Из статей о Чернышевском, напечатанных в 'Социал-Демократе' за 1890-1892 гг., Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1892 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА

под общей редакцией Д. РЯЗАНОВА

Г. В. ПЛЕХАНОВ

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ VI

ПОД РЕДАКЦИЕЙ

Д. РЯЗАНОВА

издание 2-ое

(11—25 тысячи)

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

МОСКВА 1925 ЛЕНИНГРАД

Вступительное замечание редактора. 391

Из статей о Чернышевском, напечатанных в ‘Социал-Демократе’ за 1890-1892 гг.

Вступительное замечание

Первая из четырех статей Плеханова о Чернышевском, появившаяся в ‘Социал-Демократе’, воспроизведена нами полностью в пятом томе. Плеханов для своей большой книги использовал только несколько страниц — главным образом в первой части, которая написана им заново. Наоборот, вторая часть, которая в нашем собрании занимает шестой том, за исключением двух — трех глав в первом отделе, представляет перепечатку второй, третьей и четвертой статей из ‘Социал-Демократа’ с пропусками и изменениями, о которых я говорил в предисловии к пятому тому.

Во второй статье, напечатанной в ‘Социал-Демократе’, около восьмидесяти страниц (62—142). Начало статьи (стр. 62—82) использовано в главе второй второго отдела (в издании ‘Шиповника’ стр. 289—299, в нашем — стр. 16—25 этого тома), но с большими пропусками, которые ниже восстановлены.

Остальная часть второй статьи, начиная с 82 стр. (в ‘Социал-Демократе’) составляет теперь пять первых глав второго отдела (Политико-экономические взгляды Н. Г. Чернышевского) — в издании ‘Шиповника’ от 343 до 421 стр., в нашем — от 65 до 135 стр. Для начала первой главы Плеханов использовал еще несколько страниц из первой статьи, так что перепечатка второй статьи начинается собственно с четвертого абзаца (в издании ‘Шиповника’ — с 346 стр., у нас — с 68). Если читатель присоединит к заключению пятой главы (в издании ‘Шиповника’ — с 421, в нашем — с 135 стр.) воспроизведенные нами ниже стр. 140—142 из второй книги ‘Социал-Демократа’, то в его распоряжении будет полностью вся вторая статья.

Третья статья в ‘Социал-Демократе’ (декабрь 1890, стр. 71—110) вошла целиком в большую книгу и составляет в ней главы шестую и седьмую (в издании ‘Шиповника’ стр. 421—471, в нашем стр. 135—181). Главные — количественно совершенно незначительные — пропуски указаны ниже. Вместо слова ‘нелепый’ по адресу Чернышевского теперь употребляется слово ‘ошибочный’.

Четвертая статья (‘Социал-Демократ’, 1892, стр. 144—194) перепечатана в книге Плеханова, как главы восьмая — одиннадцатая (в издании ‘Шиповника’ стр. 471—535, в нашем — стр. 181—239). Как я уже указал в предисловии к пятому тому, заключение четвертой статьи вошло отчасти, но в значительно переработанном виде, в большое заключительное примечание к книге Плеханова.

Д. Рязанов.

Из статей о Чернышевском, напечатанных в

‘Социал-Демократе’ за 1890—1892 гг.

(‘Социал-Демократ’, 1890 г., август. Статья вторая.)

Буржуазным экономистам доброго старого времени, например, Давиду Рикардо, окружавшие их экономические отношения казались не только самыми лучшими и справедливыми, но и единственно возможными отношениями. Они знали, конечно, из истории, что не всегда люди жили и работали при одинаковых условиях производства. Античное рабство, средневековый строй с его цехами и крепостничеством, наконец, административная регламентация промышленности в XVII и XVIII столетиях, — все подобные примеры экономических отношений, значительно или даже совершенно расходившихся с требованиями школы Смита, не могли быть неизвестны буржуазным экономистам. Но экономисты нимало не смущались ими, они считали их случайными отклонениями от нормы, плодом насилия или невежества. Рикардо, приводя в пример первобытных охотников, заставляет этих дикарей обменивать свои продукты согласно законам товарного обращения в буржуазном обществе. Если бы ему сказали, что так не бывает в действительности, то он в ответ на это, вероятно, только пожал бы плечами. ‘Мне это решительно все равно, — сказал бы он: — я знаю, что много глупостей совершают дикари по своему невежеству. Но если бы они получили возможность устраивать свои отношения сообразно требованиям здравого смысла, они, наверное, завели бы у себя порядки, подобные нашим. Именно такой случай я и предполагаю в своем гипотетическом примере товарного обмена между дикарями’. Вообще буржуазные экономисты обращались с историческими фактами так же бесцеремонно, как обращались с ними ‘просветители’ XVIII века: что подходило под готовую теорию — считалось действием вечных и неизменных ‘естественных законов’, что противоречило ей — считалось простою случайностью.

Такая точка зрения была очень наивна. Но она до поры до времени не мешала добросовестному, хотя, правда, в то же время поверхностному, изучению экономической жизни буржуазного общества, точно так же, как не мешало до поры до времени успехам зоологии убеждение ученых в неизменяемости животных видов. До известной степени она имела даже свою полезную сторону, так как обусловливала спокойное и беспристрастное отношение экономистов к предмету их изучения. У них не было основания опасаться за будущее окружающего их порядка вещей, а следовательно, не было и причины бояться логических выводов науки, не было надобности обходить те щекотливые вопросы, которые впоследствии получили название ‘проклятых’. ‘Проклятые’ вопросы выступают на очередь, обыкновенно, лишь тогда, когда наивная вера в незыблемость существующих общественных отношений оказывается утраченной. Но пока эти отношения всеми считаются выражением вечных и неизменных ‘естественных законов’, — для проклятых вопросов нет места. Конечно, экономисты в своих изысканиях могли приходить к некоторым не весьма отрадным выводам насчет общественных последствий того или другого ‘естественного закона’. Так, Рикардо видел, что введение машин уменьшает спрос на рабочие руки и тем создает излишнее рабочее население. Как честный и беспристрастный ученый, он не считал себя вправе замалчивать это печальное для него явление, он даже сожалел о том, что прежде, хотя бы только путем устных бесед, содействовал распространению в обществе другого, противоположного взгляда на этот вопрос. Но к чему обязывал его на практике печальный взгляд относительно борьбы машины с работником? Ровно ни к чему. Ни одна страна не может безнаказанно препятствовать введению у себя машинного производства, — рассуждал он, — если бы какая-нибудь страна вздумала поступить так, то она не только не подняла бы благосостояния рабочих, но принесла бы им огромный вред. Остается, значит, безропотно подчиниться действию ‘естественного закона’, который из всех возможных зол все-таки приносит нам наименьшее. То же и относительно распределения продуктов. Рикардо понимал, что доход высших классов создается трудом работников. И он высказывал это без обиняков, так как ему и в голову не приходило, что эта истина может быть положена в основание каких-нибудь ‘вредных’ учений. Прибыль предпринимателя и рента землевладельца представляют собою продукт неоплаченного труда работника,— это бесспорно, но ведь иначе и быть не может, ведь нельзя же обойтись без землевладельцев и предпринимателей. А если без них нельзя обойтись, то нет ничего опасного для них в указании истинного источника их дохода.

