Из воспоминаний о Ф. М. Достоевском, Страхов Николай Николаевич, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Н. Страховъ

Изъ воспоминаній о . М. Достоевскомъ.*)

Читано въ С.-Петербургъ въ торжественномъ засданіи Славянскаго Благотворительнаго Общества 14-го февраля.
(‘Семейные Вечера’. Отд. для юношества. 1881, 2).

Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ второй. (1861—1894).

Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1902.

*) Кром этой статьи, H. H. Страховымъ напечатаны подробные ‘матеріалы для жизнеописанія’ подъ заглавіемъ — ‘Воспоминанія о едор Михайлович Достоевскомъ’ и въ ‘Семейныхъ Вечерахъ’ (Отд. для юношества. 1881, 2) напечатанъ некрологъ, въ которомъ сдлано немало также указаній и на литературныя заслуги едора Михайловича. Изд.

Мн досталось счастіе быть очень близкимъ къ покойному едору Михайловичу въ послднія двадцать лтъ, особенно же въ начал этого времени. Я былъ постояннымъ и ревностнымъ сотрудникомъ журналовъ ‘Время’ и Эпоха’, мы вмст здили за границу въ 1862, вмст хоронили въ 1864 редактора этихъ журналовъ Михаила Михайловича Достоевскаго и ихъ главнаго критика Аполлона Григорьева, потомъ во время изданія ‘Зари’, когда едоръ Михайловичъ жилъ за границею, онъ былъ сотрудникомъ ‘Зари’, съ живйшимъ участіемъ слдилъ за этимъ журналомъ, и мы съ нимъ вели дятельную переписку, а когда онъ вернулся и былъ одинъ годъ редакторомъ ‘Гражданина’, я былъ усерднымъ вкладчикомъ этого журнала.

Въ начал этихъ годовъ, когда мы жили въ нсколькихъ шагахъ другъ отъ друга и занимались исключительно журнальною работой, мы видались каждый день и даже не разъ въ день, мы разговаривали безъ конца и такъ сговорились, что и до послдняго времени ни съ кмъ другимъ я не могъ вести такихъ живыхъ и разнообразныхъ разговоровъ, какіе у насъ неудержимо начинались при каждой встрч.

Мн нельзя не гордиться былымъ расположеніемъ такого человка, и я постоянно чувствовалъ къ нему и не перестану чувствовать глубокую благодарность за одобреніе, которымъ онъ меня встртилъ, оно было безконечно дорого для начинающаго и оно постоянно внушало мн радость и бодрость. Но я вовсе не хочу о себ говорить, я хотлъ только оправдать передъ вами свою смлость и объяснить, почему могли пожелать отъ меня какихъ-нибудь воспоминаній о дорогомъ покойник.

Я познакомился съ едоромъ Михайловичемъ въ конц 1859 года. Настроеніе кружка, въ который я тогда вступилъ, во многомъ было для меня ново и неожиданно. Это было одно изъ знаменитыхъ направленій сороковыхъ годовъ — направленіе, очевидно, сложившееся подъ вліяніемъ французской литературы. Теперь, издали, совершенно понятно могущество, съ которымъ отразилась на насъ нкогда духовая жизнь Европы. Между 1830 и 1848 годомъ, между польской и февральской революціей, Европа пережила едва-ли не самую счастливую эпоху своей исторіи. Это было время надеждъ и врованій, предшествующее жестокимъ разочарованіямъ. Въ настоящее время Европа потеряла свои идеалы, ея политическая жизнь, и именно съ 1848 года, все больше и больше проникается матеріализмомъ, а въ нравственномъ и въ умственномъ отношеніи она несомннно дичаетъ, несмотря на всякіе успхи. Но не то было въ счастливую эпоху до 1848 г.: Европа крпко врила въ себя, ея политическія мечтанія были свтлы и радостны, къ нимъ не примшивалось никакой мысли о крови и огн, литература, поэзія, философія были исполнены жизни и стремились подняться къ какимъ-то недосягаемымъ высотамъ. Франція, какъ всегда, занимала первое мсто по жизненности и опредленности своихъ стремленій. Понятно, почему подобный разцвтъ европейской жизни долженъ былъ сильно подйствовать на насъ, вчныхъ учениковъ Европы. Впослдствіи я часто однакоже удивлялся, что въ 1859 году, когда Европа давно уже вступила въ свой ныншній безрадостный періодъ, у насъ продолжало жить и дйствовать, и долго увлекало меня самого, одно изъ минувшихъ европейскихъ настроеній. Очевидно, мы всегда отстаемъ отъ Европы, отстаемъ потому, что не живемъ ея жизнію, а беремъ отъ нея только мысли, которыя часто сохраняемъ навсегда, оставаясь глухи и нмы къ новымъ урокамъ нашей учительницы.

