Избранные письма Льва Толстого
1880 — 1910
Избранные письма Льва Толстого
1880 — 1910
Составил В. С. Аньянов, vanyanov@yandex.ru.
Волгодонск
2016
ПРЕДИСЛОВИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ
1880
1880
Избранные письма Льва Толстого (1880 — 1910), Толстой Лев Николаевич, Год: 1910
Время на прочтение: 3135 минут(ы)
Полное собрание сочинений Л. Н. Толстого содержит 90 томов, и треть из них занимают письма писателя. До сих пор точно не установлено сколько всего писем было написано Толстым. Разбросанные по всему земному шару, являясь собственностью сотен лиц и учреждений, письма Льва Николаевича продолжают находиться, а также появляться в печати. Пока известны тексты около 8000 писем Толстого.
При жизни писателя по мере роста его известности в России и зарубежом, рос и объем его переписки. Особенно много писем стало приходить Льву Николаевичу после его 80-летнего юбилея, широко отмечавшегося во всем мире. Так, например, за последние 10 месяцев жизни Толстой получил свыше 3600 писем. На 806 писем он ответил лично, и более 520 писем написано по его поручению, в большинстве случаев по им самим набросанному автографу-конспекту. Таким образом, в одном только 1910 г. Толстой отозвался более чем на 1300 писем.
Эта книга была создана, чтобы выбрать из огромнейшей переписки писателя все самое важное и интересное. В нее вошло почти 3500 писем (полностью или в сокращении), написанные Толстым в период 1880 — 1910 гг. Сокращения делались в тех случаях, если в письмах встречалось содержание частно-бытового характера, не представляющее интереса для широкого круга читателей. Вместо пропущенного текста ставились скобки с многоточием […]. Также были опущены обращения к адресатам и прощальные фразы, скобки с многоточием при этом не ставились.
А. А. Толстой.
1880 г. Января 23?
От вас я пошел в театр. Ужасный воздух, ужасная музыка, ужасная публика так подействовали на меня, что я вернулся больной. И не спал половину ночи. Волнение разговоров с вами — главная причина. Я не приду к вам и уеду нынче.1 Пожалуйста, простите меня, если я вас оскорбил, но если я сделал вам больно, то за это не прошу прощенья. Нельзя не чувствовать боль, когда начинаешь чувствовать, что надо оторваться от лжи привычной и покойной. Я знаю, что требую от вас почти невозможного — признания того прямого смысла учения, который отрицает всю ту среду, в которой вы прожили жизнь и положили все свое сердце, но не могу говорить с вами не во всю, как с другими, мне кажется, что у вас есть истинная любовь к Богу, к добру и что не можете не понять, где Он.
За мою раздражительность, грубость, низменность простите и прощайте, старый милый друг, до следующего письма и свиданья, если даст Бог.
Александра Андреевна Толстая (1817—1904) — двоюродная тетка Толстого.
1 Постоянно росшее разногласие во взглядах Толстого и А. А. Толстой впервые особенно ярко сказалось в январе 1880 г., когда Лев Николаевич, будучи в Петербурге, откровенно высказался перед ‘своим старым другом’, доказывая не только бесполезность, но и вред, приносимый церковью и церковным учением. Результатом такого столкновения было то, что Лев Николаевич, страшно возбужденный, уехал из Петербурга, не простясь с Александрой Андреевной.
А. А. Толстой.
(О разногласиях с церковью)
1880 г. Февраля 2—3?
Два дня, как я получил ваше письмо,1 дорогой друг, и несколько раз обдумывал, лежа в постеле, мой ответ вам, а теперь сам не знаю, как его напишу.
Главное то, что ваше исповедание веры есть исповедание веры нашей церкви. Я его знаю и не разделяю. Но не имею ни одного слова сказать против тех, которые верят так. Особенно, когда вы прибавляете о том, что сущность учения в Нагорной проповеди. Не только не отрицаю этого учения, но, если бы мне сказали: чтР я хочу, чтоб дети мои были неверующими, каким я был, или верили бы тому, чему учит церковь? я бы, не задумываясь, выбрал бы веру по церкви. Я знаю например весь народ, который верит не только тому, чему учит церковь, но примешивает еще к тому бездну суеверий, и я себя (убежденный, что я верю истинно) не разделяю от бабы, верящей Пятнице, и утверждаю, что мы с этой бабой совершенно равно (ни больше, ни меньше) знаем истину. Это происходит от того, что мы с бабой одинаково всеми силами души любим истину и стремимся постигнуть ее и верим. Я подчеркиваю верим, потому что можно верить только в то, чего понять мы не можем, но чего и опровергнуть мы не можем. Но верить в то, чтР мне представляется ложью, — нельзя. И мало того, уверять себя, что я верю в то, во что я не могу верить, во что мне не нужно верить, для того чтоб понять свою душу и Бога, и отношение моей души к Богу, уверять себя в этом есть действие самое противное истинной вере. Это есть кощунство и есть служение князю мира. Первое условие веры есть любовь к свету, к истине, к Богу и сердце чистое без лжи. Все это я говорю к тому, что бабу, верящую в Пятницу, я понимаю, и признаю в ней истинную веру, потому что знаю, что несообразность понятия пятницы, как Бога, для нее не существует, и она смотрит во все свои глаза и больше видеть не может. Она смотрит туда, куда надо, ищет Бога, и Бог найдет ее. И между ею и мною нет перед Богом никакой разницы, потому что мое понятие о Боге, которое кажется мне таким высоким, в сравнении с истинным Богом также мелко, уродливо, как и понятие бабы о пятнице. Но если я стану обращаться к Богу через пятницу, богородицу, верить в воскресение и тому подобное, то я буду кощунствовать и лгать и буду делать это для каких-нибудь земных целей, a веры тут никакой не будет и не может быть.
И как я чувствую себя в полном согласии с искренно верующими из народа, так точно я чувствую себя в согласии и с верой по церкви и с вами, если вера искренна и вы смотрите на Бога во все глаза, не сквозь очки и не прищуриваясь. А смотрите ли вы во все глаза, или нет, мешают ли вам очки, надетые на вас, или нет, я не могу знать. Мужчина с вашим образованием не может, это я думаю, но про женщин не знаю. И потому я на себя удивляюсь и упрекаю себя, зачем я говорил все, что говорил вам. Может быть, что я говорил потому, что люблю вас и боюсь, что вы нетвердо стоите и что, когда вам нужно (а нам нужно всегда), вы не найдете и не находите опоры там, где надеетесь найти, но это я говорю ‘может быть’, вероятнее, что я болтал из тщеславия и болтовней моей оскорбил, огорчил вас, за это прошу меня простить. Если это так, чего я и желаю, то мне вас учить нечему, вы все знаете. Если я и пытался говорить вам что-нибудь, то смысл моих слов только тот: ‘посмотрите, крепок ли тот лед, по которому вы ходите, не попробовать ли вам пробить его? Если проломится, то лучше идти материком. А держит вас, и прекрасно, мы сойдемся все в одно же’.
Но и вам уже учить меня нечему. Я пробил до материка все то, чтР оказалось хрупким, и уже ничего не боюсь, потому что сил у меня нет разбить то, на чем я стою, стало быть, оно настоящее. Прощайте, не сетуйте на меня и постарайтесь смотреть также, как я смотрю на вас, и желайте мне того, чего я желаю себе, вам и всем людям — идти не назад (уж я не стану на мною самим разбитый ледок и не покачусь легко и весело по нему), а вперед, не к определению словами моего отношения к Богу через искупление и т. п., а идти вперед жизнью, каждым днем, часом, исполняя открытую мне волю Божию. А это очень трудно, даже невозможно, если сказать себе, что это невозможно, и не только возможно, но должно и легко становится, если не застилать себе глаза, а, не спуская их, смотреть на Бога.
Я только чуть чуть со вчерашнего дня стал это делать, и то вся жизнь моя стала другая и все, чтР я знал прежде, все перевернулось и все, стоявшее прежде вверх ногами, стало вверх головами. […]
Насчет того, верю ли я в человека-Бога или Бога-человека, я ничего не умею вам сказать и, если бы и умел, не сказал бы. Об этом расскажут сожженные на кострах и сжигавшие. ‘Не мы ли призывали тебя, называя Господом’. Не знаю вас, идите прочь, творящие беззаконие.
Написав письмо я подумал, что вы можете упрекнуть меня — сказать: ‘я сказала, во чтР я верю, а он не сказал’. Сказать свою веру нельзя. Вы сказали только потому, что повторяли то, чтР говорить церковь. А этого то и не нужно, не должно, нельзя, грех делать. Как сказать то, чем я живу. Я все-таки скажу — не то, во чтР я верю, а то, какое для меня значение имеет Христос и его учение. Это кажется то, о чем вы спрашиваете.
Я живу и мы все живем, как скоты, и также издохнем. Для того, чтобы спастись от этого ужасного положения, нам дано Христом спасение.
Кто такой Христос? Бог или человек? Он то, чтР он говорит. Он говорит, что он сын Божий, он говорит, что он сын человеческий, он говорит: Я то, чтР говорю вам. Я путь и истина. Вот он это самое, чтР он говорит о себе. А как только хотели все это свести в одно и сказали: он Бог, 2-е лицо троицы, — то вышло кощунство, ложь и глупость. Если бы он это был, он бы сумел сказать. Он дал нам спасенье. Чем? Тем, что научил нас дать нашей жизни такой смысл, который не уничтожается смертью. Научил он нас этому веем учением, жизнью и смертью. Чтобы спастись, надо следовать этому учению. Учение вы знаете. Оно не в одной нагорной проповеди, а во всем Евангелии. Для меня главный смысл учения тот, что, чтобы спастись, надо каждый час и день своей жизни помнить о Боге, о душе, и потому любовь к ближнему ставить выше скотской жизни. Фокуса для этого никакого не нужно, а это также просто, как то, что надо ковать, чтобы быть кузнецом.