Мы вовсе не хотим сказать, что такой честный мыслитель, как Рикардо, выражал открываемые им научные истины лишь с беспрестанной оглядкой на интересы высших классов. Если бы он поступал так, он не был бы честным мыслителем. Мы говорим лишь, что спокойная уверенность в незыблемости буржуазного порядка вещей вызывала в буржуазных экономистах спокойное и беспристрастное отношение к научным вопросам. Интересы и предрассудки того класса, к которому они принадлежали, еще не могли помешать успешному ходу их научных исследований. Правда, в спорах с защитниками старых, добуржуазных отношений они не могли оставаться и не оставались беспристрастными, напротив, они очень горячо защищали экономические интересы буржуазии. Но ко времени Рикардо, т. е. к тому времени, когда буржуазная экономия достигла наивысшей точки своего развития, дело буржуазии почти окончательно восторжествовало, и ее споры с ее реакционными противниками не могли иметь большого влияния на развитие науки. Притом же, в спорах с реакционерами истина была в огромном большинстве случаев на стороне буржуазных экономистов, а горячая защита истины никогда не мешает, как известно, ученым ‘высоко нести знамя науки’.

Появление рабочего вопроса придало делу совершенно другой оборот. Защитникам интересов пролетариата буржуазный строй не мог казаться ни справедливым, ни разумным. Наивный взгляд на этот строй, как на вечный и неизменный, уступил место критике всех его основании. Возникли социалистические учения, которые казались буржуазии очень ‘вредными’ и ‘разрушительными’ и которые, действительно, были ‘вредны’ для нее во многих отношениях. Между прочим, успехи социализма очень ‘вредно’ повлияли на буржуазную политическую экономию. Они положили конец ее плодотворному развитию. Из спокойных ученых, для которых научная истина была дороже всего, они — или, лучше сказать, их эпигоны — превратились в адвокатов существующего общественного порядка, для которых главною целью являлась уже не научная истина, а победа над социалистами. С тех пор, как борьба буржуазии с пролетариатом приняла значительные размеры, теоретики ‘третьего сословия’ уже не делали первостепенных вкладов в экономическую литературу. Некоторые из них, не довольствуясь ролью сикофантов, исследовали второстепенные, частные вопросы, но великие открытия, проливающие новый свет на всю совокупность добытых истин науки, навсегда сделались для них невозможными. С этих пор начинается очевидный упадок буржуазной экономии. После Рикардо в ней явился только один замечательный мыслитель, — Сисмонди. Но устами Сисмонди классическая буржуазная экономия произнесла свой собственный приговор. Я знаю, что существующий экономический порядок из рук вон плох, но не вижу возможности заменить его лучшим порядком — вот вывод, к которому пришел Сисмонди и который, разумеется, не мог сообщить буржуазным экономистам отрадной веры в важное общественное значение их науки. Таким образом развитие общественной жизни привело к застою мысли в среде буржуазии, т. е. в среде класса, который до сих пор еще остается господствующим.

Люди прямолинейных взглядов на вещи, конечно, найдут наш вывод парадоксальным и вовсе ‘не научным’. Прямолинейные люди вообще никак не хотят допустить, чтобы успехи жизни могли отражаться, в какой бы то ни было среде, в виде застоя мысли. Но не мы виноваты в том, что история человечества никогда не шла прямолинейно.

Впрочем, в утешение прямолинейным людям, мы скажем, что застой буржуазной мысли еще не означал застоя мысли вообще. Наука продолжала идти вперед, но теперь она подвигалась, главным образом, трудами социалистов. Враги буржуазного строя, социалисты смело разоблачали все его недостатки. Прежде и больше всего их заботила участь бедствующей массы народа, и они не боялись выводов, указывающих на причины народной бедности. Предрассудки буржуазии редко останавливали социалистов. Их чувство не связывало их ума, а, наоборот, постоянно толкало его на новые и новые исследования. И великие социалистические писатели, основатели знаменитых социалистических школ, Сен-Симон, Фурье, Р. Оуэн, очень много сделали для всей общественной науки и для политической экономии в частности. История европейской литературы до сих пор еще не воздала им должного, не представила справедливой оценки их блестящих открытий, распространяющихся почти на все области знания, так или иначе прикосновенные к вопросам человеческого общежития. Но и теперь уже всем образованным людям известно, по крайней мере, в общих чертах, что социалисты имели большое и благотворное влияние на политическую экономию (Сен-Симон. Фурье, Р. Оуэн), на историю и на философию (Сен-Симон) и даже на психологию (Р. Оуэн и Фурье). Нас интересует здесь преимущественно отношение социалистов к политической экономии.

Пока экономисты смотрели на буржуазный порядок, как на ‘ordre naturel et essentiel des socits polices’, о серьезном изучении экономической истории человечества не могло быть и речи. Так называвшиеся тогда ‘естественные законы народного хозяйства’ были в действительности законами экономической жизни буржуазного общества. Буржуазная экономия занималась изучением этих законов и только одних этих законов. Для их изучения экономисты сделали много, но еще далеко не все, что было нужно. Некоторые из открытых ими законов были исследованы односторонне, многие из введенных ими в науку понятий были частью неполны, частью неясны, частью противоречили другим понятиям той же науки. Даже такие важные отделы буржуазной экономии, как учение о товаре, о деньгах, о меновой стоимости, о капитале, о прибыли и заработной плате, — нуждались еще в строгой проверке, в разъяснениях и пополнениях. В таком виде еще не совсем законченной, даже в главных своих основаниях, науки находилась политическая экономия в то время, когда появились социалисты. Дальнейшие ее успехи зависели от правильного решения социалистами двух задач: во-первых, пополнения указанных пробелов в учении о законах буржуазного хозяйства, во-вторых,— установления правильного научного взгляда на всю экономическую историю человечества, а следовательно, и на историческую роль буржуазных экономических отношений.

По многим причинам, о которых нам придется сказать несколько слов ниже, нельзя было решить первую из этих задач, не решив предварительно второй. А эта вторая задача не только далеко оставила за собою по своей трудности все то, с чем имели дело буржуазные экономисты, но и вообще не могла привлечь к себе внимание социалистических школ тотчас по их возникновении. Уже только для того, чтобы открыть существование этой задачи, социалисты должны были сделать огромный шаг вперед в смысле научного отношения к общественным явлениям (стр. 62 — 66).

