ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ о . И. БУСЛАЕВ
ИЗЪ ВОСПОМИНАНІЙ о . И. БУСЛАЕВ
А. Андреева.
‘Встникъ Европы’, NoNo 10, 1898
Из воспоминаний о Ф. И. Буслаеве, Андреева Александра Алексеевна, Год: 1898
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Наши воспоминанія о . И. Буслаев относятся только къ его послднимъ годамъ, начиная съ 1880-го. Тогда для него начиналась новая пора — время отдыха отъ научной и профессорской работы. Въ 1881 году онъ вышелъ въ отставку, въ университет больше не читалъ лекцій, и заканчивалъ свой ученый подвигъ — книгу о ‘Лицевомъ Апокалипсис’. Позади него оставалось поприще, пройденное имъ съ великимъ успхомъ. Передъ нимъ открывалась старость, и для него,— какъ для человка здороваго и бодраго, много работавшаго и сберегшаго силы для духовныхъ радостей жизни,— старость ясная, счастливая. Назначеніе его было выполнено, но и затмъ обаяніе его имени не уменьшалось, а только видоизмнилось съ теченіемъ времени, и совсмъ превратиться не могло никогда. На первыхъ порахъ, оно поддерживалось даже всею вншнею обстановкою жизни Буслаева.
едоръ Ивановичъ жилъ тогда у Спаса-на-Пескахъ, въ Каретномъ-ряду, и нанималъ квартиру на самомъ верху какого-то высокаго дома очень старинной постройки. Уже самый входъ къ нему, черезъ обширныя сни, по широкой деревянной лстниц съ поворотами, затмъ видъ изъ оконъ вдаль надъ большимъ садомъ и, наконецъ, размры комнатъ, небольшихъ и невысокихъ, но просторныхъ и свтлыхъ,— вс эти случайныя вншнія условія вызывали представленіе чего-то мирнаго, цльнаго, законченнаго. Кабинетъ ед. Ив. производилъ такое же впечатлніе. Простой шкафъ со стеклами, гд хранились рдкіе экземпляры, рукописные и старопечатные, столъ изъ свтлаго дерева на рзныхъ ножкахъ во вкус Возрожденія, старомодное покойное кресло, конторка, обыкновенный письменный, небольшой очень столъ съ немногими, необходимыми на немъ предметами, а по стнамъ — гравированные портреты и ‘сувениры’ итальянскихъ путешествій — ярко-голубые виды Неаполя,— все носило печать уютности, порядка и вкуса, все говорило о внутренней гармоніи и тишин, о томъ душевномъ равновсіи, которое при изяществ натуры достигается долголтнимъ и систематическимъ трудомъ въ области мысли. Эта внутренняя гармонія отражалась на самыхъ простыхъ, обыденныхъ вещахъ. Все обыкновенное и скромное казалось красиво и у мста, потому что все въ этой жизни, казалось, уже выяснилось и установилось. Притомъ все такъ непохоже было на новое, модное, что мысль невольно уносилась далеко отъ настоящей минуты. Даже веселыя, яркія акварели Неаполя такъ же мало походили на ныншнюю дйствительность, какъ мало похожи потемнлые кожаные переплеты старинныхъ изданій на яркія обложки новыхъ книгъ и журналовъ. А если вы припоминали, что дятельность въ этихъ комнатахъ направлена была на старину, на народный эпосъ, углублялась въ символику нашей древней иконописи или западнаго средневкового искусства, то вамъ еще больше казалось, что жизнь, здсь протекающая, далека отъ всего того, что волнуетъ боле молодые умы: казалось, здсь все мирно и ясно оттого, что мысль вся только въ отвлеченномъ, только въ прошломъ… Но это казалось только, казалось, и недолго, людямъ предубжденнымъ. Здсь была жизнь спокойная, достойная, но жизнь, т.-е. движеніе впередъ, а не застой. Не было суеты, но и скуки не было. Въ этомъ вы убждались посл даже поверхностнаго знакомства съ хозяиномъ.
Вы напрасно стали бы ожидать отъ первой встрчи съ Буслаевымъ того впечатлнія, которое невольно возникаетъ при мысли о глубокой учености человка съ громкимъ именемъ. Педагогъ, создавшій новые методы преподаванія и извстный своими учебниками всякому гимназисту, профессоръ, установившій нашу грамматику и исторію нашего языка и поэзіи на твердыхъ началахъ науки, перейдя за 60-лтній возрастъ, при тхъ познаніяхъ, которыя позволяли ему занимать не одну каедру на филологическомъ факультет,— Буслаевъ соотвтственно этому долженъ былъ имть видъ мудреца, который неоспоримо авторитетно вразумляеть, снисходитъ, поощряетъ и, съ высоты своихъ познаній, какъ будто даже слегка запугиваетъ профана, являющагося къ нему на поклонъ. Такое понятіе объ ученомъ быстро опровергалось не только разговоромъ, но даже самою наружностью Буслаева.
Моложавый, даже франтоватый, все еще красивый, Буслаевъ носилъ тогда сдую бородку, бритую по французской мод 60-хъ годовъ, какъ то было у Наполеона III-го. При этомъ онъ поражалъ живостью и нкоторою даже суетливостью движеній. Воспріимчивость, подвижность природы, сказывались и въ торопливости его рчей, и въ веселой его привтливости, съ легкимъ оттнкомъ юмора и ироніи, той ‘плутинки’, которая такъ характерна для нашего великорусскаго племени. А въ разговор съ ученически-робвшими гостями и тни не было авторитетности. Онъ доврчиво и просто интересовался вашими занятіями и знакомилъ съ своею библіотекою, указывая на т полки, которыя по своей спеціальности могли быть близки вашему предмету. Въ его любезности чувствовалась галантность кавалера не нашего поколнія, и тмъ не мене все звучало искренно и естественно, а главное, лишено было всякаго высокомрія или учительскаго покровительства. Предвзятая иллюзія ученаго, торжественно священнодйствующаго въ храм науки, разрушалась очень быстро. А вдь вы знали, что эта небольшая комната, гд вс стны сплошь уставлены книгами и папками гравюръ,— это дйствительно вдь храмъ человческой мысли. Разнообразіе культовъ въ этомъ храм отражалось на разнообразіи форматовъ, переплетовъ, заглавій, годовъ изданія. Многаго здсь уже нтъ изъ той энциклопедіи филологическихъ наукъ, обширность которой вмстилась въ голов нашего радушнаго хозяина. Нтъ книгъ по языкознанію, по сравнительной грамматик, по славянскимъ нарчіямъ и литературамъ. Все то, что прежде служило Буслаеву для работъ по исторической грамматик, то, что онъ считалъ не томами, а десятками пудовъ,— того здсь уже нтъ. Остались — иконографія, археологія, западное и русское искусство, итальянская литература и множество любопытныхъ книгъ смшаннаго содержанія,— curiosa,— начиная съ эпохи Возрожденія.
Разнообразіе этой библіотеки не утомляетъ васъ своею пестротою, потому что вызываетъ одно общее впечатлніе личности хозяина, которому служитъ. Какую бы книгу наугадъ вы ни брали съ полки, всякая носитъ на себ слды его работы. Очевидно, что извлекаетъ онъ изъ своихъ книгъ многое и много, но распоряжается всмъ легко и независимо. Количество спеціальныхъ знаній, которое такъ давно уже почерпается изъ этихъ отмтокъ на поляхъ текста, нисколько не подавляетъ живости его мысли. Онъ такъ просто и весело относится къ своему знанію, къ своему труду, что видимо они составляютъ одно цлое съ его личностью. Онъ самъ не замчаетъ ихъ и не даетъ ихъ чувствовать своему собесднику. Какимъ бы невжественнымъ себя этотъ собесдникъ ни чувствовалъ, ученость Буслаева не угнетаетъ его такъ, какъ самый ничтожный запасъ мысли у иного жреца науки.