И потому то это Божеская истина, что она так проста, что проще ее ничего быть не может, и вместе с тем так важна и велика и для блага каждого человека, и всех людей вместе, что больше ее ничего быть не может.
1 Возмущенная отъездом Льва Николаевича, Александра Андреевна написала ему письмо (23 января 1880 г.), в котором резко выразила свое негодование. Но через шесть дней (29 января 1880 г.) написала ему второе письмо, более спокойное, всецело посвященное тем разногласиям их убеждений, которые привели их к разрыву. Об этом письме и упоминает Толстой.
В. В. Стасову.
1880 г. Февраля 4?
[…] Скажите ему, пожалуйста, что на меня сердиться нельзя, потому что у меня теперь одно желание в жизни — это никого не огорчить, не оскорбить, никому — палачу, ростовщику не сделать неприятного, а постараться полюбить их и заставить себя полюбить, а что его я люблю без усилия и потому не мог сделать ему неприятного. Но видно я отрицательно нечаянно сделал ему больно тем, что не пришел и не написал, и прошу его простить меня не на словах только, а так, чтобы и не иметь ко мне никакого неприязненного чувства, […]
Не сердитесь ли и вы на меня за то, что я грубо затронул тогда ваши задушевные чувства. Пожалуйста, не сердитесь. Что ж делать, если мне перестали быть интересны мысли людские, а занимательно только сердце, а у вас я видел, что оно есть и что то там много всякого добра, и я не мог удержаться от желания толконуться к нему. […]
Вам, Петербуржцу, может быть непонятно мое состояние в вашем городе. Я, именно, как угорелый в угарной комнате. Как бы сделать чтР нужно и бежать.
Владимир Васильевич Стасов (1824—1906) — археолог, художественный и музыкальный критик, библиотекарь публичной библиотеки в Петербурге (по отделению искусств).
Н. Н. Страхову.
1880 г. Мая 4.
[…] С Тургеневым много было разговоров интересных. До сих пор, простите за самонадеянность, все слава Богу случается со мной так: ‘Что это Толстой какими то глупостями занимается. Надо ему сказать и показать, чтобы он этих глупостей не делал’. И всякий раз случается так, что советчикам станет стыдно и страшно за себя. Так мне кажется было и с Тургеневым. Мне было с ним и тяжело, и утешительно. И мы расстались дружелюбно. […]
Н. Н. Страхову.
1880 г. Сентября 1?
[…] Работы, работы мне впереди бездна, а сил мало. И я хоть и приучаю себя думать, что не мне судить то, чтР выйдет из моей работы, и не мое дело задавать себе работу, а мое дело проживать жизнь так, чтобы это была жизнь, а не смерть, — часто не могу отделаться от старых дурных привычек заботиться о том, чтР выйдет, — заботиться, т. е. огорчаться, желать, унывать. Иногда же, и чем дальше живу тем чаще, бываю совсем спокоен. […]
Н. Н. Страхову.
1880 г. Сентября 26?
Я давно уж прошу вас ругать меня и вот вы и поругали в последнем письме, хотя и с большими оговорками и с похвалами, но и за то очень благодарен. Скажу в свое оправданье только то, что я не понимаю жизни в Москве тех людей, которые сами не понимают ее. Но жизнь большинства— мужиков, странников и еще кое кого, понимающих свою жизнь, я понимаю и ужасно люблю.
Я продолжаю работать все над тем же и, кажется, не бесполезно. На днях нездоровилось и я читал Мертвый дом.1 Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина.
Не тон, а точка зрения удивительна — искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. […]
1 Ф. М. Достоевский, ‘Записки из мертвого дома’ (1854—1861).
В ответном письме Н. Н. Страхова от 2 ноября 1880 г. читаем по этому поводу: ‘Видел я Достоевского и передал ему Вашу похвалу и любовь. Он очень был обрадован, и я должен был оставить ему листок из Вашего письма, заключающий такие дорогие слова. Немножко его задело Ваше непочтение к Пушкину, которое тут же выражено (‘лучше всей нашей литературы, включая Пушкина’). ‘Как, — включая?’ — спросил он. Я сказал, что Вы и прежде были, а теперь особенно стали большим вольнодумцем’.
А. А. Фету. Черновое.
(О евангельском учении)
1880 г. Октября 10—15?
Бентам1 мудрец говорит, что intИrЙt и plaisir2 только подвинет человека что-нибудь сделать, — у Христа немножко (на мой разум) поглубже это. Вся книга учения его называется: возвещение о благе, и вся только наполнена тем, чтобы показать признаки несомненного блага. Чтобы пьяница, скупец, сладострастник, онанист умели бы разбирать, в чем настоящее благо. А то по Бентаму онанист испытывая plaisir в своем упражнении будет предаваться ему до конца дней, и не может усомниться в действительности этого блага. Вы не поверите как мне смешно читать такие рассуждения как ваши (а я только это и слышу). Все рассуждения эти клонятся к тому, чтобы показать, что все, что сказано в Евангелии — пустяки, и доказывается это тем, что люди любят жить плотью, или иначе, — жить как попало, — как каждому кажется хорошо, и что так жили и живут люди. Комизм этого рассуждения состоит в том, что Евангельское учение начинает с того, что признает эту точку зрения, утверждает ее с необычайной силой, и потом объясняет, что этой точки зрения недостаточно, и что в числе бесчисленных рlаisir’ов жизни надо уметь узнавать настоящее благо. Ну разве не смешно бы было, если бы математик стал доказывать вам, что данная фигура не есть круг, а вы бы не слушая его — убивались бы, утверждая ему, что фигура — круг. Да постойте. И, именно, ваше представление о том, что эта фигура есть круг, и беру за основание моих доводов. Я признаю его, но чтоб узнать, круг это или не круг — следите за моими доводами. Вот это я со всеми испытываю, и с особенной яркостью и очень похож с Тургеневым3 и с вами, но с той разницей, что нелогичность в Тургеневе не удивляет меня, а в вас — удивляет. Все, что вы говорите о том, что книга — книга, т. е. отвлеченность — отвлеченность, а жизнь — жизнь, и заявляете свои права, и от них не уйдешь, все это в Евангелии сказано и сказано с такой яркостью и силою, с какой нам не сказать. Признание неизбежности плотской жизни есть первая посылка необходимая для выражения учения. Она высказана и признана много и много раз. Напомню вам хоть искушение в пустыне. Все, что вы пишите, есть только маленькая частица того, что сказано там.
Дьявол. ЧтС, Сынок Божий, — проголодался. Хлеба то не сделаешь разговорами.
Иисус. Я не хлебом жив. Я жив Богом.
Дьявол. Разговоры слыхали мы. А коли Богом ты жив, а не своей заботой о себе — так, ну-ка, чебурахнись отсюда, небось сынок Божий, — а бережешься.
Иисус. Я знаю, что Бог всегда со мною (почему таково значение искушать Бога, вы можете найти в Второзаконии4 и Исходе5 XVII).
Дьявол. Этого, брат, я ничего не понимаю, a дело за себя говорит. Жрать хочется и себя бережешь. Так-то и все люди. Всем жрать хочется, и все себя берегут. Только все не болтают вздора, как ты — а признают это и служат и хлебу, и своему телу. И вот глядя как все жили и живут, и ты живи так же.
Иисус. Других я не знаю — себя знаю. Знаю, что жив я Богом, что в жизни моей Бог всегда со мной, и потому служу одному Богу.6
Ни Иисус не победил — ни дьявол не победил, но каждый высказал свои основы. Разница только в том, что Иисус понял все то, что сказал дьявол, а Дьявол не понял того, что сказал Иисус.
Еще два слова: Вы пишете, что моя мысль та, что Евангелие есть проповедь аскетизма. Совершенно обратное. Евангелие есть возвещение о благе в жизни, — только в жизни.
Ваш аргумент, что вы не убиваете себя, зная тщету жизни, потому же, почему вы не перестаете есть, зная тщету еды, не верен. 1) Потому, что еда имеет цель — жизнь, а жизнь не имеет цели. 2) Потому, что нет такого лекарства, чтобы перестать есть, а есть лекарство, чтобы перестать жить — пистолет.
Иоанн I. 18. Бога никто никогда не познал и не познает, только разумение явило Бога. Иоанн I, 1. Начало всего разумение и разумение есть Бог, Иоанн I, 12. Разумением все произошло, и без разумения не произошло ничто из того, что произошло.
Разумение есть Бог, и ни о каком другом Боге мы не имеем права говорить. Разговоры о Боге в природе, о Боге, сидящем на небесах и творящем, о воле Шопенгауера,7 о субстанции Спинозы,8 о духе Гегеля,9 одинаково произвольны и ни на чем не основаны.
То, что я знаю себя существующим, и все, что я знаю, происходит от того, что во мне есть разумение, и его то называю Бог, т. е. для меня начало всего. О том начале, которое произвело весь мир явлений я ничего не знаю и не могу знать.
Разумение есть тот свет (lumen), которым я что-нибудь вижу, и потому, чтобы не путаться, далее его я не иду. Любить Бога поэтому, значит для меня любить свет разумения, служить Богу, значить служить разумению, жить Богом — значить жить в свете разумения.
Вы скажете, нельзя заставить себя любить или не любить разумение. А я скажу: заставить себя любить разумение не то что нельзя, но это не имеет смысла. Мы любим только наше разумение, но можно поставить себя в такое положение, чтобы бояться света разумения.
Иоанн 3, 19. Разумение людей состоит в том, что, хотя свет есть во всех людях, есть такие, которые предпочитают тьму свету, потому что дела их злы. Кто делает зло, тот боится света и не идет к свету, чтоб не видно было ему самому, что дела его злы. А кто делает правду, тот идет к свету, чтобы ясно было ему самому, что дела его в разумении сделаны. И потому заставить себя любить разумение нельзя и не зачем: в нем жизнь и его нельзя не любить, но можно и должно избегать того положения, при котором неприятен свет и выгодна темнота.
И это отвечает на другой вопрос, что такое благо? Блага абсолютного нет во внешнем мире. Одно истинное благо есть наибольший свет разумения, при котором человек может сделать наивернейший выбор. В совершенной темноте я изобью ноги и голову, при малом свете я хоть огражусь от беды, и найду, чтР мне нужно, при большом свете, я еще больше могу сделать того, чтР мне хорошо. И потому наибольший свет есть наибольшее благо. Вот такой-то наибольший свет в темноте, в которой я жил, дало мне учение Христа. И такой свет, при котором жизнь не представилась мне, как прежде, бессмысленным злом, а разумным благом для меня, для всех и при всех возможных условиях.
Сущность этого разумения та, что счастье представляется не в том, чтР может составлять хоть малейшее горе других людей, а в том, чтР прямо содействует радости и счастью других людей. Самое короткое и ясное по мне выражение его с этой стороны, то, что счастье в том, чтобы не противиться злу и прощать и любить ближнего. И это не приказание, не правило, a определение того, в чем при свете христианского разумения состоит счастье людей, к чему при этом свете, если люди не будут бояться его, будут сами собой стремиться их желания.
Если желания мои не стремятся к этому, я, разумеется, не могу сказать себе: давай я буду видеть благо в непротивлении злу, в прощении, смирении и любви10 и еще менее я могу сказать это другому, но я могу и должен спросить себя: Оттого ли я не люблю это, что точно это противно моему сердцу, или оттого, что я нахожусь в ложных условиях, сторонюсь от света, жмурюсь, чтобы только не разрушить своих ложных привычек. Прежде я видел благо в Георгиевском кресте11 и знал в глубине души, что крест вздор, но не хотел видеть этого. Но когда я вышел из ложных условий, при которых крест казался мне важен, я понял, что это не благо и не могу теперь заставить себя видеть в этом какое бы то ни было благо. Точно также долго со мною было с другими благами, я видел, что они не блага, но жмурился, чтобы не разрушить своих ложных привычек. Но теперь пришло время, что я не вижу более в них блага, а вижу его только12 в непротивлении злу и в любви. То, что это хорошо, и что мне хочется этого — сердце мое мне говорит это, то, что это возможно, я чувствую в себе и вижу на всех людях жизнь, которую я люблю в настоящем и прошедшем, то, что это разумно, — не может быть для меня никакого сомнения. Если счастье людей в том, чтобы пожирать друг друга, то разумение неразумно, как оно и выходит у Шопенгауера и других. Если же разумение есть основа нашей жизни, то счастье людей и должно состоять в непротивлении злу и любви, и разумение разумно, т. е. нет в нем противоречия. Как же мне не любить, не верить и не следовать тому свету, при котором: 1) благом мне представляется то, к чему стремится мое сердце, 2) то, чтР возможно, 3) то, что, если бы и другие видели в том же благо, чтР дало бы всем высшее счастье, и 4) то, вследствие чего весь мир живых людей является не какой-то злой шуткой кого-то, а той средой, в которой осуществляется вместе и разумение, и высшее благо. Такой свет мне дает Евангелие.
[…]
1 Иеремия Бентам (Bentham) (1748—1832) — английский мыслитель, давший теоретическое обоснование утилитаристскому учению о нравственности.
2 Интерес и удовольствие.
3 Иван Сергеевич Тургенев.
4 Второзаконие — пятая книга библии.
5 Исход — вторая книга библии.
6 См. Евангелие от Матфея гл. IV.
7 Шопенгауэр в своем учении кладет в основание ‘бытия’ — волю, самое ‘бытие’ рассматривает как объективацию воли, а внешний мир, как феномен или представление.
8 Барух Спиноза (1632—1677) — философ. По учению Спинозы субстанция — ‘Бог’ отожествляется с природою. Из его понятия Спиноза выводит всё содержание познания, которое является высшим в человеке.
9 Гегель (1770—1831) — немецкий философ. Основная мысль философии Гегеля — тожество бытия и мышления, которое раскрывается в развитии абсолютной идеи. По его учению ‘дух’ есть продукт природы.
10 Слова: непротивление злу, в прощении, смирении и любви написаны рукой Толстого поверх зачеркнутых в копии: том, чтобы мне было нечего есть и чтобы меня били по щекам
11 Георгиевский крест — военный орден в царской России.
12 Начиная со слов (настоящего абзаца): но я могу и кончая словами: а вижу его только написано рукой Толстого поверх зачеркнутых в копии: мои желания будут стремиться к тому, в чем я вижу благо. Но ведь и то, чтР считаю благом, я считаю таковым только потому, что свет разумения освещает мне его как благо. И я вижу, что это освещение различно и изменялось в моей жизни, и по мере усиления света то, чтР я считал благом, изменялось. Прежде я видел благо в Георгиевском кресте, потом в литературе, потом в десятинах земли, потом в семье, и все это оказалось не благом. И я не могу теперь заставить себя видеть в этом благо, при том свете, который дало мне Евангелие. Я вижу, что одно желательное мне благо состоит
-. Н. Страхову.
1880 г. Ноября 14?
[…] А в газеты не пишите и разговоры не разговаривайте, только мне пишите и со мной разговаривайте — хочется сказать. […] Это лучше, чем суета мысли. Как я не люблю и боюсь ее. […]
В. В. Стасову.
1880 г. Ноября 15?
[…] Благодарю тоже за хорошее мнение обо мне, но не могу удержаться, чтобы не сказать, что все то хорошее, чтР вам таким кажется и так ужасно нравится во мне, все это явилось во мне только из того темного угла, который вам так ненавистен. […]
Н. Н. Страхову.
1880 г. Декабря 28?
[…] Да еще получил от вас весточку — предисловие к Шопенгауеру — последняя страница превосходна. А 4 корня ведь я так и не понимаю и боюсь, что и Шопенгауер не понимал их, когда писал — мальчиком, а потом, когда вырос большой, не хотел отречься. […]
1881
А. А. Толстой.
1881 г. Января 1—15?
[…] Зачем разногласие?1 Не в одного Бога веруем, но под одним Богом ходим. […]
1 Не получая около года писем Толстого, А. А. Толстая писала ему: ‘Год кончается, итоги сводятся. Неужели ничего не останется в сумме вашей прежней дружбы ко мне, милый друг LИon? Неужели разногласие наших воззрений совершенно вас оттолкнуло от меня?…. Для меня год был тяжелый — горе в многоразличных видах, удар за ударом. Пожалуйста, откликнитесь хоть одним словом’ (из письма А. А. Толстой от 29 декабря 1880 г.).
Н. Н. Страхову.
1881 г. Февраля 5—10?
[…] Как бы я желал уметь сказать все, чтР я чувствую о Достоевском. Вы, описывая свое чувство, выразили часть моего. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек. Я был литератор и литераторы все тщеславны завистливы, я по крайней мере такой литератор. И никогда мне в голову не приходило мериться с ним — никогда. Все, чтР он делал (хорошее, настоящее, чтР он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца только радость. — Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом — я один обедал, опоздал — читаю умер. Опора какая то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу.
На днях, до его смерти, я прочел Униженные и оскорбленные и умилялся.
В похоронах я чутьем знал, что как ни обосрали все это газеты, было настоящее чувство. […]
В данном письме Толстой отвечает на письмо Н. Н. Страхова от 3 февраля 1881 г., в котором последний извещал его о смерти Достоевского, последовавшей 28 января 1881 г. и, между прочим, писал: ‘Теперь мне задали трудную задачу, вынудили, взяли слово, что я скажу что-нибудь о Достоевском в Славянском комитете 12 февраля. По счастию мне пришли кой-какие мысли, и я постараюсь попроще и пояснее отбыть свой долг перед живыми и перед мертвыми. Прошу у Вас позволения сослаться на Ваше письмо, где Вы говорите о Мертвом доме. Я стал перечитывать эту книгу и удивился ее простоте и искренности, которой прежде не умел ценить’.
Императору Александру III. Черновое.
1881 г. Марта 8—15.
Я, ничтожный, не призванный и слабый, плохой человек, пишу письмо Русскому Императору и советую ему, чтР ему делать в самых сложных, трудных обстоятельствах, которые когда либо бывали. Я чувствую, как это странно, неприлично, дерзко, и все-таки пишу. Я думаю себе: Если ты напишешь, письмо твое будет не нужно, его не прочтут, или прочтут и найдут, что оно вредно, и накажут тебя за это. Вот все, чтР может быть. И в этом для тебя не будет ничего такого, в чем бы ты раскаивался. Но если ты не напишешь и потом узнаешь, что никто не сказал Царю то, чтР ты хотел сказать, и что Царь потом, когда уже ничего нельзя будет переменить, подумает и скажет: Если бы тогда кто-нибудь сказал мне это! Если это случится так, ты вечно будешь раскаиваться, что не написал того, что думал. И потому я пишу Вашему Величеству то, чтР я думаю.
Я пишу из деревенской глуши, ничего верно не знаю. То, чтР знаю, знаю по газетам и слухам, и потому, может быть, пишу ненужные пустяки о том, чего вовсе нет, тогда ради Бога, простите мою самонадеянность и верьте, что я пишу не потому, что я высоко о себе думаю, а потому только, что уже столь много виноватый перед всеми, боюсь быть еще виноватым, не сделав того, чтР мог и должен был сделать.
(Я буду писать не в том тоне, в котором обыкновенно пишутся письма Государям — с цветами подобострастного и фальшивого красноречия, которые только затемняют и чувства, и мысли. Я буду писать просто, как человек к человеку. Настоящие чувства моего уважения к вам, как к человеку и к Царю, виднее будут без этих украшений).
Отца Вашего, Царя русского, сделавшего много добра и всегда желавшего добра людям, старого, доброго человека, бесчеловечно изувечили и убили не личные враги его, но враги существующего порядка вещей, убили во имя какого-то высшего блага всего человечества. Вы стали на его место и перед вами те враги, которые отравляли жизнь вашего отца и погубили его. Они враги ваши потому, что вы занимаете место вашего отца и для того мнимого общего блага, которого они ищут, они должны желать убить и вас.
К этим людям в душе вашей должно быть чувство мести, как к убийцам отца, и чувство ужаса перед той обязанностью, которую вы должны были взять на себя. Более ужасного положения нельзя себе представить, более ужасного потому, что нельзя себе представить более сильного искушения зла. Враги отечества, народа, презренные мальчишки, безбожные твари, нарушающие спокойствие и жизнь вверенных миллионов, и убийцы отца. Что другое можно сделать с ними, как не очистить от этой заразы русскую землю, как не раздавить их, как мерзких гадов. Этого требует не мое личное чувство, даже не возмездие за смерть отца, этого требует от меня мой долг, этого ожидает от меня вся Россия.
В этом то искушении и состоит весь ужас вашего положения. Кто бы мы ни были, Цари или пастухи, мы люди просвещенные учением Христа.
Я не говорю о ваших обязанностях Царя. Прежде обязанностей Царя есть обязанности человека, и они должны быть основой обязанности Царя и должны сойтись с ними.
Бог не спросить вас об исполнении обязанности Царя, не спросит об исполнении царской обязанности, а спросить об исполнении человеческих обязанностей. Положение ваше ужасно, но только за тем и нужно учение Христа, чтобы руководить нас в тех страшных минутах искушения, которые выпадают на долю людей. На вашу долю выпало ужаснейшее из искушений. Но как ни ужасно оно, учение Христа разрушает его и все сети искушения, обставленные вокруг вас, как прах разлетятся перед человеком, исполняющим волю Бога. Мф. 5, 43. Вы слышали, что сказано: люби ближнего и возненавидь врага твоего, а я говорю вам: любите врагов ваших…. благотворите ненавидящим вас — да будете сынами Отца вашего небесного, 38. Вам сказано: око за око, зуб за зуб, а я говорю: не противься злу. Мф. 18, 20. Не говорю тебе до 7, но до 70 в 7. Не ненавидь врага, а благотвори ему, не противься злу, не уставай прощать. Это сказано человеку, и всякий человек может исполнить это. И никакие царские, государственные соображения не могут нарушить заповедей этих. 5, 19. И кто нарушить одну из сих малейших заповедей, малейшим наречется в Царствии Небесном, а кто сотворит и научит, тот великим наречется в Царствии Небесном. 7, 24. И так, всякого, кто слушает сии мои слова и исполняет их уподоблю мужу разумному, который построил свой дом на камне: пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились в дом тот, и он не упал, ибо основан был на камне. А всякий, слушающий…….1 великое.
Знаю я, как далек тот мир, в котором мы живем, от тех божеских истин, которые выражены в учении Христа и которые живут в нашем сердце, но истина — истина, и она живет в нашем сердце и отзывается восторгом и желанием приблизиться к ней. Знаю я, что я ничтожный, дрянной человек, в искушениях, в 1000 раз слабейших, чем те, которые обрушились на вас, отдавался не истине и добру, a искушению и что дерзко, и безумно мне, исполненному зла человеку, требовать от вас той силы духа, которая не имеет примеров, требовать, чтобы вы, Русский Царь, под давлением всех окружающих, и любящий сын после убийства, простили бы убийц и отдали бы им добро за зло, но не желать этого я не могу, не могу не видеть того, что всякий шаг ваш к прощению, есть шаг к добру, всякий шаг к наказанию, есть шаг к злу, не видеть этого я не могу. И как для себя в спокойную минуту, когда нет искушения, надеюсь, желаю всеми силами души избрать путь любви и добра, так и за вас желаю и не могу не надеяться, что вы будете стремиться к тому, чтобы быть совершенными, как отец ваш на небе, и вы сделаете величайшее дело в мире, поборете искушение, и вы, Царь, дадите миру величайший пример исполнения учения Христа — отдадите добро за зло.
Отдайте добро за зло, не противьтесь злу, всем простите.
Это и только это надо делать, это воля Бога. Достанет ли у кого или не достанет сил сделать это, это другой вопрос. Но только этого одного надо желать, к этому одному стремиться, это одно считать хорошим и знать, что все соображения против этого — искушения и соблазны, и что все соображения против этого, все ни на чем не основаны, шатки и темны.
Но кроме того, что всякий человек должен и не может ничем другим руководиться в своей жизни, как этими выражениями воли Божией, исполнение этих заповедей Божиих есть вместе с тем и самое для жизни вашей и вашего народа разумное действие. Истина и благо всегда истина и благо и на земле, и на небе. Простить ужаснейших преступников против человеческих и божеских законов и воздать им добро за зло — многим это покажется в лучшем смысле идеализмом, безумием, а многим злонамеренностью. Они скажут: не прощать, а вычистить надо гниль, задуть огонь. Но стоит вызвать тех, которые скажут это, на доказательство их мнения, и безумие, и злонамеренность окажутся на их стороне.
Около 20 лет тому назад завелось какое то гнездо людей, большей частью молодых, ненавидящих существующий порядок вещей и правительство. Люди эти представляют себе какой то другой порядок вещей, или даже никакого себе не представляют и всеми безбожными, бесчеловечными средствами, пожарами, грабежами, убийствами, разрушают существующей строй общества. 20 лет борются с этим гнездом, Как уксусное ? гнездо постоянно зарождающее новых деятелей и до сих пор гнездо это не только не уничтожено, но оно растет, и люди эти дошли до ужаснейших, по жестокости и дерзости, поступков, нарушающих ход государственной жизни. Те, которые хотели бороться с этой язвой внешними, наружными средствами, употребляли два рода средств: одно — прямое отсечение больного, гнилого, строгость наказания, другое — предоставление болезни своего хода, регулирование ее. Это были либеральные меры, которые должны были удовлетворить беспокойные силы и утишить напор враждебных сил. Для людей, смотрящих на дело с материальной стороны, нет других путей — или решительные меры пресечения, или либерального послабления. Какие бы и где ни собрались люди толковать о том, чтР нужно делать в теперешних обстоятельствах, кто бы они ни были, знакомые в гостиной, члены совета, собрания представителей, если они будут говорить о том, что делать для пресечения зла, они не выйдут из этих двух воззрений на предмет: или пресекать — строгость, казни, ссылки, полиция, стеснения цензуры и т. п., или либеральная потачка — свобода, умеренная мягкость мер взысканий, даже представительство, конституция, собор. Люди могут сказать много еще нового относительно подробностей того и другого образа действий, во многом многие из одного и того же лагеря будут несогласны, будут спорить, но ни те, ни другие не выйдут — одни из того, что они будут отыскивать средства насильственного пресечения зла, другие — из того, что они будут отыскивать средства не стеснения, давания выходу затеявшемуся брожению. Одни будут лечить болезнь решительными средствами против самой болезни, другие будут — лечить не болезнь, но будут стараться поставить организм в самые выгодные, гигиенически условия, надеясь, что болезнь пройдет сама собою. Очень может быть, что те и другие скажут много новых подробностей, но ничего не скажут нового, потому что и та, и другая система уже были употреблены, и ни та, ни другая не только не излечила больного, но не имела никакого влияния. Болезнь шла доныне, постепенно ухудшаясь. И потому я полагаю, что нельзя так сразу называть исполнение воли Бога, по отношению к делам политическим, мечтанием и безумием. Если даже смотреть на исполнение закона Бога, святыню святынь, как на средство против житейского, мирского зла, и то нельзя смотреть на него презрительно после того, как очевидно вся житейская мудрость не помогла и не может помочь. Больного лечили и сильными средствами, и переставая давать сильные средства, а давая ход его отправлениям, и ни та, ни другая система не помогли, больной все больнее. Представляется еще средство — средство, о котором ничего не знают врачи, средство странное. Отчего же не испытать его? Одно первое преимущество средство это имеет неотъемлемо перед другими средствами, это то, что те употреблялись бесполезно, а это никогда еще не употреблялось.
Пробовали во имя государственной необходимости блага масс стеснять, ссылать, казнить, пробовали во имя той же необходимости блага масс давать свободу — все было тоже. Отчего не попробовать во имя Бога исполнять только закон Его, не думая ни о государстве, ни о благе масс. Во имя Бога и исполнения закона Его не может быть зла.
Другое преимущество нового средства — и тоже несомненное — то, что те два средства сами в себе были нехороши: первое состояло в насилии, казнях (как бы справедливы они ни казались, каждый человек знает, что они зло), второе состояло в не вполне правдивом попущении свободы. Правительство одной рукой давало эту свободу, другой — придерживало ее. Приложение обоих средств, как ни казались они полезны для государства, было нехорошее дело для тех, которые прилагали их. Новое же средство таково, что оно не только свойственно душе человека, но доставляет высшую радость и счастье для души человека. Прощение и воздаяние добром за зло, есть добро само в себе. И потому приложение двух старых средств должно быть противно душе христианской, должно оставлять по себе раскаяние, прощение же дает высшую радость тому, кто творит его.
Третье преимущество христианского прощения перед подавлением или искусным направлением вредных элементов, относится к настоящей минуте и имеет особую важность. Положение ваше и России теперь — как положение больного во время кризиса. Один ложный шаг, прием средства ненужного или вредного, может навсегда погубить больного. Точно также теперь одно действие в том или другом смысле: возмездия за зло жестоких казней, или вызова представителей — может связать все будущее. Теперь, в эти 2 недели суда над преступниками и приговора, будет сделан шаг, который выберет одну из 3-х дорог, предстоящего распутья: путь подавления зла злом, путь либерального послабления — оба испытанные и ни к чему не приводящие пути. И еще новый путь — путь христианского исполнения Царем воли Божьей, как человеком.
Государь! По каким то роковым, страшным недоразумениям в душе революционеров запала страшная ненависть против отца вашего, — ненависть, приведшая их к страшному убийству. Ненависть эта может быть похоронена с ним. Революционеры могли — хотя несправедливо — осуждать его за погибель десятков своих. Но вы чисты перед всей Россией и перед ними. На руках ваших нет крови. Вы — невинная жертва своего положения. Вы чисты и невинны перед собой и перед Богом. Но вы стоите на распутье. Несколько дней, и если восторжествуют те, которые говорят и думают, что христианские истины только для разговоров, а в государственной жизни должна проливаться кровь и царствовать смерть, вы навеки выйдете из того блаженного состояния чистоты и жизни с Богом и вступите на путь тьмы государственных необходимостей, оправдывающих все и даже нарушение закона Бога для человека.
Не простите, казните преступников, вы сделаете то, что из числа сотен вы вырвете 3-х, 4-х, и зло родит зло, и на место 3-х, 4-х вырастут 30, 40, и сами на веки потеряете ту минуту, которая одна дороже всего века, — минуту, в которую вы могли исполнить волю Бога и не исполнили ее, и сойдете на веки с того распутья, на котором) вы могли выбрать добро вместо зла и навеки завязнете в делах зла, называемых государственной пользой. Мф. 5, 25.
Простите, воздайте добром за зло и из сотен злодеев десятки перейдут не к вам, не к ним (это не важно), а перейдут от дьявола к Богу и у тысяч, у миллионов дрогнет сердце от радости и умиления при виде примера добра с престола в такую страшную для сына убитого отца минуту.
Государь, если бы вы сделали это, позвали этих людей, дали им денег и услали их куда-нибудь в Америку и написали бы манифест с словами вверху: а я вам говорю, люби врагов своих, — не знаю, как другие, но я, плохой верноподданный, был бы собакой, рабом вашим. Я бы плакал от умиления, как я теперь плачу всякий раз, когда бы я слышал ваше имя. Да что я говорю: не знаю, что другие. Знаю, каким потоком разлились бы по России добро и любовь от этих слов. Истины Христовы живы в сердцах людей, и одни они живы, и любим мы людей только во имя этих истин.
И вы, Царь, провозгласили бы не словом, a делом эту истину. Но может быть, это все мечтания, ничего этого нельзя сделать. Может быть, что хотя и правда, что 1) более вероятности в успехе от таких действий, никогда еще не испытанных, чем от тех, которые пробовали и которые оказались негодными, и что 2) такое действие наверно хорошо для человека, который совершит его и 3) что теперь вы стоите на распутье и это единственный момент, когда вы можете поступить по Божьи, и что упустив этот момент, вы уже не вернете его, — может быть, что все это правда, но скажут: это невозможно. Если сделать это, то погубишь государство.
Но положим, что люди привыкли думать, что божественные истины — истины только духовного мира, а не приложимы к житейскому, положим, что врачи скажут: мы не принимаем вашего средства, потому что, хотя оно и неиспытано и само в себе не вредно, и правда, что теперь кризис, мы знаем, что оно сюда не идет и ничего, кроме вреда, сделать не может. Они скажут: христианское прощение и воздаяние добром за зло хорошо для каждого человека, но не для государства. Приложение этих истин к управлению государством погубит государство.
Государь, ведь это ложь, злейшая, коварнейшая ложь. Исполнение закона Бога погубить людей. Если это закон Бога для людей, то он всегда и везде закон Бога, и нет другого закона воли его. И нет кощунственнее речи, как сказать: закон Бога не годится. Тогда он не закон Бога. Но положим, мы забудем то, что закон Бога выше всех других законов и всегда приложим, мы забудем это. Хорошо: закон Бога не приложим и если исполнить его, то выйдет зло еще худшее. Если простить преступников, выпустить всех из заключения и ссылок, то произойдет худшее зло. Да почему же это так? Кто сказал это? Чем вы докажете это? Своей трусостью. Другого у вас нет доказательства. И кроме того вы не имеете права отрицать ничьего средства, так как всем известно, что ваши не годятся.
Они скажут: выпустить всех, и будет резня, потому что немного выпустят, то бывают малые беспорядки, много выпустят, бывают большие беспорядки. Они рассуждают так, говоря о революционерах, как о каких то бандитах, шайке, которая собралась и когда ее переловить, то она кончится Но дело совсем не так: не число важно, не то, чтобы уничтожить или выслать их побольше, а то, чтобы уничтожить их закваску, дать другую закваску. Что такое революционеры? Это люди, которые ненавидят существующий порядок вещей, находят его дурным, и имеют в виду основы для будущего порядка вещей, который будет лучше. Убивая, уничтожая их, нельзя бороться с ними. Не важно их число, а важны их мысли. Для того, чтобы бороться с ними, надо бороться духовно. Их идеал есть общий достаток, равенство, свобода. Чтобы бороться с ними, надо поставить против них идеал такой, который бы был выше их идеала, включал бы в себя их идеал. Французы, Англичане, немцы теперь борются с ними и также безуспешно.
Есть только один идеал, который можно противопоставить им. И тот, из которого они выходят, не понимая его и кощунствуя над ним, — тот, который включает их идеал, идеал любви, прощения и воздаяния добра за зло. Только одно слово прощения и любви христианской, сказанное и исполненное с высоты престола,47 и путь христианского царствования, на который предстоит вступить вам, может уничтожить то зло, которое точит Россию.
Как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед Царем человеком, исполняющим закон Христа.
Александр III (1845—1894), император всероссийский, на престол вступил 2 марта 1881 г.
Письмо Толстого к Александру III было написано по поводу предстоящего смертного приговора над участниками убийства Александра II 1 марта 1881 г., членами партии ‘Народная воля’: А. И. Желябовым, Н. И. Рысаковым, Т. Михайловым, Н. И. Кибальчичем, С. Л. Перовской и Г. М. Гельфман. Об убийстве царя Толстой узнал 3 марта. Вот как описывает С. А. Толстая обстоятельства и впечатления, сопутствовавшие описываемому событию: ‘Третьего марта 1881 г. поехала я в Тулу…. У заставы меня спрашивали люди: ‘Слышали вы, нашего царя убили!’ — Как? — с ужасом спросила я. — Мало ли мин под него подводили. Вот карету разорвало и убили.
С тяжелым сердцем приехала я домой в Ясную поляну с этим известием. А там уже было сообщено это событие прохожим мальчиком итальянцем, который показывал дрессированную птичку, вынимавшую клювом бумажки с гаданием из ящика, куда они вкладывались. Показывая свою птичку, он монотонным, грустным голосом приговаривал: ‘Мой птиц не ел, царя убиль’. — Что? Кого убили? — спросил Лев Николаевич. — Царь убиль, — повторял мальчик. Когда я приехала, я подтвердила сведения маленького итальянца и видела как искренно был огорчен Лев Николаевич. Вообще же нас поразило, как общество и народ спокойно и равнодушно отнеслись к этому событию, по крайней мере у нас, в Туле и ее окрестностях’
Об этом же в своих воспоминаниях рассказывает Василий Иванович Алексеев, живший в то время у Толстых:
‘Наступил 1881 год. 1 марта был убит Александр II. Конечно, Лев Николаевич под влиянием учения Христа не мог относиться равнодушно к убийству Александра II. Но его беспокоила мысль и о казни, которая предстояла убийцам царя. Этот момент был как бы пробным камнем для него: — как он, освещенный словами божественного учителя, отнесется к данному событию. Конечно, убийц все осудили, никто не отнесся к ним сочувственно, исключая их немногочисленных сторонников, особенно, в виду того, что Александр II был государь любимый и уважаемый, давший свободу стольким миллионам лиц, произведший реформы, в основание которых было положено справедливое чувство, одинаковое ко всем людям и сословиям. Но предстояла казнь этих убийц. Христос учил: ‘не противься злу насилием’, ‘подставь левую щеку, когда ударили тебя в правую’. Как примирить эти высокие слова с казнью убийц — лиц, посягнувших на убийство — вот мысли, которые мучили Льва Николаевича. В истинности слов Христа он не сомневался. ‘Неужели же можно оставаться равнодушным к казни только потому, что она будет исполнена не моими руками’ — думал он. Он чувствовал, что именно теперь он должен громогласно произнести слова божественного учителя, чтобы не чувствовать себя участником этой казни. Помню, утром Лев Николаевич мрачный, точно сам присужденный к казни, входит в столовую, где мы все с детьми пили кофе, и глухим голосом зовет меня к себе в гостиную, где он обыкновенно пил кофе. Он сказал, что его очень мучит мысль о предстоящей казни лиц, убивших Александра II, что он, следуя учению Христа, думает, по крайней мере, написать письмо Александру III с просьбой о помиловании преступников, что никакого другого поступка для предотвращения их казни он не представляет себе, и просил об этом моего мнения. Такое обращение ко мне глубокоуважаемого мною Льва Николаевича по такому важному вопросу меня смутило. Я подумал и сказал:
— Кроме письма к сыну убитого отца, в воле которого казнить и помиловать преступников, тут ничего придумать нельзя. Напиши такое письмо я, — замешанный в студенческие годы в революционной пропаганде, — меня тотчас же заподозрят в сочувствии убийцам и упрятали бы, не имея достаточных улик для обвинения, под надзор полиции в отдаленные края. Что же касается вас, всем известного русского писателя, пользующегося уважением и в придворных сферах, — ваше письмо прочтут и обратят на него внимание, поверят, что вами движет именно то чувство и те идеи, о которых вы пишете. Поступят ли по вашим словам или нет, — это их дело. Но вы, написав это письмо, сделаете то, что внушает вам совесть, что предписывает заповедь Христа. Самое худое для вас может быть то, что вам за это письмо сделают выговор, — ‘не в свое, мол, дело суешься’. Ну что ж, это такое наказание, которое легко перенести за правду. Главное то, что вы этим письмом снимете с себя в вашем сознании вину участия вашего в казни и никогда не будете раскаиваться, что написали его. Ведь государь ослеплен теперь чувством мести. Ему теперь все внушают, что убийц нужно казнить для устрашения вообще врагов государственного строя. Всякий ему говорит теперь: ‘око за око, зуб за зуб’ и ‘возненавидь врага твоего’ и никто не говорит: ‘не противься злу насилием’, ‘благодари ненавидящих тебя’. И вот вы своим письмом напомните ему слова божественного учителя. Какое счастье и радость будет, если, прочитав это письмо, он поступит по учению Христа. И как вы будете раскаиваться, если государь вспомнит эти слова после казни и скажет: ‘Ах, жаль, что никто мне не напомнил раньше этих слов спасителя’.
