Время на прочтение: 34 минут(ы)
Керн (Маркова-Виноградская) Анна Петровна
Из воспоминаний о моем детстве
Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине.
Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. — М.: Сов. Россия, 1987.
OCR Ловецкая Т.Ю.
‘Еще одно, последнее сказанье —
И летопись окончена моя…’
Февраль 1870 г. Лубны
Начну с начала. Не думайте, почтенный мой читатель (если я удостоюсь такового иметь), что начало ничего не значит, напротив, я убедилась долгим опытом, что оно много и много значит! Роскошная обстановка и любовь среды, окружающей детство, благотворно действуют на все существо человека, и если вдобавок, но счастливой случайности, не повредят сердца, то выйдет существо, презирающее все гадкое и грязное, не способное ни на что низкое и отвратительное, не понимающее подкупности и мелкого расчета. Дайте только характер твердый и правила укрепите, но, к несчастию, пока все или почти все родители и воспитатели на это-то и хромают, они почти сознательно готовы убивать, уничтожать до корня все, что обещает выработаться в характер самостоятельный в их детях. Им нужна больше всего покорность и слепое послушание, а не разумно проявляющаяся воля…
Я родилась в Орле, в доме моего деда Ивана Петровича Вульфа1, который был там губернатором. Мне и теперь случалось встречать старожилов, вспоминающих о нем с благоговением, как о высокой и благодетельнейшей личности. Я часто повторяюсь в моих воспоминаниях об этом бесподобном человеке, но мне бы хотелось, чтобы узнали все, как он расточал когда-то всем окружающим благодеяния и ласки. Я опять обращусь к нему впоследствии, но теперь довольно.
Бабушка моя Анна Федоровна, дочь Федора Артамоновича Муравьева2, ездила со всем своим семейством в Петербург в конце прошлого века к брату Николаю Муравьеву, бывшему С.-Петербургскому обер-полицмейстеру, по случаю женитьбы его на Наталии Васильевне Апраксиной, очень богатой, некрасивой, сварливой и скупой… Брак был по расчету… Заключено было условие между ними, что оставшийся в живых получит все состояние умершего… Николай Федорович умер прежде Наталии Васильевны, и она присоединила 70 душ его к своим 2000 и 50 лет после него жила и играла в карты…
Во время поездки моей бабушки в Петербург мать моя Екатерина Ивановна3 вышла замуж за Петра Полторацкого4, сына Марка Федоровича5 и известной Агафоклеи Александровны, рожденной Шишковой 6, а брат ее Николай Иванович Вульф7 женился на Прасковье Александровне Вындомской. Это была замечательная пара. Муж нянчился с детьми, варил в шлафроке варенье, а жена гоняла на корде лошадей или читала Римскую историю… От последнего брака произошли: друг Пушкина Алексей Николаевич Вульф, сестра его Анна Николаевна, с которою я была дружна всю жизнь, Вревская Евпраксея8 и другие.
После этих свадеб дедушка получил место губернатора в Орле и поехал туда с бабушкой и двумя парами новобрачных.
Я родилась под зеленым штофным балдахином с белыми и зелеными страусовыми перьями по углам 11-го февраля 1800 года. Обстановка была так роскошна и богата, что у матери моей нашлось под подушкой 70 голландских червонцев, положенных посетительницами {Эти червонцы занял Иван Матвеевич Муравьев-Апостол9 в 1807 году. Он был тогда в нужде. Впоследствии он женился на богатой и говорил, что женился на целой житнице, но забыл о долге… Что, если бы наследники вспомнили о нем и помогли мне теперь в нужде?.. (Примеч. А.П. Керн.)}.
Мать моя, восторженно обрадованная моим появлением, сильно огорчалась, когда не умели устроить так, чтобы она могла кормить, от этого сделалось разлитие молока, отнялась нога, и она хромала всю жизнь.
Мать моя часто рассказывала, как ее огорчало, что сварливая и капризная Прасковья Александровна не всегда отпускала ко мне кормилицу своей дочери Анны, родившейся 3 месяцами ранее меня, пока мне нашли другую.
Батюшка мой с пеленок начал надо мною самодурствовать… Он был добр, великодушен, остроумен по-вольтеровски, достаточно по тогдашнему времени образован и глубоко проникнут учением Энциклопедистов, но у него было много задористости и самонадеянности его матери Агафоклеи Александровны, урожденной Шишковой, побуждавших его капризничать и своевольничать над всеми окружающими… От этого его обращение со мною доходило до нелепости… Когда, бывало, я плакала, оттого что хотела есть или была не совсем здорова, он меня бросал в темную комнату и оставлял в ней до тех пор, пока я от усталости засыпала в слезах… Требовал, чтобы не пеленали и отнюдь не качали, но окружающие делали это по секрету, и он сердился, и мне, малютке, доставалось… От этого прятанья случались казусы, могшие стоить мне жизни.
Однажды бабушка унесла меня, когда я закричала, на двор во время гололедицы, чтобы он не слыхал моего крика, споткнулась на крыльце, бухнулась со всех ног и меня чуть не задавила собою.
В другой раз две молодые тетушки качали меня на подушке, чтобы унять мои слезы, и уронили меня на кирпичный пол… Это было в дороге. Батюшка вез матушку лечиться в Сорочинцы (Полтавской губернии) к знаменитому тогда Трофимовскому. Он направился к живописным Лубнам, где ему хотелось укорениться. В Лубенском уезде дано ему было бабушкою моею в управление имение в 700 душ.
В обращении с крестьянами и прислугою он проявлял большую гуманность. Он был враг телесных наказаний и платил жалованье прислуге в то время, когда на мужиков смотрели исключительно как на рабочую силу… Впрочем, несмотря на гуманность, он, в припадке спекулятивных безумий, продал раз на своз целое селение крестьян.
Спекуляции его разорили. Они имели характер более поэтический, чем деловой, и лопались, как мыльные пузыри.
Чтобы отдохнуть от лечения и разных семейных забот и смущений, мать поехала вместе со мною и другой дочерью, которую сама кормила, к родителям своим, жившим тогда в Тверской губернии, в собственном имении Бернове. В Бернове мы прожили год, потому что я и сестра заболели скарлатиною, от которой сестра умерла. Из этого года мне памятны няня Васильевна, которая варила мне кашу из сливок, крики на нее батюшки, чтобы она не смела усыплять меня сказками и вообще сидеть около меня, когда я уже положена в постельку, болезнь и противные лекарства, которые меня заставляли принимать. Засыпать одной мне было ужасно, и мне казалось, что приказание батюшки, чтобы няня не сидела возле меня, пока я засну, отдано было мне назло, так как я боялась одиночества в темноте…
Нас было несколько детей в Бернове, из них помню хорошо одну Анну Николаевну Вульф, с которою мы были дружны, как родные сестры. Мы обедывали на маленьком столике в столовой, прежде обеда старших за час или за два. За обедом присутствовала одна из наших няней: моя Пелагея Васильевна и ее Ульяна Карповна, обе добрые, усердные и ласковые. Мне было хорошо и привольно в Бернове, особенно в отсутствие батюшки: все были очень внимательны и нежны ко мне, в особенности наш бесподобный дедушка Иван Петрович Вульф.