Помню, какъ . И. показывалъ намъ свой экземпляръ ‘Лицевого Апокалипсиса’ — это было вечеромъ въ его пріемный день. . И. смется надъ этою непомрно-толстою книгою. Съ нкоторымъ недоумніемъ смотришь въ текстъ ея и видишь — чего и малоопытному глазу нельзя не видть — громадную работу этого изслдованія. Лицевой значитъ иллюстрированный, Апокалипсисъ — пророческая книга Новаго Завта, чтеніе которой православною церковью не рекомендуется, въ виду необъяснимости содержащихся въ ней пророчествъ. Припоминается Наполеонъ — Антихристъ, 12-й годъ, война и миръ, мистическія ученія начала вка… Виднія евангелиста должны были, думается, смущать непонятными аллегоріями умы нашихъ предковъ, и конечно наиболе любознательные и образованные умы, разъ эта книга не была обязательнымъ церковнымъ чтеніемъ. А историкъ, изслдуя эти иллюстраціи-миніатюры, задается, врно, цлью показать, какъ эти виднія отражаются въ фантазіи старинныхъ рисовальщиковъ-живописцевъ, и какимъ они подвергаются толкованіямъ, переходя изъ слова въ рисунокъ, изъ литературы — въ живопись. Если такъ, то въ этой спеціальной книг долженъ быть общій интересъ, слдуетъ прочесть ее! Но 900 страницъ! И въ мельчайшихъ подробностяхъ изслдуется рукописный матеріалъ. Черезъ’ этотъ лсъ детальнаго анализа, наблюденій и сличеній текстовъ, черезъ эту кропотливую работу мысли, не доберешься, пожалуй, до общихъ положеній. Разработка первоисточниковъ дастъ ли готовый выводъ? отвтитъ ли опредленно на вопросъ объ искусств набожной старины?.. А . И. смется надъ тмъ, что книга такъ тяжеловсна въ буквальномъ смысл слова.— Вдь 10 ф. вситъ! А! Какую книгу написалъ — 10 фунтовъ! Тяжесть-то какая!— Вроятно, онъ видитъ наше недоумніе и уваженіе, похожее на страхъ, передъ силою затраченнаго на эту тяжесть труда.— Хотите, возьмите ее — только всей вамъ читать незачмъ! Вотъ тутъ вамъ можетъ быть интересно: это глаза, гд сравниваются западное и русское искусство. Это вамъ можетъ пригодиться!— Ну, а кто отважится прочесть всю книгу сполна,— шутя, замчаетъ одинъ изъ близкихъ друзей Буслаева,— единственный, быть можетъ, изъ присутствующихъ, кто понималъ всю цну этого труда {А. Е. Викторовъ.},— тотъ пусть распишется на послднемъ бломъ лист книги!— ед. Ив. смется, находя, что такими подписями листъ не ‘скоро заполнится. А сколько силы ушло у него на эту работу! Сколько часовъ просиживалъ онъ за границею въ Бамберг, Мюнхен и Вн, разсматривая и описывая миніатюры Апокалипсисовъ! Сколько дома изучилъ онъ рукописей, которыя заслуженному профессору доставлялись отовсюду: изъ монастырскихъ коллекцій (Соловецкаго, Кирило-Блозерскаго, Троицкой Лавры), отъ раскольниковъ-начетчиковъ, изъ разныхъ библіотекъ. Сколько напряженія а заботы тратилось на эти мелкіе рисунки, когда они воспроизводились подъ руководствомъ самого автора, и онъ самъ сврялъ вс кальки и наблюдалъ за точностью снимковъ! Не даромъ на этой работ потерялъ онъ глаза!
Работая съ тою добросовстностью и кропотливостью, которая чуть не граничитъ съ педантизмомъ, не допуская въ своемъ текст ни одного самаго мелкаго факта непровреннаго, не позволяя ‘себ ни одного пустого слова, ни одной праздной фразы ‘для красоты слога’, Буслаевъ такой работ не придавалъ особой цны: очевидно, она для него не отдлялась отъ научнаго и литературнаго труда, какъ необходимое его условіе. Необходимое, но не единственное. Не мене важною въ работ была мысль его — живая, самостоятельная. При педантизм исполненія, Буслаевъ не былъ педантомъ по своимъ задачамъ и взглядамъ. Отъ него мы нердко слыхали т презрительныя выраженія: ‘букводство, ученое крохоборство’ и т. п., которыми обозначается преобладаніе эрудиціи, когда за частностями и мелочами не видно цлаго, или существеннаго. Потому онъ и дорожилъ всегда общею мыслью, и цнилъ ее везд, какая бы слабая и шаткая она ни была, если только она возникала изъ знакомства съ самимъ предметомъ, а не съ чужими мнніями о предмет. Особенно это поучительно было въ его разговор. Его мысль всегда будила мысль и въ собесдник. Профессоръ не поучалъ въ общепринятомъ смысл слова, т.-е. не внушалъ готовыхъ знаній и понятій, а только спрашивалъ, выслушивалъ и оспаривалъ, и тмъ наставлялъ васъ обнаруживать источники вашихъ свдній. Эти пріемы вытекали у него не изъ одной только педагогической экзаменаціонной практики, а изъ его отношенія и къ знанію, и къ людямъ, они зависли прежде всего отъ его уваженія къ личности человка, отъ доброты его. Одинъ изъ лучшихъ учениковъ Буслаева, академикъ Александръ Николаевичъ Веселовскій, предлагая на юбилейномъ его обд тостъ за представителя широкихъ симпатій въ области гуманистическихъ знаній, выразился такъ: ‘Знаніе бываетъ разное: одно — эгоистическое знаніе, книга, дйствующее врно, но на разстояніи поколній, какъ дальнестрльное орудіе, безучастно бьющее въ цль, не заботясь о томъ, куда попадетъ ядро. Другое знаніе — встрчное, радушное, привтливо идущее на встрчу людямъ, ищущее слушателей и учениковъ, будящее въ нихъ разнообразные интересы’. Если ‘радушіемъ знанія’ отличалась дятельность профессора, то и устная бесда литератора носила тотъ же характеръ. Мысль его шла привтливо на встрчу вашей мысли, возбуждая ее и поднимая до себя, а не подавляя ее и не покоряя себ. Въ этой мысли не было того властолюбія, которое насилуетъ и подчиняетъ чужіе вкусы и взгляды, чтобы первенствовать надъ ними и вести ихъ за собою. Это было нравственное свойство натуры, и оно отражалось въ разговор Буслаева точно такъ же, какъ во всей его умственной и общественной дятельности.
Итакъ, узка властнаго и деспотическаго, насилующаго и порабощающаго, въ Буслаев не было, и это особенно цнили ученики его, и видли въ этомъ его силу. Но на лицъ постороннихъ, не понявшихъ еще обаянія этого альтруистическаго знанія, . И. не производилъ впечатлнія силы. Его торопливая, съ запинками, манера говорить не имла той вскости и увренности, которыя для профановъ не отдляются отъ ума и знанія, у него не было и того краснорчія, которое такъ гладко и пріятно вливается въ ухо слушателя, скользитъ по голов и теряется чаще всего въ пространств. Словъ его, бывало, не заслушаешься, надъ ними задумаешься: въ нихъ все своеобразно, потому что все свое, все искренно и все живо прочувствовано. И это живое, искреннее слово сочувственно отзывается и въ вашей душ. Споря съ учителемъ, отстаивая свою мысль, вы не замчаете, что эта ваша мысль зажглася отъ его искры, и вы не видите, что учитесь у него, потому что онъ дйствуетъ на васъ особою силою, живою и благотворною, а не властью только ума и логики.
Эта-то живая сила,— любовь въ истин и любовь въ человку,— не давала его мысли уходить отъ ‘злобы дня’ въ прошлое, отвлеченное, или въ мелочи эрудиціи. Онъ горячо относился къ вопросамъ текущей, живой жизни, правда, онъ рдко соглашался съ тми отвтами, которые на нихъ давала судьба. Онъ своеобразенъ былъ во взглядахъ на современность, но живость и отзывчивость его природы не позволяли ему отъ нея отршаться. Въ мысли его не было застоя, и оттого въ его обществ не могло быть скучно. Разговоръ велся обыкновенно на темы литературныя, иногда обсуждались общественныя событія, и никогда — личныя, частныя дла или слухи. Мннія хозяина потому были особенно интересны, что вы не знали за нимъ той общей мрки, подъ которую онъ подводилъ бы вс обсуждаемыя явленія. Партійности опредленной окраски, или готоваго шаблона, разъ навсегда установленнаго — здсь не было. Когда радикалъ, когда консерваторъ, когда идеалистъ, когда поборникъ правдивости въ искусств, . И. не боялся противорчій съ самимъ собою, не боялся даже сознаваться въ неправильности своихъ взглядовъ и исправлять ихъ.
