Из статьи ‘О коммунистической этике’
Из статьи ‘О коммунистической этике’
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Из статьи ‘О коммунистической этике’, Макаренко Антон Семёнович, Год: 1939
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Макаренко А. С. Педагогические сочинения: В 8-ми т. Т. 4
М.: Педагогика, 1984.
…Несомненным представляется, что в порядке предупреждения каких бы то ни было неудач в области коммунистического воспитания, во всяком случае для более совершенного и качественного яркого успеха широкой воспитательной работы, перед нами стоят две важнейшие задачи.
Первая — огромная, творческая марксистская работа по определению и разрешению всех вопросов теории коммунистического воспитания и коммунистического поведения. Само собой разумеется, что одно перечисление признаков правильного поведения не решает дела. Для нашего общества настоятельно необходима не простая номенклатура нравственных норм, а стройная и практически реализуемая цельная нравственная система, выраженная, с одной стороны, в серьезнейших философских разработках и, с другой стороны, в системе общественных этических традиций. По своей цельности, ясности, убедительности и привлекательности для широких масс, по своему соответствию живым потребностям нашей жизни и нашего развития такая система этики должна оставить далеко за собой решительно все моральные кодексы, когда-либо существовавшие в истории. И эта идейная цельность и чистота коммунистической этики облегчат и ускорят нашу победу над пережитками капитализма.
Вторая важнейшая задача именно и состоит в разрушении этих пережитков. В этой области, в области борьбы с пережитками, у нас сделано очень много. То, что сделано, должно быть отнесено к влиянию сил нашей жизни, Коммунистической партии, к самому факту нашей революции, к нашей двадцатиоднолетней свободной истории, к опыту наших коллективных усилий и наших коллективных побед. К сожалению, этот богатый и ценный опыт недостаточно проанализирован философской и педагогической мыслью.
Специально над вопросами борьбы с пережитками прошлого мы работали очень мало, еще меньше занимались узнаванием и определением этих пережитков, мало занимались их учетом. До сих пор мы пробавляемся слишком общими утверждениями, имеющими характер домашних справок на тот или иной случай жизни. Мы хорошо знаем, например, что ревность есть пережиток прошлого, что жадность, шкурничество, зависть, разврат, пьянство — тоже пережитки капитализма.
И у нас есть тенденция: все, что плохо, все, что портит наши отношения, работу, нервы, искажает наш быт, причиняет страдания,— все это огулом считать пережитками капитализма и на этом заканчивать нашу аналитическую работу.
На самом деле, разумеется, дело обстоит не так легко и не так просто. Некоторые недостатки нашего быта и наших характеров порождены по нашей вине, по вине неразработанности новой этической системы и недостаточного изучения новых нравственных традиций. Многое происходит вследствие причин совершенно здоровых: нашего бурного роста, нашей исторической молодости. Кое-что объясняется еще тем прекрасным пафосом, которого так много в нашей жизни: именно здесь лежит объяснение несколько излишней нашей темпераментности, горячности, увлекаемости, поспешности, задора, иногда удальства, проявляемых во всех тех случаях, когда человеку поразмыслить некогда, а хочется докончить начатое, невзирая на то, что это начатое знаменует некоторую неряшливость ориентировки. Все это недостатки иногда очень досадные, иногда даже печальные, но в общем своем движении они направляются к нулю и рано или поздно исчезнут.
Совсем другое дело — действительные пережитки капитализма и вообще пережитки прошлого. Они еще многочисленны и часто разлиты в обществе предательски незаметно, неощутимо для глаза, таятся в глубоко скрытых мотивациях поступков, намерений, желаний. Иногда они проявляют себя в открытых движениях, явно дисгармонирующих с общим стилем нашей жизни, а часто, наоборот, они хорошо спрятаны в мимикрии советского поведения и даже ‘марксистской’ фразеологии. Они составляют тот невыразительный, но тем не менее ощутимый фон, на котором иногда рисуются и советские — наши события, а большею частью и ничего не рисуется, а спокойно стоит, ровное, молчаливо-безразличное внимание: что будет завтра? Пережитки эти никогда не объединяются в явления сколько-нибудь значительные или бросающиеся в глаза, потому что живые ‘бациллоносители’ — обыкновенно люди, искренне советские и даже не знающие, какого врага они в себе носят. Поэтому бороться с такими пережитками с каждым в одиночку в каждом случае наново просто невозможно и неэкономно. Наша жизнь протекает так энергично, у нас столько забот, впечатлений, стремлений, починов, что часто нельзя обвинить того или другого товарища в том, что он не протестует против происходящего на его глазах мелкого припадка старого. Кроме того, такая одиночная борьба, попытка слабого протеста может принести не пользу, а вред, она усиливает сопротивление, вызывает агрессивное нарастание пережитка.
