о принципе ‘libre arbitre’ (‘свобода воли’), происходившей во Флоренции. Герцен, получив эти тезисы от Огарева, вырезал их текст из письма и послал сыну во Флоренцию. См. в настоящем томе, стр. 170—171, где тезисы приведены полностью по тексту, находившемуся в ‘записной книжке’ Огарева. См. также ‘Литературное наследство’, т. 39—40, стр. 428.

⁸ Огарев говорит о преследовании петербургских земских учреждений, последовавшем после заседания Петербургского земского собрания от 10 января 1867 г., на котором по предложению А. П. Шувалова было решено ходатайствовать перед правительством, чтобы некоторые вопросы обсуждались ‘совокупными силами и одновременным трудом центральной администрации и земства’. На это ходатайство правительство ответило закрытием петербургских земских учреждений и репрессиями (см. об этом эпизоде в статье В. И. Ленина ‘Гонители земства и аннибалы либерализма’, Соч., т. 5, стр. 33).

⁴ Герцен писал Огареву о предстоящей войне: ‘Если не в нынешнем, то в будущем году весной… будет война’. (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. XIX, стр. 202.)

⁵ Огарев выступал решительным сторонником совместного с молодой эмиграцией издания нового журнала. В число сотрудников журнала он считал возможным привлечь Л. И. Мечникова и Н. И. Ути-на. Герцен относился с недоверием к литературным способностям и желанию работать ‘молодых’ и потому встречал все подобные проекты скептически.

⁶ Возглас Огарева относится к М. К. Рейхель, с удивительной сноровкой и ловкостью сносившейся с Россией.

⁷ Огарев пишет о коротенькой заметке Герцена, предназначенной для ‘Колокола’ (см. об этом в письме Герцена от 3 февраля, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XIX, стр. 203). На опасения Огарева Герцен отвечал: ‘Аксакова не жалей, в нем надобно добиться до совести, двойство его безобразно’ (там же, стр. 210).

⁸ Упоминается последний, IV том ‘Былого и дум’, вышедший в Женеве в начале 1867 г.

К письму No 100

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 116. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, стр. 434—435. Датируется на основе письма Герцена от 27—28 февраля 1867 г., содержавшего извещение о смерти старого друга Огарева и Герцена С. И. Астракова (см. т. XIX, стр. 227).

² В 1867 г. до марта ‘Колокол’ выходил раз в месяц. С 1 марта — вновь каждые две недели, но через 4 месяца — 1 июля 1867 г. Герцен и Огарев приостановили издание ‘Колокола’ сперва временно, а затем навсегда.

³ Об издании журнала см. примечание 5 к письму No 99. Дальнейший спор об издании журнала и о целесообразности продолжать издание ‘Колокола’ см. в письме No 103.

⁴ О свидании Герцена с Гарибальди см. в его письмах от 26 и 27 февраля 1867 г. (Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XIX, стр. 224—226.)

⁶ Речь идет об авторе статьи ‘Белый террор’ Н. Вормсе.

К письму No 101

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 117. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, г. 39—40, М. 1941, стр. 436—438.

² О смерти С. И. Астракова Огарев писал 3 марта Герцену: ‘Первое, что меня поражает,— это смерть С. И.— Как долго мы были близки и как давно не переписывались! Как, чем он умер? Что Т[атьяна] Ал[ексеевна]? — Был он сердит на меня или что? Ведь никто ничего не скажет. Грустно прошла его жизнь, он на всех смотрел с сомненьем и негодованьем… Да и действительно верить было мудрено, встречаясь постоянно с pseudo-социализмом и настоящим консерватизмом (под вуальчиком). Но что его согнало в раннюю могилу — бедность, скорбь или особого рода болезнь? Напиши мне, если что знаешь’. (См. ‘Литературное наследство’, т. 39—40, М. 1941, стр. 433.)

³ П. В. Долгоруков одно время вместе с Огаревым выпускал ‘Колокол’. Огарев к Долгорукову относился отрицательно и с трудом выносил это сотрудничество.

⁴ Поправки относились к статье Долгорукова ‘Письмо из Петербурга’.

⁵ Автор статьи ‘Non possumus’ — Т. Комаров, выступавший в 1868 г. в русском прибавлении к французскому ‘Колоколу’ за подписью Чаплия. Статья предназначалась для ‘Полярной звезды’, но ни там, ни в каком-либо другом органе, насколько нам известно, опубликована не была. Рукопись статьи хранится в ‘Пражской коллекции’ в ЦГАЛИ.

⁶ Бакст, Владимир Игнатьевич — ‘голова’ так называемой ‘Гейдельбергской читальни’. Близкий сотрудник Герцена и Огарева. В 1862—1863 гг. стоял во главе типографии в Берне, выпустившей значительную часть прокламаций этого времени.

⁷ Речь идет о слухах по поводу будто бы тяжелого заболевания Тургенева. Слухи оказались ложными.

⁸ Озеров, Владимир Михайлович — эмигрант. Других данных о попытках женевских властей не допускать дальнейшего издания ‘Колокола’ в Женеве в нашем распоряжении нет.

⁹ Речи А. П. Шувалова. (См. выше, примечание 3 к письму No 99.)

К письму No 102

¹ Печатается по черновому автографу, находящемуся в записной книжке Огарева. Хранится в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VI. 37. Записная книжка No 38. 1 л. 4—5. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 41—42, М. 1941, стр. 64—65.

² Письмо Утина от 22 марта 1867 г., на которое отвечает Огарев, см. в ‘Литературном наследстве’, т. 62, М. 1955, стр. 686.

³ Все письмо посвящено обсуждению возможности совместного издания сборников с последующим превращением их в журнал. Переговоры об этом издании Огарев вел не только с Утиным, но и с Н. И. Жуковским и Л. И. Мечниковым. Н. И. Утин ставил вопрос об обязательном предварительном обсуждении политической программы издания прежде, чем приступить к изданию, утверждая, что девять десятых вопросов вызывают расхождения. Огарев подчеркивает, что он не согласен с таким определением и считает, что спорные пункты можно пока оставить в стороне.

⁴ Имеется в виду Парижская Всемирная выставка 1867 г.

⁵ О том, какое громадное значение Огарев придавал выработке теоретической основы будущего издания, см. письмо No 103.

К письму No 103

¹ Печатается по тексту (карандашом без помарок), находящемуся в записной книжке Огарева, ОРГБЛ, ф. Г.— О. VI. 32, л. 1, 2 и обороты листов 56—59. Впервые опубликовано в ‘Записках отдела рукописей’, вып. 12, М. 1951, стр. 167—168. Точной датировке не поддается. Годовая дата устанавливается по упоминанию ‘1 июля’ — мы полагаем, что Огарев имеет в виду 1 июля 1867 г.— срок, назначенный для прекращения издания ‘Колокола’. Поскольку разгар обсуждения вопроса об издании ‘Revue’ падает на февраль — март и даже апрель 1867 г., к этому времени и должно быть отнесено настоящее письмо — скорей к концу этого периода, чем к началу.

² Эти слова Огарева свидетельствуют о том, что вопрос о замене ‘Колокола’ изданием журнала обсуждался еще в 1866 г. Действительно, 15 июня 1866 г. в л. 222 ‘Колокола’ в заметке ‘От издателей’ предлагалось основать большое Revue. (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XVIII, стр. 429—430.)

К письму No 104

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 101. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 413—414, с предположительной датой ‘Осень 1865 г.’. Правильная дата устанавливается по сопоставлению с письмами Герцена от 20 и 25 апреля 1867 г. к Н. А. Огаревой.

² Из стихотворения Пушкина ‘Не дай мне бог сойти с ума’ (1833 г.).

³ Мальвида Мейзенбуг — немецкая писательница, воспитательница дочери Герцена Ольги.

⁴ Суслова Аполлинария Прокофьевна. Об ее встречах с семьей Герцена см. в Полном собрании сочинений и писем А. И. Герцена под ред. М. К. Лемке, т. XVIII, стр. 39—40, 147.

⁵ Огарев постоянно заступался за представителей ‘молодой эмиграции’, защищал их от жестокой критики Герцена. Вообще в отношениях с ‘молодой эмиграцией’ Огарев неизменно придерживался принципа максимально возможного с ней сотрудничества.

⁸ Речь идет о статье реакционного критика Н. И. Соловьева ‘Принципы жизни’. См. в настоящем томе полемическую статью Огарева против Соловьева ‘Старовоздвиженская философия’, см. также в настоящем издании, т. I, статью ‘Благо есть место’.

К письму No 105

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 141. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 470—472.

² В Женеве 9 сентября 1867 г. открылся международный конгресс ‘Лиги мира и свободы’, в котором участвовали представители различных политических направлений: демократы, либералы, анархисты и др. Герцен отрицательно относился к этому конгрессу и не поехал на него. В числе русской делегации были Огарев, Бакунин, Вырубов и др. Огарев был избран одним из заместителей председателя конгресса, председателем был избран Гарибальди.

³ Речь идет о французском историке Эдгаре Кине (также авторе ряда работ по вопросам философии). Отзыв Огарева о книге Кине ‘Революция’ см. в статье ‘Частные письма об общем вопросе’ (настоящее издание, т. I, стр. 702—703).

⁴ Карло Гамбуцци — гарибальдиец, примыкал к Бакунину.

⁵ Речи М. А. Бакунина и Г. Н. Вырубова на конгрессе были опубликованы во французском издании ‘Колокола’ в начале 1868 г.

⁶ Боркгейм, Сигизмунд-Людвиг — немецкий демократ, участник революции 1848 г. в Германии, позже эмигрант. Маркс и Энгельс отзывались о речи Боркгейма иронически. (См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXIII, 1932, стр. 450.}

⁷ Молинари — бельгийский экономист, представитель вульгарной политической экономии, апологет буржуазного строя.

⁸ Фанни Левальд — немецкая писательница.

⁸ Другие, упоминаемые в настоящем письме лица — участники конгресса: Шульце-Делич — немецкий экономист и политический деятель, пропагандировал идеи кооперации, мелкобуржуазный реформист, Карл Фогт — немецкий естествоиспытатель, вульгарный материалист, Джемс Фази — швейцарский политический деятель, Г. H. Вырубов — либерал, философ-позитивист, Цверцякевич — польский эмигрант, Элизе Реклю — известный географ, теоретик анархизма, Барни — французский политический деятель.

К письму No 106

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 180. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 518—519.

² Статьи в первом номере ‘Отечественных записок’, обратившие на себя внимание Огарева: А. Скабичевского ‘Дмитрий Иванович Писарев. (Его критическая деятельность в связи с характером его умственного развития)’, очерки из обоих циклов M. E. Салтыкова-Щедрина, ‘Признаки времени’ и ‘История одного города’, статья С. В. Максимова ‘Народные преступления и несчастия’, начало которой напечатано в кн. 1, а продолжение — в кн. 2—5 и 8—10 за 1869 г., анонимные статьи: ‘Когда благоденствовал русский мужик и когда начались его бедствия?’, принадлежавшая Г. З. Елисееву, и ‘Обозрение 1868 года’, написанное Л. И. Розановым.

³ По вопросу об издании в России беллетристических произведении Герцена приезжали в Женеву в это время Н. Врангель и П. Бларамберг. Об одном из них и идет здесь речь.

К письму No 107

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 189. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 534.

² Алексей Яковлевич Щербаков — участник революционного движения шестидесятых годов, эмигрант.

³ Первое упоминание статьи Герцена ‘Между старичками’, направленной против Бакунина, в дальнейшем получившей название писем ‘К старому товарищу’. Об обсуждении этих вопросов между Герценом и Огаревым см. в настоящем томе ‘Письма к старому другу’ и примечания к ним.

⁴ Герцен признал справедливым возражение Огарева (см. его письмо от 17 марта 1869 г.— Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 328).

⁶ Эту сатирическую молитву см. в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 536.

К письму No 108

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 194. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 541—543.

² В предшествующем письме, датированном 26 марта 1869 г., Огарев писал: ‘О бак[унинских] идеалах напишу завтра. Но ты, впрочем, не верь всякому вздору, который об нем говорят. Буржуазия, конечно, отчасти испугана, но это не резон обвинять интернациональное движение, (которое кончается ничем). Не подумай, чтоб я это говорил по какой-нибудь инсинуации — я никого не видал. Это заключение, которое я вывожу из враждебного рабочему движению Женевского журнала’ (т. е. газеты ‘Journal de Gen&egrave,ve’).

³ Огарев по просьбе Герцена передал М. А. Бакунину статью ‘Между старичками’ для прочтения.

⁴ Грева — известная забастовка женевских рабочих в течение первых месяцев 1869 г. (24 марта 1869 г. стачка стала всеобщей), которую Маркс и Энгельс считали большой победой рабочего класса, хотя реальные уступки рабочим требованиям, вырванные забастовкой у хозяев, и были невелики. В проведении забастовки принимал участие А. А. Серно-Соловьевич, как член Женевской секции I Интернационала.

⁵ Л. Чсрнецкий, как ‘хозяин’ типографии, к возмущению Герцена и Огарева, голосовал вместе с другими хозяевами, хотя весь персонал его типографии состоял из него самого и одного наборщика (Данича).

⁶ Письмо Герцена в ‘Конфедере’ и другие газеты с протестом против клеветнического слуха о том, что Герцен, его семья и Огарев обратились к правительству ‘с повинной’ и просьбой разрешить возвратиться на родину.

К письму No 109

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 195. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 543—544.

² ‘Космос’ — научно-популярный журнал, издававшийся только в течение 1869 г. при участии М. А. Антоновича и других сотрудников ‘Современника’. Номера этого журнала прислал Огареву Герцен. (См. Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 329.)

³ В ‘Неделе’ в 1869 г. под псевдонимом И. Нионский Герцен напечатал в ряде номеров свою статью ‘Скуки ради’. Огарев пользовался каждым случаем, чтобы доказывать Герцену необходимость возобновления ‘Колокола’.

⁴ Газета ‘Биржевые ведомости’ сообщила, что Герцен, якобы, просит у царского правительства разрешения возвратиться в Россию. В письме в редакцию ‘Биржевых ведомостей’ Герцен, опровергая это сообщение, писал, что ‘никаких шагов, чтобы возвратиться в Россию не предпринимал, несмотря на то, что возвращение на родину для меня, как для всякого человека, находящегося в моем положении, было бы одним из счастливейших событий в жизни’ (А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 333—334).

⁵ Герцен и Огарев обсуждали возможность переезда в Брюссель. Однако брюссельская полиция отнеслась к Герцену при посещении Брюсселя столь неприязненно, что этот план был оставлен.

⁶ Иосиф Цверцякевич — представитель Центрального польского комитета в Лондоне в период подготовки и начала восстания 1863 г., позже переехал в Женеву, где он тяжело душевно заболел.

⁷ Огарев в феврале 1868 г. сломал ногу и до конца жизни передвигался с трудом.

⁸ Речь идет о статьях (анонимных), напечатанных в NoNo 4 и 8 ‘Космоса’. Статьи принадлежали Антоновичу, впоследствии признавшему ошибочность своих выступлений против великого поэта.

⁹ В ‘Космосе’ в No 1 и 2 была напечатана статья М. А. Антоновича ‘Единство физического и нравственного космоса’.

¹⁰ Огарев упоминает газеты, в которых печатался протест Герцена и Огарева (см. примечание 6 к письму No 108).

К письму No 110

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 196. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 545—546.

² Речь идет о статье ‘Между старичками’.

³ Первое упоминание С. Г. Нечаева в переписке Герцена и Огарева. Речь идет о его прокламации ‘Студентам университета, Академии и Технологического] института в Петербурге’, датированной 17 марта 1869 г. Эту прокламацию Нечаев написал до знакомства с Огаревым и Бакуниным. Получив рукопись прокламации, Огарев тотчас отправил ее в набор, чтобы познакомить Герцена с нею уже в корректуре и получить его согласие на выпуск в свет (см. следующее письмо). Нечаев писал в прокламации для придания себе веса, что бежал из Петропавловской крепости, чего в действительности не было.