Слова эти слышала графиня Софья Андреевна за дверьми из своей комнаты. Вдруг, дверь отворяется, выбегает взволнованная графиня и с сердцем, повышенным голосом говорит мне, указывая пальцем на дверь:
— Василий Иванович, что вы говорите… Если бы здесь был не Лев Николаевич, который не нуждается в ваших советах, а мой сын или дочь, то я тотчас же приказала бы вам убираться вон…
Я был поражен таким выступлением графини и сказал:
— Слушаю, уйду….
После обеда Лев Николаевич пошел к себе в кабинет и на диване задремал, и видел во сне, что убийц Александра II казнят, и будто бы казнит их он сам, а не палачи по постановлению суда. С ужасом Лев Николаевич проснулся и тут же написал письмо к Александру III, в котором указывал на евангельскую истину о непротивлении злу насилием. Просил государя простить лиц, просил испытать это средство для уничтожения крамолы, так как прежние средства, — ссылка, тюрьма, казни не уничтожают зла’.
В письме к П. И. Бирюкову от 3 марта 1906 г. Толстой рассказывал об этом несколько иначе:
‘О том, как на меня подействовало 1 марта, не могу ничего сказать определенного, особенного. Но суд над убийцами и готовящаяся казнь произвели на меня одно из самых сильных впечатлений моей жизни. Я не мог перестать думать о них, но не столько о них, сколько о тех, кто готовился участвовать в их убийстве, и особенно об Александре III. Мне так ясно было, какое радостное чувство он мог бы испытать, простив их. Я не мог верить, что их казнят, и вместе с тем боялся и мучился за их убийц. Помню, с этою мыслью я после обеда лег внизу на кожаный диван и неожиданно задремал и во сне, в полусне, подумал о них и готовящемся убийстве и почувствовал так ясно, как будто это всё было наяву, что не их казнят, а меня, и казнит не Александр III с палачами и судьями, а я же и казню их, и я с кошмарным ужасом проснулся. И тут написал письмо’. (Б II, 1908, гл. 17, стр. 171—172).
Письмо Толстого было передано через Н. Н. Страхова К. П. Победоносцеву, для передачи государю. Победоносцев исполнить это поручение отказался, возвратив письмо Страхову. Страхов тогда передал его через проф. К. Н. Бестужева-Рюмина вел. кн. Сергею Александровичу для передачи по назначению. Письмо было передано. Но о дальнейшей его судьбе ничего неизвестно.
В записках С. А. Толстой читаем по этому поводу:
‘На письмо это Александр III велел сказать графу Л. Н. Толстому, что если б покушение было на него самого, он мог бы помиловать, но убийц отца он не имеет права простить’ (С. А. Толстая, ‘Моя жизнь’).
Смертная казнь была приведена в исполнение 3 апреля 1881 г.
1 Лев Николаевич очевидно пропускает из ст. 27 Мф. VII: сии слова мои и не исполняющий их уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке (27). И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот, и он упал, и было падение его.
В. В. Стасову.
1881 г. Мая 1?
[…] Насчет ‘Карениной’. Уверяю вас, что этой мерзости для меня не существует и что мне только досадно, что есть люди, которым это на что-нибудь нужно. И потому я в том же положении, как человек, у которого бы просили права сделать из его экскрементов кушанье. Я ничего не могу сказать, кроме пожать плечами. […]
Н. Н. Страхову.
1881 г. Мая 26?
[…] В первой статье вы поставили вопрос так: среди благоустроенного, хорошего общества явились какие то злодеи, 20 лет гонялись за добрым Царем и убили его. Что это за злодеи? И вы выставляете все недостатки этих злодеев во 2-й статье. Но, по мне, вопрос поставлен неправильно. Нет злодеев, а была и есть борьба двух начал, и, разбирая борьбу с нравственной точки зрения, можно только обсуживать, какая из двух сторон более отклонялась от добра и истины, а забывать про борьбу нельзя. Забывать может только тот, кто сам в борьбе. Но вы обсуживаете.
Другой упрек в том, что для того, чтобы обсуживать, необходима твердая и ясная основа, с высоты которой обсуживается предмет. Вы же выставляете основой ‘народ’. Должен сказать, что в последнее время слово это стало мне также отвратительно, как слова: церковь, культура, прогресс и т. п. Что такое народ, народность, народное мировоззрение? Это ничто иное, как мое мнение с прибавлением моего предположения о том, что это мое мнение разделяется большинством русских людей. Аксаков,1 например, наивно уверен, что самодержавие и православие это идеалы народа. Он и не замечает того, что самодержавие известного характера есть ничто иное, как известная форма, совершенно внешняя, в которой действительно в недолгий промежуток времени жиль русский народ. Но каким образом форма, да еще скверная, да еще явно обличившая свою несостоятельность, может быть идеалом, — это надо у него спросить. Каким образом внешняя религиозная форма Греко-росийско-иосифлянских догматов вероисповедания и уже очень несостоятельная, и очень скверная может быть идеалом — народа? Это надо у него спросить. Ведь это так глупо, что совестно возражать. Я буду утверждать, что я знаю Страхова и его идеалы, потому что знаю, что он ходить в библиотеку каждый день и носить черную шляпу и серое пальто. И что потому идеалы Страхова суть: хождение в библиотеку и серое пальто, и страховщина. Случайные две, самые внешние формы — самодержавие и православие, с прибавлением народности, которая уже ничего не значит, выставляются идеалами. Идеалы Страхова — хождение в библиотеку, серое пальто и страховщина. Сказать, я знаю народные идеалы, очень смело, но никому не запрещено. Это можно сказать, но надо сказать ясно и определенно, в чем я полагаю, что они состоят, и высказать действительно нравственные идеалы, а не блины на масленице или православие, и не мурмолку или самодержавие.
Ошибка вашей статьи почти та же. Вы осуждаете во имя идеалов народа и не высказываете их вовсе в первых двух статьях и высказываете неопределенно для других (для меня ясно) в последних статьях. В последних статьях вы судите с высоты христианской и тут народ ни при чем. И эта одна точка зрения, с которой можно судить. Народ ни при чем. Сошелся этот какой то народ с той точкой зрения, которую я считаю истинной, — тем лучше, не сошелся, — тем хуже для народа. И как только вы стали на эту точку зрения, то выходит совсем обратное тому, что было в прежних статьях. То были злодеи, а то явились те же злодеи единственными людьми, верующими — ошибочно,— но все таки единственными верующими и жертвующими жизнью плотской для небесного, т. е. бесконечного.
Дорогой Николай Николаич. Богатому красть, старому лгать, — недолго мне осталось жить, чтобы не говорить прямо всю правду людям, которых я люблю и уважаю, как вас. Разберите, что я говорю, и если не правда, — укажите, а если правда, то и мне при случае скажите такую же правду. Ваше молчание тяготило меня. Я дорожу и не перестану дорожить дружеским общением с вами. […]
Я живу по-старому, росту и ближусь к смерти все с меньшим и меньшим сомнением. Все еще работаю и работы не вижу конца.
1 Иван Сергеевич Аксаков (1823—1886) — младший сын писателя С. Т. Аксакова, публицист, в то время редактор газеты ‘Русь’.
Н. Н. Страхову. Неотправленное.
1881 г. Июня 1—5?
Мне всегда делается ужасно грустно, когда я вдруг с человеком, как вы, с которым мы всегда понимаем друг друга, вдруг упираюсь в тупик. И так мне сделалось грустно от вашего письма.
Я сказал вам, что письма ваши мне не понравились, потому что точка зрения ваша неправильна, что вы, не видя того, что последнее, поразившее вас зло произошло от борьбы, обсуживаете это зло. Вы отвечаете мне: ‘я не хочу слышать ни о какой борьбе, ни о каких убеждениях, если они приводят к этому и т. д.’. Но если вы обсуждаете дело, то вы обязаны слышать. Я вижу, что чумака 100-летнего убили жесточайшим образом колонисты1 и юношу прекрасного Осинского2 повесили в Киеве. Я не имею никакого права осуждать этих колонистов и тех, кто повесил Осинского, если я не хочу слышать ни о какой борьбе. Только если я хочу слышать, только тогда я узнаю, что чумак убил 60 человек, a Осинский быль революционер и писал прокламации. Вас особенно сильно поразило убийство царя, вам особенно противны те, которых вы называете нигилистами. И то, и другое чувства очень естественные, но для того, чтобы обсуживать предмет, надо стать выше этих чувств, а вы этого не сделали. И потому мне не понравились ваши письма. Если же я и потому, что вы упоминаете о народе, и потому, что вы особенно строго осуждаете это убийство, указывая, почему это убийство значительнее, чем все те убийства, среди которых мы живем, предположим, что вы считаете существующей русский государственный строй очень хорошим, то я это сделал для того, чтобы найти какое-нибудь объяснение той ошибки, которую вы делаете, не желая слышать ни про какую борьбу и вместе с тем обсуживая один из результатов борьбы. Ваша точка зрения мне очень, очень знакома (она очень распространенная теперь и очень мне не сочувственна). Нигилисты — это название каких-то ужасных существ, имеющих только подобие человеческое. И вы делаете исследование над этими существами. И по вашим исследованиям оказывается, что даже когда они жертвуют своею жизнью для духовной цели, они делают не добро, но действуют по каким то психологическим законам бессознательно и дурно.
Я не могу разделять этого взгляда и считаю его дурным. Человек всегда хорош и если он делает дурно, то надо искать источник зла в соблазнах вовлекавших его в зло, а не в дурных свойствах гордости, невежества. И для того, чтобы указать соблазны вовлекшие революционеров в убийство нечего далеко ходить. Переполненная Сибирь, тюрьмы, войны, виселицы, нищета народа, кощунство, жадность и жестокость властей — не отговорки, a настоящий источник соблазна.
Вот что я думаю. Очень жалею, что я так не согласен с вами, но не забывайте, пожалуйста, что не я обсуживаю то зло, которое творится, вы обсуживаете, и я сказал только свое мнение и не мнение, a объяснение, почему мне не нравятся ваши письма. Я только одного желаю, чтобы никогда не судить и не слышать про это. […]
1 Вероятно факт, взятый для примера Толстым, из уголовной хроники того времени.
2 Валериан Андреевич Осинский (1853—1879) — революционер-террорист, главный организатор террористических актов на юге, землеволец. 7 мая 1879 г. был судим за вооруженное сопротивление и принадлежность к террористической партии, приговорен к смертной казни и казнен 14 мая.
С. А. Толстой
1881 г. Августа 6.
[…] Что ты пишешь в одном письме1, что мне, верно, так хорошо в этой среде2, что об доме и своем быте я буду думать с неудовольствием, это как раз наоборот. Все больше и лучше думаю о вас. Ничто не может доказать яснее невозможность жизни по идеалу, как жизнь и Бибикова с семьей, и Василия Ивановича. Люди они прекрасные, всеми силами, всей энергией стремятся к самой хорошей, справедливой жизни, а жизнь и семьи стремятся в свою сторону, и выходит среднее. Со стороны мне видно, как это среднее, хотя и хорошо, как далеко от их цели. Тоже переносишь на себя и научаешься довольствоваться средним. Тоже среднее в молоканстве, тоже среднее в народной жизни, особенно здесь. […]
1 С. А. Толстая писала в письме от 30 июля: ‘Но тебе там и вообще интереснее, спокойнее, симпатичнее жизнь, чем дома. Это жалко, но это так’.
2 Толстой находился в это время в своем самарском имении и лечился кумысом.
А. А. Бибикову и В. И. Алексееву.
1881 г. Сентября 1—5?
[…] Я попал сюда в страшный сумбур — театр, гости, суета и странно — ушел в себя и чувствовал, и чувствую себя лучше, чем когда-нибудь. Несогласие мое с окружающей жизнью больше и решительнее, чем когда-нибудь, и я все яснее и определеннее вижу свою роль и держусь ее.
Смирение и сознание того, что все, чтР мне противно теперь, есть плод моих же ошибок и потому прощение других и укоризна себе. […]
Алексей Алексеевич Бибиков (р. 1837 г. — ум. 30 марта 1914 г.) — помещик Тульской губ., Чернского у., происходил из дворян Козельского у., Калужской губ., в 1862 году окончил Харьковский университет по отделению естественных наук физико-математического факультета, по окончании был мировым посредником. В 1866 г. привлекался по делу Каракозова. После суда, до которого он просидел около шести месяцев в тюрьме, был сослан в г. Кадников, Вологодской губ., где пробыл около двух лет. В 1868 г. его перевели в Великий Устюг, той же губернии, а через год, по болезни, в Воронеж. В 1870 г. ему было разрешено поселиться в своем имении в Тульской губернии под надзором полиции. По возвращении из ссылки он отдал всю землю крестьянам, оставив себе несколько десятин, женился на крестьянке и сам стал вести свое хозяйство на земле, ничем не отличаясь от окружавших его крестьян. К какому времени относится его знакомство с Толстым, в точности сказать нельзя. Известно, что рекомендовала его Толстому, в качестве управляющего Самарским имением Толстых, пользовавшая Софью Андреевну акушерка М. И. Абрамович. Повидимому, это было в 1878 г., так как в этом году в письмах Толстого к жене он упоминается уже как ‘управляющий’. В должности управляющего он пробыл до 1884 г., когда должен был оставить Самарское имение, вследствие столкновения с С. А. Толстой. Нужно отметить, что за свое пребывание в Самарской губернии он подвергся вторичному надзору полиции. 28 июня 1883 г. о Бибикове было возбуждено дело. Было произведено у него несколько обысков, не давших однако никаких результатов для его обвинения. Становой пристав доносил о нем: ‘Бибиков занимается посевом хлеба и извозом по найму, причем иногда сам отправляется в Самару на возу с хлебом и не отказывается от черной работы (подмазывает колеса и впрягает лошадей). Башкиры считают его очень хорошим барином и выражаются о нем так: с барином он барин, с мужиком — мужик’ (см. А. Дунин, ‘Граф Л. Н. Толстой и толстовцы в Самарской губернии’ — ‘Русская мысль’ 1912, 11). — После ухода из имения Толстого А. А. Бибиков поселился невдалеке на земле, снятой в аренду в удельном ведомстве. В 1891 г. работал в Самарской губернии на голоде. В 1906 г. избран в первую государственную думу. — О А. А. Бибикове люди близко знавшие его отзывались как о ‘честном деятеле, убежденном народнике, на деле проводившем свои идеи, и человеке кристально-чистом, скромном и любящем’. По своим взглядам он примыкал к возникшему в 1870-х годах кружку ‘богочеловеков’, основателем которого был А. К. Маликов, с которым Бибикова соединяла долголетняя дружба, хотя он, повидимому, не вполне разделял это учение. Толстой ценил А. А. Бибикова за его искренность, мягкость и неутолимое стремление ‘к самой хорошей, справедливой жизни’.
В. И. Алексееву.
1881 г. Ноября 15—30?
[…] Вы недовольны собой, что же мне то сказать про себя? Мне очень тяжело в Москве. Больше двух месяцев я живу и все также тяжело. Я вижу теперь, что я знал про все зло, про всю громаду соблазнов, в которых живут люди, но не верил им, не мог представить их себе, как вы знали, что есть Канзас по географии, но узнали его только когда приехали в него. И громада этого зла подавляет меня, приводить в отчаяние, вселяет недоверие. Удивляешься, как же никто не видит этого?
Может быть мне нужно было это, чтобы яснее найти свой частный путь в жизни. Представляется прежде одно из двух: или опустить руки и страдать бездеятельно, предаваясь отчаянию, или мириться со злом, затуманивать себя винтом, пустомельем, суетой. Но, к счастью, я последнего не могу, а первое слишком мучительно, и я ищу выхода. Представляется один выход — проповедь изустная, печатная, но тут тщеславье, гордость и может быть самообман и боишься его, другой выход — делать доброе людям, но тут огромность числа несчастных подавляет. Не так, как в деревне, где складывался кружок естественный. Единственный выход, который я вижу — это жить хорошо — всегда ко всем поворачиваться доброй стороной. Но этого все еще не умею, как вы. Вспоминаю о вас, когда обрываюсь на этом. Редко могу быть таким — я горяч, сержусь, негодую и недоволен собой. Есть и здесь люди. И мне дал Бог сойтись с двумя. Орлов1 один, другой и главный Николай федорович федоров.2 Это библиотекарь Румянцевской библиотеки. Помните я вам рассказывал. Он составил план общего дела всего человечества, имеющего целью воскрешение всех людей во плоти. Во-первых, это не так безумно, как кажется. (Не бойтесь, я не разделяю и не разделял никогда его взглядов, но я так понял их, что чувствую себя в силах защитить эти взгляды перед всяким другим верованием, имеющим внешнюю цель.) Во вторых и главное, благодаря этому верованию он по жизни самый чистый христианин. Когда я ему говорю об исполнении Христова учения, он говорить: да это разумеется, и я знаю, что он исполняет его. Ему 60 лет, он нищий и все отдает, всегда весел и кроток. Орлов, пострадавший — 2 года сидел по делу Нечаева3 и болезненный, тоже аскет по жизни, и кормит 9 душ, и живет хорошо. Он учитель в железнодорожной школе.
Соловьев4 здесь. Но он головной. Еще был я у Сютаева.5 Тоже христианин и на деле. […]
Казалось бы хорошо, но нет, нет спокойствия. Торжество, равнодушие, приличие, привычность зла и обмана давят. Сижу я все дома, утром пытаюсь работать — плохо идет, часа в 2, 3 иду за Москву реку пилить дрова. И когда есть сила и охота подняться, это освежает меня, придает силы, — видишь жизнь настоящую и хоть урывками в нее окунешься и освежишься. Но когда не хожу. Тому назад недели 3 я ослабел и перестал ходить, и совсем было опустился — раздражение, тоска. Вечером сижу дома и одолевают гости. Хоть и интересные, но пустые разговоры и теперь хочу затвориться от них. […]
Василий Иванович Алексеев (р.15 декабря 1848 г. — ум. 11 августа 1919 г.) происходил из тамбовских дворян, родился в Псковской губернии в поместье отца своего ‘Подсосково’. В 1869 г. окончил Псковскую гимназию, а в 1873 году Петербургский университет по физико-математическому факультету. Еще в университете сошелся с близким ему по взглядам (впоследствии известным политическим деятелем) Н. В. Чайковским, примкнув к его кружку, который ставил своей целью ‘служение народу’ и распространение знаний среди рабочих и крестьян. По окончании университета В. И. Алексеев начал вести занятия с фабричными рабочими в Петербурге, занимаясь наряду с естественными и общественными науками и разбором Евангелия. В это же приблизительно время он познакомился с А. К. Маликовым и его учением, оказавшим на В. И. Алексеева громадное влияние. Осенью 1875 г. вместе с Н. В. Чайковским, А. К. Маликовым, В. Ф. Орловым и др. эмигрировал в Америку, где в штате Канзас они организовали земледельческую общину. Однако, просуществовав до 1877 г., община распалась, и летом того года В. И. Алексеев возвратился в Россию. В конце лета 1877 г. поступил к Толстым в качестве учителя их старшего сына Сергея Львовича, и прожил у них четыре года. За это время близко сошелся со Львом Николаевичем, который заинтересовался его личностью, жизнью и взглядами, во многом сочувственными и сходными с тогдашними мыслями Толстого. Всегда поддерживая Льва Николаевича в его исканиях правды и смысла жизни и являясь почти единственным человеком, сочувствующим его религиозно-этическим верованиям, В. И. Алексеев стал для Толстого близким и дорогим. Однако это сближение его со Львом Николаевичем вызвало неудовольствие со стороны Софьи Андреевны, со временем перешедшее в явную вражду. Вследствие этого 2 июня 1881 г. В. И. Алексеев вынужден был покинуть дом Толстых. По предложению Льва Николаевича он поселился в их Самарском имении, где управляющим был его давнишний знакомый А. А. Бибиков. Там В. И. Алексееву был отведен участок земли. Но спустя четыре года, после нового столкновения с Софьей Андреевной на почве хозяйственной (в переписке), он уехал и поступил домашним учителем к Д. И. Воейкову в его Симбирском имении. В 1891 г. служил в качестве контролера Харьковско-Азовской железной дороги. В 1894 г. был назначен инспектором сельскохозяйственного ремесленного училища имени Чижова, близ Чухломы, Костромской губ. В 1900 г. был приглашен в Нижний Новгород на место директора вновь открытого Коммерческого училища, где и оставался до своей смерти. — В течение всей своей жизни В. И. Алексеев не переставал интересоваться Толстым и не прерывал с ним сношений, об этом свидетельствует их переписка. Помимо этого он несколько раз наезжал к Толстым и в Москву, и в Ясную поляну.
1 Владимир Федорович Орлов (1843—1898). Привлекался по делу Нечаева. С Толстым познакомился в 1881 году, в бытность свою учителем одной железнодорожной школы. Лев Николаевич высоко ценил его выдающийся ум, самобытность, независимость характера и взглядов. Жизнь же его, настоящего пролетария, всегда внушала Толстому безграничное уважение.
2 Николай Федорович Федоров (1824—1903), философ, библиотекарь Румянцевского музея, автор большого труда ‘Философия общего дела. Статьи и письма’, т. 1. Верный. 1906. Не для продажи, т. 2, М. 1913. В его статьях много высказываний против Толстого. Был известен своей праведной, строго ригорической жизнью. О нем Ант. Гинкен в своей статье ‘Идеальный библиотекарь Н. Ф. Федоров’ (‘Библиотекарь’ вып. I 1911) говорил, как о человеке ‘совершенно феноменального бескорыстия и аскетического презрения к деньгам и ко всем матерьяльным благам’. В. А. Кожевников писал о его жизни: ‘Из своего ничтожного заработка он отдавал всё, что можно было отдать, оставляя лишь столько, сколько требовалось для уплаты за тесный угол жилья, да за пропитание, настолько скудное, что ему приходилось по долгим месяцам обходиться без горячей пищи. У него не было ни матраса, ни подушки, ни шубы, он не признавал иного платья, кроме сильно поношенного и служившего ему до тех пор, пока оно не превращалось в лохмотья. Никакой обстановки! При каждом перемещении с квартиры раздавались последние жалкие вещи…. из бюджета даже в 17 р. 50 к. в месяц (пенсия) оказывались остатки, которые все шли на помощь просившим и не просившим. И, несмотря на это довольство столь малым, всё еще какая-то нервная боязнь денег, как чего-то ядовитого, заразного, мерзкого. — Как ни трать их, а они всё еще остаются проклятые! — восклицал он с неподдельным испугом, когда находился какой-нибудь забытый грош в кармане’ (В. А. Кожевников, ‘Н. Ф. Федоров. Опыт изложения учения по изданным и неизданным произведениям, переписке и личным беседам’. М. 1908). — Толстой глубоко уважал его за его жизнь и ставил ее для себя примером.
3 Сергей Геннадьевич Нечаев (1847—1883) — революционер. В начале 1869 г. был одним из руководителей ‘студенческих беспорядков’. Затем организовал несколько тайных революционных кружков, объединенных в одно общество под названием ‘Народная расправа’. Осенью 1869 г. Нечаев, заподозрив в отступничестве в одном из главных московских кружков некоего студента Иванова, отдал приказание от лица комитета общества убить Иванова, что и было исполнено при его участии. После этого Нечаев уехал за границу. В России же начались аресты, поведшие к так называемому ‘Нечаевскому делу’, в котором привлекалось восемьдесят семь человек. В 1872 г. Нечаев был выдан швейцарским правительством, как уголовный преступник. При помощи шпиона Степковского был схвачен и отправлен в Россию, где был судим судом присяжных и приговорен к двадцати годам каторги, но был тайно посажен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Там же умер от общей водянки 21 ноября 1882 г.
4 Владимир Сергеевич Соловьев. В Дневнике от 5 октября 1881 г. Толстой записывает о Соловьеве: ‘Соловьев бедный, не разобрав христианства, осудил его и хочет выдумать лучше. Болтовня, болтовня без конца’.
5 Василий Кириллович Сютаев (1819—1892) — самобытный народный религиозный мыслитель, крестьянин дер. Шевелино, Новоторжского у. Тверской губ. Имел огромное влияние на Толстого в период определения его религиозных взглядов. Лев Николаевич всегда говорил о Сютаеве, как об одном из главных своих учителей.
С. А. Рачинскому.
1881 г. Ноября 15 — декабрь?
[…] Но богатому красть — старому лгать. Ваши статьи в Руси мне не понравились. Есть неопределенно-православное направление, — которое есть не только признание факта требований народа, но к которому, к православию, выражается ваше сочувствие. Сочувствие же ваше не непосредственное и вместе с тем не разъясненное. —
Чтобы не ходить около, скажу вам прямо, чем я себя считаю: Я считаю себя христианином. Учение Христа есть основа моей жизни. Усомнившись в нем, я бы не мог жить, но православие сознанное, связанное с церковью, с государством, есть для меня основа всех соблазнов, есть соблазн, закрывающий Божескую истину от людей. И я хочу и должен никого не ненавидеть, но полагаю, что хула на святого духа не простится, и ненавижу эту хулу. […]
Н. Н. Страхову.
1881 г. Ноября 23?
[…] Правда, что мне тяжело. Бывает очень больно. Но боль эту не отдам за 10 лет веселой, приятной жизни. Даже странно сказать: не отдам за веселую приятную жизнь. Она то мне и противна, а дорога, хотя не больно, та деятельность, которая может выйти из этой боли. […] Интересных мне людей я вижу много, но зачем? Учиться мне уж нечему от людей. А жить так, как я выучился, я не умею. И все ищу, и стараюсь, и все недоволен собой.
[…] Мне сердиться на вас не только не за что, но я знаю, что нет человека, который бы так по моему понимал меня, как вы. У меня только происходить иногда по отношению вас обман чувств: ‘если этот человек так понимает меня, то как же он не разделяет моих чувств и в той же мере?’ иногда говорю я себе об вас. И разумеется я говорю вздор, доказывающий только то, что я не умею так понимать вас, как вы меня, и потому не вижу ваших чувств также ясно, как вы мои. […]
1882
А. А. Толстой.
1882 г. Февраля 9—10?
[…] ради Христа не обращайте меня и не жалейте меня, именно ради Христа. Христос это любовь и согласие, а уж я слишком узнал, что те самые, которые професируют любовь к Христу, те и нарушают это согласие во имя его.
А. А. Толстой. Неотправленное.