___________

Точки зрения утопистов до сих пор держатся очень многие из таких общественных деятелей, которые снисходительно посмеиваются над утопиями или даже боятся их. Чтобы быть утопистом, вовсе не нужно фантазировать насчет подробностей будущего общественного устройства. Утопистом является всякий, кто за исходную точку своей общественной деятельности берет не объективные исторические условия народного существования, а свои собственные ‘идеалы’ или так называемые идеалы народа. Можно быть утопистом и вовсе не придерживаясь никакой утопии. Покойный М. А. Бакунин был несомненным утопистом, а между тем он выработку форм будущего общественного устройства всецело предоставлял естественному ходу революционного движения. Наши современные ‘субъективные социологи’ все без исключения принадлежат к числу утопистов без утопий. Да, строго говоря, в наше время утописты с утопиями уже невозможны. Успехи общественной науки настолько дискредитировали теперь утопии, что их чуждаются даже те социальные реформаторы или революционеры, которые в своих взглядах на основные причины общественного развития не ушли дальше социалистов-утопистов. Притом же не забудем еще и вот чего: утописты с утопиями отличались во всяком случае большою смелостью и последовательностью мысли. Они предлагали реформы, представлявшие собою стройно выработанную систему. Самый процесс построения плана будущего общественного устройства должен был разоблачать, по крайней мере, некоторые из противоречий, закрадывавшихся в программы утопистов. Известно, что противоречие противоречию рознь: есть вещи и понятия, взаимное противоречие которых очевидно уже с точки зрения формальной логики. Так, например, формальная логика без труда открывает, что крепостная зависимость человека несовместна с его свободой. Но есть другие вещи и понятия, которые вполне согласимы между собою с точки зрения формальной логики, и приводят в непримиримые взаимные столкновения лишь на практике, в процессе развития действительной жизни. ‘Права человека и гражданина’ нимало не противоречат одно другому на бумаге, но история буржуазного общества ясно показывает, как трудно согласить их одно с другим в действительности. Социалистические утопии в большинстве случаев чужды были, по крайней мере, противоречий первого рода. И, наоборот, ими переполнены программы современных утопистов без утопий. Этих людей, опирающихся лишь на свои ‘идеалы’, поминутно побивает несокрушимая объективная логика общественных отношений. Они отрицают действительность, но не умеют сделать ее соумышленницей своего отрицания. Поэтому с каждым годом, с каждым днем ‘идеалы’ их все более и более кажутся им самим неосуществимыми. Утописты без утопий готовы удовольствоваться хотя бы самым маленьким, самым незаметным приближением жизни к ‘идеалу’: кусочек реформы здесь, кусочек реформы там,— вот все, чего требуют эти рыцари несомненно благородного, но вместе с тем и очень печального образа. Жизнь не исполняет обыкновенно и этих микроскопических требований, вместо хлеба она дает современным утопистам камень, Жаль благородных рыцарей, но приходится сознаться, что жизнь права, а они ошибаются: желательные для них кусочки реформ не только не имеют никакого практического значения, но прямо исключают друг друга…

Но бог с ними, с современными утопистами без утопий. Вернемся к настоящим, великим утопистам, к утопистам с утопиями. Мы сказали, что нас особенно интересует здесь их отношение к политической экономии. Отношение это логически вытекает из общей точки зрения утопического социализма.

Случайно попавший в Лондон негр укротил дикую лошадь, с которой не могли справиться лучшие наездники Англии. Фурье не даром рассказал этот факт и назвал его эмблемой того отношения, в которое он сам стал к представителям буржуазной общественной науки. В самом деле, черному удальцу не было никакой надобности учиться у английских наездников или даже вообще вникать в принятые ими правила верховой езды: он на опыте увидел, что его собственные правила гораздо целесообразнее. Точно также и Фурье, имея свою готовую систему идеального общественного устройства, не мог придавать никакого положительного значения теориям буржуазных экономистов. К чему послужит систематическое изучение той науки, которая лишь сбивала с толку людей и на которую падает главная ответственность за дурное экономическое устройство нынешнего общества? Теперь, когда открыты истинные принципы общежития, людям полезнее всего было бы вовсе позабыть ошибочные и односторонние теории этой науки. Правда, влияние политико-экономических теорий до сих пор еще очень сильно, а потому люди до сих пор крепко держатся за свои старые отношения. Поэтому реформатор обязан бороться с экономистами, уличать их фактами, ловить их на противоречиях. Но эта цель достигается с помощью критики общественных учреждений. Раз доказана их несостоятельность, — несостоятельность политической экономии, считающей их нормальными, становится очевидной сама собою. Экономисты спорят между собою о законах движения того общественного механизма, который целиком должен быть уничтожен и заменен другим, несравненно более совершенным. Какая же польза вникать в эти устарелые схоластические споры? Зачем нам знать, какие именно законы управляют заработной платой, когда мы убедились, что производитель не должен быть наемным работником, и что продажа рабочей силы на рынке, это низведение человека на степень товара, представляет собою безнравственное и ненормальное явление? Также безразличны для нас и законы обмена, раз мы узнали, что в правильно устроенном обществе продукты будут обмениваться и распределяться совсем не так, как обмениваются и распределяются они в настоящее время. Еще менее поучительным кажется нам учение о деньгах, о кредите, о государственном долге, налогах и т. п. Деньги и кредит получают совершенно новые основания, а налоги и государственный долг и вовсе не будут существовать в нашем обществе. Вообще, все так называемые категории политической экономии теряют почти всякий теоретический интерес в наших глазах, с тех пор как мы расстались с предрассудками экономистов.

Таково было отношение Фурье и других социалистов-утопистов к буржуазной экономии. Читатель понимает, что они и не могли относиться к ней иначе. Но он понимает также, что при подобном отношении к ней, ее теории, вообще говоря, должны были оставаться в том же незаконченном виде, в каком застигло их появление социалистов. И действительно, после Рикардо и Сисмонди вплоть до Маркса теоретическое изучение законов буржуазного хозяйства мало подвинулось вперед. Социалисты-утописты, ведя непрерывную и непримиримую борьбу с буржуазной экономией, в то же самое время нередко разделяли самые грубые теоретические промахи экономистов. Французские социалисты вообще плохо знакомы были с учениями английской политико-экономической школы, для них буржуазная экономия сводилась к водянистой болтовне Ж. Б. Сэя. Все это, разумеется, в свою очередь, отражалось на социалистических утопиях, внося в них новые элементы ошибки.

Но поверхностное отношение к теориям буржуазной экономии не мешало социалистам критиковать практику буржуазного хозяйства. Критическое изучение этой практики было теснейшим образом связано с критикой всех буржуазных ‘учреждений’, которая, как мы видели, составляла существенную часть задачи утопистов. Утописты были как бы контролерами буржуазного хозяйства. Можно быть прекрасным контролером, оставаясь поверхностным теоретиком. Это мы и видим на примере утопического социализма. Нет той области хозяйства, которой не коснулся бы контроль социалистов-утопистов. Они везде нашли упущения, везде обнаружили громадные убытки. Фурье, фантазия которого до сих пор продолжает доставлять пищу дешевому остроумию филистеров: был неутомим в этой работе контролера. Его критика практики буржуазного хозяйства приготовила богатейший материал для теоретических изысканий последующего времени. Впрочем, ему и самому удалось сделать некоторые важные теоретические открытия. Так, например, он показал, что в буржуазном обществе, или, по его терминологии, в ‘цивилизации’, люди пользуются и могут пользоваться далеко не всеми теми производительными силами, которые уже готовы теперь к их услугам. Он показал далее, что даже и те производительные силы, которые употребляются в дело ‘цивилизацией’, — употребляются самым невыгодным, нерасчетливым и противоречивым образом. ‘Цивилизованные’ страдают от бедности, бедность является главной причиной большинства их несчастий, они должны стремиться и всеми силами стремятся от нее избавиться. А в то же самое время и те же ‘цивилизованные’ сами создают и упрочивают свою бедность посредством того избытка, к которому они приближаются путем тяжелого, однообразного, отупляющего и потому непривлекательного для них труда. Это видно ко время кризисов, когда рабочие лишаются работы и голодают вследствие переполнения рынков товарами, т. е. вследствие избытка. ‘В цивилизации бедность рождается избытком’, — это положение строго соответствует действительности, а между тем, как далека от него была буржуазная политическая экономия, показывает то обстоятельство, что еще долго после Фурье экономисты не могли понять его, наивно повторяя вслед за Сэем: продукты обмениваются на продукты, а следовательно, избыток продуктов не может препятствовать их обмену и дальнейшему производству. Буржуазные экономисты смотрели на вещи метафизически, они рассуждали по формуле, в которую укладываются все приемы метафизического мышления: ‘нет — нет, да — да, что сверх того, то от лукавого’ {См. ‘Развитие Научного Социализма’, стр. 17. Второй выпуск ‘Библиотеки Современного Социализма’.}. Фурье показал им, что явления действительной жизни не подходят под эту формулу, что в действительности да является из нет, нет ведет за собою да, из сладкого рождается горькое, из горького — сладкое, бедность из избытка, избыток из бедности. И Фурье не ограничил своих исследований диалектикой экономических явлений: он связал эту диалектику с диалектикой чувств и наклонностей. Он показал, как поверхностны, односторонни и отвлеченны ходячие суждения о ‘хороших’ и ‘дурных’ сторонах человеческого характера, как в действительности так называемые порочные склонности человека составляются из самых привлекательных элементов, не только не имеющих в себе ровно ничего вредного для общества, но очень полезных для него, и как, с другой стороны, чувства безусловно почтенные, — например, семейное чувство, приводят к самым некрасивым психологическим результатам. Все, написанное Фурье по этим поводам, и теперь еще остается очень интересным и чрезвычайно поучительным. Буржуазные экономисты могли уже очень многому научиться у Фурье и у других социалистических писателей того времени.

III

Но самое главное дело социализма еще не было сделано. Мы видели, что историческое происхождение и историческая роль буржуазных экономических отношений еще не были и не могли быть выяснены в то время. Социалисты еще продолжали держаться старого, метафизического взгляда на общественное развитие, а вернее сказать еще и не пробовали взглянуть на общественные учреждения с точки зрения развития. Экономическая история человечества оставалась незатронутым вопросом. Чтобы направить свое внимание на эту сторону дела, социализм предварительно должен был сблизиться с философией.

Читатели помнят, может быть, как характеризовал Н. Г. Чернышевский отношение Гегеля к действительности (стр. 71— 75).

_______________

Идеалистическая немецкая философия совсем почти не затрагивала вопросов об экономических отношениях общества. Но она выработала тот метод, который, будучи освобожден от своих идеалистических элементов, оказал величайшие услуги экономической науке. Мы уже говорили об этом диалектическом методе в первой статье, но так как сказанное нами не всеми было правильно понято, то мы вынуждены сказать о нем еще несколько слов.

Немецкая философия рассматривала все явления в процессе их развития, в процессе их возникновения и уничтожения. Мы охотно назвали бы ее диалектический метод методом эволюции, если бы эволюция не понималась многими буржуазными учеными как нечто, исключающее революции и противоположное им. Точно также можно было бы назвать этот метод историческим, если бы многие ‘мыслители’ не злоупотребляли понятием об историческом методе для осуждения всякого восстания против завещанной историей действительности. Но ввиду подобных злоупотреблений приходится держаться старой терминологии и называть диалектический метод по-прежнему диалектическим. Еще Гегель прекрасно выяснил в своей ‘Логике’, что под развитием (эволюцией) понятий и явлений ни в каком случае нельзя разуметь одно только медленное, постепенное их изменение, так охотно выдаваемое теперь многими за эволюцию. Взятое само по себе, медленное и постепенное изменение еще ровно ничего не объясняет, так как оно вовсе даже и не касается вопроса о происхождении понятий или явлений: изменение явления или понятия предполагает уже его существование. Точно также не касается оно и перехода одного явления или понятия в другое {Само собою разумеется, что мы говорим здесь о логическом, а не о психологическом происхождении и переходе понятий из одного в другое.}. Этот переход совершается в силу того закона, по которому количественные изменения, дойдя до известного предела, превращаются в качественные. А благодаря качественным изменениям, медленно изменявшиеся явления или понятия перестают быть самими собою и являются уже в виде других, существенно различных от них понятий, или явлений. Вот эти-то качественные изменения не мыслимы без скачков и резких, внезапных переходов, столь страшных для многих современных эволюционистов. Резкие скачки и внезапные переходы кажутся эволюционистам ненаучными, но так как они беспрерывно совершаются и в природе, и в логике, и в общественной жизни, то отрицающая их ‘наука’ сама оказывается ненаучною, т. е., поверхностною, отвлеченною и одностороннею. Вот почему мы и не хотим отождествлять современного учения об эволюции с диалектическим взглядом на вещи. Чувствуя непреодолимый страх перед революциями, многие из современных эволюционистов стараются, с помощью всех возможных и невозможных формул ‘научного’ заклинания, остановить то проявление общественной эволюции, которое носит название борьбы классов. Но борьба классов является следствием и выражением взаимного противоречия классовых интересов, взаимное же противоречие классовых интересов создается тем самым прогрессом, за который распинаются господа эволюционисты. Все вообще диалектическое (если хотите, в известном смысле — прогрессивное) движение понятий и явлении совершается в силу противоречий, возникающих в этих явлениях или понятиях по их внутренним законам. Противоречие является силой, благодаря которой и происходит всякое развитие, где бы мы его ни наблюдали: в природе, в логике, или в истории. Следовательно кто действительно стоит за прогресс, и кто знает, что это за штука тот не боится ни взаимного противоречия классовых интересов, ни классовой борьбы. Классовая борьба гонит современные общества вперед спасая их от застоя, и ни один искренний и мыслящий сторонник прогресса не отступит перед логикой классовой борьбы, не будет пытаться примирить непримиримое. Наоборот, он примет деятельное участие в ней и поможет ей, насколько это зависит от него, дойти до ее логического конца, который означает торжество всего того, что люди называют в настоящее время добром, истиной и справедливостью.