⁴ Речь идет о части рукописи Герцена ‘Доктор, умирающий и мертвые’, полностью напечатанной посмертно, в 1870 г. (‘Сборник посмертных статей А. И. Герцена’).

⁵ ‘Дикий помещик’ М. Е. Салтыкова-Щедрина и статья Н. И. Костомарова ‘Воспоминание о молоканах’ напечатаны в кн. III ‘Отечественных записок’, за 1869 г.

⁶ Речь идет о предложении Н. И. Утина кооперироваться при выписке газет.

К письму No 111

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 198. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 546—548.

² Русский юноша — С. Г. Нечаев.

³ Джемс Гильом — деятель Интернационала, бакунист, автор ряда работ по истории рабочего движения, написанных с бакунистской точки зрения.

⁴ Ответ Бакунина на рукопись Герцена ‘Между старичками’ неизвестен.

⁵ Как уже отмечалось нами, Огарев связывал со всеми возникающими вопросами общественно-политического движения вопрос о возобновлении ‘заграничной прессы’, в первую очередь ‘Колокола’.

⁶ В 1869 г. среди эмигрантов в Женеве распространилось ошибочное мнение о том, что Н. А. Шевелев связан с III отделением. Н. А. Шевелев был (в 1865—1868 гг.) инициатором и автором нескольких изданий Женевской вольной типографии. Подвергался неоднократным арестам, содержался в крепости, в 1876 г. был сослан в Сибирь, где и умер.

Среди рукописей Огарева, хранящихся в ОРГБЛ, имеются черновые, неопубликованные сцены из эмигрантской жизни, рисующие разрыв Огарева с Шевелевым.

К письму No 112

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 199. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 548—549.

² Огарев называет ‘статейкой, написанной по уговору’, свою прокламацию,— текст которой приводится в письме,— написанную от имени старой эмиграции, однако Герцен в своей подписи отказал. Бакунин также отказал в подписи, решив выступить отдельно. Герцен, отказавшись поставить на прокламации свое имя, посоветовал Огареву выпустить прокламацию вовсе без подписи, что Огарев и исполнил. Все это произошло между 12 и 17 апреля 1869 г. Весьма продолжительное время, до 1923 г., прокламация приписывалась Бакунину.

К письму No 113

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 200. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 550—551.

² Речь идет о тяжело заболевшем мальчике — сыне А. А. Черкесова.

³ Ответ Герцена на предыдущее письмо Огарева (от 12 апреля, см. выше, письмо No 112) напечатан в Полном собрании сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 365. Здесь Герцен разъясняет причины своего отказа подписать воззвание к студентам.

⁴ Огарев записал эту сцену под заглавием ‘Странное прощанье’ (рукопись см. ОРГБЛ, ф. Г.— О. VI. 38 в записной книжке No 13. 1, л. 3—14).

⁵ Статья, посвященная Тате, т. е. Н. А. Герцен,— ‘С утра до ночи’, см. настоящий том, стр. 184.

⁶ Подробности о статьях, напечатанных в ‘Биржевых ведомостях’, см. в Полном собрании сочинений и писем А. И. Герцена, под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 356, 358, 359, 364, 366.

⁷ Огарев самым тщательным образом следил за развитием студенческого движения. Все перечисленные им газеты содержали материалы, использованные Огаревым при составлении воззвании (например, ‘Наша повесть’, ‘Напутствие’ и др.).

К письму No 114

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 204. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 554—555.

² Речь идет о втором воззвании Огарева к студентам — ‘Наша повесть’. Как и первое, оно не встретило поддержки Герцена. ‘Это не те звуки,— писал, перечитав еще раз первое воззвание, Герцен,— которыми юный ‘Колокол’ потрясал молодежь’. (Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 370.) Получив же воззвание ‘Наша повесть’, он в более мягкой форме, но столь же решительно осудил и этот опыт Огарева (см. там же, стр. 374—375).

³ Преувеличенные сообщения о волнениях крестьян в Архангельской губернии распространял среди эмигрантов С. Г. Нечаев.

⁴ ‘Мой внучек’ — очевидно С. Г. Нечаев.

К письму No 115

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 206. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 555—556.

² Герцен должен был около 8—10 мая приехать в Женеву для свидания с Огаревым.

³ Речь идет о впечатлении, которое произвела резкая критика Герценом обоих воззваний Огарева (см. примечание 2 к предшествующему письму).

⁴ Огарев сравнивает Бакунина с Репетиловым из комедии ‘Горе от ума’ Грибоедова.

⁵ Повидимому, речь идет о Н. Я. Николадзе.

⁶ ‘Мой мужичок’ — С. Г. Нечаев.

⁷ Строки из ‘Стансов’ Рылеева.

К письму No 116

¹ Печатается по карандашному наброску, хранящемуся в ЦГАЛИ, ф. 2197, оп. 1, ед. хр. 80. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 61, М. 1953, стр. 909.

Адресат неизвестен. Время написания определяется приблизительно на основании того, что в ноябре 1869 г. и в письмах Герцена, и в письмах Огарева, и в письмах Бакунина отмечается чтение этой книги и содержатся отзывы о ней.

К письму No 117

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 221. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 572—573. Это последнее письмо Огарева к Герцену. (Сохранилась еще одна записка от 15 января чисто делового содержания.)

² My boy — Нечаев.

³ Герцен отвечал: ‘Насчет ‘Колокола’ еще не знаю… Для возобновления ‘Колокола’ нужна программа, даже для нас. На таком двойстве воззрений, которое мы имеем о главном вопросе, нельзя создать журнала. Читать нас никто не хочет. Сделаем опыт издать ‘Полярную звезду». (См. А. И. Герцен, Полное собрание сочинений и писем, под ред. М. К. Лемке, т. XXI, стр. 549.)

К письму No 118

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 48. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 576.

² Личное знакомство Огарева с Петром Лавровичем Лавровым состоялось в Лондоне в 1875 г., но переписка началась ранее. Намереваясь начать в Цюрихе издание ‘Вперед!’, Лавров 1 февраля 1873 г. обратился к жившему тогда в Женеве Огареву. Он писал: ‘Ваш совет, как друга и товарища Александра Ивановича, для нас дорог, и я надеюсь, что вы не откажете нам в вашем содействии’. (‘Литературное наследство’, т. 62, М. 1955, стр. 285—286.) Ответ Огарева неизвестен, но в издании ‘Вперед!’ 1873—1874 гг. он участия не принимал.

Огарев уехал в Англию в сентябре 1874 г. Лавров с группой сотрудников еще ранее перенес в Лондон издание ‘Вперед!’. Но Огарев и Лавров встретились не сразу. Спустя полгода, 28 апреля 1875 г., В. М. Озеров, сообщая Огареву адрес редакции ‘Вперед!’, писал: ‘…Я слышал, что Лавров (издатель) давно хотел иметь твой адрес’. (‘Литературное наследство’, т. 62, М., 1955, стр. 453.) Встреча Огарева с Лавровым произошла в мае 1875 г., повидимому, за несколько дней до данного письма.

³ ‘Поэмка’, о которой пишет Огарев,— стихотворение ‘Свидание’. (Н. П. Огарев, Стихотворения и поэмы, т. I, M. 1938, стр. 271 и 415.) Лавров напечатал стихотворение в No 10 газеты ‘Вперед!’ от 1 июня (20 мая) 1875 г. со следующим примечанием: ‘Это стихотворение прислано нам Николаем Платоновичем Огаревым. С удовольствием помещаем в нашей газете строки друга и товарища Герцена, одного из основателен первой ‘Вольной русской типографии». (Черновик стихотворения хранится в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VII. 11, тетрадь 25.)

К письму No 119

¹ Публикуется по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 58. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 577—578.

² Под названием ‘Вперед!’ Лавров издавал ‘непериодические обозрения’. Всего вышло5 томов: 1-й и 2-й в Цюрихе в 1873 и 1874 гг., 3-й, 4-й и 5-й — в Лондоне в 1874, 1876 и 1877 гг. Кроме того, под тем же названием ‘Вперед!’, Лавров издавал двухнедельную газету, первый номер которой вышел в Лондоне в январе 1875 г. Всего за 1875 и 1876 гг. вышло 48 номеров.

³ Благосветлов, Григорий Евлампиевич (1824—1880), радикальный журналист, в 1875 г. редактировал журнал ‘Дело’.

⁴ О каких стихах идет речь, установить не удалось.

⁵ Смысл этой фразы не поддается расшифровке.

К письму No 120

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 78—79. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 580—582.

² Заметка в ‘Дейли телеграф’ сообщала о циркуляре министра просвещения графа Толстого от 24 мая 1875 г. В нем предписывалась борьба с революционной пропагандой, охватившей, по словам циркуляра, молодежь в 37 губерниях. Появление циркуляра было вызвано ростом революционно-пропагандистского движения, известного под названием ‘хождение в народ’. В 1874 г. оно достигло особенно больших размеров — было арестовано около 1000 пропагандистов.

К письму No 121

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 85. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 582—583.

² Сообщение в ‘Дейли телеграф’ относилось к ‘делу Дьякова’, политическому процессу, состоявшемуся в Петербурге в июле 1875 г. Осуждены были: студент В. М. Дьяков — к каторге на 10 лет, рабочие В. Г. Герасимов и Д. А. Александров — к каторге на 9 лет, студент А. И. Сиряков — к каторге на 6 лет, солдаты Т. Е. Зайцев и Ю. Янсон — к 21 месяцу заключения в военно-строительные роты, два студента военно-медицинской академии — к 10 и 6 дням заключения. Все они обвинялись в пропаганде среди рабочих-текстильщиков и солдат гвардейского Московского полка.

На запрос Огарева Лавров ответил подробно письмами от 4 и 5 августа 1875 г. (См. ‘Литературное наследство’, т. 62, М. 1955, стр. 287—289.)

К письму No 122

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 98. Черновик письма хранится в ОРГБЛ, ф. Г.— О. VIII. 11, тетрадь No 25. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, M. 1941, стр. 583—584 и 364.

² См. примечание 2 к предыдущему письму.

К письму No 123

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 108. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 584.

² Статью ‘После чтения ‘Знания» см. настоящий том, стр. 248 и примечания к ней, стр. 585.

К письму No 124

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 118. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 585.

² В 1875 г. вышел первый том посмертного собрания сочинений А. И. Герцена, так называемого женевского издания. Предисловие к собранию (анонимное) было написано Г. Н. Вырубовым, который попытался изобразить деятельность и взгляды Герцена в либеральном духе.

³ В No 18 ‘Вперед!’ Лавров выступил со статьей ‘Александр Иванович Герцен’, где полемизировал с Вырубовым. No 19 ‘Вперед!’ со второй статьей Лаврова вышел с запозданием, и 13 октября Огаревым еще не был получен. Лавров очень интересовался мнением Огарева о статьях и в двух письмах — от 9 и 14 октября — настойчиво просил высказаться о них. (‘Литературное наследство’, т. 62, М. 1955, стр. 290—291.)

⁴ В письме от 8 октября 1875 г. Огарев запросил у Лаврова: ‘…найдется ли ему (Озерову.— Я. Ч.) работа в Лондоне?’. (‘Литературное наследство’, т. 39—40, М. 1941, стр. 585.) Лавров в письме от 9 октября ответил отрицательно, ссылаясь не только на отсутствие работы, но и на свои принципиальные расхождения с Озеровым, который был близок к Бакунину.

К письму No 125

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 3. Впервые опубликовано по черновику ОРГБЛ (ф. Г.— О. VII. 11, тетрадь No 25) в сборнике ‘Звенья’, т. VI, М.— Л. 1936, стр. 393—394, а затем по беловому автографу в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 586—588.

² Передовая No 24 газеты ‘Вперед!’, озаглавленная ‘Минувший год’, сообщала о смерти Петра Алексеевича Бибикова (1832—1875), радикального литератора 60-х годов, сотрудника ‘Искры’ и писаревского ‘Русского слова’.

³ В том же No 24 ‘Вперед!’, в разделе ‘Извещения корреспондентам’, был помещен ответ X. Y. Z.: ‘Стихотворение ‘Дума’ и корреспонденция о технологическом институте получены’. Стихотворение Огарева ‘Дума’ неизвестно.

К письму No 126

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 17. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 589.

² ‘Работник’ — ежемесячная газета женевской группы народников-бакунистов, выходила в 1875—1876 гг. ‘Народные книжки’ выпускались типографией ‘Вперед’ в Лондоне и типографией ‘Работник’ в Женеве. Газеты и брошюры, о которых упоминает в письме Огарев, были ему присланы Лавровым, о чем последний сообщал в письме от 28 февраля 1876 г. (‘Литературное наследство’, т. 62, М. 1955, стр. 292.)

³ Брошюра С. М. Кравчинского ‘О правде и кривде’ была издана, в 1875 г. в Женеве. Из конспиративных соображений брошюра имела обложку со следующим текстом: ‘Слово на Великий пяток преосвященного Тихона Задонского, епископа Воронежского. Издание пятое. Отпечатано в типографии Духовной Академии 1875. Одобрено духовной цензурой. Киев, бесплатно, 1875’.

‘Первые века христианства. Чтение для народа’ — ложное название брошюры А. И. Иванчина-Писарева ‘Внушителя словили’.

К письму No 127

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 21. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 589—590.

² Лавров ответил в письме от 3 марта 1876 г.: ‘Ваши замечания относительно языка передовых, может быть, и верны, но большинство молодежи, читающей журнал, знакомо с социологическими терминами по иностранным источникам или чрез них, а потому поймут, при сочинении русских терминов пришлось бы много пояснять, и то еще могли бы быть недоразумения’. (‘Литературное наследство’, т. 62, М. 1955, стр. 292.)

К письму No 128

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 27, 29. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 590. Черновик заметки, приложенный к письму, хранится в ОРГБЛ (ф. Г.— О. VII. 11, тетрадь 25) и был отдельно опубликован в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 362.

² К письму была приложена вырезка из ‘Дейли телеграф’ от 11 марта 1876 г. о банковских спекуляциях. Ни заметка Огарева, ни вырезка не были использованы в газете ‘Вперед!’.

К письму No 129

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 36. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 592.

² О каких телеграммах идет речь, неизвестно.

³ ‘Revue Historique’ — исторический журнал, начавший выходить в Париже в 1876 г. под редакцией Габриэля Моно (мужа дочери Герцена Ольги). После смерти Герцена Моно продолжал переписываться с Огаревым.

К письму No 130

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК. КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 46. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 592—593.

² Записки Т. П. Пассек печатались в ‘Русской старине’, начиная с 1872 г.

³ Огарев имеет в виду главы из четвертой части ‘Былого и дум’ Герцена: ‘Н. X. Кетчер (1842—1847)’ и ‘Эпизод из 1844 г.’, впервые опубликованные в ‘Сборнике посмертных статей’ Герцена, изданном в Женеве в 1870 г.

⁴ Министр иностранных дел России Горчаков, канцлер Австро-Венгрии Андраши и германский канцлер Бисмарк встретились в Берлине в связи с так называемым Балканским вопросом — восстаниями в славянских странах против турецкого владычества. 13 мая 1876 г. ими был принят ‘Берлинский меморандум’. Огарев интересовался этим вопросом (см. его письма к Лаврову в сборнике ‘Звенья’, т. VI, М. 1936, стр. 389 и 394 и в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 594).

К письму No 131

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 54. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 594.

К письму No 132

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 60. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 594. К письму было приложено четверостишие ‘Я в королеве видел не злодейку…’. Стихотворение не опубликовано.

К письму No 133

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 91. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 395—396.

² Павел Феоктистович Чернышев (1854—1876) — студент Медико-хирургической академии. Был арестован в 1874 г. за пропаганду среди крестьян. Похороны состоялись 30 марта 1876 г.