Въ томъ настроеніи 1859 года, о которомъ я говорю, я могу указать на дв черты, отразившіяся очень ясно на дятельности Достоевскаго. Во первыхъ, проповдывалась совершенная гуманность къ человческимъ слабостямъ и даже преступленіямъ. Сожалніе къ людямъ, объясненіе ихъ дурныхъ поступковъ изъ обстоятельствъ и строя общества, прощеніе всего того, что не составляло прямо злого нарушенія чужой безопасности, словомъ, безграничная мягкость отношеній считалась неизмннымъ правиломъ. Во вторыхъ, литератур, художеству давалась опредленная задача. Художникъ долженъ быть въ сущности политикомъ и публицистомъ, онъ обязанъ слдить за развитіемъ общества, схватывать образы новыхъ и новыхъ типовъ, которые въ немъ зараждаются, и показывать ихъ корни, объяснять источники того зла и добра, которыя они въ себ представляютъ. Проповдь извстныхъ общественныхъ идеаловъ, вмшательство въ вопросы минуты — вотъ что ставилось главнымъ правиломъ.

Скажу прямо, что оба правила были вредны, и мн довелось потомъ видть жестокій вредъ, испытанный отъ нихъ нкоторыми членами литературныхъ кружковъ. Это — одинъ изъ самыхъ яркихъ уроковъ моей литературной жизни. Правила эти вредны не потому, что они не врны, а потому, что они не полны, не достаточны, что ихъ слдуетъ дополнить такими прибавками, которыя важне самыхъ правилъ. Казалось бы, что можетъ быть лучше гуманности? Или, что можетъ быть интересне такого художественнаго произведенія, въ которомъ ясно и глубоко отразилась современная минута? Между тмъ гуманность безъ руководящихъ началъ ведетъ часто къ распущенности нравовъ, какъ это было во времена цезарей и въ XVIII вк. Одного снисхожденія къ людямъ, одного сожалнія къ ихъ страданіямъ мало, нужно еще знать, за что любить людей, нужно понимать, въ чемъ красота и достоинство души человческой. Точно такъ художникъ только тогда можетъ, дйствительно, служить минут, когда у него крпки въ душ начала, годныя на вки-вчные. А иначе, какъ это часто и бывало, онъ будетъ не учителемъ, а рабомъ минуты.

Что касается Достоевскаго, то при своей удивительной широт ума и сердца онъ никогда вполн не подчинялся односторонности своего направленія. И чмъ дольше онъ дйствовалъ, т. е. писалъ, тмъ ясне у него выступали другія, истинныя начала. При конц своей жизни онъ прямо высказывался за формулу искусство для искусства, т. е. за самостоятельность, за свободу художества, и точно также уже давно вс общественные идеалы онъ подчинилъ одному вковчному идеалу Христа. Съ Достоевскимъ случилось то же, что совершается вотъ уже боле столтія со всми нашими крупными писателями, вс они начинали съ того, что увлеклись чужимъ, и вс потомъ возвратились къ своему. Такъ было отчасти съ Фонвизинымъ и очень ясно съ Карамзинымъ, Грибодовымъ, Пушкинымъ, Гоголемъ. Достоевскій въ этомъ отношеніи — новый соблазнъ нашимъ западникамъ, новый и огромный поводъ къ раздраженію противъ русской литературы.

