Из заметок проезжего, Погосский Александр Фомич, Год: 1874

Очерк
Время на прочтение: 45 минут(ы)
Скачать в PDF
Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874

ИЗЪ ЗАМТОКЪ ПРОЗЖАГО *
1846—1847.
(ОЧЕРКЪ).

* Другіе отрывки изъ этихъ ‘Замтокъ’ были напечатаны: ‘Крикъ’ въ 1859 году въ Военномъ Сборник, ‘Темникъ’ въ 1831 году въ Современник и ‘Старикъ’ въ 1867 году въ Военномъ Сборник.

….Скажи, на что бы
Выростали колыбели, гробы
— Если нтъ завтной цли имъ!…
Вер…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

I.

По условію, охотники должны были собраться на ‘Вульфову Рудку’ въ 4 часамъ утра. Я проспалъ: было уже почти четыре часа, когда я проснулся — и то благодаря ржанію лошадей и бряцанію сабли коннаго лснаго объздчика, который разбудилъ и всю мою благополучно-храпвшую команду — двухъ адмиралтейскихъ мастеровыхъ и топографа.
— Треба спишаты! настойчиво докладывалъ объздчикъ.— Въ пять минутъ мы были на коняхъ и немилосердно тряслись въ сдлахъ черезъ сжатыя поля, промоины и овраги. Съ пригорка я съ удовольствіемъ увидлъ надъ паростникомъ тонкую голубую струю дыма.
— Сэ Вулька! увивалъ нагайкой объздчикъ.
‘Вульфова Рудка’, ‘Вулька’, ‘Рудня’ — имена урочищъ, очень часто встрчаемыя по западному краю. Что именно значатъ ‘Вульки и Рудни’ въ эти филологическія тонкости я не вникалъ, но знаю, что подъ ними всегда оказывается корчма съ жидомъ въ мочевин и на ней непремнно гнилой мостъ съ бродомъ.
За паростникомъ открылась вся ‘Вулька’. У корчмы расположились десятки разныхъ бричекъ, нейтчанъ, чертопхоекъ и возовъ съ выпряженными лошадьми, немножко въ сторон отъ нихъ возвышалось блестящее ‘ландо’, запряженное цугомъ четверней, въ краковской сбру. По-одаль корчмы строился сермяжный фронтъ въ бараньихъ высокихъ шапкахъ, съ палками въ рукахъ. Черный, какъ ворона, жидокъ обносилъ по фронту водку: шапки по очереди снимались, и каждый изъ крестьянъ выпивалъ свой шкаликъ и утирался полой сермяги. Это — ‘трактовались’ загонщики. Ихъ было повидимому боле 200 человкъ. На лвомъ фланг — псари, десятка два своръ гончихъ, то лежали, то сидли, дрогнувъ, то путались въ сворахъ и взвизгивали, приводимыя въ порядокъ выжлятниками.
Передъ корчмой въ двухъ-трехъ кучкахъ стояли охотники, покуривая и бесдуя оживленно.
— А-а! наконецъ-то! встртилъ меня лсничій, и отозвавшись съ тонкой ироніей о ‘столичныхъ’ охотникахъ, предложилъ прежде всего познакомиться съ графомъ Гроховскимъ, окольнымъ магнатомъ и патріархомъ всей ‘полюющей’ (охотящейся) братіи на 300 верстъ кругомъ, и съ сыномъ его, прекраснымъ и ‘ученымъ’ молодымъ человкомъ.
Общество охотниковъ — до тридцати человкъ, было крайне разнообразной вншности: тутъ были чемерки, венгерки, кожушки, сюртуки — въ числ ихъ два-три форменныхъ, всевозможныя шапки, картузы и мурмолки. Усы — закрученные, тонкіе, спущенные по запорожски и просто сливающіеся съ бородой. Оружіе и охотничьи доспхи всхъ сортовъ и калибровъ на многихъ было расположено со вкусомъ, на иныхъ въ изобиліи. Два-три гладкія лица, нарочито вооруженныя, все-таки почему-то напоминали второстепенныхъ божковъ Олимпа, одно изъ нихъ, всмъ улыбающееся, даже прямо походило на купидона. Но это оказался становой.
Познакомясь кой съ кмъ, я пробирался въ графу,— онъ встртилъ меня жестомъ благоволнія. Фигура его была замчательна: высокій, худой, сдой, но рачительно причесанный и примазанный, онъ былъ въ зеленомъ рейтъ-фрак съ большими темной бронзы пуговицами, въ щегольскихъ ботфортахъ, въ охотничьемъ картуз и въ палевыхъ лосинныхъ перчаткахъ. Высокій накрахмаленный воротникъ, брызжи на груди и манжеты изъ-за рукавовъ, придавали какой-то, не то средневковой, не то балетный характеръ его костюму. Самое лицо, желтоватое, худое и серьезное ничего не выражало, кром увренной и безвредной важности. Онъ съ достоинствомъ подалъ мн руку, сказалъ нсколько любезностей, какъ охотнику, и кстати ввернулъ, что графы Гроховскіе изъ рода въ родъ слыли страстными охотниками и что лучшими часами своей собственной жизни онъ считаетъ проведенные въ ‘пол’, въ пріятномъ обществ лучшихъ изъ людей — охотниковъ.
Я скромно отвтилъ, что хотя я, какъ городской житель, и худшій изъ лучшихъ, но всякій разъ въ обществ охотниковъ ощущаю нравственное свое усовершенствованіе.
Пошлость пошла бы дале, но подошелъ сынъ графа, старикъ отрекомендовалъ его: графъ Вацлавъ — такой же-де, какъ и я: истинный охотникъ.
Молодой человкъ, серьезной наружности, былъ очень хорошъ собой. Мы пожали другъ другу руку, въ эту минуту раздался голосъ распорядителя охоты — лсничаго.
— Господа, по мстамъ!— Потомъ краткая инструкція: не шумть, не курить и по мелкой дичи не стрлять. Загонщики и псари уже потянулись по смугу за очеретъ, подъ предводительствомъ своего атамана. Нами заправлялъ старый казакъ запорожскихъ статей, съ длинной одностволкой черезъ плечо, съ торбой и рогомъ черезъ другое.
— Съ Богомъ, панове! Гайда!…
Мы направились къ опушк лса, темнвшаго шагахъ въ двухстахъ отъ корчмы.
Впереди шли человкъ десять охотниковъ, потомъ молодой графъ съ оруженосцемъ отца своего,— это былъ коренастый казакъ, черезъ-чуръ уже изувшанный ягдташемъ, патронташемъ, рожкомъ, флягой и пистоньеркой, онъ несъ свое и графское оружіе — богатую, съ серебрянымъ приборомъ и золотой насчкой двустволку.
Графъ шелъ со мной и продолжалъ прерванную повсть о родовой страсти графовъ Гроховскихъ къ охот: ‘я охотился въ Бловжской пущ, на Кавказ, въ Абиссиніи, въ Шотландіи, а теперь — дальше своихъ ‘Палестинъ’ не посягаю: времени нтъ!’ прибавилъ онъ, вздохнувъ, какъ бы избгая ссылки на причину поочевидне — окончательную дряхлость свою.
Лсная шуба или опушка густыми желто-зелеными купами оршника и мелкой поросли ярко выдлялась на фон синющаго дубоваго лса, праве лса спускался по косогору терновый кустарникъ, за нимъ ивнякъ и еще ниже — сочилась мочежина, похожая на усохшее русло рки, по ней торчалъ сперва рдкій и невысокій, а дале все гуще и выше тростникъ. Солнце поднималось противъ насъ, по золотистому востоку рзко обрисовывались темныя вершины старыхъ дубовъ, мстами ихъ синеватыя кудри точно раздвигались, пропуская яркій лучъ зари, а въ прогалинахъ чернли развилистые сучья суховершинника и сухоподстоя. Мы вошли въ лсъ, тамъ лежала тнь, и прозрачный воздухъ между срыми стволами деревьевъ, какъ будто курился, чмъ дальше, тмъ гуще, и совсмъ синлъ въ перспектив. Надъ нами стоялъ неподвижный сводъ густой и крупной листвы. Шаги и тихій говоръ охотниковъ были отчетливо слышны: въ лсу царствовала заревая тишина.
— Тихо, панове! обернувшись шепнулъ казакъ. Все смолкло. Только тамъ и сямъ чиликали и перепархивали проснувшіяся пташки, глухо ворковалъ лсной голубь и иногда рзко, будто осерчавъ, выкрикивалъ картавый стрекотъ сои.
— Звиря бачитъ! оглянувшись прошепталъ оруженосецъ графа. Графъ соплъ и скользилъ по трав своими ботфортами, хрипота старческой груди его играла въ тишин мрно.
Мы подошли къ склону лснаго косогора, насажденіе рдло и пошло мельче, кустарники чаще. Здсь вдоль лса тянулась долина и внизу на скат ея, за опушкой ивняка чуть колыхался густой очеретъ. Легкія поввы утренника иногда пробгали зыбью по его вершинамъ точно по зеленой степи. Предводитель нашъ началъ уставлять охотниковъ: шаговъ черезъ 60—70, подъ деревомъ или за кустомъ стоялъ, охорашиваясь, то усатый шляхтичъ, то гладкій чиновникъ, или по’ самые глава заросшій баками панъ экономъ, или вахмистръ. Вс они улыбались и потрогивали свои шапки при проход графа, онъ благосклонно кивалъ головой.
Очередь дошла до молодого графа, но казакъ кивнулъ мн и указалъ на дерево: ‘лисъ буде!’ шепнулъ онъ, графъ сдлалъ мн ‘ручку’, я остался. Шагахъ въ 50-ти за мной, на самомъ, какъ мн послышалось, ‘звриномъ тропу’, вагахъ пригласилъ остаться подъ деревомъ графа, за деревомъ помстился его оруженосецъ. Еще дале сталъ молодой графъ. Черезъ четверть часа шаги удаляясь смолкли, все притихло — и я услышалъ даже біеніе моего сердца.
Въ лсной тишин, въ напряженномъ ожиданіи перваго отдаленнаго крика загонщиковъ, и еще пуще — перваго лая тявкнувшей гончей — невольно сдерживаешь дыханіе и не только далекій щебетъ пташки, но и шелестъ травы подъ пробжавшимъ кротомъ — все слышится отчетливо, преувеличенно, все видишь въ одно мгновенье изощреннымъ взоромъ, ни одно беззвучное движеніе не пройдетъ незамченнымъ. Кругомъ ко всему становишься внимательнымъ и кажется чувствуешь свою человческую,— превосходящую способность всякаго звря,— чуткость. Вотъ промелькнула въ втвяхъ блка и прислушивается не замчая тебя, въ трав у ногъ твоихъ задрались и шерчатъ дв букашки, издали жужжитъ пчела… Точно какой-то невидимый лсной хоръ въ глубокой тишин готовится грянуть свою дикую симфонію и чуть пробуетъ свои странныя ноты… Тишина начинаетъ топить, сердце бьется сильне…
Тамъ и сямъ щелкнули курки — охотники на сторож.
И вотъ — слышится звукъ трубы, слва далекій выстрлъ, справа — другой, загудли голоса и мрное, тонкое взлаеванье. По вершинамъ лса, кажется, прошелъ трепетъ, смягчая дикіе диссонансы акордовъ…
Позади шелестнулъ кустъ, и чуть слышимый топотъ удалясь смолкъ — это стрканулъ заяцъ, либо хитрый и осторожный волкъ, первый почуя облаву.
Приближаются перекликающіеся голоса и ровный лай… И вдругъ прорвался зычный вскликъ: а ту его! ту-ту-ту у-люлю!… жалобно звякнуло взлаеванье гончей, нюхнувшей горячій слдъ звря, подхватилъ густой лай, валилась другая свора, дальше третья — и съ подвываніемъ закипла музыкальная брехня — варомъ варитъ стая по зрячему. Откуда-то вырвался заяцъ, прогалопировалъ по линіи, прислъ, робко поводя ушами, другой какъ ошпаренный летитъ мимо безъ всякаго соображенія и увлекъ за собой осторожнаго труса. Ни кто и не глядлъ на нихъ. Слва, по одаль отъ насъ, ожесточенно залилась стая — и вдругъ сильный голосъ отрывисто крикнулъ: ‘пильнуй! дикъ!’ Широко заколыхался и захрястлъ тростникъ. Что-то громоздкое мелькнуло черезъ поляну и съ отчаяннымъ плачемъ и лаемъ стая пронеслась въ лсъ, нсколько выстрловъ грянули дробью одинъ за другимъ, затрщали по лсу кусты и сушнякъ, черезъ мигъ смолкли,— послышался короткій стонъ… За нимъ кликъ охотника: ‘го-го-го! и наконецъ побдная труба: свалили вепря!
Въ туже минуту издали передъ вами ревнулъ голосъ изъ тростника ‘пильнуй’… Вдали заливалась другая стая, гудли глухіе выстрлы.
Я глянулъ на графа, онъ держалъ свое ружье на готов и съ открытымъ ртомъ глядлъ упорно тусклыми глазами въ мою сторону. А прямо предъ нимъ колыхались тонкой извилистой струей верхушки тростника… струя остановилась. Гончія на мигъ, какъ будто поотдали, перебрехиваясь въ недоумніи… Справа отъ насъ одинъ за другимъ раздались выстрлы — и вдругъ точно ужаленная взвизгнула гончая — одна, другая и горячо залилась вся стая… Загонщики кричатъ ясне и гулче…
‘Пильнуй!’ оралъ точно ограбленный голосъ, а графъ глядитъ напряженно въ мою сторону и носомъ указываетъ мн на тростникъ.
Я ткнулъ ему пальцемъ въ тростникъ по направленію противъ него, онъ глянулъ и застылъ…
Струя по тростнику передъ нимъ вбжала въ поляну: изъ подъ тростника высунулась рыжая точно подсмоленная острая морда, сверкающими глазами окинула передъ собой всю открытую мстность и притаясь устремила взглядъ на графа. Онъ выставилъ ногу и весь подавшись впередъ, медленно, дрожащими руками наводилъ свою двустволку…
Это былъ мигъ, я могъ стрлять и уже прицлился, но жаль стало старика. Тростникъ хрястлъ, гончія были близко — быстрымъ скачкомъ вынырнула на поляну лисица и пластомъ разстилаясь по трав, вильнула пушистой трубой, понеслась къ лсу между мною и моимъ дряхлымъ сосдомъ. Два ствола дрожащаго ружья его провожали улепетывающаго звря и уже глядли черезъ него на меня своими темными дулами… Лиса уходила за линію стрлковъ, я приложился и почти одновременно грянули два выстрла: дробь сухо царапнула по моему сапогу лисица перекувырнулась, но стремительнымъ скачкомъ метнулась лве меня въ чащу, гончія, выскочивъ изъ тростника, заливались по ея слдамъ… Гранулъ близкій выстрлъ: правый сосдъ мой шелъ въ чащу и черезъ минуту раздался его голосъ: го-го-го! и радостное взлаеванье подбжавшихъ гончихъ. Раздвигая кусты, сосдъ несъ ко мн зашиворотъ вытянувшуюся во всю свою длину, съ повиснувшей мордой и высунутымъ языкомъ, лисицу. Она еще дергала задней ногой и судорожно вильнула хвостомъ, гончія припрыгивали, обнюхивали ее и взлаевали.
Я кивнулъ головой охотнику, указавъ въ сторону графа, и оглянулся, страстный старикъ стоялъ въ какомъ-то обаяніи: онъ указывалъ дрожащимъ пальцемъ на лисицу, лицо его сіяло, ироническій взглядъ какъ будто хотлъ сказать: вотъ-молъ мы каковы!…
Гончія тявкали по лсу, загонщики выходили изъ тростника, вдали раздалось еще нсколько выстрловъ, то по одному, то залпомъ. Скоро все смолкло. Рогъ лсничаго протрубилъ ‘отбой’ и кончилъ его пріятной фіоритурой. Охотники сходились,— га ними волокли двухъ волковъ, еще лису, и наконецъ лснаго панцирнаго богатыря — матераго кабана, залитая смолой щетина его была непроницаема для пули.
Вс поздравляли графа и многіе были въ восторг отъ его выстрла. Ко мн подошелъ сынъ его и улыбаясь шепнулъ: ‘отъ меня все было видно’.
Вс осматривали убитыхъ зврей. Выстрлъ въ ухо кабану единогласно признанъ мастерскимъ, усатый шляхтичъ, сразившій вепря, скромно хвалилъ свою ‘дубельтувку’, почему-то называя ее ‘шпаньской’.
Еще скромне, но довольно длинно и съ худоскрываемымъ упоеніемъ разсказывалъ графъ всю процедуру своего ‘счастливаго’ выстрла, ‘я видлъ, какъ эта шельма — и онъ небрежно ткнулъ ботфортой въ морду распростертаго у ногъ его звря,— какъ эта бестія кралась тростникомъ, какъ выглянула изъ него: что это за хитрость! что за умъ, ловкость!.. я далъ ей такъ сказать развить всю свою лисью тактику, тихо провожалъ прицломъ свою жертву — и, и, и… какъ видите!…’
Какъ не видть: сапогъ мой у самой щиколки былъ оцарапанъ и даже почти пробитъ дробиной. Къ счастію тмъ и ограничился этотъ ‘счастливый’ для обоихъ насъ выстрлъ преклоннаго Нимврода.
Нимвродъ сдлалъ жестъ своему оруженосцу, тотъ вострубилъ въ турій рогъ,— вблизи такіе же рога созывали собакъ. Облава этой ‘кнеи’ кончена.
Черезъ нсколько минутъ къ кружку нашему подошелъ дородный и также въ рейтъ-фрак маіордомъ графа съ хрустальной чаркой на подносик въ одной рук и съ старой заскорузлой бутылкой въ другой. За никъ лсникъ несъ небольшой мшокъ.
‘Позвольте, господа, по товарищески, по охотничьи — важно отозвался графъ — попотчевать васъ простой, но теперь едвали не единственной почтенной ‘старушкой’.
Маіордомъ налилъ въ чарку нчто въ род прованскаго масла по цвту и густот.
‘Охотники пьютъ рано!’ промолвилъ графъ. Вс пили и изумлялись, по общему приговору ‘старушка’ оказалась дйствительно ‘единственная’. Похваламъ не было конца: ‘нжное ощущеніе какой-то бархатности, тончайшій ароматъ, вкрадчивая, предательская крпость, словомъ обаятельное чувство — не самого страстнаго поцлуя,— а живое воспоминаніе о немъ — все это тонкимъ эиромъ разливается по всему вашему существу’… Такъ говорилъ одинъ охотникъ изъ чиновниковъ и вс подтвердили его умную и правдивую рчь.
‘Этой куф ровно 140 лтъ. На то есть метрика и иныя документальные доказательства!’ промолвилъ графъ и оттопырилъ нижнюю губу: ‘бочка эта была налита въ день рожденія моей покойной бабушки княжны Сангушко!’
Прелестная старушка!…
На закуску маіордомъ поднесъ каждому по дюшес, совершенно достойной выпитой ‘старушки’.
Посл этого вполн сіятельнаго завтрака, старецъ, утомленный сильными ощущеніями удачной охоты, распрощался съ нами. Кровавый трофей — лисицу, понесли за нимъ и въ общему соблазну на шуб ея вс увидли два кровавыя пятна: стало ясно, что вврь убитъ двумя выстрлами — въ голову и въ пахъ,— чего никакъ не могло случиться съ третьимъ, оцарапавшимъ мой сапогъ.
Проводивъ графа до коляски, сынъ его возвратился къ намъ продолжать охоту. Занимали вторую кнею. Мы съ нимъ шли рядомъ, и молодой человкъ сталъ было благодарить меня за мою любезность уступки выстрла отцу его.
— Сущая бездлица! отвтилъ я.
— Конечно, для дилетанта — мертва не особенная, но…. Говоря это, графъ глядлъ куда-то въ лсъ и продолжалъ развязно свою благодарность.
Истый охотникъ пойметъ меня: я всегда воображалъ себя записнымъ охотникомъ по призванію, по страсти, и уважалъ мою спеціальность нисколько не меньше всякой, какой угодно. А извстно, что чмъ мельче спеціальность, тмъ она щекотливе, раздражительне, истаго же охотника назвать дилетантомъ — это почти непрощаемая обида. Я такъ и принялъ.
— То есть, почему же я дилетантъ?
— Ну, это ясно….
— То есть, отчего же ясно?
— Вы согласитесь, что тотъ, кто напримръ опаздываетъ на мсто свиданія съ женщиной, или уступаетъ ея поцлуй другому — ужъ конечно же не страстно любитъ ее!…
Я молчалъ. Пять мткихъ словъ разочаровали меня, я не охотникъ.
— А вы сдлали то и другое! продолжалъ наивный молодой человкъ.
Надо было согласиться и скрыть досаду.
— Вы однако психологъ, отвтилъ я ему: сравненіе ваше врно и убдительно, ясно, что оно взято съ натуры, прочувствовано, а не сочинено!…
Онъ улыбнулся. Разговоръ этотъ сблизилъ насъ. Слдующую кнею мы встали сосдями и какъ на смхъ на меня выбжала опять лисица. Я убилъ ее на повалъ.
— Возвращаю назадъ слово! крикнулъ мн графъ.
— Не принимаю!
Два-три промаха по зврю на этой же охот, совсмъ разочаровали меня въ моемъ призваніи. Я махнулъ на него рукой.
Вечеромъ кончилась охота. Графъ приглашалъ меня на ночлегъ къ себ въ село, но я собирался на другой день въ Одессу, а оттуда въ Петербургъ. Онъ сказалъ, что если я пробуду въ Одесс дней пять, то наврное встртимся, потому что черезъ три дня онъ детъ за границу изъ Одессы же.
Увидимся у Каруты (извстный кафе) или въ Лондонской гостинниц, гд совтую остановиться: самая удобнйшая.
Ладно!
Мы разстались почти друзьями.