Еще раз приходится отметить, что пути борьбы с подобными пережитками в быту, в общении часто остаются неясными. Мы не знаем, что применить в том или другом случае: решительное подавление, протест, деликатное убеждение или молчаливую игру игнорирования в надежде на наступающее естественное отмирание пережитка, тем более возможное, чем более сильное воздействие на ‘бациллоносителя’ оказывает вся наша жизнь.
Вероятно, в каждом отдельном случае требуется и отдельное решение этого вопроса, но можно все же утверждать, что настоящая борьба с этими пережитками должна вестись организованно по всему их фронту, с учетом одного важнейшего обстоятельства: все эти остатки старого — вовсе не случайный набор вредных атавизмов. Они образуют систему, в общей своей сложности представляют остаток доживающей, но живучей старой этики. Отдельные детали этой системы не просто соседствуют, они логически связаны, они поддерживают друг друга, и вредное значение всей системы гораздо больше простой математической суммы отдельных пережитков.
Эта старая этическая система, еще до сих пор направляющая довольно широкие потоки поступков, выросла на религиозной почве. Сюда я отношу не только этику православного или католика, а и еврея и магометанина — всю накопленную историей этическую жизнь классового общества.
Может казаться, что от этой старой нормы у нас ничего не осталось. На самом же деле остался моральный опыт, вековая традиция поведения. Все это продолжает жить в нашем обществе в качестве сложного и скрытого пережитка, истинная сущность которого не всегда очевидна и иногда кажется даже революционной.
Говоря о системе религиозной морали, нужно разуметь не только официально высказанные ею положения, но и все те исторические формы, которые, естественно, из этих положений выросли. Поэтому нас совершенно не интересует какая-нибудь ортодоксальная догматика. Для нас одинаково важно и то, что религии формально считают положительным, и то, что относится, так сказать, к искривлениям — к сектантству. Искривления эти есть плоть от плоти всей этической системы, они заложены в самой ее сущности. Для нас важен весь мир этого морального опыта, вся его фактическая инструментовка.
Если обратиться к христианству, то и здесь правила поведения выросли в развитии общества, основанного на эксплуатации, и были прежде всего необходимы для более успешного процесса эксплуатации. Именно поэтому христианская мораль внедрялась в сознание трудящихся, в этом сознании она создавала нормы поведения, а самое главное — в историческом опыте она создавала традиции поведения. Нужно при этом отметить, что эта система этики сделана искусно. Если бы она была построена так же грубо, как мифология или догматика, нам сейчас пришлось бы наблюдать гораздо меньше пережитков.
Христианская религия существует около двух тысяч лет, и за это время не так уж много было людей, которые серьезно могли верить в троичность божества, или в непорочное зачатие, или в грехопадение прародителей. А если даже и пытались верить, то едва ли сомневались в настоящей сущности служителей культа в условиях эксплуататорского строя. И в литературе, и в народном творчестве нет, кажется, ни одного образа, изображающего церковников в виде, вполне адекватном их официальной святости.
В историческом развитии эксплуататорского общества церковная иерархия складывалась как аппарат принуждения и классового порабощения. Недаром в эпоху пугачевского восстания, происходившего как будто в довольно религиозное время, народ расправлялся с попами так же, как с помещиками. В этой своей части все религиозные культы сделаны грубо. Совсем иную историю переживают этические религиозные системы, в частности христианская. Нет никакого сомнения в том, что эта система родилась гораздо раньше официальной церкви, родилась при этом, безусловно, в среде подавленных и порабощенных классов в эпоху плачевного отчаяния. Это была попытка утвердить хотя бы самые малые признаки своего человеческого достоинства.
Потеряв всякие надежды на какой бы то ни было суррогат свободной жизни, люди решились на самоубийственную попытку найти эту свободу в пессимистическом индивидуализме, в полном отказе от борьбы, от сопротивления. Нравственное ‘совершенство’, заключающееся в отказе от счастья, в беспредельной, противоестественной уступчивости, в добровольной отдаче себя в распоряжение первого попавшегося ближнего, было все-таки утверждением личной, ‘моей’ силы — пусть даже эта сила только и проявляется в насилии над собственными страстями.
Эта основная идея обладала чрезвычайно важными особенностями, ‘счастливо’ определившими ее двухтысячелетний успех и живучесть…
Если говорить о классовом лице такой этической системы, то нужно признать ее удивительную универсальность: этический максимализм, заключающийся в максимуме покорности и непротивления порабощенных — плоть от плоти эксплуататорского общества, ничем лучшим заменен быть не мог. Такая этика оказалась очень живучей как привычка, как система нравственных традиций, как закрепленная опытом нравственная логика. И ей обеспечено было длительное существование вплоть… до пролетарской революции, положившей конец классовому обществу. Несмотря на свое смирение, подчеркиваемое на каждом шагу, старая мораль насквозь индивидуалистична. ‘Праведнику’ нет никакого дела до коллектива, общества, до ближнего. Если его ударить в правую щеку, он подставляет левую, беспокоясь в этом случае только о своем совершенстве, о своей заслуге. Его абсолютно не интересует тот изувер, который колотит по щекам своих ‘ближних’. С таким же усердием ‘праведник’ готов разводить клеветников, ибо прямо рекомендуется: если вас преследуют, ‘ижденут и рекут всяк зол глагол на вы лжуще’ {Гонят вас и клевещут на вас.},— вы не только не должны огорчаться, или жаловаться, или беспокоиться, напротив, вы должны ‘радоваться и веселиться’, так как ваша личная ‘премия’ — ‘мзда’ от такого несчастья значительно повышается — ‘много на небеси’.
Разумеется, на практике немного находилось охотников совершать подобные подвиги, и дело совсем не в этом. Существенным здесь является полное безразличие отдельной личности к интересам общества, решение морального вопроса в пределах узкого, индивидуального устремления. Этическая норма находится, следовательно, в полном, безраздельном владении личности. Эта личность привыкла не всегда подставлять щеку, правую или левую, но она крепко утвердилась в своем праве на личное совершенствование, а отсюда уже пошли многие тенденции индивидуализма. Они еще живут даже в нашем обществе. Иногда это тенденция личного чванства, одинокой слепой гордости своим ‘совершенством’ без всякой мысли об общественной пользе, иногда это личное кокетство, эстетический припадок нравственного эгоизма, для которого собственная слеза дороже общей радости.
Ревнивая, пропитанная личной нравственной жадностью и самолюбованием, этика индивидуалиста на каждом шагу отталкивает человека от общественных явлений. ‘Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким и вас будут судить’. Это значит — не обращайте внимания на все то, что вокруг вас происходит, не ввязывайтесь в неприятности, руководствуйтесь правилом ‘моя хата с краю’. Полная непротивления по отношению к другим, такая этическая норма не так много требует и от самого субъекта совершенствования. Все совершенствование заключается в пассивности, поэтому одним из главных отличий этики сделалось универсальное положение: ничего ни при каком случае не нужно требовать ни от других, ни от себя. ‘Грех’ — поступок неправильный, противоречащий даже прямым нормам этики,— не такое страшное дело, всегда можно покаяться, пережить новый припадок унижения и после этого можно жить спокойно и даже рассчитывать на царствие небесное…
Нельзя подсчитать, невозможно охватить взглядом этот двухтысячелетний нравственный опыт человечества, основанный на прямом утверждении: тяни как-нибудь свою лямку, думай только о себе, не связывайся с неприятностями, не требуй ничего ни от других, ни от себя, а нагрешишь— всегда успеешь покаяться.
Подобная нравственная система была необходима для того, чтобы классовое подавление, всеобщая и ничем не сдерживаемая эксплуатация могли существовать с ‘чистой совестью’ и с наибольшими успехами…
Коммунистическое поведение, коммунистическая нравственность, коммунистическое воспитание должны иметь иные линии развития, совершенно новые формы и новую терминологию. Линия раздела между ‘хорошим’ и ‘дурным’ должна проходить у нас по абсолютно новым местам. Христианская этика не интересовалась вопросами труда и трудовой честности. ‘Посмотрите на птиц небесных, они не сеют, не жнут, не собирают в житницы, а живут’. У нас труд есть дело чести, дело доблести, геройства. В нашем обществе труд является не только экономической категорией, но и категорией нравственной. То, что считалось нормальным — нищенство, попрошайничество, беззаботность,— у нас должно считаться прямым преступлением.
Логической осью нашего нравственного закона ни в какой мере не может быть обособленный индивид, безразлично относящийся к общественным явлениям. Наш поступок должен измеряться только интересами коллектива и коллективиста.
Поэтому даже одноименные добродетели, которые как будто признавали прежде и признаем мы, в сущности, совершенно различные явления. Честность ‘праведника’ и честность коммунистическая — принципиально разные вещи.
Честность всегда начиналась со слов ‘не хочу’— не хочу чужого, не хочу лишнего, не хочу неправильного.
Наша честность всегда должна быть активным требованием к себе и к другим: хочу и требую от себя и от других полного внимания к общим интересам, полного рабочего времени, полной способности отвечать за свое дело, полного развития сил, полного знания, хочу и требую наиболее совершенных, наиболее правильных действий.
Очень многие категории поступков, в старой этике стоявшие вне пределов моральной нормы, у нас делаются моральными категориями. Все то, что усиливает или ослабляет связь между людьми, что, следовательно, объединяет или разрушает коллектив, в нашем обществе не может считаться безразличным по отношению к нравственной норме. В коммунистическом обществе, например, точность, способность приходить вовремя, выражаться определенно, требовать ясно и ясно отвечать будут обязательно проверяться с этической точки зрения, а не только с точки зрения деловой…
В старом мире деловитость была преимуществом отдельных людей, в меру этого преимущества они поднимались по общественной лестнице, приобретая более совершенные способности эксплуататоров. Поэтому воспитание деловитости было воспитанием личной, индивидуальной силы, которой противополагалось обязательно известное бессилие в этой области большинства людей. Деловитость становилась преимуществом меньшинства над большинством. С нашей точки зрения, следовательно, такого рода деловитость была явлением, в известной мере безнравственным.
В нашем обществе деловитость становится достоинством, которое должно быть у всех граждан, она делается критерием правильного поведения вообще — деловитость становится, таким образом, явлением нравственного порядка.
Мы не имеем возможности в этой статье сделать просмотр всех направлений человеческого поступка в нашем обществе, для этого требуется, конечно, длительное и специальное исследование. Но мы уже видим, что сами критерии нравственного и безнравственного, правильного и неправильного у нас новые. И коммунистическое воспитание наше отличается от ‘нравственного’ воспитания старого мира не только в перечне нравственных норм, но ив характере самого воспитательного процесса. Так, например, можно указать уже с достаточной уверенностью, что нравственное воспитание коммунистического человека прежде всего базируется на воспитании его способностей, на развитии его сил, его созидательного, творческого актива. Личность в нашем обществе совсем не то, что личность в обществе классовом. Те способности, которые в классовом обществе выращивались по секрету для вящего преимущества одного человека перед другим, которые поэтому не делались объектом научного изучения и исследования, у нас должны сделаться предметом самого широкого педагогического внимания. К таким способностям относятся, например, способности ориентировки, композиции, конструкции, вкуса и многие другие.
Только такой человек, человек, воспитанный в коллективистической этике, человек, гармонично связавший свои интересы с интересами общими, способен очень просто и очень легко понять значение знаменитой формулы: ‘от каждого по способностям, каждому по потребностям’. Индивидуалист никогда этой формулы понять бы не мог. Для него потребности каждого определяются жадностью каждого.
И вместе с ним кое-кто разводит еще руками и удивляется: как же это возможно? Если каждому дать по потребности, каждый и набросится на общественное добро. К счастью, это не так. Уже в настоящее время в нашей стране очень много людей, которые способны жить по этой формуле и ничего не будут расхватывать и тащить в свои дома. Они уже понимают, что нельзя определить мои потребности, если не думать о потребностях всего общества… Мы уже много сделали в области коммунистического воспитания, в особенности много сделали в широком воспитательном процессе, гораздо меньше в воспитательном процессе детского возраста. Перед нами стоят большие трудности, требуется еще теоретический анализ вопросов коммунистического воспитания, требуется еще создать кадры для этого колоссального дела, но фундамент его уже заложен.
Самое важное, что нам предстоит,— это накопление традиций коммунистического поведения1. Мы иногда злоупотребляем словом ‘сознательный’. Наше поведение должно быть сознательным поведением человека бесклассового общества, но это вовсе не значит, что в вопросах поведения мы всегда должны апеллировать к сознанию. Это было бы слишком убыточной нагрузкой на сознание. Настоящая широкая этическая норма становится действительной только тогда, когда ее ‘сознательный’ период переходит в период общего опыта, традиции, привычки, когда эта норма начинает действовать быстро и точно, поддержанная сложившимся общественным мнением и общественным вкусом. В. И. Ленин говорит об этом в ‘Государстве и революции’: ‘…уклонение от этого всенародного учета и контроля неизбежно сделается таким неимоверно трудным, таким редчайшим исключением, будет сопровождаться, вероятно, таким быстрым и серьезным наказанием… что необходимость соблюдать несложные, основные правила всякого человеческого общежития очень скоро станет привычкой*2.
ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 1, ед. хр. 22, с. 1—28, оп. 4, ед. хр. 138, с. 1-35. Автограф. Работа автором не озаглавлена, написано в феврале 1939 г., после опубликования проекта решений XVIII съезда ВКП(б) о третьем пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР (1938—1948). Впервые опубликовано с сокращениями: Макаренко А. С. Пед. соч. / Под ред. Е. Н. Медынского. М., Л., 1948.
Статья имеет большое значение для понимания теоретических и методологических основ наследия А. С. Макаренко. Она показывает роль основополагающих документов Коммунистической партии и Советского государства в разработке ключевых проблем воспитания. Здесь затрагиваются методологические вопросы теории и методики коммунистического воспитания, подчеркивается обусловленность его содержания и средств социально-политическими задачами, этическими воззрениями и традициями общества.
Исходя из марксистско-ленинского учения о коммунистической морали и указывая на классовый характер содержания нравственных представлений и понятий, А. С. Макаренко обосновывает необходимость более четких критериев нравственного и безнравственного в коммунистической этике и коммунистическом воспитании. В центре его внимания оказываются реальные действия и поступки людей, их привычки и традиции, их оценка с точки зрения усиления или ослабления коллективных и общественных связей. Ведущей идеей статьи является предупреждение возможного расхождения высоких принципов гуманизма и нравственности с реальной практикой воспитания. Такая опасность порождается пережитками буржуазной этики и религиозной морали, антагонизмом абстрактных догматов и классовой сущности господствующих нравственных систем в эксплуататорском обществе.
1 Мысль А. С. Макаренко о накоплении ‘традиций коммунистического поведения’ и формировании привычек как о важнейшем направлении воспитания соответствует ленинскому положению: достигнутым надо считать ‘только то, что вошло в культуру, в быт, в привычки’ (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 390). Выписки А. С. Макаренко из произведений В. И. Ленина, содержащие эту цитату, см.: ЦГАЛИ СССР, ф. 332, оп. 4, ед. хр. 99.
2 А. С. Макаренко цитирует В. И. Ленина в сокращении (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 33, с. 102).