Он очень любил птиц. В обеденной зале, смежной с его кабинетом, находилась вольерка с канарейками. Там были гнезда, и их было очень много. Однажды я села на колени к дедушке и сказала ему: ‘Я думаю, что жареные канарейки очень вкусны, и я бы хотела, чтоб он приказал жарить мне канареек’. Мне не приходило в голову, что их для этого надо убивать: я никогда не ходила в кухню, она отстояла далеко от дому, и не имела понятия о том, как готовятся кушанья… Дедушка не сделал никакого наставления по поводу моего жестокосердия и с своею доброю, кроткою улыбкою сказал: ‘Хорошо, я велю…’ И когда я ушла из залы, приказал стрелять воробьев и жарить… Пользуясь, впрочем, этим, было украдено несколько канареек, и я, заметив убыль, объявила дедушке, что уже довольно жарить канареек, что их уже мало осталось… Дедушка никогда не сердился и на этот раз никого не бранил за пропажу канареек, а выразил только огорчение… и воровство прекратилось. Никто не слышал, чтобы он бранился, возвышал голос, и никто никогда не встречал на его умном лице другого выражения, кроме его обаятельной, доброй улыбки, так мастерски воспроизведенной (в 1811 г.) карандашом Кипренского на стоящем передо мною портрете. Этот портрет рисовался в Твери, и я стояла, облокотись на стол, за которым сидел дедушка и смотрел на меня с любовью…
Жена дедушки Ивана Петровича — Анна Федоровна была урожденная Муравьева, близкая родственница известного Михаила Никитича Муравьева10, воспитателя и друга Александра I. Я помню двух сыновей его, Никиту и Александра, приезжавших к нам из Москвы в Берново. Они были ужасно резвы, сорвиголовы, и я их не любила за бесцеремонность обращения со мною и моей кузиною Анной Николаевной Вульф, мечтавшими выйти замуж за Нуму Помпилия или Телемаха, а в случае неудачи за какого-нибудь из русских великих князей. Бабушка Анна Федоровна и сестра ее Любовь Федоровна, нежно мною любимая и горячо привязанная к моей матери, были аристократки. Первая держала себя чрезвычайно важно, даже с детьми своими, несмотря на то, что входила во все мелочи домашнего хозяйства. Так, например, я помню, что в ее уборную приносили кувшины молока и она снимала с них сливки для всего огромного ее семейства. Пироги всегда лепились при ней на большом столе в девичьей, огромной комнате с тремя окнами. Тут пеклись хлебы к светлому празднику и часто разбирался осетр в рост человека. Важничанье бабушки происходило оттого, что она бывала при дворе и представлялась Марии Федоровне во время Павла I с матерью моею, бывшею тогда еще в девицах. Императрица Мария Федоровна, всегда приветливая и ласковая, познакомила мою мать с своими дочерьми Еленою и Александрою Павловнами, сравнивала их рост, и мать моя говорила, что она никогда не видала никого красивее их.
Помню, как бабушка Анна Федоровна долго не соглашалась на брак своей дочери Натальи Ивановны с Василием Ивановичем Вельяшевым, добрейшим человеком, но игроком, получившим из-за карт большую неприятность, и как, согласившись потом по убеждению сыновей, устроила парадный сговор… пригласила гостей, и когда все уселись и Василий Иванович подошел к ней, она взяла руку дочери, положила ее в руку жениха и торжественно сказала: ‘Василий Иванович, примите руку моей дочери…’ Потом быстро ушла, сказав дочери тихо: ‘Твоя свадьба — мой гроб’… После этого она скоро умерла… Наталия Ивановна и Василий Иванович были очень добры, любили друг друга и были счастливы, хотя он и разорялся от карт, но жена все ему прощала.
У бабушки и у дедушки я прожила с родителями до трех лет, и потом мы поехали в Лубны, где отец мой строил второй дом на чрезвычайно живописном месте, на окраине горы над Сулою, среди липовых, дубовых и березовых рощ, красиво сбегавших по террасам и холмам к реке… За рекою раскидывался обширный вид верст на 25. Этим видом любовался князь Алексей Борисович Куракин, говоривший, что не видал ничего лучшего в Швейцарии. Этот Куракин 11 бывал у нас в этом втором доме отца и держал меня на руках, когда доктор прививал мне оспу. Я, разумеется, расплакалась во время этой операции, и он, утешая, говорил: ‘Это блошка укусила’. (Оспопрививание в ту нору было еще редкостью в Лубнах, и все были в страхе за меня.) Он был настоящий магнат с величавой осанкой и самою аристократическою грациозностью и ласковостью. Все лицо его сияло добротою и умом. Он был очень образован и любил моего отца. У отца тогда были друзьями замечательные люди, как например, князь Виктор Павлович Кочубей12, близкий императору Александру, князь Лобанов-Ростовский 13, генерал-губернатор впоследствии, и другие. Все они видели в отце моем благонамеренного и умного деятеля.
Когда мы приехали к нему во второй его дом, то он еще не был достроен, и меня переносили по балкам в оконченные комнаты из сеней… Первый построенный отцом дом в Лубнах был им пожертвован под богоугодное заведение в первое трехлетие его предводительства в Лубенском уезде. Он был в этом уезде выше всех головою, и его уважали все. Прежде служил он при Штакльберге во время посольства его в Швеции, и под влиянием его и развивался и читал. Что мудреного, что он обаятельно подействовал на простодушных тогда лубенцев и снискал их уважение и расположение.
Тут замечу, что тогдашняя молодежь, хотя и знала менее, чем нынешняя, но то, что выучила, знала основательно, и в ней не было того легкомыслия, того схватывания вершков в науках, той распущенности, какая бросается в глаза теперь… Тогда руководились нравственными принципами и отличались силою убеждений. Не так в настоящее время… Тогда в число научных предметов входила мифология, и один офицер стоявшего в Лубнах полка, Брозин, переписал на память часть ‘Lettres a Emilie sur la Mythologie par Demoustier’ {Демустье Ш.-А. Письма к Эмилии о мифологии (фр.).}, для моей матери, когда она потеряла ее и очень об этом сожалела… Подобным образом тогдашняя молодежь знала все науки. Ну, да не об этом речь…
Лубны в это время были наполнены отличными людьми, даже по образованию не слишком запоздалыми. Городничий был Артюхов, очень образованный человек, не портивший нашего кружка. Аптекарь казенной аптеки — старый-престарый Гильдебрандт, очень добрый, почтенный немец, и его жена, радушная и отличная хозяйка, подобно которой мудрено было встретить. Они жили открыто, были очень гостеприимны, и гости наполняли их дом постоянно. Стол был такой лакомый и изобильный, какой теперь трудно встретить. Так было и у дочерей их, из которых одна была за Кулябкою, другая за Новицким, а третья за Пинкорнелли, бывшим впоследствии городничим в Лубнах. У этой последней обеды доходили до изумительной роскоши. Во всех этих семействах чистота в домах была такою, какой я не встречала нигда. Пинкорнелли не ел никаких других птиц и животных, кроме белых, и говорил: ‘Que diable, ни про что знать не хочу, мне чтобы все было…’ И действительно, являлось все. Кулябкины были образцовые супруги, и хотя жена была лютеранка, а муж ее православный, но она с ним ездила к заутрене даже в трескучие морозы и соблюдала все посты. При этом говорила: ‘Мне неможно не ехать к заутрене, милочка-душечка, когда мой Николай Иванович едет… а потом мы вместе кофе пьем…’ Кофе подавали им в разных кофейниках, на том основании, что первая чашка бывает лучше и чтобы не было никому из них обидно. Их завтраки отличались изобилием и необыкновенною чопорностью. Несметное количество различных пирожков и много закусок, домашних и купленных, в особенности водки были верх изящества и разнообразия и красовались в граненых графинах, на которых были красивые надписи, вырезанные из бумаги ярлычки — ‘кардамонная’, ‘горькая’, ‘мятная’ и проч. Гостям приходилось отведовать их хотя по капельке, но пьяных я никогда не видала. Кутеж не был тогда a l’ordre du jour {в порядке вещей (фр.).}. Случалось, что отдельные личности на праздниках были розовее других, но больше ничего. Добрейшая хозяйка этого радушного дома была до того чопорна и до того прюдка {от фр. prude — притворно добродетельный, преувеличенно стыдливый, недоступный.}, что закрывала даже шею платочком от нескромного взгляда. Этот, однако, платочек был вымыт в шафране, чтобы оттенял белизну кожи на лице. Спавши на одной кровати с мужем, она укрывалась отдельно от него простынею и одеялом… У нее однажды сделалась рана на ноге, пригласили доктора, он нашел нужным осмотреть рану, и его заставили смотреть в дырочку на простыне, которая была повешена через комнату, на больную ногу, тщательно закрытую платками, кроме того места, где была рана. Любовь ее к мужу внушила ей одеть его могилу ползущим по земле густым растением с мелкими ярко-зелеными листиками, называемым в Малороссии барвинком. Это было очень красиво и заставляло думать, что в доброй ее душе была поэзия… Все эти три семейства отличались, кроме хлебосольства, чистоплотности, еще такою деликатностью, какой трудно встретить в нынешнем распущенном и плохо воспитанном поколении… Вот поэтому-то с этими добряками приятно и привольно было жить и более просвещенным, чем они, людям. Одна из этой семьи не делала замечаний мужу из деликатности даже тогда, когда он смелыми оборотами доводил семью до разорения, на том основании, как говорила она впоследствии сыну, что все имение принадлежало ей.
Подобных этим было много и в Лубнах и в уезде. Моя семья со всеми ими водила хлеб-соль.
Из уездных самые близкие были Алексеевы. Они жили на старый манер, очень роскошно, в большом замке, наполненном шутами, приживалками, и даже был сумасшедший… Раз этот последний гостил у нас с ними летом, а я, шестилетняя, гуляла без всякого надзора на горке перед балконом и встретила его… Я предложила ему идти вниз, в гости к очень добрым людям, у которых всегда были для меня лакомства. Он пошел. Надо было перейти по узкому карнизу под горой, над огромным обрывом, и даже было такое место, что пропасть зияла с одной стороны тропинки. Этот сумасшедший взял меня на руки и перенес через опасное место, и мы благополучно дошли через лес к добрым знакомым. Они жили в домике, в роще, на очень живописном месте.
Алексеевы лечились у доктора Голованова, который потом женился на нашей родственнице, проживавшей в нашем доме. Он был высоконравственный, образованный и добрый человек, занимавшийся, кроме медицины, садоводством и доведший свой сад до того, что в нем произрастал виноград и плоды Южной Франции. А что у него были за цветы! Его искусство как медика в соединении с чудным климатом и красивою природою привлекали в Лубны многих больных из очень далеких мест.
У означенных добрых людей сумасшедшему дали водки, а мне конфекты, и мы с ним возвратились домой. Мать моя пришла в ужас от этой прогулки моей с сумасшедшим, могшим швырнуть меня в пропасть, отняла конфекты и засадила в темную комнату. Мне казалось, что лучше бы было, если за мною больше присматривали, чем наказывали без вины. Тут кстати заметить, что хотя чувство родительское прекрасно и священно, но власть родительская далеко не благотворна в большинстве случаев… Она направляется часто не на воспитание детей, по их способностям и влечениям, а по своим соображениям устраивает их карьеру, не спросясь их желаний и наклонностей, и бросает их в брак сообразно с своими выгодами, а не с сердцем детей и в конце концов выходит несчастие.
Не могу умолчать еще о двух семействах: аптекаре казенной аптеки Виндинге и вольной — Деле. Первый был женат на очень умной швейцарке, занимавшейся воспитанием девочек, и всего себя посвящал на работу в казенном ботаническом саду. Почтенный же Деле с своей добрейшей женою сделали свою аптеку славною на сотни верст в окружности, заслужив всеобщую любовь и уважение.
Все они до такой степени были гостеприимны и добродушны, что для удовольствия других не щадили ни себя, ни своего покоя. Так, раз батюшка мой вместе со своею семьею и скрипачом приехал ночью, после ужина, к старичкам Гильдебрандтам, разбудил их и устроил танцы. Старички не только не рассердились, но изо всех сил суетились, чтобы угостить, и были очень счастливы, смотря на веселящихся.
Батюшка мой был очень веселого нрава. В нашем обществе являлся и городской голова Роман Федорович Ждан, умный купец, очень почтенная личность по честности и доброте и весьма любезный по своему бесконечному юмору. Он на всех вечеринках пел с нами малороссийские песни и смешил нас местными анекдотами… В особенности он был очень хорош, когда, избрав для шуток своих жертву, рассказывал ей самым добродушным образом смешные про нее же анекдоты. К этим и многим другим тогдашним людям я до сих пор питаю самые добрые чувства.
Гостиные тогдашних дворян оглашались говором военных, отличавшихся необыкновенной учтивостью, любезностью, образованием и далеко превосходивших во всех отношениях нынешних армейских офицеров.
Тогда тут стоял полк Мелиссино14, очень умного и доброго серба. Этот генерал говаривал: ‘Палытыка, палытыка, а рубатыся треба!..’
Этот почтенный старик очень был мил со мною. Раз, когда мне было 4 года, один офицер на вечере у нас посадил меня на колени, слушая, как я читаю, и очень любезно со мной шутил… Это так мне понравилось, что я обещала ему выйти за него замуж. Когда он ушел, я сказала матери. Она, смеясь, сообщила это решение Мелиссино. Старик хотел узнать, кого я осчастливила своим выбором, но я не могла назвать своего фаворита, потому что не знала его фамилии. Тогда он стал подводить ко мне, сидевшей на комоде, всех офицеров полка… Оказалось, что избранный мной был Гурьев.
Все эти военные и гражданские очень меня ласкали, и среди них прожила я с своею доброю семьею до 8-ми лет.
Несмотря на постоянные веселости, обеды, балы, на которых я присутствовала, мне удавалось удовлетворять своей страсти к чтению, развившейся во мне с пяти лет. Я все читала тайком книги моей матери…
В куклы я никогда не играла и очень была счастлива, если могла участвовать в домашних работах и помогать кому-нибудь в шитье или вязанье… Мне кажется, что большой промах делают воспитатели, позволяя играть детям до скуки, и не придумывают занимательного для них и полезного труда, верного лекарства от скуки.
Куклы, на мой взгляд, разговоры с ними и прочее приучают детей верить в представления своего собственного воображения, как в действительность, и делают детей самообольщающими себя, мечтательными, обманывающими самих себя… Как я сказала, книги заменяли мне игру в куклы, и я так пристрастилась к чтению, что когда была замужем и жила в Петербурге, то прочла всю библиотеку Лури, и он не знал под конец, что мне давать. Но обратимся к моему детству…
Росла я на свободе и в большом изобилии. Отец мой угощал обедами все сословия и внушал всем любовь, уважение и вместе с тем боязнь попасть ему на зубок. Он был очень остер, и его шутки были очень метки…
Состояние его заключалось в двух деревнях под Лубнами в 700 душ с домами, землях и крестьянах в самих Лубнах. Он потом приобрел 150 душ и 1500 десятин за 40 тысяч ассигнациями и, продав их на своз, купил скота, сварил бульон, которым предполагалось кормить армию во время войны, повез его в Петербург, чтобы продать его в казну, но не хотел подмазать приемщиков, и бульон его забраковали. Он привез его в Москву, сложил его там. Пришел Наполеон и съел бульон… Подобными аферами полна его жизнь. Так, например, он, получив землю в Киеве (места в Киеве раздавались тогда даром), вздумал построить, не имея ни гроша денег, огромный дом для всех лучших магазинов и ездил к хозяевам этих магазинов, убеждал их заплатить ему вперед за проектированные в будущем доме квартиры годовую плату с тем, что он на полученные деньги устроит им помещения в их вкусе. Рабочие были уже наняты, барак для них уже построен в долг, и вся афера кончилась процессом. Всех его афер мне и не перечесть… Упоминаю о них для того, чтобы показать, каким путем мы постепенно доходили до разоренья, несмотря на частую помощь бабушки моей Агафоклеи Александровны. Это была замечательная женщина. Она происходила из фамилии Шишковых. Вышла замуж очень рано, когда еще играла в куклы, за Марка Федоровича Полторацкого. Ее выдали замуж, разумеется, без любви, по соображениям родителей… Против подобных браков, то есть браков по расчету, я всегда возмущалась. Мне казалось, что при вступлении в брак из выгод учиняется преступная продажа человека, как вещи, попирается человеческое достоинство, и есть глубокий разврат, влекущий за собою несчастие… Ну, да об этом так много писано, что нечего распространяться, тем более что никто и не внемлет.
Она имела с ним 22 человека детей. Все дети ее были хорошо воспитаны, очень приветливы, обходительны… но довольно легкомысленны и для красного словца не щадили никого и ничего. Они были невысокого мнения друг о друге и верили всяким нелепостям про своих. Как бы они ни говорили, ума было много, но чувства мало. Лучший из них и богатейший по жене был Дмитрий Маркович. Он был бесконечно добр.
Отец мой был одним из младших и менее других любимым своею матерью.
Она была красавица, и хотя не умела ни читать, ни писать, но была так умна и распорядительна, что, владея 4000 душ, многими заводами, фабриками и откупами, вела все хозяйственные дела сама без управляющего через старост. Этих старост она назначала из одной деревни в другую, отдаленную, где не было у них родни. Она была очень строга и часто даже жестока. Жила она в Тверской губернии, в селе Грузинах, в великолепном замке, построенном Растрелли. Он стоял на возвышении. Перед ним лужайка, речка, на ней островки. За ними печальные, выстроившиеся в одну линию каменные избы крестьян. Она всякую зиму лежала в постели и из подушек ее управляла всеми огромными делами, все же лето она была в поле и присматривала за работами. Она из алькова своей прекрасной спальни, с молельного, обитою зеленым сукном, перенесла свое ложе в большую гостиную, отделанную под розовый мрамор, и в этой ее резиденции я впервые увидела ее. Она меня чрезвычайно полюбила, угощала из своей бонбоньерки конфектами и беспрестанно заставляла меня болтать, что ее очень занимало. В этой комнате были две картины: спаситель во весь рост и Екатерина II. Про первого она говорила, что он ей друг и винокур, а вторую так любила, что купила после ее смерти все рубахи и других уже не носила.
Бабушка заметила, что я всегда плакала, когда выдавали горничных девок замуж, дразнила меня часто тем, что обещала выдать замуж за одного из своих старост…
При ней жило много приживалок, и она любила забавляться их болтовнею, ссорами, сплетнями. Это все заменяло ей чтение. У нее бывали по преимуществу только те, которые имели с нею дела или надеялись получить от нее какие-либо выгоды, бывали соседи — общество весьма неинтересное, по большей части невежественное, ничего не читавшее, праздное, далекое еще от сознания, что труд обусловливает жизнь, дает ей полноту, смысл, что в нем только человек находит некоторое удовлетворение в своих стремлениях. Посетители бабушки скучны были, скука была неотъемлемою их принадлежностью, и они возили ее всюду с собою. Кормила их бабушка дурно. Обеды у нее были преневкусные. Сама же ела сластно за особым столом, сидя на постели. Редкости разные подавались ей в особых сосудах, из них и мне удавалось иногда лизнуть. С батюшкой она была очень холодна, с матерью моею ласкова, а со мною нежна до того, что беспрестанно давала мне горстями скомканные ассигнации. Я этими подарками несколько возмущалась и все относила маменьке. Мне стыдно было принимать деньги, как будто я была нищая. Раз она спросила у меня, что я хочу: куклу или деревню? Из гордости я попросила куклу и отказалась от деревни. Она, разумеется, дала бы мне деревню, но едва ли бы эта деревня осталась у меня, ее точно так же бы взяли у меня, как и все, что я когда-нибудь имела.
Так, например, отдавая меня замуж, мне дали 2 деревни из приданого моей матери и потом, не прошло году, попросили позволения заложить их для воспитания остальных детей. Я по деликатности и неразумию не поколебалась ни минуты и дала согласие. На вырученные деньги заведены были близ Лубен фабрики: экипажная, суконная и горчичная… Все они вместе сделали то, что я осталась без имения, а отец мой — с большими долгами. Чтобы вознаградить меня и обеспечить будущность других детей, было завещено бабушкою 120 душ, 50 000 и дана нам другими наследниками движимость Грузин и 60 душ. Все это должно было разделить между мною, двумя моими сестрами и братом. Но батюшка устроил так, что мы отдали ему и это на покупку имения княгини Юсуповой. Покупка не состоялась по неаккуратности отца, потому что мало было денег, и я опять осталась ни с чем. К этой жертве побудил меня брат, писавший, что если я не дам своей части из означенных денег и имения, то все они останутся без куска хлеба. Я сочла себя обязанною исполнить эту просьбу… и приняла ее за обязательство от брата пектись и о моей участи за эту жертву. Брат, пользуясь тем, что означенными деньгами уплочена была уже часть цены за одно имение Юсуповой, доплатил ей при помощи займа и удачных оборотов сколько причиталось за него и стал обеспеченным человеком — а про мою жертву, помогшую ему составить себе состояние, забыл!! Я по восторженной мечтательности своей, вере в брата и родных и по деликатности жертвовала родным, не спрашивая, обеспечат ли они меня за это, и вот около половины столетия перебивалась в нужде… Ну да бог с ними.
Кто не испытал неприятностей от родни? Я удивляюсь подчас, как еще дорожат некоторые родственными отношениями, когда они основаны не на свободном выборе сердца, а на измышленном каком-то долге и когда в них много зародышей для ссор и многих стеснений и неприятностей?..
Займусь опять бабушкою и моим счастливым детством… Когда бывала она недовольна кем-нибудь из детей, то проклинала виновного и называла Пугачевым. Батюшка мой чаще всех подвергался ругательствам и проклятиям за свои промахи в делах. Когда он сварил 150 душ в бульоне, то она послала в Малороссию доверенного своего отобрать у отца имения. Впоследствии одно из них ему было возвращено по просьбе Лобанова-Ростовского, благоволившего к отцу. Но прежде этого я, десятилетний ребенок, была свидетельницею страшной сцены по случаю означенного бульона, которою она встретила отца моего, приехавшего к ней из Бернова! Когда он входил к ней, ее чесали. Она вскочила. Седые ее волосы стали дыбом, она страшно закричала, изрекла несколько проклятий и выгнала. Он хотел взять мать и меня и уйти, но она потребовала, чтобы мы остались. Мы просидели у нее целый вечер, и она старалась быть любезной и ни слова не говорила о ссоре с отцом. Батюшка пошел к камердинеру своего отца, очень доброму человеку, и провел с ним вечер… На другое утро, в воскресенье, она весь свой двор услала к обедне, а сама осталась дома. Матушка вместе со мною пришла к ней пожелать доброго утра. Она послала за отцом. Когда тот вошел и подошел к руке, она с ним поцеловалась и сказала: ‘А мы вот говорим о наших чудесах… Слышал ли ты, какие нонче браки бывают…’ Известный нам всем Ф. П. Львов 15 женился на своей двоюродной сестре Львовой, имея 10-х детей от первой жены!! Разговор продолжали весьма дружески, и о ссоре помину не было.
В то время, когда она кричала отцу: вон! — она была так страшна, что я была в ужасе и заболела… В доме у нее никто не смел лечиться у докторов, а должен был прибегать к проживавшему у нее грубому венгерцу. Она не терпела докторов и безотчетно верила в невежественного шарлатана. Ко мне его привели, но я расплакалась, и его увели…
Такова была моя бабушка со стороны отца. Про мужа ее Марка Федоровича Полторацкого мало было слышно. Знаю, что он происходил из дворян Сосницкого уезда Черниговской губернии, что отец его, Федор Полторацкий, вследствие указов Петра I, требовавших, чтобы дворяне служили в военной службе, укрылся под сень духовного звания и был священником в Соснице, что упомянутый Марк Федорович учился в Киевской бурсе, пел там на клиросе в церкви, был взят оттуда Разумовским, восхитившимся его голосом, поступил в придворную капеллу, сделался придворным императрицы Елизаветы Петровны и, пользуясь ее милостями, доставил состояние своим братьям… Энергическая личность бабушки стушевывала его личность.
Противоположностью ей во всем могла служить милая моя бабушка, родная тетка моей матери, девица Любовь Федоровна Муравьева. Поговорим об этой симпатичной, любящей и доброй особе.
Она с самого замужества моей матери жила с нами. Она была любезная старушка. Красавица в молодости, она внушала вдохновение поэтам, и Богданович поднес ей свою ‘Душеньку’…10 Не помню я горькой минуты в своей жизни, которою бы я ей была обязана, и таю в глубине сердца самые светлые о ней воспоминания… Никогда она меня не бранила, никогда не наказывала. Я только знала ее ласки, самые дружеские наставления, как ровне.
Когда я выросла, тогда всегда была готова сознаться ей в какой-либо неосторожности и просить ее совета… Между тем как другие живущие в доме или подводили меня под наказание, или сами умничали надо мною, она всегда была моим другом и защитником. Она продала свое имение за 8000 и отдала их отцу моему, с тем, чтобы он содержал ее и ее горничную, которая была другом бабушки. Это также рисует ее доброту. Когда я выходила замуж, то она потребовала, чтобы из ее денег была употреблена 1000 на покупку фермуара для меня. Она ослепла от катарактов, так, как и мне угрожает судьба… Ей сделали неудачно операцию, и она через несколько лет умерла на моих руках… Я заболталась и забыла, что описываю жизнь в Лубнах в то время, когда мне было 8 лет.
В этом возрасте мать меня повезла в Берново к чудному моему дедушке Ивану Петровичу Вульфу. Она в это время лишилась 3-й своей дочери, ребенка необыкновенной красоты, была неутешна, и батюшка отправил ее к родным вместе с бабушкой Любовью Федоровной. Это было в 1808 году. Господский дом в Бернове стоял на горе задом к саду, впереди его большой двор, окруженный каменного оградою. Далее площадь, охваченная с обеих сторон крестьянскими избами, и в середине ее против дома каменная церковь.
Через несколько времени после нашего приезда в Берново приехали туда из Тригорского Прасковья Александровна и муж ее Николай Иванович Вульфы со своей дочерью Анной Николаевною, моею сверстницею. Был вечер… Горела тускло сальная свеча в конце большой залы… Они сели на стулья у огромной клетки с канарейками, подозвали к себе меня и маленькую свою дочь с ридикюлем и представили нас друг другу, говоря, что мы должны любить одна другую, как родные сестры, что мы исполняли всю свою жизнь.
Мы обнялись и начали разговаривать. Не о куклах, о нет… Она описывала красоты Тригорского, а я прелести Лубен и нашего в них дома. Во время этой беседы она вынула из ридикюля несколько желудей и подарила мне. Смело могу сказать, что подобных детей, как были мы, мне не случалось никогда встречать, и да простит меня читатель, если я увлекусь некоторыми подробностями этой дорогой для меня лучшей поры моей жизни… Анна Николаевна не была такою резвою девочкою, как я, она была серьезнее, расчетливее и гораздо прилежнее меня к наукам. Такие свойства делали ее любимицею тетушек и впоследствии гувернантки. Различие наших свойств не делало нас холоднее друг дружке, но я была всегда горячее в дружеских излияниях и даже великодушнее. Взаимная наша доверенность была полная, без всяких задних мыслей. Нас и вели совершенно ровно, и покупали мне то, что и ей, в особенности наблюдал это брат моей матери Николай Иванович, превосходное существо с рыцарским настроением и с любовью ко всему изящному, к литературе… Он поручил старшему брату своему Петру Ивановичу Вульфу, служившему кавалером при великих князьях Николае и Михаиле Павловичах, отыскать гувернантку. Случилось такое обстоятельство, что в это самое время искали гувернантку для великой княжны Анны Павловны, которая была наших лет, и выписали из Англии двух гувернанток: m-lle Сибур, и m-lle Бенуа… Эта последняя назначалась к Анне Павловне, но по своим скромным вкусам и желанию отдохнуть после труженической своей жизни в Лондоне в течение двадцати лет, где она занималась воспитанием детей в домах двух лордов по 10 в каждом,— она предложила своей приятельнице Sybourg заступить свое место у Анны Павловны, а сама приняла предложение Петра Ивановича Вульфа и приехала к нам в Берново в конце 1808 года.
Родители наши тотчас нас с Анной Николаевною ей поручили в полное ее распоряжение. Никто не мешался в ее воспитание, никто не смел делать ей замечания и нарушать покой ее учебных с нами занятий и мирного уюта ее комнаты, в которой мы учились. Мы помещались в комнате, смежной с ее спальною. Когда я заболевала, то мать брала меня к себе во флигель, и из него я писала записки к Анне Николаевне, такие любезные, что она сохраняла их очень долго. Мы с ней потом переписывались до самой ее смерти, начиная с детства.
Я всегда вела дневник.
M-lle Benoit была очень серьезная, сдержанная девица 47 лет с приятною, но некрасивою наружностию. Одета была всегда в белом. Она вообще любила белый цвет и в такой восторг пришла от белого заячьего меха, что сделала из него салоп, покрыв его дорогою шелковою материей. У нее зябли ноги, и она очень тепло обувалась и держала их зимою на мешочке с разогретыми косточками из чернослива. Она сама одевалась, убирала свою комнату и, когда все было готово, растворяла двери и приглашала нас к себе завтракать. Нам подавали кофе, чай, яйца, хлеб с маслом и мед. За обедом она всегда пила рюмку белого вина после супа и в конце обеда. Любила очень черный хлеб. После завтрака мы ходили гулять в сад и парк, несмотря ни на какую погоду, потом мы садились за уроки. Оказалось, что, несмотря на выученную наизусть по настоянию матери Ломондову грамматику17, Анна Николаевна ничего не знала, я тоже, и надо было начинать все науки. Она начала так: села на стул перед учебным столом, подозвала нас к себе и сказала: ‘Mesdames, connaissez — vous vos parties du disconrs?’ {Сударыни, хорошо ли вы знаете части речи? (фр.) } Мы, не поняв вопроса, разинули рты. Позвали тетушек для перевода, но и они тоже не поняли — это было сказано для них слишком высоким слогом… И m-lle Бенуа начала заниматься с нами по-своему.
Все предметы мы учили, разумеется, на французском языке, и русскому языку учились только 6 недель во время вакаций, на которые приезжал из Москвы студент Марчинский.
Она так умела приохотить нас к учению разнообразием занятий, терпеливым и ясным, без возвышения голоса толкованием, кротким и ровным обращением и безукоризненною справедливостию, что мы не тяготились занятиями, продолжавшимися целый день, за исключением часов прогулок, часов завтрака, обеда, часа ужина. Воскресенье было свободно, но других праздников не было. Мы любили наши уроки и всякие занятия вроде вязанья и шитья подле m-lle Бенуа, потому что любили, уважали ее и благоговели перед ее властью над нами, исключавшею всякую другую власть. Нам никто не смел сказать слова. Она заботилась о нашем туалете, отрастила нам локоны, сделала коричневые бархотки на головы. Говорили, что на эти бархотки похожи были мои глаза. Хотя она была прюдка и не любила, чтобы говорили при ней о мужчинах, однако же перевязывала и обмывала раны дяди моего больного. Так сильно в ней было человеколюбие.
В сумерках она заставляла нас ложиться на ковер на полу, чтобы спины были ровны, или приказывала ходить по комнате и кланяться на ходу, скользя, или ложилась на кровать и учила нас, стоящих у кровати, петь французские романсы. Рассказывала анекдоты о своих ученицах в Лондоне, о Вильгельме Телле, о Швейцарии. У нас была маленькая детская библиотека с m-me Genlis18, Ducray-Duminil19 и другими, и мы в свободные часы и по воскресеньям постоянно читали. Любимые сочинения были: ‘Les veillees du chateau’, ‘Les soirees de la chaumiere’ {‘Вечерние беседы в замке’, ‘Вечера в хижине’ (фр.).}
Посторонние посетители допускались только те, которые сами хотели заниматься. Так, входила к нам Прасковья Александровна и училась с нами английскому языку… Бывала также у нас Катерина Ивановна Муравьева, фрейлина великой княжны Екатерины Павловны, и читала нам романы Ducray-Duminil. Она была тогда 17-и лет и совершенная красавица. Она меня очень любила, я ее тоже: но меня удивляло, как она могла находить удовольствие в беседе с ребенком, каким была я?.. Это было очень доброе существо! Говорили, что император восхищался ее красотою и был в нее влюблен!
В Берново часто ездили соседи, и мы ездили раз с m-lle Benoit к соседнему помещику, но ей это не нравилось, и мы проводили время дома. В зале нашего дома иногда по праздникам зимою являлись цыгане, кочевавшие на земле дедушки, плясали и пели, учили нас с Анной Николаевной русской пляске. Этой же пляске, только с театральным оттенком, нас учил Николай Александрович Муравьев20, очень любезный и добрый человек, он был моряк. Цыган мы этих каждую зиму встречали, как самых дорогих гостей, цыганки из их табора были нашими приятельницами…
В одну из зим приехала в Берново Екатерина Федоровна Муравьева21 с двумя сыновьями — Никитой22 и Александром23. Последний был мне ровесник. Нам было по 10 лет тогда. Они с нами резвились, дурачились, обращались очень бесцеремонно, это нам очень не нравилось. Мы о себе так высоко думали, что считали себя достойными только принцев и исторических героев вроде Нумы Помпилия и Телемаха. На этих веселых шалунов влияла, однако, сильно их заботливая добрая мать, и я помню даже, что одного из них впоследствии, именно Александра, когда ему было 19 лет, она услала с бала у Олениных, на котором и я была, в 10 часов домой спать. Это был тот, которому было суждено испить горькую чашу. Брат его Никита, несмотря на влияние матери, бежал было в 12-м году из-под ее ферулы с целью поступить в военную службу и быть в рядах патриотов, защищавших отечество, но так как он говорил в детстве только на английском и на родном языке изъяснялся, как иностранец, то его крестьяне приняли за француза и представили Растопчину24. А тот возвратил его матери. Но я забегаю все вперед…
Жила я в Бернове и воспитывалась у m-lle Benoit с 8 лет до 12-го года. Последний год мы жили уже без бабушки Анны Федоровны. Она умерла в конце 10-го года. Когда она умирала, то меня, чтобы я не была свидетельницею трагических сцен и похорон, увезли на несколько дней в Грузины… После ее кончины батюшка задумал перевести нас с маменькою в Москву для окончания там моего воспитания. Но прежде летом перевез нас в маменькину деревню и поместил в двух крестьянских избах. M-lle Benoit просила его оставить меня у нее, обещала учить даром, но батюшка не изменил решения. Из деревни мы хотели уже направиться в Москву, но пришел Наполеон, и наш план изменился. Мы поехали в Лубны, и, исколесив 12 губерний, стараясь не наткнуться на французов и объезжая Москву, мы осенью в 12-м году приехали в Лубны. Путешествовали мы в 10-ти экипажах, на своих лошадях, останавливаясь ради дешевизны корма не в городах, а по деревням. Так мы остановились и под Владимиром.
Батюшка поехал в город и нашел там в большом чьем-то доме много родных и знакомых, бежавших из Москвы. В этом доме была Екатерина Федоровна Муравьева с сыновьями, из которых Никита только что возвращен был из бегов… Тут же приютилась и сестра бабушки Анны Федоровны, монахиня Настасья Федоровна, попавшая в монахини случайно, обманом. Мать ее ехала куда-то и заехала в монастырь к знакомой игуменье. Та упросила ее оставить дочь в монастыре погостить. Когда же мать вернулась, дочь уже была пострижена. Много было в означенном доме люду.
В числе их была и тетка моя Анна Ивановна20, которая вместе с Пусторослевыми подобрала где-то на дороге раненого под Москвою Михаила Николаевича Муравьева26, которому было тогда только 15 лет. Он лежал в одной из комнат того дома, в котором помещались наши родные и в который и нас перетащили из деревни. Тетушка приводила меня к нему, чтобы я ей помогала делать корпию для его раны. Однажды она забыла у него свои ножницы и послала меня за ними. Я вошла в его комнату и застала там еще двух молодых людей. Я присела и сказала, что пришла за ножницами. Один из них вертел их в руках и с поклоном подал мне их. Когда я уходила, кто-то из них сказал: elle est charmante! {она очаровательна! (фр.)} Я бы об этой встрече с Муравьевым и не упомянула, если бы впоследствии она не сделалась бы для меня знаменательною… Через 45 лет потом я сидела в Петербурге у двоюродной моей сестры Безобразовой27 среди других родственниц, как доложили, что приехал Михаил Николаевич Муравьев. Вся компания ждала этого визита с нетерпением. Когда он вошел, раскланялся с нами со всеми, то хозяйка представила меня ему. И когда я ему сказала, что мы старые знакомые и что не припомнит ли он, как я делала ему корпию во Владимире, то он сплеснул руками, сделал несколько шагов ко мне, взял обе мои руки, стал их целовать и все повторял: ‘Ах, боже, это Анна Петровна…’ Потом, сидя на диване, беспрестанно на меня смотрел и все повторял: ‘Ах, боже мой, это Анна Петровна… Я долго вас искал…’ Он так был нежен и ласков со мной, что возбудил ко мне зависть в присутствующих. Это мне было очень грустно.
Из Владимира мы поехали к дяде моему Александру Марковичу, жившему в Тамбовской губернии. Он дал нам карету, и мы в ней поехали в Малороссию. С нами ехала бабушка Любовь Федоровна и тетушка Анна Ивановна… Эта последняя очень меня огорчила дорогою, окромсавши мне волосы по-солдатски, чтобы я не кокетничала ими. Я горько плакала. Вообще эта дорога не оставила мне приятных воспоминаний. Было холодно, верхняя одежда моя была очень легка и бедна, и я все зябла.
Но как бы там ни было, а мы благополучно доехали до Лубен. Тут я прожила до замужества, уча меньшого брата и сестер, танцуя, читая, участвуя в домашних спектаклях, подобно тому как в детстве в Бернове, где m-lle Benoit заставляла нас разыгрывать разные комедии детские, петь романсы. Это всегда делалось сюрпризом.
Батюшка продолжал быть со мною строг, и я девушкой так же его боялась, как и в детстве. Если мне случалось танцевать с кем-нибудь два раза, то он жестоко бранил маменьку, зачем она допускала это, и мне было горько, и я плакала. Ни один бал не проходил, чтобы мне батюшка не сделал сцены или на бале, или после бала. Я была в ужасе от него и не смела подумать противоречить ему даже мысленно.
В Лубнах стоял Егерский полк. Все офицеры были моими поклонниками и даже полковой командир, старик Экельн. Дивизионным командиром дивизии, в которой был этот полк, был Керн. Он познакомился с нами и стал за мною ухаживать. Как только это заметили, то перестали меня распекать и сделались ласковы. Этот доблестный генерал так мне был противен, что я не могла говорить с ним. Имея виды на него, батюшка отказывал всем просившим у него моей руки и пришел в неописанный восторг, когда услышал, что герой ста сражений восхотел посвататься за меня и искал случая объясниться со мною. Когда об этом сказали мне, то я велела ему отвечать, что я готова выслушать его объяснение, лишь бы недолго и немного разговаривал, и что я решилась выйти за него в угождение отцу и матери, которые сильно желали этого. Передательницу генеральских желаний я спросила: ‘А буду я его любить, когда сделаюсь его женою?’, и она ответила: ‘Разумеется…’ Когда нас свели и он меня спросил: ‘Не противен ли я Вам’, — я отвечала нет и убежала, а он пошел к родителям и сделался женихом. Его поселили в нашем доме. Меня заставляли почаще бывать у него в комнате. Раз я принудила себя войти к нему, когда он сидел с другом своим, майором, у стола, что-то писал и плакал. Я спросила его, что он пишет, и он показал мне написанные им стихи:
Две горлицы покажут
Тебе мой хладный прах…28
Я сказала: ‘Да, знаю. Это старая песня’. А он мне ответил: ‘Я покажу, что она будет не ‘старая’… и я убежала. Он пожаловался, и меня распекали.
Батюшка преследовал всех, которые могли открыть мне глаза насчет предстоящего супружества, прогнал мою компаньонку, которая говорила мне все: несчастная! и сторожил меня, как евнух, все ублажая в пользу безобразного старого генерала… Он употреблял все меры, чтобы брак состоялся, и он действительно состоялся в 1817 году, 8-го января… Мое несчастие в супружестве не таково, чтобы возможно его описать теперь, когда я уже переживаю последние листки моего собственного романа и когда мир и всепрощение низошли на мою душу, а потому я этим и кончу свое последнее сказание…
В настоящее издание вошли все основные мемуарные произведения А. П. Керн (Марковой-Виноградской) — воспоминания о Пушкине, Дельвиге, Глинке, ‘Дельвиг и Пушкин’ и автобиографические записки, а также из ее эпистолярного наследия — переписка с Пушкиным и имеющая прямое отношение к воспоминаниям о Пушкине переписка ее с редактором первого научного собрания сочинений поэта и автором его первой научной биографии П. В. Анненковым. В приложение включен ‘Дневник для отдохновения’ 1820 года, представляющий большой интерес не только для характеристики самой мемуаристки, но и как яркий документ эпохи, к которой принадлежали и Керн и Пушкин (события, описанные в Дневнике, происходят в Пскове, где всего несколько лет спустя не раз доводилось бывать Пушкину, Керн упоминает места, называет людей, которые были поэту знакомы).
Все тексты приводятся по изданию: Керн А. П. Воспоминания, дневники, переписка.— М.: Худож. лит., 1974. Вступительная статья, подготовка текста и примечания А. М. Гордина.
Под строку вынесены примечания самой А. П. Керн и переводы иноязычных фраз. В некоторых случаях сохранены переводы, принятые при первых публикациях, в других — выполнены заново. В ‘Воспоминаниях о Пушкине’, где Керн широко цитирует письма поэта к ней, под строкой даны переводы, напечатанные при первой публикации и журнале ‘Библиотека для чтения’, с внесением в них некоторых уточнений, наиболее точные переводы, выполненные для академического Полного собрания сочинений Пушкина, приведены ниже, среди переписки.
Все цитаты из писем и сочинений Пушкина приводятся по изданию: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1—16.— М.: АН СССР, 1937-1949.
Из воспоминаний о моем детстве
Эти последние воспоминания А. П. Керн (Марковой-Виноградской) написаны в 1870 году в Лубнах. Впервые опубликованы в 1884 году в журнале ‘Радуга’, No 18, 19, 22, 24, 25, под названием ‘Сто лет назад’ и в том же году в ‘Русском архиве’, кн. 3, под названием ‘Из воспоминаний о моем детстве’. Различия между этими двумя текстами незначительные, главным образом стилистические.
В Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинского дома) АН СССР хранится рукопись этих воспоминаний (27247/CXCVб50) — сшитые листы писчей бумаги большого формата, исписанные с обеих сторон (21 л.) вначале рукою самой Анны Петровны, карандашом, крайне неразборчиво, далее чернилами рукою А. В. Маркова-Виноградского, по-видимому, переписывавшего с черновиков жены. Многочисленные черновики эти также сохранились среди бумаг Марковых-Виноградских. Рукопись не имеет названия. Перед текстом стоит лишь: ‘Февраль 1870 г. Лубны’ и эпиграф из трагедии Пушкина ‘Борис Годунов’ — ‘Еще одно, последнее сказанье — и летопись окончена моя’. По-видимому, это первый вариант, который потом дополнялся, а перед опубликованием редактировался (в конце публикации ‘Русского архива’ стоит дата ’19 октября 1870 г.’). Но так как мы все же располагаем подлинной рукописью, а первые публикации уже посмертные, считаем необходимым воспроизвести в нашем издании текст рукописи. Хоть он и несколько менее полон, не лишен стилистической шероховатости, круг важнейших мыслей мемуаристки, своеобразие ее стиля выявлены здесь отчетливее, непосредственнее.
Отличие его от публикаций 1884 года значительное. В рукописи встречаются фразы и абзацы, которых нет в публикациях. С другой стороны, в ней отсутствует ряд мест, содержащихся в публикации ‘Русского архива’.
Приводим наиболее существенные из них.
После слов: ‘…рассказывал ей самым добродушным образом смешные про нее же анекдоты’— ‘Однажды, когда были выбраны в нижний земский суд чиновники Рева, Горобец и Барвинский, он сказал экспромт:
Рева ревне,
Горобец спорхне,
Барвинок завяне,
И суда ныжняго не стане*.
{* Горобец значит воробей, барвинок — синий цветок. (Примеч. А. П. Керн.)}
Когда генерал-губернатор князь Яков Иванович Лобанов-Ростовский ревизовал присутственные места в Лубнах, то в числе прочих чиновников представлялся ему и упомянутый Горобец в чужом дворянском мундире, едва налезшем на его жирную фигуру. Пылкий нетерпеливый князь заметил красное лицо, вылезавшее из чужого узкого мундира, и спросил: ‘Ты что за птица?’ — ‘Горобец, ваше сиятельство’,— отвечал тот. Князь так рассердился за этот ответ, думая, что он дан на смех, что выгнал его из своей приемной. Насилу могли уверить князя, что несчастный действительно носит фамилию Горобец.
После ревизии князь Лобанов-Ростовский обедал у батюшки, бывшего тогда предводителем дворянства, и за столом, сравнивая дворян русских с малороссийскими, сказал, что первые похожи на собак, потому что набрасываются, подобно им, на того, на кого нападают другие, а последние на свиней, защищающих обиженного собрата. Но на кого бы мои земляки ни походили, а в детстве они мне нравились…’
После слов: ‘Палытыка, палытыка, а рубатыся треба!..’ — ‘и действительно рубился в сражениях с такою отчаянною храбростью, что не было преград его мужеству. В 1813 году, на второй день дрезденского сражения, он бросился в атаку с своим Лубенским гусарским полком на каре Наполеоновской гвардии, ворвался в него, но, пронизанный тремя пулями, пал на руки обожавших его солдат и умер славною смертию среди разбитого неприятеля. Тело его было погребено в Кульме. Он был остер, щедр до расточительности, любил свою красавицу жену Роксандру Михайловну, рожденную Кантакузену, и был любезен с детьми и в особенности со мною’.
После слов: ‘… книги моей матери…’ — ‘тут попадались мне, по большей части, переводные английские романы, из них нравились мне особенно: Octavia, par Anna Maria Porter, Felicie et Florestine {‘Октавия’ — роман Анны-Марии Портер, ‘Фелиция и Флорестина’ (фр.).} и другие. Многого, разумеется, я не понимала, но все-таки читала’.
После слов: ‘Всех его афер мне и не перечесть…’ — ‘Очень занимал меня один его проект: это пушка в бочке, которую везла легко одна лошадь. Этим проектом он очень насмешил военных, которым поручено было произвести пробу. От первого выстрела бочка разлетелась’.
После слов: ‘…за Марка Федоровича Полторацкого’ — ‘очень красивого и доброго человека, прекрасное лицо которого теперь смотрит на меня с портрета, сделанного Боровиковским. Когда к ним в дом приехал Марко Федорович, то няня Агафоклеи Александровны вошла к ней и сказала: ‘Феклушка, поди — жених приехал!’ Вскоре после этого была и свадьба’.
После слов: ‘…ума было много, но чувства мало’ — ‘Притом они больше склонялись к враждебным чувствам, нежели к дружелюбию, и сарказмы были их утехою… Впрочем, доброта была общею чертою всех, так же как вспыльчивость, расточительность и любовь к аферам, но можно сказать, что умышленно они не сделали никому зла’.
После слов: ‘…где не было у них родни’ — ‘и часто их переводила с места на место и меняла. При этом тотчас обнаруживалось, честно ли вели себя старосты, и беда была тому, кто ее обманывал’.
После слов: ‘…человек находит некоторое удовлетворение в своих стремлениях’ — ‘Книг они не читали, а если читали, то ничего не вычитывали. Да и теперь-то немногие следуют тому разумному и нравственному, что таится в некоторых книгах, и книги мало улучшают и развивают, хотя это их прямое назначение’.
После слов: ‘…но я расплакалась, и его увели…’ — ‘Деспотизм в особенности тяжел был для ее дочерей, но они, однако, все вышли замуж по выбору сердца, а не по ее выбору. Каждая из них показывала вид, что не только холодна к избраннику своей души, но что если выйдет за него замуж, то сделает это только в угодность матери, не надеясь на личное счастье. С ней и во многих других случаях хитрили, лицемерили и этим путем добивались желаемого. Деспотизм всегда побуждает ко лжи и развращает людей, испытывающих его гнет. Как бы то ни было, но бабушка моя со стороны отца была недюжинная особа’.
После слов: ‘Les soirees de la chaumiere’ — ‘Встречая в читанном скабрезные места, мы оставались к ним безучастны, так как эти места были нам непонятны. Мы воспринимали из книг только то, что понятно сердцу, что окрыляло воображение, что согласовано было с нашею душевною чистотою, соответствовало нашей мечтательности и создавало в нашей игривой фантазии поэтические образы и представления. Грязное отскакивало от наших душ. Они всасывали в себя только светлую непорочную поэзию’.
После слов: ‘…мы проводили время дома’ — ‘В зале нашего дома являлись на рождество ряженые из дворовых и тешили нас шутовскими костюмами и комическими представлениями’.
После слов: ‘…цыганки из их табора были нашими приятельницами…’ — ‘В этой же зале делали сговоры дворовых девушек. Они сходились толпою и становились во всю длину залы с одной стороны, а с другой стояли священник, сваты и жених. За девушками в углу сидела невеста и плакала. Потом совершалось рукобитие сватов, и священник обручал жениха и невесту с молитвою. Из залы все отправлялись гурьбой в назначенную и убранную избу, куда и мы все приезжали. Нас угощали орехами и пряниками. На другой день невесту водили в баню, и опять была вечеринка в той же избе, и мы опять на ней присутствовали. Всякий из присутствовавших чесал невесте косу и клал ей на колени деньги, а она плакала под свадебные песни. После угощения мы уезжали домой. После венца молодые приходили на поклон к дедушке с пряником и полотенцами. Дедушка дарил нам принесенное, а молодых награждал деньгами. Торжество этих обрядов меня очень занимало, но мне было всегда грустно смотреть на девушку, выходившую из нашей девичьей за бородача-мужика. Браки эти совершались без всякого приневоливания, с общего согласия жениха и невесты. Этого, я думаю, не делалось нигде. Вот такими-то развлечениями перемежались изредка наши занятия, да и то только зимою. В эту пору года приезжали по временам и родные’.
После слов: ‘…не в городах, а по деревням’ — ‘Терпели много неудобств, но кто тогда не терпел их? Позднее, когда наступили осенние холода, мы сильно терпели от холода, так как у нас не было теплой одежды. Все наше имущество было отправлено в Москву тогда ещё, когда батюшка только что задумал переселение в нее, и погибло там вместе с его бульоном’.
После слов: ‘…возвращен был из бегов’ — ‘…и беспрестанно спорил о чем-то в большом одушевлении с аббатом, воспитателем Ипполита Муравьева, убитого в 1825-м году в схватке, во время которой был арестован брат его Сергей {Муравьев-Апостол Ипполит Иванович (1806—1826) — младший из трех братьев-декабристов, убит 3 января 1826 г. под Белой Церковью во время боя восставшего Черниговского полка с правительственными войсками. Муравьев-Апостол Сергей Иванович (1796—1826) — глава восстания Черниговского полка: повешен 13 июля 1826 г. в числе нити руководителей декабристского движения.}. Во время этих споров он беспрестанно отгонял Ипполита, как слишком еще юного, чтобы участвовать в них’.
После слов: ‘Это мне было очень грустно…’ — ‘не касаясь общественной его деятельности, замечу, что в его душе была теплота, и он имел неотъемлемые достоинства как семьянин. Но достоинства семьянина не всегда совпадают с достоинствами гражданина’.
После слов: ‘…мы благополучно доехали до Лубен’ — ‘Они были всё те же. Обитатели их всё так же были добродушны, хлебосольны, так же беспечно веселились, не думая ни о чем. Да и могло ли быть иначе? Могла ли произойти перемена в четыре года моего отсутствия из них, когда и теперь, через 58 лет после того, едва заметны перемены в их общественной жизни, несмотря на прогрессивное движение повсюду? Люди теперь, правда, не те, но порядки всё те же. Но я умолчу о нынешнем, состоянии Лубен и поспешу окончить воспоминания о своем детстве’.
После слов: ‘…уча меньшего брата и сестер’ — ‘мечтала в рощах и за книгами, танцевала на балах, выслушивала похвалы посторонних и порицания родных…’.
После слов: ‘…рызыгрывать разные комедии детские, петь романсы’ — ‘и вообще вела жизнь довольно пошлую, как и большинство провинциальных барышень’.
После слов: ‘…в 1817 году, 8 января…’ — ‘Все восхищались, многие завидовали, а я… Тут кстати замечу, что бивуак и поле битвы не такие места, на которых вырабатываются мирные семейные достоинства, и что боевая жизнь не развивает тех .чувств и мыслей, какие необходимы для семейного счастья. Я знаю это из опыта…’
1 Вульф Иван Петрович (…—1817) — в то время, о котором повествует А. П. Керн, — тайный советник, после кратковременного губернаторствования в Орле доживающий свой век в богатом родовом имении Берново Старинного уезда Тверской губернии.
2 Вульф, рожд. Муравьева, Анна Федоровна (…— 1810).
3 Полторацкая, рожд. Вульф, Екатерина Ивановна (1781—1832) — старшая дочь И. П. и А. Ф. Вульфов.
4 Полторацкий Петр Маркович (1775— после 1851) женился на Екатерине Ивановне Вульф в 1799 году. Служил по дипломатической части, но рано вышел в отставку. Большую часть жизни прожил в Лубнах Полтавской губернии, где владел несколькими деревнями и семьюстами душами крепостных крестьян, выделенных ему матерью, А. А. Полторацкой. С П. М. Полторацким был знаком Пушкин — они встречались в Петербурге и в тверских имениях Вульфов. О нем в середине ноября 1828 года Пушкин писал А. А. Дельвигу (см.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 34).
5 Полторацкий Марк Федорович (1729—1795) — из мелких украинских дворян. Обладая прекрасным голосом, был замечен гетманом Украины графом К. Г. Разумовским и привезен в Петербург. Позже состоял директором придворной певческой капеллы. Вторым браком был женат на А. А. Шишковой.
6 Полторацкая, рожд. Шишкова, Агафоклея Александровна (… —1822) — прославилась огромным богатством (по некоторым данным, к концу жизни она владела тринадцатью тысячами душ) и чрезвычайной жестокостью в обращении как со своими крепостными рабами, так и с детьми, которых у нее было более двадцати человек.
7 Вульф Николай Иванович (1771—1813) — один из четырех сыновей И. П. и А. Ф. Вульфов. Служил в гвардии. Вышел в отставку в 1798 году в чине поручика. В 1799 году женился на Прасковье Александровне Вындомской и с тех пор жил в своем наследственном имении Малинники или в псковском имении жены Тригорском.
8 Вревская, рожд. Вульф, Евпраксия Николаевна (1809—1883) — младшая дочь Н. И. и П. А. Вульфов. С 1831 года замужем за бароном Б. А. Вревским, товарищем Льва Пушкина по университетскому Благородному пансиону. А. С. Пушкин, познакомившись с Евпраксией Николаевной (‘Зиной’, ‘Зизи’, как звали ее в семье) в Тригорском, когда она была еще девочкой, сохранил с нею до конца жизни самые добрые, дружеские отношения, встречался в Петербурге, навещал в имении Вревских Голубово (20 верст от Михайловского). Е. Н. Вульф посвящены стихотворения Пушкина ‘Если жизнь тебя обманет’, ‘Зине’, она упоминается и романе ‘Евгений Онегин’ и неоднократно в письмах поэта.
9 Муравьев-Апостол Иван Матвеевич (1768—1851) — писатель, член Российской академии, дипломат, отец декабристов М. И., И. И., С. И. Муравьевых-Апостолов.
10 Муравьев Михаил Никитич (1757—1807) — писатель, член Российской академии, товарищ министра народного просвещения и попечитель Московского университета, отец декабристов Никиты и Александра Муравьевых.
11 Куракин Алексей Борисович, кн. (1759—1829) — генерал-губернатор Малороссии, позже — министр внутренних дел.
12 Кочубей Виктор Павлович, гр. (1768—1834) — министр внутренних дел, позже — председатель Государственного совета и Комитета министров.
13 Лобанов-Ростовский Яков Иванович, кн. (1760—1834), был генерал-губернатором Малороссии после кн. Куракина, с 1808 по 1816 год.
14 Мелиссино Алексей Петрович (1761—1813) — генерал-майор, убит в сражении под Дрезденом 26 августа 1813 года.
15 Львов Федор Петрович (1766—1836) — литератор, директор придворной певческой капеллы в 1826—1833 годах.
16 Богданович Ипполит Федорович (1743—1803) — поэт. Его ‘Душенька, древняя повесть в вольных стихах’ пользовалась в свое время большой популярностью.
17 Грамматика французского языка Ломонда вышла в 1780 году и считалась лучшей.
18 Жанлис Стефани-Фелисите де (1746—1830) — французская романистка и автор нравоучительных книг для детей, пользовавшаяся в начале XIX века большой популярностью в России.
19 Дюкре-Дюмениль Франсуа-Гийом (1761—1819) — французский романист сентиментального направления.
20 Муравьев Николай Александрович (1787—1838) — капитан 1-го ранга, сын А. Ф. Муравьева, петербургского обер-полицмейстера.
21 Муравьева, рожд. Колокольцева, Екатерина Федоровна (1771—1848) — жена М. Н. Муравьева, мать декабристов Н. М. и А. М. Муравьевых.
22 Муравьев Никита Михайлович (1796—1843) — сын М. Н. и Е. Ф. Муравьевых, один из руководителей Северного тайного общества декабристов.
23 Муравьев Александр Михайлович (1802 — 1858) — младший брат предыдущего, декабрист.
24 Растопчин Федор Васильевич, гр. (1763—1826) — генерал-губернатор Москвы в 1812 году.
25 Вульф, по мужу Понофидина, Анна Ивановна (1784—1873) — сестра матери А. П. Керн. Пушкин был знаком с Понофидиными и, по преданию, бывал у них в имении Курово-Покровское, в нескольких верстах от Бернова и Малинников.
26 Муравьев Михаил Николаевич (1796—1866) — впоследствии граф Муравьев-Виленский, ярый реакционер, прозванный ‘Вешателем’.
27 Безобразова, рожд. Полторацкая, Елизавета Павловна — двоюродная сестра А. П. Керн, дочь ее дяди — Павла Марковича Полторацкого.
28 ‘Две горлицы покажут…’ — строки из стихотворения Н. М. Карамзина ‘Доволен я судьбою…’.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
