Тни стараго ‘Современника’.
Тни стараго ‘Современника’.
Изъ воспоминаній о Н. А. Некрасов.
Изъ воспоминаній о Н. А. Некрасов.
I.
II.
Елисей Колбасинъ.
‘Современникъ’, кн. VIII, 1911
Из воспоминаний о Н. А. Некрасове, Колбасин Елисей Яковлевич, Год: 1911
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Съ Некрасовымъ я познакомился въ 1850 г. То было время вполн реакціонное. Общественный застой давалъ себя чувствовать во всемъ: онъ отражался на положеніи журналистики, на обострившихся формахъ крпостного произвола, на процвтаніи военныхъ поселеній и на утонченности военной дисциплины. Тогда говорили: если полкъ или эскадронъ отнятъ у командовавшаго имъ за жестокость обращенія, то есть надежда на скорое возвращеніе потеряннаго мста, по если отняли начальствованіе за ‘преступную мягкость’ по отношенію къ подчиненнымъ, то нельзя ожидать никогда полученія потеряннаго.
Съ цлью поступить въ университетъ я пріхалъ въ Петербургъ изъ провинціи, гд имлъ возможность вдоволь наглядться на прелести крпостного права, военныхъ поселеній и наслушаться разсказовъ о доблестныхъ дяніяхъ и энергическихъ расправахъ бывшихъ земскихъ и уздныхъ судовъ. Съ вншней стороны въ провинціи, по-видимому, царила тишь, да гладь, большая часть, такъ называемаго, общества была уврена въ существованіи и Божьей благодати, хотя, конечно, не было и намека на дйствительное общественное благоденствіе. Странное и любопытное для историка явленіе: казалось, все стоитъ такъ прочно и несокрушимо, такъ глубоко пустилъ корни существующій устой, государственное устройство охватило такой всеобъемлющей стью вс человческія отношенія, что шагу нельзя было сдлать, не наткнувшись на заставы, шлагбаумы и параграфы всевозможныхъ регламентовъ. Общество самодовольно купалось въ мутныхъ водахъ этого мертваго моря, не допуская даже мысли, что оно когда-нибудь изсякнетъ подъ вешними лучами проглянувшаго солнца. А, между тмъ, не прошло посл того и нсколькихъ лтъ, какъ до дна всколебалось все это море, или, врне, болото, расцвла новая жизнь, закипла оживленная дятельность.
Быстро я освоился съ петербургской жизнью. Сдавая экзаменъ для поступленія въ университетъ (этотъ экзаменъ былъ необходимъ, несмотря на то, что имлся аттестатъ объ окончаніи гимназическаго курса), я былъ пораженъ, когда профессоръ-академикъ Никитенко, спросилъ меня:— ‘что, попрежнему, у васъ свирпствуетъ Зеленецкій?’.— ‘Свирпствуетъ,— отвчалъ я, зная хорошо профессора я цензора Зеленецкаго, потому что онъ, во-первыхъ, являлся на наши гимназическіе экзамены (мы проходили риторику, стихосложеніе и курсъ исторіи русской литературы по его бездарнымъ учебникамъ), и кром того, онъ былъ мн извстенъ, какъ цензоръ, въ рукахъ котораго побывала моя первая напечатанная повсть, гд одинъ изъ героевъ назывался Гурьевъ. Зеленецкій, увидвъ эту фамилію, пришелъ въ ужасъ и сталъ кричать, что я хочу погубить его, лишить мста не только цензорскаго, но и профессорскаго, давая своему герою имя бывшаго министра при Александр I, Гурьева. Краснымъ карандашемъ усердный цензоръ подписалъ на рукописи: ‘окрестить героя именемъ Горскаго, ибо подъ таковымъ именемъ не былъ извстенъ ни одинъ славный гражданинъ, ниже знаменитый полководецъ’.
Наблюденія мои надъ университетской и вообще петербургской жизнью были далеко не утшительны. Въ столиц, какъ и въ провинціи, вс учрежденія были скованы стальными путами того же режима.
Любовь къ литератур влекла меня въ литературный кружокъ, и боле всего я жаждалъ познакомиться съ Тургеневымъ и Некрасовымъ. О послднемъ ужо и тогда ходили въ провинціи и столиц цлыя легенды. Никто изъ современныхъ русскихъ поэтовъ не интересовалъ такъ тогдашнюю русскую молодежь, какъ авторъ ‘Нравственнаго человка’, ‘Современной оды’, ‘Когда изъ мрака заблужденья’, ‘Пьяницы’, и особенно ‘Родины’. Да и могло ли сколько- нибудь чуткое сердце не отозваться на эти первые аккорды глубоко самобытной поэзіи, аккорды, полные надрывающей грустя, гд каждое слово прочувствовано и выстрадано. Въ этихъ стихахъ звучали чувства, до тхъ поръ почти чуждыя русскимъ поэтамъ. Энергическіе порывы демократа-поэта поразили всю мыслящую публику. Студентъ П. познакомилъ меня съ Тургеневымъ, но замтилъ при этомъ, что на знакомство съ Некрасовымъ трудно расчитывать, потому что онъ, П., за все свое четырехлтнее пребываніе въ Петербург имлъ только одинъ разъ возможность видть Н. Некрасова, а, главное, поэтъ — мрачный по характеру и далеко не симпатичный человкъ, въ подтвержденіе чего тутъ же разсказано было нсколько ходившихъ въ обществ легендъ. Разумется, все это приводило меня въ отчаяніе, меня огорчала невозможность лично узнать Некрасова, а кром того, и гораздо боле,— разочарованіе въ любимомъ поэт, О немъ я слышалъ невыгодные толки даже со стороны страстныхъ поклонниковъ его произведеній, какъ, напр., М., знавшаго наизусть вс напечатанныя и ненапечатанныя стихотворенія молодого поэта. Но дйствительность скоро разсяла вс эти затрудненія и сомннія.
Тургеневъ какъ-то прихворнулъ и записочкой пригласилъ меня къ себ, прося написать подъ его диктовку разборъ какой-то книжонки для ‘Современника’. По окончаніи работы онъ оставилъ меня обдать съ нимъ. Столъ былъ накрытъ на два куверта, по раздался звонокъ, и въ комнату вопіетъ человкъ средняго роста, съ блдножелтымъ лицомъ, съ глазами проницательными и очень оживленными. Онъ шелъ нсколько неровной и перевалистой походкой. Это быль Некрасовъ. Онъ былъ тогда безъ бороды, съ тщательно выбритымъ подбородкомъ и маленькими усами. Свжія лайковыя перчатки дополняли его изящный до изысканности костюмъ.
Я былъ внутренно удивленъ и озадаченъ, такъ какъ почему-то представлялъ себ нашего поэта растрепаннымъ и неряшливымъ, съ львиной головой, врод Мирабо. Когда Тургеневъ представилъ меня ему, онъ заговорилъ самымъ ласковымъ, слегка разбитымъ голосомъ, въ которомъ, однако, иногда прорыва, лисъ такія мужественныя ноты, какихъ никогда нельзя было встртить въ женственно-мягкомъ голос Тургенева. Можетъ быть, и здсь сказывалось глубокое различіе ихъ характеровъ.
Послдовали многочисленныя встрчи съ поэтомъ. Время шло, и я узнавалъ Некрасова все ближе. Этому способствовало то обстоятельство, что Николай Алексевичъ предложилъ мн постоянное сотрудничество въ его журнал въ отдл библіографіи: мн порученъ былъ разборъ новыхъ книгъ. Некрасовъ тогда находился въ полномъ разгар своей журнальной дятельности. Ему было тогда около тридцати лтъ, онъ работалъ много и усидчиво. Несмотря на давленія со стороны цензуры ‘Современникъ’ продолжалъ считаться самымъ свжимъ и жизненнымъ органомъ русской печати. Поэтъ неутомимо боролся съ цензорами, съ цензурнымъ управленіемъ, и только въ оффиціальныхъ случаяхъ онъ посылалъ для объясненія къ министру народнаго просвщенія Ивана Ивановича Панаева въ качеств отвтственнаго редактора ‘Современника’.
Капитальныхъ и хорошихъ статей цензора систематически не пропускали или искажали до неузнаваемости. Произволъ цензоровъ доходилъ до анекдотическихъ крайностей. Курьезы, собранные въ ‘Очеркахъ по исторіи русской цензуры’ г. Скабичевскимъ, составляютъ малую каплю въ мор безчисленныхъ курьезовъ того же рода: такъ обильны ими были т памятные годы! Красовскій, Фрейгангъ, Ахматовъ и имъ подобные свирпствовали такъ спокойно и беззастнчиво, какъ будто бы они совершали священнодйствіе. Много энергіи на неравную борьбу тратилъ Некрасовъ въ эти годы. Онъ злился, ссорился съ цензорами, то грозилъ имъ, то ласкалъ, закармливая отличными обдами. Случалось, что цензору не понравится заглавіе какой-нибудь повсти или статьи, и онъ преспокойно приказываетъ выбросить изъ номера журнала набранную уже статью. Николай Алексевичъ не поддавался: то придумывалъ онъ новое заглавіе статьи и вступалъ въ переговоры съ цензоромъ, убждая послдняго также сдлать скидку, оставить въ цлости все остальное (маневръ этотъ частенько удавался), то, въ случа неудачныхъ переговоровъ, Некрасовъ со скрежетомъ зубовнымъ, передлывалъ статью, убждая цензора не трогать середины и конца, или оставить въ первоначальномъ вид начало и средину, удовлетворившись импровизированнымъ концомъ. Памятный сотрудникамъ ‘Современника’ старшій конторщикъ Карлъ Ивановичъ Вульфъ безпрерывно бгалъ отъ Некрасова къ цензору. Каждый мсяцъ Вульфъ долженъ былъ посвящать подобной бготн три или четыре дня. Наконецъ, выходилъ въ свтъ No ‘Современника’ въ изящной обложк сиреневаго цвта съ картинкой ‘Парижскихъ модъ’ и искусно подстриженными повстями, стихотвореніями, переводными статьями. Эта модная картинка очень характерна. Когда какой-нибудь близкій знакомый Некрасова подшучивалъ надъ такимъ страннымъ прибавленіемъ къ серьезному журналу, поэтъ говорилъ: ‘Нельзя, отецъ, иначе. Вдь я знаю, что если только мн вздумается исключить изъ моего журнала эту чушь, то ‘Современникъ’ сразу лишится половины своихъ подписчиковъ. Не я виноватъ, что у русской публики такіе вкусы, вотъ подождите, ‘Современникъ’ пуститъ корни поглубже, тогда мы и выбросимъ этотъ соръ’. Это общаніе было впослдствіи исполнено.
Часто выпускъ былъ уже напечатанъ, и бумажныя горы свжихъ журналовъ лежали въ какомъ-нибудь углу типографіи или редакціи, какъ вдругъ налетали, подобно гроз, какія-нибудь новыя придирки со стороны цензуры. Хорошо еще, если No не былъ брошюрованъ.
Въ подобныхъ случаяхъ Некрасовъ не могъ сдерживать своей ярости. Случалось, что номеръ былъ уже готовъ къ выходу въ свтъ, какъ вдругъ получалась какая-нибудь замтка или статья отъ какой-нибудь ‘значительной особы’. Такія особы время отъ времени удостаивали ‘Современникъ’ такими предложеніями, отвергнуть которыя не было никакой возможности. Все пріостанавливалось, и выходъ въ свтъ журнала страшно запаздывалъ. Нердко январскій номеръ ‘Современника’ выходилъ въ феврал и т. п..
Твердый до отважности, но не чуждый житейской ловкости характеръ Некрасова длался упорнымъ и терялъ свою гибкость. Поглощенный своей журнальной борьбой, находясь постоянно въ мрачномъ и нервно-раздраженномъ состояніи духа, терзаемый домашними воспоминаніями и общимъ положеніемъ длъ, онъ пренебрегалъ мелочами жизни, не имвшими непосредственнаго отношенія къ тому, что было полезно для его дла. Онъ презиралъ свтскую толпу и пользовался ею только тогда, когда ему представлялась существенная выгода для того же дла, которому онъ посвящалъ вс свои силы. На людей, въ полномъ смысл, во всхъ отношеніяхъ безполезныхъ, которыми кишитъ образованное и полуобразованное общество, онъ не обращалъ ни малйшаго вниманія, мало заботясь объ ихъ мнніи. Отсюда много задтыхъ амбицій, уязвленныхъ самолюбій, сплетни, ядовитые пересуды. Когда разные поэтики и авторы повстей и статей, не узнавшіе въ печати своихъ произведеній, нападали словесно и письменно на журналиста Некрасова, онъ угрюмо и сурово отмалчивался. Ему приходилось подвергаться новой пытк со стороны своихъ маленькихъ самолюбивыхъ собратій. Хоръ этихъ пигмеевъ былъ, въ сущности, страшне цензуры, они рвали въ клочки доброе имя Некрасова, разнося слухи, что гуманистическій поэтъ нарочно сокращаетъ статьи, чтобы меньше платить за нихъ. Были такіе молодцы, по преимуществу далеко стоявшіе отъ редакціи, которые не обинуясь говорили, что Некрасовъ задался спеціальной цлью разбогатть на счетъ бдныхъ авторовъ. Всякій, близко стоявшій къ литературнымъ кружкамъ, знаетъ, какой страшный вредъ могутъ незамтно причинить крупному человку вс эти Мэвіи, Нонотты, Фрероны, такъ геніально олицетворенные мастерской кистью Дидро въ образ племянника Рамо.
Некрасовъ продолжалъ относиться къ этимъ господамъ съ суровымъ презрніемъ, а они взводили на него новыя и новыя клеветы. Въ этомъ драматическомъ положеніи нашего поэта кроется вся тайна пущенныхъ про него грязныхъ легендъ. Одинъ изъ нашихъ поэти- ковъ, не хочу пока назвать его по имени, разсказывалъ въ большомъ обществ въ моемъ присутствіи, что Некрасовъ обсчитываетъ даже свою прислугу и говоритъ, что высшее торжество ума состоитъ въ умніи общелкать своего ближняго. Вотъ какія клеветы можетъ создавать праздная болтовня свтскаго балагура. Этотъ поэтикъ просто болталъ безъ всякаго злостнаго умысла, желая быть интереснымъ разсказчи комъ въ литературномъ мір, а, между тмъ, подобныя выдумки распространялись по всему обществу и пускали свои ядовитые корни.
Даже могильная доска не спасаетъ памяти великаго поэта отъ людскихъ клеветъ. Недавно одна свтская барыня говорила мн: ‘Я обожаю стихи Некрасова, но какъ печально, что онъ заскалъ своихъ крпостныхъ людей’. А вдь на Руси подобныхъ барынь и барановъ много, они не хотятъ взять на себя трудъ обратиться къ достоврнымъ источникамъ и, на основаніи темныхъ слуховъ и сплетенъ, произносятъ смертный приговоръ надъ памятью поэта. Да и утшительно знать, что Некрасовъ былъ дурной человкъ: ‘если ужъ такіе знаменитые проповдники-гуманисты, какъ Некрасовъ, въ жизни не слдовали своимъ принципамъ, то чего требовать отъ меня, гршнаго?’.
Некрасовъ не могъ заскать своихъ крпостныхъ, потому что онъ никогда не имлъ ихъ. Шестнадцати лтъ отроду онъ бросилъ родительскій домъ, прибылъ въ Петербургъ и почти безъ пріюта таскался по петербургскимъ трущобамъ. Я самъ слышалъ отъ Некрасова разсказы объ этомъ період его жизни. Бывали тогда такіе тяжелые для него мсяцы, что онъ ежедневно отправлялся на Снную площадь, и тамъ за 5 копекъ или за кусокъ благо хлба писалъ крестьянамъ письма, прошенія, а, въ случа неудачи на площади, отправлялся въ казначейство, чтобы расписываться за неграмотныхъ и получать за это нсколько копекъ.
Какую сильную душу долженъ былъ имть этотъ уличный скиталецъ, гордо не хотвшій возвратиться въ отцовскіе хоромы, какъ упорно онъ долженъ былъ врить въ свои силы, чтобы окончательно не пасть.
Но, конечно, эти годы не могли пройти для юноши совершенно безслдно. Страшная обстановка, среди которой онъ провелъ первые годы своей молодости, отразилась на немъ и физически, и нравственно. Онъ подорвалъ свое здоровье и не могъ выступить на поле жизненной дятельности съ той нравственной свжестью и чистотой, съ тми здоровыми и непочатыми силами, какими отличался блестящій кружокъ русскихъ гегельянцевъ, группировавшихся вокругъ Станкевича, Герцена, Бакунина, Тургенева и др.
Но, несмотря на это, онъ, можетъ быть, всхъ ихъ превосходилъ смлой увренностью въ своихъ силахъ и неукротимой энергіей. Странно, почему русская публика такъ мало понимаетъ личность нашего поэта, когда она цликомъ выразилась въ его поэзіи. Въ этомъ отношеніи его ‘Рыцарь на часъ’ можетъ лучше освтить его нравственный обликъ, чмъ всевозможные отдльные факты изъ его жизни. Нетрудно понять это сердце, полное огня, благородныхъ стремленій, жажды широкой дятельности, соединенное съ проницательнымъ, тонкимъ и неподкупнымъ умомъ.
Но эта прекрасная натура была поставлена въ ужасающія условія, среди которыхъ заглохла бы всякая мене выдающаяся личность. Трудно представить себ что-нибудь ужасне того нравственнаго ада, которымъ окружилъ бднаго ребенка его отецъ. Объ этомъ могутъ составить понятіе только люди, лично слыхавшіе отъ Некрасова объ его дтств. Что же касается до умственной стороны поэта, то она также не могла быть удовлетворена. Несмотря на вс свои старанія, юноша не могъ получить сколько-нибудь основательнаго и полнаго образованія. Вырвавшись изъ ада крпостничества, онъ попалъ въ другой адъ, въ среду петербургскаго уличнаго пролетаріата, и это раньше, чмъ у поэта усплъ сформироваться его нравственный складъ, раньше, чмъ у него успли образоваться руководящія убжденія, опредленные идеалы. И, несмотря на это, онъ не погибъ. Омутъ, окружавшій его, коснулся его только съ вншней стороны. Черты характера, пріобртенныя имъ въ эти ужасные годы, постепенно сглаживались. Всякому, близко знавшему Некрасова, извстно, что характеръ Некрасова съ годами становился лучше и чище. Это въ особенности выразилось въ послдніе годы его жизни. Только одна черта, на сколько мн извстно, не покидала его до конца жизни: недовріе и мрачно-ироническій скептицизмъ по отношенію къ людямъ. Но зато онъ съ удивительной проницательностью умлъ угадывать и оцнивать людей дйствительно высоко стоящихъ въ умственномъ или нравственномъ отношеніи.
Знаменитое стихотвореніе ‘Родина’ представляетъ собою задушевную скорбную исповдь объ юношескихъ лтахъ Некрасова. Не чернилами, а кровью писалась эта исповдь въ тотъ моментъ, когда поэтъ отъ горя и бдности хотлъ броситься въ Неву. Такимъ образомъ, она была написана въ Петербург, хотя авторъ излагаетъ ее въ форм впечатлній возвращенія на родину. Замчу здсь, кстати, что до 1855 и 1856 годовъ Некрасовъ довольно часто, подъ вліяніемъ злобы и негодованія, самъ разсказывалъ мрачные эпизоды изъ своей жизни. Впослдствіи, сколько мн извстно, онъ этого избгалъ, но на всю жизнь сохранилъ глубокое нерасположеніе къ своему деспоту-отцу. Помню, какъ одинъ разъ вышеупомянутый Вульфъ принесъ съ почты вмст съ другими посылками какой-то небольшой коробокъ, вскрылъ его и подалъ Николаю Алексевичу шитую шелками турецкую феску, въ которой лежало незапечатанное письмо. Некрасовъ прочиталъ письмо и поблднлъ, какъ смерть.
‘Прочтите, это пишетъ виновникъ моей жизни’,— произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, сунувъ мн посланіе въ руки. Письмо это было написано слезнымъ и заискивающимъ тономъ. Отецъ, прокутившій большое родовое состояніе, просилъ у сына прислать ему нсколько рублей.
‘Пошлите изъ конторы этому гнусному сластолюбцу пятьдесятъ рублей’,— произнесъ Некрасовъ, обращаясь къ Вульфу,— ‘а феску отдайте кому хотите, чтобы она не напоминала мн о прежней грязи’. Исполнительный Вульфъ схватилъ коробку съ феской и исчезъ за дверью. Весь этотъ день Некрасовъ былъ въ мучительно печальномъ настроеніи духа и разсказывалъ мн многія главы изъ тяжелой и мрачной повсти своей прежней жизни…
Ни одинъ изъ русскихъ поэтовъ не любилъ такъ страстно и беззавтно своей матери, какъ Некрасовъ. Нелюбовь къ отцу, виновнику несчастій матери и всей семьи, онъ выкупалъ какимъ-то фанатическимъ боготвореніемъ матери. Въ разсказахъ того памятнаго мн дня онъ изобразилъ ее такими яркими, чудесными красками, что она до сихъ поръ рисуется въ моемъ воображеніи, какъ живая. Я тогда же замтилъ ему, что онъ можетъ написать о ней цлую поэму. Онъ вспослдствіи пытался это сдлать, но ограничился набросками съ большими пропусками въ романической исторіи ея жизни, кончившейся такъ печально-трагически. Мн кажется, что у сына, несмотря на все его священное озлобленіе противъ домашняго тирана-крпостника, не хватило нравственныхъ силъ представить отца въ настоящемъ свт.
Такъ какъ зашла уже рчь о жгучей страстности натуры нашего поэта, къ которому ни въ какомъ случа не могъ быть примненъ стихъ:
И ненавидимъ мы и любимъ мы случайно,
то я разскажу слдующій эпизодъ его жизни:
Некрасовъ былъ долго и безнадежно влюбленъ въ одну очень хорошую женщину. Одинъ разъ, когда поэтъ перезжалъ съ ней черезъ Волгу въ довольно многолюдномъ обществ, она на страстныя нашептыванія поэта съ досадой отвчала: ‘Вс вы, господа, фразеры, на словахъ готовы на вс жертвы, а на самомъ дл умете только разглагольствовать. Вотъ вы, Богъ знаетъ, что говорите, однако, не броситесь изъ-за меня въ воду’. При послднихъ ея словахъ Некрасовъ со всего размаху бросился изъ лодки въ Волгу почти на средин ея теченія и не умя плавать. Съ великимъ трудомъ удалось спасти утопавшаго поэта. Но эта недоступная женщина сумла оцнить Некрасова и наградила его продолжительной любовью, которая составляетъ самыя свтлыя страницы въ мрачной жизни нашего поэта.
Бывали въ жизни Некрасова такія минуты, когда его правдивая душа изливалась въ признаніяхъ всякаго рода, не щадя своего самолюбія и не щадя и не скрывая своихъ нравственныхъ пятенъ- Въ одинъ ихъ сумрачныхъ петербургскихъ вечеровъ, онъ, сидя въ своемъ большомъ и комфортабельномъ кабинет, сказалъ мн, что этотъ вечеръ напоминаетъ ему другую обстановку и другое время. Голодный и озлобленный, присталъ онъ къ одной гувернантк, встрченной имъ въ какомъ-то магазин, такъ упорно и настойчиво добиваясь взаимности, что молодая двушка посл двухмсячныхъ колебаній сдалась ему. Она оставила выгодное мсто въ богатомъ дом и поселилась съ нимъ въ двухъ комнатахъ на Малой Мщанской. У нея оказались денежки и много золотыхъ вещей. Некрасову тогда было 19 лтъ, а ей — 18. Наши влюбленные зажили припваючи, но финансы скоро истощились, и квартирная хозяйка грозила выбросить ихъ на улицу. И онъ, и она бросились искать работы, но ея нигд не находилось. Она, согртая любовью, была пока весела, но поэтъ по цлымъ днямъ таскался по Петербургу и ночью не возвращался домой. Пошли сцены, слезы и упреки.
Парочка разсталась самымъ недружелюбнымъ образомъ- Спустя годъ, поэтъ увидлъ на Невскомъ проспект, у подъзда Англійскаго магазина, какъ изъ блестящей кареты выпорхнула дама. Онъ узналъ ее, это была она — гувернантка. Онъ протянулъ къ ней руки. Горделиво окинувъ его взглядомъ, она взбжала по лстниц въ магазинъ. Несмотря на холодъ, онъ, неподвижно прижавшись къ подъзду, ждалъ ея выхода. Долго не выходила она, очевидно, съ цлью избжать встрчи. Наконецъ, она показалась, красивая, нарядная и надушенная. Замтивъ Некрасова, она презрительно взглянула на него и быстро вскочила въ каретную дверцу. Карета покатилась. Онъ слъ на извозчика и веллъ ему не отставать отъ кареты. Пріхали и остановились въ одно время. Дама опять замтила его. Некрасовъ хотлъ сказать ей нсколько словъ, но парадный швейцаръ захлопнулъ дверь почти передъ его носомъ. Поэтъ вступилъ въ дружескую бесду съ кучеромъ, и узналъ, что здсь живутъ какія-то титулованные бары, а это пріхала гувернантка ихъ дтей. Съ этого дня, какъ неотступная тнь, преслдовалъ ее поэтъ. Случалось, что она выходила съ дтьми на прогулку, и тогда подходить было неловко, случалось, что она выходила гулять одна и кокетливо исчезала передъ его глазами. Съ ловкостью обиженной женщины она уклонялась отъ встрчи съ нимъ. Но очевидно было только одно: прежнее чувство въ ней еще не угасло, и его только поддразнивали. Возродившаяся страсть разгоралась все сильне, и его упорныя преслдованія длались все неотвязне. Недли шли, и, наконецъ, состоялось объясненіе съ обихъ сторонъ, потомъ другое, третье. Кончилось тмъ, что они снова очутились на маленькой квартирк, но гораздо боле комфортабельной, чмъ прежняя. Оставивъ богатое мсто, она принесла съ собою дорогіе костюмы, цнныя вещицы и деньги. Она не жалла о потерянномъ и шутливо прицпила къ обоямъ своей комнаты аттестатъ, полученный ею отъ прежнихъ хозяевъ. Опять пошло веселье, ужины, театры, но скоро средства опять истощились. Въ двери стучались кредиторы. Вс вещи были уже заложены. Наступило время унынія, и поэтъ попрежнему сталъ сумрачно избгать своей квартиры, искалъ грошевыхъ работъ и рдко возвращался ночевать домой. Они разстались. Молча вышли они на улицу и, не сказавъ даже другъ другу — ‘прощай’, разошлись въ разныя стороны. Прошло почти семь лтъ. Онъ встртилъ ее въ третій разъ, веселую и нарядную, но, Боже! Этотъ смхъ и нарядный костюмъ были хуже слезъ и лохмотьевъ. Она была пьяна, она была публичной женщиной. Весь этотъ разсказъ Некрасовъ мн передалъ глухимъ и отрывистымъ голосомъ. Онъ не смотрлъ мн въ лицо, и руки его замтно дрожали. Въ другой разъ, когда я, по обыкновенію, пришелъ вечеромъ къ Некрасову, то, между прочими сообщеніями, сказалъ ему, что вчера студенты похоронили магистра историческихъ наукъ, какого-то Македонскаго. ‘Вчера? Кто это вамъ солгалъ?’ — проговрилъ чуть не со скрежетомъ зубовъ Некрасовъ. Я объяснилъ ему, что слышалъ это отъ поэта Щербина, товарища покойника по харьковскому университету. ‘Отъ какой болзни онъ умеръ?’ — допрашивалъ Некрасовъ.— ‘Кажется, отъ чахотки. Онъ жилъ въ такой бдности, что хоронили его на деньги, собранныя по подписк’,— объяснялъ я, не подозрвая, что каждое мое слово было кинжаломъ для сердца Некрасова.
— ‘Я зналъ этого человка, этого Македонскаго’,— произнесъ Некрасовъ мрачнымъ и глухимъ голосомъ, столь хорошо мн извстнымъ, прерывисто вырывавшимся изъ груди его въ минуты душевнаго возбужденія. Некрасовъ продолжалъ:
— ‘Это былъ хорошій и умный человкъ. Работалъ онъ у меня въ журнал довольно долго. Постоянно мы съ нимъ были въ добрыхъ отношеніяхъ, ни разу не пробжала между нами черная кошка. Но одинъ разъ пришелъ онъ ко мн поздно вечеромъ и повелительно потребовалъ выдать ему тотчасъ деньги, причитающіяся ему за его труды для ‘Современника’. Я денегъ не далъ, потому что касса была пуста. Онъ ушелъ и съ тхъ поръ прекратилъ сношенія со мною и ‘Современникомъ’. Долго-долго спустя, онъ пришелъ ко мн опять поздно вечеромъ, когда я сидлъ одинъ за работой, и заявилъ мн, что онъ написалъ для ‘Современника’ повсть, которую желаетъ мн прочесть. Я удивился, зная, что онъ никогда ничего не писалъ по беллетристик. Я оставилъ свою работу и началъ слушать его поветъ. Въ этой, довольно объемистой, повсти изображался страшно бдный вдохновенный сотрудникъ и богачъ-журналистъ, эксплоатировавшій его. Нетрудно было понять, что онъ рисовалъ себя и меня въ колоссально преувеличенномъ вид. Когда кончилось чтеніе, онъ холодно спросилъ меня, напечатаю ли я его повсть въ ‘Современник’. Я отвчалъ рзкимъ, но откровеннымъ тономъ: ‘Напечаталъ бы съ удовольствіемъ, но въ повсти не видно ни капли таланта’. Онъ засмялся, взялъ шапку и ушелъ, довольный своей местью. Онъ съ такой поспшностью удалился, что я едва усплъ сказать ему, чтобы онъ зашелъ въ контору и получилъ деньги, слдовавшія ему по прежнему счету. Но онъ не зашелъ въ контору и никогда ужъ боле не приходилъ. Теперь его смерть все объяснила. Онъ былъ боленъ гордостью и презрніемъ къ людямъ’.
Въ эти скорбныя минуты, когда нахлынувшія воспоминанія овладвали поэтомъ, онъ былъ истиннымъ страдальцемъ. Каждое слово тяжело и мучительно выходило изъ его груди. Онъ не оправдывалъ себя, но съ безпощаднымъ безпристрастіемъ, не интересуясь мнніемъ слушателя, невольно изливалъ чувства своей больной души.
Для дополненія характеристики Некрасова слдуетъ замтить, что онъ любилъ игру, игралъ много и большей частью все проигрывалъ. Касса редакторской конторы частенько была пуста. Но желзная настойчивость характера побдила. Въ 60-хъ годахъ поэту посчастливилось выиграть у одного богача барина громадный денежный кушъ, о чемъ было много толковъ. Отъ Егора Петровича Ковалевскаго, посторонняго свидтеля, мы слыхали много подробностей объ этомъ знаменитомъ поединк, длившемся чуть ли не дв недли.
Мн пришлось однажды присутствовать при довольно остромъ столкновеніи Е. П. Ковалевскаго съ Некрасовымъ, когда послдній далъ ему рзкій отпоръ за его отзывъ о новомъ, боле радикальномъ направленіи ‘Современника’, принятый имъ въ позднйшіе годы. Столкновеніе было затушено вначал. Почти въ ту же минуту неожиданно вошелъ въ комнату Тургеневъ и тотчасъ придалъ разговору другой характеръ. Замтивъ меня и весело схвативъ за руку, Тургеневъ подвелъ меня къ насупившемуся Ковалевскому и сказалъ: ‘Кстати, Ковалевскій, убдите этого юнаго скептика, что васъ посл убіенія князя Данила чуть было не выбрали княземъ Черногоріи, иначе этотъ юнецъ останется въ полной увренности, что все это плодъ моей писательской фантазіи’.
— ‘Да, это правда’,— отвчалъ Егоръ Петровичъ Ковалевскій,— ‘я былъ командированъ въ Черногорію, жилъ тамъ довольно долго и пріобрлъ тамъ столь значительную популярность…
— ‘Боже, Боже!’,— прервалъ Тургеневъ,— ‘какъ вы хорошо сдлали, Ковалевскій, что отказались отъ черногорскаго престола! Иначе мы не видли бы среди нашего бднаго литературнаго кружка такого прекраснаго генерала.
И затмъ посыпался цлый рядъ тхъ добродушныхъ и прелестныхъ остротъ, на которыя Иванъ Сергевичъ былъ такой мастеръ. Достаточно было четверти часа, чтобы дловой и скучный кабинетъ журналиста принялъ веселый и непринужденный характеръ.
‘Что я вижу?’ — шутилъ Тургеневъ: ‘Некрасовъ и Ковалевскій — два свтила картежной игры, два украшенія Англійскаго клуба, словомъ ‘два Жоржа Жермена или 30 лтъ жизни игрока’ — сидятъ сложа руки! Не теряйте драгоцннаго времени и садитесь играть въ пикетъ!’.
Тургеневъ быстро принесъ изъ другой комнаты ломберный столъ, торжественно поставилъ среди кабинета, отбросивъ комическимъ движеніемъ ноги валявшіеся, по обыкновенію, листки газетъ и корректуръ, вынулъ изъ стола млки, карты и щегольски разсыпалъ колоду картъ въ вид вера по зеленому сукну. Некрасовъ и Ковалевскій улыбаясь засли за игру. ‘О, знаменитые петербургскіе картежники! Цлыя сутки душа ваша не наслаждалась стуканьемъ каргъ!’ — восклицалъ неугомонный Тургеневъ, пародируя извстный стихъ древняго поэта.— ‘Ты все киснешь, Некрасовъ, лучше поиграй съ разорившимся въ пухъ кандидатомъ на Черногорскій престолъ, играй хоть для препровожденія времени!’
— ‘Время — капиталъ’,— отвчалъ вялымъ тономъ Некрасовъ: ‘и я никогда не играю для убиванія времени, а съ цлью пополнить мой кошелекъ’.
Время шло. Никто не подозрвалъ, что наступить новая эпоха для литературы и всего русскаго государственнаго строя. Поэтому цензора съ прежнимъ жаромъ преслдовали ‘ядъ превратныхъ толкованій’, а журналисты попрежнему боролись съ цензорами. Некрасовъ усиленно работалъ въ своемъ ‘Современник’, писалъ даже романы въ проз, самъ подсмиваясь надъ этой работой, нердко составлялъ библіографическіе разборы, объявленія объ изданіи журнала (на эти объявленія онъ былъ большой мастеръ) и т. н.
Когда вс окружавшіе его падали духомъ подъ бременемъ усилившейся реакціи, Некрасовъ оставался бодрымъ и неутомимымъ работникомъ, разгонявшимъ безсильное уныніе своихъ ближайшихъ сотрудниковъ.
Въ эти годы онъ проявлялъ поистин поразительную журнальную опытность. Онъ такъ былъ поглощенъ журнальной работой, что ему мало оставалось времени на стихотворныя произведенія. Историческая справедливость требуетъ замтить, что появленіе цензора Бекетова имло вліяніе на большую производительность музы Некрасова. Казанскій помщикъ, родственникъ всемогущаго Мусина-Пушкина, попечитель С.-Петербургскаго учебнаго округа, В. Н. Бекетовъ совсмъ не походилъ на другихъ цензоровъ. Этотъ хорошій человкъ неоднократно уговаривалъ Некрасова вернуться къ своей замолкнувшей муз и, благодаря тому, были написаны: ‘Въ деревн’ (1858), ‘За городомъ’ (1853), столь извстный всмъ ‘Филантропъ’ (1853), ‘Несжатая полоса’ (1854) и маленькая прекрасная поэма ‘Саша’ (1855). Грустно сознаться, что, не попади случайно въ цензоры Бекетовъ, вышесканныя произведенія долго оставались бы неизвстными публик, а можетъ быть, и совсмъ не были бы написаны. Даже въ позднйшее время цензора не оставляли своихъ безтолково свирпыхъ привычекъ. Такъ для ‘Современника’ была приготовлена статья о цар Алекс Михайлович, статья совершенно невинная, такъ какъ она состояла изъ однихъ историческихъ фактовъ, но цензоръ Фрейгангъ выбросилъ изъ нея цлый печатный листъ о патріарх Никон, а въ другомъ мст зачеркнулъ разсказъ о томъ, какъ, по приказанію Алекся Михайловича, былъ высченъ бояринъ князь Щербатовъ. Цензоръ Фрейгангъ слдующимъ образомъ объяснялъ причину такой строгости: ‘Конечно, это историческій фактъ, Алексй Михайловичъ частенько скъ своихъ бояръ, а потомъ е гикалъ ихъ за свой царскій столъ, но возможно ли пропустить это въ печать, когда теперь должность попечителя учебнаго округа занимаетъ князь Щербатовъ? А что если онъ обидится и скажетъ: Фрейгангъ, подавай въ отставку!’.
Наконецъ, съ новымъ царствованіемъ наступила и новая эпоха въ жизни Россіи. Поэтъ нашъ оживился, и въ 1856 г. было напечатано много его стихотвореній, въ томъ числ: ‘Забытая деревня’, ‘Поэтъ и гражданинъ’. До сихъ поръ помню, что первымъ стихотвореніемъ, напечатаннымъ въ этомъ году, было: ‘Замолкни, муза, мести и печали’.
Утомленный непрестанной борьбой, поэтъ говоритъ въ немъ:
Мн самому, какъ скрипъ тюремной авери,
Противны стоны сердца моего’.
Стихотвореніе ‘Поэтъ и гражданинъ’ было написано на дач, близъ Ораніенбаума, весьма оригинальнымъ способомъ, которымъ написаны многія изъ лучшихъ произведеній Некрасова: онъ написалъ предварительно конецъ, прочиталъ его въ своемъ кружк и долго не зналъ, какую придумать рамку для всего стихотворенія, наконецъ, онъ остановился на форм діалога и помстилъ это стихотвореніе въ вид предисловія къ новому, печатавшемуся тогда, собранію его стихотвореній.
Впослдствіи этотъ діалогъ былъ причиной большихъ безпокойствъ и опасеній Некрасова, но все, сверхъ ожиданій, прошло благополучно. Въ одномъ изъ своихъ писемъ изъ-за границы Некрасовъ спрашиваетъ меня, правда ли, что его хотятъ засадить въ Петропавловскую крпость.
Объ этомъ, дйствительно, болтали литературные встовщики.
Напряженная журнальная дятельность Некрасова, душевныя волненія и скорби, которыя онъ мужественно переносилъ, не только не падая духомъ, но и ободряя другихъ, должны были естественно отразиться на его крпкомъ, но уже подорванномъ организм.
Онъ серьезно заболлъ и совершенно лишился голоса, такъ что объяснялся съ другими посредствомъ грифельной дощечки, на которой онъ излагалъ свои мысли, распоряженія и желанія. Онъ былъ тогда желтъ, худъ, мраченъ, и цлые мсяцы проводилъ въ своемъ рабочемъ кабинет, но работалъ нехотя и равнодушно. Веденіе длъ ‘Современника’ раздляли съ нимъ Чернышевскій и Добролюбовъ. Здсь кстати сказать, что многіе изъ крупныхъ сотрудниковъ ‘Современника’ долго не знали, кто помщаетъ въ журнал критическія и библіографическія статьи. Въ эту тайну не былъ посвященъ даже отвтственный редакторъ Панаевъ. Когда къ Некрасову приставали за объясненіями Тургеневъ, Боткинъ, Григоровичъ и др., Некрасовъ обыкновенно какъ-нибудь уклонялся отъ прямого отвта, и имя новаго сотрудника осталось неизвстнымъ. Одинъ разъ Боткинъ настойчиво сталъ допрашивать поэта, и сказалъ: ‘Признайся, Некрасовъ, ты, говорятъ, выкопалъ своего критика изъ петербургской семинаріи?’ — ‘Выкопалъ’,— отвчалъ Некрасовъ — ‘Это мое дло’. Помщенный въ ‘Современник’ небольшой разборъ повстей Авдева, печатавшихся и раньше въ томъ же журнал, произвелъ цлую бурю въ литературныхъ кружкахъ. Многіе были задты, другіе заинтересованы, вс разспрашивали, кто этотъ отважный критикъ, осмлившійся такъ рзко разбранить Авдева, извстнаго въ свое время литератора и постоянннаго сотрудника ‘Современника’. Отъ Некрасова, по обыкновенію, ничего не добились. Авдевъ до того обидлся, что послалъ Некрасову ругательное письмо, требуя заявить въ ближайшемъ номер ‘Современника’, что онъ, Авдевъ, участвовать въ журнал больше не будетъ. Желаніе раздраженнаго автора было исполнено. Вышесказанная рецензія принадлежала перу Чернышевскаго, и Некрасовъ прочиталъ разборъ только посл напечатанія.
Я занесъ въ мои воспоминанія этотъ маленькій случай собственно для того, чтобы отмтить характерную черту Некрасова. Онъ никогда не позволялъ себ посягать на мннія своихъ ближайшихъ сотрудниковъ.
Разъ установивъ общее направленіе журнала и изъявивши желаніе, чтобы статьи сотрудниковъ соотвтствовали основнымъ его принципамъ, онъ предоставлялъ въ частностяхъ полную свободу своимъ критикамъ и рецензентамъ. Но литераторы не хотли этого понять, и, если что-нибудь въ статьяхъ могло возбудить ихъ неудовольствіе, они все приписывали ехидству Некрасова- Здсь источникъ знаменитаго разрыва между Некрасовымъ и Тургеневымъ. Дло началось съ того, что въ нкоторыхъ статьяхъ сотрудниковъ ‘Современника’ прорвалось два, три слова, раздражившія Тургенева и весь кружокъ его. Некрасовъ, по обыкновенію, бралъ на себя отвтственность за все напечатанное въ журнал, хотя частенько, какая-ни- будь насмшливая и язвительная фраза объ авторитетномъ писател являлась для него сюрпризомъ, такъ какъ онъ узнавалъ о ней только посл напечатанія. Повторяемъ, что разъ доврившись своему критику или рецензенту, онъ не стснялъ свободы ихъ сужденій, не побуждалъ ущипнуть одного писателя, взять другого подъ свое покровительство. Въ кружк Некрасова не было ни сватовства, ни кумовства, благодаря характеру поэта, и этимъ объясняется нравственная привязанность къ нему такихъ людей, какъ Чернышевскій и Добролюбовъ. Между тмъ, сватовство и кумовство было въ сред литераторовъ въ такомъ же ходу, какъ и въ другихъ сферахъ русской жизни. И тамъ, и здсь былі генералы ‘не тронь меня’, преисполненные сознанія собственныхъ достоинствъ. Т, кому удавалось стать литературнымъ генераломъ, требовали отъ мелкоты всяческаго почтенія къ нимъ. Они свысока, презрительно, но не безъ тайной зависти смотрли на свжія и самобытныя дарованія, какимъ былъ въ эпоху, которой мы касаемся, Помяловскій, какимъ былъ впослдствіи Ршетниковъ. Вышеупомянутый Авдевъ, авторъ ‘Подводнаго камня’, какъ онъ величалъ себя, числился также въ сонм литературныхъ генераловъ, и считалъ Чернышевскаго чуть ли не букашкой. Между тмъ, послдній почти нехотя и слегка коснулся автора ‘Подводнаго камня’ — и Авдевъ былъ убитъ наповалъ. Публика увидла, что у Авдева нтъ ничего своего, все заимствовано и подражательно. Маленькій разборъ, написанный Чернышевскимъ, открылъ ей глаза. Невольно приходитъ на умъ мысль, сколько времени и силъ потратилъ этотъ мыслитель, будучи принужденъ заниматься такими мелочами, какъ рецензіи на плохія повстушки въ то время, какъ въ его голов успли созрть стройныя политико-экономическія и историко- философскія системы, которыхъ впослдствіи онъ не усплъ развить во всей изъ полнот, и которыя, тмъ не мене, вызвали удивленіе безпощадно строгаго Карла Маркса.
Хотя время уже наступало другое, но порядки оставались все прежніе. Реформъ — ‘крестьянской, судебной и цензурной — пока только ждали. Вс о нихъ громко говорили и видли первый починъ въ уничтоженіи безобразій военныхъ поселеній, безобразій, лично извстныхъ молодому императору.
Квартира Некрасова также оживилась подъ вліяніемъ новыхъ вяній. Стали появляться новыя лица: Пироговъ, Кавелинъ и др. Между тмъ, здоровье Некрасова ухудшалось, и онъ, какъ говорится, едва влачилъ ноги. Лучшіе доктора не могли понять его болзни. Кто-то посовтовалъ обратиться къ доктору Шипулинскому, который, дйствительно, угадалъ его болзнь, пользовалъ очень удачно, но никакъ не могъ возвратить ему потеряннаго голоса. Надо было наклонить ухо къ губамъ Некрасова, чтобы разслышать его шипящій шопотъ. Шипулинскій ободрялъ поэта, говоря, что посл поздки заграницу голосъ можетъ снова возвратиться. Но поэтъ долго еще оставался въ этомъ непріятномъ положеніи, и много времени спустя произошелъ слдующій забавный эпизодъ. Тургеневъ пригласилъ Некрасова, уже совершенно здороваго и бодраго, на охоту куда-то въ знакомыя ему мста, кажется, въ Новгородской или Тверской губерніи. Охота общала быть удачной, и Тургеневъ сдалъ Некрасова опытному проводнику, знакомому ему крестьянину, предварительно условившись о мст, гд охотники должны снова сойтись. Но часа черезъ полтора Тургеневъ къ удивленію своему видитъ, что проводникъ-крестьянинъ, какъ сумасшедшій, выбгаетъ изъ лсу и прямехонько во весь духъ несется къ нему. Тургеневъ сталъ звать, кричать и, видя, что это не помогаетъ, побжалъ къ нему на перерзъ и едва остановилъ бглеца. ‘Какъ же ты бросилъ моего товарища въ незнакомомъ лсу?’ — ‘Какой тамъ товарищъ, да это самъ бсъ! Ужъ какъ зашиплъ онъ на меня, какъ зашиплъ, какъ гусакъ, ажно подъ животиками у меня подвело! А я на утекъ отъ него, на утекъ!’. Когда наши охотники вернулись въ Петербургъ, Тургеневъ, разсказывая о случившемся, ужасно сердился на суеврнаго проводника, а Некрасовъ подсмивался, говоря: ‘Ну, какой изъ меня теперь будетъ поэтъ, когда я не гожусь въ охотники!’
Въ 1857 г. Некрасовъ ухалъ заграницу, больной и съ мрачными предчувствіями. Ему казалось, что его навсегда оставила муза, что ему предстоитъ вчное леченіе, возня съ докторами, прозаическая жизнь далеко не высказавшагося поэта. Эта мысль смущала его пуще болзни. ‘Придется таскаться по клубамъ и играть въ карты’,— шепталъ онъ своимъ беззвучнымъ голосомъ. Къ счастью, эти, такъ называемыя, предчувствія оказались вздоромъ. Здоровье Николая Алексевича, какъ физическое, такъ и нравственное, мало-по-малу улучшилось и, хотя письма его изъ заграницы ко мн и моему брату не представляютъ ничего особенно бодраго и веселаго, но все же по нимъ видно, что Некрасовъ значительно оживился: онъ интересуется всми петербургскими новостями. Я не привожу здсь этихъ писемъ, такъ какъ они не представляютъ никакого литературнаго интереса для читателя, но отмчаю существенную черту: Парижъ, даже Италія не произвели на нашего поэта никакого особеннаго впечатлнія. Можетъ быть, причиной этого было его болзненное состояніе, можетъ быть, и то обстоятельство, что онъ не зналъ ни одного иностраннаго языка. Это имло для него свою хорошую сторону- Вдали отъ журнальныхъ дрязгъ онъ всецло погрузился въ свой внутренній міръ. Гордый и самостоятельный во всемъ, Некрасовъ ни во время своего пребыванія въ Италіи, ни посл того не желалъ говорить о чудесахъ чужихъ краевъ, какъ это длали другіе русскіе поэты, малевавшіе по наслышк всмъ извстныя картинки итальянской или кавказской природы. Къ концу 1857 г. онъ задумалъ свои ‘размышленія у параднаго подъзда’, а въ слдующемъ году окончательно обработалъ это стихотвореніе, хотя оно, кажется, было напечатано гораздо поздне. Стихотворенію этому суждено было сдлаться едва ли не самымъ популярнымъ изъ произведеній нашего поэта.
Его читали на сценахъ почти всхъ русскихъ театровъ и на литературныхъ вечерахъ въ частныхъ залахъ провинціальныхъ городковъ. Николаю Алексевичу былъ извстенъ этотъ безпримрный почти въ Россіи успхъ, и творчество его не только не ослабвало, какъ ожидалъ самъ поэтъ, но, напротивъ, пріобртало все большую силу и яркость…
Замчательно то обстоятельство, что Некрасовъ, въ противоположность другимъ авторамъ, дорожилъ гораздо боле мнніемъ публики, чмъ сужденіями записныхъ и признанныхъ знатоковъ поэзіи и изящныхъ искусствъ вообще. Въ то время такими знатоками эстетики блисталъ кружокъ Боткина, Дружинина и Тургенева. Здсь царило чистое искусство, нмецкая философія и нераздльныя съ ней традиціи французодства, изящно-аристократическаго либерализма, стремленіе къ свтлымъ, но неопредленнымъ идеаламъ утонченнаго наслажденія чистымъ искусствомъ. Здсь вс рзкости и крайности сглаживались, и вс неровности покрывались лакомъ салонной учтивости и взаимныхъ уступокъ. Все это были не граждане, не энергичные дятели, не безстрашные борцы за какую-нибудь идею, а просто баре, правда, очень образованные, очень умные и очень гуманные. Разсуждая о художественныхъ произведеніяхъ, они къ нимъ прилагали и мрки эстетики Шиллера, Гегеля, Жанъ Поля Рихтера, Якоби. Съ точки зрнія послдняго, они везд искали непосредственности.
Боткину, Дружинину и Тургеневу, по ихъ собственнымъ словамъ, муза Некрасова не нравилась именно оттого, что они не видли въ ней непосредственной поэзіи. Главнымъ авторитетомъ литературныхъ кружковъ считался В. П. Боткинъ. Онъ не заявилъ себя въ нашей литератур ни однимъ особенно яркимъ произведеніемъ, писалъ крайне мало, но считался очень крупнымъ литераторомъ и первымъ знатокомъ не только въ дл поэзіи и изящныхъ искусствъ, по также и въ историко-философскихъ наукахъ. Крайне желчный и безпощадно ядовитый въ своихъ отзывахъ, самолюбивый и тщеславный, онъ былъ грозою литераторовъ, которыхъ язвилъ отравленными стрлами своихъ насмшекъ. Онъ отличался удивительной непослдовательностью въ своихъ убжденіяхъ, какъ политическихъ, такъ и литературныхъ. Подобно своему пріятелю Карлейлю, онъ былъ почти въ одно и то же время крайнимъ радикаломъ-прогрессистомъ и отчаяннымъ консерваторомъ. Впрочемъ, въ первую половину его дятельности, преобладалъ радикализмъ, хотя и очень смшанный, а впослдствіи чистйшій консерватизмъ безъ примсей.
Тургеневъ разсказывалъ мн, что этотъ питомецъ крайней лвой гегеліанства, воспитанный на Фейербах, Макс Штирнер, Штраус, Бауэр, въ послдніе годы своей жизни говорилъ: ‘Россія погибаетъ окончательно, единственное ея и наше спасеніе, это — жандармъ. Это краеугольный камень, главнйшій столпъ нашего государства’- Посл Боткина большимъ авторитетомъ пользовался А. В. Дружининъ, извстный нашей публик только, какъ переводчикъ ‘Короля Лира’ и др. произведеній Шекспира, но въ свое время извстный читателямъ, какъ редакторъ толстаго журнала, критикъ и авторъ многочисленныхъ статей и повстей. Это былъ добрый и образованный человкъ, большой англоманъ, но по принципамъ яркій крпостникъ и защитникъ мракобсія. Онъ владлъ сотней, другой крпостныхъ душъ и не допускалъ мысли о возможности освобожденія крестьянъ. Некрасовъ страшно сердилъ его, наводя разговоры на этотъ предметъ. Обаятельная личность Тургенева, превышавшаго всхъ обширностью, и правильностью, и многосторонностью своего образованія, соединяла вокругъ Некрасова его бывшихъ пріятелей, которые успли уже его возненавидть, какъ поэта и журналиста, и которые вмст со своими сторонниками, только благодаря Тургеневу не разорвали еще близкихъ отношеній, соединявшихъ ихъ прежде съ поэтомъ. Дло пока не сходило съ эстетической почвы. Боткинъ, Дружининъ и даже Тургеневъ удивлялись безобразію стиха Некрасова и его неслыханнымъ рифмамъ. ‘Это чудовищно!’ — восклицалъ Боткинъ: ‘возможно ли употреблять подобныя выраженія:
Сожалли по Житоміру:
Ты-де нищимъ кончишь вкъ
И семейство пустишь по міру,
Безпокойный человкъ!’.
‘Какова рифма! ‘По Житоміру’ и по міру’! У него есть еще худшія уродства’,— добавлялъ Дружининъ,— і’не говоря уже объ его сатирахъ, стихъ которыхъ скрипитъ, какъ несмазанныя колеса деревенскаго обоза, не говоря объ этомъ, можно ли допустить въ, такъ называемыхъ, лирическихъ произведеніяхъ такія выраженія, какъ: портфель, микстура ит. п.!’
— ‘Все это еще ничего’,— говорилъ Тургеневъ,— »это правда, что у него нтъ и намека на благозвучіе, что только татарское ухо можетъ слушать стихъ врод слдующаго:
‘Алчбы и жажды блдное дитя’,
‘Но, главное, по моему мннію, нтъ никакого букета, букета! Одн честныя мысли нельзя назвать поэзіей!’.
Эти жрецы эстетики, враги псевдо-классицизма, сами не замчали, что въ своихъ сужденіяхъ они повторяли отжившія воззрнія временъ Буало, когда слова раздлялись на благородныя и неблагородныя, когда считалось смертнымъ грхомъ въ поэтическомъ произведеніи вульгарное слово, какъ, напримръ: mouchoir, medecin, soldat.
Разумется, Николаю Алексевичу не были извстны такіе отзывы, потому что подобные разговоры происходили за-глаза. Но по другимъ обстоятельствамъ поэтъ хорошо чувствовалъ, что интимныя связи, соединявшія его съ друзьями, становятся все слабе и готовы порваться. Наступалъ новый періодъ въ его жизни и журнальной дятельности, самый плодотворный и интересный — это конецъ 50 и начало 60 г.
Къ этому времени Некрасова окружили новые люди, не имвшіе ничего общаго съ блестящими кружками любителей изящнаго. По своей прогрессивной натур Некрасовъ не могъ держаться рутины и обветшалыхъ традицій. Онъ быстро и ршительно перешелъ на сторону молодого поколнія, представителями котораго были Чернышевскій и Добролюбовъ. Это произошло не изъ расчета ловкаго журналиста, а въ силу глубокаго убжденія. Тактичный въ сношеніяхъ съ людьми, Николай Алексевичъ искренно и всецло отдавался новой иде и посл того никогда не пятился назадъ. Въ этомъ отношеніи онъ становился рзкимъ, неуступчивымъ, настойчивымъ до упрямства: счастливое исключеніе между русскими писателями, которые представляютъ такъ много примровъ ренегатства! Совершенно при другихъ обстоятельствахъ жизни Некрасовъ одной чертой напоминалъ другого, иноземнаго поэта: медленно, путемъ мучительныхъ размышленій, Некрасовъ, подобно Виктору Гюго, въ теченіе цлой жизни двигался впередъ, прогрессивно вырабатывая свои лучшіе идеалы, и никогда уже не возвращался вспять. Многіе критики впадаютъ въ крупныя ошибки, оставляя безъ вниманія эту непрерывную красную нить въ духовномъ развитіи двухъ названныхъ поэтовъ.
Къ концу 50-хъ годовъ Некрасовъ совершенно разорвалъ связь со старымъ литературнымъ лагеремъ и окружилъ себя ‘мальчишками’, какъ выражался Дружининъ. Въ особенности онъ полюбилъ Чернышевскаго. Помню я зимніе петербургскіе вечера, когда утомленные дневнымъ трудомъ, сотрудники сходились въ комфортабельномъ кабинет Некрасова для отдыха и обмна мыслей. Некрасовъ всегда старался расшевелить Чернышевскаго и вызвать его на бесду. Дйствительно, Чернышевскій постепенно оживлялся, и вскор въ комнат раздавался только его нсколько пискливый голосъ.
По своей крайней застнчивости Чернышевскій не могъ говорить въ большомъ обществ, но въ кругу близкихъ лицъ, позабывъ свою робость, онъ говорилъ плавно и даже увлекательно. Некрасовъ) какъ я сказалъ, очень любилъ его разсказы, и не безъ причины: въ своихъ рчахъ молодой экономистъ обнаруживалъ изумительныя свднія и обогащалъ слушателей знаніями но всевозможнымъ отраслямъ наукъ. Прислоняясь къ камину и играя часовой цпочкой, Николай Гавриловичъ водилъ слушателей по самымъ разнообразнымъ областямъ знанія: то онъ подвергалъ критик различныя экономическія системы, то строилъ синтезъ общественнаго прогресса, то излагалъ теорію философіи естественной исторіи, то, чаще всего, онъ переносился въ прошедшіе вка и рисовалъ картины минувшей жизни. Онъ владлъ самыми обширными свдніями по исторіи,— это былъ его любимый предметъ, его спеціальность. Онъ рисовалъ сцены изъ исторіи французской революціи или изъ эпохи Возрожденія, изображалъ характеръ древнихъ Аинъ или двора византійскихъ императоровъ… Помню, какъ онъ увлекъ насъ поразительной картиной нравовъ общества передъ паденіемъ античной цивилизаціи.
Консерваторы и умренные либералы становились все боле недовольны окраской ‘Современника’. Помню, какъ однажды Е. П. Ковалевскій, внушительно потряхивая своими генеральскими эполетами, высказывалъ Некрасову, что онъ рискуетъ репутаціей ‘Современника’ въ глазахъ серьезныхъ людей. Некрасовъ вышелъ изъ себя и заключилъ свое гнвное возраженіе словами: ‘лучше быть послднимъ между молодыми, чмъ первымъ среди старья’.