Въ 80-хъ годахъ часто говорили у него о Достоевскомъ. Буслаевъ его не любилъ, отрицательно относился къ тмъ симпатіямъ, которыя въ обществ были вызваны его смертью, не перечитывалъ его — и остался при своемъ о немъ мнніи. Иное дло — съ Тургеневымъ. Появленіе послднихъ его произведеній вызывало большіе споры: . И. также не одобрялъ ихъ, приписывалъ ихъ пессимизмъ вліянію Франціи и пребыванію вообще Тургенева за границею. Изъ ‘Стихотвореній въ проз’ ему нравились очень немногія, онъ насчитывалъ ихъ семь или восемь, которыя считалъ образцовыми. Позже, когда Тургеневъ умеръ, отношеніе къ нему Буслаева измнилось. Онъ сталъ интересоваться всмъ, что о Тургенев писалось въ Россіи и за границею, собиралъ о немъ критическіе и біографическіе очерки, воспоминанія, прочитывалъ, длалъ выписки и сталъ самъ изучать его произведенія. Потомъ, вчитываясь и вслушиваясь въ текстъ, онъ что думалъ, то записывалъ сперва самъ, а потомъ чужою рукою, и длалъ множество отмтокъ и записей на поляхъ своего экземпляра. Вс эти замчанія и наблюденія остались, за слабостью здоровья, въ необработанномъ вид. Но хотя они и не приведены въ систему, они составляютъ цнный матеріалъ какъ для критическаго изслдованія о Тургенев, особенно со стороны художественной формы, такъ и для характеристики самого Буслаева. Для Буслаева Тургеневъ сталъ въ послдніе годы тмъ образцовымъ художникомъ русскаго слова, преемникомъ Пушкина, по имени котораго долженъ называться цлый періодъ нашей литературы. Къ этому выводу Буслаева привела самостоятельная работа надъ Тургеневымъ. А до нея, вскор посл смерти писателя, у него была на него совершенно иная точка зрнія. Помню, какъ не разъ онъ негодовалъ на избитое общее мсто о женскихъ типахъ Тургенева.— Да какіе же у него женскіе идеалы?— говорилъ . И.— У него изображаются или любовныя волненія двицы, или хищничество замужней женщины! У него нтъ нигд материнскихъ чувствъ! Онъ не зналъ женщины какъ жены и матери, онъ не показалъ лучшихъ, высшихъ свойствъ женскаго сердца!— Эта точка зрнія совершенно измнилась у Буслаева и дополнилась иными взглядами при новомъ и самостоятельномъ изученіи Тургенева.
Вообще смна взглядовъ и разнообразіе точекъ зрнія были наиболе характерными чертами Буслаева. Они указывали и на не прекращавшуюся никогда работу мысли, и на подвижность, гибкость и даже нкоторую изворотливость этой мысли. Мнніямъ и сужденіямъ . И. это всегда придавало живость, свжесть, интересъ новизны. Но въ спорахъ оно крайне озадачивало: вы никогда не знали, съ какой стороны онъ подойдетъ къ спорному пункту и откуда почерпнетъ свои аргументы. А спорилъ онъ очень охотно, и это бывало у него зачастую педагогическимъ пріемомъ: возражая ученику, вызывая его на преніе, профессоръ очень скоро раскрывалъ собесднику его незнаніе, т.-е. неточность, неполноту знанія, или знаніе изъ вторыхъ, третьихъ рукъ, по наслышк. И тогда споръ падалъ, оставляя собесдника или торжествующимъ съ своими полу-знаніями,— когда онъ не понималъ умственнаго превосходства профессора,— или пристыженнымъ разоблаченіемъ невжества. Даже и въ эти споры — съ людьми очень юными — . И. вносилъ столько серьезности, живости и иногда горячности, что возвышалъ этимъ собесдника въ собственныхъ его глазахъ, а не унижалъ его превосходствомъ своихъ знаній. И такіе споры заканчивались быстро къ обоюдному удовольствію. Трудне было, когда разногласіе коренилось не въ познаніяхъ, а въ той разниц понятій и вкусовъ, которая зависла отъ самого возраста собесдниковъ. Мн особенно часто приходилось возражать . И. Онъ любилъ разспрашивать меня о новыхъ явленіяхъ беллетристики — особенно иностранной, часто и самъ и черезъ другихъ проврялъ мои мннія, и никогда почти не одобрялъ моихъ вкусовъ. Интересъ къ новымъ, особенно французскимъ писателямъ вмнялъ онъ въ грхъ, почти въ преступленіе: все то новое, свжее, что ему указывалось въ современной литератур, онъ всегда старался приравнять въ прошлому, давно бывалому и уже пережитому человчествомъ. При громадной эрудиціи въ области всеобщей литературы ему, конечно, легко было находить аналогіи и параллели, но это не всегда вразумительно для профана: въ глазахъ профана и знакомство съ Прошлымъ, и историческія параллели, не мняютъ интереса къ новымъ явленіямъ, напротивъ, чмъ рзче это наше новое расходится съ прошлымъ, тмъ сильне наше желаніе въ немъ разобраться, и тмъ, слдовательно, упорне нашъ интересъ къ нему. Но въ глазахъ . И. этотъ интересъ былъ второстепеннымъ. Это-то часто и служило предметомъ нашихъ споровъ. . И. очень принималъ къ сердцу всякое противорчіе, и такая горячность, живость и нетерпливость его были тмъ трогательны, что происходили не отъ самолюбія, а отъ любви къ предмету. Потому и столковаться съ нимъ бывало мудрено. Такъ, напр., новыхъ французовъ онъ всегда упрекалъ, несмотря на мягкость и деликатность, онъ любилъ при этомъ сильныя выраженія какъ восторга, такъ и негодованія. Французамъ за натурализмъ въ роман доставалось одно негодованіе.— Французы такъ изолгались и развратились,— говорилъ онъ,— что и литературу обратили въ кабакъ.— Утвердившись на этомъ положеніи, . И. схватывалъ, на лету ваши возраженія и твердилъ свое:— Грязно, гадко, грубо!— а вслушавшись въ ваше мнніе, повторялъ скороговоркою:— Ахъ, какъ глупо! глупо, глупо, очень глупо!— Иногда споръ на этомъ и прерывался. . И. при слдующемъ свиданіи извинялся за рзкость, спрашивалъ — не обидлъ ли онъ кого. Обижаться на него, конечно, нельзя было. Разставшись съ нимъ, мы объясняли себ наше взаимное непониманіе разницею нашихъ возрастовъ. Трудно, думалось намъ, даже невозможно человку, выросшему въ эпоху романтики 30-хъ годовъ, на сантиментальности и условности, если не Карамзина, то русскихъ подражателей Вальтеръ-Скотта,— невозможно отдлаться отъ тхъ вкусовъ, которые привиты ему въ юности. Какъ бы они ни были у него усовершенствованы впослдствіи широкимъ изученіемъ литературы и знакомствомъ съ ея міровыми произведеніями — эти юношескіе вкусы для новыхъ поколній представляются уже достояніемъ исторіи. А въ свою очередь понятно, что вкусы и нашего поколнія, воспитаннаго съ дтства въ реализм и правдивости родной литературы, а затмъ на протоколизм и пессимизм французскаго романа, должны были старику казаться неизящными и грубыми.— Я вдь современникъ Гёте,— шутилъ иногда Буслаевъ:— у меня всему мрка иная, чмъ у васъ.— Иная, но при томъ широкая. Потому часто и случалось, что тамъ, гд, повидимому, не было намъ никакой возможности понять другъ друга и придти къ одному какому-нибудь выводу, . И. поражалъ неожиданно эластичностью своего ума и широтою взглядовъ. Часто случалось, что, вернувшись къ прежнему предмету спора, онъ или длалъ нкоторыя уступки новымъ вяніямъ, или устанавливалъ на нихъ ‘историческій’ взглядъ, т.-е. если не раздлялъ нашихъ вкусовъ, то вдумывался, понималъ ихъ и объяснялъ ихъ происхожденіе. Разстояніе между поколніями и противорчіе ихъ вкусовъ сглаживалось тогда воспріимчивостью Буслаева къ поэзіи, въ немъ говорило тогда уже не отжившее прошлое, не идеализмъ съ налетомъ сентиментальности, а чуткость историка, вмст съ наблюдательностью и любознательностью старика, сохранившаго свжесть и молодость чувства, въ Буслаев никогда не проявлялось старческой зачерствлости и притупленности. Но естественно, что и сразу признать новый вкусъ, поступиться прежними взглядами — ему бывало иногда не легко. За то и упорства изъ-за самолюбія онъ не зналъ, горячится, бывало, бранится, возмущается какимъ-нибудь писателемъ, но покажите ему истинно-талантливую вещь того же автора — и негодованія не останется и слда.— Я его бранилъ,— скажетъ онъ добродушно,— я вдь не зналъ въ немъ вотъ того, этого, но что это за прелесть!— Такъ было съ разсказами Чехова.— Что за гадость, смотрть на любимую женщину съ ‘голоднымъ выраженіемъ’ лица,— цитировалъ онъ фразу изъ одного разсказа:— да вдь это мерзость! какія пакости они ныньче пишутъ!— Ему указали въ томъ же сборник нсколько другихъ разсказовъ, и Чеховъ сталъ однимъ изъ его любимцевъ.