³ Выдержка из письма Ф. И. Родичева к Огареву от 31 мая (12 июня) 1876 г. (‘Литературное наследство’, т. 62, М. 1955, стр. 511 — 512). Письмо попало в руки Огарева с запозданием. В газете ‘Вперед!’ в майских и первом июньском номерах (No 32, 33 и 34) печатались заметки и корреспонденции о смерти и похоронах Чернышева, в том числе посвященное его памяти стихотворение ‘Замучен тяжелой неволей…’

⁴ К письму была приложена вырезка из ‘Дейли телеграф’ от 11 августа 1876 г.

К письму No 134

¹ Печатается по автографу, хранящемуся в архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. Лаврова No 198, ед. хр. 335, л. 146. Впервые опубликовано в ‘Литературном наследстве’, т. 39—40, М. 1941, стр. 597.

В начале письма Огарев привел первые шесть строк стихотворения ‘На Гринвич облако нашло’. (См. Н. П. Огарев, Стихотворения и поэмы, М. 1938, т. II, стр. 411 и 460.)

² Лавров ответил Огареву письмом от 5 марта 1877 г., где ссылается на свой (напечатанный анонимно) отзыв о романе Тургенева, помещенный в журнале ‘Athenaeum’ от 17 февраля 1877 г. (‘Литературное наследство’, т. 62, М. 1955, стр. 296.)

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

А

Аксаков Иван Сергеевич (1823—1886), публицист и поэт, видный слапянофил — I 463 || 842, 848, II 458, 480, 514, 515 || 627, 635, 636.

Аксаков Константин Сергеевич (1817—1860), публицист, историк и писатель, видный славянофил — I 461 || 807, 842, II 383.

Александр I (1777—1825), император — I 181, 204—212, 214—216, 222, 223, 232, 234, 240, 243, 266, 270, 348, 428—429, 440, 561, 567, 663, 788, 789, 791 || 817, 820, 822, 824, 826, 838, 845, 846.

Александр II (1818—1881), император — I 106, 107, 116, 118, 125, 131, 132, 135, 136, 160, 169, 207, 214, 216, 269— 271, 273, 288, 289, 306—308, 349, 353, 364, 365, 372, 378, 470, 478, 479, 488, 504, 524— 527, 529, 530, 532—536, 540, 544, 548—550, 552—554, 556, 557, 560—567, 570—575, 578—581, 587, 606, 627, 637, 644, 659, 662—664, 667, 672, 681, 766, 799 || 810—812, 814, 816, 819, 826, 828, 833, 834, 843, 846, 851, 853, 858, II 60, 61, 66, 96—98, 101, 105, 109—111, 119—124, 133, 230—232, 235, 236, 240, 471, 473, 480, 494, 496, 502 || 619, 623, 629, 631.

Александра Федоровна (1798— 1860), императрица, жена Николая I — I 132, 209, 239, 240, 245, 252.

Александров Диомид Александрович (1849—1925), рабочий, осужденный по процессу 1875 г. за революционную пропаганду — II 548 |] 645.

Алексей Михайлович (1629—1676), царь — I 256, 570, 633.

Алексей, схимник, приближенный Александра I — I 210.

Алеша, слуга Н. П. Огарева — II 299.

Альбертини Николай Викентьевич (1826—1890), либеральный публицист — I || 847, II 458—460 || 619.

Андраши Дьюла (1823—1890), министр иностр. дел Австро-Венгрии в 1871—1879 гг.— II 553 || 648.

Андреев 2-й Андрей Николаевич (ум. 1831), декабрист, член Северного общества — I 265.

Анна Ивановна (Иоанновна) (1693—1740), императрица — I 254, 570.

Анна Мекленбургская (Леопольдовна) (1718—1746), ‘правительница’ России с 1740 по 1741 г.— I 257.

Анненков Павел Васильевич (1812—1887), литературный критик — II 439—443, 449— 451, 504 || 590, 592, 604, 614, 616, 633.

Антон, принц Брауншвейг-Воль-фенбительский (1714—1774) — I 257.

Антонович Максим Алексеевич (1835—1918), философ-материалист, литературный критик — II 533 || 540, 641.

Анфантен (Енфантен) Бартелеми Проспер (1796—1864), франц. социалист-утопист, ближайший последователь Сен-Симона — I 397, 721, 724, 732 || 835, 856, II 286 || 559, 593.

Апраксин, Антон Степанович (1817—1899), генерал, возглавлял подавление крестьянского восстания в с. Бездне — I 468 || 843.

Апраксин Степан Федорович (1792—1862), генерал, военный деятель — I 241 || 524.

Аракчеев Алексей Андиеевич (1769—1834), граф, временщик при Павле I и Александре I — I 207, 211, 215, 216, 223, 228, 255 || 820, 821, 822.

Арбузов Антон Петрович (ум. 1843), декабрист — I 790.

Аристотель (384—322 до н. э.) — I 707, II 50, 215, 364.

Аристофан (ок. 446—385 до н. э.), древнегреческий комедиограф — I 300.

Армфельдт Александр Густавович (1794—1875), статс-секретарь Великого княжества финляндского — I 628.

Арним Беттина (Элизабет), урожд. Брентано (1785—1859), нем. писательница — II 336, 337, 343, 370 || 601.

Арним Гизела (в замужестве Гримм) (1827—1889), нем. писательница, дочь Беттины фон Арним — II 343, 370.

Архимед (ок. 287—212 до н. э.) — II 364.

Астраков Сергей Иванович (1816—1867), преподаватель математики, друг Герцена и Огарева — II 428—431, 455, 518 || 612, 636.

Астракова Татьяна Алексеевна (1814—1892), писательница, близкий друг Герцена и Огарева — 11428,429, 455 || 612, 636.

Афанасий, епископ Ростовский — I 259.

Б

Бабеф Гракх (наст. имя Франсуа Ноэль) (1760—1797), франц. революционер, коммунист-утопист — I 597, 675, 701—703, 705—719, 725—727 || 848, 854, 855, 856, II 218, 466.

Байрон Джордж Ноэль Гордон (1788—1824) — I 298, 426, 430, 431, 440, 451, II 19, 20, 189, 276, 337, 404, 416 || 608, 610.

Бакст Владимир Игнатьевич, видный деятель студенческого движения 1860-х годов в России и в эмиграции — II 125, 127,518 || 570,571,637.

Бакунин Михаил Александрович (1814—1876) — II 114, 208, 209, 213, 214, 219, 311, 325, 326, 474, 475, 478—480, 484, 485, 492, 493, 521, 522, 525, 526, 528—531, 533—537, 539, 543, 545 || 566, 571, 579, 580, 582, 584, 603, 608, 625, 626, 628, 629, 635, 638—643, 646.

Бакунин, офицер — I 251.

Балестрера, итальянский купец — II 324, 326.

Бальзак Оноре де (1799—1850) — II 268.

Баранович Михаил Степанович, офицер генерального штаба, автор работ по статистике России — I 745.

Барни Жюль (1818—1878), франц. философ и полит. деятель — II 525 || 639.

Бахметев Павел Александрович, предоставивший Герцену и Огареву деньги (‘Бахметевский фонд’) на революционную деятельность — II 516.

Бахметьев, пензенский помещик — II 402 || 608.

Безобразов Николай Александрович (1816—1867), публицист — I 362 || 833, 834.

Бекн Август (1785—1867), нем. историк — II 196 || 578.

Белинский Виссарион Григорьевич (1811—1848) — I 419, 435, 446, 460, 798 || 806, 807, II 312, 336, 377, 391, 403, 404 || 595, 597, 604, 606, 608.

Беллини Винченцо (1801—1835), итал. композитор — II 384 || 605.

Белоусов, фельдъегерь при Николае I — I 215.

Бенкендорф Александр Христофорович (1783—1844), граф, шеф жандармов — I 204, 252, 784 || 825, 826, II || 595.

Бентам Иеремия (1748—1832), англ. буржуазный социолог, теоретик утилитаризма — I 181 || 817, II 214 || 579.

Беранже Пьер Жан (1780—1857), выдающийся франц. поэт-песенник — I 426 || 838.

Берне (Барнс) Роберт (1759—1796), великий шотландский народный поэт — I 426 || 838.

Бертран де Женев Луи (1731—1812), швейц. математик — II 162.

Бестужев Александр Александрович (лит. псевдоним Марлbнский) (1797—1837), писатель, декабрист — I 244, 245, 265, 789, 791 || 825, 832, 833, 840, II || 588.

Бестужев Михаил Александрович (1800—1871), декабрист — I 124, 266,-787, 790—792 || 825.

Бестужев Николай Александрович (1791—1855), декабрист, писатель, морской офицер — I 787—791 || 800.

Бестужев-Рюмин Михаил Павлович (1803—1826), декабрист, один из казненных руководителей восстания 14 декабря 1825 г.— I 229, 267, 573, 785, 794, 795 || 823.

Бетховен Людвиг ван (1770— 1827) — I 296, 300 || 836, II 384.

Бибиков Петр Алексеевич (1832— 1875), переводчик и публицист — II 550 || 646.

Бирон Эрнст Иоганн (1690—1772), временщик — I 216, 570 || 834.

Бисмарк Отто (1815—1898), государственный деятель Пруссии и Германии — II 553 || 648.

Благосветлов Григорий Евлампиевнч (1824—1880), публицист-демократ — II 547 || 645.

Бланк Григорий Борисович (1811—1889), реакционный публицист — I 362 || 833, 834.

Блохина, приятельница М. Л. Огаревой — II 282.

Блудов Дмитрий Николаевич (1785—1864), автор официального доклада по делу декабристов, министр внутр. дел и юстиции — I 217, 218, 220, 225, 226, 229, 251, 261, 404 || 821, 823.

Блюммер Леонид Петрович (1840—1888), публицист — II 497 || 632.

Богданов Александр Федорович (ум. 1877), режиссер одесского театра — II 304, 428, 431 || 597, 612.

Богданович, ротный командир Измайловского полка в 1825 г.— I 249.

Бодо Антуан (ум. ок. 1850), член Конвента, монтаньяр — I 702 || 854.

Боке, Жан Батист, участник революции 1848 г., учитель детей А. И. Герцена — II 540, 546.

Болговский, знакомый Герцена — II 315 || 598.

Болл Джон (ум. 1381), англ. народный проповедник, участник восстания Уота Тайлера — I 700 || 854.

Больвиллер, приятельница М. Л. Огаревой — II 302 || 596.

Бомарше Пьер Огюстен Карон (1732—1799) — I 663 || 851.

Бомонт Карл, англ. торговый служащий — II 245.

Бональд Луи Габриель Амбруаз (1753—1840), франц. реакционный полит. деятель и публицист — I 728 || 856.

Боннет (Боннэ) Шарль (1720—1793), швейц. биолог и натурфилософ — II 359—360.

Боратынский Евгений Абрамович (1800—1844), поэт — I 439 || 839.

Борисовы Андрей (1798—1854) и Петр (1800—1854) Ивановичи, декабристы — I 785.

Боркгейм Сигизмунд Людвиг (1825—1885), нем. публицист — II 525 || 638.

Боссюэт (Боссюэ) Жан Бенинь (1627—1704), франц. писатель, идеолог католической реакции —II 24, 50 || 559.

Боткин Василий Петрович (1811—1869), критик и публицист — I 197 || 818, II 302, 304, 311, 336, 346, 348, 354, 359, 366, 375, 377, 379, 387, 444, 504, 553 || 596. 601, 604—606, 633.

Боткин Сергей Петрович (1832— 1889), знаменитый врач — II 529.

Боэльдье (Буальдье) Анлриен Франсуа (1775—1834), франц. композитор — I 426 || 838.

Браге Тихо (1546—1601), датск. астроном — II 208.

Браун, польский полит. деятель — II 484.

Брок Петр Федорович (1805—1875), министр финансов — I 123—126 || 812.

Брук Джемс (1803—1868), англ. колонизатор — I 197 || 818.

Брут Марк Юний (85—42 до н. э.), один из руководителей заговора против Цезаря — I 416.

Брянчанинов — II 316, 320.

Булатов Иван Михайлович, крепостной дядька Н. П. Огарева — II 318.

Булатов Степан Михайлович, крепостной приказчик П. Б. Огарева — II 256 || 587.

Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859), реакционный писатель и критик — I 435, 441.

Булевский Людвиг, польский эмигрант — II 489 || 629.

Булье (1739—1800), франц. генерал, соратник Вашингтона — I 725.

Буонаротти Филипп (1761—1837), франц. революционер, историк бабувизма — I 702, 703, 708, 713, 719 || 855.

Бурдон Луи Пьер Мари (1779—1854), франц. математик — II 48 || 561.

Бурцов Иван Григорьевич (1794— 1829), декабрист — I 784.

Бусе, полковник лейб-егерского батальона — I 792.

Бутков Владимир Петрович (1820—1881), приближенный Александра II — I 468, 469, 525, 685 || 842—843.

Бухер Лотар (1817—1892), нем. чиновник и публицист — I 149.

Бухгольц — II 320.

Бэкон Френсис (1561—1626), великий англ. философ-материалист — I 201.

Бэр Карл Максимович (1792— 1876), крупный русский ученый-натуралист — II 394 || 607.

Бэрри Кэнон, англ. полит. деятель — II 246.

Бюргер Готфрид Август (1747—1794), нем. поэт — I 424 || 537.

В

Вадковский Федор Федорович (1800—1844), декабрист — I 408, 784 || 823.

Балуев Пеф Александрович (1814—1890), министр внутр. дел — I 468, 556, 557, 560, 679 || 842, 843, 845, 847.

Варнгаген фон Энзе Карл Август (1785—1858), нем. критик — II 336, 369 || 50/.

Васильев Михаил Семенович, офицер — эмигрант — II 502 || 632.

Вашингтон Джордж (1732—1799), первый президент США — I 228, 725.

Веньер (Веньери, Веннери), эмигрант — II 529.

Вердер Карл (1806—1893), нем. философ-гегельянец и поэт — II 334, 336, 337, 343, 349, 369 || 600—602.

Видиль, барон, ‘герой’ судебного процесса в Лондоне в 1861 г.— II 455.

Виклиф Джон (1320—1384), англ. деятель религиозной реформации — I 700 || 854.

Вико Джамбаттиста (1668—1744), итал. философ и социолог — II 50, 51, 418 || 610.

Вильгельм I (1797—1888), император Германии — I 211 || 820.

Вильсон Георг, англ. рабочий — II 245.

Виртембергский Александр (1771—1833), герцог — I 245, 791.

Виртембергский Евгений, принц — I 248.

Витт Иван Осипович (1781—1840), генерал, организатор военных поселений на юге России — I 235 || 824.

Власьев, капитан охраны Шлиссельбургской крепости при Екатерине II — I 257, 258.

Воинов Александр Львович (ок. 1770—1832), генерал-майор, член верховного суда над декабристами — I 241, 246 || 824.

Волков Александр Александрович (1778—1833), генерал, начальник моек, округа жандармов — II 434.

Волкова Софья Александровна, рожд. Римская-Корсакова (1787—1868), жена А. А. Волкова — II 434.

Волконский Петр Михайлович (1776—1852), начальник главного штаба Николая I — I 214, 239 || 820.

Волконский Сергей Григорьевич (1788—1865), декабрист — I 228.

Воловский Луи Раймонд (1810—1876), франц. экономист — II 494, 495 || 630, 631.

Вольней Константен Франсуа (1757—1820), франц. востоковед — I 424 || 838.

Вольтер (Аруэ) Франсуа Мари (1694—1778) — I 423, 673, II 18.

Вормс Николай Александрович. (W) (1845—1870), поэт, участник революционно-демократического движения 1860-х годов — II 517 || 636.

Ворожцов Иван Прокофьевич, купец — II 505, 507 || 633.

Воронцов Михаил Семенович (1782—1856), генерал-фельдмаршал, наместник Бессарабии и Кавказа — I 404.

Вырубов Григорий Николаевич (1843—1913), русский публицист, эмигрант — II 215, 525, 526 || 638, 639, 646.

Вяземский Петр Андреевич (1792—1878), поэт, критик и журналист — I 444 || 825, II || 613.

