В. А. Соллогуб
В. А. Соллогуб
Из воспоминаний
Из воспоминаний
* * *
* * *
* * *
Примечания
Примечания
————————————————————-
Из воспоминаний (О Лермонтове), Соллогуб Владимир Александрович, Год: 1865
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Смерть Пушкина возвестила России о появлении нового поэта — Лермонтова. С Лермонтовым я сблизился у Карамзиных и был в одно время с ним сотрудником ‘Отечественных записок’. Светское его значение я изобразил под именем Леонина в моей повести ‘Большой свет’, написанной по заказу великой княгини Марии Николаевны. Вообще все, что я писал, было по случаю, по заказу — для бенефисов, для альбомов и т. п. ‘Тарантас’ был написан текстом к рисункам князя Гагарина, ‘Аптекарша’ — подарком Смирдину1. Я всегда считал и считаю себя не литератором ех ргоfesso [по профессии — лат.], а любителем, прикомандированным к русской литературе по поводу дружеских сношений. Впрочем, и Лермонтов, несмотря на громадное его дарование, почитал себя не чем иным, как любителем, и, так сказать, шалил литературой. Смерть Лермонтова, по моему убеждению, была не меньшею утратою для русской словесности, чем смерть Пушкина и Гоголя. В нем выказывались с каждым днем новые залоги необыкновенной будущности: чувство становилось глубже, форма яснее, пластичнее, язык самобытнее. Он рос по часам, начал учиться, сравнивать. В нем следует оплакивать не столько того, кого мы знаем, сколько того, кого мы могли бы знать. Последнее наше свидание мне очень памятно. Это было в 1841 году: он уезжал на Кавказ и приехал ко мне проститься. ‘Однако ж, — сказал он мне, — я чувствую, что во мне действительно есть талант. Я думаю серьезно посвятить себя литературе. Вернусь с Кавказа, выйду в отставку, и тогда давай вместе издавать журнал’2. Он уехал в ночь. Вскоре он был убит. <...>
Настоящим художникам нет еще места, нет еще обширной сферы в русской жизни. И Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов, и Глинка, и Брюллов были жертвами этой горькой истины.
Самыми блестящими после балов придворных были, разумеется, празднества, даваемые графом Иваном Воронцовым-Дашковым. Один из этих балов остался мне особенно памятным. Несколько дней перед этим балом Лермонтов был осужден на ссылку на Кавказ. Лермонтов, с которым я находился сыздавна в самых товарищеских отношениях, хотя и происходил от хорошей русской дворянской семьи, не принадлежал, однако, по рождению к квинтэссенции петербургского общества, но он его любил, бредил им, хотя и подсмеивался над ним, как все мы, грешные… К тому же в то время он страстно был влюблен в графиню Мусину-Пушкину3 и следовал за нею всюду, как тень. Я знал, что он, как все люди, живущие воображением, и в особенности в то время, жаждал ссылки, притеснений, страданий, что, впрочем, не мешало ему веселиться и танцевать до упаду на всех балах, но я все-таки несколько удивился, застав его таким беззаботно веселым почти накануне его отъезда на Кавказ, вся его будущность поколебалась от этой ссылки, а он как ни в чем не бывало кружился в вальсе. Раздосадованный, я подошел к нему.
— Да что ты тут делаешь! — закричал я на него, — убирайся ты отсюда, Лермонтов, того и гляди, тебя арестуют! Посмотри, как грозно глядит на тебя великий князь Михаил Павлович!
— Не арестуют у меня! — щурясь сквозь свой лорнет, вскользь проговорил граф Иван, проходя мимо нас.
В продолжение всего вечера я наблюдал за Лермонтовым. Его обуяла какая-то лихорадочная веселость, но по временам что-то странное точно скользило на его лице, после ужина он подошел ко мне.
— Соллогуб, ты куда поедешь отсюда? — спросил он меня.
— Куда?.. домой, брат, помилуй — половина четвертого!
— Я пойду к тебе, я хочу с тобой поговорить!.. Нет, лучше здесь… Послушай, скажи мне правду. Слышишь — правду… Как добрый товарищ, как честный человек… Есть у меня талант или нет?.. говори правду!..