Трудне всего спорить съ . И. было изъ-за принципіальнаго какого-нибудь положенія, напр. литературной теоріи или критики. Къ отвлеченности вообще онъ не былъ склоненъ: онъ самъ признавался въ ‘Воспоминаніяхъ’, что въ 40-хъ гг., въ самый разгаръ увлеченія философіею, онъ не любилъ и не понималъ ея. Литературное явленіе интересовало его, какъ конкретный историческій фактъ, потому открытіе новаго факта, изученіе и описаніе памятника, изслдованіе его происхожденія, связи и аналогіи съ другими, привлекали его боле, чмъ систематизація добытыхъ фактовъ, чмъ, напр., построеніе литературной исторіи или установленіе принципа эстетики. А между тмъ этими теоретическими вопросами онъ не могъ не заниматься, и имъ у него посвящены дв большія статьи, которыя онъ не разъ тщательно обрабатывалъ. Въ разговорахъ и спорахъ на такія темы собесднику . И. очень нелегко было слдить за послдовательностью его мысли и за ходомъ его аргументаціи… Помнимъ, какъ мы долго спорили по поводу его статьи: ‘Значеніе романа’, когда она, въ новомъ, дополненномъ изданіи, появилась въ ‘Моихъ досугахъ’. Ея положенія авторъ иллюстрируетъ многочисленными данными изъ исторіи, а вкратц они таковы. Буслаевъ находилъ, что теоретическія основанія, выработанныя по классическимъ образцамъ старинною эстетикою, въ наше время устарли, а новыя еще не выяснены, устарло и самое дленіе художественныхъ произведеній на роды и виды, изъ всхъ видовъ эпоса остался и господствуетъ романъ. На его значеніи, а также и на его происхожденіи, авторъ пытается выяснить т основанія, на которыхъ должна быть построена новая литературная теорія. Авторъ отводитъ роману такое широкое мсто, какъ будто вн этой эластической формы не существуетъ никакой иной въ повствовательной беллетристик. И значеніе такое же широкое придаетъ онъ роману: ‘назначеніе современнаго романа — служить наиболе полнымъ и точнымъ выраженіемъ духа времени и общественной совсти’ (‘Мои досуги’, т. II, 418 стр.). Романистъ призванъ вести дале просвтительное дло, завщанное ему великими литературными умами прошлаго. Только тогда обезпечиваетъ онъ себ прочный успхъ, когда стремится въ выполненію этого завщанія. Здсь основной пунктъ, изъ котораго извлекаются главныя положенія, теоріи и критики романа (464 стр.). Что такова должна быть задача современнаго романа, авторъ доказываетъ примрами изъ исторіи его происхожденія,— изъ генезиса этого рода повствованія, народившагося въ смутную эпоху броженія мысли въ средніе вка отъ смшенія разнородныхъ элементовъ поученія и забавы. Въ теоріи и критик романа авторъ такимъ образомъ опирается на исторію. За исходную точку принципіальнаго построенія теоріи онъ принимаетъ ‘историческое развитіе его элементовъ’ и предъявляетъ требованіе, чтобы онъ былъ ‘не поучительнымъ трактатомъ, а поэтическимъ воспроизведеніемъ жизни’ (465 стр.). Романъ долженъ въ силу этого ршить сложную задачу ‘нераздльнаго сліянія художественныхъ интересовъ съ назидательными’, т.-е. совмщать въ равной дол элементы красоты и элементы морали. Только исходя изъ этой точки зрнія, авторъ думаетъ ближе и врне подойти въ той теоріи, которая должна найти и указать мрило для оцнки этого рода произведеній.
Эти общія положенія и послужили предметомъ нашего спора. Конечно, намъ не удалось сбить . И. съ позиціи, хотя слабость ея онъ чувствовалъ самъ, судя по тому, какъ часто онъ уклонялся въ сторону отъ возраженій по существу предмета. А намъ хотлось доказать ему, что онъ роману, какъ художественной форм, придаетъ слишкомъ исключительное распространеніе, вдь поучается и наслаждается публика чтеніемъ не одного романа.— И Эразмъ, и Петрарка, въ наши дни писали бы романы,— утверждаетъ Буслаевъ. Почему же не газетныя, не журнальныя статьи, хроники или ‘Благонамренныя рчи’, ‘Дневникъ Писателя’ и т. п. произведенія — литературныя несомннно, но вс они не имютъ формы романа?— А затмъ, исторія происхожденія романа наврядъ ли иметъ то значеніе для теоріи и критики его, какое видитъ Буслаевъ. Генезисъ формы не можетъ быть мриломъ для оцнки формы: если исторія насъ и учитъ, что романъ явился продуктомъ проповднической назидательности, съ одной стороны, и смхотворнаго балагурства — съ другой, то этотъ фактъ нисколько не мняетъ нашихъ требованій къ роману. А въ чемъ эти требованія состоятъ, и что должно быть положено въ основу критики или теоріи романа?— это историческими данными ничуть не поясняется. Романъ, какъ опредленный родъ повствованія, представляетъ собою нкоторый художественный организмъ, а условія роста и возникновенія организма не даютъ еще заколовъ его построенія. Исторія не есть теорія,— и наоборотъ. Наконецъ, тотъ основной пунктъ, къ которому хочетъ свести литературную теорію Буслаевъ, а именно, что романъ долженъ нераздльно слить въ себ художественный интересъ съ назидательнымъ, иначе говоря, воплотить нравственную идею въ поэтическомъ образ,— это положеніе представляетъ собою принципъ обще-эстетическій, это мрило для всякаго художественнаго произведенія, а для отдльнаго вида повствованія, называемаго романомъ, этотъ принципъ слишкомъ широкъ. Имъ опредляется только мра тенденціозности въ произведеніи, т.-е. насколько романъ желаетъ поучать. Наши возраженія . И. выслушивалъ очень внимательно. Но мы не умли ихъ настолько ясно формулировать, чтобы свести спорный вопросъ на общую принципіальную почву, а Буслаевъ, конечно, сталъ на историческую точку зрнія, въ силу которой критик отводилось только изученіе самихъ произведеній, ихъ исторіи и генезиса ихъ составныхъ частей. Систематизаціи этого изученія, опредленія законовъ, установленія теоріи онъ не хотлъ признавать. А между тмъ, въ этомъ-то и заключалась настоящая задача статьи, а она, благодаря историческому методу автора, вовсе не достигалась. Мы спорили долго и безплодно, какъ спорятъ люди, повторяя на вс лады одну и ту же мысль, а не желая вникнуть въ мысль собесдника или понять его точку зрнія. Позже намъ стало ясно, почему . И. былъ такой врагъ систематизаціи. Установленіе всякихъ системъ, доктринъ и теорій связано всегда съ нкоторою узкостью и сухостью въ отношеніи въ предмету изученія. А для Буслаева литература, поэзія, были до послдняго времени нчто до того близкое, любимое, живое, что оно не укладывалось въ разсудочныя рамки. Кром того, въ эпоху его молодости литературною теоріею была риторика, тогда жива была еще классическая поэтика Буало, и противъ нея-то ему и пришлось бороться, защищая произведенія народной фантазіи. Любовь въ непосредственности стихійнаго творчества, внесенная имъ въ нашу литературу,— историческій методъ, обновившій нашу науку,— были основами всей его ученой дятельности. А дятельность эта потому и была плодотворна, что соотвтствовала его природнымъ наклонностямъ: сил поэтическаго чувства и антипатіи въ отвлеченности. Для Буслаева установить теорію, значило бы съузить, ограничить свой вкусъ, а отказаться отъ ‘исторической’ точки зрнія — значило бы не имть никакого метода въ изученіи литературы.