Г

Гакстгпузен Август (1792—1866), прусский чиновник и экономист — I 161, 330 || 816.

Галахов Иван Павлович (1809—1849), член кружка Герцена — Огарева в 1840-х годах — II 302, 308, 316, 326, 335, 366, 387, 405, 407 || 596—599, 601, 603, 608.

Галеви Жак Франсуа Фроманталь (1799—1862), франц. композитор — II 384 || 605.

Галилей Галилео (1564—1642) — 1 416, II 188, 208.

Галль Франц Иосиф (1758—1828), австр. врач и анатом — I 195 || 818, II 45 || 561.

Гамбуцци Карло (1837—1899), итал. адвокат, гарибальдиец, впоследствии бакунист — II 525, 526 || 638.

Ганеман Самуэль (1755—1843), нем. врач, основатель гомеопатии — II 283.

Гарибальди Джузеппе (1807—1882), вождь национально-освободительного движения в Италии — II 494, 517, 525 || 633, 636.

Гверчино (Гверчини, наст, имя Франческо Барбьери) (1591—1666), итал. художник — II 322.

Гвидо — см. Рени.

Гебель Франц Ксавер (1787—1843), композитор и пианист — II 261, 262, 302 || 588.

Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831) — I 200, II 24, 50, 244, 302, 304—307, 312, 316, 321, 328, 329, 341—343, 346, 349—352, 360—363, 368—371, 431 || 559, 561, 596, 601—603.

Гедимин (Гедиминас), вел. князь Литовский (1316—1341) — I 622.

Гейне Генрих (1797—1856) — II 46, 191, 233 || 561.

Генле Фридрих Густав (1809—1885), нем. врач-анатом и физиолог — II 426 || 611.

Геннади Григорий Николаевич (1826—1880), известный библиограф — I 414 || 837.

Герасимов Василий Герасимович (1825—1892), рабочий, осужденный в процессе 1875 г. за рев. пропаганду — II 548 || 645.

Гервег Георг (1817—1875), нем. поэт — II 387, 404, 407 || 605—606, 608.

Гердер Иоганн Готфрид (1744—1803), нем. философ и теоретик литературы — II 263.

Герон (вероятно I в.), древнегреческий инженер и ученый — II 364.

Геронтий — см. Ливанов.

Геруа Александр Клавдиевич (1784—1852), инженер-генерал — I 792.

Герцен Александр Александрович (Саша, ‘Юниор’) (1839—1906), сын А. И. Герцена.— II 118, 165, 197, 221, 304, 308, 313, 317, 335, 355, 367, 388, 390, 405, 428, 441, 444, 450, 456, 479, 480, 483—485, 488, 489, 507, 527, 532 || 569, 571, 574, 575, 618, 626, 628, 629.

Герцен Александр Иванович (Искандер) (1812—1870) — I 194—202, 647, 669, 688, 797—799 || 806, 809, 810, 812, 815— 819, 821. 822, 824—831, 834—837, 841, 843, 844, 846—850, 852—854, 857—861, II 16—18, 21—23, 25, 26, 49—53, 74, 77, 80, 92, 93, 126, 197, 208—224, 235—237, 244, 253—274, 276, 281, 289, 290, 292—299, 301—317, 329—332, 334—372, 376—391, 396, 401—413, 416—420, 422—428, 435—439, 442— 449, 455, 456, 458, 462—464, 466, 468, 469, 476, 483—486, 488, 492—495, 498, 499, 502, 504, 505, 507—509, 511—546, 550, 553 || 558—562, 564— 571, 573—581, 583, 584, 586—591, 594—598, 600—644, 646, 648.

Герцен Наталья Александровна (Натали), рожд. Захарьина (1817—1852), жена А. И. Герцена — II 292, 294, 302—304, 308, 313, 314, 317, 335, 355, 356, 367, 372, 381—384, 388, 390, 402, 404, 408, 411—413, 418, 419, 424—425, 428, 507 || 595, 598, 610.

Герцен Наталья Александровна (Тата) (1844—1936), старшая дочь А. И. Герцена — II 184, 188, 195, 356, 423, 428, 441, 443, 456, 465, 500, 517, 528, 533, 540, 541 || 577, 642.

Гете Иоганн Вольфганг (1749—1832) — I 300, 416, 426, 427, 801 II 861, II 18, 19, 32, 46, 257, 263, 269, 274, 307, 318, 323, 344, 394, 397, 404, 460 Il 555, 560, 561, 587, 589, 599, 606—607.

Гизела — см. Арним.

Гиллср Агатон, в 1861 г. представитель польского революционного комитета в Лондоне, впоследствии редактор польской газеты ‘Ойчизна’ — II 456 || 618.

Гильдемейстер Отто (1823—1900), нем. критик, журналист и переводчик — II 404 || 608.

Гильом Джемс (1844—1917), швейцарский анархист, один из руководителей бакунистского Альянса — II 536 || 641.

Глазунов Иван Ильич (1826—1889), книгоиздатель и книготорговец — II 192 || 578.

Глинка Федор Николаевич (1786—1880), поэт и публицист — I 439 || 839.

Гоголь Николай Васильевич (1809—1852) — I 126, 298, 300, 419, 456, 461—463, II 404 || 608.

Голицын Александр Михайлович (1718—1783), генерал-фельдмаршал — I 259.

Голицын Александр Николаевич (1773—1844), министр просвещения и духовных дел в 1816—1824 гг.— I 211, 212, 237 || 820.

Голицын Александр Федорович (1796—1864), чиновник III отделения, член комиссии, судившей Герцена и Огарева в 1835 г.— I 398 || 835.

Голицын Сергей Михайлович (1774—1859), председатель комиссии, судившей Герцена и Огарева в 1835 г.— I 398 || 835.

Голицын Юрий Николаевич (1823—1872), музыкант, дирижер — II 456 || 618.

Головин Иван Гаврилович (1816—1880-е годы), журналист — II 443.

Голохвастов Дмитрий Павлович (1796—1849), помощник попечителя, а затем попечитель Моск. учебного округа, двоюродный брат А. И. Герцена — II 257, 340 || 587.

Гольбах Поль Лнри (1723— 1789) — I 200.

Гольбейн (старший) Ганс (ок. 1470—1524), нем. художник — I 292 || 828.

Гомер — I 424 || 829, II 215.

Гончар (Гончаров) Осип Семенович (ок. 1793—1880), глава старообрядцев-некрасовцев — II 495—499, 500—502 || 631.

Горлов Иван Яковлевич (1814—1890), экономист, проф. петербургского ун-та — II 461 || 620.

Горчаков Александр Михайлович (1798—1883), министр иностр. дел в 1856—1882 гг.— II 61, 553 || 648.

Гофман, статс-секретарь при Александре II — I 116 || 811.

Гофман, Эрнст Теодор Амадей (1776—1822), нем. писатель, реакционный романтик — I 299 || 829, II 268, 295, 385, 431.

Гофман, швейцарский полит. деятель, член кантонального правительства — II 127.

Грановский Тимофей Николаевич (1813—1855), историк и общественный деятель, профессор Московского ун-та — I || 807, 824, II 312—313, 334—339, 341, 346, 356, 357, 368, 369, 381, 382, 385—388, 391—401, 404, 407, 415, 417, 419, 429, 469, 544, 545 || 556, 600—602, 606—610, 612, 623.

Гретри Андре Эрнест Модест (1741—1813), франц. композитор — I 426 || 838.

Греч Николай Иванович (1787—1867), реакционный журналист и беллетрист — I 787 || 859, II 623.

Грибовский Петр Михайлович, симбирский приятель Н. П. Огарева — II 435.

Грибоедов Александр Сергеевич (1795—1829) — I 126, 127, 293, 442—444 || 812, 825, 829, II 184, 543 || 643.

Громека Степан Степанович (1823—1877), журналист — II 459 || 619—620.

Гурко (Друцкой-Соколинский), автор одного из проектов адресов царю — I 561—562 || 845.

Гурне Винцент (1712—1759), франц. экономист — I 674.

Гурьев Александр Дмитриевич (1786—1865), сенатор — I 294 || 829, 846.

Гурьев Николай Дмитриевич (ум. 1849), дипломат, посол в Гааге, Риме и Неаполе — II 316.

Густав 111 (1746—1892), шведский король — I 627.

Гюго, Виктор (1802—1885) — II 540.

Д

Дадиани, полковник Эриванского полка — I 118 || 811.

Д’Аламбер Жан Лерон (1717— 1783), франц. математик и философ — I 725, II 214.

Дамирон Жан Филиберт (1794—1862), франц. философ — II 253 || 586.

Данич Юлиан, участник польского восстания 1863 г., наборщик в Лондонской и Женевской типографиях Герцена — II535 || 640.

Данте Алигьери (1265—1321) — I 299, 437, 449 || 829, II 511 || 634.

Дарте Огюстен Александр (1769—1797), деятель франц. буржуазной революции конца XVIII в., участник ‘заговора равных’ — I 708.

Дашкова Екатерина Романовна (1743—1810), княгиня, госуд. деятельница — I 243.

Двигубский Иван Алексеевич (1771—1839), естествоиспытатель, проф. и ректор Московск. ун-та — II 417 || 610.

Дворачек (Дворжачек) Ян (1808—1865), чешский юрист и славист II 325, 326 || 599.

Де Боу Джемс Дэнвуди Браунсон (1820—1867), америк. проф. экономики, статистик и журналист — I 163, 164, 166, 168.

Дежерандо Жозеф Мари (1772—1842), франц. полит. деятель, писатель по вопросам философии и морали — II 290 || 594.

Декарт Рене (1596—1650) — II 84, 153.

Делаво (Деляво) А.— переводчик на франц. язык сочинений А. И. Герцена — II 528.

Деларов, русский эмигрант — II 519.

Дельвиг Антон Антонович (1798—1831), поэт, друг А. С. Пушкина — I 439.

Де Местр Жозеф (1753—1821), франц. реакционный философ и дипломат — I 410, 728 || 856.

Демонтович Иосиф, деятель польского национально-освободительного движения — II 479, 480, 485, 489, 490 || 627—629.

Демосфен (384—322 до н. э.), древнегреческий оратор и политич. деятель — I 204, 238 || 819.

Державин Гаврила Романович (1743—1816) — I 423.

Джотто (1266—1337), великий итал. живописец — I 292 || 828.

Диар, слуга Сен-Симона — I 729.

Дибич Иван Иванович (1785—1831), фельдмаршал — I 237, 238, 240 || 824, 825.

Дидро (Дидерот) Дени (1713— 1784) — II 18 || 558.

Добролюбов Николай Александрович (1836—1861) — I 465 || 829, 842, II 554 || 615.

Долгоруков (Долгорукий) Петр Владимирович (1816—1868), писатель и журналист, деятель русской эмиграции — II 443, 487, 498, 502, 518, 519, 525 II 627, 629, 632, 636.

Доменикино (Доменико Цампьери) (1581 —1641), итал. живописец — I 292, II 322.

Доницетти Гаэтано (1797—1848), итал. композитор — II 384 || 605.

Дриберг Фридрих, нем. физик и химик — II 364.

Дружинин Александр Васильевич (1824—1864), критик и беллетрист — I 301 || 818, 829 — 830.

Дурново Николай Дмитриевич — полковник, флигель-адъютант Николая I — I 247 || 825.

Дуров — см. Мечников Л. И.

Дьяков Вячеслав Михайлович (1854—1880), студент, осужденный по процессу 1875 г. за революционную пропаганду среди рабочих — II 548, 549 || 645.

Дюко Жан Франсуа (1765—1793), полит. деятель франц. буржуазной революции конца XVIII в.— I 703 || 855.

Дюма (отец) Александр (1803—1870), франц. писатель — I 443 || 840.

Дюнойе (Дюнуайе) Шарль (1786—1862), франц. вульгарный экономист и полит. деятель — I 723.

Дюпен Андре Мари (1783—1865), франц. полит. деятель, орлеанист — I 236 || 824.

Дюпон Жак Франсуа (1800—1873), франц. адвокат, публицист и полит. деятель — I 673, 675 || 852.

Е

Европеус Александр Иванович (1826—1885), общественный деятель, петрашевец — I 369 || 834, II 74 || 564.

Екатерина I (1684—1727), императрица — I 570.

Екатерина II (1729—1796), императрица — I 216, 222, 240, 243, 254, 257—260, 349, 423, 428, 570, 591 || 816, 820.

Елизавета Петровна (1709—1761), императрица — I 216, 257, 259.

Елисеев Григорий Захарович (1821—1891), публицист — 11 527 || 639.

Ермилов Федор, моек, старообрядец — II 149 || 573.

Ермолов Алексей Петрович (1772—1861), генерал, крупный военный деятель — I 403.

Ж

Жакото Жан Жозеф (1770—1840), франц. педагог — II

12 || 557. Жан-Батист см. Боке Ж.-Б.

Желтухин Алексей Дмитриевич (1820—1865), пензенский помещик, консервативный публицист — II 401, 413, 417 || 507.

Жорж. Санд (псевдоним Авроры Дюдеван) (1804—1876), франц. писательница — II. 19, 292, 384, 385 || 595, 605, 610.

Жуков К. Н., помещик — II 465.

Жукорский Василий Андреевич (1783—1852), поэт и историк — I 424, 444 || 837, II 313, 333 || 557, 595, 613.

Жуковский Николай Иванович (1842—1895), деятель женевской эмиграции 1860—1870 гг.— II 126, 127, 513, 516, 546 || 571, 635, 637.

Жуковский, польский эмигрант в Тульче — II 496 || 631.

З

Зайцев Трофим Ермолаевич (род. 1846 или 1851), солдат, осужденный по процессу 1875 г. за революционную пропаганду — II 548 || 645.

Запасник Александр, русский бурж. экономист, жил некоторое время во Франции — II 449, 450 || 616.

Зеленый Александр Алексеевич (1819—1880), реакционный гос. деятель — I 592 || 848.

Зон Карл Фердинанд (1805—1867), нем. художник — II 333 || 600.

Зонненберг Карл Иванович (ум. после 1862), гувернер Н. П. Огарева — II 256, 274 || 587.

И

Иван IV (1530—1584), царь — I 249, 256, 424, 603.

Иван Антонович (Иван VI) (1740—1764), император — I 219, 257, 258. Иваненко Моисей Моисеевич, участник моск. студенческого кружка Герцена — Огарева — II 272, 274, 277, 344 || 591, 592.

Иванов Александр Андреевич (1806—1858), известный художник — I 292—304 || 828, 829.

Иванов Прохор, архидиакон — I 251.

Иванчин—Писарев Александр Иванович (1849—1916), журналист, пропагандист-народник 1870-х годов — II 551 || 647.

Ивашковский Семен Мартынович (ум. 1850), автор греческих и латинских словарей — II 344.

Игнатьев Павел Николаевич (1797—1879), петербургский генерал-губернатор в 1860-х годах — I 128, 129 || 813

Иоанн Безземельный, английский король в 1199—1216 гг.— I 613.

Иовский Петр Александрович, адъюнкт Моск. ун-та по кафедре права в 1830-х гг.— II 257 || 587.

Иоганнис Андриан, музыкант, дирижер Моск. театра — II 302, 304 || 596.

Иордан Владислав, польский эмигрант-аристократ, живший в Турции — II 496.

Искандер, псевдоним А. И. Герцена (см.).

К

Кабанис Пьер Жан Жорж (1757—1808), франц. философ и врач — II 390 || 606.

Кабе (Кабэ) Этьен (1788—1856), франц. социалист-утопист — I 693.

Кавелин Константин Дмитриевич (1818—1885) историк и публицист, либерал — I 194—202, 249 || 818, 836, 843, 850, 851, II 394, 522 || 607.

Кант Иммануил (1724—1804) — II 46, 343 || 560, 561.

Капнист Василий Васильевич (1757—1823), драматург и поэт — I 423.

Каразин Василий Назарович (1773—1842), реакционный публицист, экономист и историк — I 567 || 845, 846, 858.