Эти внутренніе перевороты, совершающіеся у насъ съ лучшими думами, часто называютъ измной, отступничествомъ, но едва-ли на комъ такъ ясно можно видть, какъ на Достоевскомъ, что часто все дло тутъ только въ развитіи, въ раскрытіи задатковъ, лежавшихъ въ натур человка, а не въ перемн однхъ чужихъ мыслей на другія — чужія же. Съ первой своей повсти и до конца Достоевскій остался однимъ и тмъ же, ему нельзя было измниться, потому что уже въ этомъ первомъ произведеніи вылилась его душа, сказался весь складъ его пониманія жизни. Отъ природы этой души зависло то, какія именно вліянія на нее дйствовали. И онъ нашелъ вокругъ себя т вліянія, которыя поставили его на его прекрасный путь, на тотъ русскій христіанскій путь, который возбудилъ такое широкое и глубокое сочувствіе. Дв главныя силы спасли его отъ всякихъ односторонностей и дали высокое и чистое направленіе его таланту: одна сила была — русская литература, другая — русскій народъ, т. е. простой народъ. Когда я узналъ Достоевскаго, онъ былъ горячимъ поклонникомъ Пушкина и Гоголя. Онъ и тогда любилъ читать т самыя стихотворенія Пушкина, которыя потомъ читалъ на Пушкинскомъ праздник. Но тогда, въ т молодые годы, онъ читалъ хуже, читалъ нсколько подавленнымъ голосомъ, въ этотъ же послдній годъ онъ достигъ такой твердости тона и мастерства выраженія, что я изумлялся: часто это было совершенство въ своемъ род. Посл торжества, которое онъ одержалъ на Пушкинскомъ праздник, я часто думалъ: это торжество досталось ему по всмъ правамъ, потому что, безъ сомннія, во всей этой толп писателей и слушателей онъ больше всхъ любилъ Пушкина. На Гогол же онъ былъ воспитанъ, какъ все поколніе. къ которому принадлежалъ, поколніе, для котораго литература имла въ тысячу разъ больше значенія, чмъ для ныншнихъ поколній.

Пушкинъ и Гоголь, эти два великана нашей словесности, замчательнымъ образомъ отразились уже въ первой повсти Достоевскаго, въ Бдныхъ Людяхъ. Именно, тутъ прямо и ясно выражено, что авторъ не вполн доволенъ Гоголемъ и что прямымъ своимъ руководителемъ онъ признаетъ только Пушкина. Тутъ выведенъ на сцену чиновникъ, очень похожій на героя Шинели и Записокъ Сумасшедшаго. Знакомая этого чиновника даетъ ему прочесть Станціоннаго Смотрителя, тотъ очень хвалитъ повсть и очень жалетъ о бдномъ смотрител. Потомъ та же знакомая посылаетъ Макару Двушкину (такъ зовутъ героя Бдныхъ Людей) Шинель Гоголя, Двушкинъ обижается, узнавъ себя въ такомъ безжалостномъ изображеніи, упрекаетъ свою добрйшую знакомую, горюетъ, напивается пьянъ и подвергается всякимъ бдамъ и оскорбленіямъ.

Такимъ образомъ, безпощадная иронія Гоголя осуждена, какъ слишкомъ жестокое, сухое отношеніе къ людямъ. Еще боле она осуждается тмъ, какъ выставлена только одна ужасающая пустота и пошлость, Макаръ Двушкинъ, этотъ новый Поприщинъ, обладаетъ сокровищами нжности, самоотверженія, лучшихъ сердечныхъ чувствъ, о красот которыхъ онъ самъ и не догадывается. Между тмъ, какъ никто въ мір не пожелалъ бы быть Акакіемъ Акакіевичемъ или Поприщинымъ, всякій читатель долженъ съ завистью смотрть на несчастнаго Макара Двушкина, всякій долженъ сознаться, что ему далеко до такой душевной красоты.