Таким образом философия устраняла старый метафизический взгляд на общество, одинаково свойственный как социалистам-утопистам, так и их предшественникам — просветителям прошлого века — и их противникам, представителям буржуазной экономической науки Социализм должен был или усвоить себе эти новые завоевания человеческой мысли, или уступить свое место учениям, более сообразным с современным состоянием науки.

Маркс применил диалектический метод к изучению общественных явлений и тем примирил философию с социализмом. По справедливому замечанию Энгельса, новейший социализм ведет свою родословную не только от Сен-Симона и Фурье, но также от Канта и Гегеля. Но о Марксе недостаточно сказать, что он применил диалектический метод к изучению общественных явлений. В качестве материалиста Маркс смотрел на диалектику совсем не так, как смотрел на нее идеалист Гегель. ‘Мой диалектический метод — справедливо говорит о себе автор ‘Капитала’ — в основе своей не только отличается от гегелевского, но составляет прямую его противоположность. Гегель считает процесс мышления демиургом действительности, которая составляет лишь его внешнее проявление. Процесс мышления представляется Гегелю самостоятельным субъектом и получается от него имя идеи. Напротив, для меня идеальное является не чем иным, как отражением в человеческой голове материального. Мистифицирующую сторону гегелевской диалектики я критиковал уже около 30 лет тому назад, когда она была еще модной (эти строки писаны Марксом в январе 1873 г.)… В своей мистической форме диалектика была немецкой модой, потому что она, казалось, оправдывала существующие отношения. В своем рациональном виде она ненавистна для буржуазии и для буржуазных доктринеров, так как вместе с положительным пониманием существующих отношений диалектика заключает в себе также и понимание их отрицания, так как она ни перед чем не останавливается и является критической, революционной по существу, рассматривая каждую готовую форму с точки зрения движения, т. е. показывая, что каждая данная форма имеет лишь преходящее значение’ {См. предисловие ко второму изданию ‘Капитала’.}.

Если уже для Гегеля философия была лишь теоретическим выражением своего времени, то у Маркса этот взгляд на философию и на все вообще формы человеческого сознания принял гораздо более определенный и притом строго материалистический характер. Маркс был родоначальником материалистической философии истории. ‘Не сознание людей определяет их общественные отношения, — говорит он, — а, наоборот, их общественные отношения определяют их сознание’. Развитие же общественных отношений совершается под влиянием материальных условий их существования. Чтобы жить, люди должны прежде всего считаться со своими материальными потребностями, для удовлетворения которых служат предметы внешнего мира, добытые и более или менее видоизмененные целесообразною деятельностью, называемою трудом. Люди живут обществами (т. е. живут так в действительности, в сказках бывает иногда иначе), а потому производительный труд их должен иметь общественный характер. Занимаясь производством продуктов, ‘люди вступают в определенные взаимные связи и отношения, и только внутри и через посредство этих общественных связей и отношении возникают те воздействия людей на природу, которые необходимы для производства’ {‘Наемный труд и капитал’ Карла Маркса. Четвертая книга ‘Русской Социально-Революционной Библиотеки’, Женева 1883 г., стр. 17.}. Взаимные отношения людей в производстве продуктов нимало не зависят от их воли или от их понятий, а обусловливаются характером находящихся в их распоряжении производительных средств. Но так как характер этих средств изменяется по мере того, как люди приобретают все большую и большую власть над природой, то изменяются и те взаимные отношения, в которые люди становятся при производстве продуктов. Здесь происходит то же самое, что мы видим в военном деле. ‘С изобретением нового военного орудия, огнестрельного оружия, необходимым образом изменилась вся внутренняя организация армии, равно как все те взаимные отношения, в которых стоят входящие в состав армии личности, и благодаря которым она представляет собою организованное целое, наконец, изменились также и взаимные отношения целых армий’. Общественные отношения производителей или, иначе, общественные условия производства ‘образуют то, что называется общественными отношениями, обществом, и притом обществом, находящимся на определенной исторической ступени развития, — обществом определенного характера. Такие своеобразные совокупности отношений производства представляют собой — античное общество, средневековое общество, буржуазное общество, и каждый из этих видов общественной организации соответствует, в свою очередь, известной ступени развития в истории человечества’ {Маркс, ibid., стр. 17—18.}. Совокупность общественных отношений производства составляет ‘экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные общественные формы сознания. Способ производства материальной жизни вообще обусловливает собою процесс социальной, политической и умственной жизни. На известной ступени их развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими отношениями производства, или, говоря юридическим языком, с отношениями собственности, внутри которых они до тех пор развивались. Отношения эти перестают содействовать развитию производительных сил и становятся препятствием для него. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы изменяется также с большею или меньшею быстротою и вся огромная держащаяся на них надстройка. При изучении подобных переворотов всегда надо различать материальный переворот в экономических условиях производства, который можно определить с естественнонаучной точностью, от тех юридических, политических, религиозных, художественных или философских форм, которые принимает сознание этого переворота в головах переживающих его людей. Об отдельной личности нельзя судить на основании того, что она о себе думает. Точно также и об эпохе переворота нельзя судить по ее сознанию, ее сознание само объясняется существующим противоречием между общественными производительными силами и общественными отношениями производства. Ни одна общественная формация не сходит со сцены раньше, чем разовьются все те производительные силы, которым она предоставляет достаточный простор, и новые, высшие отношения производства не могут явиться раньше, чем созреют в недрах старого общества материальные условия их существования. Поэтому можно сказать, что человечество ставит себе только разрешимые задачи, так как при ближайшем рассмотрении оказывается, что самые эти задачи являются лишь там, где материальные условия их решения уже существуют в наличности, или, по крайней мере, находятся в процессе возникновения’ {Zur Kritik etc., Vorwort, S.S. V—VI.}. Такова философия истории Маркса, в немногих словах выраженная самим Марксом. Соответствует или не соответствует она действительному ходу исторического развития? Прав ли был Маркс или, напротив, правы те, до сих пор многочисленные ‘мыслители’, которые упрекают его в грубо-материалистической узкости понятий? Мы не станем теперь входить в рассмотрение этих вопросов, хотя и думаем, что Маркс был безусловно прав и что его философия истории гораздо ‘шире’ и бесконечно больше соответствует современному состоянию науки, чем тот поверхностный, эклектический идеализм, который сводит знаменитое положение Анаксагора — разум правит миром — к крайне ‘узкому’ и совсем уже неглубокому положению: рассудок правит историей. Относительно приведенных взглядов Маркса мы можем и должны ограничиться несколькими частными замечаниями.

Философско-исторические взгляды Маркса представляют собой ключ к пониманию всех остальных его взглядов. Не понимая их, нельзя ровно ничего понять в марксизме. Между русскими ‘интеллигентами’ часто попадаются люди, которые, усвоив себе отдельные страницы ‘Капитала’,— например, учение о прибавочной стоимости или о рабочем дне, или о законе заработной платы,— воображают, что они поняли знаменитого социалистического мыслителя и даже называют себя марксистами. Но с их стороны это есть не более, как ‘пленной мысли раздражение’. ‘Капитал’ представляет собой, если вам угодно так выразиться, очень, очень странное литературное произведение. Сократ говорил когда-то о книге Гераклита: то, что я понял в ней, уже очень глубоко, а чего я не понял, то, вероятно, еще глубже. Совершенно так должен был бы отзываться о книге Маркса и русский ‘интеллигент’, если бы только он обладал скромностью Сократа. В ‘Капитале’ изложена вся философия истории Маркса. Но она изложена так, что, читая это сочинение, неподготовленный читатель может пройти мимо нее, даже не заподозрив ее присутствия. Вот почему у нас много ‘марксистов’, держащихся старых идеалистических, то есть метафизических взглядов на общественные явления. Русский ‘марксист’ может быть всем, чем угодно: утопистом, бланкистом, либералом, даже последователем Бакунина, этого злейшего и вреднейшего врага марксизма. Но трудно русскому человеку стать истинным последователем Маркса, трудно проникнуться ему материалистическим взглядом на историю. Русский человек предпочитает так называемый ‘субъективный метод в социологии’, который представляет собою не что иное, как буржуазную реакцию против научного материалистического понимания общественных явлений. ‘Я марксист, но не социал-демократ’ — говорит ‘интелли-гент’, не дерзающий оспаривать Маркса, но в то же время совершенно неспособный сделать надлежащие практические выводы из плохо понятых им теоретических положений современного социализма… Марксист, но не социал-демократ! Это то же, что дарвинист, не признающий происхождения видов путем естественного подбора в борьбе за существование. ‘Бедная русская мысль’, сбиваемая с толку путаницей нашей действительности, отличается поразительным отсутствием последовательности!

Но как бы поверхностно ни понимали марксизм так называющие себя ‘русские социалисты’, несомненно, что учение это все более и более распространяется между западными пролетариями. Теперь на Западе уже нет иных социалистов, кроме марксистов. Этого достаточно для нас, чтобы объяснить некоторые, очень важные особенности социалистической литературы нашего времени (стр. 76 — 82).

Социалистам-утопистам необходимо было предвидеть все подробности предлагаемого ими общественного устройства. Малейшая ошибка в расчете могла, по их мнению, повести к порче нового порядка. Для социалиста-материалиста важно предвидеть общее направление экономического развития. Подробности будущих общественных отношений не интересуют его уже по той простой причине, что эти подробности определятся со временем такими частностями экономии, предвидеть которые совершенно невозможно. Притом же, помня, что не сознание людей обусловливает формы общественных отношений, а общественные отношения обусловливают формы сознания, социалист-материалист спокойно полагается, так сказать, на вразумляющую силу экономической необходимости. Человечество вообще задается только теми задачами, для разрешения которых уже зреют необходимые экономические условия. Следовательно, так пугавшая утопистов человеческая несообразительность не может испортить дела социалистического переворота. Мысль всегда сумеет понять практические требования жизни. По мере того, как будут зреть материальные условия нового общества, станут выясняться и необходимые частности его устройства. Теперь же задача социалистов сводится к организации пролетариата и к выяснению ему общих экономических условий его освобождения (стр. 83).

_______________

‘Однако, это удивительно! — восклицает читатель. — Вы собирались писать вторую статью о Чернышевском, но вот уже на многих и многих страницах вы говорите обо всем и обо всех, кроме Чернышевского! Неужели вы так-таки и не перейдете к делу?’ — Подождите, читатель, мы именно теперь и переходим к делу. Что же касается предыдущих страниц, то вы, пожалуй, и правы, смотря на них, как на нечто совершенно не относящееся к предмету нашей статьи. Но вы не должны забывать, что русские писатели вообще любят отклоняться от своего предмета. Сам Чернышевский сознавался, что он писал часто вовсе не о том, о чем ему следовало писать. А с другой стороны, следя за дальнейшим изложением, вы, может быть, и сами согласитесь, что наше длинное введение не до такой уже степени лишено всякой связи с нашей задачей, как это кажется на первый взгляд.

Мы уже знаем, что целью литературной деятельности II. Г. Чернышевского было распространение в России ‘высоких идей правды, науки, искусства’, выработанных передовыми мыслителями Запада. В своих экономических статьях он излагал обыкновенно взгляды западноевропейских социалистов. Но он совершенно не был знаком с учением Маркса. В то время, к которому относятся годы, решительные для развития Чернышевского (конец сороковых и начало пятидесятых годов), учение Маркса было сравнительно мало оценено даже в самой Германии, за границей же о нем знали только очень не многие. Учителями Николая Гавриловича в социализме были утописты. Этим обстоятельством и объясняются почти все особенности его политико-экономических взглядов (стр. 81).

После этих предварительных замечаний, характеризующих общую точку зрения нашего автора, мы можем перейти к рассмотрению его отдельных экономических взглядов. Но рассматривать их в той последовательности, в которой он излагал их, следуя за Миллем, было бы и ненужно и неудобно. Для более легкого сравнения взглядов Чернышевского с новейшей социалистической критикой политической экономии мы предпочитаем держаться по возможности того порядка, в котором анализировал экономическую жизнь буржуазного общества автор ‘Капитала’.

Начнем с учения о стоимости (стр. 92).

XII

Мы далеко еще не покончили с изложением и разбором экономических взглядов Чернышевского, а между тем наша статья приняла уже слишком большие размеры. Приходится отложить окончание нашей работы до другого времени. Это неудобно, и мы с сожалением отказываемся от первоначального плана предложить читателям свой критический опыт в виде одной цельной статьи. Но это намерение оказалось неосуществимым. Излагая и критикуя учение Милля, Чернышевский написал обширный трактат по политической экономии, подробная оценка которого во всяком случае потребовала бы не мало места. А мы должны были, к тому же, взяться за эту оценку при довольно исключительных обстоятельствах. До сих пор наш автор еще не был предметом критики ни в России, ни за границей. Было время, когда его читали у нас очень внимательно, и когда можно было, по крайней мере, ожидать, что его экономические взгляды хорошо знакомы публике. Но это время, кажется, уже прошло. Теперь молодая русская ‘интеллигенция’, если мы не ошибаемся, более ‘уважает’ знаменитого писателя, чем изучает его сочинения. Это поставило нас в самое неудобное положение. Не желая ограничиться простым панегириком, не имеющим ничего общего с критикой, решившись беспристрастно разобрать взгляды Чернышевского и не молчать о том, что нам покажется в них ошибочным, мы должны были приводить подробные доказательства в защиту даже таких замечаний своих, которые мы высказывали мимоходом, и по поводу которых, при других обстоятельствах, не возникло бы ни малейшего сомнения у читателя. Нам нельзя было скупиться на выписки, потому что иначе нас могли обвинить в голословных нападках на писателя, по-видимому, всем известного, но в действительности хорошо знакомого теперь уже только немногим. В особенности в тех случаях, когда мы указывали слабые стороны нашего автора, мы считали нужным приводить его собственные слова, чтобы изложить его взгляды так, как он сам считал нужным изложить их. Ввиду всего этого неудивительно, что наш очерк очень разросся. Конечно, стараясь избежать одного упрека, мы рисковали навлечь на себя другой: нас могли упрекнуть в растянутости. Но мы готовы заранее признать справедливость этого и заметим только, что растянутость казалась нам злом неизбежным в нашем положении. Мы уже подвергались обвинению в несправедливом отношении к Чернышевскому после появления в печати первой нашей статьи о нем. Некоторые читатели объясняли наше критическое отношение к нему не чем иным, как нашею, частью личною, частью всем социал-демократам свойственною, злонамеренностью. Другие удивлялись, как это мы могли поставить Чернышевского ‘ниже Маркса’. Мы не видим надобности распространяться о своем уважении к писателю, которого мы ставим наряду с Белинским. Людям же, негодующим на наше излишнее пристрастие к Марксу, мы дадим искренний и дружеский совет — никогда вперед не высказывать вслух своего негодования. Оно имеет одну неудобную сторону, именно оно предательски обнаруживает полнейшее незнакомство их с тремя, не совсем маловажными вещами: 1) с историей политической экономии, 2) с историей социализма и 3) с вопросом об историческом отношении русской литературы к литературам Западной Европы. Кто знает историю политической экономии и социализма, и кто в добавок хоть раз и хотя бы с небольшим вниманием прочел экономические сочинения Чернышевского, — тот понимает, как относится критик Милля к автору ‘Капитала’. Во-первых, эти люди должны быть отнесены к двум совершенно различным эпохам в истории науки, а во-вторых, Чернышевский занимает между европейскими писателями своей эпохи совсем не то место, которое занимал Маркс по отношению к своим научным современникам. Первый принадлежит к числу социалистов-утопистов, и заслуга его заключается в том, что он энергично и талантливо распространял в России социальные идеи своих западных учителей (его собственное выражение), подобно тому, как Белинский распространял литературные идеи западноевропейских мыслителей. Маркс не только принадлежит к эпохе научного, чуждого утопических элементов социализма, но именно его сочинения и начинают собою эту новую эпоху. Как же сравнивать одного с другим? А если уже вам угодно сравнивать их, то припомните, как хорошо выяснял Белинский различие между гением и талантом: гений делает великие открытия, талант распространяет в публике гениальные идеи. Вот именно это различие и существует между Марксом с одной стороны и Чернышевским — с другой. Один был гениальным, другой — чрезвычайно талантливым человеком. Вы обижаетесь за Чернышевского? Это как вам будет угодно, но мы не сказали ничего обидного для него, и желали бы только, чтобы русская литература побольше имела деятелей, одаренных тем качеством, которое обижает вас, будучи приписано Чернышевскому. О, тогда она наверное ушла бы далеко!

Беда не в том, что в экономической и социалистической литературе Чернышевскому должно быть отведено место очень талантливого ученика, а не гениального учителя. У него была другая беда. Она заключалась в том, что когда он стал распространять у нас идеи своих западных учителей, эти идеи уже не соответствовали более тогдашнему состоянию общественной науки. Утопический социализм уже вытеснялся в то время научным социализмом Маркса. Чернышевский даже не подозревал этого нового научного движения, начавшегося еще с половины сороковых годов. Это было большим несчастием для него, а вместе с ним и для всей русской литературы. Но это несчастие было неотвратимо по самым условиям нашей общественной жизни. Оно являлось следствием нашей отсталости. Русская литература, вообще говоря, всегда относилась к западным литературам, как ученик к учителю. Пока задача передовых русских писателей ограничивалась распространением у нас общих литературных идей Запада, нам легче было догонять западноевропейских мыслителей. При Белинском мы совсем догнали их, и некоторое время, правда, в лице очень немногочисленных образованных людей, были духовными современниками западных европейцев. Но когда, после севастопольского погрома, русские писатели перешли от чисто литературных вопросов к общественным, наша экономическая и политическая отсталость помешала им удержаться на уровне умственного движения Запада. Это сказалось уже на сочинениях Чернышевского, который распространял в России социальные идеи, уже начавшие отживать свое время в передовых странах Европы. По отношению к социальным идеям Чернышевский был менее передовым человеком, чем Белинский по отношению к литературным. Но Чернышевский, по крайней мере, по своим философским взглядам, принадлежал к той школе, которая пришла к научному социализму. Он был последователем Фейербаха. После ссылки Чернышевского мы простились со всякого рода стройными философскими воззрениями, заменив их крайне поверхностным и эклектическим миросозерцанием, которое носило у нас название реализма. В области социальных идей нашими учителями стали Прудон и Бакунин. Из смеси прудонизма, бакунизма и славянофильства вышло народничество, до сих пор, в том или другом виде, господствующее в нашей литературе. Народничество уже бесконечно далеко отстоит от передовых умственных движений Западной Европы. Оно не имеет ничего общего с ними и наивно гордится своею самобытностью. Таким образом, если в лице Чернышевского и вообще кружка ‘Современника’ экономическая и политическая отсталость России выразилась в некоторой отсталости воспринимавшихся нами западных идей, то в лице народников она привела к полному разрыву с Западом. По сравнению с народниками Чернышевский до сих пор остается самым передовым человеком. Теперь наша ‘бедная русская мысль’ спит глубоким сном, лишь изредка прерываемым бешеными воплями реакционеров. Но подобные перерывы непродолжительны, да притом они остаются без всяких благодетельных последствий. Пробудившись в испуге, мы немедленно ложимся на другой бок и опять сладко засыпаем, прошептав с юности затверженную молитву: ‘с нами русская самобытность, да исчезнет капитализм, реакция и прочая гадость!’. А если нас, носителей ‘бедной русской мысли’, столь много кричавшую о себе русскую ‘интеллигенцию’, принимается расталкивать кто-нибудь из наших друзей, напоминая нам, что полусонные шептания не одолеют ни капитализма, ни реакции, — мы разражаемся целыми филиппиками против беспокойных личностей, которые по своей прирожденной сварливости не хотят убаюкивать нас сладкими комплиментами. Не далеко уйдем мы при подобной сонливости, но зато, несомненно, хорошо выспимся. А это тоже очень хорошее дело! (стр. 140—142).

____________

(‘Социал-Демократ’, 1890 г., декабрь. Статья третья.)

Не знавшая ни феодальных, ни старозаветных крепостнических отношений, Америка представляет одно из тех исключений, которые только подтверждают общее правило {Рабство черных в южных штатах само было продуктом капитализма (мы сказали бы колониального капитализма). Но и это рабство было преградой для успехов земледелия. Только с окончанием междоусобной войны началась для Северной Америки эпоха неслыханного земледельческого процветания.}. На девственной американской почве земледельческий капитализм сделал не менее, если не более успехов, чем и мануфактурная промышленность. Но зато американцы справедливо гордятся успехами своего земледелия, и отсталый русский крестьянин, при всей красоте своих ‘устоев’, все сильнее и сильнее чувствует непосильную для него тяжесть американского соперничества (стр. 109).