Врагъ всякой разсудочности, онъ такъ же горячо отстаивалъ свободу и народнаго, и личнаго творчества отъ стсненія рамками классической теоріи, какъ впослдствіи защищалъ художественное произведеніе отъ тенденціи, извн вносимой въ него. Враждою къ тенденціозности проникнута и статья его о роман, особенно въ тхъ дополненіяхъ, которыя въ ней были сдланы для ‘Досуговъ’. Больше всхъ порицалъ онъ гр. Толстого за ‘назидательность’ его послднихъ произведеній. И ни въ чемъ не высказывался . И. такъ откровенно, какъ въ своихъ сужденіяхъ объ ‘Исповди’, ‘Крейцеровой Сонат’ и др. Отталкивало его прежде всего то, что онъ называлъ цинизмомъ и въ чемъ онъ не хотлъ видть ни искренности, ни правдивости. О ‘Крейцеровой Сонат’ онъ не могъ спокойно упоминать, не прибавляя какого-нибудь грубо-выразительнаго эпитета. Когда однажды онъ узналъ, что молодая двушка изъ знакомыхъ его не въ первый уже разъ переписываетъ эту ‘Сонату’ и восторгается ею, онъ пришелъ въ ужасъ и не находилъ словъ для выраженія своего изумленія и отвращенія.— Несчастная, несчастная!— только и повторялъ онъ. Такъ глубоко онъ могъ возмущаться этими произведеніями, что казалось, будто онъ и не видитъ въ нихъ ни. художественнаго дарованія, ни ихъ общественнаго значенія. А между тмъ, обаяніе таланта онъ чувствовалъ очень сильно* Такъ ‘Власть Тьмы’, когда онъ прочелъ ее въ первый разъ, произвела на него потрясающее впечатлніе. Онъ находилъ ее геніальною трагедіею, ставилъ на ряду съ античною. Это, по его словамъ, дивная статуя, вылпленная, правда, изъ отвратительной грязи, но высокое произведеніе искусства. Онъ не искалъ въ ней недостатковъ, не разбирался въ деталяхъ — грубость сюжета его оскорбляла, но онъ не вдумывался въ него. Прошло нкоторое время, и взглядъ его на драму измнился. Непосредственность перваго впечатлнія уступила мсто критик довольно придирчивой, очевидно было, что антипатія въ сюжету взяла верхъ надъ силою эстетическаго впечатлнія. И онъ сталъ бранить ‘Власть Тьмы’. Разбираясь въ подробностяхъ, онъ отыскалъ въ нихъ нкоторое искаженіе дйствительности, внесенное будто бы авторомъ преднамренно, и ради морализаціи, и ради цинизма.— Авторъ передергиваетъ карты,— говорилъ . И. про сцену убійства ребенка:— вдь задушить новорожденнаго можно гораздо проще, и бабы знаютъ это, нтъ надобности давить доскою, чтобы косточки хрустли… Это грубо… это для эффекта выдумано… Никит навязывается ненужное преступленіе…— Что бы ни возражали Буслаеву въ защиту автора и указанныхъ имъ мотивовъ преступленія, онъ уже не слушалъ. Онъ видлъ только произволъ писателя, желаніе подтасовать факты подъ извстную тенденцію. А этой подтасовки онъ никому не прощалъ и тмъ мене крупному таланту, какое бы обаяніе онъ на него ни производилъ.
Такая непосредственность чувства у Буслаева и отзывчивость его въ поэзіи вызывали то разнообразіе и ту измнчивость его взглядовъ, которыя часто озадачивали его собесдниковъ. Какимъ образомъ эта подвижность мысли могла уживаться съ выдержкою научнаго труда и съ эрудиціею по спеціальнымъ отдламъ науки — казалось непонятнымъ. Повидимому, славянскіе языки и историческая грамматика, или древняя письменность и иконографія миніатюръ, воспитываютъ совершенно иныя свойства ума, а не его живость и гибкость. Это кажущееся противорчіе въ своей натур . И. однажды объяснилъ самъ очень наглядно по поводу одной характеристики Ренана, которая его сильно взволновала.
Вотъ при какихъ обстоятельствахъ это произошло. Въ 1890 г. Буслаевъ жилъ на Молчановк. Квартира его была уже не въ старомъ дом, расположеніе и размръ комнатъ были иные, во ихъ физіономія и умственная атмосфера остались т же. Только хозяинъ не былъ ужъ такъ моложавъ и подвиженъ, какъ прежде. Быстро слабвшее зрніе длало и походку его неувренною, и жестикуляцію какъ будто замедленною: все это старило его, онъ быстро сталъ утомляться, дряхлть… За научныя работы онъ уже не могъ браться. Онъ много читалъ, т.-е. слушалъ чтеніе, и жилъ мыслью въ прошломъ. Уже въ 1886 г. онъ собралъ и издалъ свои прежнія мелкія статьи подъ заглавіемъ: ‘Мои досуги’. А затмъ наступилъ его юбилейный 1888 годъ, когда исполнилось полвка его дятельности, и на него налетлъ, по его собственному выраженію, ‘цлый ураганъ’ привтствій, поздравленій, выраженій признательности и сочувствія, это еще боле направило его мысль назадъ, на пережитое. Напоминаніе со стороны многочисленныхъ учениковъ и почитателей объ его заслугахъ передъ русскою наукою, искусствомъ и словесностью заставило его вдумчиве отнестись къ самому себ, къ своему прошлому и приняться за составленіе своихъ мемуаровъ. Онъ началъ ихъ тогда диктовать, а затмъ, съ 1890 г., печатать въ ‘Встник Европы’. Эти ‘Воспоминанія’ уносили его мысль въ годамъ дтства, юности и молодости, они очень бодрили его. Онъ молодлъ душою и съ увлеченіемъ перечитывалъ свои старинные дневники и письма, но на себя онъ не могъ уже смотрть иначе, какъ со стороны: въ восторженномъ юнош — романтик 40-хъ годовъ полвка спустя — онъ долженъ былъ видть совершенно чужого себ человка. Вглядываясь въ него и вдумываясь въ себя, онъ группировалъ событія своей жизни по очень обдуманному плану. Во время этой литературной работы надъ собою онъ много и охотно говорилъ о себ, высказывался съ большою откровенностью и по поводу своего прошлаго, и по поводу новыхъ явленій литературы. Свой досугъ онъ наполнялъ чтеніемъ. Особенно любилъ онъ Гёте. Не даромъ онъ считалъ себя его современникомъ. Онъ познакомился съ нимъ, будучи гимназистомъ (Воспомин., стр. 63), въ т времена, когда ‘Страданія молодого Вертера’ (въ русскомъ перевод начала нашего столтія) услаждали еще душу его старшихъ современниковъ. Теперь онъ очень умилялся, вспоминая старческій романъ Гёте или Briefwechsell mit einem Kinde — переписку съ Беттиною. Но главнымъ образомъ ‘Разговоры съ Эккерманомъ’ давали обильную пищу его размышленіямъ и восторгамъ. Широта взгляда, отсутствіе доктринерства, обиліе историческихъ примровъ и параллелей были ему по душ и заставляли смотрть на Гёте какъ на авторитетъ безспорный и образецъ для подражанія: на немъ онъ проврялъ свои жизненные взгляды и свои художественные вкусы. Гёте для него былъ умомъ всеобъемлющимъ, цнителемъ художественныхъ образовъ всхъ вковъ и народовъ. Съ какимъ благоговніемъ и умиленіемъ заставилъ насъ однажды . И. перечитать ему страницу, гд Гёте ршалъ какой-то міровой вопросъ, и гд фраза его: ‘Ich sehe die Zeit kommen’ — приводила его въ восхищеніе. Не помнимъ, что именно провидлъ поэтъ, а . И., повторяй эту фразу, видлъ величавость пророка, передъ которымъ раскрываются будущія времена… Такое чтеніе не было для Буслаева пассивнымъ восприниманіемъ чужой мысли. Онъ вносилъ въ него много личнаго, своего, потому онъ любилъ, чтобы ему читали медленно, повторяя нкоторыя мста по нскольку разъ и записывая его замчанія, возраженія и т. п. Въ Тургеневу онъ приступалъ тогда съ тою кропотливостью и мелочностью анализа, съ какою изучаются классическіе тексты, но и сюда онъ вносилъ личныя воспоминанія: въ образы, созданные Тургеневымъ, онъ вкладывалъ черты тхъ, кого они ему напоминали. Такъ Инсаровъ напоминалъ ему чахоточнаго болгарина Бусилина, котораго онъ знавалъ раньше, чмъ было написано ‘Наканун’. Павелъ Петровичъ Кирсановъ (‘Отцы и Дти’) напомнилъ гр. С. С. Уварова вншностью, также и старая тетка Одинцовой (тамъ же) — писательницу, княжну Шаликову, Губаревъ (‘Дымъ’) — Каткова и т. п. Кром Гёте, онъ читалъ еще ‘Діалоги’ Леопарди — очень вдумчиво, а изъ новыхъ иностранныхъ писателей — Нордау ‘Парадоксы’ и Брандеса — ‘Новыя Вянія’. Несмотря на стариковски-отрицательное отношеніе въ современности, онъ все-таки интересовался новыми теченіями въ европейской литератур, часто возмущался, спорилъ, горячился, но съ любопытствомъ и участіемъ выслушивалъ.