Таковъ былъ первый шагъ Достоевскаго, сдланный еще 1846 году. Это была смлая и ршительная поправка Гоголя, существенный, глубокій поворотъ въ нашей литератур. Дло въ томъ, что поправка Гоголя была необходима, что ее неминуемо должна была сдлать наша литература, и длаетъ ее до сихъ поръ, что въ извстномъ смысл и всхъ другихъ нашихъ крупныхъ писателей, Островскаго, Л. Н. Толстаго, можно считать поправкою Гоголя, можно въ этомъ видть главную ихъ оригинальность. Достоевскій началъ первый. Да, недаромъ тосковалъ Гоголь, не даромъ усиливался создать что-то новое. То напряженно-чуткое настроеніе, въ которомъ Гоголю такъ ясно открывалась пошлость существующаго, было слишкомъ напряжено. Непобдимое отвращеніе поднималось въ немъ при вид безобразія и безсмыслія русской жизни, этой жизни, въ которой все хорошее стыдливо и упорно прячется въ глубину, тогда какъ пошлое и грязное щеголяетъ на виду и всмъ мечется въ глаза. Конечно, Гоголь лилъ т тайныя слезы, о которыхъ онъ говоритъ, но это были слезы сожалнія восторженнаго идеалиста, а не слезы любви. И чмъ больше мы станемъ вникать въ смыслъ всей послгоголевской литературы, которую начинаетъ собою Достоевскій, тмъ намъ ясне будетъ и коренной недостатокъ Гоголя, и вся настоятельная потребность, которую чувствовали наши художественные писатели — избжать односторонности и пойти по новому пути.

Пусть простятъ мн эти указанія на развитіе нашей литературы. Художественная дятельность была для покойнаго главнымъ, первымъ дломъ въ жизни, и если мы хотимъ почтить его память, соблюсти его завтъ, то прежде всего, больше всего намъ слдуетъ вникать въ глубину и духъ его художественной дятельности и беречься, какъ бы не истолковать этой дятельности въ неправильномъ смысл. Примръ того, что сталось съ Гоголемъ, на вки поучителенъ. Настроенія, господствующія въ нашемъ обществ, предубжденія, которыми оно постоянно заражено, отсутствіе твердыхъ началъ, которыя сдерживали бы шатаніе мыслей и думъ, все это производитъ то, что самое чистое и простое явленіе у насъ подвергается самымъ страннымъ перетолкованіямъ. Нтъ никакого сомннія, что и Достоевскій будетъ перетолкованъ, на немъ станутъ строить такіе выводы и его произведеніями будутъ питать такія чувства, которыя глубоко противорчатъ его истиннымъ мыслямъ и чувствамъ. Умы нашей интеллигенціи слишкомъ привыкли ходить по извстнымъ колеямъ и будутъ на нихъ сбиваться, несмотря на сильнйшія потрясенія. Есть два чувства, привычныя для нашихъ образованныхъ людей и обыкновенно питающія ихъ душевную жизнь сверхъ житейскихъ интересовъ: одно — чувство негодованія, такъ называемаго благороднаго негодованія, на всякое зло и безобразіи, и другое — чувство сожалнія къ Россіи, сострадательное созерцаніе ея скудности и жалкой участи. Оба чувства — очень хорошія, но къ несчастію отдленныя слишкомъ тонкою чертою отъ дурныхъ чувствъ: негодованіе граничитъ съ озлобленіемъ, а сожалніе съ высокомріемъ, такъ что часто люди, повидимому, предающіеся самому благородному настроенію, въ сущности, даже сами того не замчая, питаютъ лишь свои дурныя свойства и только изъ нихъ почерпаютъ все свое видимое благородство. О Достоевскомъ могу твердо свидтельствовать, что онъ былъ безупреченъ въ этомъ отношеніи, что никогда онъ не измнялъ уваженію къ великой родин и никогда негодованіе у него не могло перейти въ озлобленіе. Въ этомъ онъ истинный образецъ для насъ. Онъ-ли не потерплъ отъ существовавшихъ порядковъ? Но изъ страданій, которыя онъ перенесъ, онъ не вынесъ ни малйшаго озлобленія и не выводилъ даже права да тотъ особый авторитетъ, который у насъ общество приписываетъ пострадавшимъ и который часто присвоиваютъ себ пострадавшіе. Онъ вовсе не хотлъ быть въ чьихъ-нибудь глазахъ страдальцемъ и, бывало, сердился, когда съ нимъ начинали рчь въ такомъ смысл. Обыкновенный тонъ его былъ веселый и добрый, тотъ неподражаемо-прекрасный тонъ, который онъ часто бралъ потомъ въ своемъ Дневник, когда разсуждалъ о самыхъ тяжелыхъ и больныхъ вопросахъ. Въ то время, около 1860 года, были въ ходу, какъ и теперь, литературныя чтенія, и едоръ Михайловичъ иногда читалъ на нихъ отрывки изъ Мертваго Дома, только что написаннаго. Однажды посл такого чтенія онъ сказалъ мн: ‘знаете-ли, мн всегда немножко непріятно читать изъ Мертваго Дома, выходитъ такъ, какъ-будто я все жалуюсь публик, все жалуюсь — это не хорошо’.

Вообще, въ немъ было поразительно развитіе личности, необыкновенная душевная энергія. Мн довелось видть его въ тяжелыя минуты, посл запрещенія журнала, посл смерти брата, въ жестокихъ затрудненіяхъ отъ долговъ,— онъ никогда не падалъ духомъ до конца и, мн кажется, нельзя представить себ обстоятельствъ, которыя могли бы подавить его. Это было особенно изумительно при его страшной впечатлительности, при чемъ онъ обыкновенно не сдерживался, а предавался вполн своимъ волненіямъ. Какъ-будто одно другому не только не мшало, а даже способствовало. Прямо изъ его собственной души говоритъ одинъ изъ его героевъ,Дмитрій Карамазовъ: ‘столько во мн силы, что я все поборю, вс страданія, только чтобы сказать и говорить себ поминутно: я есмь! Въ тысяч мукъ — я есмь, въ пытк корчусь,— но есмь!’ (‘Братья Карамазовы’, т. 2, стр. 411).

Въ своей литературной дятельности онъ такъ-же проявилъ живучесть и энергію, какъ никто другой. У него были періоды озлобленія дятельности, какъ-будто упадка, но потомъ онъ вдругъ подымался выше прежняго и показывался съ новой стороны. Такихъ подъемовъ можно насчитать четыре: первый — Бдные Люди, второй — Мертвый Домъ, третій — Преступленіе и Наказаніе, четвертый — Дневникъ Писателя. Подъемы эти были поразительны для самыхъ близкихъ къ нему людей, въ немъ былъ неистощимый запасъ силъ, что-то загадочное, неподчинявшееся обыкновенной постепенности развитія.

Новые образы, новые планы романовъ, новыя задачи являлись у него безпрестанно, осаждали его. Это даже мшало ему работать, и иные изъ его романовъ составляютъ цлые клубки переплетшихся между собою темъ. Конечно, онъ написалъ только десятую долю тхъ романовъ, которые онъ уже обдумалъ, уже носилъ въ себ иногда многіе годы, нкоторые онъ разсказывалъ подробно и съ большимъ увлеченіемъ, а такимъ темамъ, которыхъ онъ не успвалъ разработать, у него конца не было.