Карамзин Николай Михайлович (1766—1826) — I 215, 249, 424, 444 || 820, II 16 || 557.

Карель Арман (1810—1836), франц. публицист, один из основателей газеты ‘Националь’ — II 291 || 594.

Карлейль Томас (1795—1881), англ. историк и философ — I 197, 198 || 818.

Карташев Фаддей Семенович, крестьянин села Белоомут, Рязанской губ.— II 291 || 504, 595.

Касаткин Виктор Иванович (1831—1867), литератор, деятель эмиграции — II 125, 445 || 571, 615.

Катков Михаил Никифорович (1818—1887), реакционный публицист — I 659, 680, 758, 768, 787 || 847, II 149, 302, 304, 443, 459, 464, 465. 469, 480, 484, 500, 504, 505, 543, 554 || 506, 620, 621, 623, 627, 633.

Каховский Петр Григорьевич (1797—1826), один из казненных руководителей восстания 14 декабря 1825 г.— 1267, 573, 791, 794, 795 || 825, 826, 860.

Кашперов Владимир Никитич (1827—1894), композитор — II 431—435, 440 || 612—614.

Квантэн Э.-Ф. студент, деятель финского национально-освободительного движения — II 113—114, 479, 480, 489 || 569, 626, 629.

Кельсиев Василий Иванович (1835—1872), деятель русской эмиграции в 1860-х годах — II 87, 127, 128, 462, 470, 486, 487, 496—499, 504 || 566, 569, 571, 624, 629, 631, 632.

Кельсиев Иван Иванович (1841—1864), участник студенческого революционно-демократического движения 1860-х годов II 457, 470, 486, 499 || 619, 624, 629, 632.

Кене (Кенэ) Франсуа (1694—1774), франц. медик и экономист — I 674.

Кеппен Петр Иванович (1793—1864), географ и статистик — I 275 || 827.

Кетчер Николай Христофорович (‘барон’) (ок. 1806—1886), врач, переводчик, член кружка Герцена-Огарева, впоследствии либерал — II 270—272, 274—292, 294, 299, 300, 302, 304, 306, 307, 313, 315, 335, 372—379, 387, 468, 553 || 591—594, 596, 601, 603, 604, 623, 648.

Кизер Дитрих Георг (1779—1862), нем. врач-психиатр — I 397 || 835, II 272.

Киндяков (Киндьяков) Николай, товарищ Огарева по Моск. ун-ту — II 272 || 591.

Кине Эдгар (1803—1875), франц. историк и полит. деятель — I 702, 703 || 854, II 525 || 638.

Киреевский Иван Васильевич (1806—1856), один из основоположников славянофильства — II 397.

Кирияков — II 368.

Киселев Павел Дмитриевич (1788—1872), гос. деятель, министр гос. имуществ — I 155, 175, 176, 339 || 813, 816, 817.

Клейнмихель Петр Андреевич (1793—1869), приближенный Николая I — I216 || 821, 837.

Клыков, знакомый Н. П. Огарева — II 304, 366 || 597.

Ключарев Григорий Иванович, чиновник, поверенный Герцена в Москве — II 404, 408 || 608.

Клюшников Иван Петрович (1811—1895), поэт, участник кружка Станкевича — II 311.

Клячко (Клачко) Юлиан (1827— 1906), публицист, польский эмигрант — II 466, 526 || 564.

Княжнин Яков Борисович (1742—1791), писатель и драматург — I 423.

Кобден Ричард (1804—1865), англ. полит. деятель — I 94 || 808.

Кожевников Андрей Львович (1802—1867), декабрист — I 243, 792 || 825.

Козлов Иван Иванович (1779—1840), поэт — I 439.

Кокорев Василий Александрович (1817—1889), откупщик — I 286, 309—311 || 827, 831.

Колокольцев Александр Дмитриевич, помещик, двоюродный брат Н. П. Огарева — I 400.

Колумб Христофор (1451—1506) — I 459.

Кольцов Алексей Васильевич (1809—1842), поэт — I 419, 426, 454, 455, 461, 462 || 841.

Колюпанов Нил Петрович (1827—1894), публицист-экономист — I 771 || 555.

Комаров Александр Сергеевич, инженер, некоторое время сотрудничал в ‘Современнике’ — II 404 || 60′.

Комаров Николай, осведомитель в деле декабристов — I 235—236 || 824.

Комаров Т. (‘Чаплия’), корреспондент ‘Колокола’ — II 518 || 636.

Кон Г.— II 481, 482 || 627.

Кондорсе Жан Антуан (1743— 1794), франц. просветитель, деятель франц. буржуазной революции конца XVI11 в.— II 50, 51.

Коновницын Петр Петрович (1802—1830), декабрист — I 247, 267 || 825.

Константин Николаевич (1827—1892), вел. князь, брат Александра II — I 273, 291, 378, 468, 469 || 828, 842, 848, 850.

Константин Павлович (1779—1831) цесаревич, старший брат Николая I, наместник Польши — I 208—215, 236, 238, 241, 242, 251, 252, 254, 255, 264, 788—791.

Конт Огюст (1798—1857), франц. философ, основатель позитивизма — I 695—697, 722, 723 || 854, II 51, 215, 216, 359, 377, 519 || 576, 603.

Коперник Николай (1473—1543) — II 216.

Корнелиус Петер (1783—1867), нем. художник — I 303 || 830.

Корф Vодест Андреевич (1800—1872), приближенный Николая I — I 203—270, 617 || 819, 830, 836, 839.

Корф Павел Леопольдович (1836— 1913), петербургский земский деятель, публицист — II 513.

Корш Евгений Федорович (1810—1897), журналист, участник московского кружка Герцена — Огарева 1840-х годов, впоследствии либерал — I || 808, II 382, 385, 387, 394, 414—417, 429, 468 || 556, 608, 609, 612, 623.

Корш Мария Федоровна (1809—1883), близкий друг Огарева и Герцена — II 384, 386, 402, 404, 408, 416.

Кост Жан Виктор (1807—1873), франц. естествоиспытатель — II 363.

Костомаров Николай Иванович (1817—1885), историк и этнограф — 534 || 641.

Косяков Дмитрий, полицмейстер в Павловске — I 245, 246.

Кочубей Виктор Павлович (1768—1834), дипломат, гос. деятель — I 206 || 820, 846.

Кошанский Николай Федорович (1781—1831), проф. латинской и русской словесности в Царскосельском лицее — I 126, 127, 132 || 813.

Кравчинский Сергей Михайлович (псевдоним Степняк) (1851—1895), народник 1870-х годов, романист и публицист — II 551 || 647.

Краевский Андрей Александрович (1810—1889), издатель ‘Отечественных записок’ — II 487 || 629.

Кропотов Дмитрий Андреевич (ум. 1875), реакционный писатель — I 787 || 859.

Крузе Николай Федорович (1823— 1901), публицист, цензор в 1855—1859 гг., председатель земской управы — I 308 || 830, II 513.

Крузенштольпе Магнус Якоб (1795—1865), шведский историк, романист и публицист — I 220, 243 || 821.

Крыжановский (Крижановский) Северин, участник польского национально-освободительного движения — I 785.

Крылов Иван Андреевич (1769—1844), великий русский писатель-баснописец — I 127 || 813.

Кудрявцев Петр Николаевич (1816—1858), проф. Моск. ун-та, биограф Грановского — II 404, 544.

Кузен Виктор (1792—1867), франц. философ — II 255, 263, 267 || 586, 589, 590.

Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868), реакц. писатель и драматург — I 435, 449.

Купер Фенимор (1789—1851), америк. писатель — II 255 || 586, 587.

Кур но Антуан Огюстен (1801—1877), франц. математик — I 697 || 854, II 162—164, 214, 512 || 574, 635.

Кутузов, офицер — I 795.

Кюхельбекер Вильгельм Карлович (1797—1846), поэт, декабрист — I 439, 793.

Л

Лавров Иван Васильевич (1803—1869), публицист, писавший по аграрным вопросам — I 67 || 806.

Лавров Петр Лаврович (1823— 1900) — II 546—555 || 585, 586, 644—649.

Лагарп Фредерик Цезарь (1754—1838), швейц. либеральный деятель, воспитатель Александра II — I 429 || 820, 838.

Ламенне Фелисите Робер (1782—1854), франц. публицист и полит. деятель — I 728 || 856, II 253, 291 || 594.

Лангевич Мариан (р. 1827), участник польского восстания 1863 г. I 649 || 850.

Ланн Жан (герцог Монтебелло) (1769—1809), маршал Франции, сподвижник Наполеона I — II 339.

Ланской Сергей Степанович (1787—1862), гос. деятель, министр внутренних дел (1855—1861) — I 175, 271 || 812, 817, 826, 834, 842.

Лапинский Теофиль (1827—1886), польский полковник, участник восстания 1863 г.— II 489 || 625—629.

Лассаль Фердинанд (1825—1864) мелкобуржуазный социалист, деятель германского рабочего движения — II 244.

Лахтин Алексей Козьмич (1808—1838) университетский товарищ Огарева — 1 396, 398—400 || 835, 837, II 262, 264—266, 271, 274, 276 || 588, 590, 591.

Левальд Фанни (1806—1871), нем. писательница — II 526 || 638.

Левашов Василий Васильевич (1783—1848), член следственной комиссии по делу декабристов — I 227, 228, 255, 784, 794 || 823.

Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646—1716), нем. философ-идеалист — II 84.

Ленг (Лэйинг) Сэмюэл (1780—1868), англ. публицист — I 140, 150.

Леон (Лев) X (1475—1521), римский папа с 1513 — I 673.

Леон, знакомая Герцена и Огарева — II 517.

Леонтьев, Павел Михайлович (1822—1874), реакционный публицист, редактор ‘Московских ведомостей’ — I 758, 787, II 464 || 621.

Лерминье Жан Луи Эжен (1803—1859), франц. юрист и публицист — II 256 || 587.

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814—1841) — I 295, 396, 405, 406, 419, 449—455, 457, 458, 462, 464, 650 || 829, 835, 836, 841, 850, II 192—194 || 578.

Лессий, генерал-фельдмаршал при Елизавете — I 259.

Лжедимитрий I (ум. 1606) — I 254.

Либих Юстус (1803—1873), выдающийся нем. химик — II 353, 372 || 603.

Ливанов Геронтий, деятель старообрядчества — II 496, 501 || 632.

Липранди Иван Петрович (1790—1880), полицейский агент и провокатор — I 399.

Лобанов-Ростовский Дмитрий Иванович (1758—1838), министр юстиции, участник суда над декабристами — I 213, 260 || 820.

Локк Джон (1632—1704), англ. философ — материалист — II 255.

Ломоносов Михаил Васильевич (1711—1765) — I 423.

Лонже Франсуа Ахилл (1811—1871), франц. физиолог — II 388 || боб.

Лопухин Петр Васильевич (1753—1827), председатель верховного суда над декабристами — I 260.

Лугинин Владимир Федорович (1834—1911), участник студенческих кружков, впоследствии проф. химии Моск. Ун-та — I || 844, II 469—475, 488 || 563, 623—625, 629.

Луи — Наполеон — см. Наполеон III.

Луи Филипп (1773—1850), франц. король — I 236, II 355.

Лукашевич Василий Лукич (ок. 1783—1866) масон, был привлечен по делу декабристов — I 225 || 822—823.

Лунин Михаил Сергеевич (1787—1845), декабрист — I 266, 267, 404, 795 || 826.

Львов Николай Михайлович (1821—1872), писатель — комедиограф — I 301 || 530.

Людовик XIV (1638—1715), франц. король — I 597, 672.

Людовик XV (1710—1774), франц. король — I 672.

Людовик XVI (1754—1793), франц. король — I 428, 672.

Людовик-Наполеон — см. Наполеон III.

Людвик-Филипп — см. Луи-Филипп.

Лютер Мартин (1483—1545) — I 729.

M

Мадзини Джузеппе (‘Осип Иванович’) (1805—1872), выдающийся деятель итальянского национально-освободительного движения — II 217, 492, 508—510, 521 || 573, 630, 634.

Мажанди Франсуа (1783—1855), франц. физиолог — I 410 || 837.

Мазепа Иван Станович (1644—1709), гетман Украины с 1687 г.— I 257.

Мазуркевич Антон, участник польского революционного движения 1848 г.— I 133.

Майборода Аркадий Иванович (ок. 1800—1844), капитан Вятского полка, выдавший П. И. Пестеля — I 227, 235, 790 || 821, 823.

Майков Василий Иванович (1728—1778), поэт — I 440 || 840.

Макиавелли Никколо ди Бернардо (1469—1527), итал. полит. деятель — II 216.

Максимов Сергей Васильевич (1831—1901), писатель и публицист — II 527 || 639.

Мальцев (Мальцов) Сергей Иванович, помещик — 1 469 || 843.

Маржерен, франц. сен-симонист — I 719 || 856.

Марио, жена итальянского революционного деятеля Альберта Марио — II 525.

Мария Павловна (1786—1859), вел. княгиня — I 240.

Мария Федоровна (1759—1828), императрица, жена Павла I — I 211, 214, 239, 245, 252, 766.

Маркс Карл (1818—1883) — II 525 || 638, 640.

Марраст Арман (1801—1852), франц. бурж. полит. деятель, один из лидеров правых республиканцев — I 673, 675 || 852.

Мартьянов Петр Алексеевич (1835—1865), крепостной крестьянин, сблизившийся с Герценом и Огаревым — I 570—572, 575, 577, 637—638, 764 || ’45, 858, II 236, 489, 493 || 584, 629, 630.

Маршев Иван Иванович, побочный брат Н. П. Огарева — II 289, 292.

Маттер Жак (1791—1864), франц. писатель — философ — II 291 ||594.

Медем Павел Иванович (1800—1854), дипломат, русский посланник в Вене — II 316.

Мейер (Майер) Николай Васильевич (1806—1846), врач — I 403, 409—413 || 836, II 325.

Мейзенбуг Мальвида Амалия (1816—1903), нем. писательница, друг семьи Герцена — II 523, 532 || 638.

Мейснер, врач в Карлсбаде (Карловы Вары) — II 322.

Мельгунов Николай Александрович (1804—1867), писатель, музыкальный критик и публицист, либерал — I || 807, 819, 851, II 469 || 623.

Мельников-Печерский Павел Иванович (1819—1883), писатель — II 455.

Менцель Вольфганг (1798—1873), нем. критик и историк — II 18, 308 || 597.

Меншиков Александр Данилович (1673—1729), ближайший сподвижник Петра I — I 561, II 29.

Мерославский Людвиг (1814—1878), деятель польского национально-освободительного движения — II 78 || 565.

Mерчинский, польский эмигрант — II 219, 529.

Меттерних Клеменс Лотар Вен-цель (1773—1859), австрийский гос. деятель — I 223 || 822.

Мечников Лев Ильич (псевдоним С. Дуров) (1838—1888), участник революционно-демократического движения — II 514—516, 533, 534 || 635, 637.

Микеланджело Буонарроти (1475—1564) — I 299.

Милль Джон Стюарт (1806—1873), известный англ. социолог и экономист — I 141, 145, 283,338, 362, 612 || ‘в, II 466—468 || 622.

Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825), петербургский генерал-губернатор — I 212, 213, 237, 238, 240, 241, 246—247, 267 || 820, 825, 826.

Милютин Дмитрий Алексеевич (1816—1912), генерал-фельдмаршал, военный министр в 1861—1881 гг.— I 782 || 859.

Минин (Сухорук) Козьма (ум. 1616), организатор и руководитель народного ополчения 1611—1612 гг.— I 561.

Мирабо Оноре Габриель Рикетти (1749—1791), деятель франц. буржуазной революции конца XVIII в.— I 423, 510.

МиресЖюлъ (1809—1871), франц. финансовый делец — I 501 || 843.

Мирович Василий Яковлевич (1740—1764), подпоручик, казненный Екатериной II — I 257—259.

Михаил Павлович (1798—1849), вел. князь — I 205, 214, 215, 238, 239. 241, 248, 793.

