Изъ воспоминаній о П. Ф. Якубович.
Изъ воспоминаній о П. Ф. Якубович.
(Посвящается дорогой Р. . Я—чъ).
——
——
——
——
——
——
——
А. Прибылева.
‘Русское Богатство’, No 10, 1912
Из воспоминаний о П. Ф. Якубовиче, Прибылева-Корба Анна Павловна, Год: 1912
Время на прочтение: 25 минут(ы)
По карійскимъ политическимъ тюрьмамъ только что пронесся циклонъ мрачныхъ событій: тринадцатидневная голодовка въ женской тюрьм и восьмидневная въ мужской, истязаніе Сигиды, ея смерть, самоубійство Ковалевской, Смирницкой и Калюжной, массовыя самоотравленія въ мужской тюрьм и смерть Бобохова и Калюжнаго…
Этотъ ужасъ пронесся по обимъ тюрьмамъ позднею осенью 1889 года, и за нимъ водворилась жуткая тишина.
Въ женской тюрьм еще ничего не знали о катастроф съ Надеждой Сигидой и о послдующихъ событіяхъ. Все было тихо, но той особенной, напряженной и зловщей тишиной, когда прислушиваются къ каждому шороху…
На часы у нашей тюрьмы сталъ часовой, который былъ намъ рекомендованъ со стороны. Его постъ находился въ переулк, совершенно пустынномъ и безлюдномъ. Въ камер было насъ трое: Лешернъ, Прасковья Семеновна Ивановская и я. Паша встала на подоконникъ, тихонько открыла форточку и спросила:
— Что новаго?
— Много печальнаго,— отвтилъ казакъ и разсказалъ все, начиная съ истязанія Сигиды.
Форточка закрылась. Паша сошла съ окна. Мы трое стояли тсной кучкой, обсуждая слова часового. Если бы эти всти дошли до слуха нашихъ товарокъ, организовавшихъ лишь недавно закончившуюся 13-дневную голодовку, он вызвали бы новые случаи самоубійства. Надо было скрыть отъ нихъ, во что бы то ни стало, роковую всть. Нельзя было терять ни одной минуты на разговоры объ этомъ. Дверь камеры могла открыться, кто-нибудь изъ товарокъ могъ войти…
Въ той же камер помщалась М. А. Ананьина, которая переписывалась съ мужской тюрьмой. Хотя почта между обими тюрьмами давно не функціонировала въ виду тревожнаго времени, все же Ананьина могла неожиданно получить письмо, которое открыло бы ей истину. Въ виду этого, мы ршили пріобщить и ее къ нашей ужасной тайн.
Съ нами помщалась еще Д. В. Якимова, она примкнула бы одной изъ первыхъ къ ‘пассивному протесту’, какимъ являлись самоубійства на Кар, если бъ узнала о случившемся.
Мы ршительно не находили возможнымъ вызывать новую волну самоубійствъ, и намъ оставалось одно — скрывать отъ товарищей ноябрьскія событія. Это тянулось долго… Не смотря на безмрное горе, надламывавшее насъ, мы вынуждены были оставаться спокойными и невозмутимыми, какъ если-бъ ничего особеннаго не произошло. Это было очень трудно, но мы спасали жизнь нашихъ оставшихся товарищей.
Послднимъ откликомъ промчавшейся бури было посщеніе Кары губернаторомъ Барабашемъ. Нервы у всхъ были страшно натянуты. Малйшаго повода было бы достаточно, чтобы произошли новыя несчастья, но Барабашъ, наконецъ, ухалъ… Дальнйшій ходъ событій завислъ оттого, какъ отнесутся наши товарки къ совершившимся несчастіямъ, когда о нихъ узнаютъ.
Наконецъ, представился случай отправить почту въ мужскую тюрьму. Изъ нашихъ писемъ товарищи узнали о положеніи длъ у насъ и взялись увдомить четырехъ нашихъ товарокъ {Это были: А. В. Якимова, Неоп. Мих. Салова, Г. Н. Добрускина, Е. Мих. Тринитатская.}. Они обратились къ нимъ съ письмами, въ которыхъ излагали подробно все случившееся и убждали ихъ не прибгать къ самоубійствамъ, щадя жизнь всхъ товарищей, только что начавшихъ оправляться отъ страшныхъ ноябрьскихъ потрясеній. Въ заключеніе просили отложить всякія ршенія до того времени, когда получится отвтъ на ходатайство коменданта объ отмн приказа о распространеніи тлеснаго наказанія на политическихъ заключенныхъ. Отвтъ этотъ ожидался въ ма мсяц… Товарищи изъ мужской тюрьмы предлагали нашимъ женщинамъ принять участіе въ новомъ протест въ случа отказа. Ихъ предложеніе было принято, и ршеніе отсрочено до полученія офиціальнаго отвта.
Такимъ образомъ, въ тюрьмахъ водворилось временное спокойствіе. Страшная зима приходила къ концу. Солнце начало пригрвать, и было такое счастье дышать во время прогулокъ по двору теплымъ, благоуханнымъ воздухомъ, несшимся съ сопокъ и лсовъ, окружавшихъ нашу ветхую тюрьму. Изстрадавшееся сердце, начинало биться ровне, легкія расправлялись и дышали глубже, лицо обввалъ теплый втеръ, пропитанный солнечными лучами, а изъ глазъ текли слезы при мысли о товарищахъ, которыхъ мы потеряли за зиму, и для которыхъ нтъ больше весны.
Однимъ изъ признаковъ оживанія явилось возобновленіе нелегальной почты между мужской тюрьмой на Нижне-Карійскомъ промысл и нашей, находившейся отъ нея въ 4-хъ верстахъ, на краю почтовой дороги. По смшному противорчію, наша тюрьма называлась на офиціальномъ язык ‘новой’, хотя часть одной ея стны подпиралась большой слегой, а потолокъ грозилъ свалиться на наши головы.
Съ одной изъ первыхъ же почтъ мы получили письмо отъ Петра Филипповича Якубовича. Онъ просилъ прислать матеріалы, какіе мы можемъ собрать, для составленія біографій Сигиды, Калюжнаго и Бобохова. Мужская тюрьма поручила Петру Филипповичу написать эти біографіи, и онъ просилъ сообщать ему все, что намъ извстно о прошломъ и о жизни въ тюрьм нашихъ погибшихъ товарищей.
Предложеніе П. Ф. послужило началомъ моей переписки съ нимъ, которая длилась потомъ въ теченіе нсколькихъ лтъ заключенія, и гораздо поздне, когда мы оба были въ Россіи, изрдка возобновлялась посл 1906 года.
П. О. Ивановская записала для Петра Филипповича все, что мы знали изъ разсказовъ Нади Сигиды: объ ея дтств, о первыхъ годахъ юности, о томъ, какъ она вступила въ партію ‘Народной Воли’, какъ стала хозяйкой типографіи въ Таганрог, объ ея путешествіи по этапамъ, гд она свела знакомство съ выдающимися людьми тогдашней административной ссылки… Ей еще неисполнилось20-тилтъ, но она была ужеХша. Мужъ ея, немногими годами старше, умеръ въ харьковской центральной тюрьм, по дорог на Сахалинъ. Извстіе объ этомъ дошло до Нади въ тотъ самый моментъ, когда ей предстояло перешагнуть порогъ нашей тюрьмы… Старшій жандармъ, исполнявшій обязанности смотрителя, передалъ ей офиціальное извщеніе о смерти мужа въ канцеляріи, и черезъ нсколько минутъ ее ввели въ нашу камеру вмст съ Е. М. Тринитатской. Она была точно окаменлая. Глаза ея, казалось, ничего не видли, лицо застыло въ выраженіи, которое мы сначала не могли разгадать, ничего не зная объ извстіи, только что ее сразившемъ. Напрасно мы старались развлечь ее разспросами. Она оставалась безучастной… Наконецъ, Тринитатская отвела кого-то изъ насъ въ сторону и сказала о томъ, что пришлось только что пережить нашей новой сожительниц…
Вотъ что пришлось П. С. Ивановской сообщить на вопросы Якубовича объ этой короткой и трагической жизни. Я прибавила небольшую характеристику Сигиды и воспользовалась случаемъ, чтобы привтствовать Якубовича, какъ поэта, стихи котораго уже тогда производили на меня глубокое впечатлніе. Я знала, что въ мужской тюрьм муза П. Ф. встрчала мало откликовъ. Его любили и уважали, какъ прекраснаго человка и товарища, многіе цнили въ немъ поэтическое дарованіе и огромныя знанія въ области русской поэзіи и литературы вообще. Но большинство было равнодушно къ поэзіи и къ стихамъ Якубовича въ частности. Тогда звучали еще отголоски писаревскихъ настроеній, а въ нашемъ положеніи черты ‘борца за свободу’ и ‘общественнаго дятеля’ покрывали другія проявленія духовной жизни. Все это было понятно и естественно, но мн захотлось порадовать Петра Филипповича откликомъ, который показалъ бы ему, что здсь, на Кар, у него есть еще товарищи, ему неизвстные, которые чтутъ его музу и любятъ поэзію, которая ему такъ безконечно дорога.
Съ тхъ поръ между нами установилась дружеская переписка, доставлявшая мн много радости съ примсью естественной грусти за судьбу поэта.
Біографіи погибшихъ товарищей были закончены, и Якубовичъ прислалъ ихъ въ женскую тюрьму. Он были написаны очень красиво и очень трогательно. Къ сожалнію, ихъ постигла судьба, довольно обычная въ тогдашнихъ нашихъ условіяхъ: ихъ попытались переслать въ Россію черезъ вольную команду, и он пропали безслдно {Я слышала, что ссыльные въ Якутской области видли эти біографіи, въ 1891 году въ Якутск. Бытъ можетъ, еще найдутся гд-нибудь списки?}…
Иногда П. Ф. присылалъ мн свои стихотворенія, которыя онъ писалъ въ то время на Кар, т. е. въ первой половин 1890 года.
Его небольшія письма ко мн, въ которыхъ онъ говорилъ о томъ, что занимаетъ его мысли, надъ чмъ онъ работаетъ, что тревожитъ или радуетъ его (случались и минуты радости!), поражали своимъ изящнымъ простымъ слогомъ. Это были маленькіе перлы красивой прозы, и я не удержалась отъ совта испробовать свои силы въ повсти. Между прочимъ, въ одномъ письм онъ говорилъ о Роз едоровн Франкъ, его невст. Мысль, что ему не суждено уже увидться съ нею, была ему очень тяжела. Я напоминала ему, что для него скоро настанетъ срокъ вольной команды, и Роза едоровна тогда получитъ возможность пріхать къ нему. Я не предвидла, что до этого желаннаго свиданія ему предстоитъ еще тяжелое испытаніе — жизнь въ акатуйской тюрьм,— и что эта страшная своимъ безчеловчнымъ режимомъ тюрьма и ея рудники, въ которыхъ пришлось работать Петру Филипповичу, подточатъ тонкую организацію и надорвутъ его чуткое сердце.
Но Якубовичъ родился русскимъ поэтомъ…
Въ ма 1890 года снова разгорлась тревога въ обихъ тюрьмахъ. Отвта о тлесныхъ наказаніяхъ все не было. Заключенные устали напряженно ждать, и опять назрвала возможность массовыхъ самоубійствъ.
Но на этотъ разъ судьба пощадила карійцевъ. Комендантъ Масюковъ, изъ-за феноменальной ограниченности котораго произошли вс волненія, тянувшіяся съ августа 1888 по май 1890 г., вызвалъ въ свою канцелярію Сергя Диковскаго и показалъ ему бумагу: губернаторъ Забайкальской области извщалъ Масюкова о томъ, что тюремное управленіе согласилось отмнить тлесныя наказанія для политическихъ заключенныхъ на Кар.
Въ то же время былъ ршенъ въ отрицательномъ смысл вопросъ о существованіи политическихъ тюремъ на Карійскихъ золотыхъ пріискахъ. Тюрьмы должны были закрыться осенью того же года. Вс заключенные, для которыхъ кончался обязательный срокъ тюремнаго заключенія, отпускались въ вольную команду. Остальные переводились,— женщины въ уголовную тюрьму на Усть-Кар, а мужчины въ акатуйскую тюрьму. О послдней ходили зловщіе слухи: тюрьма воздвигнута на томъ самомъ мст, гд нкогда томились декабристы. Долго ее не могли достроить изъ-за обычныхъ хищеній, но, наконецъ, она была готова, и ждала своихъ жертвъ.
Подробности предстоявшихъ перемнъ доходили до насъ постепенно, а списки заключенныхъ по разрядамъ стали офиціально извстны почти наканун тюремныхъ преобразованій. Но наши товарищи имли безошибочно высчитывать сроки заключенія и потому могли заране опредлить, кому изъ нихъ предстояло итти въ Акатуй. Обреченныхъ было тринадцать человкъ, и въ ихъ числ — Петръ Филипповичъ Якубовичъ.
Администрація объявила напередъ, что, по дисциплин и суровости заключенія, акатуйская тюрьма должна быть ‘образцовой’…
Въ это время я лишь изрдка получала письма отъ П. Ф., но настроеніе ихъ попрежнему оставалось спокойнымъ и яснымъ.
Положеніе предназначенныхъ въ вольную команду нельзя было назвать завиднымъ. Сознаніе, что изъ нашей среды будутъ выхвачены нсколько человкъ и отправлены на муки, почти на врную погибель въ Акатуй, наполняло сердца тоской и болью.
Въ сентябр были освобождены боле 30 человкъ, въ числ которыхъ изъ женской тюрьмы: Г. Н. Добрускина, П. С. Ивановская, С. А. Лешернъ, Ек. Мих. Тринитатская {Вскор по выход въ вольную команду Е. М. Тринитатская заболла рзко выраженнымъ психическимъ разстройствомъ и была увезена въ Иркутскъ, въ домъ умалишенныхъ, гд умерла въ томъ же году.} и я. Оставались доживать сроки заключенія: М. А. Ананьина, H. М. Салова и А. В. Якимова. Да на Нижней Кар въ лазарет находились: Е. К. Россикова и С. Н. Богомолецъ. Первая, подобно Тринитатской, впала въ психическую болзнь и въ 1891 году была увезена въ Иркутскъ, гд тоже вскор умерла. С.Н. Богомолецъ умерла въ заточеніи отъ туберкулеза въ 1892 году.
Ананьина, Салова и Якимова были тотчасъ посл нашего выхода увезены въ Усть-Кару, въ ту самую тюрьму, гд мы когда-то сидли, гд умерли Сигида и трое другихъ нашихъ товарокъ, и гд теперь находились уголовныя.
Между уголовными женщинами были еще такія, на глазахъ которыхъ разыгралась драма Сигиды и самоотравленія политическихъ. Он разсказывали объ этомъ съ трогательнымъ сочувствіемъ. О послднемъ дн жизни Сигиды он передавали слдующее. Когда она возвращалась съ мста истязанія, Марія Павловна Ковалевская шла по двору ей на встрчу. Надя упала въ ея объятія со словами: ‘Моя жизнь окончена’, и тотчасъ ушла въ небольшую боковую камеру, гд содержалась въ одиночномъ заключеніи (прежде здсь находилось помщеніе дежурившихъ при нашей тюрьм жандармовъ). Черезъ нсколько часовъ ея нестало, но женщины не могли разсказать подробностей объ ея послднихъ минутахъ, и былъ ли кто-нибудь при ней въ эти минуты. Въ слдующую же ночь приняли ядъ Ковалевская, Смирницкая и Калюжная. Утромъ ихъ увезли въ лазаретъ на Нижнюю Кару, отстоявшую на 15 верстъ отъ Усть-Кары. Он уже были въ безсознательномъ состояній и, можетъ быть, не вс были живы..
Ихъ похоронили тайно, и никто изъ мстныхъ жителей не зналъ, гд ихъ могилы. Когда мы жили въ вольной команд на Нижней-Кар, то не могли отыскать мста ихъ погребенія.
Трудно описать чувство растерянности и безграничнаго унынія, съ какимъ мы вышли на волю. Не легко было уходить изъ тюрьмы, оставляя позади себя трехъ нашихъ товарокъ, съ которыми мы сжились и которыхъ любили, но еще гораздо большею тяжестью ложилась на душу мысль о товарищахъ, отправленныхъ въ Акатуй. Не хотлось радоваться облегченію своей участи: легче было бы самимъ итти въ Акатуй, чмъ провожать другихъ въ это зловщее мсто.
Черезъ два дня посл нашего выхода изъ тюрьмы, рано утромъ намъ дали свиданіе съ 13-ю уводимыми. Оно происходило на Нижне-Карійскомъ промысл въ канцеляріи коменданта. Я помню эту обширную комнату въ деревянномъ зданіи, низкій потолокъ и полутьму. Все помщеніе оказалось до тсноты заполнено пришедшими ‘вольнокомандцами’ (которыхъ съ прежде-вышедшими въ вольную команду было боле 40 человкъ) и отправляемыми, съ которыми мы пришли прощаться. Въ теченіе свиданія, продолжавшагося не боле получаса, среди насъ то и дло сновалъ старшій конвойный съ какими-то бумагами, и приходилъ какой-то писецъ за справками.
По средин комнаты оставался свободный проходъ аршина въ два шириною. Въ этомъ сравнительно свободномъ пространств находились увозимые. Каждый изъ нихъ то подходилъ къ кому-нибудь изъ пришедшихъ, говорилъ нсколько словъ, обнималъ. товарища и выслушивалъ дружеское напутствіе, то, увидвъ въ толп другого человка, съ которымъ еще не обмнялся ни словомъ и съ которымъ тоже хотлось поговорить, бросался къ нему. Стояли говоръ и нервная суматоха.
Здсь, въ этой толкотн, я впервые увидла Петра Филипповича. Онъ былъ въ кандалахъ, но не бритый, и его прекрасное лицо, съ умнымъ и безконечно добрымъ выраженіемъ, не было обезображено….
Въ эти мрачныя минуты Якубовичъ сохранялъ полное самообладаніе. Онъ говорилъ, улыбался и даже шутилъ. Вс, вообще, уходившіе были мужественно-спокойны. Приходъ вольнокомандцевъ, видимо, доставилъ имъ нсколько радостныхъ минутъ. Боле другихъ были взволнованы Павло Ивановъ и Санковскій {Фамиліи отправленныхъ въ Акатуй: А. М. Зунделевичъ, П. Ф. Якубовичъ, Маньковскій, Левченко, Дулемба, Санковскій, Березнюкъ, Павло Ивановъ, Спандони, В. И. Чуйковъ, Нагорный, Бойченко, М. Диковскій.}.
Но вотъ со стороны солдатъ послышались напоминанія, что свиданіе кончается. Начались братскія объятія и поцлуи, такъ сильно напомнившіе ‘послднія лобзанія’. Движеніе и толкотня еще усилились, появился конвой, чтобы вести нашихъ товарищей. Выкрикивались послднія дружескія прощальныя слова, въ послдній разъ для мимолетнаго пожатія протягивались руки. Кто-то громко крикнулъ: ‘До свиданія, товарищи!’ Санковскій отвтилъ: ‘Какое ужъ свиданіе! Мы Идемъ умирать!’. Другіе громкіе голоса заглушили это восклицаніе… Прощаніе кончилось.
На разсвт слдующаго дня нашихъ товарищей уводили этапами въ Акатуй.
Мы возвращались въ свои жилища, какъ посл страшныхъ похоронъ, точно на нашихъ глазахъ опустили въ могилы живыхъ людей.
Восклицаніе Санковскаго оказалось для него пророческимъ. Прошло нсколько мсяцевъ акатуйскаго заключенія. При одномъ столкновеніи съ администраціей, находясь въ крайне раздражительномъ состояніи, онъ. бросилъ чайникомъ съ горячей водой въ начальника тюрьмы и былъ за это посаженъ въ карцеръ, въ ожиданіи суда. Ночью онъ принялъ ядъ, съ которымъ не разставался, и утромъ его нашли мертвымъ.
Не вернулся къ намъ и Павло Ивановъ, человкъ талантливый и выдающійся. Онъ умеръ отъ послдствій тифа уже въ вольной команд въ Када.
Однако, у насъ не было времени предаваться унынію въ вольной команд. На двор стояла холодная, дождливая осень, на улицахъ Нижней Кары, гд мы теперь жили, была невылазная грязь. Между тмъ, ни у кого не было теплой одежды, и не было другой обуви, кром бродней. Всю эту нужду приходилось такъ или иначе устранять. И вообще, вольнокомандцамъ предстояла трудная задача: устроить свою жизнь такъ, чтобы она протекала въ сносныхъ матеріальныхъ условіяхъ.
Первое дло, на которое ршились вс, у кого были близкіе родственники въ Россіи, состояло въ отправк телеграммъ съ просьбой выслать немного денегъ. Эти просьбы были тотчасъ исполнены, и изъ полученныхъ средствъ, вмст съ остатками тюремныхъ кассъ, поступившихъ въ вдніе вольной команды, образовался маленькій запасъ въ 600—700 рублей, который легъ въ основу нашего артельнаго хозяйства. Каждому изъ насъ въ одиночку пришлось бы жестоко бдствовать, вс же вмст мы образовали артель, положеніе которой можно было назвать вполн удовлетворительнымъ.
Это сравнительное благосостояніе основывалось на посильномъ труд каждаго изъ насъ, безъ усиленной работы со стороны своихъ членовъ артель не могла бы, разумется, существовать. Хозяйственныя дла ршались собраніями, первое же такое собраніе избрало артельнымъ старостой Н. А..Игори. Онъ жилъ въ довольно обширномъ каменномъ дом, принадлежавшемъ горному вдомству. У послдняго на Нижней Кар было нсколько зданій, никмъ не занятыхъ, и такъ какъ они отъ времени до времени приходили въ упадокъ, то администрація ршила уступить ихъ подъ жилища нашей вольной команды. Но у артели были и собственные небольшіе, деревянные дома, когда-то построенные уголовными вольнокомандцами и купленные нашими предшественниками. Дома эти были слажены не очень правильно и еще мене красиво, но два изъ нихъ-были довольно помстительны, и въ одномъ помщалась столярная мастерская Г. Е. Батогова, нашего товарища, вышедшаго въ вольную команду ране насъ. При этой мастерской черезъ сни была комнатка, въ которой поселились по выход изъ тюрьмы П. G. Ивановская и я. Мы принялись обшивать вольную команду и вскор сдлались спеціалистками по шитью мужскихъ блузъ. Изъ Россіи было прислано много фланели темныхъ цвтовъ, и у насъ образовалась маленькая мастерская. Тутъ же мы изготовляли теплыя рукавицы, безъ которыхъ наши товарищи не могли бы работать зимою.
Вмст со старостой поселился А. И. Преображенскій, который сталъ вслдствіе этого естественнымъ помощникомъ его во всхъ хозяйственныхъ работахъ. Въ томъ же самомъ дом помщалась кухня, гд готовился обдъ для членовъ артели. Такъ какъ общественной столовой не было, то желающимъ предоставлялось обдать въ кухн, но такихъ было мало, и большинство приходилось судками, обдали по домамъ — большею частью компаніями въ нсколько человкъ. У артели былъ свой слесарь Красовскій, который длалъ отличные судки и самовары изъ блой жести.
Обдъ готовилъ поваръ съ помощникомъ, причемъ обязанности повара рдко исполнялись женщинами, но мы понедльно въ качеств помощницъ отбывали дежурства.
У артели были дв коровы, и только для доенія ихъ примнялся у насъ наемный трудъ: утромъ и вечеромъ приходила съ этою цлью нанятая женщина и доила коровъ. Уходъ за коровами бралъ на себя тотъ изъ товарищей, кто смотрлъ также За лошадьми и именовался конюхомъ. Обыкновенно лошадей была пара, и он требовались для вывозки дровъ изъ лса, для доставленія ихъ на домъ членамъ артели, для возки воды, провизіи и проч.
Самыми трудными работами были — рубка дровъ и косьба. Для этихъ занятій составлялись компаніи, въ которыя товарищи входили по желанію, но въ сущности он ежегодно составлялись приблизительно изъ однихъ и тхъ же лицъ, такъ какъ только очень сильные и здоровые люди годились для тяжелыхъ работъ. Во глав ихъ всегда стоялъ H. В. Яцевичъ (недавно умершій въ Полтавской губерніи), тогда совсмъ молодой человкъ, не жалвшій для товарищеской артели своихъ могучихъ силъ и богатырскаго здоровья.
Дроворубы уходили осенью въ лсъ за нсколько верстъ отъ Нижней Кары и жили тамъ въ шалаш, который сами строили. Понятно, что они сильно страдали отъ холода и согрвались только за работой или у костра. Дрова заготовлялись въ большомъ количеств и вывозились зимой.
Снокошеніе, если только погода благопріятствовала, было мене мрачно по своей обстановк. Косцы тоже жили, въ шалаш, но лтомъ кочевой образъ жизни не доставлялъ такихъ лишеній, какъ въ осеннюю стужу рубка лса. Самая работа была легче, и вечерами посл. ужина и чая еще сохранялись. у косцовъ силы для долгой бесды и хорового пнія у костра. Съ Нижняго.иногда приходили гости, чтобы провести день съ друзьями и помочь имъ въ работ…
Разъ я заговорила о хозяйственной сторон нашей жизни въ вольной команд, то для характеристики ея надо добавить, что акатуевцы считались членами нашей артели, и ежемсячно посылалась имъ небольшая сумма денегъ, необходимая для покрытія самыхъ существенныхъ ихъ потребностей. Такъ продолжалось около двухъ лтъ, когда, матеріальное положеніе акатуевцевъ улучшилось и стало самостоятельнымъ. Акатуйскіе товарищи считались также собственниками части, нашей обширной карійской библіотеки, транспортъ книгъ, по ихъ собственному выбору, былъ отправленъ въ Акатуй, и эти книги легли въ основу собственной акатуйской библіотеки.
Но вернемся къ осени 1890 года. Комнатка, въ которой я поселилась съ Прасковьей Семеновной Ивановской, была до невроятія мала, и когда шитья у насъ стало больше, я наняла себ за ничтожную плату неподалеку комнату-у женщины, по имени Аксиньи. Она и мужъ ея заслуживали бы спеціальнаго упоминанія въ послдовательной хроник нашей жизни на НижнеКарійскомъ промысл, но въ моемъ бгломъ очерк я могу лишь сказать, Что, хотя Тимофей (такъ звали, помнится, мужа Аксиньи) отбывалъ уголовную каторгу, но они оба были люди совершенно нравственные, въ обычномъ смысл этого слова, и легко поддавались культурному вліянію политической ссылки. Дло, за которое Тимофей судился, можно скоре назвать несчастнымъ случаемъ,— въ пьяномъ вид онъ убилъ своего односельчанина. Семья эта жила удивительно дружно, оба, Аксинья и ея мужъ, были неутомимы въ работ и поэтому довольно зажиточны. Тимофей легко терялъ сознаніе при опьяненіи и поэтому совсмъ пересталъ пить. Своей единственной дочери они дали первоначальное образованіе, потомъ послали въ читинскую гимназію, и изъ нея вышла славная молодая интеллигентная двушка.
Въ изб этой Аксиньи я наняла комнату и прожила въ ней довольно долго. Здсь я получила первыя письма Петра Филипповича изъ Акатуя. Иногда онъ писалъ черезъ начальника тюрьмы Архангельскаго (изображеннаго имъ ‘Въ мір отверженныхъ’ подъ именемъ Шестиглазаго), но гораздо чаще пользовался какимъ-нибудь случаемъ, чтобы отправить свои письма неофиціально. Въ нихъ онъ не жаловался на жизнь въ Акату, но у насъ было хорошо извстно, какимъ страданіямъ и мукамъ подвергались наши товарищи, затерянные по двое и даже по одному среди уголовныхъ. Имъ приходилось отстаивать свое человческое достоинство противъ грубой и дикой администраціи, и положеніе ихъ было тмъ боле опасно, что въ списк наказаній, угрожавшихъ заключеннымъ, числилось тлесное наказаніе, которое каждый изъ нихъ предупредилъ бы самоубійствомъ. А такъ какъ причинъ для столкновеній было очень много, то заключенные жили подъ постояннымъ давленіемъ мысли о возможной и очень близкой трагедіи. Смерть витала надъ головами заключенныхъ.
Физическія условія также были ужасны. Тюрьма быстро переполнилась арестантами. Ихъ помщалось въ камерахъ вдвое больше, чмъ полагалось по расписанію, отчего воздухъ портился въ ужасающей степени, и ночью, въ особенности, былъ нестерпимо смрадный. Съ большимъ трудомъ удавалось нашимъ товарищамъ убдить уголовныхъ открывать форточки для провтриванія камеръ. Арестанты не любятъ холода, привыкли не обращать вниманія на зараженный воздухъ и мало замчаютъ его. Нужна была упорная проповдь правилъ гигіены, чтобы получить ихъ согласіе на открытіе форточекъ.
Пища была общая,— уставомъ ‘образцовой’ тюрьмы запрещалось имть отдльное продовольствіе. Улучшеніе пищи разршалось только въ вид улучшенія ‘общаго котла’. Разумется, потребовались бы громадныя средства, чтобы кормить всю тюрьму мясомъ, и такими средствами наши товарищи не обладали. Все, что они могли сдлать, это покупать для общаго котла мясо два раза въ недлю по постнымъ днямъ {Интересно замтить, что по постнымъ днямъ арестантамъ давали жидкій супъ съ говяжьимъ саломъ, вмсто мяса.}. Блый хлбъ и даже пшеничный, а также молоко, запрещались въ тюрьм, такимъ образомъ, на свои деньги можно было пріобрсти для личнаго пользованія только чай, сахаръ и табакъ.
Существеннымъ мученіемъ въ Акату являлись паразиты, которые очень быстро населили вновь выстроенную тюрьму. Они не давали спать, и большая часть ночи проходила въ истребленіи клоповъ и прочей нечисти. Въ кухн было такъ много таракановъ, что они падали въ котелъ съ арестантской пищей и плавали сверху цлымъ слоемъ. Чтобы зачерпнуть щей, поваръ предварительно отмахивалъ своимъ ковшомъ таракановъ къ противоположному краю котла. Политическіе заключенные долго трудились надъ тмъ, чтобы въ кухн вывести таракановъ, и это имъ удалось, но затмъ паразиты снова размножились, и на нихъ пришлось махнуть рукой.
Что касается рудничныхъ работъ, то нкоторымъ изъ политическихъ заключенныхъ, въ томъ числ и Петру Филипповичу, можетъ быть, удалось бы освободиться отъ нихъ путемъ настойчивыхъ заявленій о болзняхъ и общей физической слабости. Но къ такимъ пріемамъ наши друзья не могли прибгать по разнымъ причинамъ,— между прочимъ потому, что вс политическіе не могли добиться освобожденія отъ работъ, а никто не хотлъ стать въ привилегированное положеніе. Съ другой стороны, уваженіе уголовныхъ и непоколебимый авторитетъ въ ихъ глазахъ можно было получить, только раздляя съ ними всю тяжесть положенія и не уклоняясь отъ общихъ работъ. Режимъ акатуйской тюрьмы, сравнявшій политическихъ арестантовъ съ уголовными, вынуждалъ первыхъ по необходимости безпрекословно соглашаться на пагубныя подземныя работы въ шахт, при отравленномъ воздух, скудной пищ и недостаточномъ сн.
Ужасъ положенія смягчался для Якубовича одно время тмъ, что онъ завдывалъ тюремной библіотекой, обучалъ такъ же, какъ и другіе товарищи, уголовныхъ грамот и читалъ имъ вслухъ произведенія русской и иностранной литературы (что описано имъ въ стать: ‘Классики предъ судомъ русской каторги’). Но книги въ Акату появились только на второй годъ. Въ теченіе же перваго года наши товарищи были лишены какой-бы то ни было духовной пищи, а слдовательно, и всхъ средствъ отвлечься умственно отъ ужасавшей дйствительности. Цлый годъ потребовался для ршенія вопроса, слдуетъ ли акатуйскимъ заключеннымъ выдать принадлежавшія имъ книги или нтъ.
Въ это первое и самое трудное время акатуйскаго заключенія жизнь Якубовича скрашивалась дружбой съ А. М. Зунделевичемъ, который любилъ и цнилъ И. Ф., какъ человка и какъ поэта, оберегалъ минуты его вдохновенія и умлъ поддерживать въ немъ интересъ къ творчеству. Многія прекрасныя стихотворенія П. Ф. относятся къ этому именно времени, напримръ, ‘Здравствуй, забытый рудникъ’, ‘Юность’, ‘Человкъ’, ‘Дороже райскихъ благъ’, ‘Во мрак былого’, и проч.
Въ конц 1891 г. Петру Филипповичу пришлось проститься съ ‘Зундомъ’ (какъ звали всегда товарищи А. М. Зунделевича), уходившимъ въ вольную команду на Кару. Но въ это время находился уже въ Акату другой человкъ, къ которому П. Ф. дружески привязался и образъ котораго легъ въ основу портрета молодого врача Штейнгарда ‘Въ мір отверженныхъ’. Это — Л. Вл. Фрейфельдъ. По образованію онъ былъ студентомъ пятаго курса медицинскаго факультета, и ему, какъ всмъ, причастнымъ къ медицин, пришлось врачевать въ Сибири. Въ Акату очень цнили его медицинскія способности и познанія, между прочимъ, онъ очень удачно поддерживалъ безнадежно больную жену Архангельскаго. Это обстоятельство повліяло даже на положеніе политическихъ заключенныхъ въ Акату: на время исчезли поводы къ столкновеніямъ между администраціей и нашими товарищами, и они вздохнули свободне.
Наиболе плодотворный періодъ литературной работы для Петра Филипповича наступилъ, когда, въ конц 1892 года, въ Акатуй прибыли такъ называемые ‘Вилюйцы’, т. е. осужденные въ каторгу якутскимъ судомъ посл обстрла политическихъ административно ссыльныхъ въ Якутск 1889 года. Между прибывшими были: Мих. Петровичъ Орловъ, Мих. Раф. Гоцъ, Ос. Солом. Миноръ, Алекс. Сам. Гуревичъ, Терешковичъ, Уфляндъ, Брамсонъ и другіе. Около трехъ лтъ осужденные провели въ Вилюйск, въ той самой тюрьм, гд содержался Чернышевскій. Потомъ ихъ перевели въ Акатуй, гд они пробыли до 1895 г., когда дло ихъ было пересмотрно, вс они были освобождены отъ каторги, и имъ было разршено вернуться въ Россію черезъ небольшіе промежутки времени.
Въ разговор съ ‘Вилюйцами’ П. Ф. упомянулъ, что давно уже у него являлось желаніе передать въ беллетристической форм кое-что изъ пережитаго въ Акату. Новые товарищи стали уб ждать его писать свои ‘записки изъ мертваго дома’. Онъ отнкивался, ссылаясь на невозможность пересылки рукописи, но они брались все устроить, лишь бы онъ писалъ. Они съ любовью и вниманіемъ охраняли его покой, а ему этихъ условій было достаточно, чтобы работать съ поразительной быстротой. Такъ въ короткое время была создана I часть книги ‘Въ мір отверженныхъ’.
Писалъ ее Якубовичъ на клочкахъ бумаги карандашомъ, а потомъ имъ же все было переписано на почтовой бумаг чернилами, почти безъ измненія текста. П. Ф. обладалъ рдкимъ даромъ писать безъ помарокъ.
Когда этотъ трудъ былъ оконченъ, и Якубовичъ нсколько отдохнулъ отъ него, товарищи начали упрашивать, чтобы онъ описалъ въ вид личныхъ воспоминаній все, пережитое имъ самимъ и первыми политическими заключенными въ Акату въ 1890—1892 годахъ. П. Ф. согласился и въ короткое время окончилъ эту вторую большую акатуйскую работу свою. Когда онъ прочелъ ‘Воспоминанія’ товарищамъ, они поняли, что передъ ними поразительное по красот и сил литературное произведеніе.
М. П. Орловъ, который былъ свидтелемъ всего сейчасъ описаннаго, говоритъ, что въ то время, какъ П. Ф. читалъ товарищамъ ‘Въ мір отверженныхъ’, не смотря, на то, что эта книга содержитъ много чудныхъ и выдающихся по драматизму страницъ, чтеніе довольно часто прерывалось замчаніями и поправками, иногда даже не совсмъ умстными. Не то было при чтеніи новой книги Петра Филипповича… Тутъ стояла полная тишина, слушатели сидли, потрясенные и очарованные. Иногда раздавались громкія рыданія.
Вручая свое дтище отъзжавшему Г., онъ сказалъ ему: ‘Берегите эту вещь и помните, что второй разъ мн не написать ее’.
Въ виду впечатлнія, произведеннаго на слушателей чтеніемъ рукописи и отзыва самого И. Ф., высказаннаго имъ Г—у, можно съ большою вроятностью допустить, что ‘Воспоминанія’ были однимъ изъ лучшихъ твореній Якубовича. Какъ читатель сейчасъ увидитъ, ‘Въ мір отверженныхъ’ было написано два раза, а воспроизвести свои личныя воспоминанія объ Акату П. Ф. не могъ, онъ вложилъ въ нихъ всю силу своей прекрасной, чуткой души. Такія вещи не повторяются. И все же этому произведенію суждено было погибнуть. Оно погибло, благодаря нелпой случайности, обидной и горькой.
Это случилось въ Чит. Одинъ изъ нашихъ товарищей X. взялъ рукопись къ себ на нсколько часовъ. Вечеромъ, когда онъ читалъ ее, постучался къ нему мстный житель Л., предупреждая о томъ, что идетъ полиція съ обыскомъ. У X. тотчасъ же явилась мысль, какъ бы не увеличить еще страданій Петра Филипповича и его товарищей, если ‘Воспоминанія’ попадутъ въ руки полиціи. Онъ бросилъ листки въ печку и поднесъ къ нимъ зажженную спичку. Листки сгорли въ одно мгновеніе. А между тмъ оказалось, что Л. только пошутилъ. Говорили, что, когда онъ понялъ, какія послдствія имла его шутка, онъ хотлъ застрлиться. Долго и тяжко горевалъ также X. Для Петра Филипповича всть о случившемся была настоящимъ ударомъ. Немало перестрадалъ и покойный теперь Г., выдавшій рукопись для прочтенія. Глубоко огорчались вс, кто слышалъ объ этомъ несчастій. Но прошлаго не воротишь, и одно изъ прекраснйшихъ и задушевнйшихъ твореній Якубовича погибло безвозвратно. Случилось это весной 1895 года.
Я уже говорила, что Петръ Филипповичъ писалъ мн неофиціальнымъ путемъ письма изъ Акатуя. Главнымъ ихъ содержаніемъ были его тогдашнія стихотворенія. Онъ записывалъ ихъ карандашомъ на папиросной бумаг своимъ бисернымъ почеркомъ и переслалъ мн также вс свои карійскіе стихи. Такъ получилось у меня полное собраніе акатуйскихъ и карійскихъ стихотвореній Петра Филипповича, которыя я бережно хранила, подъ вліяніемъ мысли о возможности въ акатуйскихъ условіяхъ самыхъ мрачныхъ неожиданностей, можетъ быть, даже смерти.
Поздне, когда я жила въ Чит на поселеніи, я переписала ихъ вторично въ тетрадь, нарочно для этой цли заказанную переплетчику Алексемъ Кирилловичемъ Кузнецовымъ и подаренную мн. Въ 1893 году (въ начал) я получила отъ Петра Филипповича порученіе отправить одинъ экземпляръ его стихотвореній заграницу для напечатанія. Очевидно, въ то время у него было мало надежды выйти на волю и увидть свои произведенія напечатанными въ Россіи. Но я медлила исполненіемъ его воли: мн не хотлось отрзать пути его стихамъ къ появленію въ Россіи съ его именемъ. Поступая такъ, я не ошиблась. Вскор получилось отъ Якубовича другое распоряженіе. Онъ просилъ повременить съ отправкою до новаго увдомленія, мотивируя эту перемну именно тмъ, что все же онъ еще не совсмъ потерялъ надежду увидть свои стихотворенія изданными въ Россіи.
Я сохранила свою тетрадь до 1904 года, когда я и семья моя узжали изъ Сртенска. Къ тому времени вс имвшіяся у меня стихотворенія уже появились въ печати, и я не хотла, чтобы тетрадь, которую я переписывала съ такой любовью и такимъ благоговніемъ, при случайномъ обыск была захвачена полиціей. Поэтому я оставила ее на память жившему тогда въ Сртенск одному хорошему знакомому нашей семьи.
Прибывъ на поселеніе въ Читу въ октябр 1892 г., я поселилась въ домик съ двойнымъ названіемъ. Обитатели его и ближайшіе ихъ знакомые называли его ‘зимовье’, читинская молодежь звала его ‘въ лсахъ’. Итти ‘въ лса’, это значило итти въ зимовье. Теперь этотъ домикъ изуродованъ, и земля, на которой онъ стоялъ, продана въ другія руки. Самъ онъ перетащенъ на новое мсто и смотритъ такимъ загнаннымъ, угрюмымъ и несчастнымъ. Когда же я въ немъ жила, онъ красовался своимъ свтлымъ срубомъ изъ тесанныхъ лиственницъ. Его большія окна смотрли нарядно и весело, освщенныя ослпительнымъ сибирскимъ солнцемъ. Онъ стоялъ среди сосноваго лса, который теперь тоже вырубленъ. Въ тхъ мстахъ, гд я наслаждалась природой и почти первобытно чистымъ воздухомъ, выстроено множество домовъ, возникли цлыя улицы.
Въ то время ‘зимовье’ принадлежало нашему товарищу С. И. Богданову, который отсутствовалъ изъ Читы. Въ его домик жилъ Г. Е. Батоговъ, его столярная мастерская помщалась въ нсколькихъ саженяхъ отъ зимовья, присмотръ за которымъ ему былъ порученъ. Изъ трехъ комнатъ Батоговъ уступилъ мн самую большую и удобную, самъ же помстился въ маленькой и крайней комнат. Средняя служила намъ столовой и гостиной.
Рдко кто живалъ такой безмятежной жизнью, какой я жила въ ‘зимовь’. Старыя карійскія раны нсколько зажили. И излчилъ ихъ никто иной, какъ забайкальская природа. Когда въ 1891г. настало лто, и во всей красот развернулась великолпная природа Дауріи {Названіе юго-восточной части Забайкалья.}, то сердечныя боли куда-то стали уходить. Нельзя было не восхищаться горами и тайгой, дивными цвтами, яркимъ солнцемъ и безоблачнымъ небомъ. Первый лучъ радости проникъ въ мое сердце, когда я стояла на мостик и глядла въ быстро бгущія, прозрачныя струйки ручья, впадавшаго въ Кару.
Лучшаго компаньона по квартир, чмъ Г. Е. Батоговъ, нельзя было желать. Еще съ Кары онъ былъ большимъ другомъ А. В. Прибылева и моимъ.
Происходя изъ крестьянъ Полтавской губерніи, онъ родился крпостнымъ и 9 лтъ отъ роду добылъ себ свободу, убжавъ отъ преслдованій жестокаго управляющаго богатаго помщика. И не только онъ самъ освободился, но настоялъ, чтобы мать его бжала также и поселилась съ нимъ. Поздне онъ выучился столярному ремеслу и сталъ первокласснымъ мастеромъ. На всхъ его произведеніяхъ лежала печать даровитости и красоты.
Надъ зимовьемъ вяло знамя труда, и основой нашей жизни была работа. Батоговъ вставалъ съ птухами и уходилъ въ мастерскую. Я поднималась поздне, убирала комнаты и хлопотала около самовара. Потомъ Батоговъ возвращался, и мы пили чай, посл чего я уходила изъ дома на урокъ, или ко мн приходили маленькіе ученики и ученицы. Каждый изъ насъ зарабатывалъ достаточно, чтобы удовлетворить свои спартанскія потребности. Въ зимовь не было кухни, и мы обдали и ужинали у нашихъ сосдей Фриденсоновъ. Посл обда я писала письма своимъ многочисленнымъ корреспондентамъ, ходила на почту, въ библіотеку, или сидла дома съ книгой или за работой.
Подъ вечеръ часто заходили 2—3 человка молодежи, большею частью молодыя двушки. Он любили приходить къ намъ. Здсь он находили радушный пріемъ, оживленную бесду, новые журналы и газеты, необычное въ другихъ слояхъ общества міровоззрніе. Мн кажется, молодежь видла въ ‘зимовь’ маленькую ячейку счастливаго будущаго, и посщенія нашего домика всегда настраивали ее на нсколько праздничный и торжественный ладъ.
По воскреснымъ утрамъ на стол нашей столовой-гостиной неизмнно появлялся ‘Кобзарь’ Шевченка, и Батоговъ, котораго въ товарищеской сред звали не иначе, какъ Галась, углублялся въ чтеніе ‘Кобзаря’. Иногда онъ читалъ мн вслухъ, и отъ него я впервые услыхала дивные стихи Шевченка на его родномъ язык.
Однажды утромъ, въ іюн 1893 года, когда я была занята уборкой комнатъ, отворилась наружная дверь, и вошла женщина въ платк. Она остановилась у порога и молча оглядлась. Я подошла къ ней, и она спросила: здсь ли живетъ Анна Павловна? Когда я назвала себя, она сказала, что у нея есть кое-что для меня. Но я уже и безъ ея словъ догадалась о цли ея прихода. Читатель, если вы когда-нибудь будете въ ссылк, и къ вамъ тихо войдетъ человкъ и станетъ у дверей, осторожно оглянется, прежде чмъ заговорить, и лицо у него привтливое и ласковое,— знайте, что онъ пришелъ къ вамъ съ добрыми встями: онъ принесъ вамъ письма отъ друзей.
Моя постительница подала мн письмо отъ Петра Филипповича. Въ немъ говорилось, что вмст съ письмомъ я получу посылку. И, дйствительно, черезъ полчаса та же женщина принесла мн небольшой ящичекъ. Когда она ушла, и я вскрыла его, въ немъ оказались листы почтовой бумаги, мелко исписанные почеркомъ Якубовича. Эта была рукопись I части ‘Въ мір отверженныхъ’.
Тутъ же находилась инструкція для меня. П. Ф. просилъ сохранить втайн его произведеніе и не давать его для прочтенія, мн не предоставлялось право пересылать рукопись по почт, и я должна была ожидать для этого поздки врнаго человка въ Иркутскъ. П. Ф. писалъ, что пришлетъ россійскій адресъ, по которому изъ Иркутска слдовало направить рукопись. Она предназначалась для ‘Встника Европы’.
Къ сожалнію, никто не халъ въ Иркутскъ, или, по крайней мр, не халъ человкъ, заслуживавшій полнаго доврія. Уже настала осень, уже я жила въ другомъ маленькомъ домик, и вернулся домой А. В. Прибылевъ (служившій все лто вначал на пріиск подъ Нерчинскомъ), когда собрался хать въ Иркутскъ купецъ, хорошо намъ знакомый и дружески къ намъ расположенный. Я ршилась съ нимъ послать рукопись въ редакцію тогдашняго ‘Восточнаго Обозрнія’, такъ какъ вс мои иркутскіе знакомые были сотрудниками этой газеты, а личные адреса ихъ мн не были извстны. Рукопись была доставлена аккуратно. Я отправила ее съ той же инструкціей, которую получила отъ Петра Филипповича, и сообщила ему объ этомъ. Онъ одобрилъ мои первые шаги, снова настаивалъ, чтобы рукопись не пускалась въ обращеніе, и повторилъ свое намреніе прислать адресъ. На этомъ прервались надолго мои почтовыя сношенія съ Акатуемъ, и такимъ, образомъ, дло отправки ‘Въ мір отверженныхъ’ затянулось на время, казавшееся мн безконечнымъ.
Прошло опять нсколько мсяцевъ, когда, наконецъ, я получила письмо изъ Акатуя съ запросомъ, почему такъ долго не отправлена рукопись въ Петербургъ, и почему въ Иркутск не соблюли условій, а давали читать рукопись постороннимъ лицамъ, о чемъ стало извстно Петру Филипповичу.
Письмо меня чрезвычайно огорчило.
Оно показало мн ясно, что, во-первыхъ, россійскій адресъ былъ посланъ, но не дошелъ до меня, а во-вторыхъ, меня возмутило поведеніе сотрудниковъ ‘Восточнаго Обозрнія’, нарушившихъ волю Якубовича.
Въ тотъ же день я написала въ Иркутскъ, и въ отвтъ отъ лица, которому была направлена рукопись, получила сообщеніе, которое сразило меня гораздо боле, чмъ акатуйскій запросъ. Мн писали, что рукопись затерялась въ редакціи, и ее не могутъ найти… Относительно чтенія рукописи въ письм говорилось, что она была показана только двумъ лицамъ, очень близкимъ къ Петру Филипповичу.
Въ моемъ распоряженіи оставалось только одно средство, къ которому я и прибгла, и успхъ котораго доказалъ, что въ самомъ начал рукопись слдовало направить въ Петербургъ по почт, не откладывая дла изъ-за новаго адреса, который такъ и не получился. Я послала въ ‘Восточное Обозрніе’ телеграмму, съ категорическимъ требованіемъ отыскать рукопись и отправить ее заказнымъ письмомъ въ редакцію ‘Встника Европы’. Черезъ нсколько дней я получила извстіе, что рукопись найдена и отправлена по назначенію. Но она уже опоздала.
Якубовичъ, который отличался поразительной энергіей въ работ, написалъ всю I часть книги сызнова, и теперь она была отправлена кратчайшимъ путемъ въ Петербургъ, на имя H. К. Михайловскаго, который очень удивился, узнавъ, что точно такой же экземпляръ рукописи полученъ въ ‘Встник Европы’. Оба экземпляра были почти тожественны, съ незначительными уклоненіями, неизбжными, въ виду того, что второй изъ нихъ составлялся на память, безъ черновиковъ, которыхъ нельзя было сохранять въ тюрьм. По прочтеніи разсказа Николай Константиновичъ тотчасъ ршилъ отстоять его для ‘Русскаго Богатства’ и велъ объ этомъ переговоры съ Петромъ Филипповичемъ, который жилъ въ то время уже въ вольной команд въ Када.
Редакціи ‘Встника Европы’ П. Ф. въ самомъ начал поставилъ условіемъ печатать ‘Въ мір отверженныхъ’ безъ пропусковъ, если же это окажется невозможнымъ, то просилъ передать рукопись H. К. Михайловскому.
Несмотря на желаніе покойнаго Стасюлевича помстить разсказъ въ своемъ журнал, онъ не находилъ возможнымъ печатать его цликомъ, и потому ему пришлось уступить его. Тогда начались длинные переговоры Николая Константиновича съ цензурой, требовавшей значительныхъ сокращеній. Но Михайловскому удалось отстоять цлость сочиненія, и оно начало печататься осенью 1895 г. въ ‘Русскомъ Богатств’ въ томъ вид, какъ было написано, за небольшими и неважными исключеніями.
Каторга для П. Ф. приходила къ концу.
Въ іюл 1895 г. его ожидали въ Чит проздомъ въ Курганъ. Какъ только я узнала объ этомъ, я ршила хать въ Читу повидаться съ Розой едоровной и Петромъ Филипповичемъ. Въ то время я лчилась на минеральныхъ водахъ въ Дарасун, въ 60 верстахъ отъ Читы. Тамъ же проводили лто М. Р. Гоцъ съ женой, Врой Самойловной, которые тоже захотли привтствовать Якубовича и его жену. Меня извстили о дн прибытія П. Ф., и мы отправились въ путь.
Была страдная пора, и лошадей можно было найти въ деревн только на ночь. Ради сокращенія расходовъ я взяла съ собой попутчицу, молодую двушку, а Гоцы хали въ отдльномъ тарантас. Ночью пришлось хать лсомъ, мой ямщикъ наскочилъ на пень и опрокинулъ тарантасъ. Барышня выпала изъ него, но, къ счастью, отдлалась ушибами. Остальную часть ночи мы провели на станціи и на слдующій день пріхали въ Читу.
Роза Федоровна и П. Ф. остановились въ дом Соловьевой, гд изстари проживали читинскіе ссыльные, причемъ одни наслоенія слдовали за другими. На этотъ разъ въ дом царствовалъ невообразимый хаосъ, благодаря наплыву прізжихъ. Здсь временно пріютились многіе изъ ‘Вилюйцевъ’, возвратившіеся изъ Акатуя и ожидавшіе разршенія выхать въ Россію. Во всхъ комнатахъ стояли кровати, были нагромождены ящики, тюки, дорожныя корзины. Среди этого безпорядка пришлось намъ встртиться. Петръ Филипповичъ мало измнился съ того памятнаго дня, когда я его видла передъ отправкой въ Акатуй: онъ былъ слишкомъ молодъ еще, чтобы пять лтъ каторги могли его состарить. Къ тому же, онъ усплъ отдохнуть и поправиться въ вольной команд. Онъ былъ еще въ полуарестантской одежд. Мы вообще неохотно разстаемся съ платьемъ, которое носили,, когда много и долго страдали. Но мн было тяжело видть П. Ф. въ казенномъ одяніи, и я попросила его переодться. Онъ исчезъ изъ комнаты и скоро вернулся, одтый въ черное. Мы втроемъ сидли у окна, и время быстро летло въ дружеской бесд. Говорили о пережитомъ, о будущихъ надеждахъ и много разъ возвращались къ книг ‘Въ мір отверженныхъ’. Погоревали сообща о безвозвратно погибшей рукописи, о потер адреса, которая была причиною того, что автору пришлось два раза писать одну и ту же вещь. Онъ разсказалъ о переговорахъ съ нимъ H. К. Михайловскаго и читалъ мн его письма.
Въ тотъ же день Петръ Филипповичъ снимался у Алекся Кирилловича Кузнецова, лучшаго тогда фотографа въ Чит. Съ кабинетнаго портрета, сдланнаго Кузнецовымъ, воспроизведенъ поздне портретъ И. Ф., изданный въ Кіев г-жею Водовозовой. Онъ вполн передаетъ обликъ П. Ф., какимъ онъ былъ въ то время.
Вечеръ мы провели въ дом Сухомлиныхъ, у которыхъ я остановилась, и пили чай у нихъ въ саду. Знакомая молодежь, узнавъ о прізд Якубовича, приходила его привтствовать, и вокругъ него образовалось большое общество.
Черезъ 10 лтъ мы встртились снова. Я находилась въ Одесс со своей семьей. Якубовичъ пріхалъ туда же на три дня для свиданія съ своей матерью, которую онъ сильно любилъ. Его пріздомъ ршилъ воспользоваться дамскій кружокъ по устройству литературныхъ вечеровъ. Было начало 1905 года. Періодъ банкетовъ смнился повсемстными частными литературными вечерами. Петръ Филипповичъ мужественно отбивался отъ предложенія А. М., которая достигла большого искусства въ организаціи подобныхъ собраній. Онъ дорожилъ каждой минутой, желая 3 дня, бывшіе въ его распоряженіи, провести съ матерью. Въ качеств послдняго довода онъ сослался на то, что, узжая изъ Петербурга, онъ не взялъ съ собою чернаго сюртука, но былъ сраженъ заявленіемъ, что въ магазинахъ даютъ платье напрокатъ. Я присутствовала при этомъ разговор и предложила П. Ф. сопровождать въ поискахъ магазина готоваго платья. Мы довольно долго колесили по улицамъ на извозчик, такъ какъ былъ праздничный день, и многіе магазины были заперты. Наконецъ, мы увидли большой складъ готоваго платья. П. Ф. зашелъ въ магазинъ и вскор вышелъ оттуда со сверткомъ въ рук.
Вечеромъ я видла его въ собраніи въ большомъ частномъ дом, когда онъ выступалъ передъ публикой, встртившей его горячо и сердечно. П. Ф. былъ нсколько блденъ и казался утомленнымъ. Читалъ онъ на память безъ книги одно изъ любимыхъ имъ стихотвореній Некрасова.
Спустя два года, мн пришлось быть въ Петербург проздомъ въ Финляндію, и мы случайно сошлись у знакомыхъ съ Розой едоровной и П. Ф. Онъ былъ бодръ и оживленъ, какъ и прежде, но жаловался мн на одышку и непорядокъ сердечной дятельности. Якубовичи жили тогда на дач по Варшавской ж. д., и я убждала П. Ф. воспользоваться лтомъ для отдыха, который былъ ему такъ необходимъ. Роза едоровна горячо поддерживала меня и, между прочимъ, говорила, что требуются громадныя усилія, чтобы заставить П. Ф. бросить работу и итти подышать свжимъ воздухомъ. Онъ, смясь, отвчалъ, что самъ намревался отдыхать на дач, но взялъ съ собой массу работы и теперь сидитъ за письменнымъ столомъ такъ же, какъ бывало въ Петербург.
Становилось грустно отъ его словъ. Страшила мысль, что, при полномъ невниманіи къ своему здоровью, П. Ф. не надолго хватитъ.
Поздне во время этого свиданія я спросила П. Ф., не пишетъ ли онъ что-нибудь новое, если проводитъ такъ много времени за письменнымъ столомъ. Онъ сказалъ на это, что въ Россіи не въ силахъ писать, что писалось только въ Сибири, въ Россіи же его покинуло вдохновеніе. Въ опроверженіе его словъ, я указала на стихотворенія, написанныя имъ по возвращеніи въ Россію, и на статьи его въ ‘Русскомъ Богатств’. Но онъ возразилъ, что за большія темы не въ состояніи приняться, такъ какъ все время его поглощено редакціонной работой, о которой онъ, тмъ не мене, отзывался съ великимъ терпніемъ и даже съ любовью.
Въ этотъ разъ было особенно тяжело разставаться. Казалось, что мы больше не увидимся.
Съ 1906 года моя переписка съ П. Ф. касалась исключительно длъ благотворенія, въ которыхъ онъ принималъ широкое участіе. Никто другой такъ легко и быстро не приходилъ на помощь товарищамъ, какъ онъ. Онъ умлъ привлекать жертвователей и изъ ихъ взносовъ организовалъ правильную поддержку больныхъ и безработныхъ вернувшихся ссыльныхъ. Если въ Москв изсякали источники, и я обращалась къ нему съ просьбой помочь тому или другому страдающему товарищу, онъ придумывалъ новые пути къ полученію матеріальныхъ средствъ и облегчалъ положеніе нуждающихся.
Теперь нтъ больше между нами этого талантливаго, сильнаго духомъ, безконечно добраго и мягкаго человка… Онъ былъ безупреченъ, и никто не могъ бы указать ни малйшаго пятна въ этой прозрачно чистой жизни. Онъ любилъ людей, какъ братьевъ, не исключая уголовныхъ заключенныхъ. Въ нихъ онъ чтилъ человческій образъ и умлъ среди наслоеній грязи и преступленій отыскать и показать міру черты, глубоко человчныя, а порой и порывы, полные благородства и справедливости. Его талантъ владлъ тайной соединять вншнюю красоту и глубину мысли съ идеальными чертами высокихъ гражданскихъ стремленій. Онъ находилъ живое наслажденіе въ упорномъ умственномъ труд, въ наивысшемъ напряженіи человческой мысли. Но русская жизнь не сберегла это чуткое сердце.