И вотъ онъ неутомимо изображаетъ т лица и картины, которыя составили его славу. Онъ рисуетъ чудесныя идилліи среди величайшей грязи, благородство, нжность, великодушіе въ пошлйшей обстановк, онъ не длаетъ своихъ лицъ, какъ Викторъ Гюго, театральными героями, не заставляетъ ихъ совершать чудесъ и подвиговъ: онъ твердо держится строгаго реализма, завщаннаго Гоголемъ, но въ величайшемъ безобразіи уметъ видть человческія черты. Онъ идетъ дале: онъ выводитъ предъ нами вереницу преступниковъ, полупомшанныхъ, идіотовъ, самоубійцъ, больныхъ физически и еще боле нравственно, изображаетъ ихъ душевную жизнь съ удивительною точностію и объективностію, но онъ, какъ Диккенсъ, признаетъ за всми ими человческія права, онъ не ставитъ ихъ въ положеніе нелюдей, такихъ существъ, которыя должны быть чужды нормальному человческому обществу: у него идіотъ выходитъ лучше самыхъ здравомыслящихъ людей. На этомъ пути Достоевскій шелъ очень далеко: страшно было видть (по крайней мр, я иногда не могъ воздержаться отъ страха), какъ онъ все глубже и глубже спускается въ душевныя бездны, въ ужасныя бездны нравственнаго и физическаго растлнія (это его собственное слово). Но онъ выходитъ изъ нихъ невредимо, то есть не утрачивая мрила добра и зла, красоты и безобразія.

О достоинств этихъ изображеній не можетъ быть спора. Несмотря на неправильную и неясную постройку иныхъ романовъ (не въ цломъ, которое всегда было стройно и ясно, а въ частяхъ), несмотря на полуфантастическую постановку сценъ и отношеній между дйствующими лицами, изъ каждой картины Достоевскаго била такая правда душевная, такая глубина душевной правды, что невозможно было не испытывать живйшаго впечатлнія.

Бредъ идіота и сумасшедшаго, муки преступника и самоубійцы, лихорадочные сны, галлюцинаціи — все было понятно и ясно. Читатель съ жадностію слдилъ за мыслями и чувствами лицъ, о которыхъ никогда не имлъ понятія, и съ изумленіемъ видлъ, какъ эти мысли и чувства отражаются въ его собственной душ.

Итакъ, страданіе, отчаяніе, преступленіе, болзнь — вотъ постоянныя темы Достоевскаго. А въ чемъ же главное поученіе, какой общій выводъ? Неужели опять — уныніе и злоба? О, нтъ, это ясно всмъ до очевидности. Надъ гробомъ покойнаго, на этомъ великомъ торжеств его похоронъ,— великомъ по своей искренности,— безпрерывно раздавались слова, сами собой приходившія на умъ при воспоминаніи о его дятельности. Эти слова: прощеніе, любовь. Думаю, что это высшая честь изъ всхъ возданныхъ покойному.

Идеалъ христіанина — вотъ та господствующая мысль, которую онъ такъ смло и горячо проповдывалъ въ своемъ Дневник, которую прямо выразилъ въ своемъ послднемъ роман и которая особенно ясно установилась въ его душ, кажется, во время его трехлтняго житья за границей (1868— 1871 г.). Въ 1869 году онъ мн писалъ изъ Флоренціи: ‘Сущность русскаго призванія состоитъ въ разоблаченіи предъ міромъ Русскаго Христа, міру невдомаго и котораго начало заключается въ нашемъ родномъ православіи. По моему, въ этомъ вся сущность нашего будущаго цивилизаторства и воскрешенія хотя бы всей Европы и вся сущность нашего могучаго будущаго бытія. Но въ одномъ слов не выскажешься, и я напрасно даже заговорилъ’ (Письмо 1869, ³⁰/₁₈ марта).

