Из записок заграничного агитатора, А. К., Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 19 минут(ы)

Изъ записокъ заграничнаго агитатора.

I.
Красный Оффенбахъ и русскіе кожевники.

Красный Оффенбахъ — промышленный городъ, центръ производства портфелей (бумажниковъ) и издлій изъ тонкой кожи.

На станціи меня не встрчаютъ. Приходится самой съ помощью носильщика найти себ обиталище.

Городъ опрятный, гостиница — домъ-особнякъ, должно быть, бывшая вилла какого-нибудь магната-капиталиста изъ Франкфурта. Магазиновъ много, но все дешевка, разсчитано на покупателей со скромнымъ кошелькомъ. На столбахъ, на углахъ улицъ всюду громадные красные плакаты:

‘Wer die Wahrheit ber die Russische Revolution aus berufenen Munde erfahren will, der versume nicht die ffentliche Volksversammlung am Sonntag’ {Кто хочетъ узнать изъ компетентнаго источнику правду о русской революціи, тотъ не долженъ пропустить публичнаго народнаго собранія въ воскресенье…}…

А я пріхала въ понедльникъ!.. Должно быть, надлала хлопотъ устроителямъ…

Неловко, досадно…

Спшу въ редакцію.

Что это? Демонстрація? Празднество? Происшествіе? Пустыя за часъ до этого улицы затоплены народомъ, панели запружены, движеніе трамвая затруднено… Откуда этотъ безконечный потокъ людей?

— Обденный часъ. Это фабричные, служащіе, конторщики,— поясняютъ мн въ магазин.

Въ редакціи меня встрчаютъ холодно, непривтливо. Не потому ли, что я принуждена была отсрочить собраніе? Объясняю причину своего опозданія, извиняюсь…

— Сегодня вечеромъ мы обсудимъ вопросъ о вашемъ собраніи. Вы крайне затруднили дло своей неожиданной отсрочкой, все уже было готово. Публика такихъ сюрпризовъ не любитъ. Мы рискуемъ остаться при пустомъ зал…

Звучитъ почти выговоромъ.

— Давно агитируете по Германіи?

Отвчаю.

— Такъ… Мы о васъ наводили справки въ Берлин, Vorstand одобрилъ…

И тмъ не мене я ощущаю непривычный холодокъ, почти непріязнь…

— Отсюда мы васъ пошлна сверъ, на спеціально-женскія темы. О Россіи тамъ говорить на ‘юитъ. Кстати, у васъ тамъ, въ Россіи, все еще длится экономитез я депрессія?

— Повидимому кризисъ затягивается. Сейчасъ задто уже и текстильное производство, до сихъ поръ оно держалось… Производятся массовые разсчеты…

— Очень печально. И для васъ, и для насъ… Да, да, и для насъ… Ваши русскіе затопили городъ. Они ведутъ себя непозволительно, это — такіе Lumpen {Босяки.}, простите за выраженіе, такія некультурныя животныя, такіе беззастнчивые Lohndrcker’ы {Сбиватели заработной платы.}, что противъ нихъ приходится принимать крайнія мры. Да, какъ это ни прискорбно, а другого выхода нтъ…

— Безчестный народъ… Полное отсутствіе пролетарскаго чувства,— подхватываетъ другой, и, перебивая другъ друга, они продолжаютъ ‘честить’ моихъ соотечественниковъ.

— Позвольте! что же они длаютъ преступнаго? Въ чемъ ихъ вина? Дайте факты… И неужели же ихъ такъ много въ Оффенбах?

— Много ли ихъ?Тысячи, и все еще прибываютъ. Сколько лтъ мы, портфельщики, работаемъ надъ своей организаціей, можемъ съ гордостью сказать — многаго достигли. Я — членъ комитета нашего союза и могу вамъ привести достаточно яркихъ примровъ изъ жизни союза до и посл нашествія русскихъ… Плата’ у насъ выше, чмъ въ остальныхъ мстахъ Германіи, рабочій день ниже, хозяева съ нами считаются… И вотъ — являются ваши русскіе, и что же вы думаете? Насъ, старыхъ, опытныхъ рабочихъ, выпроваживаютъ на улицу… И изъ-за кого? Изъ-за несознательныхъ, некультурныхъ, крикливыхъ русскихъ! Какъ саранча налетли на городъ, осаждаютъ союзъ, требуютъ помощи… Съ какой стати? Вы же не организованы! Ничего не слушаютъ, кричатъ, женщины воютъ, дти плачутъ… Гонишь, не уходятъ… Сядутъ на лстницу профессіональнаго дома, съ дтьми, съ кульками, узелками — и сидятъ… А потомъ и началось: на мсто нашихъ стали на фабрики, повыперли насъ таки… Теперь, поглядите-ка, полюбуйтесь: старые, организованные рабочіе шатаются безъ дла, а этотъ нестоющій народъ, эти Schmntz-Konkurenten {Грязные конкуренты.} заполонили мастерскія. Что вы на это скажете?

— А сколько они денегъ повыклянчили!.. И не только изъ союзной кассы: у частныхъ лицъ въ долгъ позабирали и не отдаютъ. Бывали и худшія дла -кражи.

Я непріятно подавлена, ошеломлена, но, за потокомъ обвиненій, все еще сути дла не схватываю.

Приходъ редактора прерываетъ нашу бесду.

Это — ‘ревизіонистъ’, и у меня къ нему невольное предубжденіе. Но славное, умное лицо, привтливость и простота обхожденія развиваютъ предвзятую непріязнь.

Насъ оставляютъ вдвоемъ. Атмосфера, созданная его коллегами, исчезаетъ, говорится легко и просто, какъ со старымъ знакомымъ.

Прежде всего пробую выяснить, что значитъ эта враждебность къ русскимъ? Откуда? Чмъ вызвана?

Редакторъ улыбается и машетъ рукой.

— Уже успли вамъ нажаловаться?! Это — непріятная исторія. Отчасти изъ-за этого мы васъ и выписали. Собственно не ‘мы’, а ‘я’ настоялъ на этомъ, и не безъ борьбы — имйте это въ виду… Но вашъ рефератъ послужитъ къ уясненію вопроса, и потому я за него стою.

Наконецъ, узнаю ‘суть дла’.

Знаменитый локаутъ кожевниковъ въ Вильн въ 1907 г. повыбросилъ русскихъ кожевниковъ, преимущественно евреевъ, на заграничный рынокъ. Потянулись и въ Оффенбахъ. Публика срая, забитая, изголодавшаяся, безпомощны, какъ дти… Чужіе нравы, чужой языкъ. И встртили ихъ ‘волками’, почуяли ‘злостныхъ конкурентовъ’. Наивно стучались въ союзы, осаждали партійный комитетъ, приставали назойливо, нудно, ждали, требовали помощи, поддержки, указаній… Ихъ отваживали… Что же оставалось длать? На собственный страхъ и рискъ пошли въ заводскія и фабричныя конторы. Соглашались на любыя условія. Разв можно винить ихъ за это — ‘этихъ жалкихъ, наивныхъ, голодныхъ дтей?’

Но результатъ оказался трагичный: хозяева обрадовались давно невиданной дешевой рабочей сил. Стали давать разсчетъ, поплатились старые профессіоналисты, партійно-организованные… Положеніе непріятное, что и говорить!

— Разумется, поднялся ропотъ… А ваши еще преступили цлый рядъ священныхъ для насъ, нмцевъ, традицій, главнымъ образомъ изъ-за своей безпорядочности. Дло дошло до того, что на одномъ собраніи союза портфельщиковъ серьезно обсуждался вопросъ о томъ, чтобы отъ имени союза обратиться въ городское правленіе,— тамъ сейчасъ наше большинство,— и потребовать ‘высылки’ русскихъ за черту города… Порядкомъ тогда повздорить пришлось… И не думайте, что за такое ршеніе стояли ‘оппортунисты’, практики, руководители профессіональнаго движенія… Наши, партійные, изъ лвыхъ, и т подавали голоса за ‘крутыя мры’. Теперь уже страсти нсколько поулеглись, поняли, какой путь должны избрать соціалисты: повели агитацію среди вашихъ, пробуютъ втянуть ихъ въ союзы, издаютъ листки на жаргон… Конечно, все это очень затруднительно: чужой языкъ, не найти агитаторовъ… Кстати, не говорите-ли вы на жаргон? Очень жаль. Признаться я на это разсчитывалъ… Намъ бы это очень сейчасъ пригодилось.

Проситъ въ моей рчи отвести побольше мста положенію евреевъ въ Россіи, освтить причины, заставляющія еврейскихъ рабочихъ спасаться за-границу.

— Если вы сумете нарисовать яркую картину, наши устыдятся своего шовинизма и ясне поймутъ свою ошибку. Не бойтесь бить рзкими словами… Надо встряхнуть ихъ соціалистическую совсть… Втайн почти вся редакція озлоблена на вашихъ… Впрочемъ, сами увидите сегодня вечеромъ, когда будемъ обсуждать вопросъ о вашемъ собраніи… Боюсь, какъ бы нкоторыя лица не стали класть палки въ колеса. Не очень-то жаждутъ вашего реферата,— усмхается редакторъ.— Но за то у васъ будетъ сознаніе, что своимъ выступленіемъ вы сослужите службу и своимъ соотечественникамъ… Итакъ, побольше мужества. ‘Muth und immer mehr Muth’ — таковъ долженъ быть нашъ девизъ.

Вечернее собраніе комитета назначено въ дом профессіональныхъ союзовъ. Внизу — кнейпа, съ билліардомъ, пивомъ, карточной игрой. Выше — рядъ бюро и помщеній: редакціи, союзовъ, комитетовъ и коммиссій. Съ трудомъ отыскиваю помщеніе, гд происходитъ засданіе комитета.

Комната небольшая, увшена снимками съ празднествъ рабочихъ.

Засданіе уже началось. Мелкія, будничныя дла: продленіе цикла вечернихъ лекцій для рабочихъ, расширеніе зданія партійной типографіи, выборы должностнаго лица и т. д.

Сосредоточенныя лица, полныя вниманія къ длу. Повидимому, все рабочіе, за исключеніемъ редактора.

Въ мою сторону направлены любопытствующіе взгляды, редакторъ привтливо киваетъ… Остальные не шевелятся. Порядокъ дня течетъ своимъ чередомъ.

— Пунктъ пятый: вопросъ о перенесеніи собранія русскаго товарища К. съ воскресенія на слдующую субботу, 15-го,— читаетъ секретарь.

— Дло въ томъ, что товарищъ К. не могла выполнить взятаго на себя обязательства провести открытое публичное собраніе въ воскресенье, т. е. вчера, и предлагаетъ перенести его на субботу,— поясняетъ предсдатель.

— Не говоря уже о томъ, что отмна реферата стоила намъ большихъ хлопотъ, что при перенесеніи собранія мы рискуемъ остаться при пустомъ зал, приходится обратить вниманіе товарищей еще и на то обстоятельство, что перенесеніе реферата сопряжено съ новыми расходами для партіи.

— И немалыми,— вставляетъ кассиръ…— Безъ того эта затя дорого обошлась касс: расклейка и печатаніе плакатовъ — 30 марокъ, разсылка объявленій объ отмн семь марокъ,— равномрно, обличительно звучитъ его голосъ.

— Въ виду всего этого,— продолжаетъ предсдатель,— ставлю на обсужденіе вопросъ: переносить ли собраніе на слдующую субботу или вообще отказаться отъ реферата товарища К.?.

Никакъ не ожидала такого оборота и чувствую, какъ безпомощно красню. Редакторъ ободряюще улыбается мн черезъ столъ, но это не искупаетъ непріятности моего положенія.

Одинъ за другимъ берутъ слово члены мстнаго комитета. Время для реферата неблагопріятное… Перенесеніе его на другой день убиваетъ вс шансы на успхъ. Не цлесообразно, поэтому, взваливать на кассу ничмъ не оправдываемые расходы… Въ теченіе пяти дней нтъ фактической возможности оповстить публику, а дла и безъ этого собранія не оберешься, нтъ смысла отвлекать силы отъ непосредственной и необходимой работы.

Подсчитываютъ расходы, вскользь упоминаютъ, что и тема неудачная, не агитаціонная. Явно склоняются къ отмн собранія.

Безпомощно гляжу на редактора. Почему онъ молчитъ и только глаза его дружески, успокоительно мн улыбаются?

— Я думаю, что товарищъ К. ничего не будетъ имть противъ отмны собранія и вмсто Оффенбаха согласится прямо прохать въ G. и W., чтобы провести тамъ рядъ женскихъ собраній?— вопросительно обращается въ мою сторону предсдатель.

Раскрываю ротъ для возраженія, но редакторъ меня перебиваетъ.

— Прошу слова.

И будто нехотя, очень спокойно, очень равнодушно, онъ говоритъ о томъ, что отмна собранія въ Оффенбах принесетъ касс большіе убытки, чмъ перенесеніе на другой день. Добровольными пожертвованіями во время открытыхъ собраній удается обычно покрыть вс расходы. При отмн же реферата уже понесенные расходы такъ и останутся бременемъ на касс. Надо принять во вниманіе, что и референтна уже здсь, слдовательно, ей придется возмстить путевые расходы. Найдетъ ли ревизіонная коммиссія ршеніе объ отмн собранія достаточно мотивированнымъ?.

Ни слова объ ‘идейномъ’ значеніи собранія. Я раздосадована, разочарована. Но движеніе на лицахъ показываетъ, что слова редактора возымли свое дйствіе. Небольшая дискуссія съ цифрами съ обихъ сторонъ,— и подавляющее большинство голосовъ высказывается за перенесеніе собранія на субботу.

— Теперь остается позаботиться о томъ, чтобы на собраніи было достаточно публики,— замчаетъ редакторъ,— Что меня касается, то въ завтрашнемъ номер уже появится объявленіе о реферат, а затмъ пущены будутъ соотвтствующія замтки. Вопросъ исчерпанъ. Могу удалиться.

Вопреки предсказаніямъ и опасеніямъ, въ субботу большой залъ геверкшафсхауза полонъ. Много женщинъ.

— Видите,— говоритъ редакторъ, когда мы усаживаемся съ нимъ за предсдательскій столъ на эстрад,— успли и плакаты напечатать, и публику оповстить… А вдь какъ отнкивались-то!.Что, ловко я тогда дло повелъ?— Смется.— Вы, врно, подумали: что за безпринципный человкъ редакторъ! И все только о финансовой сторон дла хлопочетъ, сейчасъ видно: ‘ревизіонистъ’… Но это былъ единственный способъ добиться соглашенія, если бы я на засданіи коммиссіи задлъ снова идейную сторону собранія, страсти разыгрались бы и ничего бы не вышло. А вы, признайтесь-ка, вроятно, и комитетъ нашъ осудили за то, что финансовая часть играетъ у насъ такую ршающую роль:

— Признаюсь, да.

— Вотъ оно, сейчасъ видно — русская! Вы, русскіе, какъ-то не отдаете себ отчета, что каждый пфеннигъ партійной кассы стоитъ лишеній и жертвъ, что пролетаріи наши, чтобы аккуратно вносить свои взносы, должны все время урзывать свой бюджетъ, отказывать себ часто въ необходимомъ… Какъ же вы хотите, чтобы мы — т, кто знаетъ, изъ какихъ грошей сколочена партійная касса,— относились бы легкомысленно къ этимъ суммамъ, пускали бы деньги на втеръ? Однако, пора и начинать. Сегодня залъ почти цликомъ состоитъ изъ нашихъ кожевниковъ. Помните же мои указанія и будьте мужественны.

Но ‘мужество’ у меня сегодня отсутствуетъ. Въ зал царитъ та недоврчивая, непріязненная атмосфера, которая неуловимыми путями сообщается оратору, связываетъ его языкъ, длаетъ его голосъ глухимъ, вялымъ…

Пара внимательныхъ женскихъ глазъ встрчается съ моими. Старушка — милое, ласковое лицо и какъ слушаетъ! Залъ съ его тысячной аудиторіей исчезаетъ, существуетъ лишь эта старушка, въ тактъ кивающая своею сдой головою съ гладкимъ проборомъ, старушка съ внимательными глазами и доброй улыбкой… Ей, только ей разсказываю я про темныя дянія реакціи, про гибель многихъ тысячъ сыновей такихъ же старушекъ… Побда смняется кризисомъ, репрессіей… Безработица, локауты… Вильна — массовые разсчеты кожевниковъ… Вотъ оно ‘опасное мсто’ моего реферата! Старушка слушаетъ напряженно, внимательно… Ей, только ей буду я говорить о черныхъ ужасахъ погромовъ, о мучительныхъ тискахъ ‘черты осдлости’, о юдоли печали, гоненій, отчаянія еврейскаго народа,— тамъ, на далекой родин… Но будто о колючую стну ударяются мои слова и глухо проносится но зал:

— За своихъ заступается. Еще бы, соотечественники!..

— За своихъ?— Точно бичемъ меня ударили.— Разв это не ваши же братья, спаянные съ вами одними страданіями, одними ужасами безпросвтнаго пролетарскаго существованія.

Быстро, быстро колотится сердце, но еще быстре льются слова, задорне, горяче становится рчь…

Старушка забыта. Я потеряла себя, слилась, растворилась въ единомъ переживаніи со слушателями. Все выше и выше растетъ настроеніе…

Кончила. Окружили, спрашиваютъ о Россіи, жмутъ руки…

— Einen tchtigen deutschen Proletarier sollen Sie heiraten, Genossin {Вамъ, товарищъ, слдуетъ выйти замужъ за настоящаго нмецкаго пролетарія.},— съ чувствомъ желаетъ мн огромнаго роста Genosse, тряся мою руку такъ, что я чуть не вскрикиваю.

Подходятъ кожевники изъ Вильно. Одни благодарятъ, довольны, другіе критикуютъ.

— Вся первая часть — никуда не годилась… Оппортунизмъ чистйшей воды… Посл вашего выступленія на женскомъ конгресс мы отъ васъ ожидали другого. Впрочемъ, конечно, вы — меньшевичка!— И мой критикъ пренебрежительно пожимаетъ плечами.

Предстоитъ традиціонное сидніе въ партійной кнейп, но явное утомленіе даетъ мн поводъ отказаться.

Завтра выступленіе въ сосднемъ мстечк.

II.
Въ Саксонской деревн.

Въ деревн Гауерниц собраніе приходится въ воскресенье днемъ.

Свтлый, солнечный день. Воздухъ прозраченъ, какимъ бываетъ только раннею весной. Зелень полей голубоватая, нжная. Деревня еще уныло голая, но въ вышин на вс голоса уже распваютъ перелетные гости о приближеніи весны.

Идемъ по узкимъ проселочнымъ дорогамъ, что вьются среди полей, и кажется, что это не промышленная Саксонія, а кусочекъ далекой родины… Паромъ черезъ Эльбу, плывемъ лниво, медленно. И рдкіе пшеходы идутъ той тяжелой, степенной походкой, ‘съ развальцемъ’, какая отличаетъ сельскаго жителя отъ стремительнаго горожанина.

— Gut’Tag — привтствуемъ другъ друга при встрч.

Здсь человкъ не теряется въ людскомъ океан, какъ въ город, здсь даже случайный встрчный на счету.

Вотъ и Гауерницъ. Деревушка ничтожная, съ блыми избами, садики, огороды. Въ конц улицы фабричная труба.

— Это фабрика, перерабатывающая тряпье въ бумагу. Единственное промышленное заведеніе Гауерница. Ничтожное по размрамъ, скверно-оборудованное, оно держится тмъ, что цлый рядъ операцій производятся на дому, въ избахъ. Не только въ самомъ Гауерниц, но и въ сосднихъ поселкахъ женщины и дти заняты разборкой тряпья и лохмотьевъ. Этимъ способомъ хозяинъ остается въ двойной выгод: экономитъ на помщеніи и, что еще важне, безъ стсненія, безъ вмшательства закона можетъ эксплуатировать женскія и дтскія силы. Оплата — нищенская, а господинъ фабрикантъ еще длаетъ видъ, что ‘благодтельствуетъ’ населеніе. Даетъ работу не каждому, съ выборомъ: приди да покланяйся ему,— строптивыхъ наказываетъ. И т, мимо кого фура съ тряпьемъ прозжаетъ, не останавливаясь, въ самомъ дл воображаютъ себя ‘обойденными’ и обиженными…

— Темный, забитый нуждой народъ. Еще не пробудился въ нихъ ‘священный огонь недовольства’,— съ улыбкой говоритъ мой спутникъ.— Вотъ и задача вамъ сегодня:, расшевелите ихъ. Покажите, что есть и другая жизнь.. Впрочемъ, явятся все больше мужчины, а они то съ міромъ все-таки соприкасаются. Многіе тутъ только ночуютъвъ семь, а сами работаютъ на желзо-прокатномъ завод. Женщины же,— т, кому бы и послушать здравыя рчи,— тхъ на собраніе не заманишь.

— Если разборка тряпья производится на дому, да еще дтьми, значитъ здсь должны быть постоянныя эпидеміи? Какъ же къ этому относятся ваши саксонскія власти, такъ много хлопочущія о народномъ здравіи?

— Какъ относятся? А вотъ какъ: вспыхнулъ въ прошломъ, году дифтеритъ, сталъ косить не только дтей, но и взрослыхъ. Надялись на разслдованіе условій труда. Коммунальныя власти зашевелились… Но господинъ фабрикантъ — человкъ опытный — зналъ, гд замолвить словечко. Такъ до сего дня никакого разслдованія и не предпринято.

— Сколько женщинъ занято на этой фабрик?

— Это сказать трудно, цифры измнчивы. Вообще же въ Саксоніи переработкой тряпья и лохмотьевъ занято свыше 19 тысячъ женщинъ. Количество не малое, особенно если вспомнить, при какихъ условіяхъ совершается работа: тряпье разбирается въ жилой комнат. Неразобранные тюки хранятся въ кухн… Дти, возвращаясь изъ школы, сразу же засаживаются за это неопрятное дло… Однако, мы пришли. Группа здсь незначительная, собранія у насъ не частыя, и потому помщеніе оставляетъ желать лучшаго.

Дйствительно, помщеніе скромное. Низкая комната въ два окна, раскаленная желзная печь. Человкъ шестьдесятъ тсно сидятъ за длинными столами, пьютъ пиво. И типъ аудиторіи не такой, какъ въ городахъ: одты по праздничному, много яркихъ, пестрыхъ галстуховъ. Лица неподвижныя, застывшія, говору не слышно. Женщинъ съ десятокъ, сидятъ за отдльнымъ столомъ. Некрасивыя, болзненныя, безцвтныя.

Передъ самымъ началомъ собранія дверь съ шумомъ распахивается, величаво вплываетъ высокая, полная ‘бабуся’, въ платочк, въ просторной ситцевой кофт, какія носятъ и у насъ въ деревняхъ. Важно и степенно проплываетъ къ переднимъ мстамъ. За ней, сменя старческими ногами, плетется ея мужъ, маленькій, сухенькій, сгорбленный.

— Такъ. Вотъ и я пришла. Еще никогда не слышала, какъ говорятъ женщины,— солидно на всю комнату заявляетъ ‘бабуся’.— Пусть и онъ послушаетъ (небрежный жестъ въ сторону мужа). Ему полезно. Ну, старикъ, садись же.

Оба усаживаются впереди, близко передо мною. У бабуси большіе, умные голубые глаза, здоровый цвтъ лица и съ просдью свтло-льняные волосы, гладко расчесанные въ проборъ. А ротъ — характерный ротъ Екатерины II. Когда-то бабуся была красавицей,— это несомннно.

Сейчасъ — это олицетвореніе несокрушимой силы и энергіи. Какой контрастъ съ этими вялыми, блдными женщинами тамъ у окна, этими типичными ‘рабынями капитала’!.. Бабуся слушаетъ внимательно, скрестивъ руки на живот. И вдругъ, со вздохомъ на всю комнату:

— Да, да! Вотъ эта-то, видно, въ школ побывала!

Замчаніе относится ко мн.

Отъ печки пышетъ жаромъ. Пробую отойти къ входной двери, но ее часто пріотворяетъ прибывающая публика. И здсь неудобно. Становлюсь посреди комнаты, тсно окруженная слушателями. Такъ, пожалуй, даже лучше.

Интимная обстановка заставляетъ упростить рчь до дружеской бесды, теперь я ближе къ слушателямъ, понятне имъ…

Посл реферата предсдатель предлагаетъ открыть дискуссію. Но публика жмется, молчитъ. Равнодушіе? Стсненіе?

— Небось мужчины-то языки свои проглотили,— вдругъ нарушаетъ тишину низкій голосъ бабуси.— Ничего, что баба,— больше вашего знаетъ. Надъ такой не покуражишься. Посидите-ка и вы разъ дураками. Спси-то у васъ поубавится. Du alter! komm nun!’ {Ну, старикъ, иди!} — И, самодовольно ухмыляясь, она побдительницей уплываетъ изъ комнаты. За ней покорно сменитъ мужъ.

Врядъ-ли удавалось ему надъ ней ‘покуражиться’!

Дискуссія явно не состоится. Задыхаюсь отъ духоты и ухожу въ сосднюю комнату. Здсь мирные обыватели, по случаю воскресенья, попиваютъ кофе, пиво, сражаются на билліард. Натыкаюсь на бабусю и, разумется, вступаю въ бесду.

Она — ‘домохозяйка’: своя избушка, торгуетъ овощами. Мужъ бывшій ткачъ, но по слабости здоровья уже давно ‘на ея ше’. Есть дти и внуки: всхъ сама на ноги поставила. Одинъ внукъ даже ‘конторисгомъ’ сталъ. Сейчасъ вдвоемъ остались,— вс по свту разбрелись. А работать до сихъ поръ приходится, какъ послдней кляч: вс съ нея тянутъ — дочери, сыновья, внуки. Не двужильная, и ей пора на покой. Да ужъ, видно, только въ могил и дадутъ отдохнуть. По ночамъ и то работаетъ: вяжетъ шерстяныя кофты, большой спросъ на нихъ пошелъ, и скупщикъ охотно покупаетъ. Только глаза плохи что-то стали, очки приходится носить, а ей всего 68 лтъ, отецъ и мать до восьмидесяти дожили и очковъ не знали. Положимъ, т были ‘землевладльцы’,— свою землю пахали, имли корову, лошадь, свиней… Не то, что эта фабричная голь, какъ ея мужъ. Не будь ея, давно бы подъ заборомъ сдохъ… Только ею и кормится. Тихій онъ, одно утшеніе, зря не перечитъ. Прежде тоже, бывало, пробовалъ куражиться, ревновалъ ее… Усмхнулась, опустила глаза. Что-то вспомнила… Вс они, мужчины,— ‘скоты’ и вс дураки. Въ конц концовъ самаго умнаго вокругъ пальца можно обернуть, ничего, что сама безграмотная, а онъ ученый…

— А вы сами откуда?— прерываетъ она себя.

— Я? Изъ Россіи.

— Изъ Россіи? Батюшки мои! Этакую даль и одна пріхала? Прямо сюда?

— Я уже два года за-границей. Теперь вотъ у васъ работаю.

— Замужемъ?

— Да.

— И мужа оставила? Одна здите? Вотъ, это такъ. Длать дло, такъ ужъ длать! Чего съ ними путаться,— одобрила бабуся и, пожелавъ успховъ въ агитаціи (сама она давно организована, ‘соци’ — народъ дльный), увела своего терпливо дожидавшагося супруга.

Занимаю столикъ возл многочисленной семьи, подъхавшей къ кнейп на собственныхъ лошадяхъ, въ линейк. Повидимому — помщики, длаютъ воскресный ‘Ausflug’. Солидный папаша заказываетъ кофе, пирожное. Но дамы въ воскресно-безвкусныхъ шляпахъ перешептываются, разглядываютъ меня съ любопытствомъ. Новое необычное лицо въ этой деревушк. Обращаетъ на меня вниманіе и папаша. Любопытство растетъ. Подзываютъ хозяйку. Разспрашиваютъ. И вдругъ — выраженіе лицъ мняется, становится ‘сухимъ’, полнымъ презрительнаго неодобренія.

Кофе не допитъ, пирожное не додено, а папаша уже ршительно и демонстративно встаетъ и громко командуетъ: ‘Kommt, Kinder, kommt, hier ist keine passende Gesellschaft fr euch’ {Уходите, дти, уходите! Здсь совсмъ не подходящее для васъ общество.}.

Дтишки, уплетая остатки пирожнаго, косятся на меня, въ глазахъ любопытство и маленькій страхъ… Кажется, думаютъ: а какъ она вдругъ на насъ бросится?..

И вся семейка величественно удаляется. Достоинство ‘аграрія’ не позволяетъ пить кофе въ такомъ близкомъ сосдств съ соціалъ-демократкой.

III.
Умирающій городъ.

Пустынно и темно въ узкихъ уличкахъ стараго текстильнаго гнзда Grossenhain’а. Насупились низкіе дома съ высокими, крутыми крышами, точно вымерла жизнь за ихъ темными, пустыми окнами. Ни кафе, ни оживляющихъ магазинныхъ огней, ни трамваевъ.

Унылая, пустая площадь, посредин — мучной складъ. Безлюдно, беззвучно… Но это — не та убаюкивающая тишина деревни, за которой улавливаешь притаившіеся шорохи жизни, заглушенные звуки говорящей природы… Здсь — тишина глухого, мертваго подземелья. И кажется, будто самое небо, беззвздное, тусклое, налегло на крыши домовъ и давитъ, и душитъ…

Когда-то, полъ-столтія тому назадъ Grossenhain былъ живымъ центромъ текстильной промышленности. Сюда изъ далекихъ странъ длинныя вереницы вагоновъ привозили тюки, туго набитые лучшими сортами хлопка. Отсюда увозили узорчатыя тонкія ткани съ замысловатыми рисунками, пестрыми и мелкими,— спеціаль постъ Grossenhain’а. Кипла жизнь въ маленькомъ город. Пыхтли фабрики, громыхали нагруженныя фуры, позванивали денежки…

Раннимъ утромъ къ фабричнымъ зданіямъ тянулись тяжелой и вялой походкой съ безпросвтной покорностью судьб ‘рабы капитала’… Это были дти ‘ткачей’ Гауптмана. Кирпичное чудовище поглотило въ своей ненасытной утроб ихъ кормильцевъ, прекратило біеніе жизни въ сотняхъ ткацкихъ станковъ, что стояли въ родныхъ избахъ, раззорило избы, разсыпало членовъ семей по блусвту… И, чтобы довершить униженіе, заставило и женъ, и дтей стучаться въ ворота къ ‘кирпичному чудовищу’ и терпливо предлагать свое единственное достояніе — рабочія руки…

Но сюда же, въ это законченое гнздо печали, гд чахоточный кашель смшивался съ криками голодныхъ младенцевъ, долетали и первыя искры разгоравшагося ‘краснаго пламени’. Сюда, одушевленные непоколебимой врой въ близость побды, являлись люди другого міра, юныя, пылкія головы. Здсь, въ тсномъ кругу, въ надежной, дружеской кнейп вели они свои воодушевляющія, пламенныя бесды… И въ сердцахъ вмст съ искрой надежды разгорался протестъ, пробуждалась энергія, зарождалась новая, невдомая имъ самимъ сила…

По прежнему, рано поутру тянулись длинныя вереницы рабочихъ. По прежнему, потирая руки, сгребали позванивающее золото хозяева, но Grossenhain уже былъ не тотъ, что прежде.

Что-то таила глухо-роптавшая масса, что-то нарождалось тамъ, въ глубин, за тусклыми окошками низкихъ, затхлыхъ перенаселенныхъ рабочихъ квартиръ… Въ маленькихъ домикахъ съ острыми крышами шла новая, тревожившая властителей города жизнь… Тамъ формировалась и росла новая сила — организація рабочихъ…

Уже не разъ пришлось изумленнымъ хозяевамъ, привыкшимъ съ удобствами, ‘безъ помхъ’ пользоваться по, своему усмотрнію живымъ товаромъ, столкнуться съ непонятной, жуткой ‘непокорностью’ недавнихъ послушныхъ рабовъ. Уже не разъ среди бла дня, въ неурочное время, умолкали станки и пустли мастерскія… Уже не разъ разогртая толпа угрожающе обступала фабричную контору и заставляла самого г-на директора, съ трясущейся челюстью, выходитъ къ ней для ‘окончательныхъ переговоровъ’…

Въ тусклыхъ жилищахъ текстильщиковъ забрезжилъ свтъ надежды… Поздне сталъ теперь гудть по утрамъ нудно-настойчивый фабричный гудокъ, раньше стали зажигаться огяи въ квартирахъ рабочихъ. И родители рже выносили въ сумеречную пору крошечные дтскіе, плохо-сколоченные гробики…

Казалось, ласковое солнце надежды забросило свой мягкій лучъ въ законченое гнздо и шептало о близости, о возможности избавленія…

Но новая бда уже сторожила у воротъ злополучнаго гнзда печали. Со всхъ сторонъ, тснымъ кольцомъ обступили, окружили текстильный городъ новыя предпріятія ‘усовершенствованнаго’ типа. Величавыя фабрики съ громадными окнами, со сказочными изобртеніями новйшей техники, безъ трясущихся подъ ногами половъ, безъ адскаго, безтолковаго грохота машинъ… Новые методы фабрикаціи товара, новые, невиданные сорта тканей… Не угонишься за ними!

Старый Grossenhain глядлъ сначала изумленно, обиженно, попробовалъ понатужиться, посостязаться, но быстро опустилъ свои отяжелвшія, старыя крылья. Вагоны, нагруженные заморскимъ хлопкомъ, все чаще и чаще останавливались теперь у сосднихъ мстечекъ и станцій, все рже увозили изъ Grossenhain’а пестрыя узорчатыя ткани — спеціальность умиравшаго города… Если жизнь не замерла еще окончательно, то только потому, что всю тяжесть ‘креста’, выпавшаго на долю стараго города, хозяева пытались переложить на плечи снова притихшихъ, покорныхъ рабочихъ…

— Вотъ одна изъ послднихъ, не сдающихся пока крпостей, самое крупное предпріятіе города,— указываетъ мн мой спутникъ на угрюмое, длинное фабричное зданіе, съ узкими, мелкими окнами и уродливыми трубами.

— Теперь такихъ чудовищъ больше не встртишь. Прежде война велась въ открытую: мы — съ одной стороны, они — съ другой… Никакихъ сантиментовъ! Теперь же, со всей этой слащавой болтовней о соціальныхъ реформахъ, даже г-да фабриканты сбиваются съ тона и воображаютъ, что, если бумагопрядильня будетъ имть видъ увеселительнаго дворца, то классовые интересы сами собою смягчатся. Впрочемъ, старыхъ гроссенхайнцевъ сладкими словечками не купишь. У насъ ненависть въ крови,— съ молокомъ матери всосали… Четвертое поколніе во власти капитала,— это что-нибудь да значитъ! Я еще помню, какъ ддъ мой изъ упрямства просиживалъ ночи за своимъ станкомъ… И чуть отца не проклялъ, когда тотъ на фабрику отправился… Такъ и умеръ ддъ за станкомъ. Утромъ нашли его мертвымъ, а челнокъ въ рук зажатъ. Съ челнокомъ и похоронили…

Мой спутникъ — предсдатель мстной группы. Старикъ, худой, высокій, держится прямо, гордо несетъ свою красивую голову съ широкой бородой и тонкимъ профилемъ. Волосы блые, а брови и глаза живые, какъ у юноши, черные. Могъ-бы сойти за малоросса.

— Разумется, нашъ городъ умираетъ,— продолжаетъ онъ свой образный разсказъ.— Держимся только дешевкой… Дрянной товаръ стали вырабатывать, за то дешево. Конечно, и эксплуатація соотвтствующая… Читали вы книгу Энгельса о положеніи рабочаго класса въ Англіи? Не хотите-ли живую иллюстрацію къ книг? А еще говорятъ о томъ, что устарла, молъ, теорія обнищанія… На моихъ глазахъ измняется картина: нищенская плата, отвратительныя условія мастерскихъ, зврское обращеніе…

— Но почему-же рабочіе здсь остаются?

— Почему? Привычка къ мсту — это главное… Ддъ жилъ, отецъ жилъ… Да и куда пойдешь? Вы думаете, въ другихъ мстахъ слаще? Всюду т же кровопійцы, всюду т же порядки… Къ тому-же — неизвстность, безработица… Здсь, по крайней мр, ‘свое’, извданное… Впрочемъ, молодежь и не остается, вотъ, и мои сыновья вс разбрелись по свту… Но одни уходятъ, а другіе, изъ деревень, все еще тянутся сюда по старой памяти. Обратите вниманіе на собраніи, увидите два рзко отличающихся другъ отъ друга типа. Одни, это — мы, поколніе текстильщиковъ, нездоровыя и некрасивыя лица, чахоточныя груди… Другіе — деревенскіе парнишки, кровь съ молокомъ, не успла еще фабрика высть изъ нихъ запасъ деревенскаго здоровья… Дти пахарей изъ Шлезвига, изъ Богеміи… Да, да наслдственность — великая вещь! ‘Естественный подборъ’… Вотъ вы, молодое поколніе, совсмъ невжды въ естественныхъ наукахъ, Дарвина и того не знаете… Въ наше же время каждый соціалистъ создавалъ себ прочный фундаментъ изъ естественныхъ наукъ… Поглядите на меня: если я не обратился къ своимъ шестидесяти годамъ въ дряхлаго старца, а еще ношу образъ и подобіе человка, то этимъ я всецло обязанъ своей матери и бабк. Крестьянками были, ддушка и отецъ оба здили за невстами въ деревенскую глушь, куда капиталъ еще не протягивалъ своихъ цпкихъ лапъ… Здоровыя были бабы, мать моя до 80 лтъ дожила и всхъ насъ въ повиновеніи держала, недавно и померла-то…

— Вы давно въ организаціи работаете?

— Скоро двадцать пять лтъ, состою партійнымъ и союзнымъ функціонеромъ, одновременно. У насъ тутъ дружно люди живутъ, нтъ этой безтолковой грызни, союзъ, партія — вс одному Богу служатъ, изъ-за чего же копья ломать?

Мы дошли. Залъ большой, но низкій. Невыносимо жарко, душно, накурено.

— Отчего такъ мало женщинъ?

— А на что он вамъ?— иронически улыбается предсдатель, и его живые глаза загораются задорнымъ огонькомъ.— Неужто и вы ‘равноправна’?

— Мой образъ дйствій вамъ это подтверждаетъ.

— То, что вы агитаторша? Это ничего не доказываетъ. Исключенія всегда возможны. Но для массъ, для большинства женщинъ — это вредная, недопустимая, безумная затя… Наивный утопизмъ и глупость, боле ничего.

— Какъ вы можете такъ разсуждать, когда сами прекрасно знаете, что именно въ вашей отрасли промышленности, именно у текстильщиковъ женскій трудъ играетъ такую огромную роль?

— Что-же изъ этого? Что-же тутъ хорошаго, скажите на милость? Хозяйство запускается, квартиры обращаются въ свиные хлвы, дти мрутъ, а кто выживаетъ, тотъ становится воромъ, пьяницей, негодяемъ… На что похожа женщина, побывавшая на фабрик? Поглядите, полюбуйтесь!.. Вы думаете, намъ мужьямъ это пріятно? Вы думаете, это поддерживаетъ любовь, когда жену уже къ тридцати годамъ отъ вдьмы не отличишь?— Глаза у старика горятъ: видно, задла больной вопросъ.— Моихъ дочерей я ни одну до этого паденія не допустилъ. Приходилось и голодъ терпть, но ни я, ни жена но сдавались…

— Но вы сами знаете: бываютъ случаи, и къ сожалнію частыя, когда нтъ другого исхода, какъ послать жену и дочерей на службу къ ‘кирпичному чудовищу’…

— Неправда! Ложь!— и кулакъ его тяжело ударяетъ по столу.— Кабы не женщины, никогда бы такъ низко не палъ нашъ заработокъ. Мужчины сумли бы себя отстоять, а эти бабы, эти вертихвостки, готовы бросить семью, домъ, продать себя капиталисту, чорту, кому хотите, изъ-за лишней тряпки, наше классовое дло страдаетъ… Вы думаете, я не агитировалъ за десятичасовой рабочій день для женщинъ? Ого! Ещі какъі Пусть-ка законъ имъ хвостъ попри щемитъ… У насъ тутъ по 11 часовъ работаютъ — не желаете-ли на 10 часовъ перейти изъ-за бабъ?.. Думаете перешли? Нтъ. Попросту стали бабъ разсчитывать. И прекрасно. Мужчины, безъ нихъ, лучше за себя постоятъ… Однако, начнемъ…

IV.
‘Женская долюшка’.

На станцію меня вызвалось провожать нсколько женщинъ. Кажется, остались довольны, чувствуютъ, что для нихъ вела рчь.

А предсдатель иронически улыбается, пожимая мн руку на прощанье.

— Молоды вы еще,— вотъ что я вамъ скажу, товарищъ! Думаете, старый дуракъ не пойметъ, въ чей огородъ вы камешки забрасывали, а? Противъ меня агитацію повели, бабьи интересы, значитъ, подъ защиту взяли… Ну, да Богъ съ вами, спасибо, что публику расшевелили. Другой разъ прізжайте, мы вамъ полный залъ женщинъ наберемъ!.. Вишь, съ какой помпой васъ провожаютъ — эскортъ бабій! Смотрите, не совратите вы ихъ окончательно,— шутливо грозитъ онъ пальцемъ.

Женщины закутались въ платки и шали. Неожиданно налетли холода, ночь втреная, морозная… Лица у женщинъ нездоровыя, усталыя, старящія, уродующія борозды провели на нихъ заботы и жизнь…

— Вы говорите десятичасовой рабочій день? А гд онъ соблюдается? десятичасовой день — это на бумаг, а у насъ все сверхъ-урочные часы… Говорятъ: это ‘временно’, и всего то полъчаса лишнихъ… Для нихъ это незамтно, а для насъ то каково? А не, согласна — ступай за ворота,— жалуется одна.

— А разв фабричная инспекція не слдитъ за правильнымъ исполненіемъ закона?

— Какъ же ей слдить? Сверхъ-урочные часы же не вписаны…

— Отчего вы не жалуетесь?

— Кому? инспектрисс? Нашли судью! Начнетъ насъ же увщевать: ‘вы плохія хозяйки, оттого у васъ и заработка не хватаетъ… У разсудительной да экономной хозяйки еще сбереженія бы получились. Вотъ пойдите на кулинарные курсы! Прекрасное учрежденіе’,— передразниваетъ она инспектрису.— ‘Всему васъ тамъ научатъ. Самъ господинъ пасторъ во глав стоитъ… Небесное жаркое учитъ готовить’… Нтъ. Мы съ инспекціей не связываемся. Если что надо, идемъ къ нашему довренному лицу отъ союза, это все же свой человкъ,— не подведетъ.

— Говорили, говорили соціалъ-демократы о новомъ закон для женщинъ. Не всть какихъ благъ наобщали, а что вышло? Къ чему привело?— жалуется другая.— Насъ тридцать женщинъ на улицу выбросили, только и всего. Лучше, что ли, что я теперь надъ вышивками по тюлю слпну? Сколько зарабатываю? Скажу, такъ не поврите… Бываетъ, что и 4 марокъ въ недлю не получаю.

— Всмъ тяжело! ужъ не знаешь, кому и завидовать,— вздыхаетъ третья.— Мужья все хвастаются: ‘я семью кормлю, я и хозяинъ’. А какое тамъ кормитъ… Онъ то 10 часовъ работаетъ на фабрик, а я весь вкъ спины не разгибаю. Онъ семью кормитъ! Да если бъ я надъ каждымъ пфеннигомъ не дрожала, разв бы мы могли самъ-шестъ на 15 мар. въ недлю прожить? Все сама длаю: сама мужу панталоны шью, сама дтямъ чулки вяжу, блье… Это вы правильно сказали: двое мы за т же несчастныя 15 марокъ въ недлю на капиталиста работаемъ.

— Я вотъ къ семейному очагу вернулась, какъ рекомендуетъ намъ предсдатель, а что хорошаго? Голодаемъ больше прежняго, только и всего…— горько усмхается четвертая.— Ничего не подлаешь. У каждаго свое горе… Мы въ красильномъ отдленіи работали, сестра да я… съ чаномъ что-то неладное приключилось,— вырвался паръ, да прямо на насъ… Ей все лицо, грудь, животъ обварило. Три недли промучилась въ больниц, да и померла. А мн только плечо да лвую руку обдало, и то поправиться не могу. Видите, и сейчасъ рука въ бинт? Язвы пошли, болячки, не залчиваются…

— Пособіе вамъ выдаютъ?

— Конечно. Я — организована. Да разв на это проживешь? У насъ дти, да и сейчасъ вотъ беременна опять. Это ужъ мужья скоты насъ награждаютъ… Угождай имъ, а не то сейчасъ къ двкамъ побгутъ… И шелъ бы.. Жаль, что-ли? Да деньги туда снесетъ — вотъ бда, начнетъ пить… А мы — голодомъ сиди. Обидно. Возьмите хоть теперь меня: гд ужъ мн съ третьимъ ребенкомъ возиться? И т то ухода требуютъ. Я ему и говорю: ‘пожалй ты меня, Карлъ! вдь жена же я теб… и ‘товарищъ’… Помнишь, вмст съ хозяиномъ воевали? Тогда и полюбили другъ друга… Силъ моихъ больше нтъ… Больна вдь я’… Такъ нтъ вдь, на своемъ настоялъ. Если ты меня гнать будешь — къ двк пойду…

Закутанныя въ своихъ толстыхъ платкахъ-шаляхъ движутся темныя, безформенныя женскія фигуры въ полу-тьм вымершихъ улицъ и тянутся до жути однородныя повсти ‘бабьей долюшки’…

— Помните Марію? Погибла двушка,— спилась, говорятъ… Поневол запьешь отъ такой жизни…

Тусклая, мертвая станція. Кругомъ меня ни одного пассажира. Тепло жмутъ руки эти закутанныя фигуры съ усталыми, скорбными лицами. Благодарятъ.

За что? За то, что въ эти краткіе вечерніе часы позволила имъ забыть о тусклой безпросвтности ихъ темнаго существованія?

А. К.

‘Русское Богатство’, No 11, 1911

Изъ записокъ заграничнаго агитатора.

I.Красный Оффенбахъ и русскіе кожевники.

II.Въ Саксонской деревн.

III.Умирающій городъ.

IV.‘Женская долюшка’.

Читайте также:

I.
Красный Оффенбахъ и русскіе кожевники.

II.
Въ Саксонской деревн.

III.
Умирающій городъ.

IV.
‘Женская долюшка’.