Михаил Федорович (1596—1645), царь — I 569, 604, 631—633.

Михелет Карл Людвиг (1801—1893), нем. философ-гегельянец — II 255 || 586.

Мицкевич Адам (1798—1855), великий польский поэт — I 351.

Мишле Жюль (1798—1874), франц. историк — II 263, 483 I! 589.

Мишо Жозеф Франсуа (1767—1839), франц. публицист и историк — II 263 || 589.

Моат Джемс, англ. чиновник — II 245.

Молинари Густав (1819—1912), бельгийский буржуазный экономист — I 443 || 840, II 461, 526 || 638.

Моллер Александр Федорович (1796—1862), полковник, был близок к декабристам — I 790—791.

Моммзен Теодор (1817—1903), известный нем. историк — I 698.

Моно Габриэль (1844—1912), франц. историк — II 552 || 648.

Монтебелло, герцог — см. Ланн Ж.

Монтескье Шарль Луи (1689—1755), франц. просветитель — II 255.

Мордвинов Николай Семенович (1754—1845), экономист — I 789.

Морошкин Федор Лукич (1804—1857), проф. Моск. ун-та по кафедре права — II 267, 272 || 590, 591, 597.

Моцарт Вольфганг Амадей (1756—1791) — I 299—300, II 431.

Мур Томас (1779—1852), англ. поэт, романтик — II 416 || 610.

Муравьев Александр Николаевич (1792—1863), декабрист, член Союза Благоденствия — I 221, 265, 783, 784 || 821, 822.

Муравьев Михаил Николаевич (‘Вешатель’) (1796—1866), реакционный гос. деятель — I 220, 221, 290, 324, 364, 365, 592, 659, 668, 780 || 821, 822, 828, 848, 851, 852, II 494 || 615.

Муравьев Никита Михайлович (1796—1843), видный деятель движения декабристов — 1218, 225, 229, 231,264, 265, 783 || 821—823, 839.

Муравьев Николай Николаевич (1768—1840), генерал-майор, отец А. Н. и M. H. Муравьевых — I 221, 222 || 822.

Муравьев-Апостол Матвей Иванович (1793—1886), один из руководящих деятелей декабристского движения — I 225, 783 || 822.

Муравьев-Апостол Сергей Иванович (1796—1826), один из казненных руководителей восстания 14 декабря 1825 г.— I 225, 230, 253, 264, 267, 573, 783, 784, 787, 794, 795 || 822, 823, II || 632.

Муханов Павел Александрович (1798—1871), стоял во главе гражданского управления Царства Польского — II 61.

Мысловский П. Н., протоиерей Казанского собора в Петербурге — I 788, 794, 795.

Мюллер-Стрюбинг Герман (ок. 1810—1893), нем. литератор и искусствовед, участник революционного движения в 1840-х годах — II 387, 388, 403 || 605.

Мюльгаузен Федор Богданович, брат Е. Б. Грановской — II 334 || 601.

Мюрат Ахилл (1801—1841), сын наполеоновского маршала, жил в США — II 254 || 586.

Мясоедов, помещик Симбирской губернии — I 562.

H

Надеждин Николай Иванович (1804—1856), критик, журналист и этнограф — II 341.

Назимов Михаил Александрович (1801—1888), декабрист — II 265 || 836.

Налбандян Михаил (Микаэл) Лазаревич (N.) (1829—1866), выдающийся армянский революционер-демократ — I || 842, II 463 || 621.

Наполеон I Бонапарт (1769—1821) — I 222, 228—230, 266, 418, 428, 527, 675, 728 || 817, 841, 845, II 222, 233.

Наполеон III (Луи-Наполеон Бонапарт) (1808—1873), франц. император — I 236, 418 || 837, 843, II 50 || 570.

Нейдгардт Александр Иванович (1784—1875), генерал, начальник штаба гвардейского корпуса — I 241 || 824.

Нейман, проф. Еенского ун-та, славист — II 325—327 || 599.

Некрасов Николай Алексеевич (1821—1878) I 462—464 || 842, II 391, 395, 422, 452, 533 || 606, 611, 617, 619.

Немпродовы Григорий и Петр, братья по отцу Н. П. Огарева — II 354, 366 || 602.

Нечаев Сергей Геннадиевич (1847—1882) революционер-заговорщик — I || 861, II 219, 233, 535, 536, 5451| 559, 582—584, 641, 643, 644.

Нимладзе Нико Яковлевич (1843—1928), грузинский революционный демократ — I [| 853, II 543 || 643.

Николаи Николай Павлович (1818—1869), советник русского посольства в Лондоне — I 133.

Николай I (1796—1855), император — I 107, 115, 117, 133, 185, 195, 201, 203—205, 208—217, 220, 225, 229, 231, 234— 242, 244—256, 259—261, 263, 265—269, 348, 349, 360, 399, 420, 422, 435, 441, 444, 447— 449, 452, 453, 456, 462, 464, 550, 573, 591, 618, 633—634, 663, 672, 752, 755, 784, 788, 790—794 || 814, 820,821, 823—826, 837, 840, 841, II 240, 285, 491 || 568.

Никон (1605—1681), московский патриарх — II 25.

Новалис (псевдоним Фридриха фон Гарденберга) (1772—1801), нем. писатель, реакц. романтик — II 343, 432.

Новиков Николай Иванович (1744—1818), выдающийся просветитель, писатель-сатирик, журналист — I 423.

Нордстрем (Нордштрем) деятель финского национально-освободительного движения — II 479, 480 || 626.

Норов Василий Сергеевич (1793—1853), декабрист — I 266.

Носков Михаил, участник студенческого кружка Герцена — Огарева — II 256, 259 || 587.

Носов крестьянин Пермской губернии — II 501 || 632.

Ньютон Исаак (1642—1727) — I 416, II 84, 153, 450.

О

Оболенский Евгений Петрович (1796—1865), декабрист — I 784, 788, 789 || 822, 839.

Оболенский Иван Афанасьевич (1805—1849), участник студенческого кружка Герцена — Огарева — II 262 || 588.

Обручев Николай Николаевич (1830—1904), участник революционно-демократического движения 1860-х годов — I || 843, 844, 859, II II564, 616, 617.

Огарев Илья Богданович, сенатор, дядя Н. П. Огарева — I 400—401.

Огарев Платон Богданович (ум. 1838), отец Н. П. Огарева — I 396, 413, II 256, 270, 272—274, 283, 285—286, 292, 294, 301, 382, 543 || 590, 594, 605.

Огарева Елизавета Ивановна, (рожд. Баскакова) (1784—1815), мать Н. П. Огарева — II 318.

Огарева Марья Львовна (рожд. Рославлева) (ум. 1853), первая жена Н. П. Огарева — I 396, 398, 399, 401, 411 — 413 || 835, II 277—283, 285—287, 289, 292, 299—301, 303, 308, 313, 315, 317—327, 332—334, 354, 418, 420, 426 || 592, 596, 599, 617.

Огарева Наталья Алексеевна (рожд. Тучкова) (1829—1913), вторая жена Н. П. Огарева — II 418—424, 426, 427, 441, 444, 450, 455, 465, 469, 488,502, 507, 514, 523 || 610— 613, 615, 618, 629, 638.

Одоевский Александр Иванович (1802—1839), декабрист-поэт — I 403—409, 411—413, 444 || 822, 836, 840.

Озеров Владимир Михайлович (1838—1915), участник революционно-демократического движения 1860-х гг.— II 243, 519, 526, 545, 550 || 585, 637, 644, 646.

Окен Лоренц (1779—1851), нем. натурфилософ — I 397 || 835, II 293.

Онслов Георг (Джордж) (1784—1852), франц. композитор — I 426 || 838.

Орлов Алексей Григорьевич (1737—1807), участник дворцового переворота 1762 г.— I 243.

Орлов Алексей Федорович (1786—1861), шеф жандармов I 246, 249, 252, 290 || 825, 828.

Орлов Николай Алексеевич (1827—1885), русский посол в Бельгии (1859—1869) — II 492 |1 619.

Островский Александр Николаевич (1823—1886), известный драматург — I 301, 463, 760 || 830, 857.

Островский Михаил Николаевич (1827—1901), брат предыдущего, симбирский чиновник, приятель Н. П. Огарева — I ||840, II 431— 435 || 612.

Оуэн Роберт (1771—1858), великий англ. социалист-утопист — I 416, 713, 719, 720, 730, II 211.

П

Павел I (1754—1801), император — I 206, 216, 219, 220, 234, 240, 243, 291, 428, 429, 642 || 820, 822, 828.

Павлов Михаил Григорьевич (1793—1840), проф. физики Моск. ун-та — II 257, 293 || 587.

Павлов Николай Филиппович (1805—1864), писатель и журналист — I || 851, II 468 || 623.

Павлов Платон Васильевич (1823—1875), проф. истории в Киевском и Петербургском ун-тах — II 75 || 564—565.

Пален Петр Алексеевич (1745—1826), петерб. военный губернатор, участник убийства Павла I — I 243.

Пален Федор Петрович (1780—1863), дипломат, посланник в Мюнхене — II 316.

Пальмерстон Генри Джон Темпл (1784—1865), англ. гос. деятель, лидер вигов — I 197, 510||5,5, 833.

Панаев Валериан Александрович (1824—1899) инженер путей сообщения, публицист — I 309, 310 1| 831, II 456 || 618.

Панаев Иван Иванович (1812—1862), писатель и журналист — II 377, 391, 394, 395 II 619

Панаева Авдотья Яковлевна (псевдоним — Н. Стаиицкий) (1819—1893), писательница — II 422 || 611.

Панин Виктор Никитич (1801—1874), министр юстиции — I 120, 121, 290, 364, 365, 525 || 812, 828.

Панов Николай Алексеевич П803—1850), декабрист — I 250, 792 || 826.

Панчулидзев Александр Алексеевич (1789—1867), пензенский губернатор, дядя М. Л. Огаревой — I 396, 400, 401 || 835, II 292, 294, 434 || 556, 595, 613.

Панчу лидзев Алексей Давыдович, саратовский губернатор — I 401 || 835.

Панчулидзева, дочь А. А. Панчулидзева — II 302 || 596.

Парни Эварист Дезире де Форж (1753—1814), франц. поэт — I 440, 441.

Пассек Вадим Васильевич (1808—1842), писатель, историк и этнограф, друг юности Огарева и Герцена — II 256, 258, 259, 264—266, 272, 286, 292, 308, 312 || 586, 587, 590, 591, 593, 597.

Пассек Диомид Васильевич (1807—1845), генерал-майор, брат В. В. Пассека — II 256, 259 || 557.

Пассек Евгений Васильевич (1804—1842), чиновник министерства внутренних дел, брат В. В. Пассека —II 256 h 557.

Пассек Людмила Васильевна, сестра В. В. Пассека — II 256, 264, 292.

Пассек Татьяна Петровна (рожд. Кучина) (1810—1889), писательница, жена В. В. Пассека, 11 256, 259, 553 || 557, 591.

Пейн Томас — см. Пэн Томас.

Перетц Иосиф Николаевич, один из посетителей Герцена, впоследствии агент III отд.— II 464.

Перрон Шарль, швейц. издатель — II 531.

Пестель Павел Иванович (1793—1826), один из казненных руководителей восстания 14 декабря 1825 г.— I 216, 224— 231, 267, 349, 404, 439, 444, 538, 573, 783—788, 790, 794, 795 || 821, 823, 839, 840, 859, II || 632.

Петерсон, врач в Пензе — II 283 [| 593.

Петр I (1672—1725), император — I 138, 153, 171, 175, 215, 216, 220, 257, 348, 349, 357, 359, 379,434, 521, 561, 569— 570, 591,633, 642, 643 || 831, II 24—30, 216 || 558, 559.

Петр III (1728—1762), император — I 216, 219, 243, 254, 561, 570, 573, II 123.

Петрарка Франческо (1304— 1374), известный итал. поэт — I 416.

Петрашевский (Буташевин) Михаил Васильевич (1821—1866), I 421, 465, 653 || 837, II 612.

Петров Антон (1824—1861), крестьянин Казанской губ., руководитель Бездненского восстания I 556.

Печерин Владимир Сергеевич (1807—1885), проф. греческой филологии Моск. ун-та, затем эмигрант — I 456, 457 || 841, II 476—478 || 625, 626.

Пий IX (1792—1878), папа римский с 1846 г.— II 508, 510 || 634.

Пиотровский Руфин, участник польского восстания 1830 г.— II 466 || 527.

Писарев Дмитрий Иванович (1840—1868),— I 762 || 857, II 527 || 576, 616, 620, 639, 646.

Писемский Алексей Феофилактович (1821—1881), писатель — I || 830, II 460 || 620.

Платон (427—347 до н. э.) — I 707. Платонов А. Н., петерб. земский деятель — II 513.

Плетнев Петр Александрович (1792—1865), критик, журналист и поэт — I 444, II 313 || 598.

Погодин Михаил Петрович (1800—1875), реакц. писатель и журналист — II 321 || 601.

Погосский Александр Фомич (1816—1874), журналист, издатель журнала ‘Солдатская беседа’ — II 180.

Поджио Александр Викторович (1798—1873), декабр ист — I 227, 228 || 823.

Пожарский Дмитрий Михайлович (ок. 1578 — ок. 1642), выдающийся русский полководец и полит. деятель — I 561.

Полевой Николай Алексеевич (1796—1846), журналист, писатель и историк — I 435, II 291 || 595.

Полежаев Александр Иванович (1804—1838), поэт — I 441, 447—449 || 547.

Политковский Александр Гаврилович, крупный чиновник — I 170.

Потапов Александр Львович (1818—1886), управляющий III отделением — II 66.

Потебня Андреи Афанасьевич (1838—1863), русский офицер, участник польского восстания 1863 г.— 1647—657 || 843—850, II 480, 485, 490 || 564, 567, 568, 627, 628.

Прель, Карл — нем. писатель по философии и спиритизму — II 248 || 585.

Провансов — см. Слепцов А. А.

Проктор — II 248 || 586.

Прудон Пьер Жозеф (1809—1865), франц. экономист и социолог, один из основоположников анархизма — I 196, 362, 714, 720, 747 || 855, II 456, 531 || 610.

Пугачев Емельян Иванович (ок. 1742—1775) — I 254, 257—259, 573, 633, 739 || 810, II 222, 233, 491.

Путятин Ефимий Васильевич (1803—1883), в 1861 г. министр просвещения — II 65, 67 || 564.

Пушкин Александр Сергеевич (1799—1837) — I 136, 184, 259, 294, 300, 350, 401, 404, 414, 425—428, 430—432, 434—436, 438—446, 448, 449, 452, 455, 466 || 814, 822, 825, 832, 833, 835, 837—841, II 184, 194, 395, 433, 511, 522—523 || 598, 607, 613, 638.

Пущин Иван Иванович (1798—1859), лекабоист, друг А. С. Пушкина — 1 430, 790, 791.

Пэн Томас (1737—1809), америк. полит. деятель, революционный демократ, просветитель — I 693 || 854.

Р

Радищев Александр Николаевич (1749—1802) — I 423, 428, 653, 796.

Раевский Hиколай Николаевич (1801—1843), генерал, друг Пушкина — I 413.

Разин Степан Тимофеевич (ум. 1671) — I 312,573, 633 || 641, II 189, 233.

Разумовский Кирилл Григорьевич (1728—1803), последний гетман Украины (1750—1764) — I 259.

Ракитин Петр Иванович, крестьянин села Белоомут Рязанской губ.— II 291 || 594, 595.

Ранке Леопольд (1795—1886), нем. историк — II 302, 307 || 597.

Распайль Франсуа Венсан (1794—1878), франц. естествоиспытатель и революционный деятель — I 410 || 836—837.

Раумер Фридрих (1781—1873), нем. реакционн. историк — II 356.

Рафаэль Санти (1483—1520) — I 292, II 317, 322, 323.

Рачинский Афанасий (1788—1874), прусский граф, собиратель картин — II 403.

Реад Николай Андреевич (1792—1855), генерал, участвовавший в подавлении польского восстания 1830—1831 гг.— I 196 || 818.

Ребук Джон Артур (1801—1879), англ. полит. деятель — I 355 || 833.

Ребеч Фридрих Вильгельм(1804—1857), нем. статистик и географ — I 96, 97 || 808.

Редерн, франц. граф — I 729.

Рейбо (Ребо) Мари Рош, Луи (1799—1879), франц. писатель и экономист — II 33 || 560.

Рейналь Гильом (1713—1796), франц. историк, деятель просвещения — 1 424 || 837.

Рейтерн Михаил Христофорович (1820—1890), министр финансов в 1862—1878 гг.— I 672, 742 || 852.

Рейхе ль Адольф (1820—1896), нем. композитор и писатель, муж М. К. Рейхель —II 404, 412 || 608.

Рейхель Мария Каспаровна (рожд. Эрн) (1823—1916), друг семьи Герцена — II 514 || 635.

Реклю Жан Жак Элизе (1830—1905), франц. географ и социолог, теоретик анархизма — II 526, 531 || 639.

Рембрандт Харменс ван Рейн (1606—1669) — I 299.

Рени Гвидо (1575—1642), итал. художник — II 322.

Ретчер (Ретшер) Генрих Теодор (1803—1871), нем. теоретик эстетики — I 437 || 839.

Ридуэтт де Санси — франц. граф — I 131.

Римский-Корсаков Григорий Александрович (ум. 1852), сосед Огарева по Пензенской губ.— II 434 || 673.

Риттер — см. Сатин H. M.

Ровер Луи Леопольд (1794—1835), франц. художник — II 403 || 608.

Робеспьер Максимилиан (1758— 1794) — I 675, 701, 703, 704 || 854, 855.

Родивановский, жандармский полковник в Пензе — II 434 || 613.

Родичев Федор Измаилович (р. 1856) — в 1870-х гг. близкий к студенческим революционным кругам, впоследствии один из лидеров партии кадетов — II 554 II 649.

Розанов Леонтий Иванович, публицист — 527 || 639.

Розен Андрей Евгеньевич (1800—1884) декабрист —I 791 — 792 || 836, 859.

Розенкранц Иоганн Карл Фридрих (1805—1879), нем. философ, ученик Гегеля — II 341—342 || 607.

Романова Ксения Ивановна, мать царя Михаила Федоровича — I 631, 632.

Ромье Огюст (1800—1855), франц. писатель, I 669 || 852.

Россель (Рассел) Джон (1792—1878), англ. гос. деятель — II 315 || 598.

Ростовцев Яков Иванович (1803—1860), гос. деятель — I 235—238, 306, 331, 345, 520, 664 || 824, 830, 832, II 60—62.

Ротшильд, банкирский дом — I 310, II 189, 420.

Рубинштейн Антон Григорьевич (1829—1894), выдающийся пианист и композитор — II 529

Руссо Жан Жак (1712—1778), I 675, II 18, 22, 23, 255.

Рыбников Павел Николаевич (1831—1885), фольклорист, в университетские годы участник студенческого движения — II 76 || 565.

Рылеев Кондратий Федорович (1795—1826), один из казненных руководителей восстания 14 декабря 1825 г., поэт — I 225, 228, 230, 234, 237, 244, 267, 270, 347, 348, 350, 351, 435—439, 444, 447, 573, 787—791, 794, 795 || 822, 825, 832, 833, 836, 839, 841, 859, 860, II 267, 544 || 588, 590, 643.

Рюккерт Фридрих (1788—1866), нем. поэт, романтик — II 337 || 601.

Рюрик, полулегендарный варяжский князь, пришедший в 862 г. в Новгород — I 138, 622.

С

Савич Алексей Николаевич (1810—1883), астроном, член студенческого кружка Герцена — Огарева — II 259 || 587.

Сазонов Николай Иванович (путешественник) (1815—1862), публицист и писатель, участник студенческого кружка Герцена — Огарева 1840-х годов — II 271, 274, 287, 370, 376, 379, 387, 404, 407, 412, 426 || 591—593, 604, 608, 611.

Салиас де Турнемир Евгений Андреевич (Женни) (1840—1908) — писатель-беллетрист — II 457, 461, 487, 491, 500, 505, 507 || 612, 629, 634.

Салиас де Турнемир Елизавета Васильевна (рожд. Сухово-Кобылина) (1815—1892), писательница (псевдоним Евгения Тур) — I || 810, II 457, 458, 460—462, 464—466, 474, 476, 486—488, 491—494, 499, 500, 503—508 || 605, 620, 625, 629, 630, 634.

Салиас де Турнемир Мария Андреевна (в замуж. Гурко) — II 457, 488.

Салтыков (Салтыков-Щедрин) Михаил Евграфович (1826—1889) — II 527, 534 || 639, 641.

Самарин Юрий Федорович (1819—1876), публицист, видный славянофил — I 332 || 809, 831, II 385 || 605.

Сатин Николай Михайлович (‘Риттер’) (1814—1873), поэт и переводчик, друг Огарева — I 396, 397, 402, 403, 411—413, II 256, 261, 263, 274, 282, 288, 302—304, 313, 327—329, 333, 336, 337, 339, 343—345, 358, 363, 366, 368, 369, 374—376, 381, 382, 384, 387, 404, 468, 469, 517 || 587, 591, 592, 594, 596, 599, 601, 602, 604, 608, 615, 623.

Северин Дмитрий Петрович (1792—1865), дипломат, товарищ Пушкина по ‘Арзамасу’ — I 449 || 841.

Селиванов Илья Васильевич (1810—1882), писатель-мемуарист, пензенский помещик, сосед Н. П. Огарева — II 369,374,425—426 || 603,611.

Семенов Степан Михайлович П789—1852), декабрист — I 784.

Сен-Мартен Луи Клод (1743—1803), франц. писатель-мистик— I 410 || Мб.

Сен-Симон Анри Клод (1760—1825), выдающийся франц. мыслитель, социалист-утопист — I 708, 719—729, 731, 732 || 835, 856, II 50, 51, 211, 263, 267 || 589.

Сен-Симон Виктор, племянник А. К. Сен-Симона — I 724,729.

Серафим (С. В. Глаголевский) (1763—1843), петербургский митрополит — I 251.

Серно-Соловьевич Александр Александрович (1838—1869), выдающийся деятель революционно — демократического движения 60-х годов—II 531, 533, 539 || 640.

Серно-Соловьевич Николай Александрович (1834—1866), выдающийся деятель революционно — демократического движения —I || 842—844,851, II 60—62, 444, 449, 455, 456, 462—464, 493 || 562, 565, 579, 615—618, 620.

Сетерленд Мэри, подруга Огарева в последний период его жизни — II 528, 547, 554.

Сеченов Иван Михайлович (1829— 1905), великий естествоиспытатель, основоположник русск. физиологической школы — II 165, 168—169 || 574.

Сийес Эмманюэль Жозеф (1748—1836), деятель франц. буржуазной революции конца XVIII в., аббат —I 671, 675 || 852.

Силуэт Этьенн (1709—1767), министр финансов при Людовике XV— I 672 || 852.

Сипягин, знакомый Герцена — II 274.

Сиряков (Серяков) А. И. (1855 — после 1896), студент, осужденный по процессу 1875 г. за пропаганду среди рабочих и крестьян II 548 || 645.

Сисмонди Жан Шарль Леонор Симон де (1773—1842), швейц. буржуазный экономист и историк — I 142 || 815.

Скабичевский Александр Михаилович (1838—1910), лит. критик — II 527 || 595.

Скалдин (псевдоним Ф. П. Еленева) (1828—1902), публицист, просветитель — I 771, 780 || 858.

Скарятин Владимир Дмитриевич, реакционный журналист 1860—70-х гг.— I 680 || 853.

Слепцов Александр Александрович (1835—1906), участник революционно — демократического движения 1860-х гг.— I || 842, 843, II 476, 481—483 || 567—569, 625, 627.

Смит Адам (1723—1790) англ. экономист — II 255.

Соболевский Сергей Александрович (1803—1870), литератор, друг Пушкина — I 417 || 837.

Сократ (469—399 до н. э.) — II 344.

Соловьев Николай Иванович (1831—1874), реакционный журналист и критик — I 760—762 || 557, II 172—177, 523 || 576, 638.

Соловьев Яков Александрович (1820—1876), статистик — I 331, 332.

Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839), госуд. и полит. деятель при Александре I — I 215, 240, 561, 617, 656, 789 || 820.

Спиноза Бенедикт (1632—1677), выдающийся голланд. философ-материалист — II 155, 257, 267, 294, 349.

Станкевич Александр Владимирович (р. 1821), брат и биограф Н. В. Станкевича — II 469, 544, 545 || 623.

Станкевич Николай Владимирович (1813—1840), философ-идеалист, руководитель моск. кружка 1830-х гг.— I 455 || 841, II 311, 370, 545 || 600, 603, 623.

Стракерс и Лов, англ. угольно-промышленная фирма — II 137.

Студницкий (Станицкий) — см. Панаева А. Я.

Стюрлер Александр Николаевич, генерал — I 658 || 850— 851.

Суворов Александр Васильевич (1730—1800) — II 237.

Суслова Аполлинария Прокофьевна (в замуж. Розанова) (1840—1917), писательница и переводчица — II 523 || 638.

Сутгоф Александр Николаевич (1801—1872), декабрист — I 250, 790, 792 || 825, 826.

Сухово-Кобылин Александр Васильевич (1817—1903), выдающийся драматург, брат Е. В. Салиас де Турнемир — II 382 || 605.

Сухово-Кобылин Василий Александрович, генерал, помещик, отец Е. В. Салиас де Турнемир — II 465.

Сухово-Кобылина Евдокия Васильевна (в замуж. Петрово-Соловово) (1819—1896), сестра Е. В. Салиас де Турнемир — II 308, 333, 506, 507 || 597, 600, 605, 634. Сухово-Кобылина Мария Ивановна (рожд. Шепелева) (1789—1862), мать Е. В. Салиас де Турнемир — II 308 || 597.

Т

Талейран Шарль Морис (1754—1838), франц. полит. деятель и дипломат — I 296, II 184, 216 || 575.

Тальберг Зигизмунд (1812—1871), известный польский пианист и композитор — II 408 || 609.

Татищев Александр Иванович (1763—1833), военный деятель — I 219—220 || 821.

Тацит Корнелий (ок. 55 — ок. 120), древнеримский историк — I 298.

Тейлор Питер, владелец дома в Лондоне — II 484.

Тенгоборский Людвиг Валернанович (1793—1857), буржуазный экономист — I 160—161, 164, 275, 330, 338, 498 || 816.

Тидге Кристоф Август (1752—1841), нем. поэт — II 16 || 555.

Тимофеев Алексей Васильевич (1812—1883), поэт — II 276 || 592.

Тициан Вечеллио ди Кадоре (1477—1576), великий итальянский художник — I 292.

Ткачев Петр Никитич (1844—1886), публицист и критик, идеолог народничества — II 243 || 579, 585.

Токарев Александр Андреевич (ум. 1821), чиновник, член Союза Благоденствия — I 784.

Токвиль Алексис (1805—1859), франц. бурж. историк и полит. деятель — I 150, 673 || 816.

Толстой Яков Николаевич (1791—1867), член Союза Благоденствия, впоследствии агент III отделения за границей — I 784.

Толь (Толль) Карл Федорович (1777—1842), генерал-адъютант Александра I, участник подавления декабрьского восстания и польского восстания 1830—1831 г.— I 214, 251, 793.

Топильский М.— чиновник министерства юстиции — I 121 || 812.

Топорнин Алексей Никанорович (р. ок. 1812) судился по ‘делу Онгурова’ 1830-х гг.— II 272 || 591.

Трубецкой Николай Иванович (1807—1874), эмигрант, стоявший в оппозиции к царскому правительству — II 493, 494 || 630.

Трубецкой Сергей Петрович (1790—1860), декабрист — I 224, 226, 253, 783, 789— 792 || 822.

Трюбнер Николай (1817—1884), англ. библиограф и издатель. Издавал и распространял издания А. И. Герцена — II 113, 126, 128, 135, 462, 466, 485.

Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883) — I 463 || 830, II 404, 442, 466, 470, 519 || 600, 605, 614, 623, 624, 637, 649.

Тургенев Николай Иванович (1789—1871), декабрист, экономист — I 217, 218, 231, 261, 305, 322, 324 || 821, 827, 830—832.

Тучков Алексей Алексеевич (1800 — ок. 1879), декабрист, пензенский помещик, отец Н. А. Тучковой-Огаревой — II 340, 354, 369, 381, 384, 385, 392, 396, 401, 402, 405, 407, 408, 413, 415, 417—419, 425, 427, 434, 469 || 602, 603, 606, 607, 610, 613.

Тучкова Н. А.— см. Огарева Н.А.

Тучкова Наталья Аполлоиовна (1802—1894), жена А. А. Тучкова — II 384, 385, 419, 469.

Тхоржевский Станислав, польский эмигрант, ближайший технический помощник в издательских делах Герцена и Огарева — II 456, 484, 516, 518, 524—537, 540, 541, 544—546 || 618.

Тьер Адольф (1797—1877), франц. полит. деятель и историк — II 223, 270, 316 || 591.

Тьерри Огюстен (1795—1856), франц. бурж. историк — I 722 || 856, II || 572.

Тюрго Анн Роберт Жак (1727— 1781), франц. полит. деятель и экономист — I 144 || 815.

Тютчев Алексей Иванович (1800—1856), декабрист — I 264.

У

Улыбышев Александр Дмитриевич (1794—1858), музыкальный критик и историк музыки — II 432 || 613.

Улятовский Аркадий, участник польского восстания 1830—1831 гг.— I 117 || 811.

Унковский Алексей Михайлович (1828—1893), тверской помещик, обществ, деятель — I 309, 310, 369, 562 || 831, 834, 845, II || 563.

Усов Степан Александрович (1825—1890), физик и математик, с 1867 г. проф. Артиллерийской академии — II 456, 500, 503 || 618, 632, 633.

Утин Николай Исаакович (1840 или 1841—1883), участник студенческого движения 1860-х гг. и т. н. ‘Молодой эмиграции’ — I || 851—853, II 150, 514, 516, 519, 521, 535, 536 || 573, 627, 633, 635, 637, 641.

Ф

Фази Джемс (1796—1878), швейц. полит. деятель — II 388, 525 || 606, 639.

Фейербах Людвиг (1804—1872) — II 317, 323 || 599. Феликс, участник польского восстания 1863 г.— II 483—485 || 628.

Фет (Шеншин) Афанасий Афанасьевич (1820—1892), поэт — I 457.

Филарет (В. М. Дроздов) (1782—1867), московский митрополит с 1826 г.— 1211, 214 || 820.

Филарет Захарович, архидьякон при старообрядческом митрополите в Белокринице — II 127 || 577.

Фильд Джон (1782—1837), англ. пианист, композитор и педагог, с 1802 г. жил в России — I 83.

Финн, см. Квантен.

Фиркс Ф. И.— см. Шедо-Ферроти.

Фихте Иоганн Готлиб (1762—1814), нем. философ-идеалист — II 150. 257, 267.

Флери — II 482.

Фогт Карл (1817—1895), нем. естествоиспытатель, вульгарный материалист — II 525, 526 || 639.

Фома Кемпийский (1379—1471), средневековый богослов — I 407 || 836.

Фонвизин Денис Иванович (1745— 1792) — I 319, 423.

Фоулер Джон (1817—1898), англ. инженер — II 142.

Франсуа, слуга в семье А. И. Герцена в 1850-х гг.— II 441.

Франц Иосиф (1830—1916), австр. император с 1848 г.— II 100, 449.

Франциск I (1494—1547), франц. король с 1515 г.— I 673.

Френкель и Гомберг, нем. банкиры — I 310.

Фридрих II (1712—1786), прусский король — I 359.

Фридрих Вильгельм IV (1795—1861) прусский король — II 328, 337, 343, 599.