Тутъ и довелось намъ читать ему о взглядахъ французской критики на Ренана. Взгляды эти были новы для Буслаева и видимо задвали его за живое. Критикъ (Бурже въ ‘Этюдахъ психологіи’) говоритъ сперва про Бретань, родину Ренана, описавъ ея ландшафтъ, онъ прибавляетъ: ‘Фантазія дала тутъ цвтъ, таинственный, какъ этотъ океанъ, грустный, какъ эта равнина, и одинокій, какъ эти утесы. Просматривая сочиненія Ренана, вы часто встрчаете лепестки этого цвта, попавшіе будто между страницъ и наполняющіе своимъ тонкимъ благоуханіемъ и разсужденія экзегета, и аргументацію метафизика’. Это сравненіе поразило ед. Ив. и заставило его вслушиваться и въ послдующее очень сочувственно. Критикъ объясняетъ, какое громадное вліяніе на складъ Ренановскаго ума оказала нмецкая наука и выработанный ею методъ исторической критики для сравнительнаго изученія равныхъ явленій народной жизни. Историческая критика широко развила область умственныхъ интересовъ Ренана и дала ему тонкое пониманіе чувствъ и ихъ оттнковъ. Вникая мыслью въ различныя міровоззрнія и сравнивая чувствованія и врованія различныхъ народностей, Ренанъ умлъ понимать далекіе отъ насъ вкусы и чувства. Для этого пониманія одной пытливости ума недостаточно. Чтобы понять чужую жизнь и войти въ чужое настроеніе, мало только критики, т.-е. ума,— необходимо отршиться на время отъ личныхъ чувствъ и внести въ изученіе участіе сердца. Ренанъ, благодаря природному влеченію своего сердца, могъ въ воображеніи ‘преклонять колни передо всми алтарями, обонять благоуханіе всхъ иміамовъ, вторить молитвамъ всхъ богослуженій и длить набожное усердіе всхъ культовъ’… Нравственное чутье дало ему возможность подъ буквою догматовъ и формулъ отыскать духъ всякаго вроученія, и прочувствовать долю утшительной истины, которая въ немъ заключается. ‘Отсюда онъ вынесъ то убжденіе, что настоящая истина скрывается подъ всми символами, и что провозглашать преимущество одного изъ этихъ символовъ, значитъ неправильно относиться въ другимъ, значитъ — проявлять узкость и нетерпимость’… Такая широта пониманія является не оттого, что умъ не находитъ одного абсолютно-врнаго ршенія вопроса, а оттого, что умъ тонкій и гибкій допускаетъ столько же одинаково врныхъ ршеній, сколько существуетъ точекъ зрнія. Для такого ума ни одна формула, ни одна доктрина не вмщаетъ всего многообразія явленій, и потому ни одна изъ доктринъ имъ всецло не принимается и ни одна вполн не отвергается. Зависитъ это и отъ широкаго образованія: Ренанъ изучилъ 5—6 литературъ, столько же теологій и философій, слдовательно — столько же и народностей. Умнье проникать мыслью въ существованіе несхожее съ нашимъ и отдаваться настроеніямъ отдаленныхъ вковъ и народовъ, французскій критикъ называетъ дилеттантизмомъ. Для этого умнья необходимо обладать и наклонностью ума въ сравненію и изслдованію, и чуткостью, отзывчивостью сердца, а больше всего силою фантазіи. Если у писателя фантазія не создаетъ живыхъ образовъ, а только способствуетъ пониманію и оцнк чужихъ созданій, она зовется критическимъ чутьемъ и проницательностью. У историка она оживляетъ мертвую букву лтописи, а Ренану позволила угадывать духъ народа подъ буквою его литературъ и вроученій. Вкусъ къ миологіи Ренану дала Бретань съ ея легендами и поврьями. Мать его очень умно и тонко разсказывала эти старинныя исторіи, говорилъ Ренанъ, искусно лавируя между вымысломъ и дйствительностью, какъ будто намекая, что все это было правдою только по мысли, en ide. Она любила эти басни, какъ бретонка по матери, и смялась надъ ними, какъ гасконка по отцу, и въ этомъ заключается секретъ ея бодрости и веселости въ теченіе всей ея жизни. Сынъ будто наслдовалъ эти способности: и у него любовь, влеченіе сердца въ набожнымъ преданіямъ уживается съ скептически-ироническимъ къ нимъ отношеніемъ, результатомъ научной, критической работы надъ ними. Искусное лавированіе между вымысломъ и дйствительностью у матери сказалось въ сын совмстною дятельностью фантазіи и сердца съ одной стороны и научнаго анализа — съ другой, это и обусловило разносторонность и гибкость мысли у знаменитаго историка…
Характеристика Ренана, очень сложная и подробная, которую мы теперь сводимъ къ этимъ главнымъ ея мыслямъ, приводила ед. Ив. въ волненіе. Онъ живо воспринималъ читаемое, заставлялъ перечитывать отдльныя мста, возвращался въ прежде сказанному, забгалъ мыслью впередъ, и нельзя было не понять, что именно его волнуетъ:— Да, да, это всегда такъ, вотъ и я тоже… я тоже такъ думаю,— говорилъ онъ и постоянно прерывалъ чтеніе, дополнялъ, поправлялъ мысль автора и проврялъ ее личнымъ опытомъ. Это было уже не чтеніе, а живой разговоръ съ читаемой статьей. Французскій критикъ отошелъ на задній планъ: ед. Ив. увлекся Ренаномъ. Въ своемъ сверстник (Ренанъ на 5 лтъ былъ моложе Буслаева), въ профессор семитическихъ нарчій, въ историк, поэтическій талантъ котораго популяризировалъ выводы нмецкой науки, Буслаевъ узнавалъ натуру родственную, узнавалъ себя, воспитаннаго тою же нмецкою наукою, тоже любителя народной старины, изслдователя, умвшаго и оживлять мертвую букву древнихъ текстовъ, и угадывать духъ народа въ его устномъ творчеств. Объ аристократическихъ тенденціяхъ Ренана мы не говорили, но Буслаевъ отлично понималъ ихъ и могъ развить ихъ изъ собственныхъ наблюденій. Французскій критикъ, вскрывшій внутреннюю мысль Ренана, расшевелилъ ед. Ив., онъ сталъ откровенно высказывать свои симпатіи и антипатіи по разнымъ вопросамъ. Онъ признавался, между прочимъ, что боится, не любитъ толпы, какъ всего грубаго, невжественнаго, что ему противно все необразованное, дикое, чего такъ много въ русской жизни, прикрытой лоскомъ культурности, онъ такъ живо и наглядно выражался, что было ясно, какъ онъ всегда брезгливо сторонился жизни въ ея грубыхъ и жесткихъ проявленіяхъ. Изящество и тонкость его умственной организаціи, глубина его внутренней жизни, а также критическое отношеніе къ себ и пониманіе своихъ силъ и способностей обнаружились тутъ во всей ясности. Мы не помнимъ и не записывали этого разговора дословно, но дло тутъ не въ отдльныхъ мысляхъ и признаніяхъ, ими . И. длился со многими, и они будутъ, конечно, помщены въ его біографіи, тутъ важно то, что свое сходство съ природою французскаго писателя нашъ ученый прочувствовалъ очень живо, и тмъ далъ ключъ къ объясненію противорчій и въ своей собственной природ.
Напримръ, тщательность, кропотливость и добросовстность ‘то спеціальныхъ изслдованій казались въ противорчіи съ тмъ отсутствіемъ систематизаціи и съ тою склонностью къ разнообразнымъ точкамъ зрнія, которыя . И. проявлялъ въ-своихъ мнніяхъ о жизни и литератур. А между тмъ, оно объясняется дилеттантизмомъ его натуры. Слово дилеттантъ въ дл научнаго труда звучитъ для насъ непривычно, а въ данномъ случа и нсколько обидно для русскаго ученаго. Дилеттантъ — часто значитъ: любитель, т.-е. человкъ, который смотритъ на науку или на искусство какъ на забаву, на прихоть, и въ противоположность спеціалисту занимается предметомъ поверхностно, не придавая ему настоящаго серьезнаго значенія. Но подъ дилеттантизмомъ понимается и нчто иное, боле широкое. Можно быть и при глубокой эрудиціи любителемъ науки, если наука даетъ пищу не только пытливости ума, но и живой фантазіи, если она удовлетворяетъ притомъ и нравственнымъ потребностямъ ученаго, отзывчивости и чуткости его сердца. Любителемъ можетъ называться тотъ, кто дйствительно любитъ науку, т.-е. всецло отдается ей и находитъ въ ней примненіе всмъ силамъ души. Такимъ ‘любителемъ’ былъ Ренанъ, спеціалистъ по финикійскимъ, сирійскимъ и инымъ древностямъ, такимъ дилеттантомъ призналъ себя и Буслаевъ. И такому любительскому отношенію къ наук слова, къ филологіи, ученики Буслаева обязаны его разнообразнымъ на нихъ воздйствіемъ.
У Ренана въ его дилеттантизм заключается для учениковъ и послдователей опасность, какой у Буслаева не существовало: умнье становиться на всякую точку зрнія, умнье лавировать между вымысломъ и дйствительностью, т.-е. правдою и неправдою, способность преклонять колни передъ всми алтарями и сочувствовать всмъ убжденіямъ, находя въ нихъ долю истины,— все это часто влечетъ за собою отсутствіе всякихъ убжденій. Скептицизмъ, примняясь къ области врованій или нравственныхъ убжденій, уничтожаетъ самое понятіе добра и зла.
У Буслаева сила фантазіи такъ же, какъ и разносторонность вкусовъ и взглядовъ, привитая научною критикою, примнялась къ другой области мысли: онъ имлъ дло не съ чувствами и врованіями народа, а съ ихъ выраженіемъ въ его творчеств,— въ язык и словесности. Проникая фантазіею въ міръ народныхъ преданій, Буслаевъ не переносилъ отрицательныхъ выводовъ пауки на ихъ нравственное содержаніе. Наоборотъ, онъ это нравственное содержаніе всегда выдвигалъ на первый планъ, и ставилъ его потому такъ высоко, что у него самого въ душ чувство и критика не приходили въ т противорчія, которыя разршаются или искуснымъ лавированіемъ, или отрицаніемъ. У Буслаева было разнообразіе точекъ зрнія въ дл литературныхъ мнній, но въ нравственныхъ вопросахъ не было ни измнчивости, ни колебанія, тутъ онъ не зналъ лавированія между правдою и неправдою, между тмъ, что хорошо и что дурно. Эту нравственную силу, богатство чувства и мысли онъ вносилъ и въ литературныя изслдованія. И въ народной поэзіи онъ указывалъ ея основы въ нравственныхъ идеяхъ: вспомнимъ статью о Гор-Злочастіи, эти идеи цнилъ онъ въ личномъ творчеств (онъ ясно выразилъ это въ стать о задачахъ эстетической критики).
Такая цльность убжденій давала устойчивость литературной мысли Буслаева. Подвижность ея происходила не отъ недостатка убжденій, а отъ впечатлительности и воспріимчивости фантазія. Оттого . И. нердко увлекался, но онъ сознавался въ своихъ увлеченіяхъ и не стснялся до тхъ поръ мнять свое мнніе объ автор или произведеніи, пока пристальное изученіе и собственный художественный вкусъ не устанавливали его взгляда. Такъ это было съ Тургеневымъ. Знаніе — изъ первыхъ рукъ — и эстетическое чутье, воспитанное обширнымъ литературнымъ образованіемъ, были основами его сужденій. Конечно, по живости своей природы, . И. вносилъ иногда въ свою оцнку симпатіи и антипатіи не исключительно эстетическія. Но это случалось невольно и непреднамренно: тенденціозность онъ ненавидлъ всей душой. Оно и не могло быть иначе, потому что всякая тенденція ведетъ къ извращенію истины, т.-е. въ извращенію или непосредственнаго поэтическаго чувства, или фактовъ дйствительности. А Буслаева ничто такъ глубоко не возмущало, какъ извращеніе истины, чмъ бы оно ни объяснялось и ни оправдывалось. Для него доказать, что авторъ подтасовалъ факты, значило произнести приговоръ, посл котораго и спорить было нечего.
Такая твердость нравственнаго закала придала цльность и всей его жизни. Все существованіе его проникнуто было однихъ стремленіемъ къ истин, и направлено было къ одной цли — къ знанію,— къ знанію для себя и преподаванію — знанію для другихъ. При этомъ знаніе его не оставалось въ предлахъ книжной науки: онъ зналъ жизнь, зналъ и самого себя,— свои силы и дарованія. И оттого онъ никогда не брался за дло, къ которому не чувствовалъ призванія. Такъ, онъ не чувствовалъ себя администраторомъ, еще мене общественнымъ дятелемъ, и никогда не выступалъ въ роли ни начальствующаго лица, ни руководителя общественнаго мннія. Человкъ мысли не былъ рожденъ ни чиновникомъ, ни публицистомъ, потому онъ хотя и принималъ къ сердцу общественныя событія и движенія, но оставался въ сторон отъ нихъ и имлъ свои независимые на нихъ взгляды. Жилъ онъ только для науки и любилъ ее тою любовью, въ какую не входитъ никакихъ видовъ на корысть, власть, почесть или популярность.
