Николай Яковлевичъ Гротъ
въ очеркахъ, воспоминаніяхъ и письмахъ
товарищей и учениковъ, друзей и почитателей.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Министерства Путей Сообщенія (Товарищества И. Н. Кушнеревъ и К), Фонтанка, 117.
1911.
Воспоминанія гр. Л. Н. Толстого1).
1) Присланы Львомъ Николаевичемъ при нижеслдующей записочк уже посл отпечатанія этой части сборника. К. Г.
25 сентября 1910 года, Ясная Поляна.
Посылаю вамъ, уважаемый Константинъ Яковлевичъ, въ форм довольно длиннаго письма мои воспоминанія о вашемъ миломъ брат.
Естественно въ этихъ воспоминаніяхъ выступило, доле чмъ нужно было ярко, различіе нашихъ, моихъ съ Николаемъ Яковлевичемъ, взглядовъ на основные вопросы. Вспоминая свои отношенія съ Николаемъ Яковлевичемъ, я не могъ удержаться отъ того, чтобы не высказать то, что считалъ самымъ главнымъ въ нашемъ общеніи.
Съ совершеннымъ уваженіемъ Левъ Толстой.
Получилъ ваше письмо и часть сборника, посвященнаго памяти вашего брата. Вы совершенно врно предположили, что то, что вы мн посылаете, вызоветъ во мн воспоминаніе о миломъ Никола Яковлевич. Это самое случилось. Я прочелъ присланное и нынче утромъ, длая свою обычную утреннюю прогулку, не переставая думалъ о Никола Яковлевич. Постараюсь написать то, что думалъ.
Не помню какъ, черезъ кого и при какихъ условіяхъ я познакомился съ Н. Я., но помню очень хорошо то, что съ первой же встрчи мы полюбили другъ друга. Для меня, кром его учености, и, прямо скажу, несмотря на его ученость, Николай Яковлевичъ былъ дорогъ тмъ, что т же вопросы, которые занимали меня, занимали и его, и что занимался онъ этими вопросами не какъ большинство ученыхъ, только для своей кафедры, а занимался ими и для себя, для своей души.
Трудно ему было освобождаться отъ того суеврія науки, въ которомъ онъ выросъ и возмужалъ и въ служеніи которому пріобрлъ выдающійся мірской успхъ, по я видлъ, что его живая, искренняя и нравственная натура невольно, не переставая, длала усилія для этого освобожденія. Внутреннимъ опытомъ извдавъ всю узость и, по-просту, глупость матеріалистическаго жизнепониманія, несовмстимаго ни съ какимъ нравственнымъ ученіемъ,— Николай Яковлевичъ былъ неизбжно приведенъ къ признанію основой всего — духовнаго начала, и — въ вопросамъ объ отношеніи человка къ этому духовному началу, т. е. былъ приведенъ къ вопросамъ этики, которыми онъ и занимался послднее время все больше и больше.
Въ сущности вышло то, что Н. Я. сложнымъ и длиннымъ путемъ философской, научной мысли былъ приведенъ къ тому простому положенію, признаваемому каждымъ, хотя бы и безграмотнымъ русскимъ крестьяниномъ, что жить надо для души, а что для того, чтобы жить для души, надо знать, что для этого нужно и чего не нужно длать.
Отношеніе Н. Я. къ длу, по моему, было совершенно правильное, но, къ сожалнію, онъ никакъ не могъ освободиться отъ того, усвоеннаго имъ, какъ нчто нужное и цнное, научнаго балласта, который требовалъ своего использованія и, загромождая мысль, мшалъ ея свободному проявленію. Раздляя со всми ‘учеными’ суевріе о томъ, что философія есть наука, устанавливающая основы всхъ, всхъ другихъ истинъ, Н. Я., не переставая устанавливать эти истины, строилъ одну теорію за другой, не приходя ни къ какому опредленному результату. Большая эрудиція и еще большая гибкость и изобртательность его ума поощряли его къ этому. Главной же причиной безрезультатности этой работы было ложное, по моему мннію, установившееся среди научныхъ философовъ, раздлявшееся и Н. Я., убжденіе, что религія есть не что иное, какъ вра, въ смысл доврія тому, что утверждается тми или иными людьми, и что поэтому вра или религія не можетъ имть никакого значенія для философіи. Такъ что философія должна быть, если не враждебною, то совершенно независимою отъ религіи. Н. Я. вмст со всми научными философами не видлъ того, что религія-вра, кром того значенія догматовъ,— установленія слпого доврія къ какому-либо писанію,— въ которомъ она понимается теперь, иметъ еще другое, свое главное значеніе признанія и яснаго выраженія неопредлимыхъ, но всми сознаваемыхъ началъ (души и Бога), и что поэтому вс т вопросы, которые такъ страстно занимаютъ научныхъ философовъ, и для разршенія которыхъ строилось и строится безконечное количество теорій, взаимно противорчивыхъ и часто очень глупыхъ,— что вс эти вопросы уже многіе вка тому назадъ разршены религіей и разршены такъ, что перершать ихъ нтъ и не можетъ быть никакой надобности, ни возможности.
Н. Я., какъ и вс его сотоварищи философы, не видлъ этого, не видлъ того, что религія, не въ смысл тхъ извращеній, которымъ она везд подвергалась и подвергается, а въ смысл признанія и выраженія неопредлимыхъ, но всми сознаваемыхъ началъ (души и Бога),— есть неизбжное условіе какого бы то ни было разумнаго, яснаго и плодотворнаго ученія о жизни (такого ученія, изъ котораго только и могутъ быть выведены твердыя начала нравственности), и что поэтому религія, въ ея истинномъ смысл, не только не можетъ быть враждебна философіи, но что философія не можетъ быть наукой, если она не беретъ въ основу данныя, установленныя религіей.
Какъ ни странно это можетъ показаться для людей, привыкшихъ считать религію чмъ-то неточнымъ, ‘нетучнымъ’, фантастическимъ, нетвердымъ, науку же чмъ-то твердымъ, точнымъ неоспоримымъ, въ дл философіи выходитъ какъ разъ наоборотъ.
Религіозное пониманіе говоритъ: есть прежде всего и несомннне всего извстное намъ неопредлимое нчто, нчто это есть наша душа и Богъ. Но именно потому, что мы знаемъ это прежде всего и несомннне всего, мы уже никакъ не можемъ ничмъ опредлить этого, а вримъ тому, что это есть и что это — основа всего, и на этой-то вр мы и строимъ уже все наше дальнйшее ученіе. Религіозное пониманіе изъ всего того, что познаваемо человкомъ, выдляетъ то, что не подлежитъ опредленію, и говоритъ объ этомъ: ‘я не знаю‘. И такой пріемъ по отношенію къ тому, что не дано знать человку, составляетъ первое и необходимйшее условіе истиннаго знанія. Таковы ученія Зороастра, браминовъ, Будды, Лао-Тзе, Конфуція, Христа. Философское же пониманіе жизни, не видя различія или закрывая глаза на различія между познаніемъ вншнихъ явленій и познаніемъ души и Бога, считаетъ одинаково подлежащими разсудочнымъ и словеснымъ опредленіямъ химическія соединенія и — сознаніе человкомъ своего ‘я’, астрономическія наблюденія и вычисленія и — признаніе начала жизни всего, смшивая опредляемое съ неопредляемымъ, познаваемое съ сознаваемымъ, не переставая строить фантастическія, отрицаемыя одна другою, теоріи за теоріями, стараясь опредлить неопредлимое. Таковы ученія о жизни Аристотелей, Платоновъ, Лейбницевъ, Локковъ, Гегелей, Спенсеровъ и многихъ и многихъ другихъ, имя же имъ легіонъ. Въ сущности же, вс эти ученія представляютъ изъ себя или пустыя разсужденія о томъ, что не подлежитъ разсужденію,— разсужденія, которыя могутъ называться философистикой, но не философіей, не любомудріемъ, а любомудрствованіемъ, или плохія повторенія того, что по отношенію нравственныхъ законовъ выражено гораздо лучше въ религіозныхъ ученіяхъ.
Да, какъ ни странно это моліетъ показаться людямъ, никогда не думавшимъ объ этомъ, пониманіе жизни какого бы то ни было язычника, признающаго необъяснимое начало всего, олицетворяемое имъ въ какомъ бы то ни было идол,— какъ бы неразумны ни были его понятія объ этомъ необъяснимомъ начал,— такое пониманіе жизни все-таки несравненно выше жизнепониманія философа, не признающаго неопредлимыхъ основъ познанія. Религіозный язычникъ признаетъ нчто неопредлимое, вритъ, что оно есть и есть основа всего, и на этомъ неопредлимомъ, хорошо или дурно, строитъ свое пониманіе жизни, подчиняется этому неопредлимому и руководится имъ въ своихъ поступкахъ. Философъ же, пытаясь опредлить то, что опредляетъ все остальное и потому не можетъ быть опредлено, не иметъ никакого твердаго основаніи ни для построенія своего пониманія жизни, ни для руководства въ своихъ поступкахъ.
Оно и не можетъ быть иначе, такъ какъ всякое знаніе есть установленіе отношеній между причинами и слдствіями, цпь же причинъ безконечна, и потому явно, что изслдованіе извстнаго ряда причинъ въ безконечной цпи не можетъ быть основой міросозерцанія.
Какъ же быть? Гд же взять ее? Разсужденіе, т. е. дятельность ума не даетъ такой основы. Нтъ ли у человка еще другого, кром разсудочнаго, познанія? И отвтъ очевиденъ: такое, совсмъ особенное отъ разсудочнаго, независимое отъ безконечной цпи причинъ и послдствій, познаніе каждый знаетъ въ себ. Познаніе это есть сознаніе своего духовнаго ‘я’.
Когда человкъ непосредственно, самъ находитъ это независимое отъ цни причинъ и слдствій познаніе, онъ называетъ это сознаніемъ, когда же онъ находитъ это общее всмъ людямъ сознаніе въ религіозныхъ ученіяхъ, онъ называетъ это познаніе, въ отличіе отъ познанія разсудочнаго, врою. Таковы вс вры, отъ древнйшихъ до новйшихъ. Сущность всхъ ихъ въ томъ, что, несмотря на т, часто нелпыя, формы, которыя он приняли въ своемъ извращеніи, он все-таки даютъ воспринимающему ихъ такія независимыя отъ цпи причинъ и послдствій основы познанія, которыя одн только и даютъ возможность разумнаго міросозерцанія. Такъ что научный философъ, не признающій религіозныхъ основъ, неизбжно поставленъ въ необходимость, вращаясь въ безконечной цпи причинъ, отыскивать воображаемую и невозможную причину всхъ причинъ. Религіозный же человкъ сознаетъ эту причину всхъ причинъ, вритъ въ нее, и, вслдствіе этого, иметъ твердое пониманіе жизни и такое же твердое руководство для своихъ поступковъ. Научный же философъ не иметъ и не можетъ имть ни того, ни другого.
На дняхъ ученый профессоръ объяснялъ мн, какъ теперь уже вс душевныя свойства сведены къ механическимъ причинамъ,— ‘еще только сознаніе не совсмъ объяснено’, говорилъ съ поразительной наивностью ученый профессоръ. ‘Мы знаемъ ужъ всю машину, только еще не совсмъ знаемъ, чмъ и какъ она приводится въ движеніе’. Удивительно! Не сведено еще къ механическимъ процессамъ только (очень хорошо это ‘только’) сознаніе. Не сведено еще, но профессоръ, очевидно, увренъ, что вотъ-вотъ на-дняхъ получится свдніе о томъ, что какой-нибудь профессоръ Шмитъ изъ Берлина или Оксенбергъ изъ Франкфурта открылъ механическую причину сознанія, т. е. Бога въ душ человка. Разв не очевидно, что старушка, врующая въ матушку казанскую Царицу небесную, не только нравственно, но умственно несравненно выше этого ученаго профессора?
Извините меня, Константинъ Яковлевичъ, что я такъ постарчески разболтался. Въ оправданіе могу сказать только то, что предметъ этотъ, а именно ложное понятіе о значеніи религіи, столь распространенное среди нашего такъ называемаго образованнаго общества, всегда занималъ меня, занимаетъ и теперь, занималъ и тогда, когда мы дружили съ Николаемъ Яковлевичемъ. Помню, что я указалъ ему на это его, по моему мннію, раздляемое и всми людьми науки, ложное пониманіе значенія религіи. Не помню, въ какой именно форм я высказывалъ ему эти мысли,— вроятно, не въ той, въ которой я высказываю ихъ теперь, но помню, что высказывалъ ему ихъ, и что онъ боле или мене соглашался со мной.
Думаю, что мы съ Николаемъ Яковлевичемъ, хотя и по разнымъ радіусамъ, но оба шли къ тому одному центру, который соединяетъ всхъ и, что мы оба сознавали это, и потому наши дружескія отношенія никогда не прерывались. И я радъ случаю съ искренней любовью вспомнить объ этомъ не только умственно даровитомъ, но что дороже всего, сердечно добромъ и искреннемъ человк.
18 сентября 1910 г.
Кочеты.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
