‘За два года’. Сборникъ статей изъ ‘Искры’. Часть первая.
Изъ жизни и печати.
(20-го ноября 1904 г. No 78).
Изъ жизни и печати.
(20-го ноября 1904 г. No 78).
* * *
* * *
* * *
Ф. Данъ.
Из жизни и печати, Дан Федор Ильич, Год: 1904
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Петербургская весна, какъ извстно, не можетъ обойтись безъ помощи начальства. Слабой сверной природ, тусклому сверному солнцу не подъ-силу справиться въ короткй положенный срокъ съ той грудой мерзлой нечисти и навоза, которая скапливается на петербургскихъ улицахъ за долгую зиму. И потому, лишь только выглянули первые лучи весенняго солнца, начальство начинаетъ помогать природ, и тысячи заступовъ скалываютъ толстой слой смшаннаго съ грязью уличнаго льда. Уже не по атому ли петербургскому образцу думаютъ наши воители либерализма устроить ‘весну’ всероссйскую! Какъ понять иначе, что теперь, когда вся страна въ страстномъ напряжени ждетъ смлаго слова, теперь, когда десятилтя трусливой тактики просьбъ и ‘надеждъ’ повысили наглость самодержавнаго правительства до чудовищной авантюры японской войны, теперь, когда совершенно исключительное стечене историческихъ обстоятельствъ дало возможность либерализму пятой раздавить самодержавнаго дракона: какъ понять, что въ разгаръ ‘гласности’, подъ ‘громъ обличительныхъ статей’ ‘Русс. Вд.’ заявляютъ, будто ‘можно надяться, что правительство захочетъ прислушиваться къ голосу общества и благосклонно отнесется въ его горячимъ пожеланямъ’? Боле того: будто ‘самому правительству не чуждо сознане пользы и необходимости общественнаго содйствя?’ Неужели этимъ старымъ дтямъ такъ и суждено ничему не научаться и ничего не забывать? Неужели имъ такъ и не суждено понять, что только мимолетную петербургскую весну можетъ длать начальство въ сотрудничеств со стихей? Неужели имъ такъ и не суждено понять, что содйстве не дворниковъ, а народа, нужно для наступленя истинной весны всероссйской? Неужели они такъ и и не поймутъ, что теперь время не просьбъ, а требованй, не дипломатическихъ ходовъ, а открытой борьбы? ‘Надежды на правительство теперь — это измна, каждый день откладываня открытаго протеста — это преступлене. Съ народомъ или противъ народа — вотъ два пути, другихъ нтъ, и противъ народа значитъ противъ свободы, ибо только могучй заступъ народа можетъ снять съ русской земли тотъ толстый пластъ замерзшей грязи, имя которому деспотизмъ.
Пока ‘весна’ успла растопить лишь самый верхнй слой этого пласта, и — боги праведные!— каке уже пошли ароматы! Цлыя тучи ‘обличенй’ несутся со всхъ сторонъ, и остается лишь удивляться той кротости и истинно христанскому долготерпню, съ которымъ россйскй обыватель переносилъ вс казни египетскя, терпливо дожидаясь минуты, когда тысячи труповъ на поляхъ Манчжури, сотни миллоновъ безслдно растраченныхъ народныхъ денегъ и грозящее государственное банкротство дадутъ ему, наконецъ, возможность велитъ хоть часъ своихъ горестей на газетные столбцы. И какихъ, можно сказать, ‘первобытныхъ’ горестей! Почитайте -ка ‘Русь’, ‘Нашу Жизнь’, ‘Право’, ‘Русскя Вдомости’ и ихъ провинцальныхъ соратниковъ. Прежде всего, со всхъ концовъ Росси послышалось: бьютъ бьютъ, бьютъ. Бьютъ на улицахъ, въ участкахъ, бьютъ въ тюрмахъ, бьютъ въ казармахъ, бьютъ даже докторовъ въ генеральскихъ квартирахъ! Кулакъ царилъ и царитъ во-вою, онъ безвозбранно гулялъ и гуляетъ по обывательскимъ спинамъ, а вотъ же терпли до сихъ поръ, сердешные! И лишь теперь, наконецъ, раздался ‘вопль наболвшей души’. Но не только бьютъ обывателя, надъ нимъ издваются. Его тащутъ на каждомъ шагу въ участокъ, его законапачиваютъ въ тюрьму, въ которой окна закладываютъ кирпичами и завшиваютъ щитами, его ссылаютъ въ мста, куда дйствительно, никакой Макаръ телятъ не гонялъ, его судятъ судомъ неправеднымъ, и, какъ нын публично выясняется, самъ верховный стражъ правосудя — сенатъ въ своихъ толкованяхъ законовъ совершенно открыто руководствовался юридической нормой, извстной подъ названемъ ‘чего прикажете?’ И все это терплъ обыватель. Терплъ онъ и то, что читать ему позволяли лишь житя святыхъ — съ изъятемъ ‘опасныхъ’ мстъ,— а писать разршали обо всемъ, ‘кром’ вншней и внутренней политики, да еще плохого нрава голубей.