Въ идеал Христа онъ нашелъ, такимъ образомъ, оправданіе своей всегдашней любви къ простому русскому народу и нашелъ высшій смыслъ своего горячаго патріотизма. Любовь къ простому народу, къ почв, какъ говорилъ Достоевскій, есть знаменательное явленіе въ нашей литератур вообще, сознаніе духовной красоты и духовнаго здоровья, которыя народъ сохранилъ, а мы утратили, давно у насъ зародилось и возрастаетъ съ каждымъ днемъ. Достоевскій по своему складу души, по своей способности симпатизировать внутренней красот, былъ всегда, какъ Пушкинъ, поклонникомъ простого народа. Записки изъ Мертваго Дома, въ которыхъ съ такимъ сочувствіемъ нарисованы народные типы, написаны раньше, чмъ онъ могъ назвать себя славянофиломъ, какъ называлъ въ послдніе годы. А еще раньше, до ссылки, написана повсть Хозяйка, такъ разсердившая нашихъ западниковъ.

Такому человку, конечно, долженъ былъ открыться и главный нервъ народной жизни, высокій идеалъ святости, подчиняющій себ весь нравственный складъ народа, дающій этому народу такую несокрушимую жизненность и крпость. Вотъ тотъ послдній и высшій авторитетъ, которому подчинялся Достоевскій, вотъ самое важное изъ вліяній, имвшихъ на него дйствіе, вотъ окончательная дорога, къ которой пришло это развитіе. Когда онъ вернулся изъ-за границы, гд онъ жилъ почти уединенно со своею семьею, безъ развлеченій и длъ (хотя въ большихъ затрудненіяхъ и трудахъ), онъ принесъ съ собою то настроеніе глубокаго умиленія, къ которой привело его долгое погруженіе въ этотъ строй мыслей. Были минуты, когда онъ и выраженіемъ лица и рчью походилъ на кроткаго и яснаго отшельника. Да, онъ былъ христіаниномъ, онъ ясно зналъ этотъ идеалъ, къ которому нужно стремиться прежде всего другого.

Это тотъ путь, по которому идутъ простыя души и къ которому, какъ мы видимъ, приходятъ и самыя одаренныя души, иногда долго блуждавшія по другимъ путямъ. Вс знаютъ уже, что идеалъ Христа сталъ высшимъ идеаломъ и для другого нашего художника, гр. Л. Н. Толстого. Переходы были т же, какъ у Достоевскаго. Л. Н. Толстой всею своею натурою, всею симпатіею своего великаго художественнаго чувства былъ направленъ и устремленъ къ народу, и долгое и любовное созерцаніе народа открыло ему идеалъ, которымъ живетъ народъ. Это совпаденіе съ Достоевскимъ было поразительно. Они не были знакомы другъ съ другомъ, но въ послднее время оба все собирались познакомиться. Позволю себ привести нсколько строкъ изъ письма Л. Н. Толстого, писаннаго ко мн въ конц сентября прошлаго года: ‘Я не понимаю, писалъ онъ, жизни въ Москв тхъ людей, которые сами не понимаютъ ее. Но жизнь большинства — мужиковъ странниковъ и еще кое-кого, понимающихъ свою жизнь, я понимаю и ужасно люблю. Я продолжаю работать надъ тмъ же и, кажется, не безполезно. На дняхъ нездоровилось, и я читалъ Мертвый Домъ. Я много забылъ, перечиталъ, и не знаю лучше книги изъ всей новой литературы, включая Пушкина. Не тонъ, а точка зрнія удивительна — искренняя, естественная и христіанская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера цлый день, какъ давно не наслаждался. Если увидите Достоевскаго, скажите ему, что я его люблю’ (Письмо 1880 года, 26 сентября).

Я принесъ это письмо едору Михайловичу и это была одна изъ прекрасныхъ минутъ и для него и для меня, какъ свидтеля.

Итакъ, въ любви къ народу, переходящей въ преданность высшему народному идеалу, идеалу Христа, завершается дятельность двухъ нашихъ лучшихъ художниковъ слова.