II.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пообдавъ довольно скверно въ Балт, часу въ 7-мъ, я выхалъ дале и разсчитывалъ въ гор. Ананьев напиться чаю, а къ утру быть въ Одесс. Воздухъ вдругъ похолодлъ, поднялся втеръ и началъ накрапывать дождь. Со второй станціи погода разыгралась и въ полпути на небо надвинулись такія тучи, что не стало видно дороги. Дождь хлестнулъ сплошными струями ливня, втеръ вылъ, твердая дорога сразу превратилась въ болото и не стало слышно ни колесъ, ни звонка, только кнутъ возницы шлепалъ по всей мокрой тройк. Не смотря на теплую шинель и плисовый пиджакъ, холодная струя дождя пробралась мн за воротникъ — я продрогъ.
Наконецъ въ темнот сверкнулъ огонекъ, тройка круто повернула въ ворота и врзалась дышломъ въ какую-то бочку.
— А нхъ васъ вишетцы дзіаблы везмо! раздалось пвучее привтствіе и вынесенный изъ дверей тусклый фонарь чуть освтилъ силуэтъ огромнаго дормеза, изъ него исходили проклятія. Я вылзъ изъ повозки въ мягкую, какъ подушка, грязь. Залпленный бумагой фонарь испускалъ на столько свта, сколько его надо было, по выраженію Мильтона, чтобы разглядть непроницаемый мракъ. Возница завезъ меня во дворъ станціи. Еврей допрашивалъ, кто пріхалъ, я шлепалъ къ дверямъ и требовалъ пріюта.
— Не ма покоя! хриплъ еврей.
— Какъ не ма? Оказалось, что весь станціонный домъ пребываетъ въ переходномъ положеніи отъ бытія въ небытію или обратно: все сломано, кром сней, и по об стороны ихъ по комнат. Но одна наполнена семействами содержателя-жида и писаря хохла, въ другой пріютилась дв прозжія графини,’ а въ сняхъ, на кадкахъ и бочкахъ, храпитъ графскій гайдукъ. Самовара нтъ — графини кушаютъ чай, лошадей тоже нтъ — самъ графъ взялъ послднюю тройку и неволилъ ухать въ Одессу для приготовленія помщенія графинямъ, въ дормез спитъ горничная…. А дождь льетъ, какъ вроятно лилъ во время всемірнаго потопа. Кажется, вс графы и графини цлаго края сговорились непремнно доканать меня — то огнемъ оружія, то способомъ потопа — все равно….
— Ну, такъ гд жъ прикажете быть?
— А якъ вельможному пану завгодно! и еврей освтилъ сни: тутъ оказались дрова, кирпичъ, растворенная въ ящик известь, дегтярныя мазницы, а надъ головами на шестахъ ободья, шлеи, сбруя и спящія куры.
Изъ апартамента несся невоздержный ревъ проснувшагося жиденка, увщанія сонной матери его и басовое назиданіе хохла: ‘а якъ я возьму нагая, да пидыму тоби, триста чортывъ, батькови, сорочку, да вытягну добре, такъ вжешь заспиваешь въ менэ!…’
— Зей стиль! покрикивалъ еврей передъ моимъ носомъ.
Буры выражали неудовольствіе съ шестовъ. ‘
Мною овладло ожесточенное чувство, подобное ршимости храбраго солдата, наткнувшагося на непріятельскую траншею: мрно щелкнувъ три раза въ дверь и, не ожидая приглашенія, я дернулъ щеколду и очутился передъ двумя графинами и самоваромъ, въ обильномъ свт двухъ свчей.
Посл мрака, праха и разрушенія все это представилось мн сперва однимъ яркимъ свтлымъ пятномъ, предъ которымъ я вкратц извинился и, сбросивъ на лавку у дверей мою промокшую шинель, сталъ-было добывать изъ кармана курительные снаряды, но по немножку вглядываясь въ лежавшую на диван женщину, я изумился. Храбрость моя исчезла, какъ у того не храбраго солдата, который, ворвавшись въ траншею, вдругъ носъ къ носу напоролся бы, вмсто непріятеля, на свое не высшее начальство…. Я попридержался съ куревомъ.
Точно въ живыхъ цвтахъ яркаго ковра, которымъ былъ покрытъ диванъ, покоилась надъ книгой, въ поз Батоніевской Маріи Магдалины, но прекрасне ея, женщина. Такаго мягкаго, тонкаго и художественнаго очертанія лица и всей фигуры, помнится, я не видалъ ни въ самой натур и ни у какихъ мастеровъ, ни старыхъ, ни новыхъ школъ. Она читала внимательно, я влпилъ въ нее глаза. Она напоминала типъ Мурильовскихъ Мадоннъ, но казалась еще двственне и прекрасне.
У женщинъ, разумется, прекрасныхъ, есть особенная, имъ однимъ свойственная чуткость: он слышатъ взглядъ, устремленный на нихъ, все равно откуда — хоть за пять верстъ, черезъ телескопъ. Это совсмъ не то, что извстная магнетическая сила взгляда — это еще не опредлено и не формулировано научно, но несомннно, что свойство это принадлежитъ только прекраснымъ женщинамъ, да еще отчасти бглымъ преступникамъ.
Какъ будто позволивъ мн наглядться, она половила на столъ книжку, немножко звнула и, чуть обернувъ ко мн античную головку свою, предложила чашку чаю: ‘вы, кажется, спрашивали самоваръ?’
— Вы милостивы, графиня: въ моемъ положеніи это сущее благодяніе….
— Слдовательно, христіанскій долгъ! Она улыбнулась, привстала и оправила блузу свою, изъ-подъ которой, точно блый мышонокъ выглядывалъ кончикъ полуразувшейся ножки.
Въ креслахъ, тоже покрытыхъ ковромъ, сидла другая фигура, высокая, строгая, старая женщина. Она хлопнула сонными глазами, взглянула какъ-то надменно. Не обращая на нее особаго вниманія, я продолжалъ относиться къ младшей:
— Простите, графиня, что я такъ потревожилъ васъ…. Но тихій взглядъ красавицы легкимъ движеніемъ зницъ, повернулъ меня къ старшей и, повинуясь инстинктивно, я кончилъ мое извиненіе уже фронтомъ къ старух.
Мн отвчено чмъ-то въ род la guerre comme la guerre и не совсмъ любезнымъ звкомъ. Глаза строгой старушки опять сомкнулись.
Мадонна налила чашку чаю и указала взглядомъ на стулъ, который стоялъ почти въ ногахъ ея.
Поотодвинувшись, я услся. Чай былъ превосходенъ. Отъ сахарныхъ крендельковъ и бисквитъ надо было благоразумно отказаться: я могъ увлечься и състь ихъ вс. Я ршился напиться чаю спеціально и за каждой чашкой встрчалъ легкую одобрительную улыбку. Однако посл четвертой, Геба моя взялась за книжку, а я было подумывалъ, какъ бы закурить папироску съ пятой чашкой.
— Можетъ быть, вы еще хотите? спросила она.
— Графиня!… я хотлъ поблагодарить и вмсто того брякнулъ: чашки ужасно малы!… Впрочемъ думалось — не дтей же мн съ тобой крестить, я продрогъ изрядно.
— Уповаю на ваше христіанское терпніе!… Она налила пятую и прибавила: Если вы курите — не стсняйтесь: я тоже курю! и предложивъ мн открытую золотую папиросницу съ пахитосами, закурила сама.
Завязался разговоръ, помогшій мн, вмсто испанской соломы, закурить, съ шестою чашкой, мой серьезный ‘самсонъ’. Монотонный говоръ нашъ тоже помогъ пріятному сну старухи, она захрапла, да такъ рзко и непріятно, что я невольно взглянулъ на нее.
Сонъ — предатель душевныхъ тайнъ: на спящемъ лиц можно прочесть иногда то, что неуловимо въ экспрессіи осторожнаго, бодрствующаго человка. Освщенная съ одной стороны спящая старая графиня, напоминала профиль Горгоны: такъ и вяло отъ нея холодомъ.
Собесдница моя, кажется, замтила мой взглядъ и промолвила: maman утомилась, она не можетъ спать дорогой, за то теперь отдыхаетъ сладко. И очень любезно прибавила: а я, напротивъ, всю дорогу спала и теперь не могу спать.
Кстати, храпнье старухи, ливень, хлещущій по окнамъ, безпрестанный плачъ жиденка въ сосдней неб и попискиванье на нашести куръ — все вмст настроилось въ такой монотонный, тупой гулъ, который вовсе не мшаетъ внятности даже тихаго разговора. Я взглянулъ какъ-то на книжку, которую графиня положила на столъ вверхъ оберткой, это былъ еще новый въ то время романъ ‘Jean Sbohar’.— Рчь зашла о литератур. Это была эпоха Дюма, Бальзака, Хоржъ-Занда, Гюго, Диккенса, Кореръ-Бель, Теккерея и комп. У насъ обозначился Лермонтовъ, Гоголь. Блинскій, возникалъ Тургеневъ, Некрасовъ, она назвала много нмцевъ и итальянцевъ, съ которыми ‘мы, впрочемъ, не служили’, какъ выразился категорически полковникъ Скалозубъ о Татьян Юрьевн. Она знала всхъ, знала, мн казалось, все. О каждомъ отзывалась въ нсколькихъ словахъ и характеристики ея были женственно мтки и оригинальны. О Диккенс, напримръ, замтила очень скромно, что онъ чуть ли не единственный писатель, такъ мало теряющій въ, что вполн понятенъ на всхъ языкахъ. ‘Это можетъ быть оттого, что у него надъ умомъ преобладаетъ сердце — великій космополитъ человчества’. Я, разумется, вполн соглашался.
Заговорили объ опер, объ искусствахъ,— она и тамъ была ‘какъ дома’. Тембръ голоса Фреццолини она предпочитала звучности и чистот голоса Віардо-Гарціи. Она любила слушать Гризи, но изрдка, точно также, какъ видть Рашель, Рубини назвала мастеромъ и серьезнымъ талантомъ, а Маріо приторнымъ. И всхъ она слышала, то во Флоренціи, то въ Париж, и все это припоминалось просто, кстати и совершенно естественно. Безъ всякой натяжки и тоже естественно перешли къ дрезденской галлере: она отзывалась о ней съ восхищеніемъ, кром нмецкихъ классиковъ, ‘а Гольбейна, признаюсь, и совсмъ не понимаю’. Кстати, я тоже не понималъ, а притомъ и не видлъ никогда. Изъ старыхъ мастеровъ особенно симпатіей ея пользовался Мурильо. Все это высказывалось такъ наивно и однако съ такимъ тонкимъ пониманіемъ, что мн приходилось, во избжаніе вращенія на ‘общихъ мстахъ’, сильно затягиваться моимъ ‘самсономъ’, пуская дымъ въ сторону. Этимъ невиннымъ маневромъ я надымилъ до того, что Горгона закашлялась и угрожала пробужденіемъ, но къ счастью опять захрапла.
— ‘Мурильо — продолжала она — такъ глубоко-мягокъ и человчно-святъ, что Мадонна его, мн кажется, всегда будетъ современна, какъ идеалъ женщины’… Л она сама казалась мн именно тмъ идеаломъ, который вдохновлялъ самого Мурильо и очень походила на его Мадонну (съ чётками).
— Вы рисуете, графиня? спросилъ я.
— Когда-то писала, но и теперь люблю живопись…
Это когда-то разсердило и образумило меня: ей самой было не больше двадцати-пяти лтъ. Это ужъ пересолено! А мн такъ пріятно было врить ея наивности.
— Да, всму есть предлъ!… подумалъ я, совсмъ нечаянно, вслухъ. Она потребовала объясненія, лгать съ такой женщиной нельзя, да и опять таки умная женщина всегда прощаетъ даже грубость, если подкрасить ее, положимъ — лестью. Я объяснилъ, что вовсе не хотлъ сказать того, что сказалъ громко, но не отрицая талантовъ въ женщинахъ, не думаю, чтобы прекраснйшія изъ нихъ были способны разрабатывать свои таланты.
— Это отчего?
— Времени нтъ: на нихъ съ дтства вчно глядятъ я мшаютъ имъ заняться собою для себя.
Она улыбнулась какъ-то небрежно, однако согласилась со мною,
Порывъ втра сильно стукнулъ въ эту минуту въ окно, заставивъ ее вздрогнуть и оглянуться: это движеніе распахнуло ея кашемировую блузу, спустившаяся батистовая, обшитая тонкими кружевами сорочка полуоткрыла ея грудь. Въ картин Даная, посщаемая Юпитеромъ — въ облак, нисходящемъ съ золотымъ дождемъ, великій художникъ изобразилъ невидимое божество — передъ вами тнь, во вы чувствуете въ ней таинственное присутствіе бога. Такая же таинственная тнь мелькнула передо мной въ распахнувшейся одежд ея — тамъ почивали боги… Я силился потупить глаза, но нервы не дйствовали, она слегка покраснла. Кокетства тутъ не было: я былъ видимо огорошенъ или очарованъ… Она конечно понимала это и какъ будто снисходила милостиво: на прелестномъ лиц ея, въ задумавшихся глазахъ, куда-то устремленныхъ, въ дтской, хитрой полуулыбк я прочелъ въ свою пользу: да Богъ же съ тобой, отдохни на распуть,— все равно мн скучно!… Невыносимая прелесть!…
Какое-то раболпіе одолвало меня, я чувствовалъ, что уже принимаю милостыню этой властительной красавицы. Лучезарное, ликующее и тихое могущество разбудило сатанинскую гордыню — я возмущался…
Кстати — потолокъ скрипнулъ и какъ-то застоналъ за порывомъ втра.
— Что за жалкая обстановка! промолвила она, взглянувъ въ потолокъ: что-бы здсь въ этомъ благодатномъ, богатомъ краю сдлала англичане, напримръ!…
— Сами боги тутъ ничего не подлали бы! отвтилъ я очень храбро.
— Вы думаете?
Я совсмъ не объ этомъ думалъ, но разговоръ самъ перешелъ на этотъ благодатный край. Она было намекнула, точно изъ урока географіи, на климатъ, почву и естественныя произведенія страны и на отсутствіе всякой энергической дятельности въ ней, словомъ, покушалась на политическую экономію, но тотчасъ же созналась, что очень мало смыслитъ во всемъ этомъ и очень мило подтрунила надъ собой: ‘хн гораздо больше хочется гнать, нежели могу изучить’, и улыбнувшись, кольнула меня: ‘времени нтъ!’ — Я похвалилъ ее за сознаніе и возмущеніе мое опять смирялось.
Не помню какъ, коснулись мы охоты и я разсказалъ ей послднюю, въ которой участвовалъ. Она слушала съ любопытствомъ. На вопросъ ея, охотникъ ли я, я объяснилъ ей подробно мое разочарованіе въ мнимой страсти къ охот. Ей очень понравилось удачное и убдительное сравненіе, которымъ молодой человкъ изобличилъ передо мною же мою напускную страсть.
— Онъ наврное самъ влюбленъ страстно, сказалъ я: — потому и выразился такимъ мткимъ сравненіемъ. Надюсь допросить его — мы встртимся въ Одесс.— При этомъ я назвалъ графа Вацлава.— И тайна раскрылась: она чуть вспыхнула, спокойный взглядъ ея измнилъ ей, и пойманная врасплохъ, не съ разу овладла собой. Но она и не старалась загладить своего нечаяннаго движенія. Хотя имя Вацлава было произнесено безъ всякаго ударенія, но мать графини храпнула, пошевелилась и опять уснула, вздохнувъ однако, графиня кинула на нее мелькомъ взглядъ. (Помолчавъ немного, она продолжала разговоръ и между прочимъ отозвалась о Вацлав: ‘Онъ старый нашъ знакомый, жаль, мы не увидимся съ нимъ въ Одесс,— посл завтра мы отплываемъ въ Константинополь и оттуда въ Аины’… На Аинахъ слышалось замтное удареніе и маменька, мн показалось, опять шевельнулась. Къ чему эти Аины! думалось мн.
Но Аины окончательно образумили меня: я твердо вошелъ въ роль хладнокровнаго прозжаго.
Кто знаетъ вашу тайну, тотъ либо другъ, либо врагъ вашъ — середины нтъ. Китайцы говорятъ, положимъ, еще категоричне: ‘тайна, которую знаютъ двое — не тайна’. Но какъ-то безотрадно признать эту, хотя бы и глубокую истину. Зачмъ отнимать у бдной жизни т иллюзіи, которыми она такъ восхитительно-роскошна. Богъ съ ней и съ мудростью, безпощадно срывающей обольстительные покровы тайнъ — пусть они такъ тепло и пріютно прикрываютъ скудость, холодъ и всю нищету жизни. Пусть даютъ наслажденіе, радости, счастіе, хоть бы и ложное, обманчивое, немножко унизительное — но счастіе, непремнно счастіе. А иначе и жить не стоитъ.
Вся эта іереміада лзла мн въ голову изъ-за Аинъ. И мн-то что за дло до нихъ. Что мн Гекуба и что я Гекуб…
А все таки тайна прекрасной женщины отрезвила меня: я глядлъ на нее ясне, спокойне, холодне.
Понявъ случайныя отношенія мои съ Вацлавомъ, она молча какъ будто предложила мн свою дружбу, я принялъ ее молча…
Она продолжала быть прекрасной, восхитительной, я глядлъ на нее, слушалъ ее, но мн все казалось, что откуда-то изъ смутной дали, тснится къ намъ какой-то строгій, оскорбленный и рогатый призракъ.
Дождь пересталъ, въ углу комнаты стучали на полъ капли съ протекшаго потолка… Свчи горли блдно, ничего не освщая, свтъ брежжилъ въ Тусклыя окна.
На двор колокольчикъ изрдка побрякивалъ, лошади всхрапывали… Графиня задумалась… Старушка, съ мраморнымъ профилемъ, храпла, издали донесся Богъ всть откуда тихій плачъ младенца. Мы нечаянно взглянули другъ на друга и почему-то*мн стало несказанно жаль ее…
На двор тонко посвистывалъ сквозь губы, вроятно, ямщикъ, я прислушался: и самый способъ свиста, и мотивъ были не ‘здшніе’.
— Размокропогодило! отозвался чисто русскій голосъ.
— Страх-х-хъ!… отвчалъ еврей.
— Страхъ не страхъ, а болота вдоволь!…
Затмъ въ комнату вошелъ еврей и доложилъ:
— Лошади васему сіятельству, готовясь!
Мое ‘сіятельство’ приказало ему вынести и вытряхнуть мою шинель — я всталъ. Старая графиня проснулась и значительно звнула. Молодая привстала и, придерживая свою распахивающуся блузу, подала мн руку и пожала мою,— мн показалось крпко.