— Помилуй, Лермонтов, — закричал я вне себя, — как ты смеешь меня об этом спрашивать! — человек, который, как ты, который написал…
— Хорошо, — перебил он меня, — ну, так слушай: государь милостив, когда я вернусь, я, вероятно, застану тебя женатым4, ты остепенишься, образумишься, я тоже, и мы вместе с тобою станем издавать толстый журнал.
Я, разумеется, на все соглашался, но тайное скорбное предчувствие как-то ныло во мне. На другой день я ранее обыкновенного отправился вечером к Карамзиным. У них каждый вечер собирался кружок, состоявший из цвета тогдашнего литературного и художественного мира. Глинка, Брюллов, Даргомыжский, словом, что носило известное в России имя в искусстве, прилежно посещало этот радушный, милый, высокоэстетический дом. Едва я взошел в этот вечер в гостиную Карамзиных, как Софья Карамзина стремительно бросилась ко мне навстречу, схватила мои обе руки и сказала мне взволнованным голосом:
— Ах, Владимир, послушайте, что Лермонтов написал, какая это прелесть! Заставьте сейчас его сказать вам эти стихи!
Лермонтов сидел у чайного стола, вчерашняя веселость с него ‘соскочила’, он показался мне бледнее и задумчивее обыкновенного. Я подошел к нему и выразил ему мое желание, мое нетерпение услышать тотчас вновь сочиненные им стихи.
Он нехотя поднялся со своего стула.
— Да я давно написал эту вещь, — проговорил он и подошел к окну.
Софья Карамзина, я и еще двое, трое из гостей окружили его, он оглянул нас всех беглым взглядом, потом точно задумался и медленно начал:
На воздушном океане
Без руля и без ветрил
Тихо плавают в тумане…5
И так далее. Когда он кончил, слезы потекли по его щекам, а мы, очарованные этим едва ли не самым поэтическим его произведением и редкой музыкальностью созвучий, стали горячо его хвалить.
— C’est du Pouchkine cela [Это по-пушкински — фр.], — сказал кто-то из присутствующих.
— Non, c’est du Лермонтов, ce qui vaudra son Pouchkine! [Нет, это по-лермонтовски, одно другого стоит! — фр.] — вскричал я.
Лермонтов покачал головой.
— Нет, брат, далеко мне до Александра Сергеевича, — сказал он, грустно улыбнувшись, — да и времени работать мало остается, убьют меня, Владимир!6
Предчувствие Лермонтова сбылось: в Петербург он больше не вернулся, но не от черкесской пули умер гениальный юноша, а на русское имя кровавым пятном легла его смерть.
Лермонтов, одаренный большими самородными способностями к живописи, как и к поэзии, любил чертить пером и даже кистью вид разъяренного моря, из-за которого подымалась оконечность Александровской колонны с венчающим ее ангелом. В таком изображении отзывалась его безотрадная, жаждавшая горя фантазия7.
Елизавета Михайловна Хитрово вдохновила мое первое стихотворение: оно, как и другие мои стихи, увы, не отличается особенным талантом, но замечательно тем, что его исправлял и перевел на французский язык Лермонтов8.
Владимир Александрович Соллогуб (1813—1882), граф, известный беллетрист 30—40-х гг., познакомился с Лермонтовым, видимо, в 1839 г. у Карамзиных и затем часто встречался с ним с Петербурге. Его первые прозаические вещи пользовались успехом и заслужили одобрительные отзывы В. Г. Белинского, но в 1860-е гг. его уже называли забытым писателем, и, наверное, поэтому он стал утверждать, что никогда серьезно литературой не занимался, а писал только ‘по случаю’.
Первый вариант воспоминаний Соллогуба о Лермонтове был опубликован в 1865 г. в РА, в следующем году он вышел отдельной книгой. После смерти писателя в 1886 г. в ИВ появился расширенный вариант воспоминаний, где были добавлены эпизоды на балу у Воронцовых-Дашковых и на прощальном вечере у Карамзиных и некоторые др.
По свидетельству Висковатова, который дважды записывал рассказы Соллогуба о Лермонтове, ‘граф его терпеть не мог и был склонен умалять его талант. Хваля его, он делал уступку общественному мнению, но тут же всегда прибавлял что-нибудь, ясно свидетельствовавшее, что он в душе досадовал на славу, которую приобрел себе поэт… ‘Он, как и я, были только наездниками на русском Парнасе. Ему посчастливилось больше меня, может быть, потому, что он вовремя умер, а я имел глупость остаться жить, что, быть может, очень приятно для меня, но не выгодно для моей славы’ (цит. по кн.: Висковатов, с. 446).