III

Теперь нам остается разобрать учение Чернышевского о кризисах, о народонаселении, чтобы покончить с важнейшими экономическими взглядами его. Как смотрим мы на возражения, сделанные Мальтусу им, это мы скажем в следующей статье. В настоящее же время место позволяет нам сделать лишь одно заключительное замечание. Нам часто приходилось оспаривать нашего автора, доказывать несостоятельность, а местами и противоречивость его взглядов. Это может обрадовать русских охранителей. ‘Так вот он идол, бог нигилистов! воскликнут они. Вот он, учитель, ссылка которого объявлялась величайшим преступлением нашего правительства перед наукой. Теперь оказывается, что экономические взгляды его не выдерживают критики. Очень приятное открытие!’ — На такие и подобные возгласы мы заранее отвечаем следующее. Нет ничего удивительного в том, что экономическая наука сделала большие успехи со времен Чернышевского, и что, поэтому, взгляды его значительно устарели теперь. Притом же новейшими успехами своими экономическая наука обязана социалистам, а не гг. охранителям, которые везде употребляли в дело самые бесстыдные софизмы, для того, чтобы задержать ее развитие. Правда, и для своего времени Чернышевский не был большим знатоком политической экономии. Но он все-таки понимал в ней несравненно больше, чем гг. русские охранители. Его заживо похоронили в сибирской пустыне, но ни разу, ни один из реакционеров даже не попытался опровергнуть хотя бы некоторую часть его учений. Отчего же это? Оттого ли, что у них не было охоты спорить с ним? Как бы не так! Им очень хотелось бы опровергнуть его, но на беду свою они умели лишь писать пошлости на тему о том, ‘что делали в романе: ‘Что делать?’. Уже одно это показывает, насколько превосходил он своих врагов и умом, и талантом, и знаниями. А потому лучше молчать гг. охранителям, чтобы неосторожными и запоздалыми нападками на Чернышевского не напомнить читателям о своем собственном бессилии.

________________

(‘Социал-Демократ’, 1892 г. Статья четвертая.)

Это несколько странно. Нам теперь кажется, что когда революционный пролетариат захватит политическую власть в свои руки, ему трудно будет предохранить гг. капиталистов от тяжелых впечатлений. Но представления Чернышевского о социалистической революции были очень непохожи на наши нынешние представления о ней. Это особенно ясно видно из следующих слов его о прогрессивном налоге (стр. 192).

_______________

Таков наш окончательный вывод. Мы не находили нужным скрывать его и не считали возможным высказывать его голословно. Нам приходилось, поэтому, шаг за шагом следовать за нашим автором в его исследованиях. Нам часто приходилось оспаривать его, иногда у нас вырывалось, может быть, слово раздражения. Пусть не ставят нам этого в вину многочисленные почитатели Чернышевского. Мы сами принадлежим к их числу, мы сами свято чтим память этого знаменитого человека, много сделавшего для русской литературы и честно постоявшего до конца за свои убеждения. Мы ставим его имя рядом с именем Белинского и мы тем менее склонны уменьшать его литературные заслуги ввиду его теоретических ошибок, что, по нашему мнению, он и не задавался целями серьезного научного исследования. Он был образованным, убежденным и талантливым публицистом, которому надо было обратить на социальный вопрос внимание читающей публики, надо было предохранить эту публику от развращающего влияния апологетов буржуазного порядка. И эта благородная цель его была вполне достигнута. Все свежие, все живые элементы читающей публики испытали на себе его благотворное влияние. Много содействовала его страстная, подчас едкая проповедь возникновению того демократического течения в нашей литературе, которым мы обязаны своим знанием русской народной жизни, много содействовала она возникновению русского революционного движения. Он часто ошибался, когда судил об экономических законах буржуазного общества. Но он не ошибался e своем отрицательном отношении к этому обществу, он не ошибался, призывая своих читателей работать для освобождения пролетариата. Пролетариат не забудет этой заслуги Чернышевского.

Но все хорошо в свое время. Утопическая точка зрения, много вредившая Чернышевскому в теории, не помешала ему принести огромную пользу своим современникам. Теперь, по прошествии почти тридцати лет с тех пор, как появились его ‘Очерки политической экономии’, обстоятельства изменились. Теперь очень вредной не только в теории, но и на практике оказывается та утопическая точка зрения на общественную жизнь, которой все еще продолжает держаться, по старой памяти, русская революционная ‘интеллигенция’. Теперь эта точка зрения мешает ей приобрести политическое влияние в стране и покончить с главным врагом всего народа русского — с царизмом. Теперь мы должны оставить эту точку зрения, теперь мы можем оставить ее.

В истории русской литературы замечается следующее интересное явление, на которое мы уже обращали внимание русских социалистов. Пока наши передовые писатели имели дело преимущественно с литературными идеями, как это было в сороковых годах, они не отставали от движения западноевропейской мысли. Критические статьи Белинского смело могут быть поставлены рядом со статьями любого из современных ему западных критиков. Но едва дело коснулось социальных идей, наши передовые писатели немедленно оказались отсталыми. Главное экономическое сочинение Чернышевского кажется написанным лет на двадцать раньше книги Энгельса о положении рабочего класса в Англии и ‘Нищеты философии’ Маркса. В семидесятых и восьмидесятых годах дело идет еще дальше. Наши народники отстали от западноевропейских социал-демократов, по крайней мере, лет на пятьдесят. Это странное на первый взгляд явление объясняется просто-напросто отсталостью русской жизни. Известно, что ход идей определяется ходом вещей: отсталому экономическому порядку соответствуют отсталые социально-политические взгляды. В течение последнего полувека западноевропейская жизнь ушла далеко вперед. Россия двигалась гораздо медленнее, поэтому расстояние между нею и Западной Европой все более и более увеличивалось, поэтому же все более и более отсталыми оказывались идеи, господствующие в русских передовых кругах. Но быстрое развитие западноевропейской экономической жизни не осталось без влияния и на Россию. Ее старый экономический порядок рухнул, капитализм восторжествовал в ней по всей линии. Этим новым экономическим отношениям должны соответствовать новые социально-политические идеи. И они непременно явятся. Они уже являются. Но, ‘пока что’, старые идеи продолжают отстаивать свое существование, производя на каждого свежего человека впечатление чего-то совершенно допотопного.

Наши допотопные социально-политические идеи представляют собою законное детище утопического взгляда на общественную жизнь, детище, правда, сильно зараженное в семидесятых годах специфическим ‘русским духом’. Содействовать распространению новых идей можно, лишь содействуя устранению утопического взгляда. Вот почему мы считали нужным подробно рассмотреть учение замечательнейшего из русских социалистов-утопистов. Мы хотели сказать нашим современным утопистам: посмотрите, как неудобно, как невыгодно, как опасно держаться утопической точки зрения, самого Чернышевского привела она к вопиющим противоречиям и с самим собою и с экономической действительностью. Чего же ждать от ваших теоретических усилий? (стр. 193—194).

Читайте также: