Из воспоминаний, Левин Гершон, Год: 1926 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Шолом-Алейхем — писатель и человек: Статьи и воспоминания.

М.: Советский писатель, 1984.

Г. Левин

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

До 1908 года, до приезда Шолом-Алейхема в Варшаву для публичного чтения своих произведений по приглашению ‘Хазомира’¹, я его лично не знал, но был горячим его поклонником и на всех литературных вечерах — сначала студентом, а потом молодым врачом — читал его рассказы и новеллы.

Мои симпатии к Шолом-Алейхему со временем усилились. Я страстно хотел видеть и слышать его.

И вот касса ‘Хазомира’ оскудела. Мы ломали себе головы над тем, как заполучить немного денег. Меня осенило пригласить в Варшаву для чтения своих новелл Шолом-Алейхема. Комитет мое предложение поддержал. Я. Динезон и М. Спектор отправили Шолом-Алейхему приглашение, которое было им принято…

Прибыл Шолом-Алейхем накануне праздника пятидесятницы² 1908 года. Прибыл без шума, скромно и тихо. На перроне его встречали Динезон, Спектор и я.

Первое впечатление было очень приятным: из вагона вышел простой человек, неспесивый и без претензий. Через несколько минут после нашего знакомства мне уже казалось, что мы знаем друг друга очень давно. Его мудрые синие глаза меня околдовали. И я почувствовал, выражаясь на манер хасида, сердечную связь с ним. С годами она усиливалась и углублялась.

Первый его вечер состоялся в помещении еврейского театра ‘Элизиум’ на Каровской улице. Зрительный зал был мал и находился в подвале. Когда мы с Шолом-Алейхемом спустились вниз, он в шутку спросил: ‘Наверх отсюда выбираются?’

Несмотря на высокие цены билетов, зал был переполнен. Публика встретила писателя восторженно. Читал он ‘Молочная пища — монолог касриловского чревоугодника’, ‘Мы едем в Америку’, ‘Домой на пасху’ и ‘Третьим классом’. Голос его звучал мягко и лирично. Публика чуть животы не надорвала от смеха, а он даже не улыбнулся. Слушатели не отпускали его со сцены, и в заключение он читал коротенький рассказ Бялика на идиш. В добавление отмечу: в зале присутствовали все еврейские писатели Варшавы с Перецом во главе. Факт редчайший. Я был в восторге от успеха моего любимейшего писателя. И касса ‘Хазомира’, которая постоянно страдала ‘малокровием’, заметно поправилась.

Второй день Шолом-Алейхем провел у меня в кругу писателей и общественных деятелей.

Такого счастливого и веселого праздника в моей жизни еще не было.

Назавтра в том же ‘Элизиуме’ он читал снова. Потом дважды, а затем выехал в Лодзь, где общество ‘Драматическое искусство’ 27 мая организовало большой творческий вечер, в котором Шолом-Алейхем принял активное участие. Театр Лодзи был переполнен. Писателя и там приняли с энтузиазмом.

Публика и пресса Варшавы выразили свое возмущение но поводу того, что вечера Шолом-Алейхема проходили в маленьком зале ‘Элизиума’. Выражали недовольство и по поводу высоких цен на билеты. И Шолом-Алейхем был недоволен, он просил меня подыскать большой зал и снизить цены на билеты. Тогда не разрешали проводить в больших городских залах еврейские вечера, и я снял так называемый ‘Мурановский театр’. Это был длинный деревянный сарай на улице Муранова. Достоинство его заключалось в том, что он был очень вместителен. Я сообщил Шолом-Алейхему, что мы удовлетворили его желание. Из Лодзи он мне ответил: ‘Меня очень радует, что публика получит наконец возможность познакомиться с Шолом-Алейхемом. Смотрите, как бы пресса не обвинила вас теперь в заниженных ценах’. По возвращении из Лодзи пятое его выступление состоялось в ‘Мурановском театре’.

После Варшавы и Лодзи писатель уехал в Белосток, затем в Одессу, где состоялся концерт, сбор от которого должен был поступить в пользу семьи умершего писателя Негуды Штейнберга³. Из Лунинца (около Пинска) я в июне получил от него письмо: ‘Вы, конечно, хотите знать, где теперь Шолом-Алейхем? Попробуйте догадаться. Десятого июня он был в Одессе, четырнадцатого и пятнадцатого в Пинске, сейчас он несется в Ригу, двадцать пятого должен быть в Вильно, а оттуда, если его никто не перехватит по дороге, он в конце месяца вновь окажется в Варшаве’.

В июлс Шолом-Алейхем заехал в Варшаву на несколько диен. Вмеоте с ним были его жена и младший сын. 20 июля Я. Динезои получил от него из Варшавы письмо, в котором было сказано: ‘Дорогой Динезон! Теперь Вы догадываетесь, кто тот знакомый, о котором я писал Вам. Это моя жена Ольга с нашим младшим сыном. Она Вас очень, очень просит не счесть за труд прийти завтра к 10 часам в гостиницу ‘Виктория’, номер 40. Меня, к моему огорчению, Вы не застанете, ибо я скиталец. Попался, меня тащат из города в город! Но, с божьей помощью, прибуду в пятницу и немножко отдохну’.

Скитания по городам подорвали его здоровье. Я ему советовал снять дачу, а он вместо этого стал разъезжать по городам и весям страны. 14 августа мы получили печальное сообщение, что Шолом-Алейхем заболел воспалением легких и находится в Барановичах. Жена и дети его немедленно туда выехали. Через несколько дней она нам телеграфировала, что состояние больного несколько улучшилось и болезнь протекает без осложнений. Позже я узнал, что причиной воспаления легких была чахотка. Только в дни его болезни мы по-настоящему поняли, какой популярностью пользовался Шолом-Алейхем. Люди в разных городах и местечках были взволнованы. Нас одолевали телеграммами и письмами с вопросами о состоянии больного, верующие читали псалмы и молили бога об исцелении…

Грустно стало, когда мы узнали из письма Ольги Рабинович, что больному необходимо срочно отправиться в Италию на лечение. Между строк я вычитал, что, несмотря на все доходы от концертов, его материальное положение плохое и ехать за границу не на что.

Несколько дней спустя я получил письмо, написанное карандашом рукой Шолом-Алейхема: ‘Я все еще пишу мучаясь, полулежа, по все же пишу! Могу передать Вам привет с того света от Ваших пациентов? О нет, нет! От пациентов Ваших коллег… Ничего, и там жизнь. Та же, что и здесь. Имеется ‘Наша жизнь’ и другие газеты… но холеры там нет… Ага!.. — — — Точки и тире я ставлю в подражание Перецу. Жена моя благодарит Вас за Ваше письмо. Больше писать она мне не разрешает. Жена — это цензор.

Ваш Шолом-Алейхем.

P. S. В Вашей статье я встретил своего белостокского еврея с желтым порошком⁴. Ах, где мне достать желтый порошок… от кашля?!’

Как видно из письма, автор его не жалуется на недостаток средств. Но из Барановичей от третьих лиц мы узнали, что денег у него мало и семье его приходится считать каждую копейку. Мы обратились за советом к одному из варшавских общественных деятелей и почитателей Шолом-Алейхема, к Аврааму Подлишевскому. Сестра его, проживавшая в Барановичах, уже успела на писать ему о бедственном положении семьи писателя. И мы решили взять на себя инициативу по собиранию средств не только для того, чтобы можно было отправить Шолом-Алейхема в Италию, но и для выкупа его произведений у издателей, эскплуатировавших его бесстыднейшим образом. ‘Выкуп’ же преподнести ему в качестве дара к его 25-летнему писательскому юбилею.

Образовался комитет. Зная по опыту, что чем большее число людей входит в его состав, тем хуже он работает, мы постановили: комитет пока будет состоять из двух лиц. Вместе с А. Подлишевским мы составили обращение ‘К почитателям Шолом-Алейхема’ и разослали его во все европейские газеты.

‘Шолом-Алейхем,— писали мы,— почти единственный писатель наших дней, который правится всем. Десятилетиями он неустанно пишет, доставляя нам огромную радость мудрыми и смешными рассказами. Никакой помощи он ни у кого не просил и продал свои сочинения издателям. Теперь Шолом-Алейхем нуждается в нашей помощи. Настало время, чтобы почитатели его таланта доказали на деле свою любовь к нему. Не вздумайте выражать ее криками ‘ура’ и поздравительными телеграммами, как это бывало раньше в подобных случаях. Шолом-Алейхем болен, и свою любовь надо выразить совсем иначе, не платонически… Как минимум мы должны:

1. Дать ему возможность целый год жить в условиях благодатного климата без всяких забот о заработке для себя и своей семьи.

2. Выкупить все его произведения у издателей и вернуть ему его достояние.

Мы хотим верить, что каждый откликнется на наш призыв. Это не подаяние. Напротив, в течение многих лет Шолом-Алейхем дарил нам свои шутки, мысли, свое сердце и свою кровь. Мы обязаны вернуть ему долг, наш старый неоплаченный долг. Итак, братья, давайте же без промедления погашать нашу задолженность. И это будет лучшим ответом на многие письма, которые мы получаем со всех концов нашей страны с вопросом: чем помочь нашему любимому Шолом-Алейхему?’

Это воззвание подписали Подлишевский и я.

Мы также отправили письма частным лицам в Петербург, Москву, Вильно, Киев, Одессу и т. д. Одновременно мы открыли счет в банке братьев Бахрах на имя Шолом-Алейхема, куда должны были поступать собранные деньги. Сверх нашего ожидания, ‘Обращение’ оказалось действенным. Деньги шли не только из разных городов России, но из Америки и Африки. Мы ввели в состав комитета Динезона и редактора газеты ‘Хайит’ И. Финкельштейна и решили начать переговоры с издателями Шолом-Алейхема.

Ольга Рабинович одобрила наше решение и написала мне о договорных обязательствах издателей: ‘Вы не представляете себе, какие муки они причиняют моему мужу. Он продал свои сочинения за гроши. Почему он так поступил — сейчас не время об этом говорить. При встрече я Вам расскажу, и Вы будете потрясены. Его постоянно мучает мысль о содеянном. Это и есть главная причина его болезни’.

На наше ‘Обращение’ отозвался и критик д-р Эльяшев, который жил тогда в Ковно. Он писал мне: ‘Искренне рад, что именно Вы находитесь во главе юбилейного комитета Шолом-Алейхема. И я не молчу. Стараюсь, чтобы в Ковно собрали для Комитета рублей 300—400. Ваше воззвание рекламирую, писал о нем в ‘Северо-Западном телеграфе’. Полагаю, что Комитету удастся собрать нужную сумму и под влиянием общественного мнения откупиться от издателей Шолом-Алейхема’.

Во многих городах России были созданы комитеты, подобные варшавскому. Деньги прибывали, и мы приступили к переговорам с издателями. Вот их имена: Лидский, Бен-Авигдар (Шалкович), Кринский, Гохбсрг и другие. Дело оказалось трудным. Названные издатели цепко держались за свои контракты. С юридической точки зрения, права были на их стороне. Л гуманизм, совесть? Таких понятий в делах коммерческих не существует. Для иллюстрации необдуманного поступка Шолом-Алейхема, продавшего свои произведения, приведу один пример. Кринскому он продал значительную часть опубликованных сочинений и ‘все произведения, которые будут печататься в журналах и газетах на протяжении 20 лет’, по цене от тридцати до сорока рублей за печатный лист первого издания. Первые десять лет Шолом-Алейхем должен был получить 10% от чистого дохода, а в последующее десятилетие — 25 %. По истечении двадцатилетнего срока писатель обязался вернуть Кринскому половину стоимости набора, клише и матриц. Условия с другими издателями были более тяжелыми. Подлишевский утверждал, что но контракту с издательством ‘Централь’ писатель должен был сам продавать свои произведения. Трудно понять, почему мудрый Шолом-Алейхем соглашался с такими условиями.

Между тем Шолом-Алейхем уехал в Нерви (Италия) ⁵. В середине октября 1908 года я получил оттуда первое письмо от его жены. Она выразила надежду, что в условиях теплого климата ее муж скоро поправится. Только ее беспокоит, что ‘при разговоре о деньгах муж очень нервничает, а это, разумеется, отрицательно влияет на его здоровье’. Рукой Шолом-Алейхема была сделана такая приписка: ‘Горячий привет из жаркой страны горячему другу’.

Двадцатипятилетний юбилей Шолом-Алейхема в соответствии с его пожеланием решено было отмстить в субботу 24 октября 1908 года. В этот день мы собрались в помещении ‘Хазомира’, руководство которого устроило банкет в честь юбиляра. Первую речь на банкете о творческом пути писателя произнес я. Затем хор исполнил песню с рефреном ‘Да здравствует Шолом-Алейхем!’. С торжественными речами выступили: И.-Л. Перец, М. Спектор, Л. Подлишовский и другие.

Юбилей Шолом-Алейхема отмечали во всех городах и местечках ‘черты’. На Руси и в Польше не было города, где ни устраивались бы вечера и банкеты в честь писателя. Все прогрессивные русские газеты Петербурга, Киева, Одессы и других городов поместили пространные статьи о творчестве Шолом-Алейхема. Мне стало известно, что в день юбилея он получил сотни поздравительных телеграмм и адресов. Телеграф в Нерви был несколько дней подряд занят только обработкой почты для Шолом-Алейхема.

О впечатлепии, которое юбилей произвел на Шолом-Алойхема, можно судить по письму, отправленному Я. Динезону несколько дней спустя после юбилея. Привожу его здесь (в переводе на русский.— М. Б.) слово в слово:

‘Бесценный друг, дорогой Динезон!

Не обессудьте за карандаш, я все еще пишу лежа. А ну-ка, попробуйте писать лежа чернилами, Вы увидите, что из этого получится: кривульки, закорючки, поди разберись!

Бог с Вами, Динезон, Вы совсем колдун! Ваше описание моего юбилея и сравнение моей особы со знаменитой Вашей лошадкой Шамшона-Шлоймы попало в точку… По совести говорю: было много радости — телеграммы со всех концов земли и пожелания, бесконечные добрые пожелания, и слезы, конечно, были скрытые тихие слезы, как водится у Шолом-Алейхема. Но и слезы эти были слезами радости, оттого что я сподобился увидеть свой народ, или, по крайней мере, лучших людей народа выросшими, сознательными, тактичными, полными человеческого достоинства, равными другим пародам, нисколько не менее благородными.

Видели бы Вы телеграммы! Многие и многие из них проникнуты любовью к народу, ‘к униженному народу, к ею литературе, к его языку’. Разве это не прогресс? Разве это не достаточное вознаграждение для писателя? Что касается меня, то клянусь, что уже одним этим я удовлетворен. Мне не хватает только двух вещей, которые имеют отношение ко мне лично и без которых Шолом-Алейхем не Шолом-Алейхем: первое — это здоровье, второе — душа моя.

Что касается первого пункта, то моему бренному телу необходимо проваляться не меньше года у моря в жилище, полном света и воздуха, а такое жилище обходится 1500—1800 франков в сезон (600—700 русских целковых). Л поскольку такие деньги мне и во сие не снились, то дело плохо. Здесь обычай: деньги на бочку! Вы должны знать, что в той же мере, в какой мне на свой собственный рубль наплевать, мне чужой рубль дорог. Не думайте, что так уж приятно разменивать чужие целковые, общественные! Да и целковые эти, кстати сказать, где-то еще в пути, а может быть, только в воображении. А такие целковые итальянские банкиры никак не хотят разменивать, хоть им кол на голове теши. ‘Динария дель Русия ченто рубла’ {На русские деньги четыре рубля (итал.).},— говорит банкир, глотая слюнки и показывая вам сотню. Вот и приходится лежать в пансионе без солнца, а это скверно, скверно, Динезон. Нужно солнце, солнце нужно.

Второе, душа. Вы сами знаете, что мои детища, мои сочинения, они должны быть мои и ничьи больше… Был бы я здоров, я бы своими силами постепенно выкупил их из рабства. Но где же взять здоровье? Здесь, в раю, в котором я нахожусь, можно окончательно выздороветь только при помощи воздуха, солнца и хорошего питания. На все это нужны деньги, деньги, деньги. А все мое достояние пока составляют лишь огорчения и прошлогодний снег. И все-таки ничего, не надо падать духом, как Вы говорите.

Вы меня достаточно знаете, меланхолией я не страдаю. Я, пожалуй, полная противоположность Вам, Динезон. Вы вздыхаете, рыдаете, обливаетесь слезами, а кончаете ласковым словом, доброю надеждой. И читатель уходит от Вас расстроенный, в несколько меланхоличном состоянии, но довольный, счастливый, согретый, обласканный и утешенный наилучшим образом. Я же наоборот,— ха-ха-ха да хи-хи-хи, всегда живой, всегда веселый и, глядь, ущипнул, уколол, сжал сердце в комок, а там — вздох, стон, слеза и снова ха-ха-ха и опять хи-хи-хи, но, расставаясь со мной, читатель, мне кажется, чувствует себя немножко того… И наверно, про меня говорят: ‘Вот бездельник, а? Что вы скажете? Будто ничего… А как подумаешь… черта его батьке!’

Но вернемся к началу. Вы хотите знать, как я себя чувствую? Пока, благодарение богу, так, что и врагам не пожелаю. Кашляю ли я? Еще бы! Желаю Крушевану так кашлять хотя бы года три с хвостиком. Болит ли голова? А почему бы ей, собственно, не болеть? Иногда больше, иногда меньше — не от меня зависит. Голова — своенравное создание, это все знают. Температура? Ничего! Должна быть 36 с чем-то или без чего-то. А у меня — 37 и того больше. Спасибо, что не 38. Аппетит? Кто этим интересуется? Интересоваться-то интересуются, еще как! То и дело суют кашу, молоко, яйца! Сколько, Вы думаете, яиц? Шесть яиц, семь яиц, восемь яиц, девять яиц, десять яиц. Во имя бот, оставьте меня в покое! Вы думаете, это все? Так нет же, потрудитесь еще похлебать молока, да масло глотайте, да кашу жрите, наполняйте кишки, набивайте их, дабы червям было чем питаться лет этак через сто двадцать…

Как я себя чувствую? Дай бог Пуришкевичу! Я чувствую себя так, как должна себя чувствовать телка, которую вскармливают не просто так, а с задней мыслью, как стреноженный конь в чужом овсе, как кот, который смотрит на масло, накрытое стаканом, как связанный петух, как верный пес, потерявший своего доброго хозяина, пли — погодите-ка! — как еврейский писатель, который отбарабанил 20 лет, стал кашлять кровью, да убережет Вас от этого господь, и как раз к юбилею завезли его куда-то в Италию, отобрали перо из рук и стали ему твердить: ‘Побольше воздуха, побольше солнца! Ешь, ешь, ешь!’

Ваш благодарный друг Шолом-Алейхем’.

Наши переговоры с издателями не сдвинулись с места. У нас еще не было нужной суммы, но основная причина заключалась в том, что издатели не торопились: один куда-то уехал, другой заболел, третий выдавал замуж дочь, четвертый вообще слушать не хотел о расторжении контракта.

Тем временем Шолом-Алейхем поправлялся, и дела его заметно улучшились. 23 ноября он писал мне из Нерви: ‘Не посылайте мне никаких денег, у меня есть две сотни рублей, в обмен на лиры — это целый клад… В Лозанне сейчас находится кавказский миллионер, какой-то еврей, я его не знаю, но получил от него поздравительное письмо и несколько сот франков. Он советуется со мной, нет, не со мной, а с моим Менахем-Мендлом, чем бы ему заняться. Герцелизм⁶, сионизм его не устраивают, так не взяться ли ему за дела филантропические. Мой друг Менахем-Мендл, недолго думая, ответил ему: фонд имени Шолом-Алейхема малокровен, так вышлите в Варшаву чек на 10 тысяч франков на имя доктора Левина. А мы с Вами посмотрим, чем это все кончится. Если, не приведи господь, эти 10 тысяч прибудут сюда, то я их немедленно перешлю Вам в Варшаву’. Письмо было написано в шутливом тоне. Закапчивалось оно так: ‘Моя болезнь слишком затянулась. Только что был здесь врач и похвалил меня. Беда, однако, в том, что я не сплю. Может быть, Вы что-нибудь посоветуете. Без шуток, пришлите мне снотворную таблетку. Привет Вам от моей жены. Шлю привет Вашей жене, всем женам’.

Кавказский миллионер не откликнулся.

Но и последующие письма Шолом-Алейхема, его жены и зятя Берковича были радостными. Только в них сквозило подозрение, что мы неактивно нажимаем на издателей. Бог свидетель, напрасное подозрение.

В конце ноября жена Шолом-Алейхема писала мне, что здоровье мужа ухудшилось, стал кашлять кровью. Она была уверена, что это из-за неприятностей с Кринским. Дело в том, что Кринский через М. Спектора обещал Шолом-Алейхему расторгнуть контракт, однако поместил в газетах объявление, что вскоре опубликует три новые книжки великого юмориста. И войдут туда именно те произведения, которые были проданы Лидскому. Лидский же дал анонс, что собирается издать два юбилейных тома ‘Избранные сочинения Шолом-Алейхема’.

* Опущены главки 7 и 8, в которых автор рассказывает о переговорах Комитета с издателями.— Прим. составителя.

Несмотря на то что с издателями мы наконец договорились, наше общение с Шолом-Алейхемом не прекратилось. Мы часто переписывались. В конце мая 1909 года жена его писала мне из Кларана (Швейцария): ‘Шолом-Алейхему здесь хуже, чем в Нерви. Кашель участился, температура все время повышенная’. Стоит ли ему, спрашивала она, переехать в Шварцвальд, как советуют местные врачи. На это письмо я ничего не ответил, так как долго сам болел сыпным тифом. Когда Шолом-Алейхему это каким-то образом стало известно, он продиктовал Берковичу очень теплое письмо ко мне. Его рукой карандашом было приписано: ‘Но забудьте сообщить мне, куда Вы поедете лечиться. Бог, по-видимому, не желает, чтобы мы вскоре встретились. Почему такая встреча ему не желательна?’ Из письма я узнал, что Шолом-Алейхем решил полечиться в легочном санатории Блазена.

Я ответил, что поеду в Арозу. По приезде туда меня уже ожидало его письмо. ‘Быть может,— писал он,— Вы уже в Арозе? Каково Ваше самочувствие? Вы, полагаю, уже снова тот самый свеженький, кругленький, беленький, смеющийся доктор Левин. Я, не сглазить, поправляюсь. С божьей помощью, мы зимой встретимся с Вами в ‘Хазомире’. Думаете, что я там буду читать? Нет, дуля! Не так скоро. Поесть рыбки — это пожалуйста. Ваша жена, доктор, так готовит молочную рыбу, что вкус ее я не могу забыть по сей день. Приезжайте ко мне на денек. Вместе с женой, если сможете, по меньшей мере, жду письма’.

Наш ‘Юбилейный комитет’ все еще работал. Мы устраивали вечера, публичные чтения и т. п.

Печатание произведений Шолом-Алейхема наладилось. Лидский честно выполнил свои обязательства. Неприятности причинял нам лишь Кринский. Он все еще печатал произведения Шолом-Алейхема на прежних условиях.

В Варшаве под редакцией М. И. Фрейда выходил тогда журнал ‘Дер штрал’ (‘Луч’). От имени издателя я обратился к Шолом-Алейхему с просьбой дать что-нибудь для этого журнала. В конце ноября он мне ответил: ‘Дорогой друг, давненько не писал Вам. Повинны в этом солнце, море, воздух, легкие — все, но не я. Желание Фрейда удовлетворю. Сегодня же напишу ему. Напишу и Берковичу, пусть и он даст что-нибудь свое журналу. На днях моя жена прибудет в Варшаву, передайте ей мои наилучшие приветы я скажите ей, что я много пью молока (так только пишется)’. Через два дня я получил от него почтовую открытку: ‘История, которую пишу сейчас для Вашего ‘Дер штрал’ будет называться ‘Касриловский вор’. Конечно, история эта не для слез’.

В течение 1911 года я редко переписывался с Шолом-Алейхемом. Иногда доходили вести, что он здоров. В сентябре 1912 года я решил отправиться за границу на отдых. Специально избрал Моитре у Женевского озера, неподалеку от Кларана, где тогда находился Шолом-Алейхем с семьей. Я очень обрадовался, увидев его жизнерадостным и веселым, таким, каким он был ‘в добрые времена’. За четыре года, что я его не видел, он несколько постарел. Но выглядел он хорошо, туберкулезный процесс замедлился и не мешал ему работать. Материальное положение писателя было неплохим. Гонорары он получал как за свои еврейские произведения, так и за их переводы на русский язык, которые печатались, если память мне не изменяет, в ‘Современнике’, то есть там, где печатались Горький и Амфитеатров. Переводы своих сочинений Шолом-Алейхем редактировал сам, сохраняя специфику их языка. К слову сказать, он и свои еврейские произведения многократно исправлял. Бывало и так: телеграфирует в редакцию и настоятельно просит заменить фразу или абзац.

Писатель жил скромно, снимал квартиру из двух комнат с кухней. Он и семья его были чрезвычайно гостеприимны. Двери его дома не закрывались: одни писатель уходил, другой приходил. За обеденным столом всегда сидело много гостей. Здесь господствовал смех. Если кто-то из постоянных гостей Tie приходил к кофе, в пять часов пополудни, его разыскивали. Однажды так было со мной. Мне стало известно, что к пяти часам к Шолом-Алейхему должен прийти Ахад-Гаам. Я к кофе не пришел, так как но моим представлениям Ахад-Гаам был сухим ученым и фанатиком гебраистом, презирающим идиш. В 5 часов 30 минут меня начали разыскивать. Меня искали в Кларане, Монтро в Веве. Младший зять писателя нашел меня на берегу озера. Я ему изложил свои мотивы. ‘Напрасно,— успокоил он меня,— пойдемте к нам, Ахад-Гаам хорошо говорит по-еврейски, лучше, чем вы…’

Есть у нас пословица: ‘Гость на пороге, а видит далеко’. Это верно. За четыре недели, проведенные мною в Кларане в кругу Шолом-Алейхема, я многое увидел. Писатель был человеком щедрой натуры. В одном письме он сказал: в той мере, в какой на собственный рубль мне наплевать, мне чужой рубль дорог. И это правда. Деньги нужны ему были только для того, чтобы их тратить. Деньги ради денег он презирал. Именно этим можно объяснить, почему он так неосмотрительно подписывал контракты с издателями.

Шолом-Алейхем был добрым семьянином. Он горячо любил жену и своих детей. Заботился о них. Был он человеком высокой культуры. Ни разу не слышал от него дурного слова о коллеге-писателе. Даже о Переце, которого он недолюбливал, говорил он с большим уважением. Он считал его громадным талантом. ‘Правда,—подчеркивал он,— не в пьесах, а в ‘Народных сказаниях’. Перец исключительно мудрый человек’.

В хорошую погоду мы часто перед обедом гуляли вдвоем. Он любил рассказывать разные истории, чувствовалось, что он тоскует по своим касриловским евреям. К несчастью, солнечных дней в Кларане было очень мало. В поисках солнца мы выезжали в Роше-де-Ней, поднимались выше облаков и там грелись на солнце.

Однажды мы с Шолом-Алейхемом, его семьей и А. Гольдбергом отправились осматривать старинный Шильонскиы замок. Замок стоял на высокой скале у Женевского озера. В подвале замка была тюрьма, где, как рассказывают, томился реформатор Ботшвар⁷. Стены замка были покрыты огромным количеством надписей на разных языках. ‘Видите, сколько здесь фамилий,— обратился к нам Шолом-Алейхем,— добрая половина из них еврейские, но ни одной подписи на идиш. Давайте для почина подпишемся по-еврейски’. Он выхватил перо, с которым никогда не расставался, и на стене расписался: ‘Шолом-Алейхем’. Мы все последовали его примеру.

В ясную теплую погоду Шолом-Алейхем писал на открытом воздухе, на берегу озера или в саду. При себе он постоянно держал длинный блокнот. В такие часы я сидел рядом с ним и читал, чтобы не мешать ему работать.

Для Шолом-Алейхема не было запретных мест. Для него все двери и ворота были открыты. Он мог гулять даже в знаменитом парке гостиницы ‘Палас’ в Монтрё, куда вход был категорически запрещен. Все местные жители знали его и глубоко уважали.

Шолом-Алейхем прекрасно рассказывал анекдоты. Все умирают со смеху, а он даже не усмехнется. Анекдоты приходили ему на ум только по ассоциации. Меня бы увело очень далеко, если я стал бы пересказывать их. Все же о двух веселых историях умолчать не могу.

Мы сидели на берегу Женевского озера. Неподалеку от нас показался какой-то толстяк, окруженный слушателями. Он нудно философствовал, излагая тривиальные истины. ‘Вы видите этого господина философа,— спросил меня Шолом-Алейхем,— так я вам расскажу историю. В Карлсбад приехал еврей из Кракова с сыновьями и зятьями. Показал он им фонтан. Стоят как завороженные. И вдруг он им говорит: ‘Детки, вы видите, как из фонтана бьет горячая вода? Пашу жизнь я сравниваю с фонтаном’. Все молчали, но один из них после небольшой паузы не без ехидства спросил его: ‘Дорогой тесть, чем, собственно, наша жизнь напоминает фонтан?’ Еврей из Кракова метнул на зятя злой взгляд, поднял плечи и буркнул: ‘А я знаю?’

Шолом-Алейхем рассказывал эту историю громко, жестикулируя выразительными руками. Около него собралось много народу, внимательно слушали его и громко хохотали. А всеми покинутый ‘философ’ загрустил.

А вот вторая история.

Однажды, когда мы гуляли, нам встретился подслеповатый капуцин⁸, который очень внимательно всматривался в женщин. ‘Реб Гершон,— обратился ко мне Шолом-Алейхем,— вы ведь любите шутку, так слушайте: в небольшом городке, длиною в зевок, как выражается Перец, один еврей купил у другого мешок слив. Внимательно рассмотрев их, он обнаружил, что в мешке много червивых слив, и направился к раввину с жалобой. Раввин был совсем старенький, почти не передвигался, больше лежал. Выслушав обе стороны, он сказал: тяжбу могу разрешить только тогда, когда увижу сливы собственными глазами. Евреи наняли извозчика и привезли мешок к раввину. Дверь его комнаты была такой узкой, что протащить через нее мешок со сливами нельзя было. Тогда вынули оконную раму и благополучно приволокли мешок к постели раввина. Он надел очки на свой длинный нос, достал сливы из мешка, попробовал одну, другую… Продолжалось это минут пятнадцать. Затем раввин сказал: ‘А что я понимаю в сливах?’

Как у всякого незаурядного человека, у Шолом-Алейхема были свои причуды. Его одежду и безделушки на его письме ином столе трогать было нельзя. Стоило кому-нибудь дотронуться до этих вещей, он получал строгий выговор. Кто садился к столу и пытался переставить что-либо на нем, немедленно получал ножницы и бумагу. ‘Нате, занимайтесь делом, нарезайте полоски!’ — говорил Шолом-Алейхем.

Яцкан мне рассказывал, что он с Шолом-Алейхемом был в Баденвейлере и писатель ему показал однажды свою диковинку: палку с вмонтированным зонтиком. Яцкан, внимательно осмотрев ее, сказал: ‘Ничего особенного, я уже такую где-то видел’. Разгневанный Шолом-Алейхем крикнул: ‘Глупец, где вы видели подобную? Вглядитесь хорошенько!’

Еще одна странность. У Шолом-Алейхема всегда были с собой двое часов на длинных цепочках: одни часы он держал в правом, другие в левом кармане жилетки. На вопрос ‘Который час?’ он доставал их одновременно.

Шолом-Алейхем тосковал по своим русским и польским евреям. Пришло время моего отъезда. Я внимательно прослушал легкие больного и нашел его состояние удовлетворительным. Мы решили, что, возвратившись в Варшаву, я немедленно приму меры для приглашения писателя к нам на праздник ханука. Шолом-Алейхем загорелся и рисовал радужные планы.

Отъезд из Монтре был нелегким. Очень я свыкся с ежедневными встречами с писателями. И вдруг расставание. Грустно стало. В последнюю минуту перед отходом поезда у окна вагона Шолом-Алейхем мне сказал: ‘Вы опечалены, потому что покидаете Монтре, а я искренно завидую, что вы едете туда’.

Не успев приехать в Варшаву, я тут же развернул кампанию для приглашения писателя. Однако дело откладывалось ввиду предстоящих выборов в четвертую Государственную думу. Но вряд ли стоит об этом здесь рассказывать…

Шолом-Алейхем так и не приехал на праздник ханука в Варшаву. Он снова заболел.

Как только он почувствовал себя лучше, я опять стал его просить приехать к нам. И декабря 1913 года он мне ответил: ‘Благодарю Вас за Ваше теплое письмо. Отвечаю немедленно, как Вы просили. Лучше не торопиться. Сумею прибыть к Вам лишь в субботу вечером, 10 января 1914 года. Почему? Правильно будет увязать мое пребывание в Варшаве с посещением Москвы и Петербурга. Долго жить в холоде мне нельзя. Мне бы раз, два, три — и ‘налево кругом’, чтобы уже в феврале вновь быть в тепле, в Перви’.

Подготовка к публичным чтениям очень затянулась. Во-первых, цензура требовала представить ей тексты произведений, которые автор собирается читать, во-вторых, полиция решила проверить ‘благонадежность’ самого автора, в-третьих, повторилась, как в 1908 году, история с залом. Мы никак не могли заполучить большого помещения, которое вместило бы всех желающих послушать великого юмориста.

Чтобы не огорчить писателя, мы все это от него скрыли. И вот из Лозанны пришло его письмо от 21 января 1914 года: ‘Если молчок есть тоже слово, то сообщите мне, пожалуйста, не могу ли я перебраться в Нерви, где с нетерпением ожидает меня море и солнце? Ни господин Подлишевский, ни друг Динезон — никто не отвечает на мои письма. В Варшаве тихо и безмолвно, как в лесу’.

Наконец, в последние дни февраля мы получили разрешение на организацию и проведение вечеров Шолом-Алейхема. Я ему тотчас об этом написал. Вот его ответ: ‘За добрую весть — большое спасибо! Ваше письмо переправил своему импресарио в Одессу, от которого зависит день моего приезда в Варшаву. Подтверждение Вы получите от него или от меня’. На мой запрос ‘зачем Вам импресарио, когда мы обо всем позаботились’, он мне ответил: ‘Импресарио мне нужен для городов России, а уже заодно с ними в одном горшке оказалась и Польша’. Спустя несколько дней он сообщил, что прибудет в Варшаву к третьему дню пасхи, так как ‘в первые два дня пасхи варшавский еврей правит седер⁹ и концерты ему не нужны’.

Во вторник, в третий день пасхи, берлинским поездом Шолом-Алейхем с женой прибыли в Варшаву. Несмотря на то что о его приезде газеты ничего не сообщали, на так называемом Венском вокзале собралась огромная толпа, которая пришла приветствовать любимого пародом писателя. Среди присутствующих были руководители ‘Хазомира’ во главе с И.-Л. Перецом, а также писатели и журналисты Д. Фришмал, Я. Дииезон и другие.

Шолом-Алейхем выглядел свежо и бодро. В три часа дня был дан обед в его честь, и он покорил всех присутствующих своим неиссякаемым юмором.

Чтение состоялось в этот же день вечером в большом зале ‘Миниатюр’ (Бяланска, 5), где теперь находится театр ‘Новости’.

Выступление Шолом-Алейхема вызвало огромный интерес. Все билеты были проданы за несколько дней до вечера. Двор театра и вся Бяланска улица были запружены народом, сотни людей мечтали хотя бы увидеть своего любимого писателя. Овации, устроенные ему на улице, описать невозможно.

Читал он лучшие свои творения, в том, числе одну новеллу из серии ‘Тевье-молочник’. Когда он в первый раз в 1908 году читал свои произведения, он не был так выразителен, как теперь. Сейчас он их читал как подлинный мастер художественного слова, с прекрасной дикцией, хорошо поставленным голосом и жестом. Трудно себе представить энтузиазм слушателей. Его чтение взволновало всех присутствующих…

На исходе пасхи Шолом-Алейхем с женой были приглашены на ‘интимный’ вечер ‘Хазомира’. На такие вечера (они происходили один раз в неделю) обычно собирались писатели, поэты, художники, журналисты, общественные деятели. Одни из них читали свои произведения, другие распевали песни и т. п. Здесь всегда хорошо веселились. Но на сей раз вечер оказался неудачным. Даже Перец плохо читал свои новеллы…

К великому сожалению, это был последний вечер, проведенный нами вместе с горячо любимым писателем. Мы попрощались, и назавтра Шолом-Алейхем уехал в Лодзь.

В середине июля я случайно встретил его с женой на Театральной площади в Варшаве. Вечером того же дня он отбыл за границу. Никому из нас не могло прийти в голову, что через две недели начнется война, которая все перевернет вверх тормашками, и мы уже больше никогда не увидимся.

1926

ПРИМЕЧАНИЯ

Опубликовано в ‘Шолом-Алейхем-бух’ (Нью-Йорк, 1926). Печатается с сокращениями.

Левин Гершон (1868—1926?) — врач, еврейский писатель.

¹ ‘Хазомир’ — варшавское общество по распространению еврейского народного искусства.

² Пятидесятница — древний еврейский земледельческий праздник.

³ Штейнберг И. (1863—1908) — гебраистский писатель.

⁴ Шолом-Алейхем имел в виду героя своего монолога ‘У доктора’ (Шолом-Алейхем. Собр. соч., т. 4).

⁵ О своем пребывании в Нерви Шолом-Алейхем сказал: ‘Я имел честь близко познакомиться с ангелом смерти, кончилось это тем, что меня угнали в Италию. Небо здесь ясное, но под ясным небом тоскую по Касриловке: тело мое находится в Италии, а душа моя там, в России’ (см.: ‘Шолом-Алейхем-бух’, с. 280—281).

⁶ Герцелизм, сионизм — националистическое движение еврейской буржуазии, возникшее в конце XIX в. Возглавил движение венский журналист Теодор Герцль (1860—1904).

⁷ Бонивар Франсуа (1493—1570) — борец за независимость Женевы от власти герцогства Савой. С 1530-го по 1536 год — узник Шильонского замка.

⁸ Капуцин — монах католического ордена.

⁹ Седер — праздничная вечерня (трапеза) в первый и во второй день иудейской пасхи.

Г. Левин

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: