Из записок о Суворове, Ивашев Петр Никифорович, Год: 1841 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Ивашев П.Н.

Из записок о Суворове¹

По изданию: Ивашев П.Н. Из записок о Суворове / Сообщ. В.А. Соллогуб // Отечественные записки, 1841. — Т. 14., No 1. Отд. 2. С. 1-9.

Араб, Калмык, Кафр и Бедуин
равно поют своих героев.

Влечением этого родного, высокого чувства везде с большею пред прежним справедливостию ценят память знаменитых мужей, упрочивших славу и силу отечества на неопределенные времена. На пространстве обширной России встречаются очень часто люди, исполненные пламенных чувств к славе отечества и сожалеющие, что прошло уже сорок лет, как угасла громоносная жизнь Суворова — а отечество не имеет истории героя, блестящими подвигами и длинным рядом побед прославившего его оружие и признанного народами не в одном просвещенном мире великим из полководцев. Творение Фукса — его описание итальянской кампании, недостаточно оценяется людьми сведущими о этой знаменитой эпохе, где Суворов доказал свету свою гениальность в военном ремесле и озарил основными фактами последующих по нем военачальников, в числе коих не унизился признать себя и незабвенный Наполеон. Изданные же Фуксом анекдоты принимаются игрою воображения, плодовитым его пером произведенными, но нельзя не отдать справедливости Фуксу за сочиненные им историю и анекдоты, весьма сходно снятые с оригинального характера разговоров Суворова — и, как за единственное творение, в библиотеках наших по cиe время находящееся.

Приметно, что первое издание его ‘Истории Суворова’ было почерпаемо из весьма сокращенной истории, сочиненной в 1794 и 1795 годах, бывшим адъютантом фельдмаршала, иностранцем Антингом, в двух небольших томах на французском языке и изданной уже по кончине Суворова, в Англии, двумя тиснениями. Антингова: ‘Histoire des campagnes du comte Souvoroff Rymniksky’ тем уважительна, что в 1795 году, в Варшаве сочинитель читал свое произведение графу Суворову и первый том собственными фельдмаршала замечаниями тогда же был исправлен². Вторым же томом Суворов был недоволен, поручил мне, по возвращении из Одессы, указать Антингу недостатки и неверные повествования, вкравшиеся в его сочинение от слабого знания русского языка, и часто по той же причине превратно изложен смысл о происшествиях, описанных в реляциях, коими он руководствовался³.

Чрез три дня после этого поручения получен был Высочайший рескрипт Великой Екатерины, с приглашением победителя в Петербург.

Фельдмаршал не замедлил сдать старшему по себе главное начальство армии, управление королевством и его столицею, назначил в первых числах декабря 1795 года оставить Варшаву.

Антингу дозволено ехать в свое отечество, а мне приказано в одном с ним двуместном дормезе ехать в Петербург⁴. Сим случаем и лестное мне поручение отдалено было на неопределенное время. — 6-го декабря в 1-м часу пополудни последовал выезд из Варшавы. Дорога покрыта уже была небольшим мягким снегом, свежий воздух и резкий ветер заставлял против воли сидеть в закрытом стеклами экипаже, граф называл путь наш в дормезе путевым заточением, но тщательно тогда наблюдал сбережение своих глаз и защиту от начинавшегося уже холода, и, приближаясь к северным морозам, он не имел иной теплой одежды, кроме длинной и широкой шинели светло-зеленого сукна на вате, подбитой красною шелковою тканью, — той самой, которая ему была подарена раненому князем Потемкиным-Таврическим, со своего плеча, при осаде Очакова. Ею граф мог закутываться с головою и ногами, и ею-то одною согревался во всю дорогу.

Переехав Вислу и проезжая по Прагскому Предместью, приметно было с каким удовольствием замечал он, что прошлогодние наши следы зарастали лучшими и правильными зданиями, улыбаясь сказал: ‘Слава Богу! кажется, уже забыто все прошедшее.’ — Выезжая из укрепления, часто обращался на то место, где на валу, по окончании штурма, поставлена была для него калмыцкая кибитка и где он принимал варшавских депутатов с предложением о сдаче столицы, перекрестясь, сказал мне: ‘вон где ты ко мне подводил их, а волчьи ямы еще не заросли и колья в них живут еще до времени, милостив Бог к России, разрушатся крамолы и плевелы исчезнут’.

После этих замечательных слов, он долго, с закрытыми глазами, погружен был в задумчивость. Из разговоров открывалось, что мысли его сильно были заняты раздумьем о новых предначертаниях, готовящихся ему Высочайшею волею. Носились уже слухи о предполагаемой войне с Персиею, он обсуживал выгоды и невыгоды этого предприятия, потом говорил мне: ‘Как ты думаешь о этой войне? тебе, может быть, очаровательными кажутся тамерлановы походы? Бараньи шапки не кавказские удальцы, оне никому не страшны, оне ниже Стамбульцев, а эти слабее Анатольцев, не на оружие их должно обращать внимание, а страшат важнейшие наши неприятели: фрукты, воды и самый воздух, убийственны для детей севера. Великий Петр попробовал и завещал убегать их’.

Вторую станцию проехали вечернею темнотою, от беспокойной замерзшей грязи выбитой дороги и заровненной снегом. Граф от непривычки при каждом наклонении в старом дормезе, боясь, что экипаж изломался и падает, часто от страха вскрикивал и после над своею трусостию смеялся. По приезде на станцию, фельдмаршал был очень рад отдохнуть в приготовленной чистенькой хате, с разведенным на передпечье огнем и со взбитою постелью из мягкого сена, он провел тут ночь до 6-ти часов утра⁵. На другой день нашего путешествия, фельдмаршал очень жаловался на беспокойный экипаж и на дурно проведенную ночь, но потом привык и на следующих переездах мог уже предаваться сну очень-покойно⁶.

К вечеру достигли до последней станции в Гродно, тут главнокомандующий отдельным корпусом князь Репнин имел главную свою квартиру. Репнин в чине полного генерала был старее графа Суворова, но ожидал уже встретить его со всеми военными почестями, как фельдмаршала своего и начальника. Фельдмаршал узнал на станции о приготовленной для него за 8 верст перед Гродно встрече, приказал мне ехать вперед, отклонить все приуготовленные ему почести и явиться от его имени князю Репнину с извинениями, что от сильной боли в ноге, он не в состоянии иметь честь быть у него.

Приуготовленною встречею начальствовал бригадир князь Д. И. Лобанов-Ростовский, с трудом согласившийся не являться фельдмаршалу, получа наконец верное его слово, я поскакал в Гродно, и в ярко-освещенном доме, при блестящей свите, дежурный генерал привел меня в кабинет и представил главнокомандующему, украшенному сединами, всеми знаками отличия и готовому встретить фельдмаршала с рапортом и шляпою в руке, в ту самую минуту, как я объяснял с неловкостию мое послание, послышался почтовой колокольчик и дежурный генерал с поспешностию вышел с донесением, что фельдмаршал проехал уже мимо. Репнин отпускает меня с видом сожаления, что фельдмаршал не удостоил его посетить и принял его рапорт, сказав: ‘доложите, мой друг, графу А. В., что я старик двое суток не раздевался, вот как видите, во ожидании иметь честь его встретить с моим рапортом.’ На 7-й версте за Гродно, я достиг фельдмаршала, слова князя Репнина поколебали было его чувствительность, долго размышлял он не возвратиться ли назад, наконец решился продолжать путь⁷ и на следующей станции остановился ночевать. Вслед за нами явились некоторые из его свиты, остановляющиеся в Гродне — с многими новостями, между прочим имели неосторожность пересказать ему весть, слышанную от какого-то приезжего чиновника из Петербурга, совершенно ложную, но весьма неприятную для фельдмаршала, он выслушал рассказ с приметным огорчением и опасаясь, чтоб не последовало чего-либо подобного, написал своеручные письма: одно к К. Зубову, а другое зятю своему, графу Н. А. Зубову, призвал меня и в самых лестных выражениях поручил мне сколь возможно скорее доставить его письма по принадлежности и с ответами встретить его до Нарвы⁸. Между тем, до получения ожидаемых ответов, за несколько станций от Нарвы, встретили его генералы Исленьев и Арсеньев, и потом мною доставленные ответы обоих Зубовых совершенно успокоили героя, и 15 декабря он прибыл в Стрельну.

В Стрельне ожидал его граф Н. Зубов и присланный от Императрицы экипаж, под названием Георгиевский, с конюшенною придворною свитою.

Чрез час по приезде в Стрельну, впервые он облекся в полный фельдмаршальский мундир, присланный от Государыни в Варшаву и (по его словам) в первый раз в жизни сел в четвероместную карету, невзирая на двадцати-двух-градусный холод, в декабре весьма обыкновенный — в 4 часа по полудни выехал из Стрельны в одном мундире прямо представиться великой Государыне.

Встретившие его генералы сели с ним, вероятно также в первый раз в жизни, при таком холоде, в одних мундирах, не будучи ни чем иным защищены от мороза с сильным ветром, как восьмью полированными каретными стеклами⁹. В половине 6-го часа Суворов прибыл в Зимний Дворец, поспешил в комнаты князя Зубова¹⁰ обогреть себя и полузамерзших своих сопутников.

В 7 часов вечера Суворов предстал пред Императрицею, как русский верноподданный, с раскрытою душою, исполненной приверженности и святопочитания пред сияющей Божественными дарованиями на всероссийском престоле, он по старинному прадедовскому обыкновению повергся к ее стопам с благодарностию за Высочайшее внимание к его служению.

Государыня осыпала его самыми милостивыми приветствиями и после продолжительного беседования изволила отпустить его сими словами: ‘Вам нужен покой после дороги, теперь моя обязанность вас успокоитъ за все трудные и славные ваши подвиги на возвышение отечественного величия.’ — Его был ответ: ‘Государыня! после Бога — Вы, и Вами гремит в мире наше отечество’¹¹.

В 10-м часу фельдмаршал приехал в Таврический Дворец, пробежал прытко до своей спальни, не приметив, что его встречала придворная услуга. Его спальня была приготовлена в прекрасной небольшой комнате с диваном и несколькими креслами, душистое, мягкое, очесанное сено составляло пышную его постель, в углу горел камин, подле спальни в другой подобной комнате поставлена была гранитная ваза с невскою водою и с полною принадлежностию — серебряным тазом и ковшом, для окачивания. В спальне своей он застал одного меня, дремлющего у камина, на лице его ясно изображалось удовольствие и усталость от волнений душевных, от дороги и от необыкновенной ему одежды с золотом и кучею брильянтов. ‘Ну’ сказал он мне: ‘я так и ожидал, спасибо, что подождал меня’, закричал: ‘эй, Прошка! раздевай меня’. Мгновенно является каммер-лакей в мундире с галунами, граф подбегает к нему с вопросом: ‘что прикажете?’ — Для услуг вашего сиятельства! — ‘Нет! нет! м. г. возвратитесь в вашу комнату, а прошу прислать моего мальчика’. Разделся очень скоро, сел у камина, приказал подать варенья, а между тем с редко-веселым лицом и собственным красноречием рассказывал прием ему сделанный и многие статьи из разговоров, из коих остались в памяти моей следующие : ‘Мы угадали, — Государыне расцветили помилуй Бог как красно азиатские лавры, изволила мне предлагать пожинать их, я целовал с подобающим чувством благодарности ее руку и просил позволения прежде узнать цель, напутствующие способы и меру Высочайшего предположения, просил несколько времени для соображения, и потом предложил eй и за и проч. — как следует солдатскому сердцу, ей собственно верноподданному, а пользам отечества и за гробом преданному. Государыне, кажется, моя просьба не была противна, приказала поторопиться отдохновением, а потом-де мы попробуем¹²‘.

Во второй день, граф не желал никого принимать, кроме избранных лиц, первого он дружески принял Г. Р. Державина в своей спальне, будучи едва прикрыт одеждою, долго с ним беседовал и даже удерживал, казалось, для того, чтоб он был свидетелем различия приемов посетителям, многие знатные особы, принадлежавшие двору, поспешили до его обеда (в Петербурге назначен было для обеда 12-й час), с визитом, но не были принимаемы: велено было принять одного к. П. А. Зубова. Зубов приехал в 10 часов, Суворов принял его в дверях своей спальни так же точно одетый, как бывал в лагерной своей палатке в жаркое время, после недолгой беседы он проводил князя до дверец своей спальни и сказал Державину ‘vice-versa’, оставил последнего у себя обедать.

Чрез полчаса явился каммер-фурьер: Императрица изволила его прислать узнать о здоровье фельдмаршала и с ним же прислала богатую соболью шубу, покрытую зеленым бархатом с золотым прибором, с строжайшим милостивым приказанием не приезжать к ней без шубы и беречь себя от простуды при настоящих сильных морозах. Граф попросил каммер-фурьера стать на диван, показать ему развернутую шубу, он пред нею низко три раза поклонился, сам ее принял, поцеловал и отдал своему Прошке на сохранение, поруча присланному повергнуть его всеподданнейшую благодарность к стопам августейшей Государыни.

Во время обеда докладывают графу о приезде вице-канцлера графа И.А. Остермана, граф тотчас встал из-за стола, выбежал в белом своем кителе — на подъезд, гайдуки отворяют для Остермана карету, тот не успел привстать, чтоб выйти из кареты, как Суворов сел подле него, поменялись приветствиями и, поблагодарив за посещение, выпрыгнул, возвратился к обеду со смехом и сказал Державину: ‘этот контрвизит самый скорый, лучший — и взаимно не отяготительный’.

На 18-е число Императрица приказала изготовить постный стол к двенадцати часам и удостоила Суворова приглашением, после стола он благодарил Государыню за высочайшее внимание к его привычкам и умолял ее сохранять свой собственный покой, что он примет себе в вящщую награду. На вопрос Государыни, какое лучше для него блюдо, отвечал: ‘Калмыцкая похлебка’. Государыня требовала объяснения, он доложил: ‘не более куска баранины и соли в чистой воде вареные, самый легкий и здоровый суп’. В праздник Рождества Христова и новый год он должен был быть у Государыни, но всегда испрашивал увольнения от приглашения к Высочайшему столу.

Государыне угодно было принять во внимание привычную деятельность фельдмаршала: поручила ему обозреть состояние всех тех укреплений по шведской границе, которые в 791 и 792 годах были устроены под его начальством.

Зная привычку к деятельной жизни Суворова и к занятиям по военной части, Государыня озабочивалась, чем занять его. В январе он исполнил ее поручение и в первой половине февраля 796-го возвратился в Петербург, приметно скучал вне своей сферы, и как скоро Императрица поручила ему главное начальство юго-западной армии, немедленно оставил столицу и прямыми путями отправился в центральный пункт занимаемых мест ему подведомственными корпусами, — местечко Тульчин. В июле 1796-го он получил секретное повеление составить 60 т. корпус по его собственному избранию из войск, под начальством его состоящих, и быть в готовности с первого повеления выступить за границу. Но всему есть предел! Россия, лелеянная 34 года мудростию и искусством, счастливая внешним уважением и внутреннею силою, неожиданно, в слезах, в страхе облеклась в траурную одежду. Звезда Суворова, верная спутница его славы, затмилась временною опалою: победоносный герой, лишенный знаков, знаменитою службою отечеству и престолу приобретенных, осужденный на уединенную жизнь в углу своего родонаследства, под надзором, с покорностию предавался воле Бога и в молитвенном сельском храме, без горести, без упреков, чистою душою молился о благоденствии любезного отечества¹³.

И в этом расположении не мог он ожидать так скоро осуществить своим лицом роль древнего Велисария. Суворова вызывают спасать престолы германских царей.

Он велик был и в изгнании, уверенный в неукоризненной, доблестной жизни, с спокойным духом переносил неожиданный переворот… Страдалец! Мог ли он ожидать, чтоб когда-либо своим лицом осуществил повествование о Велисарии? Сбылось с необыкновенно резким шумом (разница в том, что Велисария вызывал обратно совет народный, Суворова просят германские царствующие престолы), имя его не переставало греметь в Европе, потрясенная Германия обращается к российскому Императору с просьбою дать ей непобедимого Суворова спасать царей, угрожаемых бурею западного треволнения. Российский Император склоняется на ходатайство австрийского императора, призывает Суворова из заточения, принимает его с рыцарским объятием, возлагает на него мальтийский орден, возглашает: ‘иди спасать царей!’ Суворов, по уставу ордена, стоя на правом колене, принимает крест, обращается к горнему властителю, ответствует: ‘Великий Боже! спаси царей!’ и, не теряя минуты, спешит пожинать новые лавры с вверенными ему соединенными армиями в пределах Верхней Италии¹⁴. (Фукс повествует о происшествиях того времени).

Многие из соотечественников, зная, лично или по преданию, что в эпоху блестящих дел графа Суворова, с 1788-го по 1796 год, последние 4 года я имел счастие быть облеченным полною его доверенностию и должностию начальника главного штаба, настаивали на изъискание материалов известного мне времени для пополнения истории сего знаменитого героя. Я хранил многие любопытные отрывки при себе, как драгоценность, но, по особому несчастию, в кампанию 1813 года в ретираде от Дрездена по трудной дороге в Богемских Горах в арьергарде под командою графа Витгенштейна, мой экипаж попался между австрийскими пороховыми ящиками и их партикулярными повозками, которые по повелению Шварценберга взрывали и жгли, в то же время и моя коляска разграблена и сожжена со всеми прежними драгоценностями моими и документами по тогдашней моей должности военного директора путей, о чем хранится свидетельство графа Витгенштейна. Сохраненные же в России не могут пополнить погибшего, но с ними сохранилась антингова история. Антинг издал свое сочинение в Лондоне на французском языке, как выше сказано, в двух небольших томах, и последнее издание 1799 года. Он доставил ко мне один экземпляр уже в 1801-м году. Поручение покойного князя Суворова лежало на душе, как священнейшая обязанность, но разные события и обстоятельства, а более недоверчивость к собственному дарованию были сильными преткновениями к исполнению моего долга, наконец, в свободные дни моей жизни осмеливался я делать приступы к исправлению и дополнению о военных происшествиях, повествуемых во втором томе антингова сочинения — особыми выписками, которые вместе с историею Антинга предоставляю для перевода на отечественный язык свежему и лучшему перу.

В заключение, священною обязанностию считаю добавить, что все здесь изложенное мною не имеет тени вымысла, а истинная быль, всегда был я далек самолюбия, а может ли эта минута в старости имеет место? Нет, я желаю только оставить в истории истинное понятие о свойствах этого великого человека, будучи сряду 8 лет при его лице счастливейшим исполнителем его важнейших поручений. В продолжении 8 лет я был счастливейшим из находившихся в ближайших поручениях этого великого человека, неразлучным свидетелем гения его военного искусства, быстрого его постижения и предусмотрения обстоятельств, хладнокровного присутствия духа в самых жарких делах, неутомимого наблюдателя за последствиями, строгого попечителя о благосостоянии и продовольствии войск, великодушного и человеколюбивого к побежденным, заботливого покровителя мирных обывателей, но всегда пылкого и нетерпеливого характера, требующего мгновенного исполнения своих приказаний. Он был искренно привязан к религии, царю и отечеству, не терпел ни двуличия, ни лести. Все странности его были придуманные с различными расчетами, может быть собственно для него полезными, но ни для кого не вредными, так как и все слухи о его пороках решительно были несправедливы и выдаваемы от стороны людей к нему неблагорасположенных, преимущественно по зависти к ремеслу, в чем, к несчастию, не было недостатка.

Примечания

1. В прошлом году скончался в Симбирске отставной генерал-майор Петр Никифорович Ивашев, бывший начальником штаба при фельдмаршале Суворове. Помещаемый здесь отрывок из его записок найден после кончины его в его бумагах, — и нам остается только сожалеть, что он не исполнил намерения своего — составить полное жизнеописание обожаемого им полководца. Благодаря графа В. А. Соллогуба за сообщение нам этого драгоценного отрывка, мы нужным считаем прибавить, что эта статья напечатана здесь в том самом виде, как написана покойным генералом Ивашевым, без всякого изменения в слоге: всякое изменение лишило бы ее оригинальности и того искреннего чувства, которым она вся проникнута. Ред.

2. Во время отбытия моего по поручениям фельдмаршала в Петербург и по Высочайшему повелению в Одессу.

3. Поручение фельдмаршала заключалось следующими собственными словами: ‘Во второй части Антинг скворца дроздом встречает, много немогузнайства и клокотни, — тебе лучше известно: куда пуля, когда картечь, где штык, где сабля, — исправь пожалуй солдатским языком, отдай каждому справедливость и себе — я свидетель.’ И в доказательство вот сохраненная собственноручная записка графа: ‘П. и Н. сегодня кушать у Антинга и целый день с ним работать.’

4. Здесь кстати сказать, что из свиты никому не дозволялось иметь экипажи, легковесные чемоданы перевозились на перекладных повозках.

5. По неосторожности адъютанта Тищенки, изготовлявшего хату, забыли осмотреть пустое место за печью, где спала глухая старуха, усталый от сидения в экипаже Суворов, по обыкновению своему, совершенно разделся, окатившись холодною водою, и чтобы расправить свои члены, начал прыгать по теплой хате, напевая из Алкорана арабские стихи. Старуха проснулась, выглянула из-за печки, испугалась, закричала: ‘ратуйте! с нами небесная сила’. На крик ее и графа сбежались и насилу вытащили старуху, чуть живую от ужаса.

6. Дорогою, после некоторых разговоров о намерении своем в праздник Рождества Христова петь с придворным хором в дворцовой церкви, приказал мне вынуть из переднего ящика дормеза ноты, для-того чтоб протвердить концерт: ‘Слава в вышних Богу’, себе взял 1-й бас, а мне отдал 2-й и велел мне петь с ним. Я сколько не извинялся недостатком голоса и незнанием нот, должен был повиноваться. ‘Не так! ты пой за мною.’ И опыт доказал, что я лишен этого небесного дара. — ‘Положи ноты опять в ящик, не умеешь петь.’ Граф закутался в свою шинель и твердил на память турецкие разговоры.

7. Сказав: ‘К. Репнин упражнялся больше в дипломатических изворотах, солдатского мало’.

8. Сими слухами граф до того был раздражен, что поручил словесно сказать обоим Зубовым: ‘если эти слухи справедливы, то для него и собственная пуля не страшнее неприятельской’. Неожиданное появление этих письменных и словесных депешей встревожило Зубовых, чрез несколько часов я был отправлен с убедительными уверениями в противном.

9. Граф приказал мне с его свитою ехать в Таврический Дворец, где была назначена особая половина для его пребывания, с отделением от Императорского Двора полного содержания и прислуги.

10. Молва носилась, что К. Зубов встретил Суворова по-домашнему, в сюртуке, может быть, это и было причиною, что описанный ниже прием ему был также слишком по-домашнему.

11. Собственный рассказ фельдмаршала.

12. Скоро после того разнесся в публике слух, что война с Персиею не состоится, и уже не прежде, как по отбытии Суворова к главному начальству юго-западною армиею, — новые обстоятельства осуществили прежний план войны за Кавказом под командою графа В. А. Зубова.

13. Свита его рассеяна по разным местам, мне велено ехать в персидскую армию командиром нижегородского драгунского полка и в 1798 году произведен генерал-майором и шефом таганрогского драгунского полка и в то же время осеквестровано мое имение за строение Одессы, производимое в 796 и 797 годах за то время, когда я находился при блестящих победах Суворова и потом в персидской армии, что и заставило меня в 1798 году оставить службу и оправдываться от напрасного посягания на мою честность в Петербурге.

14. В 1799 году, в начале мая, фельдмаршал приехал больной в Петербург, в квартиру племянника его Хвостова. По ходатайству своего оправдания я находился в столице. По долгу сердца я не отходил от него, с моих только рук принимал он назначаемую ему пищу. В 12-й день кончил жизнь, как християнин. Трудно описать сильное изображение горестных чувств на лицах солдат и народа при поклонении телу в квартире и во время похорон.

Ивашев П.Н.

Из записок о Суворове1

Примечания

Читайте также:

Из записок о Суворове¹