Фролов Николай Григорьевич (1812—1855), друг Огарева, журналист — II347,359, 370, 375, 387, 405, 407 || 602, 604.

Фурнель Анри (1799—1876), франц. горный инженер, сенсимонист — I 719 || 856.

Фурье Шарль (1772—1837), великий франц. социалист-утопист — I 430, 708, 720, II 11, 45, 211, 218, 266, 321 || 561.

X

Химик — см. Яковлев А. А.

Хмелинский Игнатий (ум. 1863), польский революционный деятель, участник восстания 1863 г.— II 493 || 650.

Ховрина Марья Дмитриевна (1801—1877), знакомая Огарева — II 287 || 593.

Ходкевич Александр (1776—1838), польск. публицист, препод. химии в виленском ун-те — II 293.

Хомяков Алексей Степанович (1804—1860), поэт-славянофил — I 445, 459 || 840, 842.

Хромов Алексей, крестьянин Саратовской губ.— I 658 || 850.

Хрущов Дмитрий Петрович (1816—1864), товарищ министра государственных имуществ — II 450 || 616.

Ц

Цверцякевич Иосиф, участник польского национально-освободительного движения — II 489, 526, 533 || 629, 639, 641.

Цебриков Николай Романович (ум. 1866), декабрист — I 267.

Цезарь Кай Юлий (100—44 до н. э.) — II 413.

Цокер и К^о, англ. судостроительная фирма — II 245.

Ч

Чаадаев Петр Яковлевич (между 1793 и 1796—1856) — I 403, 404, 407, 408, 434, 458 || 836.

Чарторижские (Чарторыйские) Адам (1770—1861) и Владислав, возглавляли аристократическое крыло польской эмиграции — II 532.

Чекин, поручик в Шлиссельбургской крепости в 1764 г.— I 257, 258.

Черкасов Александр Иванович (ум. 1788), президент медицинской коллегии при Екатерине II — I 259.

Черкасский Владимир Александрович (1824—1878), тульский помещик, публицист-славянофил — I 309, 322 || 831.

Черкесов Александр Александрович (1839—1908), участник революционного движения 1860-х гг.— II 539 11542.

Чернецкий Людвиг (ум. 1872), польский эмигрант, заведывал типографией Герцена в Лондоне и Женеве — II 456, 515, 518, 527, 531, 535, 539— 541, 545 || 618, 640.

Чернышев Александр Иванович (1786—1857), князь, приближенный Николая I, член следственной комиссии и верховного суда по делу декабристов — I 784, 795 || 823.

Чернышев Павел Феоктистович (1854—1876), студент, участник революционного движения 1870-х гг.— II 554 || 649.

Чернышевский Николай Гаврилович (1828—1889) — I || 807, 815, 816, 834, 847, 857, II 150, 451, 455, 459, 464, 468, 493, 521 || 564, 573, 576, 615—617, 619—621.

Чесноков Лука, солдат — I 241.

Чихачев А. И., помещик, автор экономических статей — I 101—105 || 808, 809, II || 610.

Чичерин Борис Николаевич (1828—1904), реакц. писатель и публицист — I 194— 202 || 815, 818, 836, 843, 847, II 455, 459, 465, 468, 522 || 618, 623.

Ш

Шатобриан Франсуа Рене (1768—1848), франц. писатель, реакц. романтик — I 728 || 856.

Шаховской Федор Петрович (1796—1829), декабрист — I 784.

Шварц Федор Ефимович (ум. 1859), полковник, командир Семеновского полка в 1819—1822 гг.— I 228, 255 || 838.

Шварц Бронислав (ум. 1904), участник польского восстания 1863 г.— II 492, 494 || 630.

Шевалье Мишель (1806—1879), франц. экономист и публицист — II 495||63i.

Шевелев Николай Александрович (ок. 1828 — ок. 1885), эмигрант — II 536, 540, 541 || 642.

Шевченко Тарас Григорьевич (1814—1861) — I 466.

Шевырев Степан Петрович (1806—1864), реакц. публицист и критик — I 86, 87 || 807, II || 601.

Шедо-Ферроти (псевдоним барона Федора Ивановича Фиркса) (1812—1872), реакционный публицист — II 504, 505 || 633.

Шекспир Вильям (1564—1616) — I 299, 300, 303, 415, 426, 437 || 829, 837, 839, II 217, 307, 327.

Шелгунов Николай Васильевич (1824—1891), публицист, революционный демократ — II 451— 455 || 616, 617.

Шеллинг Фридрих Вильгельм (1775—1854) — I 397, 410 || 835, II 257, 263, 267, 293, 328, 329, 423 || 599.

Шервуд Иван Васильевич (1798—1867), провокатор, выдавший декабристов — I 235, 790.

Шереметевы, крупнейшие русские помещики — I 283.

Шиллер Иоганн Фридрих (1759—1805) — I 426, 427, II 18, 19, 22, 23, 189, 266, 274, 293, 302—303, 337, 344, 395, 448 || 590, 595, 596, 607, 626.

Шилль Иосиф Николаевич, экономист — II, 454 || 617.

Ширяев Александр Сергеевич (ум. 1841), крупный книгоиздатель и книготорговец — II 313 || 598.

Шишков Александр Семенович (1754—1841), реакц. госуд. деятель и писатель — I 213, 214, 424 || 820.

Шницлер Иоганн Генрих (1802—1871), нем. историк и статистик, в 1823—1828 гг. жил в России — I 247—249.

Штейн Генрих Фридрих Карл (1757—1831), нем. госуд. деятель — I 428 || 832, 838.

Штенцель Густав Адольф Гарольд (1792—1854), нем. историк — II 313 || 598.

Штраленберг Филипп Иоган (1676—1747), шведский офицер, в 1709—1722 гг. находился в плену в России — I 631, 632.

Штраубе Е., шведский книготорговец — II, 485, 493 || 570, 628, 630.

Шуберт Франц Петер (1797—1828), великий австр. композитор — II 433.

Шувалов Андрей Павлович (1816—1876), петербургский губернский предводитель дворянства — I || 857, II 513, 519 || 635, 637.

Шульце-Делич Герман (1808—1883), нем. бурж. экономист и полит. деятель — II 525 И 638.

Щ

Щедрин — см. Салтыков-Щедрин.

Щепин-Ростовский Дмитрий Александрович (1798—1859), декабрист — I 245, 791 || 825.

Щербаков Алексей Яковлевич (р. 1842), участник ‘казанского заговора’, в 1860-х гг. учился и работал в Швейцарии — II 528, 529, 533 || 639.

Щербина Николай Федорович (1821—1869), поэт и фольклорист — II 433 || 613.

Э

Элпидин Михаил Константинович (1835—1908), эмигрант, владелец типографии в Женеве и Цюрихе — II 536, 539.

Эмерсон Ралф Уолдо (1803—1882), амер. писатель и философ-идеалист — I 140.

Энгельс Фридрих (1820—1895) — I || 824, II 525 || 638, 640.

Энгельсон Владимир Аристович (1821—1857), революционный деятель, эмигрант с 1850 г.— I 199, 200 || 818.

Эрдман Иоганн Эдуард (1805—1892), немецкий философ, правый гегельянец — II 302, 304.

Эскандер — см. Герцен А. И.

Эсхил (525—456 до н. э.), древнегреческий поэт-трагик — II 436.

Ю

Ювенал Децим Юний (род. в 60-х гг.— ум. после 127), древнеримский поэт-сатирик — I 430.

Юм Давид (1711 — 1776), англ. философ — I 200.

Юниор — см. Герцен А. А.

Юшневский Александр Петрович (1786—1844), декабрист — I 231, 784, 787 || 823.

Я

Яблоновский Антон Станиславович (1793—1855), участник польского национально-освободительного движения — I 785 || 859.

Языков Михаил Александрович (1811—1885), приятель В. Г. Белинского, содержал совместно с H. H. Тютчевым ‘комиссионную контору’ — II 377, 424, 426 || 604.

Яковлев Алексей Александрович (‘химик’), (1795—1868), двоюродный брат А. И. Герцена — II 450, 543 || 616.

Яковлев Иван Алексеевич (1767—1846), отец А. И. Герцена — II 543.

Якубович Александр Иванович (1792—1845), декабрист — I 243, 246, 247, 254, 792, 793 || 824.

Якушкин Иван Дмитриевич (1796—1857), декабрист — I 235, 265, 266, 783, 793—795 || 826. Янсон Юлий (р. 1851), солдат московского полка, осужденный по процессу 1875 г. за пропаганду среди солдат — II 548 || 545.

ИЗБРАННЫЕ ПИСЬМА

СОДЕРЖАНИЕ

1А. И. ГЕРЦЕНУ

2А. И. ГЕРЦЕНУ

3А. И. ГЕРЦЕНУ

4А. И. ГЕРЦЕНУ

5А. И. ГЕРЦЕНУ

6А. И. ГЕРЦЕНУ

7А. И. ГЕРЦЕНУ

8Н. X. КЕТЧЕРУ

9А. И. ГЕРЦЕНУ

10Н. X. КЕТЧЕРУ

11Н. X. КЕТЧЕРУ И МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ

IОЖИДАНИЕ2

IIСОМНЕНИЕ

IIIОПРАВДАНИЕ

IV

12H. X. КЕТЧЕРУ

13Н. X. КЕТЧЕРУ

14Н. X. КЕТЧЕРУ

15А. И. ГЕРЦЕНУ

16А. И. ГЕРЦЕНУ

17Из письма М. Л. ОГАРЕВОЙ

18А. И. ГЕРЦЕНУ

19A. И. ГЕРЦЕНУ

20А. И. ГЕРЦЕНУ

21А. И. ГЕРЦЕНУ

22А. И. ГЕРЦЕНУ

23А. И. ГЕРЦЕНУ

24Из писем к М. Л. ОГАРЕВОЙ1

25

26

27

28

29

30H. M. САТИНУ

31А. И. ГЕРЦЕНУ

32М. Л. ОГАРЕВОЙ

33А. И. ГЕРЦЕНУ И Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

34А. И. ГЕРЦЕНУ

35ИЗ ПИСЬМА А. И. ГЕРЦЕНУ

36А. И. ГЕРЦЕНУ

37А. И. ГЕРЦЕНУ

38Н. X. КЕТЧЕРУ

39ИЗ ПИСЬМА Н. X. КЕТЧЕРУ

40А. И. ГЕРЦЕНУ

41 А. И. и Н. А. ГЕРЦЕН

42А. И. ГЕРЦЕНУ

43А. И. ГЕРЦЕНУ

44Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

45T. H. ГРАНОВСКОМУ

46А. И. ГЕРЦЕНУ

47А. И. ГЕРЦЕНУ

48А. И. ГЕРЦЕНУ

49Е. Ф. КОРШУ

50А. И. ГЕРЦЕНУ

51ИЗ ПИСЬМА Н. А. ТУЧКОВОЙ

52ИЗ ПИСЬМА И. А. ТУЧКОВОЙ

53А. И. ГЕРЦЕНУ

54А. И. ГЕРЦЕНУ

55А. И. ГЕРЦЕНУ

56С. И. АСТРАКОВУ

57М. Н. ОСТРОВСКОМУ И В. Н. КАШПЕРОВУ

58А. И. ГЕРЦЕНУ

59П. В. АННЕНКОВУ

60ИЗ ПИСЬМА П. В. АННЕНКОВУ

61П. В. АННЕНКОВУ

62А. И. ГЕРЦЕНУ

63ИЗ ПИСЬМА А. И. ГЕРЦЕНУ

64П. В. АННЕНКОВУ

65Н. В. ШЕЛГУНОВУ

66ИЗ ПИСЬМА А. И. ГЕРЦЕНУ

67Е. В. САЛИАС

68Н. В. АЛЬБЕРТИНИ

69Е. В. САЛИАС

70Н. А. СЕРНО-СОЛОВЬЕВИЧУ

71Е. В. САЛИАС

72ДЖ. СТЮАРТУ МИЛЛЮ

73ИЗ ПИСЬМА H. M. САТИНУ

74В. Ф. ЛУГИНИНУ

1
А. И. ГЕРЦЕНУ

2
А. И. ГЕРЦЕНУ

3
А. И. ГЕРЦЕНУ

4
А. И. ГЕРЦЕНУ

5
А. И. ГЕРЦЕНУ

6
А. И. ГЕРЦЕНУ

7
А. И. ГЕРЦЕНУ

8
Н. X. КЕТЧЕРУ

9
А. И. ГЕРЦЕНУ

10
Н. X. КЕТЧЕРУ

11
Н. X. КЕТЧЕРУ И МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ

I
ОЖИДАНИЕ²

II
СОМНЕНИЕ

III
ОПРАВДАНИЕ

12
H. X. КЕТЧЕРУ

13
Н. X. КЕТЧЕРУ

14
Н. X. КЕТЧЕРУ

15
А. И. ГЕРЦЕНУ

16
А. И. ГЕРЦЕНУ

17
Из письма М. Л. ОГАРЕВОЙ

18
А. И. ГЕРЦЕНУ

19
A. И. ГЕРЦЕНУ

20
А. И. ГЕРЦЕНУ

21
А. И. ГЕРЦЕНУ

22
А. И. ГЕРЦЕНУ

23
А. И. ГЕРЦЕНУ

24
Из писем к М. Л. ОГАРЕВОЙ¹

30
H. M. САТИНУ

31
А. И. ГЕРЦЕНУ

32
М. Л. ОГАРЕВОЙ

33
А. И. ГЕРЦЕНУ И Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

34
А. И. ГЕРЦЕНУ

35
ИЗ ПИСЬМА А. И. ГЕРЦЕНУ

36
А. И. ГЕРЦЕНУ

37
А. И. ГЕРЦЕНУ

38
Н. X. КЕТЧЕРУ

39
ИЗ ПИСЬМА Н. X. КЕТЧЕРУ

40
А. И. ГЕРЦЕНУ

42
А. И. ГЕРЦЕНУ

43
А. И. ГЕРЦЕНУ

44
Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

45
T. H. ГРАНОВСКОМУ

46
А. И. ГЕРЦЕНУ

47
А. И. ГЕРЦЕНУ

48
А. И. ГЕРЦЕНУ

49
Е. Ф. КОРШУ

50
А. И. ГЕРЦЕНУ

51
ИЗ ПИСЬМА Н. А. ТУЧКОВОЙ

52
ИЗ ПИСЬМА И. А. ТУЧКОВОЙ

53
А. И. ГЕРЦЕНУ

54
А. И. ГЕРЦЕНУ

55
А. И. ГЕРЦЕНУ

56
С. И. АСТРАКОВУ

57
М. Н. ОСТРОВСКОМУ И В. Н. КАШПЕРОВУ

58
А. И. ГЕРЦЕНУ

59
П. В. АННЕНКОВУ

60
ИЗ ПИСЬМА П. В. АННЕНКОВУ

61
П. В. АННЕНКОВУ

62
А. И. ГЕРЦЕНУ

63
ИЗ ПИСЬМА А. И. ГЕРЦЕНУ

64
П. В. АННЕНКОВУ

65
Н. В. ШЕЛГУНОВУ

66
ИЗ ПИСЬМА А. И. ГЕРЦЕНУ

67
Е. В. САЛИАС

68
Н. В. АЛЬБЕРТИНИ

69
Е. В. САЛИАС

70
Н. А. СЕРНО-СОЛОВЬЕВИЧУ

71
Е. В. САЛИАС

72
ДЖ. СТЮАРТУ МИЛЛЮ

73
ИЗ ПИСЬМА H. M. САТИНУ

74
В. Ф. ЛУГИНИНУ

75
M. A. БАКУНИНУ

76
Е. В. САЛИАС

77
В. C. ПЕЧЕРИНУ

78
М. А. БАКУНИНУ

79
М. А. БАКУНИНУ

80
А. А. СЛЕПЦОВУ

81
А. А. ГЕРЦЕНУ И ФЕЛИКСУ

82
М. А. БАКУНИНУ

83
Е. В. САЛИАС