Мудрено ли, что теперь, лишь только проткрылись двери, ведущя въ завтный рай ‘гласности’, тысячи обывателей наперерывъ другъ передъ другомъ спшатъ повдать мру свои страданя? Но, вмст съ страданями, они всенародно докладываютъ и о своемъ терпни. Они докладываютъ, что на ихъ глазахъ били, сажали въ тюрьмы, ссылали, вшали, разстрливали, урзывали языки, сковывали рука, а они… они ходатайствовали, они ‘надялись’, они просили. И еще разъ спросимъ: неужели и теперь еще найдутся люди, которые будутъ одновременно говорить о ‘правопорядк’ и ходатайствахъ, о ‘гарантяхъ’ и надеждахъ, о свобод и просьбахъ?
Не только обыватель воспользовался весеннимъ просторомъ, чтобы излить свои печали. И пауки самодержавной бюрократи, какъ водится, готовые състь другъ друга въ той тсной банк, куда загнали ихъ сейчасъ историческя судьбы, спшатъ свести публично свои счеты и взвалить другъ на друга вину за тотъ крахъ, который принесла самодержавю война. Времена теперь смутныя, что будетъ — неизвстно, и ‘на всякй случай’ не мшаетъ зарекомендовать себя публик съ отличной стороны.
Очень поучительна полемика, которая ведется теперь на страницахъ газетъ между министромъ иностранныхъ длъ и адмираломъ Алексевымъ. Разумется, высокоблагородные господа не изволятъ пачкать въ чернилахъ свои собственные руки, да и занятье-то для нихъ непривычное. Не въ ‘писакъ’ же имъ превратиться, по извстному просвщенному выраженю! Но въ ‘писакахъ’ недостатка не бываетъ и г. министръ изволитъ говорить устами ‘Петербургскаго Телеграфнаго Агентства’, а г. адмиралъ — кто бы могъ подумать это?— устами того самаго ‘Нов. Времени’, которое не уставало ‘обличать’ его въ помх ‘единокомандованю’ Куропаткина.
И министру и адмиралу очень хочется свалить съ себя отвтственность за т ужасныя пораженя, которыя не перестаютъ терпть русская армя и флотъ съ самаго начала войны. Ради этого, пресловутый сухопутный адмиралъ, немедленно по прибыти въ Петербургъ, заявилъ сотруднику парижской газеты ‘Echo de Paris’ для распубликованя, что, если русскй флотъ оказался ‘неподготовленнымъ’, то вина падаетъ отнюдь не на него, Алексева, завдывавшаго флотомъ, а на ‘успокоительныя’ телеграммы, полученныя имъ изъ Петербурга посл разрыва дипломатическихъ отношенй между Россей и Японей. Очевидно, славный адмиралъ самъ никакъ не могъ догадаться, что разрывъ переговоровъ означаетъ войну и, если бы ему это во-время объяснили, то, конечно, въ одн сутки россйскй флотъ былъ бы приведенъ въ полную ‘готовность’. Такя ли чудеса можетъ творить русскй ‘витязь’!
Министръ иностранныхъ длъ не могъ, съ другой стороны, допустить такой ‘клеветы’, которая такъ явно обличала ‘непредусмотрительность’, или, проще говоря, ребяческую наивность и самомнне россйской дипломати. И онъ пустился въ ‘опроверженя’. Увы, этотъ походъ въ область гласности былъ для бднаго дипломата крайне неудаченъ. Не только совершенно несомннно установлено, что министерство иностранныхъ длъ посл разрыва переговоровъ додумалось только до того, что теперь, дескать, нужно ‘выжидать развитя событй’, о чемъ ‘Прав. Встникъ’ и поставилъ публику въ извстность одновременно съ телеграммой о минной атак японцевъ, выбившей изъ строя три русскихъ судна,— но боле того: ‘Новое Время’, при сей окази, разоблачило весьма пикантный эпизодъ. По поводу статьи ‘Нов. Времени’ о неминуемости войны посл разрыва переговоровъ, ‘графъ Ламздорфъ просилъ Плеве внушить редакторамъ газетъ’ и пр. и пр. И Плеве, конечно, ‘внушилъ’. А затмъ публику пытались одурманить вышеупомянутымъ, столь своевременнымъ, сообщенемъ въ ‘Прав. Встник’. Неизвстно, впрочемъ, хотли-ли эти жалке люди просто отстрочить хоть на день объявлене о своемъ преступлени, или они, въ безумномъ самоослплени, дйствительно, думали, что ‘войны не будетъ’, потому что они ‘хотятъ мира’.
Судя по тому, что адмиралъ Алексевъ за ‘свойственныя’ ему ‘энергю и распорядительность’ и за ‘боевыя заслуги’ получилъ тоько что въ знакъ ‘искренней благодарности’ орденъ Георгя третьей степени, побда въ полемик остается пока за нимъ.
Всмъ ‘весна’ принесла хоть какую-нибудь отраду, даже адмиралу Алексеву. Только Грингмутъ съ братьей остался обдленнымъ. Да и каково, въ самомъ дл, положене этихъ ‘разбойниковъ пера и мошенниковъ печати’, когда изъ всхъ поръ сдавленнаго ‘режимомъ’ русскаго народа несется одинъ дружный крикъ — ‘свободы’! Каково положене этихъ гадовъ, такъ приспособившихся къ кромшной тьм покойныхъ ‘старыхъ порядковъ’, теперь, когда грядущая заря свободы бросаетъ первые отблески свои? Г. Грингмутъ и К. не пишутъ теперь: они, воистину, ‘брызжутъ слюною бшенной собаки’. И только меланхолическя воспоминаня о ‘славномъ царствовани Александра III’ скорбной нотой врываются въ неумолкающй лай цпныхъ псовъ Страстного бульвара.
Нтъ тхъ казней, которымъ бы мысленно не подвергъ г. Грингмутъ зловредныхъ ‘либераловъ’. Даже къ японцамъ онъ согласенъ отнестись съ большей снисходительностью, чмъ къ ‘шайк политическихъ воровъ’. Но мало однихъ словесныхъ громовъ, ‘Моск. Вд.’ ршили мобилизовать ‘народныя’ силы въ защиту ‘стяга самодержавя’. ‘Почему молчитъ дворянство? Можетъ ли молчать дворянство?’ завопилъ г. Грингмутъ. И ‘дворянство’ начало ‘топорщиться’. ‘Дворянинъ’ Павловъ потребовалъ къ отвту г. Петрункевича, изумляясь, что у этого злодя либерализма ‘не дрогнетъ рука останавливать ходъ истори, утверждая, что наша колональная политика не иметъ ни малйшихъ шансовъ на успхъ’. ‘Укажите, каке ‘соки’ тянутъ изъ народа?’ вопилъ ‘дворянинъ’ Павловъ, ‘укажите ‘путы’, изъ которыхъ онъ рвется!’ Въ другой стать тотъ же неустрашимый дворянинъ ‘доказалъ’, что не только народъ не связанъ ‘путами’, но, можно сказать, задыхается подъ бременемъ правъ: и къ земл-то онъ прикрпленъ (по ‘дворянину’ Павлову, ‘обезпеченъ землей’), и въ Сибирь можетъ убгать отъ голодухи и малоземелья, и даже самыя непосильныя подати существуютъ только для того, чтобы демонстрировать ‘право’ крестьянина не быть проданнымъ лично съ аукцона. Вообще, много храбрости обнаружилъ пылкй ‘дворянинъ’. Даже отступлене Куропаткина у него превратилось въ ‘наступлене’, ибо, хотя русскя войска сдлали ‘двсти верстъ движеня назадъ’, но ‘походъ за 10.000 верстъ въ чужой стран называется движенемъ впередъ, а не отступленемъ’. Доказавъ такъ блистательно, что за 10.000 верстъ ‘движене назадъ’ называется ‘движенемъ впередъ’, храбрый воитель, ужъ, разумется, шутя, доказываетъ, что русскй народъ благоденствуетъ и ничего такъ не желаетъ, какъ перегрызть горло всмъ господамъ Петрункевичамъ.