Неприязнь Соллогуба к Лермонтову проявилась и в письме его к П. В. Шумахеру от 7 марта 1874 г.: ‘Лермонтов написал прекрасные стихи в этом смысле <видимо, 'Опять народные витии...'> и не посмел их напечатать. Он был человек бесхарактерный и жертвовал своим убеждением в угоду нашей грамотной челяди’ (Щукинский сб. М., 1912, с. 199).
В 1840 г. в ‘Отечественных записках’ появилась повесть Соллогуба ‘Большой свет’, где Лермонтов был выведен под именем Леонина, в образе армейского офицера, который всеми силами старается втереться в великосветское общество, но играет там самую незавидную роль.
Сам Лермонтов еще в конце 1838 г. писал в письме М. А. Лопухиной о своем положении в свете: ‘…я каждый день езжу на балы: я пустился в большой свет, в течение месяца на меня была мода, меня буквально разрывали. <...> Весь этот свет, который я оскорблял в своих стихах, старается осыпать меня лестью, самые хорошенькие женщины выпрашивают у меня стихи и хвастаются ими, как величайшей победой. <...> Было время, когда я в качестве новичка искал доступа в это общество, это мне не удалось: двери аристократических салонов были для меня закрыты, а теперь в это же самое общество я вхожу уже не как проситель, а как человек, добившийся своих прав…’
Может быть, Лермонтов когда-нибудь по-приятельски рассказывал Соллогубу о своих неудачных попытках перед первой ссылкой войти в светское общество, и тот воспользовался этим, сделав вид, что ничего в этом отношении не изменилось, ‘…этот новый опыт принес мне пользу, — пишет поэт в этом же письме, — потому что дал мне в руки оружие против этого общества, и если оно когда-нибудь станет преследовать меня клеветой (а это непременно случится), то у меня по крайней мере найдется средство отомстить…’ (Лермонтов, т. 4. с. 413—414). Но когда повесть Соллогуба появилась в печати, Лермонтов счел более разумным не принимать выпад Соллогуба на свой счет, тем более что общие знакомые или не поняли намеков Соллогуба, или предпочли держаться той же политики. Краевский напечатал ее в своем журнале, Белинский отозвался о ней настолько положительно, что это дало повод многим советским исследователям утверждать, что в повести Соллогуба и нет ничего обидного для Лермонтова (см.: Заборова Р. Б. Материалы о М. Ю. Лермонтове в фонде В. Ф. Одоевского. — Труды Публичной б-ки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, 1958, т. 5(8), с. 185—199, и в особенности: Райфман П. С. Стихотворение Лермонтова ‘Как часто пестрою толпою окружен…’ и повесть Соллогуба ‘Большой свет’. — Литература в школе, 1958, No 3, с. 94—95).
В литературных кругах разговоры об антилермонтовской направленности повести велись сначала как бы шепотом, но в 1862 г. А. А. Григорьев уже писал: ‘Как гласят никому уже не секретные литературные преданья, в фигуре Леонина довольно ловко выставлена комическая сторона великосветских стремлений поэта’ (Время, 1862, No 12, с. 34).
После опубликования повести Лермонтов и Соллогуб продолжали встречаться в обществе. По свидетельству А. Н. Струговщикова, поэт и сам приезжал к Соллогубу, а тот посетил его на Арсенальной гауптвахте, когда Лермонтов был арестован за дуэль с Барантом. Соллогуб собирал списки произведений Лермонтова и некоторые издал после его смерти в сборнике ‘Вчера и сегодня’ (‘Штосс’, ‘Ашик-Кериб’, ‘Я хочу рассказать вам…’, ‘Волшебные звуки’, ‘Слышу ли голос твой…’ и др.).
