Н. Страховъ
Изъ воспоминаній объ Аполлон Александрович Григорьев.
(‘Эпоха’. 1874, No 9).
Гораціо! ты все ему разскажешь! Гамлетъ.
Из воспоминаний об Аполлоне Александровиче Григорьеве, Страхов Николай Николаевич, Год: 1874
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861—1894).
Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.
Смерть А. А. Григорьева {25 сент. 1864 г. Изд.} была печальною неожиданностію для всхъ, кто зналъ и любилъ его. Онъ обладалъ могучимъ здоровьемъ, которое не подвергалось никакимъ вліяніямъ климата и, казалось, безъ ущерба выносило вс излишества, которымъ ему случалось предаваться. Еще наканун его смерти мы по обыкновенію шутили надъ его положеніемъ и никому не приходила на умъ мысль объ опасности.
Теперь, когда его нтъ съ нами, когда вдругъ мы почувствовали пустоту, оставленную по себ этимъ глубокимъ человкомъ, этимъ вяніемъ, какъ онъ самъ любилъ называть себя, на насъ невольно нападаетъ тяжелое раздумье. Что сломило эту жизнь, которая казалась такою крпкою? Что подорвало эти силы, которыя казались неистощимыми? Вроятно, былъ внутренній червь, незамтно подтачивавшій этого человка, имвшій нкоторую связь и со всми превратностями его жизни, и съ тми излишествами, въ которыхъ очевидно была для него какая-то болзненная и тяжкая потребность.
И вообще, чмъ жилъ этотъ человкъ? Что составляло главный нервъ, главную струю этой неожиданно-угасшей жизни? Чмъ онъ дорожилъ, въ чемъ полагалъ свой долгъ и свою гордость, чему радовался, о чемъ печалился? Теперь, когда его нтъ съ нами, мы невольно отдаемся печальной отрад воспоминаній, невольно вдумываемся въ урокъ, завщанный намъ его совершившеюся жизнью.
Каждый, кто зналъ покойнаго, не колеблясь ни минуты, скажетъ, что это не былъ человкъ личныхъ интересовъ, что никогда личные интересы не стояли у него на первомъ план, не занимали главнаго мста въ душ. Часто случалось, правда, что онъ дтски-наивно жаловался на скудость и шаткость своего личнаго положенія, но эти жалобы только доказываютъ, что онъ никогда не умлъ соблюдать свои интересы. Если бы это было не такъ, если бы онъ, дйствительно, умлъ дорожить ими и соблюдать ихъ, то онъ конечно не терплъ бы и десятой доли тхъ неудобствъ и неустройствъ, среди которыхъ почти постоянно жилъ. Та же самая неумлость отзывается даже въ его литературныхъ трудахъ. У него недоставало той гибкости, которая даетъ возможность приспособляться къ условіямъ и требованіямъ повременнаго изданія или даже, просто, къ пониманію читатилей. Онъ писалъ свои статьи такъ, какъ они приходили ему въ голову, ни мало не заботясь о чемъ-либо постороннемъ. Вотъ почему онъ писалъ языкомъ для него яснымъ и выразительнымъ, но для другихъ часто темнымъ и непонятнымъ, вотъ почему его статьи не имли блестящаго и скораго успха. Зато, разумется, тмъ выше цнилъ его всякій, кто понималъ его, а медленный успхъ его взглядовъ былъ вполн проченъ, и никто не сумлъ бы теперь сказать, когда онъ прекратится.
Неумлый человкъ одно только умлъ — слдить за умственнымъ и эстетическимъ движеніемъ нашимъ, чувствовать и понимать вс явленія въ нашемъ мір искуссгва и мысли. Сюда были устремлены вс силы его души, здсь была его радость и печаль, долгъ и гордость. Быть сознаніемъ этого движенія, этой жизни,— вотъ что составляло его природу, въ чемъ заключались его желанія, его существенная жизненная потребность.
Опять скажу — это подтвердитъ всякій, кто только зналъ Григорьева. Ничто его столько не занимало, не увлекало, не наполняло, какъ явленія въ мір искусства вообще и въ мір словеснаго художества въ особенности. Это былъ урожденный критикъ, для котораго критика была естественною потребностію и прямымъ назначеніемъ жизни.
Такой-то человкъ среди насъ жилъ и умеръ. Я не имю нисколько притязанія очертить здсь вполн характеръ его или раскрыть тайну его жизни, я хочу только съ своей стороны сообщить то, что объ немъ знаю. Я былъ знакомъ съ Григорьевымъ только въ послдніе годы его жизни, но его отношеніе къ литератур, т. е. къ той сфер, въ которой одной онъ могъ жить полною жизнью, для меня вполн ясны, и я могу здсь сообщить нкоторыя черты, можетъ быть никому неизвстныя.
Мы познакомились съ нимъ въ конц 1859 г., въ Петербург. Въ этомъ году было начато изданіе одной новой еженедльной газеты, и я началъ въ ней свое литературное поприще тремя маленькими статьями, напечатанными въ теченіе года, подъ заглавіемъ Физіологическія письма. Посл появленія первой же изъ этихъ статей издатель газеты вдругъ какъ-то объявляетъ мн, что статья моя заслужила большое одобреніе отъ Григорьева, и что Григорьевъ непремнно желаетъ со мною познакомиться. Привожу этотъ фактъ, какъ доказательство необыкновенно живого и теплаго вниманія, которое Григорьевъ обращалъ на литературныя явленія. Кром его, никто этихъ физіологическихъ писемъ и не замтилъ. А для него они послужили основаніемъ весьма тснаго сближенія со мною.
Въ то время я былъ совершенно незнакомъ съ литературнымъ міромъ. Я не имлъ понятія о сил, съ которою въ немъ господствуютъ извстныя мннія и предразсудки. Въ вашемъ кружк, состоявшемъ кром меня изъ нсколькихъ боле молодыхъ людей, мы цнили литературныя явленія по своему, ни мало не справляясь съ ихъ рыночною цною и даже не подозрвая, какъ мы смлы въ своихъ сужденіяхъ. Григорьевъ стоялъ въ нашихъ глазахъ чрезвычайно высоко, тогда какъ другіе дятели, и именно многіе изъ тхъ, которые тогда наиболе гремли и сіяли, цнились нами весьма низко. Такимъ образомъ похвала, заслуженная моею статьею отъ Григорьева, была для меня самымъ лестнымъ успхомъ, какого только я могъ пожелать, и обрадовала меня невыразимо.
По разнымъ обстоятельствамъ мы встртились только осенью, на вечер у одного изъ литераторовъ и потомъ стали бывать другъ у друга. И вотъ что меня поразило съ первыхъ же свиданій. Григорьевъ, отъ времени до времени, писалъ небольшія полемическія и критическія статьи, подъ которыми подписывался: одинъ изъ ненужныхъ людей. Я любовался спокойнымъ и глубокомысленнымъ юморомъ этихъ статей, и самую подпись понималъ только, какъ средство усилить сарказмъ. Каково же было мое удивленіе, когда въ первыхъ же разговорахъ съ Григорьевымъ я услышалъ отъ него прямые намеки на то, что онъ, дйствительно, человкъ ненужный въ настоящее время, что ему нтъ мста для дятельности, что духъ времени слишкомъ враждебенъ къ людямъ такого рода, какъ онъ. Сначала я приступилъ было къ нему съ горячими разувреніями. ‘Помилуйте, говорилъ я ему, какой же вы ненужный человкъ, когда вы составляете единственную нашу надежду, когда отъ васъ только и можно ждать настоящаго критическаго суда литературныхъ явленій? Между вами и вашими соперниками и порицателями лежитъ неизмримое разстояніе’. На эти увренія онъ отвчалъ мн, что я еще мало знаю положеніе длъ, что настоящей критики никому теперь не нужно, а въ доказательство приводилъ то, что ему негд писать.
Очень меня это удивляло. Я простодушно воображалъ тогда, что каждый издатель долженъ съ такою же радостію принимать статьи Григорьева, съ какою я ихъ читалъ. Дйствительно, было далеко не такъ. Григорьевъ былъ въ совершенномъ загон. Статьи его до того выходили изъ обыкновеннаго, такъ сказать, всми тогда принятаго тона, что ихъ встрчали съ недовріемъ, и если его сужденія, какъ это безпрестанно случалось, противорчили ходячимъ тогда мнніямъ, то каждый считалъ себя въ прав стать на сторону ходячихъ мнній и обвинить Григорьева въ смшной эксцентричности. На него подымались хоромъ:
Что вы?
Да какъ вы? Можно-ль противъ всхъ?
Это было время самаго сильнаго господства тхъ, кого Григорьевъ называлъ теоретиками. Вся петербургская литература вторила имъ самымъ усерднымъ и искреннимъ образомъ. Противъ нихъ не раздавалось ни одного сколько-нибудь замтнаго голоса. Московская журналистика хота имла другое направленіе, но была подъ явнымъ страхомъ и помалчивала. Были извстные предметы, объ которыхъ, подъ страхомъ позора, нельзя было сказать ни одного сочувственнаго слова, были другіе, которыхъ не смло коснуться ни единое слово осужденія.
Чтобы показать вмст и ною собственную неопытность и тогдашнее положеніе длъ, разскажу маленькій случай, бывшій со мною. Когда началось изданіе газеты, о которой я говорилъ, я предложилъ редакціи небольшую статью, содержавшую въ себ опроверженіе нкоторыхъ quasi-философскихъ ученій теоретиковъ. Редакторъ отказался напечатать и прямо сказалъ мн, что никакихъ подобныхъ статей онъ не возьметъ отъ меня.
На другой годъ затялось въ Петербург изданіе новаго толстаго журнала. Я участвовалъ въ немъ съ первой книжки, и опять мн случилось написать статью противъ теоретиковъ. Статья не была принята, и опять мн заране сказано, что статей такого рода журналъ принимать не будетъ.
На слдующій годъ опять основался новый толстый журналъ и съ перваго же нумера печаталъ мои статьи. Когда въ половин года у меня сложилась статейка противъ теоретиковъ, то наконецъ она была принята.
Итакъ, я очень дурно понималъ положеніе и настроеніе литературы въ то время, когда познакомился съ Григорьевымъ. Мн казалось невроятнымъ, чтобы его удивительный талантъ не находилъ себ мста. Я задумалъ помочь ему. Тогда я находился въ довольно частыхъ сношеніяхъ съ ‘Русскимъ Встникомъ’, гд печаталась одна изъ моихъ статей. Я зналъ, что этотъ журналъ недоволенъ своимъ критическимъ отдломъ, для котораго никакъ не могъ найти вполн пригодныхъ сотрудниковъ. И вотъ весною 1860 г. я написалъ въ редакцію ‘Русскаго Встника’, что если она желаетъ имть у себя критику, то единственный человкъ для этого дла — Аполлонъ Григорьевъ, что такъ я его понимаю и такъ судятъ о немъ лучшіе изъ здшнихъ литераторовъ. Вслдствіе ли одного этого письма, или можетъ быть также и по другимъ причинамъ,— только Григорьевъ очень скоро былъ вызванъ въ Москву. Онъ похалъ для переговоровъ и черезъ нсколько дней вернулся съ полнымъ торжествомъ. Ему поручали вполн критическій и беллетристическій отдлъ журнала. Помню, какъ я зашелъ къ нему на дачу, въ крошечный домикъ, стоящій на конц Палюстрова, посреди ровнаго зеленаго болотца. Онъ привезъ съ собой книжку ‘Русскаго Встника’, въ которой только что была напечатана моя статья, и говорилъ мн съ большою радостію: ‘ну вотъ, мы съ вами будемъ проповдывать съ каедры, у которой шесть или семь тысячъ слушателей’.
Перехалъ онъ въ Москву, кажется, въ конц іюня. Въ начал августа, когда мн случилось на пути въ Петербургъ быть проздомъ въ Москв, я видлъ Григорьева въ редакціи ‘Русскаго Встника’, и казалось, дло шло вполн ладно. Въ слдующемъ нумер должна была явиться первая его статья. Но напрасно потомъ въ Петербург я искалъ этой статьи въ каждой новой книжк журнала, нумера выходили за нумерами, но ни одной статьи Григорьева въ нихъ не было.
Что произошло, я не знаю, но только оказалось, что дло не пошло на ладъ съ самаго начала. При такихъ, по видимому, вполн благопріятныхъ обстоятельствахъ, Григорьевъ не усплъ завоевать себ никакого мста въ журнал. Не было напечатано ни одной его статьи, не было напечатано ни одного изъ тхъ беллетристическихъ произведеній, которыя онъ одобрилъ.
Никто не зналъ, что онъ длаетъ. Поздно осенью или даже въ начал зимы онъ вернулся въ Петербургъ, вернулся, разумется, по прежнему безъ всякаго опредленнаго положенія, не зная, гд писать и что писать. Ничего нтъ мудренаго, что онъ запутался въ долгахъ и къ концу года попалъ въ долговое отдленіе.
Въ 1861 г. началось изданіе ‘Времени’. Только по чистой случайности первая книжка этого журнала вышла безъ статьи Григорьева. Здсь его очень уважали и цнили. Со второй книжки начался рядъ его статей: Народность и литература, Западничество въ русской литератур, причины происхождтія его и силы, Блинскій и отрицательный взглядъ въ литератур и т. д., кром того, шли мелкія рецензіи и замтки.
Такимъ образомъ, положеніе Григорьева, казалось, упрочивалось и подавало хорошія надежды на будущее. Онъ довольно порядочно устроился и обзавелся. Журналъ имлъ очень быстрый и многообщающій успхъ. Григорьевъ работалъ охотно и писалъ много.
Но это продолжалось только нсколько мсяцевъ. Что побудило его хать въ Оренбургъ? — вопросъ, который разршить очень трудно. Самъ онъ любилъ ссылаться на разногласія съ редакціею. Были конечно эти разногласія, но они были такъ ничтожны, и полное согласіе такъ легко могло бы возстановиться съ обихъ сторонъ, что придавать имъ важность никакъ нельзя. Помню, какъ мы цлымъ хоромъ уговаривали его остаться, онъ хватался за всевозможные предлоги, чтобы оправдать свое желаніе и, несмотря на самыя ясныя опроверженія, оставался на своемъ. Мы дивились его капризу и никакъ не могли понять его. Мн кажется, что причины его отъзда нужно искать въ его внутренней жизни, съ которою я тогда былъ вовсе незнакомъ. Мн кажется, онъ бросилъ журналъ и Петербургъ по такой же причин, по которой черезъ годъ бросилъ Оренбургъ и вернулся къ журналу. И то и другое не зависло отъ журнала, постоянно сохранявшаго къ нему одинаковыя отношенія и самое полное уваженіе.
Какъ бы то ни было, лтомъ 1861 года Григорьевъ ухалъ въ Оренбургъ на мсто учителя русскаго языка и словесности въ тамошнемъ корпус.
Какъ читатель видитъ, отношенія между мною и Григорьевымъ до этого отъзда были чисто литературныя, насъ связывалъ только этотъ одинъ интересъ. Григорьевъ видлъ во мн своего ревностнаго почитателя, я смотрлъ на него, какъ на великаго и единственнаго мастера въ дл критики. Этимъ объясняется то, что, когда онъ ухалъ въ Оренбургъ, то завелъ со мною весьма дятельную переписку, и что переписка эта имла часто литературное содержаніе. Ему было пріятно излагать свои сужденія передъ внимательнымъ и сочувствующимъ слушателемъ. Такимъ образомъ, у меня оказался цлый рядъ писемъ Григорьева, въ которыхъ онъ излагаетъ свой взглядъ да современную литературу и на свое положеніе въ ней. Письма эти насъ очень интересовали. Каждый разъ почти я, бывало, приносилъ письмо Григорьева въ редакщю ‘Времени’ и читалъ его вслухъ для всеобщаго назиданія. И мннія, высказанныя Григорьевымъ въ письм, всегда имли большой всъ въ журнал.
Изъ писемъ читатель увидитъ гораздо ясне, чмъ изъ всякихъ моихъ объясненій, какой глубокій интересъ составляла для Григорьева литература, какъ неразрывно сливалась она со всею его жизнью. Съ другой стороны, читатель видитъ т опасенія и страхи, т припадки неизгладимаго унынія, которымъ постоянно подвергался Григорьевъ, которые сопровождали его до могилы и, безъ сомннія, ускорили его смерть. {Дале идутъ письма — числомъ одиннадцать. Письма снабжены обстоятельными комментаріями H. H. Страхова. Изд.}
И вообще {Заключеніе къ письмамъ. Изд.} боле всякаго другого Григорьевъ испыталъ вс т невзгоды, вс т неудобства, бдствія и превратности. какія могутъ встртиться въ литературной жизни.
Литераторъ онъ былъ настоящій, т. е. не взявшійся за перо случайно, хотя бы при нкоторой охот и способности къ писанію, а напротивъ полный идей, захватывавшихъ все его существо и требовавшихъ себ исхода и выраженія. Сочиненія его, полнаго изданія которыхъ нельзя не ждать съ нетерпніемъ, представятъ цлыя громады мыслей, въ которыя всматриваться будетъ долго поучительно. Въ нихъ найдетъ себ неистощимую пищу всякій, кто дйствительно любитъ и уважаетъ литературу и искусство. Удивительная глубина и ширина взгляда, даже теряющагося и расплывающагося только по причин своей глубины и ширины, давала Григорьеву возможность длать намеки и указывать черты, которыя уловлены съ поразительною врностію, хотя и остаются чертами и намеками. Тутъ обширное поприще для изученія и пониманія. Нтъ писателя, у котораго бы въ писаніяхъ такъ мало было сочиненія и такъ много жизни, какъ у Григорьева. Оттого-то они такъ любопытны, такъ обильны содержаніемъ.
Григорьевъ писалъ, увлекаемый своими вяніями, онъ сливался съ предметомъ, наполнявшимъ его мысли. Что-же вышло? Его встртили недоразумніемъ, насмшками, глумленіемъ. Онъ не хотлъ, да и не могъ какъ-нибудь примниться къ тому, языку, пріемамъ, господствовавшимъ въ литератур. Поэтому такъ часто онъ вовсе не находилъ журнала, гд-бы могъ писать, что хотлъ. Григорьевъ не былъ-бы Григорьевымъ, если бы изъ него могъ выйти журнальный работникъ, который, подчиняясь случаямъ и надобности, пишетъ о томъ или о другомъ.
Отсюда понятно, что для него мене, чмъ для кого-нибудь другого, было возможно устроить себ правильный и ровный доходь. Кром того, и въ случа дятельной работы, зависимость отъ минуты, отъ расположенія духа, кажущаяся легкость труда, утомленіе, тмъ боле опасное, что подходитъ незамтно, отсутствіе всякой нити, которая-бы механически регулировала работу и распредляла время,— все это вело къ житейскому безпорядку и со всмъ этимъ мене всякой другой могла справиться непрактическая натура Григорьева.
Все это однако-же еще ничего не значитъ, даже то, что въ литератур не было признано за нимъ настоящаго мста и значенія, еще не составляло самаго большого зла. Главное, отъ чего страдалъ Григорьевъ, было его постоянное стремленіе къ энтузіазму, къ тому самому энтузіазму, въ которомъ заключалась вся его сила, какъ критика и писателя. Минуты, когда онъ постигалъ самыя тайныя біенія жизни, воплощенныя искусствомъ, были настоящими живыми минутами Григорьева. Но за ними слдовалъ упадокъ силъ, при которомъ весь личный міръ человка тускнетъ и обезцвчивается, неизбжно слдовало смутное и тревожное исканіе идеала въ своей собственной жизни. Вотъ почему Григорьевъ былъ человкъ въ высшей степени напряженный какъ онъ самъ выражается о своихъ первыхъ стихотвореніяхъ, хотя въ то же время совершенно искренній. Онъ ни въ чемъ не могъ помириться на середин. Онъ старался возводить свои мысли и чувства до идеальной глубины и чистоты, если же обрывался въ этихъ усиліяхъ, то прямо переходилъ въ противуположную крайность и погружался въ безпорядокъ жизни съ какимъ-то сладострастіемъ цинизма. Эти безпрестанныя противуположности поражали всякаго, кто въ первый разъ узнавалъ Григорьева, они сломали его жизнь и подорвали его крпкую натуру.
Увы! Очевидно, Григорьевъ не былъ властителемъ тхъ силъ, которыя въ немъ жили: не онъ управлялъ ими, а они имъ. Недаромъ, какъ лучшею похвалою, онъ хвалятся своею искренностію, своимъ нелицемрнымъ служеніемъ духу, въ немъ вявшему. Какъ-то въ одинъ изъ послднихъ разговоровъ съ нимъ, я сказалъ ему объ одномъ вопрос: ‘ты знаешь, что я не согласенъ съ тобою въ этомъ случа, можетъ быть, ты однакоже боле правъ…’ ‘Правъ я или не правъ, перебилъ онъ меня, этого я не знаю, я — вяніе!’
И вотъ силы, которыя онъ носилъ въ себ, износили его самого, онъ умеръ, сжигаемый огнемъ своего вянія.
Григорьевъ былъ средняго роста и имлъ прекрасную наружность, поражавшую соединеніемъ силы и граціи, въ немъ, дйствительно, была грандіозностъ, такъ шедшая къ его напряженной натур. Срые глаза, небольшіе, но замчательно далеко разставленные одинъ отъ другого, имли необыкновенный блескъ, поразившій меня, когда я его увидлъ въ первый разъ. Носъ орлиный. Руки, съ которыми онъ обращался краине небрежно, были малы, нжны и красивы, какъ у женщины.
14-го ноября 1864 г.