Отклики на письмо Павлова показали всю силу той рати, которая готова мобилизоваться подъ знаменемъ г. Грингмута. Увы, увы! Дватры ‘дворянина’, нкая ‘русская’, якобы томившаяся незнанемъ, что у нея есть на свт единомышленники и теперь, посл письма Павлова, облегченно вздохнувшая (та же русская, впрочемъ, съ такимъ же изумленемъ привтствовала за нсколько нумеровъ до того нкоего ‘честно и по-русски думающаго студента’), да какая-то княгиня Вадбольская — вотъ и все. Объявилось, правда, семеро ‘сочувствующихъ’ крестьянъ, но, къ негодованю г. Грингмута, сейчасъ же обнаружилось, что это какой-то шутникъ мистифицировалъ редакцю. При такомъ изобили силъ, собственно только и оставалось бы послдовать совту премудрой княгини и ждать, что ‘святая Русь умолитъ помазанника Божя на колняхъ не давать воли ея внутреннимъ врагамъ’.
Но ‘сила всегда молчитъ, топорщится безсиле’. И потому-то именно другой ‘дворянинъ’ С. Нилусъ вздумалъ грозить ‘внутреннимъ врагамъ’ русской ‘Вандеей’, да какой еще! ‘Молчитъ врная русская Вандея, потому что она не клочекъ великаго царства, а вся русская земля, и заговоритъ она только по призыву своего царя, но заговоритъ не какъ Вандея, а ужъ всею своею стомиллонною грудью’.
И, очевидно, для того, чтобы скоре ‘призвали’, въ томъ же столбц г. Юзефовичъ напоминаетъ ‘наиболе поучительный и жестокй ударъ’, который ‘нанесенъ былъ Божьимъ Промысломъ одному изъ покушенй ввести въ Росси государственное самоуправлене’. Этотъ ударъ — убйство Александра II ‘въ тотъ именно моментъ, когда имъ заложенъ былъ первый камень шаткаго политическаго зданя государственнаго самоуправленя, къ счастью для Росси такъ и оставшагося, за его кончиной, непостроеннымъ’. Ясне сказать, кажется, нельзя. Очевидно, при случа пламенные монархисты ‘Моск. Вд.’ ничего не имютъ противъ сошествя Духа Святого въ динамитную бомбу или въ револьверный патронъ. Лишь бы во время ‘Божй Промыселъ’ свое дло длалъ. Надо признаться, серьезность и непреклонность такая, которой не мшало бы поучиться у ‘Моск. Вд.’ кое-кому изъ ‘борцовъ’ либерализма. Тутъ, по крайней мр, люди знаютъ, чего хотятъ и идутъ на проломъ къ тому, чего они хотятъ. Княгин, по ея ‘дамскому положеню’, разршаютъ мечтать о ‘склоненныхъ колняхъ’, но чтобы г. Юзефовичъ съ Грингмутомъ такой маниловщиной занялись… помилуйте, люди, хоть и дике, но взрослые!
Но все же пока — ‘врное дворянство’ молчитъ. ‘Страшно, грозно это молчане’,— пугаетъ насъ ‘дворянинъ’ Нилусъ, ожидающй ‘призыва’. Но Грингмуту не терпится, онъ требуетъ, чтобы дворянство сейчасъ, же сказало ‘свое истинно русское слово’. Боимся, что ‘слово’ его придется Грингмуту не по вкусу, ибо голосъ ‘дикихъ помщиковъ’ будетъ и въ дворянскихъ собраняхъ заглушенъ голосомъ современнаго землевладня, которое также мало можетъ примириться съ самодержавнымъ строемъ, какъ и современная промышленность. И тогда не пожалетъ ли редакторъ ‘Моск. Вд.’, что подстрекнулъ къ вмшательству въ процессъ крушеня абсолютизма еще одну общественную силу, и не останется ли тогда ему, самъ-другъ съ Юзефовичемъ, призвавъ на помощь ‘Божй Промыселъ’, начать готовить бомбы въ подвалахъ дома на Страстномъ бульвар?