1 Несколько рисунков, сделанных Г. Г. Гагариным во время поездки в Казань, послужили толчком к замыслу книги, но в основном писатель и художник работали одновременно. Об этом подробнее см. в статье: Савинов А. Н. Лермонтов и художник Г. Г. Гагарин. — ЛН, т. 45-46, с. 463. ‘Аптекарша’ впервые появилась в печати в сб.: Русская беседа. Собр. соч. русских литераторов, издаваемое в пользу А. Ф. Смирдина, т. 2. СПб., 1841.
2 О журнальных планах Лермонтова см. также воспоминания А. А. Краевского в пересказе П. А. Висковатова на с. 313 наст. изд.
3 См. о ней в воспоминаниях И. С. Тургенева на с. 296 наст. изд.
4 Соллогуб женился на Софье Михайловне Виельгорской 13 ноября 1840 г. Исходя из этого разговор Лермонтова с Соллогубом об издании журнала происходил раньше. Между тем, по утверждению других мемуаристов, о плане издания журнала Лермонтов рассказывал друзьям лишь в 1841 г., во время своего последнего приезда в Петербург.
5 Висковатову Соллогуб несколько иначе рассказывал об этом эпизоде в 1877 г.: ‘Друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим, и тут, растроганный вниманием к себе и непритворною любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение ‘Тучки небесные, вечные странники!..’. Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его. Когда он кончил, глаза были влажные от слез…’ К этому месту воспоминаний Соллогуба Висковатов сделал следующее примечание: ‘Самый вечер у Карамзиных он описывает как бы состоявшимся в 1841 г., в последний приезд Лермонтова, что неверно. Мне он говорил: ‘Я хорошо помню Михаила Юрьевича, стоявшего в амбразуре окна и глядевшего вдаль. Лицо его было бледно и выражало необычайную грусть — я в первый раз тогда заметил на нем это выражение и, признаюсь, не верил в его искренность’ (Висковатов, с. 300—301). ‘Демона’ Лермонтов читал у Карамзиных еще в 1838 г. В 1840 г., перед отъездом, он, конечно, читал ‘Тучи’. Возможно, С. Н. Карамзина в одно из посещений Соллогуба и восхищалась отрывком ‘На воздушном океане…’, но это было намного раньше.
6 О предчувствиях Лермонтова перед последним отъездом из Петербурга в 1841 г. известен рассказ А. М. Веневитиновой, дочери М. Ю. Виельгорского, записанный П. А. Висковатовым: ‘По свидетельству многих очевидцев, Лермонтов во время прощального ужина был чрезвычайно грустен и говорил о близкой, ожидавшей его смерти. За несколько дней перед этим Лермонтов с кем-то из товарищей посетил известную тогда в Петербурге ворожею, жившую у Пяти Углов и предсказавшую смерть Пушкина от ‘белого человека’, звали ее Александра Филипповна [Имеется в виду немка-гадалка Александра Филипповна Кирхгоф, которая упоминается в письмах и дневниках современников Пушкина и Лермонтова.], почему она и носила прозвище ‘Александра Македонского’, после чьей-то неудачной остроты, сопоставившей ее с Александром, сыном Филиппа Македонского. Лермонтов, выслушав, что гадальщица сказала его товарищу, с своей стороны, спросил: будет ли он выпущен в отставку и останется ли в Петербурге? В ответ он услышал, что в Петербурге ему вообще больше не бывать, не бывать и отставки от службы, а что ожидает его другая отставка, ‘после коей уж ни о чем просить не станешь’. Лермонтов очень этому смеялся, тем более что вечером того же дня получил отсрочку отпуска и опять возмечтал о вероятии отставки. ‘Уж если дают отсрочку за отсрочкой, то и совсем выпустят’, — говорил он. Но когда нежданно пришел приказ поэту ехать, он был сильно поражен. Припомнилось ему ‘предсказание’ (Висковатов, с. 332—333).
7 Такого рисунка Лермонтова не сохранилось.
8 Французский перевод стихотворения ‘Е. М. Хитровой’ (‘Вам холод света незнаком…’), о котором говорит Соллогуб, неизвестен. Русский текст его за подписью одного Соллогуба был опубликован в ‘Отечественных записках’ (1841, No 2, отд. 3, с. 251).
Источник текста: Соллогуб В. А. Из воспоминаний // М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. — М.: Худож. лит., 1989. — С. 346—349.
Оригинал здесь: http://feb-web.ru/feb/lermont/critics/vos/vos-346-.htm