Оттого, быть можетъ, жизнь его, и особенно послдняя ея половина, лишена была того блеска, которымъ окружены иногда научные дятели ниже его и по таланту, и по знанію, и по заслугамъ. Волна общественныхъ симпатій отхлынула въ сторону, противоположную той сфер, гд вращалась мысль Буслаева, и онъ казался одинокъ. Въ Москв его знали мало, а университетской молодежи о немъ совсмъ не напоминали ея руководители: Буслаева, говорятъ, забыли. Но если и не широка была его область воздйствія на общество, то тмъ глубже и интенсивне было самое воздйствіе. Юбилей Буслаева показалъ ему, сколько онъ создалъ учениковъ, и сколько умлъ вызвать въ нихъ добрыхъ чувствъ. Цнили и любили его не за одну науку, не за одно мастерство преподаванія. Всхъ, кто имлъ съ нимъ дло, кто пользовался или совтами его, или просто довріемъ и расположеніемъ, привлекало къ нему обаяніе нравственной личности. А это обаяніе распространяется хотя не громко и не гласно, но на очень большой кругъ людей. Буслаева любили его ученики какъ человка, и эту любовь внушали новому поколнію. Вотъ одинъ примръ изъ многихъ: Буслаевъ на женскихъ курсахъ, существовавшихъ въ Москв въ завдываніи профессора В. И. Герье, читалъ христіанское и средневковое искусство — предметъ не особенно способный плнять и привлекать горячія головы. Тамъ у него было нсколько ученицъ, которыя и впослдствіи продолжали заниматься у . И. по его коллекціямъ гравюръ, фотографій и т. п. Одна изъ нихъ, въ послдніе годы часто бывавшая у . И., разсказывала, что, будучи еще въ одной изъ отдаленныхъ провинціальныхъ гимназій, она прониклась до благоговнія уваженіемъ къ имени и авторитету Буслаева. Какимъ образомъ? Со словъ своего учителя словесности. А тотъ даже не былъ самъ ученикомъ Буслаева! Своимъ ученицамъ въ женской гимназіи онъ разсказывалъ, что для него и его товарищей по Филологическому Институту въ Петербург, личность Буслаева была окружена такимъ ореоломъ, что когда они узнавали о прізд . И. въ Петербургъ, они искали случая взглянуть на него хотя бы мимоходомъ. Однми заслугами по филологіи или археологіи такой ореолъ наврядъ ли создается.
А создался онъ въ ту эпоху, когда, будучи въ расцвт силъ, Буслаевъ много занимался преподаваніемъ и непосредственно воздйствовалъ на молодежь. Съ той эпохи многіе на всю жизнь сохранили о немъ такое воспоминаніе, какое впослдствіи ободряло ихъ въ самыя трудныя, тяжелыя минуты. Такъ одна учительница пишетъ намъ, что въ 1866—67 году Буслаевъ давалъ уроки русскаго языка и словесности въ частномъ пансіон, гд она училась. ‘У насъ было такъ заведено, что успвающія по одному или нсколькимъ предметамъ могли въ теченіе года переходить въ старшій классъ по этимъ предметамъ, а по другимъ оставаться въ младшемъ. Къ урокамъ Буслаева замчалось такое тяготніе, что классъ его постоянно пополнялся новыми ученицами, спшившими справиться съ своимъ курсомъ, чтобы догнать старшій и пользоваться преподаваніемъ Буслаева, вызывавшимъ у всхъ громадный интересъ. Его пріемы были такъ новы, своеобразны и оживленны! И сайда Личность учителя производила въ учащихся необходимый подъемъ духа и стремленіе къ научному знанію. Трудно передать то уваженіе къ себ, чуть не поклоненіе, какое вызываетъ . И. у всхъ въ пансіон, и у начальницы, и у преподавателей, и у учительницъ, не говоря уже про воспитанницъ. Ради такого учителя, намъ не возбранялось готовиться въ его урокамъ, когда намъ вздумается, и мы выбирали ночное время. За работами по русскому и церковно-славянскому языку, по исторіи литературы, за чтеніемъ образцовъ и ихъ разборомъ, мы просиживали цлыя ночи. Предметъ могъ бы казаться очень сухимъ, еслибы учитель въ класс не давалъ намъ научныхъ, глубокихъ, а въ то же время простыхъ и понятныхъ объясненій. Серьезное, вдумчивое и мягкое слово было его особеннымъ талантомъ! Мы съ увлеченіемъ готовились въ его урокамъ. И эти вн-классныя работы нельзя не помянуть добрымъ словомъ: трудъ сообща, всмъ классомъ былъ и очень пріятенъ, и производителенъ, мы съ большою легкостью усвоивали грамматическія формы, русскія и церковнославянскія, и вс т механическія знанія, которыя поддаются только усиліямъ памяти, мы учили даже то, что не было обязательно. Такъ, помню, какъ одна пансіонерка, длая разборъ, поразила . И. тмъ, что безъ запинки перечислила ему безконечное количество суффиксовъ, съ точнйшими обозначеніями оттнковъ и смысла каждаго въ словопроизводств и именахъ. Посл исторической грамматики многіе даже тяжеловсные детальные разборы памятниковъ казались интересными и увлекали всхъ наравн съ изученіемъ и боле близкихъ намъ произведеній народнаго творчества. И какъ же мы были счастливы, если получали отъ . И. лестный отзывъ о нашихъ работахъ! Въ нихъ онъ цнилъ отчетливость и точность, вытекавшую, какъ онъ говорилъ, изъ внутренно-развивающихся побужденій и стремленій къ знанію. Вообще, двушки, по его мннію, чище умютъ говорить, красиве ставятъ слова и естественне выбираютъ ихъ. По мр пріобртенія знанія, он совершенствуются духовно, и это отражается на ихъ рчи. Ученицы, избиравшія педагогическое поприще, имли возможность боле другихъ оцнить вліяніе на нихъ такого гуманнаго педагога и идеальнаго представителя истинной науки, какимъ былъ . И. Примръ и значеніе личности перваго наставника рдко принимается во вниманіе, когда разбирается наша учительская дятельность. А между тмъ этотъ личный примръ всегда отражается — хорошо ли, дурно ли — на характер отношеній учащихъ съ учащимися. У . И. можно было заимствовать только хорошее: его обширное образованіе, всегдашнее поощрительное спокойствіе и ровность духа, оживленіе и любовь въ длу въ общей работ съ классомъ не могли не отразиться благодтельно на будущихъ учительницахъ и воспитательницахъ. Про одну изъ нихъ извстный московскій педагогъ, П. Б. Басистовъ, выразился однажды: ‘она ведетъ классъ неподражаемо — какъ артистъ, мастерски владющій инструментомъ’. Намъ, ея товаркамъ по занятіямъ у . И., намъ-то было ясно, что она именно подражаетъ, быть можетъ и безсознательно, своему любимому учителю. Не только знанія, данныя намъ профессоромъ, и не только личный примръ его сослужили въ нашей жизни добрую службу, но и малйшія замчанія его, отзывы о лицахъ и событіяхъ, общія мысли его схватывались нами на лету и запоминались на всю жизнь. Въ затруднительныхъ обстоятельствахъ и личной судьбы, и общественныхъ событій, припоминались всегда его слова, и не привелось никогда усомниться въ томъ, что его устами говорила только истинная наука, правда и добро’…
‘Вс нравственныя идеи,— пишетъ самъ . И. на первой страниц своихъ Историческихъ Очерковъ,— для народа эпохи первобытной составляютъ его священное преданіе, великую народную старину, святой завтъ предковъ потомкамъ. Слово есть главное и самое естественное орудіе преданія. Еъ нему, какъ средоточію, сходятся вс тончайшія нити родной старины, все великое и святое, все, чмъ крпится нравственная жизнь народа’…
И для Буслаева слово, т.-е. наука о слов и искусство слова, было тмъ средоточіемъ, куда сводилось все великое и святое, все, чтд даетъ и отдльному человку, и обществу устойчивость и силу. Въ ‘слов’ онъ чтилъ проявленіе того Духа Истины, врою въ котораго проникнуто все міровоззрніе его — гуманное, идеалистическое. Человкъ сороковыхъ годовъ по основамъ этого міровоззрнія — Буслаевъ широтою словеснаго образованія своего сослужилъ великую службу русскому обществу. Его поэтическое чувство, въ пору расцвта его дятельности, открыло дія науки область народнаго творчества. А литературное дарованіе сдлало эту область доступною и большой публик. Для читателей 60-хъ годовъ Историческіе Очерки Буслаева быіи откровеніемъ, тутъ и народъ, и литература предстали въ небываломъ освщеніи,— лингвистъ-филологъ училъ любить поэзію и въ первобытномъ врованіи, и въ первобытномъ безъискусственномъ вымысл. Любовь же къ родной словесности Буслаевъ внушалъ самой личностью своею всмъ своимъ ученикамъ. Вс одинаково подпадали обаянію личности этого учителя. Обаянія не могли не чувствовать и т, кто зналъ его только въ послдніе годы его жизни, такъ какъ онъ и въ старости проявлялъ всюду ту широту симпатій и то радушіе внанія, которыя такъ плодотворны были для русской литературы.