——

— Ты зачмъ тутъ въ этой губерніи продаешься? спросилъ я бородатаго великорусса-ямщика, посвистывающаго на шлепающую по грязи тройку.
— Я-то?
— Ты-то!
— Да такъ себ, тутъ будетъ вольготне.
— Ну, пошелъ, да пой ту псню, что ты насвистывалъ.
— Я-то?
— Ты-то!
— Каку таку псню?
— Толкуй по пятницамъ. Пошелъ и пой! прибавлю на водку!
— Вишь ты баринъ! ухмылившись промолвилъ ямщикъ. Я сунулъ носъ въ теплый воротникъ. Небо прояснилось, втеръ стихалъ, и чуть посвистывая, едва* На 5-й верст, ямщикъ затянулъ себ въ бороду, все возвышая голосъ, плакучую дребедень:
‘Ты, суди, суди, астраханскій
Суди губернаторъ!
Суди правдою, суди по законамъ:
Какъ ужъ воръ-подлецъ, добрый молодецъ,
Да съ меня ль младой, красной двицы,
Снялъ алый платочекъ.
При честномъ при всемъ при народ-то,
Въ глаза насмялся!’
И, ахъ вы, сердечныя! ямщикъ повелъ возжами, тройка лопотала по грязи. А псня не прерывалась:
‘Взговоритъ ли ей астраханскій-той
Судитъ губернаторъ:
Безъ поры-поры, безовременья
Солнышко не свтитъ,—
Безъ прилуки-ли добрый молодецъ
Къ двушк не ходитъ!…’
И, эхъ вы, дружки, милые жидовскіе! онъ стегнулъ по всмъ по тремъ, и тройка понеслась, высоко снопами разметывая грязь всми копытами и колесами.
‘Экой умный астраханскій губернаторъ!’ думалось мн.

——
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дня два спустя около полудня я сидлъ у Карути и пилъ кофе. Въ 12 часовъ отходитъ пароходъ въ Константинополь, вс постители Каруты взялись за шляпы и я тоже: какъ же не идти на пристань людямъ, которымъ все равно куда ни идти. День былъ ясный, теплый, по улиц крутилась знаменитая одесская пыль. Пароходъ уже развелъ пары и пассажиры протискивались сквозь толпу зрителей съ своими мшками. У кассы толпилось чрезвычайно пестрое общество: евреи, греки, итальянцы и прочіе народы. Общее вниманіе особенно привлекали къ себ дв стройныя гречанки’. съ толстенькимъ грекомъ: откинувъ Вуали, гречанки носились съ своими необыкновенными, до того длинными и тяжелыми рсницами, что красавицы едва могли открывать одну треть своихъ прекрасныхъ глазъ, а маленькій грекъ съ такимъ же, какъ рсницы красавицъ, несоразмрнымъ носомъ, какъ будто занятымъ на время у другаго, большаго грека,— вертлся, точно по втру.
Передъ вторымъ звонкомъ къ пристани подкатила четырехъ-мстная коляска. Гайдукъ соскочилъ съ козелъ, выразительнаго и немножко суроваго лица господинъ, выпрыгнувъ нсколько тяжело, подалъ небрежно руку сидвшей въ коляск старушк и съ помощью лакея высадилъ ее, другую даму почти на рукахъ снялъ самъ. Об были подъ густыми вуалями. Горничную, съ сиднья за коляской, лакей ‘тащилъ, какъ стаскиваютъ снопы съ высокаго воза. Господин съ горничною, нагруженною картонками и мшочками, направился къ касс, и тамъ что-то объяснялъ кассиру, почтительно приподнявшему шляпу.
Дамы стояли у перилъ пристани, я — невдалек глядлъ на суетящуюся толпу. Фигура закрытой вуалемъ молодой пріхавшей женщины была очень стройна и спокойна, поворотомъ головы она медленно обвела толпу и — мн показалось — остановилась на мн: позади меня никого не могло быть — я стоялъ у перилъ. Едва замтно кивнула она головой, какъ будто подзывая меня, и отвернула вуаль — это была графиня.
Я протиснулся сквозь толпу, подошелъ къ нимъ, раскланялся, но мать отвернулась, не замчая меня, а графиня торопливо и тихо, но отчетливо сказала: ‘Прошу васъ, скажите ему: мы демъ не въ Аины, а въ Венецію, я узнала только сегодня’. Я спросилъ довольно громко: ‘Это я долженъ передать графу Вацлаву?’
— Да, будьте добры!
— Слушаю!
Она протянула мн спущенную руку, въ ней былъ платокъ, я пожалъ руку. Въ эту минуту выразительный господинъ кричалъ отъ кассы:
— Mes dames, passer, s’il vous plait.
Старушка пропустила впередъ графиню, у ногъ моихъ лежалъ блый платокъ, я поднялъ его и догоняя дамъ раза два повторилъ довольно громко: ‘вы уронили платокъ, графиня!’ Мать обернулась и почти рванула у меня платокъ, промычавъ merci.
Все это было дломъ двухъ-трехъ минутъ. На пароход, какъ мн показалось, господинъ что-то спрашивалъ маменьку, она показала ему платокъ, онъ глядлъ пристально на меня, я на него. Но пароходъ, свистя и лопоча колесами, поворачивался кормой къ пристани, дымъ и паръ заслонялъ его.
Вотъ теб и Аины!…
Три дня спустя, когда я пилъ у Каруты мой обычный кофе и перелистывалъ газеты, ко мн подошелъ графъ Вацлавъ. Поздоровавшись, какъ старый знакомый, онъ слъ и въ мрачномъ настроеніи духа сразу сталъ стовать на судьбу, которая иногда безщадно издвается надъ человкомъ.
— За то иногда и балуетъ неблагодарнаго человка! сказалъ я, кстати, у меня есть къ вамъ порученіе: графиня Т* приказала сказать вамъ….
Онъ встрепенулся, вспыхнулъ и спросилъ въ недоумніи: ‘вы знаете Эмилію?’
— Не знаю — Эмилія-ли, но повторяю: графиня Т* просила меня передать вамъ, что она съ семействомъ отправилась не въ Аины, а въ Венецію….
— Ради Бога, объясните!
— Извольте, только дайте кончить порученіе: и что она только сегодня узнала объ этомъ. Теперь объяснимся.
Онъ сжалъ мн руку и весь просіялъ, торопливо предложивъ еще нсколько вопросовъ и просилъ говорить тише.
Я улыбнулся. Я не видлъ причины секретничать, но съ удовольствіемъ исполняю ваше желаніе. Да не лучше ли намъ выйти отсюда?
Оказалось, что мы живемъ въ одномъ отел — въ ‘Лондон’. Дорогой я разсказалъ ему все, начиная со встрчи моей съ графиней на станціи, до отплытія ея въ Константинополь.
Онъ вроятно замтилъ, что я довольно легко отношусь ко всей этой интрижк, можетъ быть и въ самомъ дл выразилось, что я не совсмъ былъ доволенъ участіемъ моимъ въ ихъ тайн — и онъ спшилъ извиниться, благодарилъ меня и какъ будто успокоивалъ и оправдывалъ: ‘если бы вы напередъ знали, то и тогда бы поступили точно также: врьте честному слову — тутъ гораздо больше несчастія, нежели…. чего нибудь чернаго, а Эмилія — положительно невинна!…
Я что-то плохо понималъ эту странность, но врилъ. Да наконецъ, какая бы была ему надобность объясняться со мной: за подобныя услуги благодарность не обязательна. Я ему это и выразилъ.
Но мы все-таки сошлись. Слдующій пароходъ отправлялся черезъ четыре дня: все это время мы проводили вмст и много говорили о ней.
Вацлавъ былъ честный и откровенный человкъ, и хотя счастливые такимъ счастіемъ, какимъ онъ обладалъ, предпочитаютъ таинственность откровенности, но именно это счастіе Вацлава и составляло его глубокое несчастіе, онъ это сознавалъ и искренно обвинялъ одного себя. Разъ какъ-то, разсказывая подробно сцену съ платкомъ на пароход, когда мужъ Эмиліи, вроятно допрашивая мать, глядлъ на меня, я сознался, что чувствовалъ всю небезупречность моего положенія и обратись онъ ко мн въ ту минуту, я разсказалъ бы ему все — меня-таки смущалъ его взглядъ. Вацлавъ находилъ это естественнымъ, но какъ будто оправдывая меня, намекнулъ, что мать Эмиліи нехорошая женщина, а о муж сказалъ: ‘не хочу злословить его, но Эмилія очень несчастлива!— Я вдь знакомъ съ нею уже восемь лтъ!’ прибавилъ онъ.
Я удивился: ‘да ей, мн кажется, всего-то небольше двадцати пяти?’
— Да, немножко больше: я зналъ ее еще почти ребенкомъ. Это ангелъ чистоты! Никто въ мір меньше ея не заслужилъ своего несчастія!… и онъ молчалъ, погрузясь въ какую-то думу.
Никакаго толку тутъ добраться нельзя было. Но честный человкъ не можетъ же лгать сознательно.
Послднюю ночь мы проболтали на пролетъ. Онъ зналъ, что я часто бываю на служб въ западномъ кра и вдругъ серьезно спросилъ меня: хочу ли я оказать ему дружескую услугу?
— Если могу — съ удовольствіемъ.
Онъ всталъ, открылъ шкатулку и вынулъ маленькій пакетъ:
— Отдайте при случа эту вещицу по адресу: не знаю мста, но легко справиться въ Вильн.
Я согласился, если вещь не цнная, иначе не рисковалъ, зная свою способность терять собственныя вещи.
— Не цнная! отвтилъ онъ: хоть конечно очень жаль было бы, еслибы она потерялась, но теперь у меня ршительно нтъ случая — я никого не засталъ здсь изъ близкихъ знакомыхъ. Не откажите!
— Я далъ слово.
Мы условились переписываться и попрощались дружески. Я просилъ его поцловать ручку графин Эмиліи. Онъ обнялъ меня братски.
— Эмилія непремнно полюбила васъ! сказалъ онъ, пожимая мою руку.
— Ну это-то, положимъ, совершенно безполезно! подумалъ я, пожимая его руку еще крпче.
Въ полдень мы разъхались — онъ въ Константинополь, я въ Петербургъ.

III.

Прошло мсяца два по прізд моемъ въ Петербургъ, отъ графа Гроховскаго никакой всти не было, и если бы не порученный мн пакетъ, то вроятно я забылъ бы и о немъ и о прелестной Эмиліи.
Но однажды, завтракая у безсмертныхъ ‘братьевъ Вольфъ’, читаю въ ‘Сверной Пчел* подъ рубрикой ‘Смсь’ выдержку изъ иностранныхъ газетъ страннаго содержанія:
Венеція недавно была встревожена загадочнымъ трагическимъ происшествіемъ: сюда пріхало на дняхъ очень богатое и знатное путешествующее семейство. Какой-то русскій графъ съ женой и съ матерью ея, они остановились въ лучшемъ отел. Черезъ нсколько дней, въ одно раннее утро, нашли въ лагунахъ пустую гондолу и около нея — три трупа: прекрасной графини, неизвстнаго молодаго джентльмена и гондольера, въ которомъ мать графини пригнала мужа своей дочери. Тайна не разъясняется: горничная ихъ скрылась, а старая графиня потеряла разсудокъ и проводитъ дни и ночи неподвижно, въ упорномъ молчаніи.
Сметливая редакція ‘Пчелы’ прибавила отъ себя замчаніе: ‘Не утка ли это, которыми иногда пробавляются неизобртательные нмцы? Какъ будто въ Венеціи не нашлось ни одного русскаго, который по крайней мр повстилъ бы насъ о нашихъ погибшихъ землякахъ!’
Замчаніе остроумное, однако меня немножко смутило это извстіе…. Ужъ не они ли это?
Поздней весной я былъ на Волыни. Искрещивая по дламъ службы столбовыя дороги и проселки, проздомъ я остановился въ г. Ровно и въ тотъ же вечеръ зашелъ къ старому знакомому моему, управлявшему длами лснаго округа. Это былъ честный старикъ, патріархъ двухъ поколній: дти и внуки его жили съ нимъ вмст. При вход къ нимъ, на меня кинулась съ лаемъ огромная, породистая лягавая собака, но тотчасъ же смягчилась и ласково завиляла хвостомъ. Меня встртили очень радушно, вся семья собиралась пить чай и мы услись у самовара.
На похвалу мою породистой собак, хозяинъ предложилъ мн ее въ подарокъ. Какъ ни люблю я собакъ, но подарокъ казался слишкомъ цненъ для людей небогатыхъ — я отказался. Однако вс дти, очевидно любившія своего стараго ‘Мильтона’, какъ они звали собаку, стали упрашивать меня взять его.
‘Продайте — возьму: я съ предразсудками — живыхъ подарковъ не принимаю!’ отвчалъ я, смясь съ дтьми.
— Да онъ почти мертвый! сказалъ хозяинъ: за него ничего нельзя взять, можно только изъ великодушія спасти его,— иначе онъ завтра же будетъ повшенъ.
‘Что за трагедія?’
— ‘Да-съ! этого требуетъ правосудіе и весь еврейскій кагалъ!— приговоръ уже подписанъ полицейскою властью’. И хозяинъ объяснилъ, что кром уже осужденныхъ преступленій, еще шесть длъ производится въ полиціи по поводу укушенія жидовъ разбойниковъ Мильтономъ.
Какъ-то неловко было слушать имя почтеннаго поэта, замшанное въ такія кляузы, но дло въ томъ, что Мильтонъ, никого никогда не кусающій, не можетъ удержаться, что бы не укусить жида, при каждомъ удобномъ случа. Объясняя эту фатальную невоздержность, хозяинъ обратился къ собак съ укоризной: ‘жаль, а повсить тебя должно: pereat mandas — fiat justicia! Вотъ что, сукинъ сынъ’.
Лежавшій Мильтонъ, такъ глянувъ на своего хозяина, какъ будто понималъ по латыни,— приникъ мордой къ полу, и слегка виляя хвостомъ, покосился на меня. Я позвалъ его, онъ вскочилъ и когда я погладилъ его, онъ улегся у моихъ ногъ.
‘Видите какая бестія! сказавъ ухмыляясь добрый старикъ: вдь чувствуетъ!’ Дти пришли хоромъ: возьмите Мильтона! И Мильтонъ очевидно чувствовалъ, если и не именно веревку, грозившую ему, то наврное что нибудь подобное.
Люди напрасно не признаютъ высшихъ душевнымъ и умственныхъ качествъ въ животныхъ и унижаютъ ихъ даже до того, что взаимно ругаются ихъ именемъ.
‘Кто ты, человкъ, употребляющій самое драгоцнное время жизни на ду и сонъ? Ты — скотъ и больше ничего!’ восклицаетъ, въ одной изъ своихъ драмъ, геніальный ругатель — Шекспиръ.
‘Ты напился, какъ скотъ!’ восклицаютъ безъ всякихъ драмъ и вовсе не геніальные ругатели, забывая, что только скотъ имлъ бы право сказать своему пьяному товарищу: ‘ты напился, какъ человкъ!’ но никакъ не обратно, съ больной головы на здоровую.
Напротивъ, скромные мыслители говорятъ иначе:
‘Это мои лучшіе друзья!’ писалъ Вальтеръ-Скоттъ о собакахъ, которыхъ онъ такъ любилъ за человчныя ихъ качества, что провелъ въ ихъ сообществ почти всю жизнь свою.
‘У меня былъ только одинъ другъ — и тотъ лежитъ здсь!’ надписалъ -Байронъ на памятник своей ньюфаундлендской собаки. Разв это не убдительно?
И я былъ убжденъ, что Мильтонъ какъ нельзя лучше понималъ всю безотрадную для него суть разговора своего хозяина со мной. За тмъ, на общую просьбу — возьмите Мильтона! я согласился съ условіемъ — свели онъ самъ пойдетъ за мною и не убжитъ отъ меня завтра’. Въ томъ и другомъ я былъ вполн увренъ, однако на всякій случай произнесъ это условіе повыразительне, давая ему замтить: ‘дуракъ-де ты будешь, если не пойдешь или убжишь!’ Онъ понялъ и молчалъ.
Да не подумаетъ благосклонный читатель, что Мильтону предстоитъ какая либо видная роль въ моемъ не вымышленномъ разсказ, онъ тутъ только потому и необходимъ, что самъ со всей своей жидовской антипатіей не вымышленъ, а таковъ и былъ. Наконецъ, проведя съ нимъ, какъ Вальтеръ-Скоттъ съ своей псарней, но къ сожалнію только три года, если бы я зналъ куда двался его случайно погибшій прахъ, непремнно поставилъ бы ему памятникъ и можетъ быть надписалъ бы на немъ тоже самое, что Байронъ на памятник своей собаки. Онъ былъ дйствительно, высоко благороденъ и превосходилъ въ этомъ многихъ изъ двуногихъ тварей.
Съ жидофоба, Мильтона разговоръ перешелъ къ другимъ предметамъ. Какъ ни мало такихъ ‘предметовъ’ у узднаго человчества, но въ своемъ узенькомъ кружк оно изворачивается ими нисколько не хуже столичнаго и болтаетъ точно также — до изнервленія.
‘А слышали вы, спросила меня старшая дочь хозяина, безнадежная, по милая два, о нашей рехнувшейся богатой старушк (названа фамилія, мн незнакомая): она объявила, что даетъ сто тысячъ злотыхъ тому, кто отыщетъ ея внучку’.
‘Съ чего жъ она рехнулась?’ спрашивая это, я всталъ и готовился раскланяться. Мильтонъ то же поднялся и встряхнулъ ушами, намренія его меня занимали гораздо боле, нежели сумасбродство неизвстной мн старухи.
‘Еще бы не рехнуться!’ съ нкоторымъ негодованіемъ отозвался хозяинъ: прошлаго года, за границей, у нее перерзались и утомились — дочь, мухъ дочери, да еще какой-то пріятель, графчикъ!’
‘Въ Венеціи?’ спросилъ.
‘А—а! вы знаете? Дочь хозяина произнесла это восклицаніе почти съ упрекомъ. Но я слъ и просилъ разсказать происшествіе подробне. Старикъ, махнувъ рукой и улыбаясь, указалъ на дочерей: ‘хлбомъ не кормить, только слушайте. Но вы врьте имъ на половину: у нихъ все — прекрасныя какъ ангелъ, и несчастныя, какъ ангелъ! а по моему, графиня ваша — смазливая, безнравственная, а потому и несчастная вертушка!
Двицы, поспоривъ съ отцомъ, изгнали изъ комнаты младшихъ дтей и начали разсказывать интересную для меня, но что-то очень запутанную исторію. Вотъ сущность ея:
‘Бдная вдова хила гд-то на Литв съ шестнадцатилтней прекрасной дочерью своей, Эмиліей. Въ Эмилію влюбился очень богатый, но невзрачный молодой человкъ, хорошей фамиліи и сдлалъ ей предложеніе. Эмиліи онъ не нравился, но мать заставила ее принять предложеніе, они обручились. Вслдъ га тмъ увидлъ ее другой молодой человкъ, графъ Гроховскій, красавецъ и единственный сынъ богача магната, влюбился и тоже сдлалъ предложеніе. Разумется, графъ побдилъ: дочь отвчала его страстной любви, а мать, нарушивъ слово данное первому искателю, покровительствовала этой любви. Женихи встртились, поссорились и стрлялись. Но родители графа, которому было лтъ двадцать съ небольшимъ, воспротивились этому союзу и не безъ усилій разрознили влюбленныхъ. Слухи носятся, что немножко поздно разлучили ихъ…
‘Но вдь злословіе безпощадно, особенно къ красавицамъ!’ примолвила разскащица: ‘впрочемъ, она была такъ молода, почти ребенокъ, а мать, не очень строгихъ правилъ’…
Отецъ презрительно улыбнулся и пробормоталъ: ‘хороши слухи!’ а разскащица продолжала:
‘Черезъ годъ, однако, Эмилія показалась въ обществ, еще прелестне, чмъ прежде, графъ Т**, извстный своимъ богатствомъ и безалаберной жизнью, увидлъ ее, влюбился и женился на ней. Это было лтъ десять тому назадъ. Л прошлаго года графъ съ женой и съ матерью ея похалъ за границу, въ Венеціи графиня неожиданно встртила графа Гроховскаго…. (Слово — неожиданно какъ будто задло меня). Старая страсть вспыхнула. Говорятъ, что горничная продала тайну счастливыхъ друзей мужу и будто въ отсутствія его на нсколько дней изъ Венеціи, когда друзья вздумали вдвоемъ прогуляться an clair de la lune на гондол, тотъ же гондольеръ убилъ ихъ кинжаломъ, кинулъ въ воду и самъ убилъ себя: это и былъ переодтый мужъ!… Представьте ужасъ ихъ положенія!’…
— Представляю!
‘Старушка мать сошла съ ума, но теперь иногда приходитъ въ намять и разсылаетъ евреевъ отыскивать будто бы внучку свою…. Можетъ быть это бредъ сумасшествія’…
‘А можетъ быть и сущая правда!’ перебилъ отецъ: сможетъ быть двчонка бгаетъ гд нибудь въ захолусть босикомъ, да гусей пасетъ!’…
Дочери вступились: чмъ же виноватъ невинный ребенокъ?
‘То-то и есть! тихо сказалъ старикъ: у васъ всегда, никто не виноватъ! А всякій развратъ, и все, что отъ него, и все, что причастно ему (меня опять задла эта причастность) должно казниться по справедливости. Вотъ и первый обожатель вашей невинной красавицы, ужъ кажется меньше всхъ виноватъ, а все таки спился съ кругу, промотался до тла, и то же спятилъ съ ума, и говорятъ, живетъ гд-то Христа ради!’…
Для меня было довольно и этого разсказа, но пожилой старикъ, вроятно, въ назиданіе дочерямъ, опять резюмировалъ всю эту исторію и по пальцамъ доказалъ: во-первыхъ всю преступность ея, во вторыхъ безнравственность общества, которое такъ легко и небрежно относится къ явной кар Божіей, въ третьихъ соблазнъ всхъ подобныхъ интрижекъ, участвовать и помогать которымъ не стыдятся не только честные люди вообще, но даже невинныя двицы…
‘Знаемъ мы вс эти тандресы, дусёры, билье-ду, букетики и секретики, какъ они передаются въ вид невинной дружеской услуги!..’ Онъ это говорилъ тихо, съ улыбкой грозя пальцемъ, но такъ язвительно, что двицы покраснли до ушей и нагнулись надъ своимъ шитьемъ чуть не до-колнъ.
Войдя во вкусъ, онъ увлекся благодарной темой, и настроясь на кроткій тонъ проповди, началъ было рчь объ обязанностяхъ женъ и матерей, о современномъ паденіи этихъ обязанностей, какъ старый классикъ, прихватилъ что-то изъ Соломона о mulierem fortem… Но у меня стала побаливать голова, я всталъ и распростился съ любезными хозяевами.
‘А Мильтонъ, посмотрите, за вами!’ кричали вбжавшія дти и давай прощаться съ нимъ, чуть что не со слезами.
Мы съ Мильтономъ вышли. Мирный городъ собирался спать, на улицахъ было пусто, вой гд въ окн мерцала какъ искра жидовская ‘шабашувка’ грошевая свчка. Это располагаетъ къ задумчивости и раскаянію.
‘Приди я десять минутъ позже на одесскую пристань!… думалось мн: и я не былъ бы въ заговор съ этими преступными, но очень симпатичными людьми! Да Богъ всть и случилось ли бы, что либо подобное!…’
Такъ этотъ старикъ развередилъ мою, очень спокойную, совсть…
‘Минутами позже — раздумывалъ я… Слпой случай!.. Но разв слпой случай управляетъ нравственнымъ чувствомъ…’
‘Ней гвалдъ!’ раздался передъ мною вопль и рычаніе.
‘Сбогаръ, назадъ! тубо!’ крикнулъ я — и невольно улыбнулся: какъ кстати подвернулось имя разбойника!
‘Будь же ты отнын разбойникъ Сбогаръ — и не поноси именемъ своимъ память благороднаго поэта!..’ Однако, способомъ прямыхъ силлогизмовъ оправдавъ сперва Сбогара, которому природа не дала никакихъ кром зубовъ мягчайшихъ средствъ язвить ненравящагося ему человка, потомъ невольно я перешелъ къ себ: я-то чмъ виноватъ въ исторіи утоплениковъ! На ничтожную просьбу прекрасной женщины — ‘скажите ему!— ужъ не отвтить ли: нтъ, не скаку, а скаку муху!
Да и что я за Катонъ такой, разъзжающій по казенной надобности уличать любовниковъ цлаго края — что ли? Да и Богъ же съ вами! вшайтесь, ржьтесь, топитесь — умываю руки!..
Пойдемъ, Сбогаръ! Оба мы не такъ черны, какъ кажемся ровенской полиціи и моей совсти!..
И все таки мн было жаль погибшую любящуюся чету, да кстати и коварнаго рогоносца…
О господи, прости наши тяжкія согршенія! вольныя и невольныя!..
Но — satis pro pecatis! Я зашелъ на огонь въ кондиторскую, закупилъ имвшіяся тамъ чорствыя конфекты и отослалъ ихъ отъ Сбогара дтямъ почтеннаго знакомца моего.
На завтра я ухалъ. Сбогаръ весело скакалъ около четверни, побрехивая на каждаго прохожаго вообще и на жида въ особенности.

——

Прошелъ почти годъ. На слдующую весну я похалъ прямо въ М. губернію. Сбогаръ былъ со мной. Въ Вильн я остановился на нсколько часовъ и только на четвертой или пятой станціи оттуда вспомнилъ о справк адреса того лица, которому я долженъ былъ, по общанію Вацлаву, передать пакетъ. Другой годъ вожусь я съ нимъ, словно въ самомъ дл съ упрекомъ совсти. Тотъ часъ же по прізд въ М. я написалъ въ Вильну знакомому лсничему о справк и просилъ прислать ее сюда скоре.
Надобно — а можетъ быть и вовсе не надобно, но мн такъ кажется — надобно сказать, что въ то время у насъ вводилось по казеннымъ лсамъ ‘правильное лсохозяйство’ — и нмецкая ‘лсная наука’ только начинала приносить еще мелкіе плоды своей ранней аклиматизаціи на нашей богатой лсной почв. Но, слдуетъ отдать справедливость,— уже лса наши мстами ‘очищались’ изрядно: трущобы ихъ по направленіямъ сплавныхъ ркъ, принимали все боле и боле видъ порядка по опушкамъ, а вой гд начинали исподволь сквозить какъ парки. Наука работала. Только ‘заказныя корабельныя рощи’ невжественно дремали въ дикой первобытной неприкосновенности, стрегомыя безъ всякой науки, единымъ пострахомъ ‘драконовскаго’ закона: ‘весьма бить кнутомъ и сослать на-галеры’ за каждую хищную порубку. Дремучіе, непролазные гущавники этихъ рощъ крпко искушали и манили въ свою таинственную тнь нмецкую лсную нимфу со всей ватагой ея похотливыхъ сатировъ — еврейскихъ лсопромышленниковъ, но корабельное вдомство стояло твердо, и грубо не пускало шаловливыхъ божковъ въ свои ‘заказныя трущобы’ — отсюда столкновеніе спеціалистовъ нмецкой науки съ россійскими профанами ея. Я имлъ честь принадлежать къ числу послднихъ.
Губернскій лсничій, съ которымъ мн съ первымъ по прізд въ М. пришлось имть дло — былъ спеціалистъ серьёзный: онъ постигъ науку на казенный счетъ, въ ндрахъ рожденія ея — въ Германіи. Онъ началъ съ того, что объяснилъ мн совершенно раціонально всю непримнимость этой науки въ неисчерпаемому богатству обширныхъ лсовъ Россіи, какъ будто стуя или успокоивая, что-молъ нмецкимъ ковшемъ русскаго моря не вычерпаешь. По долгу противорчія, я несовсмъ соглашался съ этимъ, и за неимніемъ спеціальныхъ аргументовъ, намекнулъ на народную сказку о томъ, какъ нашъ мужичокъ надулъ чорта, продавъ ему свою душу за шапку золота: сдлалъ въ шапк дыру, положилъ ее наземь, а въ земл вырылъ такую яму — прорву, что у бднаго чорта и монеты не хватило, чтобы насыпать шапку.
— Помилуйте-съ! возразилъ спеціалистъ, презрительно улыбаясь: вамъ неизвстно, что, напримръ, одинъ нашъ Печорскій лсъ оцненъ знаменитымъ ученымъ барономъ Гакстгаузеномъ въ 50 билліоновъ рублей!
— Да, вдь онъ получилъ крестикъ за это! замтилъ я: а извстно, что нмецъ изъ честолюбія за лишнимъ нулемъ не постоитъ: поторговаться-бы — еще нуликъ прикинулъ-бы!
— Помилуйте-съ! этакъ нельзя относиться къ наук-съ!…
— Боже избави! я учтивъ съ прекрасными незнакомками, а такъ только — насчетъ нулей!…
Не обращая, однако, вниманія на мои вульгарныя отношенія къ наук, почтенный спеціалистъ несъ свое: доказывая необходимость разумной эксплоатаціи втун лежащихъ природныхъ лсныхъ богатствъ, онъ между прочимъ горько жаловался на господствующее у насъ невжество (тонкій намекъ!) и положительный недостатокъ въ спеціалистахъ.
— Вотъ и теперь — вы дете въ Н* лсничество: васъ встртитъ человкъ, состоящій только pro forma на служб, а всмъ заправляетъ очень умный и свдущій письмоводитель его, онъ все и покажетъ вамъ.
— Зачмъ же этотъ — pro forma? спросилъ я.
— Ну, это особъ-статья: особое снисхожденіе, высшая протекція! Онъ, бдняга… тово! и спеціалистъ постучалъ пальцемъ себя въ лобъ. Ф
— Глупъ?
— Похуже-съ: соскочилъ! Затмъ объяснилъ, что это человкъ хорошей фамиліи, говорятъ — высокообразованный, имлъ огромное состояніе, но какая-то нравственная катастрофа, кажется любовь, изломала его въ конецъ и вотъ онъ — нищій, почти идіотъ и при томъ чуть-ли не испиваетъ. Впрочемъ, дла по лсничеству у него идутъ отлично. Это все, что требуется.
Вечеромъ я похалъ въ г. И’. На другой день, собравшись въ лсничество, я завтракалъ, вдругъ въ комнату входитъ лсничій въ полной форм, съ виверомъ на голов. Онъ отрекомендовался: Самсоній Львовичъ Собацько.
Вся фигура его была такъ странно-комична, что нельзя было не угадать въ немъ ‘соскочившаго’ любовника. Набряклая, тупая физіономія, широкій, какъ-будто чужой мундиръ, короткія, обтянутыя блыя пантолоны, на самой макушк киверъ и чуть не на живот шпага. Комизмъ казался утрированъ умышленно. Я объяснилъ ему, что не могу принять на свой счетъ его парада — и пригласилъ на стаканъ вина. Сбогаръ сперва брехнулъ на него, но тотчасъ же сталъ ласкаться. Я давно убдился, что Сбогаръ знатокъ человческаго сердца и никогда не ошибался. Чего же боле для встрчи съ человкомъ, съ которымъ придется провести пять-шесть дней!
Черезъ часъ мы похали, лсничій слъ со мной, а мастеровые мои — въ его экипажъ.
Дорогой онъ оказался глупъ непритворно и казалось — безнадежно.
Ничего нтъ скучне постоянной бесды съ такъ называемыми (неглупыми людьми’ — она истомляетъ. Другое дло — мудрецъ, или круглый дуракъ: перваго можно слушать долго и съ увлеченіемъ, втораго можно и совсмъ не слушать, въ обоихъ случаяхъ это не утомительно.
Спутникъ мой что-то вралъ дорогой, и не получая отвта, молчалъ, позвывая, я дремалъ, и вдругъ онъ вскрикнетъ: вонъ ворона! или: сорока! вишь какая! и улыбается, провожая глазами ея полетъ, да еще и голову задеретъ вслдъ за нею. Наконецъ мы пріхали въ ‘лсной дворъ’. Письмоводитель съ перваго же взгляда оказался продувнымъ плутомъ, онъ проводилъ насъ въ назначенный мн апартаментъ, суетился, распоряжался и при этомъ третировалъ своего начальника довольно нагло. Но мн показалось, что иногда лсничій кидалъ на него мелькомъ какой-то рыбій взглядъ — и письмоводитель на минуту смирялся, и потомъ снова начиналъ рисоваться, не обращая на него вниманія. Я попросилъ его позволенія отдохнуть, но онъ въ свою очередь просилъ разъяснить, когда я намренъ осматривать съ нимъ лсъ?
— Мы ршимъ это съ г. лсничимъ! отвтилъ я.
— Какъ-же-съ? Я бы расположилъ мои дла…
— Располагайте какъ угодно, а осматривать лсъ я поду съ г. лсничимъ.
Не безъ сарказма въ ужимкахъ онъ раскланялся и вышелъ.
Хотя я былъ предупрежденъ, что у Собацько никто и никогда не останавливается и не зазжаетъ къ нему, но мн хотлось, чтобы онъ пригласилъ меня въ себ,— такъ не нравился мн проныра-письмоводитель. Несмотря на вс мои намеки и даже навязчивость — уродъ ничего не понималъ и наконецъ, забравъ свой киверъ, распрощался. Условлено было завтра рано прислать мн объздчика съ лошадьми и съхаться на мст осмотра.
Въ лсу лсничій велъ себя какъ слдуетъ, хотя мало принималъ участія въ осмотр, ссылаясь чаще на объздчика, проворнаго, но глуповатаго унтера, а самъ иногда по полчаса возился съ Сбогаромъ, они очень понравились другъ другу, валялись по трав, цловались и разъ даже погрызлись: другъ укусилъ собаку за ухо, такъ что она взвизгнула:
— Вотъ теб за то, а то смотри — прокусилъ мн ляжку до крови!— Но ссора тотчасъ же смнилась дружбой.
Два дня осмотръ происходилъ своимъ порядкомъ, въ сумерки, отпустивъ людей, мы съ Собацько обыкновенно возвращались верхами домой — онъ въ себ, а я, верстъ за шесть, къ себ. На третій вечеръ, на узкой и обрывистой лсной троп у ногъ моей лошади сорвался шальной заяцъ. Сбогаръ кинулся за нимъ, лошадь, шарахнувшись всми четырьмя ногами, оступилась въ обрывъ, а я по счастью усплъ схватиться за нависшій надъ тропой сукъ, но крпко ушибся о дерево. Оказалось, что ни ссть въ сдло, ни идти я не могъ: нога и бокъ болли, какъ неломанные. Докричались съ трудомъ объздчика, Собацько съ нимъ повели меня подъ руки. До фольварка Собацько было версты полторы, а до меня около пяти. Онъ пригласилъ меня въ себ.
Когда мы подходили къ дому, онъ хотлъ было пойти впередъ, но я ршительно не могъ держаться на ногахъ и мы вошли вмст. Въ сняхъ мимо насъ промелькнула женщина, но ни лица, ни фигуры ея я не разсмотрлъ. Меня помстили на диван. Собацько послалъ объздчика приказать полсовщику, дежурившему у насъ, принести чаю и самъ побжалъ за какой-то спасительной: примочкой, исцляющей, по его словамъ, всевозможные недуги и поврежденія. Было еще не темно, на диван мн попало подъ руку какое-то женское рукодлье и открытая книга. Первое оказалось очень тонкимъ вышиваньемъ по батисту, натянутому на клеенку, а вглядываясь въ заглавіе книги, я прочелъ: ‘La divina comedia di Dante Alighier col comento del Pompeo Venturi. Firenze’.
— Ай да идіотъ!… Но очевидно, что тутъ ихъ, по меньшей мр, два: должно быть и подуруша.
Я оглядлся. Просторная комната была пропорціональныхъ размровъ, карнизы и лепной потолокъ изящно-просты, по стнамъ, оклееннымъ свтлыми обоями, висли портреты въ старыхъ золоченыхъ рамахъ, въ такихъ же рамахъ большое простночное зеркало. У стны, противоположной дивану, стоялъ большой старинной рзной работы дубовый шкафъ, въ углу — каминъ. Мебель дубовая старой рзьбы. Все было прилично и комфортабельно и далеко не ветхо.
Полсовщикъ внесъ на поднос чай, дв свчи, тарелочки съ закуской, за нимъ явился лсничій съ графинчикомъ — все было сервировано небогато, но очень чисто,— и уставлено на столъ.
— А вотъ вамъ и цлительный бальзамъ! говоря это, Собацьно вынулъ изъ кармана бутылку, и совтовалъ вытереться этимъ бальзамомъ на ночь.
— А теперь, передъ чаемъ, лучше водки! и по мстному обычаю, выпилъ прежде самъ, но одну за другой дв рюмки, не закусывая и страшно поморщился. Признавъ, какъ извстно, плохой.
Посл перваго стакана чаю, выпитаго въ безмолвіи, онъ предложилъ еще рюмочку: я отказался, а онъ выпилъ.
— Вы занимаетесь итальянской литературой? спросилъ я его.
— Какой литературой? и онъ глупо выпучилъ глаза.
— Кто-жъ у васъ читаетъ Данта?
— Какого Данта?
Я указалъ на книгу.
— Ахъ, эту комедію: это — я.
— Но вдь же вы знаете итальянскій языкъ?
— Боже избави! и онъ засмялся ужъ слишкомъ естественно: комизмъ походилъ на высокое искусство.— Это написано латинскими буквами — продолжалъ онъ — тутъ полный шкафъ такихъ и съ картинками есть — я иногда разсматриваю…
Я взялъ вышиванье, будто разглядывая его.
— А это шьетъ здшняя хозяйка, экономка: даромъ что старуха, а чудесные глава, наработать себ можетъ деньжонокъ!
— Чей же это домъ? спроситъ я.
— Это моего стараго пріятеля, онъ былъ очень богатый человкъ, а теперь — такъ-себ, все живетъ заграницей, а мн далъ тамъ комнату — онъ ткнулъ пальцемъ назадъ,— га то я наблюдаю, этакъ, знаете…
Подозрнія мои исчезли: ужъ коли онъ заговорилъ о своихъ наблюденіяхъ, такъ и сомнваться нечего — совсмъ плохъ, бдняга.
Кончая чай, я просилъ его сказать откровенно — не стсню ли его, пока оправлюсь?
— Ручаюсь, что посл моей притирки вы завтра же будете здоровы!
— Въ такомъ случа прикажите объздчику, чтобы завтра же утромъ пріхала сюда моя бричка.
— Вещи вамъ нужны? спросилъ онъ тараща глаза.
— Я самъ уду къ себ.
— Нтъ, этого нельзя! перебилъ онъ торопко: вамъ нельзя ходить дня… дня два, по крайней мр!
— Въ такомъ случа благодарю васъ, воспользуюсь вашимъ гостепріимствомъ.
Онъ какъ-будто не понялъ, что я сказалъ, выпилъ рюмку водки и раскланялся.
Полсовщикъ постлалъ мн на диван постель, убралъ со стола и предложилъ фрикцію спасительнымъ бальзамомъ. Посл этого, пожелавъ пріятнаго сна, ушелъ.
Спалъ я скверно и проснулся поздно — почти около полудня. Въ самомъ дл притирка подйствовала: я могъ даже кое-какъ стать на ноги, но бокъ боллъ. Объздчикъ принесъ чай и сказалъ, что лсничій давно ушелъ въ лсъ къ рабочимъ.
На-един, я добрался до шкафа: шесть широкихъ полокъ были заставлены и заложены книгами, большею частію въ старинныхъ кожаныхъ переплетахъ съ краснымъ и пестрымъ обрзомъ. Поднимая пыль можетъ быть полустолтія, я заглянулъ въ нкоторыя. Это была непроходимая латынь Тгасtatus Historiens de Clarissimi viri… Tractatus theologico-politicus… Il seminario di governi… De mirabilis potestate… и тому подобная въ прах спящая премудрость возбудила во мн робость — я насилу отчихался. Дале Вольтеръ, энциклопедисты, Шатобріанъ, Шлоссеръ и проч.— все это вмст представляло руину серьезной библіотеки. Но вторая полка снизу была занята вся книгами новйшей литературы, видимо избранными для юнаго возраста, и учебниками по разнымъ предметамъ. Тутъ же сложены тетрадки задачъ и переводовъ легкаго женскаго почерка, и все это было свжо, нигд не было пыли — казалось вс эти книги и тетради теперь только сложены посл урока. Нсколько притупленныхъ карандашей и свжихъ перьевъ не оставляли сомннія, что здсь учится и вроятно двочка или двица, судя по ленточкамъ вмсто закладокъ. Зачмъ же тутъ Самсоній Львовичъ — вопросъ?
Обозрвая, отъ нечего длать, загадочное заключеніе мое, я увидлъ на стнахъ портреты какихъ-то почтенныхъ сановныхъ лицъ, четыре старыя картины походили на оригинальныя: дв Польпоттера, одна будто Теньера, и одна чуть-ли не самого нижущаго кистью бисеромъ Жерардова.
Къ углу, надъ пюпитромъ съ нотами, висла скрыпка и смычекъ. На полу валялось перо волана. Все это очень естественно интересовало мое праздное любопытство, и какъ окажется вовсе не напрасно.
Въ окно глядлъ ясный, прекрасный день, я отворилъ окно. Роскошный, ароматическій лтній воздухъ пахнулъ въ комнату и охватилъ меня такою нгой, что ушибленные бокъ и нога заныли какимъ-то болзненнымъ и пріятнымъ гудомъ. Высунувшись въ окно, я удивился граціозности разстилавшейся передо мной картины: за усыпанной пескомъ дорожкой большая куртина пестрла цвтами, съ тычинками и надписями на дощечкахъ, за куртиной лугъ спускался къ густой рощ вишневыхъ, сливовыхъ деревъ и кустарника: сквозь эту зелень бжала внизъ крутая дорожка и точно оправленный въ листву кусокъ озера сверкалъ и дрожалъ золотистымъ отблескомъ солнечныхъ лучей. За рощей, безъ начала и конца озеро, съ островомъ посреди его, а на противоположномъ берегу вдали нсколько крестьянскихъ дворовъ, въ живописномъ барщинскомъ убожеств. Пейзажъ былъ чрезвычайно живописенъ, воздухъ живителенъ до упоенія.
Утомясь, я легъ на диванъ и попалъ прямо на Данте, машинально я раскрылъ книгу и занялся чтеніемъ по способу моего хозяина. Очень пріятно иногда дремать подъ говоръ, котораго не слушаешь, не мене пріятно, дремля, читать и не безпокоиться понимать то, что читаешь. И однако, дойдя до III псни (это былъ 1 томъ) я не везъ удивленія хлопнулъ глазамъ и прочелъ довольно сознательно:
Per me si уа nella cita dolente: *
Per me si va nell’ eterno dolore…
* Чрезъ меня (т. е. въ ворота) входятъ въ градъ страданій, чрезъ меня входятъ въ вчныя муки.
*
И уже не безъ пафоса продекламировалъ знаменитый избитый стихъ:
Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate! *
* Оставьте всякую надежду т, которые сюда вошли!
Вдругъ, невдалек закипла возрастающая ожесточенно драка псовъ и раздались женскіе вопли, одинъ даже мелодичный, почти дтскій. Я слышалъ рычаніе Сбогара и опасался за жида… Но драка была серьезне и велась съ упорствомъ. Наконецъ грубый старческій голосъ смшался съ рычаніемъ зврей и за нимъ всплескъ, казалось, цлаго ушата воды. Единичная перебрешка и взвизгиванье повстили о конц прерваннаго поединка.
‘А не будешь швендать тутычки!’ хриплъ иронически старческій голосъ и подъ окномъ шулышался Сбогаръ. Я кинулъ Данте, взглянулъ за окно и увидлъ Сбогара въ положеніи хуже отчаяннаго: такъ ободрать храбрую скотину можетъ только стая подобныхъ ему стервецовъ: морда вся въ крови, весь мокрый и ухо болтается почти въ лоскутьяхъ…
— Что я могъ сказать ему въ утшеніе. Онъ лежалъ въ луж собственной крови, и облизываясь, все еще перебрехивался съ соперникомъ, тоже брехавшимъ и взгвизгивавшимъ издали. Только и было во всемъ этомъ утшительнаго, что и сопернику, какъ видно, нездоровилось, надъ нимъ тоже убивался женскій сухой голосъ: ‘бачь, какъ винъ подлый разнесъ теб, и нога не ходитъ!’…
Заглядывая въ окно на Сбогара, я замтилъ на одномъ стекл искрящійся нацарапанный отчетливо стихъ:
Dimmi, рог prego, si sea morta о viva! *
* Скажи мн, прошу тебя, ты мертвая или живая?
и нсколько вензелей буквы Е.
Плохое предназнаменованіе Сбогару! суеврно подумалъ я. На подоконник, о который я облокотился, гляжу, тотъ же стихъ, написанъ карандашемъ, кажется свжимъ.
Что тутъ за итальянцы, классики и музыканты? И что га роль этого идіота? Ссылка его на заграничнаго пріятеля не совсмъ удовлетворяла меня. Но больше я ничего не могъ добиться отъ чудака.
Онъ вернулся изъ лса къ обду, очень стовалъ на своего ‘Гайдамака’, подравшагося съ Сбогаромъ, и принялъ мры къ ихъ излеченію все той не цлебной примочкой, которая такъ пособила мн.
За столомъ опять выпилъ дв рюмки сряду, не закусывая и сморщился, какъ гуттаперчевый.
— Неужели такъ вамъ горько? спросилъ я.
— Нтъ, не очень!
Этотъ вечеръ прошелъ не умне вчерашняго, Собацько на вс вопросы мои несъ околесную. Но несомннно тутъ была какая нибудь тайна или самое страшное чудачество. Не стоило труда, да я и не имлъ ни права ни повода стараться проникнуть ее.
Утромъ я чувствовалъ себя гораздо лучше, лсничій ухалъ на работы и я попробовалъ пройтись по саду.
Садъ оказался прелестенъ и уютенъ, всюду видна была заботливость въ присмотр за нимъ. Возвращаясь въ мою комнату вдоль высокой живой изгороди акацій и боярышника, сквозь узкую калитку въ ней я замтилъ маленькій дворикъ и преземистый домишко, въ чистенькихъ окнахъ его, блыя занавски, цвты, клтку съ какой-то пташкой.
Баба свирпой физіономіи полоскала на крыльц крынку и мрачно глянула на меня. Сбогаръ было сунулся въ калитку, но раздумалъ и взвизгнулъ, ему отвчено рычаньемъ изъ-за акацій.
Отъ акацій мн надо было проходить мимо оконъ того же дома, въ крайней комнат котораго помщался я. Я заглянулъ въ нихъ мимоходомъ, но они оказались закрашенными изъ нутри чорной краской. Однако сквозь какую то царапину я съ трудомъ разглядлъ во мрак странные предметы: посреди комнаты остовъ лошади, въ углу скелетъ человка, на полкахъ бюсты. У стны и на стн — мольбертъ, палитра и полотно. На полу валялась блая длинная нога, около нея голова съ пробитымъ носомъ. Очевидно, что это было упраздненное atelier художника, онъ-то вроятно и есть — за границей.
Кром хриплаго старика и свирпой женщины никого не замтилъ я на фольварк. Мелькнула разъ какая-то опрятная и легкая фигурка, но такъ случайно и мгновенно, что и разобрать не было возможности, а на мой вопросъ о ней полсовщикъ отвтилъ:
— Живэтъ такая, такъ соби!…
Распрашивать было неловко, да наконецъ, Господь же съ* ними, съ мелькающими фигурками!
Данте со скуки я прочелъ всего и кое-что понялъ, а кое-что и очень многое предоставилъ дочитывать и понять Собацько.
Дла мои кончились. Пріхалъ пройдоха письмоводитель, вдомости составлены превосходно, переписаны, подписаны еще лучше, и я приказалъ моимъ людямъ уложиться и завтра утромъ пріхать съ бричкой. Лсничій не очень удерживалъ, но на завтра просилъ отобдать передъ дорогой.
На завтра я проснулся на вар, было такъ ясно, легко на душ, мн захотлось еще разъ пройтись по саду. При поворот къ тропинк ведущей къ озеру, я услышалъ всплески,— любопытство тянуло туда невольно. Сквозь втви кустарника промелькнула въ озер купающаяся — въ такихъ случаяхъ всегда кажется — красавица, а надъ кустомъ выросла свирпая образина старухи:
— Чего нэ бачили? спросила она такъ язвительно, что я отвтилъ. Тебя! и вернулся. Сбогаръ тоже брехнулъ.
Часу въ 3-мъ накрыли на столъ, мы услись. Посл своихъ рюмокъ лсничій лъ за двоихъ, я едва-ли меньше: обдъ былъ превосходный. Мы выпили бутылку такаго вина, что при первой рюмк — я удивился, а при послдней — захотлось спать. Это было старое венгерское.
— Гд вы берете вино?
— Тутъ въ погреб есть немножко: мой другъ мн позволилъ, такъ иногда бутылочку!..
— Вашъ другъ человкъ со вкусомъ!
— Да, онъ порядочно богатъ былъ, а теперь немножко тово!..
Венгерское клонило во сну! Но я распрощался съ моимъ гостепріимнымъ и глупымъ хозяиномъ, отказался отъ его проводовъ, поблагодарилъ за радушіе и, сопутствуемый коннымъ объздчикомъ, ухалъ, звнулъ да тотчасъ и заснулъ — неудержимо…
Мягкій песокъ дороги качалъ бричку, какъ колыбель… Я спалъ и даже видлъ во сн Венецію, лагуны, гондолу и около нея плавающіе трупы…
Вдругъ толчокъ — и, еле удержавшись на накренившейся бричк, я проснулся… Ось врзалась концомъ въ песокъ, а колесо лежало по одаль…
— Ахъ, чтобъ тебя прорвало, оселъ ты этакой!
— Что такое? спрашиваю.
— Да вотъ, гайку потеряли! Недовернулъ, безрукая охлоботина! ругался мой топографъ.
— Что ты будешь длать!
Долго искали гайку, но въ глубокомъ песк не нашли. Объздчикъ посовтовалъ добраться до кузнецы — версты полторы впередъ.
— Тамъ коваль живо сварганитъ гайку — то есть въ два-три, много въ четыре часа готова будетъ.
— Ну ужъ и живо! а далеко-ли отъхали отъ лсничаго? спросилъ я.
— Версты три, може съ половиной!
— Ну, вы варганьте и прізжайте за мной, а я тамъ подожду у лсничаго. И я отправился назадъ, Сбогаръ со мной.
За день нагртый солнцемъ воздухъ едва начиналъ охлаждаться, втерокъ дышалъ изъ-за поростника молодыхъ дубчаковъ и сосняка. Предзаревая тишина водворялась въ золотистомъ, тонкомъ, какъ будто мягкой кистью пролисированномъ, голубоватомъ воздух.
Позади хладнокровные голоса поругивались: мужланъ — мужланъ и есть! сказано — охлоботина! Недовинтилъ!…
— Тай я-жь хфинтылъ!..
— Я-а, я-а, я-а! дразнилъ его ругательный голосъ: хфинтылъ, крокодилъ ты этакой! Но мужланъ обидлся: въ насъ такой поганой хфамиліи и не чувалъ никто!
— То-то! не чувалъ!..
Свжій воздухъ, насыщаясь испареніями хвоя и вереска, проникалъ глубоко въ грудь, дышалось хорошо… Издалека послышалось будто тихая, дтская псенка, то выдляя ноты, то сливаясь, вдругъ потекла она полной выразительности струей тонкихъ звуковъ — это пла скрипка. Именно, она — пла… Что она пла — не знаю: я не музыкантъ. Помню одну пасторальную симфонію, кажется, Бетховена: журчанье ручья, трели соловья, псни хороводовъ, буря и черти и любовь — и все есть тамъ, коли нтъ обмана. Эту симфонію я когда-то слышалъ такъ восхитительно и живо исполненную, что почти вс мотивы ея остались у меня въ памяти. Кажется, скрипка фантазировала на эти мотивы. Казалось, звуки таяли и замирали вдалек, то вспрянувъ, заливались веселымъ скерцо, то опять какъ будто изъ далека слышались тонкія, сухія ноты — арпеджіо щипалъ за сердце — и опять нежданно разражались такой хохочущей руладой, которую, кром ‘лшевой дудки’, и назвать не умю…
Я подходилъ заслушиваясь, звуки росли, Сбогаръ насторожилъ уши и начиналъ ворчать. Я взялъ его за ошейникъ.
Почти противъ цвточной куртины сада, были запертыя, простыя низкія ворота въ род пряселъ, я приближался къ нимъ, въ эту минуту скрипка запла такую херувимскую жалобу или молитву, что дыханіе само притаилось… Я подошелъ къ воротамъ, облокотился на нихъ, взглянулъ — и ошаллъ….
Въ блой рубашонк, съ засученными выше локтя руками, въ коротенькой свтлой юбочк, съ пунцовой лентой въ темныхъ волосахъ, волнами падающихъ по плечамъ, передо мной стояла — въ самомъ дл казалось — нимфа… Съ лейкой въ рук, другая откинута немножко назадъ, она не шевелилась, точно позировала передъ художникомъ, и облитая послдними лучами зари, выдлялась прелестнымъ античнымъ профилемъ на темномъ фон. Она слушала, чуть улыбаясь. И мн невольно припомнился стихъ:
Dimmi, рог prego, si sea morta о viva?..
Это была она — прелестная графиня Эмилія.
Она — вся, съ ея прекраснымъ профилемъ, съ глубокимъ взоромъ, съ роскошными волосами, отъ которыхъ ветъ ароматомъ, но возведенья въ идеалъ… и вся фигура ея, дтски двственная, точно выточенная ножка, рученка съ тонкими пальчиками… Вся изящная, полная жизни, въ цвтахъ, въ гаснущемъ отблеск солнца, словно въ фиміам звуковъ — она заслушавшись, дышала еще дтскимъ, но уже предвкушающимъ грусть и радость тайнъ жизни дыханіемъ… Дыханіемъ, еще безсильнымъ колебать ея отроческую, не испытавшую волненія, чуть обозначавшуюся грудь…
Скрипка пла, дрожала, млла, пунцовая ленточка едва скользила по темнымъ прядямъ волосъ… И я невольно шепнулъ: Эмилія!.. Она вздрогнула.
Ваше скородіе! гайка нашлась! Оралъ сзади меня безсовстный голосъ…
Какъ испуганная серна мелькнула и исчезла она, Сбогаръ рычалъ, скрипка смолкла, точно оборвалась…
— Гайка ваше скородіе!..
Нечего длать, я пошелъ къ бричк, сзади брехалъ толстый басъ Гайдамака и свирпая баба причитала, что-то какъ будто ругательное…
‘Такъ вотъ ока!..’ повторилъ я самъ себ…
— Точно такъ-съ ваше скородіе — тутъ же и была шаговъ съ пятокъ…

——

До ночи тянулся я по песчаной дорог. Въ далекой беззвучной выси, надо мной казалось рялъ прозрачный призракъ чуднаго ребенка… возрождающейся для чистой любви, погибшей и прелестной преступницы…
Да, она будетъ также прекрасна какъ мать. Дай Богъ, чтобы судьба не обманула также коварно этого чистаго существа, взлеляннаго въ дыханіи цвтовъ и мелодій, безграничнымъ самоотверженіемъ несчастливца, въ память любимой имъ женщины.
Въ Н** я нашелъ почту полученную наканун. Между письмами одно изъ Вильны. Лсничій сообщилъ мн адресъ плебаніи или прихода того патера, которому я долженъ былъ вручить пакетъ отъ графа Гроховскаго.
По справк оказалось, что плебанія всего въ восьми верстахъ отъ лсничества и я невдалек отъ нея прохалъ теперь.
Экая досада! Но длать нечего — едва-ли когда нибудь я возвращусь сюда — два года таскаю я этотъ пакетъ за собой: слово данное мертвецу тяжко — пожалуй самъ придетъ за пакетомъ. Я заказалъ лошадей на завтра.
Едва въ шесть часовъ вечера удалось мн выхать: предстояло верстъ 35 песчаной дороги.
Было совсмъ темно, когда за оградой плебаніи, за чернющимъ стройнымъ рядомъ пирамидальныхъ тополей, внизу показался теплившійся въ окн одинокій огонекъ. Я послалъ ямщика достучаться и спросить, можетъ ли патеръ принять на полчаса прозжаго, имющаго къ нему личное дло.
На громкій лай дворняги, въ темнот пропли двери, и по краткихъ переговорахъ, возница отперъ ворота, тройка подъхала въ крыльцу, блая фигура женщины съ фонаремъ въ рук встртила меня. Окна освтились. Старичекъ почтенной наружности принялъ меня благосклонно.
При имени графа Вацлава онъ немножко потупился, оснилъ себя крестомъ. Я объяснилъ ему вкратц свою миссію и представилъ пакетъ Священникъ принялъ пакетъ съ тмъ однако, чтобы вскрыть его при мн и дать мн росписку въ полученіи, такъ какъ при этомъ нтъ никакаго письма къ нему.
Мн не кому представить росписку, отвтилъ я: это дло взаимной довренности.
— И то правда!
Подъ первой оберткой, была другая съ подписью женской рукой: ‘милой дочери моей — Эмиліи’.
Можетъ ли это быть! невольно шепнулъ я. Патеръ, не глядя на меня, улыбнулся кротко. Въ развернутой бумаг оказалась сафьянная щегольская коробочка, и въ ней — закрытый золотой медальонъ, съ брильянтовой звздочкой съ одной стороны и съ надписью съ другой: ‘милой моей дочери Эмиліи’.
Священникъ поклонился мн, сказалъ: завтра же будетъ вручено по принадлежности, и заперъ футляръ.
Меня мучило любопытство, но пришлось преодолть его. Я сталъ откланиваться.
— Можетъ быть вы позволите предложить чашку чаю: безъ хлба соли путешествующихъ не отпускаютъ.
Я съ благодарностію принялъ ласковое предложеніе. Что тамъ въ медальон?….
За чаемъ я разсказалъ подробности ‘Знакомства моего съ графиней и ея другомъ. Священникъ слушалъ съ глубокимъ участіемъ.
Въ свою очередь онъ разсказалъ мн, что никогда не видлъ ни Вацлава, ни графини, но очень коротокъ со всей фамиліей Собацько и былъ дружекъ съ отцомъ его. Онъ повторилъ мн въ подробностяхъ все, что я уже слышалъ на Волыни, гд не упоминалось объ имени Собацько.
Старикъ Собацько былъ очень богатый вдовецъ, единственный сынъ его — ныншній лсничій, былъ воспитанъ за границей и получилъ блестящее образованіе. Отецъ души въ немъ не слышалъ и только мечталъ о женитьб его. Но сынъ, непригожій собой, не любилъ женщинъ. Тридцати двухъ-трехъ лтъ однако, встртивъ случайно Эмилію, влюбился въ нее со всею страстію не истраченныхъ, пылкихъ чувствъ. Отецъ былъ счастливъ, и уже приготовилъ будущимъ ‘молодымъ’ прелестный поэтическій пріютъ — верстъ за восемь отсюда фольварокъ: тамъ только птичьяго молока не доставало, а теперь стоитъ заброшенный почти пустой, тамъ и живетъ сынъ. Вдругъ Эмилія отказала ему и была помолвлена съ графомъ Гроховскимъ. Собацько съ отчаянья кинулся въ кутежъ, въ полгода проигралъ и расточилъ все отцовское наслдіе и свелъ отца въ могилу. Онъ дошелъ до крайности и былъ бы нищимъ, если бы старикъ камердинеръ отца его не выкупилъ у спекуляторовъ этого фольварка: умирая онъ завщалъ его сыну своего покойнаго барина.
Въ это время Собацько узналъ о ребенк Эмиліи, которая вышла за мужъ за графа Т**, а ребенокъ — плодъ любви ея и Вацлаву, былъ отданъ на воспитаніе одной бдной вдов крестьянина. Собацько вдругъ точно очнулся: онъ откупилъ у помщика эту вдову съ ребенкомъ, переселилъ ихъ на фольварокъ и весь предался воспитанію дочери той женщины, память которой онъ обожаетъ понын, и которая его обманула. Онъ безъ слезъ не вспоминаетъ о ней, а дочь ея — боготворитъ.
— Это грхъ! примолвилъ старецъ, и сотворивъ крестное знаменіе, продолжалъ: но человкъ — слабъ. Не имя средствъ, онъ по протекціи министра, жена котораго была когда-то дружна съ матерью его, поступилъ на службу и — живетъ скромно. Какъ человкъ высокообразованный, онъ самъ воспитываетъ свою питомицу: она знаетъ языки, отлично играетъ на арф и фортепьяно….
— Но онъ кажется пьетъ и почти идіотъ!— невольно перебилъ я. Священникъ улыбнулся. ‘Да, это можетъ казаться такъ, но я его знаю: онъ всегда былъ нсколько страненъ, а теперь сталъ ршительно чудакомъ и поддерживаетъ свое чудачество еще искусственно и очень упорно.— Наедин и при двухъ трехъ друзьяхъ его — ‘онъ ничего не пьетъ и уменъ очаровательно. Онъ уединился: почти ни кто у него, и онъ ни у кого не бываетъ. Даже къ обдни здитъ съ Эмиліей не иначе, какъ въ будни.
Онъ говоритъ, что Эмилія спасла его отъ самоубійства… Это тяжкій грхъ! промолвилъ вздохнувъ священникъ. Но Богъ милостивъ!..
Былъ уже второй часъ ночи. Почтенный патеръ предложилъ мн переночевать у него и даже, если я этого желаю, послать за Собацько, чтобы я самъ вручилъ ему медальонъ… И оба мы задумались. Это можетъ быть потрясетъ его… Особенно если въ медальон…
— Да поглядимъ, что тамъ?.. сказалъ я тихо.
Онъ надлъ очки и передъ свчой открылъ медальонъ, мы оба точно застыли: черезъ минуту глубокаго созерцанія, старецъ вздохнулъ, оснился крестомъ и тихо шепталъ молитву, вроятно de profщndis.— Я глядлъ до слезъ: графиня глядла на насъ сводки глубокими прекрасными, чуть влажными глазами и въ улыбк ея было столько нжной печали, столько любви, что она, кажется, дышала — сходство было разительное.
‘Это дв капли воды — малютка Эмилія!’ сказалъ старецъ и опять перекрестился. Миніатюрный портретъ былъ мастерской работы — красоты необыкновенной.
Открыли и оборотную сторону медальона: тамъ была за стекломъ свернутая прядь волосъ графини, связанная крошечной пунцовой ленточкой.
‘Это потрясетъ его!’ промолвилъ священникъ.
— Да и мн будетъ тяжело его видть, и зачмъ?…
Мы сидли утомленные, безмолвно.
— Скажите, однако, reverendissime pater! За чмъ, въ самомъ дл, столько горя на свт? Къ чму нужна гибель этой прекрасной четы, полной ума, красоты и любви? Зачмъ наконецъ этотъ прелестный ребенокъ — невинный, добрый — и уже обреченный на сиротское несчастіе? Къ чему эти жертвы? Что въ нихъ — отмщеніе или очищеніе духа, возмущеннаго противъ своего Творца?..
Священникъ поглядлъ на меня спокойно, но какъ-то и строго и снисходительно:
— Вы длаете вопросы — и предршаете ихъ сами,— сказалъ онъ: но я обязанъ отвчать вамъ.
— Ничто въ мір не совершается безцльно, напрасно. Не только ни одна душа Божія, но даже ни одно слово, ни единый звукъ не пропадаетъ безслдно. Много думалъ я о несчастныхъ погибшихъ преступникахъ, молился и думалъ. Я знаю подробности этой назидательной кары небесной.
— Вацлавъ и Эмилія были добры и честны — и погибли преступными. Кто же однако понесъ страшнйшую вару въ ихъ гибели? Не та ли, кто изъ корысти и тщеславія отдала соблазну невинную дочь? И не тотъ ли, кто изъ слпой гордости пожертвовалъ счастіемъ единственнаго сына?
— Плачьте не объ умершихъ, а о зл живущихъ! Скорбите надъ черствымъ корыстолюбіемъ и тщеславіемъ дряхлющихъ безумцевъ — и не жалйте прекрасныхъ! Жертвы — и непремнно лучшія, прекраснйшія — необходимы. Путь всего прекраснаго труденъ на земл, оно всегда близко къ гибели. Но именно въ гибели его — смя будущаго, возрожденнаго и обновленнаго въ чистот, еще прекраснйшаго созданья. Таковъ путь совершенствованія — законъ безсмертія!..
Старецъ замолчалъ, и вздохнувъ, онъ точно также просто и спокойно досказалъ въ скромной проз тоже самое, что написалъ великій поэтъ своими вдохновенными стихами:
— Человку не дано проникать помысломъ божественныхъ предвчныхъ цлей. Но воля и желанія наши свободны: они движутся тою вчною силою любви, которая вращаетъ точно также и солнце и землю и вс звзды безконечнаго міра… Надо — врить!
Ранній утренній колоколъ раздался, какъ-то убдительно звонко призывая въ молитв.— Заря занялася. Священникъ далъ мн напутственное благословеніе и отправился въ церковь, я за нимъ. Тамъ еще никого не было.
Помолясь за себя и за всхъ живыхъ и мертвыхъ гршныхъ,— я вышелъ и ухалъ.
Солнце, точно въ злат и багряниц, восходило надъ просыпающейся землей: птички щебетали, лса и луга курились ароматомъ и въ поввахъ свжаго утренника чуялось дыханіе нжной, могучей и переполняющей разъимчивымъ чувствомъ грудь — силы… вроятно
L’amor, che muove l’sole & *.
* Любовь, которая движетъ солнце и пр.
А между тмъ, впереди опять — гвалдъ! Каналья Сбогаръ трепалъ за-полы какого-то странствующаго жида!
Что за невоздержная прозаическая бестія!… способу нтъ!

Погоскій

Погосский Александр Фомич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Охота на Кавказе, Толстой Николай Николаевич, Год: 1857
  2. Богдан Хмельницкий. Его жизнь и общественная деятельность, Яковенко Валентин Иванович, Год: 1894
  3. Кочевья по Иссык-Кулю, Каразин Николай Николаевич, Год: 1872
  4. Фридерик Шопен. Его жизнь и музыкальная деятельность, Туган-Барановская Лидия Карловна, Год: 1892
  5. Сеид Мухамед Рахим Хивинский Хан, Русский-Туркестан, Год: 1873
  6. Прянишников, Писаржевский Олег Николаевич, Год: 1963
  7. Стэнли, Стэнли Генри Мортон, Год: 1890
  8. Кот посхимился, Устругова-Осташевская Варвара Карловна, Год: 1918
Электронная библиотека