Отсюда намъ всего ясне открывается и смыслъ произведеній Достоевскаго. Кром общей симпатіи ко всмъ ‘униженнымъ и оскорбленнымъ’, у него, особенно во второй половин дятельности, является опредленная задача — изобразить больныя стороны нашего общества, оторваннаго отъ народа. Онъ выводитъ намъ два рода типовъ: нигилистовъ, явившихся въ послдніе десятки лтъ, и предшествовавшихъ имъ Людей сороковыхъ годовъ. Такъ и въ послднемъ роман, драма идетъ между отцомъ Карамазовымъ, принадлежащимъ къ сороковымъ годамъ, и между его дтьми-нигилистами, Иваномъ и Смердяковымъ. И вотъ съ безподобной глубиною и тонкостію Достоевскій рисуетъ намъ извращеніе этихъ душъ, искаженіе ихъ нашимъ, такъ называемымъ, просвщеніемъ. И здсь, какъ и въ другихъ романахъ, наибольшая доля сочувствія принадлежитъ молодому поколнію, именно Ивану, въ которомъ изображена серьезная, искренняя преданность своимъ убжденіямъ, хотя и превратнымъ, увлеченіе, доходящее до поэзіи и грандіозности. Нельзя не замтитъ, что меньше коего Достоевскій щадилъ людей сороковыхъ годовъ, ихъ онъ какъ-будто уже не прощалъ и выставлялъ или рзко-комическими, какъ Степанъ Трофимовичъ Верховенскій въ Бсахъ, или рзко-отвратительными, какъ живьемъ схваченная фигура едора Павловича Карамазова. Къ нигилистамъ же онъ отнесся, можно сказать, съ отеческою скорбью, съ отеческимъ состраданіемъ. Молодое поколніе мало по малу поняло, съ какимъ сердцемъ онъ къ нему обращался, и отвчало заявленіями своей любви.

Но тутъ ясне, чмъ въ другихъ романахъ, Достоевскій поставилъ и положительную сторону дла. Не вся же Россія состоитъ изъ прогнившихъ западниковъ, какъ едоръ Павловичъ, и изъ безмрно-дерзкихъ умомъ нигилистовъ, какъ его сынъ Иванъ. Отцеубійство совершено несчастнымъ Смердяковымъ, грхъ котораго долженъ равно пасть и на его отца и на брата Ивана, сбившаго съ пути жалкое созданіе. Но кром ихъ есть еще Дмитрій Карамазовъ, ординарный русскій человкъ, грубый богатырь, въ которомъ много зла, но много и добра, и который отвчаетъ собою за чужія вины. Есть еще и задатки будущаго — благочестивый и чистый сердцемъ Алеша. Да и Иванъ, любимецъ автора, Иванъ, который въ душ, въ мысли, убилъ отца, какъ нигилисты въ мысли совершаютъ покушеніе на убійство нашего царства, Иванъ пораженъ своею совстію, какъ громомъ, и если онъ выздороветъ, онъ опомнится и станетъ другимъ человкомъ. Вотъ гд намъ слдуетъ искать поученія. Будемъ сильны и добры, и несокрушимы никакой бдой, какъ Дмитрій Карамазовъ. При всхъ нашихъ безобразіяхъ, при всхъ претерпваемыхъ несправедливостяхъ будемъ чисты отъ ненависти и преступленія. Научимся, если придется, терпть за чужія вины и прощать, потому что онъ правду говоритъ: ‘вс за всхъ виноваты’.

Это черты — настоящаго русскаго духа, того духа, которымъ живетъ и растетъ и на вки могуча Русская Земля. Будемъ любить Россію тою любовью, которая дышетъ въ ‘Братьяхъ Карамазовыхъ’, научимся смотрть на нее съ тмъ чувствомъ, съ какимъ сыновья смотрятъ на мать Постараемся возродиться, какъ замышляетъ Дмитрій Карамазовъ, воспитать въ себ новаго человка, чтобы имть право на такія сыновнія отношенія, чтобы сталъ и для насъ идеаломъ идеалъ Христа, наполняющій собою душу нашей великой родины. Такъ, мн думается, завщалъ намъ едоръ Михайловичъ Достоевскій.

Изъ воспоминаній о . М. Достоевскомъ.*)

Читайте также: