Из старых воспоминаний, Смирнов Иасон Дмитриевич, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 42 минут(ы)

Изъ старыхъ воспоминаній.

(Памяти Л. Э. Шишко).

‘Всегда говорятъ одно и то же морскія волны.’
Диккенсъ Домби и сынъ.

1910 года, 8 января, въ Париж умеръ Леонидъ Эммануиловичъ Шишко — одинъ изъ наиболе (видныхъ представителей революціоннаго народничества 70-хъ годовъ, авторъ популярныхъ ‘Разсказовъ изъ русской исторіи’ и многихъ публицистическихъ брошюръ, сотрудникъ ‘Русскаго Богатства’ и переводчикъ, извстной ‘Политической исторіи французской революціи’ Олара и многихъ другихъ, капитальныхъ сочиненій по исторіи и государственному праву и исторіи литературы. Объ его смерти я узналъ, изъ газетной телеграммы, какъ, разъ въ тотъ, моментъ, когда собрался отвтить на послднее письмо Леонида Эммануиловича, полученное передъ роковымъ извстіемъ лишь за нсколько дней, я былъ пораженъ, подавленъ: безсознательно началъ я перечитывать телеграмму, какъ будто въ ней могъ найти что-либо иное, кром скорбнаго и жестокаго: ‘Вчера скончался Л. Э. Шишко’.— Да, его уже нтъ — дорогого, близкаго мн, глубоко-идейнаго, незлобиваго, хрустально-чистаго человка.

Я познакомился съ Л. Шишко — воспитанникомъ 2-й Московской военной гимназіи — въ август 1866 г., когда онъ 16-лтнимъ юношей перешелъ въ такъ наз. ‘Старшій возрастъ’, {Тогдашнія военныя гимназіи, преобразованныя изъ кадетскихъ корпусовъ, длились не на роты, а на возрасты: младшій, средній и старшій, возрасты помшались отдльно другъ отъ друга и заключали отъ 4 до 5 классныхъ отдленій, которыми вдали отдленные воспитатели.} въ V-й классъ, и когда я началъ въ этомъ заведеніи свою воспитательскую дятельность — въ ‘Старшемъ же возрасть’. Заведеніе, подъ общимъ руководительствомъ покойнаго П. И. Мезенцева только что преобразовавшееся изъ стараго дореформеннаго кадетскаго корпуса въ военную гимназію, порыкивало въ это время, можно сказать, счастливйшій періодъ своего существованія. Военная гимназія того времени представляла общеобразовательную среднюю школу-интернатъ, почти безъ всякой ‘профессіональной окраски’. Задачей воспитанія ставилось общее развитіе личности въ физическомъ, умственномъ и нравственномъ отношеніяхъ, готовился не воинъ, не ремесленникъ, а человкъ. Задачи же спеціальнаго военнаго образованія и воспитанія возлагались на вновь устраиваемыя военныя училища. При преобразованіи 1863—64 гг. кадетскихъ корпусовъ въ военныя гимназіи, вмсто корпуснаго ‘офицера’ установили должность ‘воспитателя’, приглашались преимущественно кончившіе курсъ высшихъ учебныхъ заведеній — гражданскіе и военные безразлично. Въ ‘Старшемъ возраст’, во время пребыванія тамъ Л. Шишко (1866—68) чуть ли не вс отдленные воспитатели занимались и преподаваніемъ: Д. П. Езучевскій — замчательно трудоспособный и широко образованный человкъ — извстный въ то время всему московскому педагогическому міру — преподавалъ физику и космографію, А. Н. Поливановъ — исторію, Л. И. Янушъ — отдленный воспитатель Шишко, имлъ уроки физики, занимаясь въ то же время спеціально химіей, I. Д. Смирновъ — преподаватель географіи. Старшій возрастъ, въ которомъ въ это время находился Шишко, представлялъ по словамъ историка 2-го Московскаго корпуса и военной гимназіи — самую отрадную картину {А. Поливановъ. Пятидесятилтіе 2-го Московскаго Императора Николая Кадетскаго Кормуса. Историч. очеркъ. Москва. 1899 г. (стр. 73, 74).}. ‘(Воспитатели и преподаватели, тогда служившіе, совершенно не могутъ безъ особенно радостнаго чувства вспоминать, что имъ рже приходилось прибгать къ понудительнымъ мрамъ для возбужденія у воспитанниковъ охоты заниматься добросовстно своимъ дломъ, чмъ сдерживать въ занятіяхъ черезчуръ ретивыхъ учениковъ, отрывавшихъ время у своего сна, чтобы успть побольше поработать, побольше забрать свдній’. Занимались, не ограничиваясь обязательной программой и обязательнымъ временемъ. Являлись юноши, которые уже на школьной скамь начинали спеціально работать по какому-либо предмету.

Общій характеръ воспитательской дятельности въ ту эпоху въ значительной степени опредлялся тмъ среднимъ теченіемъ, которое еще захватывало тогда большинство нашихъ молодыхъ интеллигентныхъ дятелей. Сильнйшіе воспитатели, которые вліяли и на другихъ своихъ товарищей, въ общемъ принадлежали къ типу, теперь уже вымершему, такъ наз. ‘кающихся дворянъ’: вс мы: боле или мене были ‘гуманными либералами’, считавшими себя въ долгу передъ народомъ, которому очень дорого обошлось, наше развитіе, наше стремленіе къ прогрессу. Но какъ уплатить этотъ долгъ, въ большинств мы ясно не представляли, не отказываясь, однако, отъ посильной работы на пользу ‘меньшаго брата’ обездоленныхъ массъ. Въ то время мы находили нравственное удовлетвореніе въ педагогической дятельности, въ созданіи ‘новыхъ людей’, могущихъ впослдствіи, если не выступить борцами противъ невжества и безправія, то по крайней мр принять участіе въ новой, человческой, разумной, свободной общественной жизни, въ скорое наступленіе которой еще врили, несмотря на ясно уже надвигавшуюся реакцію.

Вотъ въ какой школьной обстановк прожилъ Л. Шишко т юные годы, которыми опредляется нердко все дальнйшее направленіе дятельности человка. Военная гимназія того времени — ‘Милютинская’ — въ противоположность классическимъ Толстовскаго типа, отличалась той сердечной благожелательностью къ питомцамъ, которая заставляла ихъ и впослдствіи любовно относиться къ своимъ заведеніямъ. Не озлобленными выходили развитые сознательные юноши изъ этой школы, а съ врой въ добро, во всемогущство науки въ возможность мирной прогрессивной работы на пользу родины, и если въ послдующемъ наступило горькое разочарованіе, то вдь оно опредлялось не школьными впечатлніями, а всмъ укладомъ тяжелой мучительной русской жизни — полной неограниченныхъ возможностей. Это мягкое и гуманное вліяніе военно-гимназической школы можетъ быть косвеннымъ образомъ содйствовало тому ‘незлобивому’ отношенію и къ жизни и къ людямъ, которое такъ поражаетъ насъ въ Шишко и такъ, рельефно сказывается въ нкоторыхъ его письмахъ. Не разъ въ разговорахъ со мной и всегда съ добрымъ чувствомъ вспоминалъ, онъ о своихъ школьныхъ годахъ во 2-й Московской военной гимназіи. Въ своихъ послдующихъ личныхъ воспоминаніяхъ {‘Русское Богатство’ 1906 г. Октябрь. Шишко. Къ характеристик движенія начала 70-хъ годовъ (изъ личныхъ воспоминаній).} онъ съ видимой симпатіей, хотя и вскользь, останавливается на милютинской школ, вспоминая о пребываніи въ Артиллерійскомъ, училищ Кравчинскато, онъ говоритъ между прочимъ: ‘Кравчинскій не сікрывалъ своего враждебнаго отношенія къ дйствительности. Если-бы это было поздне въ эпоху возстановленія корпусовъ, его несомннно выгнали бы изъ училища посл первыхъ, двухъ дней, но тогда,— прибавляетъ онъ,— во всей военной сред еще ощущалось нкоторое облагораживающее вліяніе милютинскихъ реформъ’. ‘Такъ какъ военныя гимназіи,— говоритъ онъ въ другомъ мст,— совсмъ не подлежали вднію Минчства Народнаго Просвщенія, то на нихъ сравнительно мало отражалась наша внутренняя политика. Военно-учебное вдомство преслдовало тогда во всхъ своихъ преобразованіяхъ преимущественно педагогическія цли. Прежній бурсацкій режимъ кадетскихъ корпусовъ, который я еще засталъ, исчезъ безслдно, составъ нашихъ преподавателей и классныхъ наставниковъ былъ обновленъ, и среди нихъ попадались образованные и развитые люди. Наша ученическая жизнь спокойно и мирно текла въ стнахъ огромнаго Лефортовскаго (Головинскаго) дворца’ {Л. Шишко, С. М. Кравчинскій и кружокъ Чайковцевъ. (Изъ воспоминаній и замтокъ стараго народника). Спб., 1906 г.}.

Рельефно, какъ живой, стоитъ передъ моими глазами ‘тогдашній’ Шишко — Леонидъ, ‘Шишко Большой’, какъ мы звали его въ отличіе отъ младшаго брата Сергя (‘Шишко Маленькій’). Я его какъ будто сейчасъ вижу передъ собою: фотографическая карточка (снятъ въ юн 1868 г., въ военно-гимназической куртк) восполняетъ иллюзію. Съ удивительно нжными, почти женственными чертами лица, высокимъ, прекраснымъ лбомъ, отрочески вдумчивыми глазами, съ полуопущенными рсницами, онъ прежде всего привлекалъ общее вниманіе какой-то особой застнчивостью, какъ бы стыдливостью и скромностью, въ то время онъ часто ни съ того, ни съ сего вспыхивалъ и, волнуясь, слегка заикался. Чудный живой цвтъ лица, задушевный голосъ и смхъ, чисто дтскій — заразительный, всегда искренній, дополняли общій симпатичный обликъ юноши, котораго любили товарищи. и мы — воспитатели. Съ перваго взгляда Шишко, всегда мягкій, деликатный, казался иногда черезчуръ уступчивымъ, какъ-бы слабовольнымъ, но только казался: въ сущности онъ и тогда — въ военной гимназіи, какъ и позже въ Артиллерійскомъ училищ, очень опредленно слдовалъ своему, въ то время, можетъ быть еще инстинктивному, общественно-альтруистическому направленію. Изъ отдленія — Л. И. Я — а, физика и химія, имвшаго свою маленькую лабораторію, его потянуло ко мн, особенно интересовавшемуся тогда, помимо художественной литературы, работами въ области общественныхъ и философскихъ наукъ, вопросы умственнаго развитія и личной этики, въ связи съ общественной нравственностью и въ зависимости отъ даннаго соціальнаго строя, занимали меня въ то время такъ же, какъ и въ начал шестидесятыхъ годовъ (въ годы пребыванія въ Казанскомъ университет и въ военной академіи). Чувствовалась настоятельне потребность, хотя бы теоретическаго выясненія этихъ волновавшихъ насъ вопросовъ. На встрчу этой потребности шла, между прочимъ, тогдашняя русская журналистика, начиная съ конца пятидесятыхъ годовъ ‘Современникъ’, ‘Русское Слово’ и отчасти ‘Отечественныя записки’ — вотъ журналы, которыми преимущественно интересовалась молодежь. ‘Современникомъ’ зачитывались, особенно статьями Добролюбова и Чернышевскаго. Эти писатели являлись истыми властителями думъ нашего поколнія. Имена ихъ были какъ бы лозунгомъ, который открывалъ путь къ сближенію между мало знакомыми людьми. Я помню, совмстнымъ чтеніемъ ‘Современника’ начиналось иногда формированіе въ 1860—62 г.г. тхъ кружковъ среди казанской студенческой и военной молодежи, которые развились впослдствіи въ общества съ ясно поставленными цлями борьбы за освобожденіе родины отъ полицейско-бюрократическаго режима, борьбы за свободу личности вообще и русскаго общества въ частности и въ защиту интересовъ трудовыхъ массъ. На почв соціальной критики и экономическихъ идей ‘Современника’ завязались у меня въ то время тсныя дружескія отношенія съ однимъ изъ вліятельныхъ дятелей Казанскихъ кружковъ — И. Е. Мехедой, такъ рановременно и трагически погибшимъ {Въ 1863 г., находясь въ отпуску — больной капитанъ Мехеда по сообщенію ‘Колокола’ (1863 г. Марта 15 No 159) былъ поднять на штыки русскими солдатами, недовольными тмъ, что онъ останавливалъ грабежъ…}.

Въ ‘Современник’ впервые подчеркивалось для насъ громадное значеніе экономической борьбы въ исторіи.

Нкоторыя статьи Чернышевскаго не просто прочитывали, но штудировали Чернышевскаго въ ‘Современник’. Можно Noказать, что на Современник’ прежде всего идейно объединились и т мои товарищи, сошедшіеся изъ разныхъ концовъ Россіи, молодые офицеры Академіи Генеральнаго Штаба, которые въ 1862—63 г. вступили въ общество ‘Земли и Воля’. Значеніе Чернышевскаго, его умственная мощь признавались и высшей правительственной властью (возмутительный судъ и приговоръ боле всего объ этомъ свидтельствуютъ), и вообще тогдашними оффиціальными сферами: съ его вліяніемъ на молодежь несомннно считались. Я помню, какъ при поступленіи моемъ въ 1865 г. воспитателемъ во 2-ю Петербургскую военную гимназію (преобразованную изъ 2-го корпуса), тогдашній ея директоръ Григорій Григорьевичъ Даниловичъ, бывшій прежде инспекторомъ въ корпус, въ которомъ преподавалъ при немъ и Чернышевскій, прежде чмъ принять меня, бесдовалъ со мной боле часу — ‘исповдывалъ меня’, какъ выражались товарищи, при чемъ особенно останавливался на моихъ общественно-литературныхъ воззрніяхъ и спрашивалъ: не былъ ли знакомъ лично съ Чернышевскимъ, не вращаюсь ли въ ‘этомъ’ кружк. Я по чистой совсти могъ заявить, что съ Чернышевскимъ никогда не встрчался…

Чуть ли не при первой же встрч, посл тридцатилтней разлуки, Шишко заговорилъ со мной о Добролюбов и Чернышевскомъ, какъ о близкихъ и дорогихъ намъ людяхъ, и тогда же предложилъ мн прочитать въ то время еще не напечатанный въ Россіи романъ Чернышевскаго ‘Прологъ’, часть -я, Прологъ Пролога, какъ интересный, прибавилъ онъ, для стараго шестидесятника. Шишко весь былъ проникнутъ, по его собственному выраженію, ‘священными завтами ‘Современника’. И невольно вспомнились при этомъ наши старыя литературныя бесды. Въ 1866 г., когда я поступилъ воспитателемъ во 2-ю московскую военную гимназію ‘Современникъ’ и ‘Русское Слово’ были закрыты, но вліяніе этихъ журналовъ на русскую молодежь не исчезло и продолжалось еще многіе годы. Основныя воззрнія ‘Современника’ въ области литературной и соціально-экономической были проработаны и усвоены мной еще въ юношескомъ возраст,— и въ начал самостоятельной педагогической дятельности въ Москв, въ связи съ этими воззрніями, въ извстной степени опредлилось и мое общее міросозерцаніе, въ это время по существеннымъ этическимъ и соціальнымъ вопросамъ у меня уже сложились достаточно ясныя и твердыя убжденія, которыя сказывались въ моей общественной педагогической дятельности и естественно, можетъ быть даже иногда невдомо для меня самого, вліяли на боле воспріимчивыхъ и даровитыхъ изъ моихъ воспитанниковъ, къ нимъ принадлежалъ, между прочимъ, и Леонидъ Шишко. Въ первомъ заграничномъ письм ко мн 14 января 1902 г., которымъ возобновились наши отношенія посл 28-лтъ перерыва, Л. Э. вспоминаетъ объ этомъ вліяніи въ слдующихъ выраженіяхъ: ‘Мн захотлось написать вамъ, что первыя и основныя сознательныя впечатлнія, которыми потомъ опредлилось въ общихъ чертахъ мое отношеніе къ жизни, были вызваны вами, вашимъ вліяніемъ, вашей личностью’, и черезъ нсколько строкъ дале: ‘Вы помогли мн встртиться съ этой (русской) жизнью боле или мене подготовленнымъ и прочно стать на ту дорогу, которую я выбралъ и которую не покинулъ до сихъ поръ’…

Вторая Московская гимназія помщалась (вмст съ первой) въ грандіозномъ, суровомъ, своеобразно-стильномъ зданіи Екатерининской эпохи, въ такъ называемомъ Головинскомъ дворц въ Лефортов — (въ мстности, удаленной отъ ‘города’ (т. е. отъ Кремля торговыхъ рядовъ, театровъ и университетовъ). Шутя мы иногда говаривали, что живемъ не въ Москв, а въ Лефортовской губерніи. Это была въ то время совершенно уединенная, обособленная часть Москвы, какъ бы самостоятельное предмстье: тогда не существовало ни трамваевъ, ни конокъ, ходили лишь какія то архаическія ‘линейки’ (родъ долгуши четверней, или тройкой, человкъ на 12—16), скрашивалъ эту пустынную дикую мстность — громадный (18 дес. между дворцомъ и ркой Яузой) тнистый, въ то время

совершенно запущенный паркъ — такъ называемый Дворцовый садъ, со своими вковыми величественными аллеями и красиво расположенными террасообразно прудами. Въ этомъ парк, прелестномъ и івъ своемъ запустніи, одно время дозволялось гулять свободно воспитанникамъ старшихъ классовъ. Между Дворцовымъ садомъ и главнымъ зданіемъ военныхъ гимназій — плацы, которые въ то время обсаживались деревьями, раздлывались подъ гимнастическіе городки и площадки для игръ и садики съ учебными огородами съ оранжерейками для занятій воспитанниковъ. Въ противоположную сторону отъ парка противъ Головинскаго дворца тянулся громадный лугъ — ‘военное поле’, на которомъ нкогда производились (высочайшіе смотры своднаго отряда всхъ Московскихъ кадетскихъ корпусовъ. Лугъ заканчивался Анненгофской рощей, насаженной, какъ говоритъ преданіе,— по желанію Императрицы Анны оанновны — въ одну ночь. Роща эта — мрачная, почти безъ кустарниковъ, не слышалось въ ней пнія птицъ, роща, пользовавшаяся худой с.лавой излюбленнаго мста для самоубійцъ, впослдствіи на ея окраин выстроили военную тюрьму.

За Анненгофской рощей Москва въ сущности кончалась, и этой печальной рощей какъ бы замыкался нашъ изолированный школьный міръ — крупный интернатъ — 350—360) — съ своеобразнымъ, исторически сложившимся казаріменію-школьнымъ укладомъ, который въ этотъ моментъ (1865—66), благодаря новымъ педагогическимъ вяніямъ, начиналъ уже разлагаться: казармы и военщина отступали на задній планъ, чисто военная школа, довольно таки чуждая городскому населенію, преобразовывалась въ общеобразовательное заведеніе боле близкое обывателю.

Но уединенное положеніе военной гимназіи все-таки отражалось на общемъ характер заведенія, разобщая и воспитателей и воспитанниковъ съ городомъ, отршая ихъ отъ обычной общественной жизни, при томъ во 2-й Московской военной гимназіи того времени почти вс воспитанники были уроженцами дальнихъ губерній, а потому большинство въ отпускъ въ городъ не ходили, къ таковымъ принадлежали и братья Шишко, хотя родители ихъ жили недалеко отъ Москвы — Въ Подольск — Московской же губерніи и по желзной дорог, братья Шишко здили домой въ Подольскъ только на лтнія каникулы, на Рождество и Пасху, по воскресеньямъ же и на другіе праздники оставались въ гимназіи. Бывали даже и такіе воспитанники, преимущественно изъ Кавказскихъ уроженцевъ, которые въ теченіе семи — восьми лтняго пребыванія въ заведеніи, никогда же пользовались отпусками. Помню — въ моемъ отдленіи изъ 25 воспитанниковъ ходили домой только пять-шесть — не боле. При такихъ условіяхъ представлялась возможность массоваго одичанія… И вотъ заведеніе, пользуясь преимущественно работой молодыхъ воспитателей, длаетъ громадныя усилія, чтобы оразнообразить, освтить эту монотонную ‘по росписанію’ — школьную жизнь: использовались для этого, и музыка, и хоровое пніе, и занятіе мастерствами, и прогулки по городу, и танцовальные вечера, и поздки въ театръ, и волшебный фонарь, зимой — катки и горы, а лтомъ — садоводство и естественно-историческія экскурсіи — осмотръ заводовъ и фабрикъ и т. п. большія прогулки. Но вдь воспитанникамъ такимъ, которые сточти никуда и никогда не ходили въ отпускъ, которые какъ бы лишены были семьи, нужна была хоть иногда та домашняя обстановка, та семейная ласка, безъ которой грубетъ ребенокъ, навстрчу этой потребности пошли паши семьи: мы вс жили въ зданіи военной гимназіи на казенныхъ квартирахъ, и многіе семейные воспитатели приглашали къ себ по праздникамъ воспитанниковъ изъ уходящихъ въ отпускъ. Л. Э. Шишко даже еще два — три года назадъ, въ бытность мою у него въ Женев, съ теплымъ чувствомъ вспоминалъ о посщеніяхъ нашего дома, о заманчивомъ большомъ книжномъ шкаф, о нашемъ диван ‘самосон’, на которомъ такъ удобно было отдыхать съ книжкой въ рукахъ, еще о какомъ то ‘особо вкусномъ душистомъ винъ’, которымъ будто я его нкогда угощалъ.— Но самое сильное вліяніе на развитіе и направленіе воспитанниковъ въ умственномъ, нравственномъ и эстетическомъ отношеніяхъ, оказывало внклассное чтеніе, и особенно совмстное чтеніе съ воспитателемъ, которымъ занимались преимущественно по воскреснымъ и праздничнымъ днямъ и на такъ наз. ‘.пустыхъ’ урокахъ (незанятыхъ почему либо преподавателями).

Преимущественно, благодаря чтенію съ воспитанниками, я идейно сблизился съ нкоторыми изъ нихъ, наиболе воспріимчивыми, и особенно съ юнымъ Шишко. Началось съ того, что въ одинъ изъ воскресныхъ вечеровъ на чтеніе въ моемъ отдленіи явились оба Шишко. Сколько помнится, читалъ я въ этотъ разъ Диккенса ‘Записки Пиквикскаго Клуба’ въ старинномъ перевод Введенскаго. Читалъ я, читали поочередно и нкоторые воспитанники. Леониду Шишко понравился ‘Пиквикскій Клубъ’, добродушный юморъ котораго вызывалъ не разъ молодой, заразительный искренній смхъ юноши. Пиквикскимъ клубомъ знакомство съ Диккенсомъ не ограничилось. Мы прочитали потомъ ‘Домби и Сына’ и ‘Давида Копперфильда’. ‘Домби и Сынъ’ читался уже у меня, дома, читали поочередно вслухъ я, Шишко и еще нсколько юношей, особенно заинтересовавшихся Диккенсомъ, но боле всего приходилось читать все-таки мн, прочли романъ неспшно почти сплошь. И сейчасъ живо вспоминается мн какая то ‘особая’ симпатія Шишко къ характерной, крпкой жизненной фигур капитана К упгля, повторялись съ веселымъ смхомъ его исковерканные библейскіе тексты, его юмористическія присловья: ‘А вы, други мои, держитесь (крпче и подтягивайте хоромъ’, повторялъ иногда Шишко ни съ того ни съ сего… Близкими становились юному Шишко и маленькая Флоренса, и крошка Домой, ея братъ — этотъ ‘странный мальчикъ’. Глубокотірогательное впечатлніе произвело на насъ ушиваніе смерти маленькаго Павла, и долго, долго не забывался образный заголовокъ той главы, въ которой описывается эта смерть: ‘Всегда говорятъ одно и то же морскія волны’.— ‘Изъ Давида Копперфильда дома мы успли прочитать лишь нсколько главъ, а затмъ я предоставилъ молодымъ людямъ самимъ на досуг окончить романъ. Диккенсъ такъ полюбился Шишко, что, по его словамъ, и позже въ зрломъ возраст олъ не разъ перечитывалъ этого, уже отчасти забытаго теперь писателя, и любилъ онъ его читать, не смотря на достаточное знакомство съ англійскимъ языкомъ, по-русски, и именно въ старинныхъ переводахъ Введенскаго. Помню, (произвели особенно сильное впечатлніе и вызвали много разговоровъ: Гоголя — Шинель, Тургенева — кое-что изъ ‘Записокъ охотника’, отрывки изъ ‘Рудина’, ‘Дворянскаго гнзда’ и ‘Наканун’, Толстого — ‘Дтство и Отрочество’ и ‘Севастопольскіе разсказы’ (почти цликомъ), Достоевскаго ‘Бдные люди’ (цликомъ), ‘Записки изъ мертваго дома’ (отрывки). По поводу Достоевскаго здсь кстати припоминаю, что въ то время (1866—67) печатался въ ‘Русскомъ Встник’ его романъ ‘Преступленіе и Наказаніе’, который производилъ тогда громадное впечатлніе, и долго я колебался: не познакомить ли моихъ юношей съ этимъ романомъ, но,:наконецъ, ршилъ, что пока не нужно: мрачный колоритъ произведенія, психически нездоровые люди, повременамъ нчто болзненное въ творчеств въ связи съ мистическими порывами и какое то пристрастіе асъ психологическимъ истязаніямъ — все это заставило меня призадуматься, да и вообще я осторожно относился жъ пропангандированію въ школ Достоевскаго — этого ‘жестокаго таланта’ по мткому выраженію Михайловскаго.— Затмъ прочитаны были Помяловскаго ‘Очерки бурсы’ (отрывки), Гончарова ‘Обломовъ’ — въ выдержкахъ, причемъ попутно я познакомилъ юношей съ Добролюбовымъ — съ его классической статьей — ‘Что такое Обломовщина’. Кром того, прочитаны были почти цликомъ романы Михайлова (Шеллера) ‘Гнилыя болота’ и ‘Жизнь Шупова, его родныхъ и знакомыхъ’, въ то время эти романы — въ общемъ растянутые, скучноватые и далеко не художественные однако нравились старшимъ воспитанникамъ и слушались съ удовольствіемъ, нравились романы Михайлова, и намъ молодымъ наставникамъ, предоставляли обширный благодарный матеріалъ для собесдованій на общественноэтическія темы, въ Михайлов мы цнили преимущественно педагогическое значеніе его произведеній, гуманное ихъ вліяніе на юношество несомннно было значительное: молодежь подкупала та энергія, съ которой авторъ стоялъ за трудъ, самодятельность и стремленіе къ просвщенію,— та свтлая вра въ добро, которая зоветъ людей на борьбу съ невжествомъ и бдностью забитаго люда, подкупала и та симпатія къ обдленнымъ общественнымъ классамъ, которую мы въ нашей какъ ни какъ ‘привилегированной’ школ старались воспитывать. Воспитанники боле воспріимчивые и любознательные, къ каковымъ принадлежалъ Шишко, много читали самостоятельно. Такимъ воспитанникамъ книги выдавались не только изъ ученическихъ — т. наз. возрастныхъ и классныхъ библіотекъ (въ то время во 2-й Московской военной гимназіи въ старшемъ возраст, каждое классное отдленіе имло свою библіотечку), но изъ фундаментальныхъ (учительскихъ) по заявленіямъ воспитателя или преподавателя, ‘перечень же литературныхъ произведеній для внкласснаго чтенія воспитанникамъ трехъ старшихъ классовъ’,— приложеніе къ инструкціи для преподаванія русскаго языка и словесности,— предоставлялъ преподавателямъ широкій просторъ для выбора не только русскихъ, но и иностранныхъ классиковъ, не стснялись мы давать такимъ воспитанникамъ и книги изъ собственныхъ библіотекъ, не справляясь ни съ какими оффиціальными указателями. Вообще, тогдашняя наша военно-гимназическая молодежь старшихъ классовъ читала много и ‘жадно’, иногда черезчуръ жадно — запоемъ: вліяли на это и изолированность нашего интерната отъ дйствительной жизни, и отсутствіе въ ней широко захватывающихъ, ‘реальныхъ’ общественныхъ интересовъ, и наша наставническая любовь къ литератур, уваженіе вообще къ книг, и то громадное, исключительное значеніе, которое придавали мы тогда накопленію знаній,— наук (сказывалось вліяніе Бокля, котораго въ свое время мы проштудировали). Газетъ наши воспитанники даже старшихъ классовъ въ то время вообще не читали, и это только благопріятно отражалось на общемъ развитіи нашей молодежи: что Москва тогда была главнымъ мстопребываніемъ реакціонной печати, и жизнеподавляющее настроеніе этой эпохи въ связи съ Каракозовскимъ выстрломъ и т. наз. Гагаринскимъ рескриптомъ 13 мая 1866 г., особенно отразилось на наиболе вліятельной и распространенной московской газет — Московскихъ ‘Кратковскихъ’ Вдомостяхъ.

Занимался Л. Шишко всегда отлично и, повидимому, безъ всякихъ усилій: сколько помню, послдніе два года въ старшихъ классахъ (въ V и VI) въ своемъ отдленіи онъ всегда числился первымъ ученикомъ, занимаясь почти одинаково успшно по всмъ предметамъ курса, онъ, однако, видимо, боле интересовался исторіей, словесностью, чмъ математикой. Съ большимъ интересомъ онъ, между прочимъ, относился и къ географіи: исходя изъ основныхъ идей Ритера и Реклю, я старался придать этому захудалому. въ то время, предмету научное, общеобразовательное значеніе, рзко отклоняясь въ нкоторыхъ случаяхъ отъ тогдашнихъ шаблонныхъ учебниковъ и при всякой возможности пользуясь, подходящимъ географическимъ чтеніемъ и наглядными пособіями. Съ военной гимназіи Шишко, выражаясь оффиціальнымъ языкомъ заведенія, велъ себя безукоризненно, и сколько мн извстно, всегда пользовался любовью товарищей и симпатіей наставниковъ. Въ 1868 г., въ іюн онъ окончилъ военную гимназію по первому разряду и переведенъ былъ затмъ въ Михайловское Артиллерійское училище, куда принимались лишь лучшіе ученики военныхъ, гимназій, причемъ требовались особенно высокіе балы по математик и физик. Училище это, въ связи съ Артиллерійской Академіей, пользовалось въ то время репутаціей прекраснаго учебнаго заведенія, въ которомъ на первомъ план стояла наука., и общій: духъ котораго характеризовался высокой порядочностью и уваженіемъ къ личности учащагося: вотъ почему туда стремились поступать не только спеціалисты математики, къ каковымъ Шишко въ сущности никогда не принадлежалъ, но и вообще молодые люди, желавшіе серьезно заниматься, и которыхъ въ то же время чисто-строевая карьера не манила. Съ переходомъ въ Петербургъ, въ Артиллерійское училище, для Шишко закончился первый періодъ его юности, чисто учебный періодъ — безмятежные годы пребыванія во 2-й Московской военной гимназіи, съ добрымъ чувствомъ онъ. оставилъ заведеніе, гд зародились, по его собственнымъ словамъ, ‘первыя и основныя сознательныя впечатлнія, которыми потомъ опредлилось въ общихъ чертахъ его отношеніе къ жизни’. (Письмо изъ Женевы отъ 14—1 января 1902 г.).

13 іюня 1868 г. я былъ переведенъ воспитателемъ въ Пажескій корпусъ, который въ то время преобразовывался по типу новыхъ Милютинскихъ военно-учебныхъ заведеній, въ конц августа я уже поселился въ Петербург — на казенной квартир — по Чернышеву переулку, куда вскор и стали ко мн захаживать Л. Шишко, Вагановъ, бар. Г—ъ, и др. бывшіе мои воспитанники — теперь юнкера Михайловскаго Артиллерійскаго училища. Чащевсхъ все-таки бывалъ у меня Шишко. Добрыя отношенія учителя къ ученику, связывавшія насъ въ Москв,— въ Петербург перешли въ идейное товарищество, въ ту чистую безкорыстную дружбу, которая свойственна, повидимому, лишь молодости, и которая однако (возобновилась у налъ посл тридцатилтней разлуки. Шишко въ это время пошелъ уже 19-й годъ, мысль продолжаетъ работать неустанно въ томъ общемъ направленій, которое проявлялось въ нашихъ московскихъ бесдахъ въ послднее учебное полугодіе. Мало-по-малу интересъ къ чисто литературнымъ произведеніямъ слаблъ, и Шишко увлекался боле и боле соціальноэкономичесікими и философскими сочиненіями, вмст съ тмъ назрвали вопросы личной морали, и начиналось усиленное чтеніе для ‘саморазвитія’ — какъ бы теоретическая подготовка къ будущей неясной eine тогда для него самого общественной дятельности. Въ собственной моей библіотек, всегда открытой для нашихъ, москвичей-юнкеравъ, немало для того времени (1867—72) серьезныхъ книгъ по политической экономіи и общественнымъ паукамъ, которыми, впрочемъ, интересовался и пользовался преимущественно Шишко.

‘Основанія политической экономіи’ и ‘Система логики’ Милля, Бокль, Дрэперъ, Спенсеръ, ‘Образованіе человческаго характера’ Роберта Оузна, ‘Положеніе рабочаго класса въ Россіи’, и ‘Азбука соціальныхъ наукъ’ Флеровокаго, ‘Ассоціаціи’ Михайлова, ‘Историческія письма’ Миртова, ‘Соціально-педагогическія условія умственнаго развитія русскаго народа’ Щапова, наконецъ, сочиненія Фердинанда Лассаля и только что вышедшій тогда первый томъ…Капитала’ К. Маркса — таковы были книги, характеризующія, тогдашнее направленіе развитія Л. Шишко. въ связи съ общими стремленіями интеллигентной молодежи того времени.

Изъ поименованныхъ мной здсь сочиненій, припоминаю, чрезвычайно сильное впечатлніе въ ту эпоху производили на молодежь — Лассаль, т. -й и особенно ‘Историческія письма’ Миртова, (Лаврова). Сохранившіеся у меня съ того времени во всей неприкосновенности экземпляры этикъ книгъ носятъ слды самаго внимательнаго отношенія къ обоимъ авторамъ: видимо, книги не только читали, но и перечитывали — какъ бы изучали. Отмтки на поляхъ, почти 40 лтъ тому назадъ сдланныя, подчеркиванія то карандашомъ, то ногтемъ, нотабены и т. п. знаки указываютъ на т факты, т мысли, на которыхъ останавливалось въ то время наше вниманіе, и которыя заставляли насъ призадумываться, а затмъ и служили темами самыхъ оживленныхъ разговоровъ.

Помимо того, что молодежь, вообще, не придавала особаго значенія политическимъ реформамъ, сосредоточивая почти все вниманіе на соціальныхъ, помимо этого обстоятельства — въ тотъ моментъ даже какъ-то странно было разговаривать о ‘сущности’ конституціи, о различіи дйствительной отъ писаной, когда въ русской государственной жизни даже и намека не было ни на ту, ни на другую, а изъ новйшей исторіи мы знали только одно, что конституціонный режимъ далеко еще не приноситъ разршенія тхъ, соціальныхъ вопросовъ, которые намъ особенно были дороги. Своей остроумной діалектикой и безпощадной логикой Лассаль напоминалъ намъ нердко нашего Чернышевскаго, на которомъ мы политически воспитывались, вотъ почему, можетъ быть, этотъ крупный, общественный дятель, хотя и работавшій въ чужой для насъ политической атмосфер, становился намъ понятнымъ и близкимъ.

Вліяніе Лассаля на-политическое воспитаніе тогдашней молодежи неоспоримо, впослдствіи Шишко самъ подчеркнулъ значеніе для него Лассаля: упоминая о первомъ своемъ знакомств съ ‘Капиталомъ’ Маркса (1872), онъ, между прочимъ, говоритъ: ‘Но на этотъ разъ Марксъ далъ мн очень немного по сравненію съ тмъ, что было уже усвоено мной у Чернышевскаго и Лассаля’. Но значеніе Лассаля блднетъ сравнительно съ тмъ громаднымъ вліяніемъ, которое имли на молодежь всмъ извстныя тогда ‘Историческія письма’ Миртова (Лаврова). Кудринъ въ своей стать ‘Лавровъ — человкъ и мыслитель’ ‘Русск. Бог.’ 1910 г. No 2), справедливо говоритъ о значеніи этой книги: ‘къ ней какъ къ другу, какъ къ лучшему совтнику, молодежь обращалась за разршеніемъ не только теоретическихъ, но и приктическихъ вопросовъ, но и чисто жизненыхъ задачъ личнаго поведенія. Шишко къ своихъ воспоминаніяхъ, указывая на большой интересъ, вызванный вообще идеями Лаврова — человка 60-хъ годовъ, называетъ это однимъ изъ теоретическихъ руководителей поколнія 70-хъ годовъ {‘Русск. Бог.’ 1906 г. Октябрь. Къ характеристик движенія начала 70-хъ годовъ (изъ личныхъ воспоминаній), стр. 60.}.

Въ ‘Историческихъ письмахъ’,— какъ въ роман Чернышевскаго ‘Что длать?’, какъ и во многихъ статьяхъ Писарева (припомнимъ напр. ‘Реалисты’), не только проводилась мысль о необходимости новыхъ жизненныхъ основъ, но и опредлялась, можно сказать, ‘программа’ дятельности типа ‘новыхъ людей’, ‘мыслящихъ реалистовъ’, .критически мыслящихъ личностей’,— разработывались вопросы личной и общественной морали, освщалось историческое призваніе иниціативной личности:— что особенно соотвтствовало духу времени.

Молодой, живой, впечатлительный Шишко не могъ однако удовольствоваться однимъ чтеніемъ, теоретическимъ только изученіемъ общественныхъ наукъ: жизнь назойливо предъявляла вопросъ: что же длать? И нотъ въ моей пажеской квартир начались’уже другія рчи — о непосредственномъ служеніи народу, тому народу, въ мощь и свтлую будущность котораго мы слпо тогда врили, и съ которыми въ сущности мы оба не были знакомы. Въ нашихъ тогдашнихъ бесдахъ вопроса объ измненіи существующаго политическаго строя — вопроса формы правленія мы почти не касались: мы его просто обходили, игнорировали. Насъ, можетъ быть, черезчуръ прямолинейныхъ послдователей Чернышевскаго, интересовалъ лишь вопросъ соціальный — измненіе существующаго экономическаго порядка, коренной переворотъ въ общественномъ положеніи рабочей массы, и отношеніе ея къ капиталистическому. режиму: вдали мерцалъ путеводной звздой не вполн опредлившійся еще соціалистическій идеалъ. Съ идеей непосредственнаго служенія народу какъ то связывалась въ то время мысль о народномъ учительств: лично я естественно вспоминалъ, и свою работу въ первой половин шестидесятыхъ годовъ — въ воскресныхъ школахъ въ Казани при университет (которыя вскор по всей Россіи были закрыты), и свои уроки въ безплатной Василеостровской школ въ Петербург съ ея педагогами-идеалистами — Резнеромъ и Гердомъ во глав (школу эту — совершенно чуждую политики — тоже весьма скоро закрыли). Не забудемъ, что вообще въ то время наук, ученію, умственному развитію, мы придавали исключительное громадное значеніе: посредствомъ народной школы мечтали повліять на измненіе народнаго міросозерцанія, — создать новую свободную и смлую породу людей, готовую къ соціальному переустройству. Вотъ почему и придавали такое значеніе пропаганд. Казалось, что достаточно распространить общія здравыя идеи въ массахъ — и все образуется по хорошему, а возмутительный бюрократическій гнетъ чуть ли не моментально падетъ самъ собой.

Въ нкоторой связи съ этимъ значеніемъ идейной пропаганды началось, кажется именно въ ту эпоху, т. наз. хожденіе въ народъ. Вначал, преслдуя только цли просвтительныя, хожденіе это не представляло никакихъ революціонныхъ тенденцій, не было и помину о какой-либо боевой агитаціи: это была, пожалуй, нсколько наивная, по совершенно убжденная, честная работа сянія разумнаго, добраго, вчнаго…

Въ 1869—70 г., на первомъ курс, Шишко сблизился съ Кравчинскимъ (въ литератур извстный Степнякъ), перешедшимъ въ Артиллер. Училище изъ Московскаго Александровскаго. Старшій по возрасту, энергичный и даровитый, Кравчинскій, несомннно, имлъ громадное вліяніе на Шишко: еще находясь въ училищ. Кравчинскій не скрывалъ своего враждебнаго отношенія къ русской дйствительности. Шишко впослдствіи (1904—1908) при встрчахъ со мной заграницей, не разъ съ особою любовью вспоминалъ о Кравчинскомъ, но въ пажеской квартир фамилія его не произносилась. Нсколько позже онъ сблизился съ кружкомъ Чайковскаго, о которомъ, я въ то время еще ничего не.слыхалъ: Л. Э., по весьма понятнымъ причинамъ, ни слова никому не говорилъ ни о Кравчинскомъ, ни о Купріянов, ни о другихъ членахъ кружка — по тмъ же самымъ причинамъ, которыя заставляли меня тогда умалчивать о близкихъ мн участникахъ общества ‘Земля и Воля’ (хотя оно чуть ли не въ 1865 г. уже распалось). Вступленіемъ въ кружокъ Чайковскаго и началось дружеское сближеніе съ тми чистыми идейными людьми, о которыхъ, повидимому, онъ говоритъ въ своемъ письм ко мн отъ 11 іюля 1902 г. въ слдующихъ выраженіяхъ: ‘Быть можетъ, именно Ваше вліяніе и сдлало меня способнымъ завязать потомъ прочныя связи съ лучшими людьми моего поколнія. Съ ними я и прошелъ свою жизненную дорогу, которая опредлялась, конечно, въ значительной степени не личнымъ выборомъ, а историческими условіями страны’.

Въ 1871 г. Шишко кончилъ курсъ Артиллерійскаго училища и выпущенъ былъ подпоручикомъ артиллеріи. Вышелъ онъ изъ училища, какъ пишетъ самъ въ своихъ воспоминаніяхъ, съ органическимъ отвращеніемъ къ офицерскому званію, а потому вскор же подалъ въ отставку, радуясь, что въ то время не существовало обязательной воинской повинности, и сбросить съ плечъ ненавистные эполеты разршалось въ каждую данную минуту. Дома отставку Л. Э. встртили неблагопріятно. Я же нисколько не былъ пораженъ этимъ: по моему личному мннію Л. Э. плохимъ бы былъ военнымъ. Враждебное отношеніе Шишко къ военной служб напоминало мн наши старые шестидесятые годы: и тогда.— передъ самымъ почти выпускомъ, одинъ изъ московскихъ кадетъ 3-го спеціальнаго класса писалъ въ своемъ дневник: ‘я не могу безъ нкотораго болзненнаго чувства подумать о будущей полковой жизни, а годомъ позже — уже офицеромъ, вспоминая первый мсяцъ посл производства, въ томъ же дневник отмтилъ: эполеты меня не радовали. Нкоторые изъ моихъ товарищей тогда же поступили въ университетъ. Вообще, стремленіе молодежи оставить военную службу и перейти при первой возможности къ другимъ, профессіямъ,— одно изъ характерныхъ вяній начала 60-хъ годовъ. Впрочемъ, эта нелюбовь къ военщин, хотя и въ меньшей степени, проявлялась и у семидесятниковъ.— Въ 1871—2 г. Шишко поступаетъ въ с.-Петербургскій Технологическій Институтъ, въ которомъ въ это время находился и жившій у меня его товарищъ по военной гимназіи, бредившій Менделевымъ, и который переходилъ уже на третій курсъ, съ увлеченіемъ работая на химическомъ отдленіи: Шишко же поступилъ на механическое. Первый годъ Л. Э. довольно исправно посщалъ лекціи, и, повидимому, собирался серьезно заниматься по своей спеціальности, но вскор интересъ къ ‘спеціальнымъ’ техническимъ познаніямъ отступилъ у Шишко на задній планъ, а необходимость теоретическаго выясненія проклятыхъ вопросовъ заставляла его все боле и боле сосредоточиваться на работ въ области общественныхъ и философскихъ наукъ.

На лекціи второго курса (1872—73 г.) Л. Э. пересталъ уже ходить.

Въ 1872 г. я женился. Началась какъ бы новая жизнь,— появились ‘семейныя заботы’. Но отношенія мои къ Шишко ни въ чемъ не измнились, мы стали даже какъ будто ближе другъ къ другу, я познакомилъ его съ моей молодой женой, которая отнеслась къ нему, какъ и ко всмъ моимъ юнымъ друзьямъ, продолжавшимъ бывать у насъ, чрезвычайно привтливо, но Шишко — деликатный, застнчивый, съ особымъ отпечаткомъ свойственнаго ему нравственнаго ригоризма, своей душевной красотой особенно привлекалъ ее: онъ былъ принятъ какъ родной въ нашей семь. Шишко уже вышелъ, тогда въ отставку, въ то время онъ бывалъ у насъ всегда въ рабочей блуз, жена и до сихъ поръ живо вспоминаетъ его ‘блузникомъ’, и приходъ Л. Э. всегда васъ радовалъ обоихъ. На эту привязанность онъ отвчалъ тмъ же чувствомъ.

Съ весны 1873 г. Шишко сталъ однако бывать у насъ рже, чуть ли не съ этого времени и началась его ‘практическая’ дятельность, какъ члена петербургскаго кружка Чайковцевъ, который и тогда все еще ограничивался ‘подготовительной’ просвтительной работой, не увлекаясь широкими революціонными планами.

Повидимому, съ осени 1873 г. онъ ршилъ окончательно порвать съ Институтомъ и перейти къ другой дятельности и уже написалъ съ этой цлью письма въ нсколько земствъ съ. предложеніемъ занять мсто народнаго учителя, по этому поводу мы не разъ съ нимъ разговаривали, но къ стремленіямъ именно посредствомъ учительства сблизиться непосредственно, съ народной маетой я относится лишь, какъ ко ‘временнымъ’ его настроеніямъ — исканіямъ новаго пути. Затмъ по временамъ, онъ какъ будто куда-то сталъ пропадать, опшилъ куда-то ни съ того ни съ сего. Я, конечно, его объ этомъ не разспрашивалъ, а самъ онъ ничего не говорилъ: иногда только по общему тону его разговора чуялась мн, что у юноши назрваетъ какое-то безповоротное ршеніе. Наконецъ, въ одинъ памятный для меня день, Шишко совершенно неожиданно для насъ заявилъ, что пришелъ проститься, что онъ отъ насъ уходитъ — надолго.

Припоминается послдняя наша бесда по этому поводу — въ весьма своеобразной обстановк — въ пріемной Пажескаго корпуса. Я убждалъ его — прежде чмъ уйти въ народъ и выступить на путь революціонной пропаганды — кончитъ курсъ Технологическаго Института, овладть знаніемъ, какъ орудіемъ для? приданія силы и значенія этой пропаганд, и перейти затмъ, къ практической дятельности (напр., гд-нибудь на заводахъ), которая бы предоставляла ему возможность ‘непосредственно’ и въ ‘ближайшемъ’ будущемъ содйствовать улучшенію положенія рабочаго люда при ‘существующихъ’ условіяхъ, я рисовалъ ему и перспективы теоретической — ‘литературной’ борьбы состарымъ соціальнымъ строемъ, въ то время, несмотря на выяснившуюся реакцію, у меня оставалась еще какая-то юношеская наивная вра въ живучесть великихъ реформъ шестидесятыхъ годовъ, въ самодовлющее ихъ значеніе, бъ возможность постепеннаго ихъ развитія, мимолетно приходила даже иногда мысль о ‘благожелательномъ отношеніи’ къ этимъ реформамъ высшихъ сферъ, тогда — какъ-ни-какъ — существовалъ еще судъ, работали идеалисты земства, преобразовывалась и на широкихъ педагогическихъ основаніяхъ военная школа,— противъ Толстовскаго же классицизма вопіяла вся мыслящая Россія, а узкіе классовые интересы еще не успли вполн обнажиться. Конечно, иллюзіи скоро исчезли, но все-таки былъ моментъ, когда я могъ съ убжденіемъ говорить объ ‘эволюціонной’ форм служенія народу: до полнаго уничтоженія капитализма, думали нкоторые, возможна подготовка ‘будущаго’ общества, и при настоящихъ условіяхъ могутъ быть созданы общественныя организаціи, осуществляющія такую подготовку, но главное во мн было глубоко жаль этого чистаго, высоко-нравственнаго, даровитаго юношу, этого идеалиста.— убжденнаго поборника соціалистическаго переустройства общества, который, едва начавъ житъ, стремился уже, какъ, по крайней мр, мн тогда казалось, къ самоуничтоженію, наконецъ, мечталось и о другомъ: хотлось сохранить эту недюжинную личность, оберечь эту молодую жизнь до того великаго историческаго момента, когда она вся — во всей мощи — потребуется на служеніе народу, а моментъ этотъ, фантазировали мы. уже близился. Я говорилъ, но напрасно. Мои рчи не измнили ршенія. Шишко, какъ не подйствовали на него и т бесды о безпочвенности революціонныхъ стремленій съ знакомымъ земскимъ дятелемъ ‘по своему демократомъ’, о которомъ говоритъ онъ въ воспоминаніяхъ. Шишко ушелъ въ народъ, онъ ‘переступилъ порогъ’. ‘Онъ уходитъ въ станъ погибающихъ,— невольно подумалось мн. Крпко пожали мы другъ другу руки, и казалось мн въ то время (1873—74 г.), что мы разстаемся навсегда. Уже значительно позже отъ его брата, который продолжала. еще изрдка бывать у насъ, мы узнали, что Л. Э. въ август 1874 г. былъ арестованъ и посаженъ въ Петропавловскую крпость, въ которой, какъ извстно, онъ просидлъ 3 ¹/₂ года въ одиночномъ заключеніи, отъ брата же мы узнали, что о свиданіи съ Л. Э. нечего было и думать: никого не пускали. Затмъ послдовалъ (1877—79 г.), извстный, такъ называемый ‘Большой процессъ’, или процессъ 193-хъ подсудимыхъ, въ числ которыхъ находился и Л. Шишко. Посл 3 ¹/₂ лтъ одиночнаго заключенія юнъ былъ все-таки приговоренъ ‘особымъ присутствіемъ правительствующаго Сената’ въ каторжныя работы на девять лтъ, причемъ ходатайство суда о смягченіи наказанія и замн каторги ссылкой на житье въ Тобольскую губ. не было уважено. Каторгу онъ отбывалъ на Кар, а посл нея жилъ на. поселеніи — сперва въ Забайкальской области, потомъ въ Томск, оттуда въ 1889 г. бжала, заграницу, о чемъ мы узнали только въ 1902 г. отъ него самого.

III.

Наступили девятисотые годы: мы жили тогда въ Москв — въ Лефортов, гд нкогда мирно протекали юные годы Л. Шишко: я былъ директоромъ одного изъ московскихъ кадетскихъ корпусовъ. Прошло около 30 лтъ съ тхъ поръ, какъ послдній разъ мы видлись съ Шишко, и почти никакихъ встей о немъ за эти годы: мы не знали, гд онъ, что съ нимъ. Одно время я считалъ его даже умершимъ — и вдругъ отъ откликнулся.

6 декабря 1901 г. праздновался, совмстно съ Александровскимъ военнымъ училищемъ, 50-лтній юбилей нашего Александринскаго Сиротскаго кадетскаго корпуса,— давно уже не существующаго. По поводу этого юбилея напечатаны были 5 декабря въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ мои воспоминанія подъ заглавіемъ ‘Наши преподаватели въ эпоху реформъ’. Воспоминанія обнимали лишь кратковременный періодъ жизни заведенія, который захватилъ ту свтлую преобразовательную эпоху конца пятидесятыхъ и начала шестидесятыхъ годовъ,— когда всколыхнулось разомъ все русское общество, когда поднялась масса общественныхъ вопросовъ. Зажили новою жизнью и кадетскіе корпуса:

И вотъ въ отвтъ на эти ‘лично’ дорогія мн воспоминанія совершенно неожиданно откликнулся изъ своего далека Л. Э. Шишко, врно угадавшій общій тонъ воспоминаній, онъ отозвался на нихъ слдующимъ чуднымъ сердечнымъ письмомъ (изъ Женевы отъ 14/1 января 1902 г.):

‘Дорогой I. Д., недавно я прочелъ въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’ ваши воспоминанія о бывшемъ Сиротскомъ корпус, о его профессорахъ. Мн кажется даже, что эти воспоминанія не были подписаны полнымъ именемъ, но я узналъ ихъ автора и съ первыхъ же строкъ сталъ съ особенными’ интересомъ читать статью, къ которой меня приковывали мои собственныя неизгладимыя воспоминанія. Затмъ изъ описанія юбилея я узналъ, что вы — директоръ корпуса, и мн захотлось написать вамъ просто по первому движенію, по невольному желанію броситься навстрчу старому знакомому, котораго неожиданно встрчаешь на улиц.

Потомъ это желаніе укрпилось во мн тою живою привязанностью, которую я сохранилъ жъ вамъ съ тхъ давнихъ поръ, когда вы заняли въ моей жизни то самое мсто, какое въ вашей жизни заняли нкоторые изъ профессоровъ Сиротскаго корпуса. Мн захотлось написать вамъ, что первыя и основныя сознательныя впечатлнія, которыми потомъ опредлилось въ общихъ чертахъ мое отношеніе къ жизни, были вызваны вами, вашимъ вліяніемъ, вашею личностью.— За дальнйшій ходъ, за дальнйшее развитіе этихъ первыхъ впечатлній вы. конечно, не отвтственны, здсь уже выступили на сцену впечатлнія не школьной, а всей русской жизни, но вы помогли мн встртиться съ этой жизнью боле или мене подготовленнымъ и прочно стать на ту дорогу, которую я выбралъ и которую не покинулъ до сихъ поръ.

‘Такъ какъ я посл долгаго опыта, en toute connaissance de cause, признаю свой выборъ лучшимъ, какой я могъ сдлать при данныхъ условіяхъ, то я могу теперь искренно поблагодарить васъ за оказанную мн помощь. Бытъ можетъ, для васъ не будетъ совсмъ безразлично это безпристрастное свидтельство.

Я уже боле десяти лтъ живу заграницей (съ конца 1889 года), въ настоящее время нахожусь въ Женев. Адресъ мой:

‘Chemin Sautter, No 11.

Будьте здоровы. Отъ души желаю Вамъ всего лучшаго

Л. Шишко’.

Письмо это поразило меня и глубоко тронуло. Послднія 20 лтъ мы совершенно потеряли Шишко изъ виду. И и, другъ въ то время, когда, я считалъ его какъ бы умершимъ, услышалъ откуда-то издалека тотъ милый симпатичный голосъ, задушевная искренность котораго такъ нкогда меня привлекала. На это письмо я отвтилъ только въ ма. Притомъ, почему-то, признаться, мн тогда все казалось, что мое письмо въ ‘Женеву’ къ эмигранту Шишко не дойдетъ, что его распечатаютъ я перечитаютъ чужіе скверные люди, а это было бы ужъ очень обидно. Но письмо дошло. И въ отвтъ на него я получилъ отъ 11 юня (29 Мая) довольно длинное и крайне интересное письмо, которымъ возобновлялись наши дружескія отношенія,— устанавливалось идейное общеніе. Письмо это, несомннно имющее ‘автобіографическое’ значеніе, привожу здсь цликомъ:,

11 юня 1902 г.

‘Дорогой I. No только сегодня, вернувшись изъ небольшой поздки, получилъ Ваше письмо, и для меня было большою радостью прочесть его. Я могу въ одномъ отношеніи назвать свою жизнь очень счастливою: у меня было много друзей, и я всегда жилъ, даже при очень скверныхъ вншнихъ условіяхъ, окруженный тою атмосферою дружбы и чистой привязанности, котофую никто не можетъ отнять, даже отгородивъ человка отъ міра каменною стнкой. Эта поддержка всегда была чрезвычайно важна для меня, и она началась именно Вами. Быть можетъ, именно Ваше вліяніе и сдлало меня способнымъ завязать потомъ прочныя связи съ лучшими людьми моего поколнія. Съ ними я и прошелъ свою жизненную дорогу, которая опредлилась, конечно, въ значительной степени, не личнымъ выборомъ, а историческими условіями страны. Другая счастливая сторона моей жизни въ томъ, что я никогда, ни на минуту не терялъ вры въ тотъ историческій ходъ событій, который захватилъ и меня своимъ колесомъ, а при такой вр вншняя обстановка уже теряетъ первостепенное значеніе, — если, конечно, сохраняется самая жизнь или, лучше сказать, если она не слишкомъ ужъ калчится. А я и въ этомъ отношеніи оказался все-таки счастливе многихъ: вотъ уже боле 10-ти лтъ живу заграницей. Самое трудное, лично для меня, время было въ теченіе тхъ 13-ти лтъ, когда я былъ почти безъ глазъ. Это было дйствительно тяжело. У меня разболлись глаза еще въ 1877 г., и затмъ въ продолженіе цлыхъ 13-ти лтъ я не могъ совсмъ читать и заниматься умственнымъ трудомъ, а между тмъ это было особенно нужно тогда. И тутъ, конечно, много помогли близкіе люди, но все-таки этого лишенія ничто не могло вполн заполнить. Такъ я и ухалъ заграницу съ больными глазами. Здсь же я скоро вернулъ себ зрніе. Оказалось, что все дло было въ очень сложныхъ очкахъ, которыхъ никто изъ докторовъ, попадавшихся на пути, не умлъ опредлить.— Конечно, многое было потеряно для меня въ эти 13 лтъ умственнаго бездйствія, но все-таки я отчасти возстановилъ свою умственную жизнь и могъ принять участіе, по крайней мр, въ теоретической сторон нашего общественнаго движенія,— руководящей нити котораго я никогда не упускалъ изъ вида.— Такъ какъ жизнь русскихъ заграницей теперь далеко не является такой оторванной, какъ раньше, благодаря гораздо боле частымъ сношеніямъ и множеству прізжающихъ, то и мое существованіе здсь все же наполнено кое-какимъ содержаніемъ и интересомъ. Въ общихъ чертахъ, мои юношескіе взгляды не измнились, они только боле выяснились и прочне установились теоретически. Во всемъ прошломъ, связанномъ съ ними, я вижу не тяжелую и безрезультатную затрату силъ и не торжество озлобленныхъ побдителей,— а хотя и медленное, и страшно дорого оплачиваемое, но все же поступательное шествіе, медленное, но все расширяющееся развитіе извстныхъ идейныхъ началъ.

Матеріально я не бдствовалъ это время. Я много работалъ надъ переводами. Мн очень хотлось бы прислать Вамъ на память свою послднюю переводную работу, но, къ сожалнію, мои книги остались въ Женев, а мы перехали на лто въ Савойю. Но я непремнно пришлю Вамъ осенью, тогда и адресъ Вашъ, вроятно, будетъ тотъ же, что и теперь. Послдній мой переводъ — Оларъ, ‘Полит. исторія франц. революціи’. Я много перевелъ книгъ за послднія восемь-девять лтъ: Лансона, ‘Исторію франц. Литературы’ (‘Солдатенковскюе изданіе), Эсмена, ‘Основы Государственнаго Права’, Сеньебоса, ‘Полит. Исторія Современной Европы’ (Павленковское изданіе), Sutherland’а, ‘Развитіе нравственнаго инстинкта’, да всего сразу и не припомнишь. Такого рода переводы были интересны и сами по себ, не говоря уже о томъ, что они не давали времени скучать и хандрить.

Я женился уже заграницей, гд встртился въ первый же годъ посл прізда въ Парнасъ, со вдовою Льва Мечникова, когда-то извстнаго ученаго и публициста, и его падчерицей,— моей теперешней женой. Дтей у меня нтъ, но есть также падчерица, уже взрослая двушка. Жили мы большую часть времени въ Париж. Первые годы я и жена работали у географа Элизе Реклю, у котораго жена была секретаремъ посл смерти Льва Мечникова, который былъ его секретаремъ и другомъ.— Все это лто, и осень, до конца Сентября, мы проживемъ въ Савой, адресъ нашъ такой:

Menthon St. Bernard
(la Vallombreuse)
Haute Savoie
France.

Куда днемся зимою, еще не знаю, но сообщу Вамъ тогда свой адресъ. Жалю, что у меня нтъ своей фотографической карточки, я вообще давно уже не снимался. Если снимусь, то пришлю Вамъ. У меня уцлла Ваша карточка еще изъ 2-й М. В. Гимназіи. Мн очень хотлось бы имть Вашу фотографію. Передайте мой сердечный привть Екатерин Николаевн. У меня довольно живо сохранились въ памяти черты ея лица.

О многомъ хотлось бы поговорить съ Вами, хотлось бы услышать Вашъ голосъ, Вашу рчь, услышать Ваши разсказы о виднномъ и пережитомъ. У меня все-таки есть еще надежда, что Вамъ представится надобность побывать заграницей.

Пока же будьте здоровы.

Искренно привязанный къ Вамъ

Л. Ш.’

Пишите мн лучше на имя моей тещи, M-me O. Metchnikoff, или жены М-me N. Kontshevsky.

Въ этомъ письм рельефно характеризуется удивительно чистая, незлобивая, прозрачно-хрустальная, если можно выразиться, личность Л. Э.— Онъ выше того царившаго зла, среди котораго приходилось ему жить въ продолженіе многихъ лтъ въ самой тяжкой обстановк,— то въ каземат Петропавловской, то на каторг на Кар, то на поселеніи въ Забайкальской области и Томской губ. Мученикъ за свои убжденія, онъ не проклинаетъ мучителей: о нихъ онъ даже не вспоминаетъ. Тяжкіе годы одиночнаго заключенія, каторги и ссылки онъ прожилъ, высоко поднимаясь надъ тупымъ гнетомъ тхъ темныхъ людей, которые часто сами не вдаютъ, что творятъ. Въ ‘идейной’ борьб онъ какъ бы забываетъ свои ‘личныя’ страданія. Но зато у него развита была, можно сказать, ‘память добра’: не разъ въ разговорахъ со мной онъ съ большимъ сочувствіемъ вспоминалъ, между прочимъ, о начальник Кары — Кононович. который сумлъ и посмлъ видть въ каторжник человка, который, кажется, и принужденъ былъ выйти въ отставку за свое гуманное обращеніе съ осужденными.

Не разъ перечиталъ я это письмо, и страстно захотлось мн, уже истомленному и поломанному жизнью, подойти ближе къ Шишко. не утратившему вры въ свтлое будущее, услышать его бодрый голосъ: я началъ уже серьезно подумывать о путешествіи заграницу, о свиданіи съ Л. Э. Но ухать мн въ этомъ году не пришлось. Я мотъ только устроить поздку заграницу жены и дочери.

Наши прожили у Л. Э. почти трое сутокъ,, приняты были съ ‘восторгомъ’ — писала мн жена. По ея словамъ въ ты время онъ еще выглядлъ совершенно здоровымъ, можно сказать, жизнерадостнымъ, съ молодымъ румянцемъ и живо напомнилъ ей прежняго ‘юношу’ Шишко. Разсказы его о своемъ скорбномъ прошломъ поразили мою жену удивительно мягкимъ, незлобивымъ отношеніемъ къ пережитому. Вспоминалъ онъ о своихъ друзьяхъ, товарищахъ по каторг, и о сердечномъ Владимір Осипович Кононович — начальник каторги, и о тяжелыхъ гадахъ, когда по болзни глазъ онъ не могъ читать, и о тхъ близкихъ людяхъ, которые помогли ему ухать заграницу — въ Парижъ. Въ эти же дни припомнилъ Шишко и Подольскъ — отчій домъ, гд проводилъ онъ свое дтство, ‘какъ бы мн хотлось когда-нибудь туда похать, говорилъ онъ жен, побродить по старымъ мстамъ’: съ пріздомъ нашихъ изъ далекой, но всегда остававшейся близкой его сердцу Россіи, вдругъ какъ бы повяло на него роднымъ воздухомъ и потянуло на родину. Въ конц августа, посл небольшого путешествія въ Швейцаріи, наши вернулись въ Москву. Съ ними онъ прислалъ мн дв послднія сівои карточки — прекрасно исполненныя и замчательно передающія общее выраженіе лица, на одной изъ нихъ подпись Л. Э.: ‘Дорогому учителю и другу отъ любящаго Л. Шишко, 21—8 августа 1902 г.’

Сверхъ того, онъ просилъ передать мн списокъ его статей въ ‘Русскомъ Богатств’, за подписью ‘П. Б.’ и П. Батинъ {1) 1898 г. No 8 ‘Объ очеркахъ г о исторіи русской культуры Милюкова’.

2) 1899 г. No 2, 1899 г. No 3, 1899 г. No 6 (9), 1899 г. No 7 (10), Четыре статьи подъ общимъ заглавіемъ: ‘Къ вопросу и пониманію исторіи’

3) 1900 г. No 1 ‘Человкъ и общественная среда’.}.

Перечитавъ въ свое время нкоторыя изъ этихъ статей въ. ‘Русскомъ Богатств’, я, конечно, тогда и вообразить не могъ, что пишетъ нашъ Шишко: имя Батина мн ничего, не говорило.

Съ пріздомъ нашихъ изъ заграницы, осенью 1902 г., переписка съ Шишко вновь завязалась: Л. Э. работалъ въ то время надъ переводомъ Куно Франке ‘Исторія нмецкой литературы въ. связи съ развитіемъ общественныхъ силъ’ {Книга вышла въ 1904 г. изданіе извстнаго книгоиздательства М. В. Пирожкова, переводъ съ англійскаго П. Батина. На обложк въ числ сотрудниковъ историческаго отдла книгоиздательства поименованъ опять-таки П. Батинъ: очевидно, что въ то время фамилія Шишко въ Россіи считалась еще не удобной.}.

Но вотъ эта только что возобновившаяся дружеская переписка вдругъ какъ то рзко оборвалась: съ конца октября 1902 г., до іюля 1903 г., ни одного письма.

Какъ бы сговорившись мы около года другъ другу не писали: это было тяжелое для заведенія и для меня лично время — 1902—1903 учебный годъ.

Въ конц 1902 г. чисто школьная бытовая кадетская исторія при содйствіи ‘охраны’ превратилась чуть ли не въ ‘политическое’ событіе. Почувствовалась провокаціонная струя: явилось обвиненіе въ ‘революціонномъ’ направленіи учащейся молодежи. И потребовались большія усилія всего педагогическаго персонала, чтобы спасти заведеніе отъ разгрома. Только что кончились эти тревоги, и все успокоилось, какъ въ начал 1903 г. стряслось надъ, нами новое горе — въ сущности обыкновенная исторія временъ Плеве,— но которая въ данномъ случа внезапно обрушилась на насъ всей тяжестью непосредственно на нашихъ глазахъ совершающагося насилія: арестовали и посадили въ предварилку двушку-курсистку — родную, дорогую — ни въ чемъ неповинную (какъ, позже оффиціально и выяснилось), и пошли обычныя въ такихъ, случаяхъ мытарства. Естественно, что при такихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, мн было не до писемъ, а Шишко, въ общихъ чертахъ знавшій уже нчто о нашихъ длахъ, со свойственной ему деликатностью понялъ, что его письма изъ Женевы, при вроятности, по тогдашнимъ временамъ перлюстраціи, могутъ только осложнить и безъ того нелегкое наше положеніе.

Въ конц августа 1903 г. я вышелъ въ отставку, и въ сентябр уже перехалъ съ семьей въ Петербургъ. Въ первое время я какъ бы по инерціи продолжалъ педагогическую дятельность, участвуя въ засданіяхъ Педагогическаго комитета Главнаго Управленія Военноучебныхъ заведеній по разработк общихъ учебно-воспитательныхъ вопросовъ, но вскор я сталъ боле и боле интересоваться тмъ освободительнымъ движеніемъ, которое захватывало тогда все русское общество и напоминало мн до нкоторой степени незабвенные для насъ шестидесятые годы. Приподнятое настроеніе сказывалось всюду: и въ частныхъ бесдахъ, и въ засданіяхъ старыхъ и новыхъ обществъ, и въ тогдашнихъ многолюдныхъ създахъ — Х-мъ Пироговскомъ и III-мъ — Всероссійскомъ дятелей по техническому и профессіональному образованію, и въ земскихъ собраніяхъ.

Въ воздух носится идея объединенія земствъ, выборнаго народнаго представительства.

Репрессіи все увеличивались: масса лицъ привлекалась къ т. наз. ‘политическимъ’ дламъ, и тысячи людей безъ суда во имя якобы ‘охраны’ государственной безопасности подвергались заточеніямъ и ссылк въ административномъ порядк. Въ П—г растетъ рабочее движеніе, начинаютъ организовываться ‘союзы’ для борьбы съ насиліемъ и зарождаться будущія ‘политическія’ партіи. А изъ глубины Россіи доходятъ отрывочныя смутныя всти о массовыхъ крестьянскихъ волненіяхъ съ разгромомъ помщичьихъ усадебъ. Скоре чувствовался, чмъ слышался глухой отдаленный ропотъ надвигающейся бури.

Въ конц января началась роковая, безсмысленно-ужасная, противународная война съ Японіей. Подъ вліяніемъ всей этой смуты, въ связи отчасти и съ личными настроеніями, я написалъ Л. Э. длинное письмо, характеризующее въ общихъ чертахъ тогдашнее положеніе вещей.

‘Я очень былъ радъ получить отъ васъ всточку, хотя въ общемъ не очень веселаго характера — писалъ мн въ отвть Шишко. Но вдь кто же веселъ въ наше время? Можно утшаться и дйствительно утшаешься только тмъ, что и веселые то по своей особой конструкціи люди волей-неволей должны теперь призадуматься. ‘Я очень занятъ, продолжаетъ о’въ, все это время’, совсмъ не замчаешь, какъ летитъ время, или лучше оказать, очень замчаешь, что оно проходить такъ скоро, что очень мало успваешь сдлать. По моему, это самая мучительная особенность настоящей минуты, и не столько по отношенію къ отдльному человку. Вся бда въ томъ, что запросы жизни слишкомъ велики, а наличныхъ силъ недостаточно {Курсивъ мой.}. Въ прежнія времена мучительно было то, что иногда приходилось сознавать себя какъ бы слишкомъ рано пришедшимъ со своимъ пониманіемъ жизни, приходилось искать для него спроса въ окружающемъ, а теперь опросъ оказывается слишкомъ большимъ по отношенію къ имющемуся предложенію’.

Въ конц мая я съ женой попали, наконецъ, заграницу. Но свиданіе съ Шишко замедлило’съ, частью по случайнымъ обстоятельствамъ, частью потому, что въ средин іюля у Шишко наступили, какъ онъ писалъ, ‘сверхъобычныя занятія’.

Только позже, по прізд въ Женеву, мы узнали, что именно въ это время предполагался рядъ засданій русскихъ соціалистовреволюціонеровъ по партійнымъ дламъ, участіе въ которыхъ Шишко считалось необходимымъ. Собранія обставлялись весьма конспиративно, и засданія назначались въ мстечк ‘Hermanee’ на берегу женевскаго озера, недалеко отъ Женевы, но на французской территоріи, чтобы не тревожить администраціи женевскаго кантона. Въ виду всей этой таинственности Шишко, отчасти оберегая и насъ отъ возможныхъ непріятныхъ случайностей, писалъ о своихъ предстоящихъ партійныхъ занятіяхъ настолько неопредленно и глухо, что мы особенно не торопились, и попали въ Женеву только утромъ 19 іюля.

Подъзжая къ Женев, я думалъ: ‘Какъ то мы встртимся посл тридцатилтней разлуки, вдь вс эти долгіе годы я и Шишко жили и работали при совершенно неодинаковыхъ жизненныхъ условіяхъ, шли различными путями?’ И встртились мы до оригинальности просто, какъ старые друзья, которые не видались всего лишь нсколько недль. Между нами сразу установился интимный непринужденный тонъ, свойственный лишь людямъ, сблизившимся въ ранней молодости, и которые не потеряли еще своихъ юпыхъ врованій. Сейчасъ же выяснилась общность идеаловъ, единство міропониманія, и что, при разныхъ исповданіяхъ, если можно такъ выразиться, мы все-таки врили въ ‘одного и того же Бога’. И языкъ у насъ — оказался общимъ: это языкъ т. наз. ‘мыслящихъ реалистовъ’ 60-хъ — 70-хъ годовъ. За тридцать лтъ естественно мы сильно постарли, но при этой первой встрч мы какъ то совсмъ и не думали объ этомъ: Л. Э. Же выглядывалъ особенно бодрымъ, жизнерадостнымъ, и своимъ свтлымъ настроеніемъ молодилъ меня, въ этотъ моментъ я и не замтилъ даже и слдовъ тхъ тяжелыхъ страданій, которыя пришлось ему вынести въ продолженіе своей нелегкой скорбной жизни, и которыя несомннно отразились на здоровья Л. Э. и ускорили его смерть. Обмнявшись обычными житейскими фразами по поводу дороги, первыхъ женевскихъ впечатлній и т. п., мы невольно перешли къ старымъ московскимъ и петербургскимъ воспоминаніямъ, и прежде всего заговорили, какъ разъ я уже упоминалъ, о Добролюбов, Чернышевскомъ и заговорили такъ, какъ будто ‘продолжая’ только что прерванную рчь.

Въ это же утро познакомилъ онъ меня со всей своей небольшой семьей — съ женой — Н. Вл. К—й. его спутницей въ нкоторыхъ литературныхъ работахъ, съ молодой падчерицей О. H. К—й, которую, впрочемъ, въ этотъ пріздъ я видлъ только мелькомъ раза два,— и затмъ съ матерью жены — О. Р. Меч—й, ‘это самый молодой, самый живой человкъ нашей семьи’, отрекомендовала мн ее Н. Вл., и которая внимательне всхъ насъ относится къ новымъ литературнымъ теченіямъ въ молодой Россіи. И дйствительно, эта крайне своеобразная представительница старинной интеллигенціи поражала своей отзывчивостью ко всему новому, и забросала меня вопросами изъ области текущей русской литературы, на которые я едва успвалъ отвчать. Вечеромъ 19-го — это былъ чудный, теплый, почти жаркій женевскій вечеръ — мы собрались въ саду за чаемъ. Л. Э. явился предо мной въ первый разъ въ качеств гостепріимнаго хозяина, много суетился, показывая и домъ, и садъ, и всю свою скромную, но удобную обстановку. ‘А у насъ вдь и русскій самоваръ есть’, сказалъ онъ, когда подали чай. ‘Впрочемъ, мы его давно перестали ставитъ: и угля подходящаго нтъ, да на газ и воду вскипятить скоре’, прибавила Н. Вл. Но Л. З. счелъ все-таки долгомъ мн показать этотъ ‘русскій’ самоваръ, который, видимо, когда-то его очень радовалъ, и въ этой мелочи выступилъ предо мной изъ давно прошедшаго тотъ милый — часто дтски наивный, прекраснодушный Шишко, котораго вс мы такъ любили. Разговорились. Меня заинтересовало, какъ вообще ему живется, какъ переноситъ онъ свою невольную обособленность отъ родины, отъ дорогихъ и близкихъ ему идейно русскихъ людей. ‘Въ послднія десять лтъ, говорилъ онъ, эта изолированность боле и боле исчезаетъ: масса путешественниковъ и многое множество хорошихъ людей перебываютъ у насъ за лто, — многіе изъ ‘невольныхъ’ туристовъ устраиваются на постоянное житье въ Париж и здсь. Цлая колонія ютится преимущественно въ нашемъ квартал въ Carouge, женевскій Университетъ переполненъ Русскими, особенно студентками. Теперь уже связь между нами и Россіей поддерживается постоянно. Къ сожалнію, въ послдніе годы понахало много и такихъ господъ, присылаемыхъ русскимъ правительствомъ (шпіоновъ, сотрудниковъ Департамента Полиціи, какъ недавно ихъ деликатно стали называть), отъ которыхъ лучше держаться подальше’. Бесда приняла потомъ чисто русскій характеръ перекрестнаго разговора съ трудно уловимымъ содержаніемъ, избгали, впрочемъ, на этотъ разъ всего злободневнаго, не затрогивали даже войны, чему я, крайне усталый, былъ очень радъ. Чаще перебирали воспоминанія изъ русской жизни давно прошедшаго времени. И казалось мн, что собрались мы не въ Женев, не на Chemin de la Roseraie, рядомъ съ редакціей боевого армянскаго ‘Drochaek’, не у эмигранта Шишко, а гд-то въ черноземномъ уголк средней Россіи, въ одномъ изъ флигельковъ старинныхъ тургеневскихъ дворянскихъ гнздъ. Темнло, быстро наступила ночь и съ нею удивительная тишина, не прерываемая даже мрнымъ рокотаніемъ стремительно несущейся здсь Арвы,— и невольно вспомнилось мн изъ нашихъ Лефортовскихъ чтеній., все одно и то же говорятъ морскія волны’ изъ ‘Домби и Сына’, но теперь волны говорили уже намъ другое.

Въ первое время нашего пребыванія въ Женев я видался съ Шишко только по вечерамъ, когда онъ возвращался съ своихъ партійныхъ засданій изъ ‘Hermance’. Я лично, кром того, за эти дни въ обширной и интересной библіотек Л. Э. пересмотрлъ много книгъ и брошюръ, преимущественно изъ запрещенныхъ въ Россіи, и между прочимъ, вспоминая прошлое, перечитывалъ нестарющагося для насъ Герцена, съ нкоторыми вещами котораго пришлось познакомиться мн тогда въ первый разъ. ‘Вотъ, крупный литературный талантъ — громадной эрудиціи, ‘европейскій’. общественный писатель, страстно любившій родину, говорилъ мн, между прочимъ, Шишко, и который какъ бы ‘пропалъ’ для этой родины въ расцвт своего творчества, замуравленный русскимъ правительствомъ. И не разъ еще Л. Э. повторялъ потомъ съ горечью: ‘ограбили мыслящую Россію, отнявъ у нея самаго блестящаго писателя-публициста’.

Чаще стали мы видться съ Вишко посл того, какъ его занятія со създомъ соц.-рев. окончились. Отчетливо припоминаю одну продолжительную утреннюю прогулку въ нашихъ красивыхъ и сравнительно уединенныхъ мстахъ — въ ‘Cliampel’ и по ‘Route de Feorissant’. Зашелъ разговоръ о новйшихъ теченіяхъ въ русской литератур и о тогдашнихъ увлеченіяхъ нкоторыхъ кружковъ молодежи и т. н. декадентствомъ. Съ произведеніями ‘модернистской’ литературы Шишко былъ почти незнакомъ и относился къ ней боле чмъ равнодушно: ни Блокъ, ни Бальмонтъ, ни Брюсовъ, ни другіе ‘молодые’ нисколько его не интересовали. Вдь это же искусство для искусства, сказалъ онъ мн, забава праздныхъ людей, противъ которой въ свое время боролись критики ‘Современника’, ‘Русскаго Слова’, и ‘Дла’. Подобныя произведенія, по его мннію, ника’кого значенія не имютъ. Мн же казалось, что нельзя не считаться съ литературой, захватывающей такъ много талантливыхъ писателей и недюжинную молодежь: въ нашемъ модернизм слышится нердко та же революціонная, протестующая нота, какъ и въ чисто идейныхъ общественныхъ произведеніяхъ, модернисты борятся съ обыденщиной, съ пошлостью, съ ‘буржуазностью’ въ широкомъ смысл этого слова, и въ непрерывныхъ исканіяхъ новаго въ содержаніи и форм доходятъ до самыхъ смлыхъ дерзаній и отрицаній ‘всякаго’ гнета, ‘всякаго’ деспотизма. Модернисты являются нердко показателями безсознательнымъ общественныхъ настроеній, значеніе которыхъ въ ‘стихійномъ’ революціонномъ движеніи несомннно. Впрочемъ, на декадентств мы долго не останавливались: признавая даже нкоторое общественно-литературное его значеніе въ смысл борьбы со старыми обветшалыми формами искусства, въ смысл смлыхъ исканій новыхъ путей въ творчеств, сочувствовать этому направленію: мы — старые шестидесятники и семидесятники — уже не могли. Этическое правдоискательство такихъ, напримръ, старыхъ писателей, какъ Достоевскій, Глбъ Успенскій или Всеволодъ Гаршинъ, намъ было ближе, понятне, чмъ эстетическія исканія ‘молодыхъ’. Съ большимъ вниманіемъ отнесся Л. Э. къ моимъ разсказамъ о вліяніи на тогдашнюю близкую мн учащуюся молодежь Горькаго и — Ницше.

Стремленіе Ницше уничтожить самую ‘тнь Бога’, произнести дерзновенное ‘нтъ’ долгу, провозгласить культъ собственнаго я, своей силы, красоты и величія,— вс эти стремленія обнаруживаются и въ первыхъ произведеніяхъ Горькаго.— Ницше у насъ въ заведеніи читали (въ перевод, конечно), лишь очень немногіе, но цитировали его красивые афоризмы — съ чужихъ словъ — довольно часто, и на бду расплодились въ то время не мало послдователей Ницше, извращавшихъ ученіе этого поэта-мыслителя въ угоду собственнымъ своимъ мнніямъ, пользуясь случайно выхваченными изреченіями. Появились, можно сказать, ‘русскіе ницшеанцы — горьковцы’, двойная мораль которыхъ — одна для себя, для избранныхъ, для сверхчеловка, другая для толпы, для всякаго, претила не только намъ — старому поколнью 60-хъ — 70-хъ годовъ, но и большинству современной молодежи. Говоря о произведеніяхъ Горькаго и Ницше, мы невольно припоминали нашъ старинный афоризмъ — ‘наибольшее счастье наибольшаго числа людей’. И, право, думали мы, не устарлъ онъ, пожалуй, и для нашего времени.

‘Возвращаясь уже домой, мы какъ-то вдругъ заговорили о войн. Шишко, вдали отъ Россіи, не соприкасаясь непосредственно съ русской жизнью, могъ относиться къ войн по временамъ все-таки боле или мене объективно, спокойно обсуждать возможныя политическія послдствія выигрыша или проигрыша кампаніи, учитывая ея значеніе въ революціонномъ движеніи. Для меня же лично — эта война была больнымъ мстомъ, и мн прямо тяжелы были даже разговоры объ этой безсмысленной войн во имя бюрократическаго произвола. Шишко, между прочимъ, заинтересовался отношеніемъ собственно военной среды къ Японской войн, по этому вопросу многаго сказать я не могъ, по зналъ только одно, что въ масс офицерства, идущаго на Дальній Востокъ, и слда не было того приподнятаго настроенія, того одушевленія, которое проявлялось въ послдней турецкой войн. Добровольцевъ въ Манджурію находилось сравнительно немного, и нердко приходилось бросать ‘жребій’, кому туда хать. Припомнился мн при этомъ частный, но весьма характерный случай проводовъ на войну, которыхъ я былъ свидтелемъ, и которые произвели на меня поражающее впечатлніе. Я узжалъ въ Москву, въ одномъ позд со мной провожали на войну какого-то молодого офицера, провожали товарищи-офицеры, семья и множество знакомыхъ. Проводы отличались особой возбужденностью: слышались — смхъ, безалаберный хмльной говоръ, плоскія шутки насчетъ ‘макаковъ’, опереточные мотивы, нкоторые изъ товарищей-офицеровъ, и, казалось, самъ отъзжающій, были даже черезъ-чуръ (веселы, и чувствовались во всемъ этомъ прощаніи какой-то напускной задоръ, искусственно-подбадривающая кого-то лихость, только старушка-мать, стоявшая какъ-то поодаль, что-то все шептала и крестилась и своимъ подавленнымъ скорбнымъ видомъ какъ бы протестовала противъ этого неестественнаго веселья. Послдній звонокъ — послдніе поцлуи, взрывъ рыданій матери, и шумное ‘ура’ товарищей. Смотрю: отъзжающій офицеръ со мной въ одномъ купе. Признаюсь: первая мысль — перейти въ другое, подальше отъ этого, повидимому, пьянаго спутника. Поздъ тронулся. И вдругъ я слышу захватывающій, истерическій выкрикъ: ‘Куда я ду, зачмъ я ду?’ Ни слда хмльной удали, и серьезные вдумчивые глаза офицера остановились на мн, какъ бы въ ожиданіи отвта. Но что я ему скажу?..

Въ пансіон Bussat въ то время подобралось разнохарактерное и довольно интересное общество. Жилъ, между прочимъ, тамъ извстный революціонеръ — народникъ Ф. Волховской, участникъ процесса 193-хъ, бжавшій изъ Восточной Сибири заграницу въ 1889 г., и работавшій долго въ Лондон по издательству и редакціи революціонныхъ ‘Летучихъ листковъ’ и разныхъ другихъ агитаціонныхъ брошюръ. Съ нимъ, какъ со ‘старымъ’ своимъ товарищемъ, Л. Э. познакомилъ насъ при первой же встрч. Это былъ уже очень пожилой человкъ и, какъ мн казалось, утомленный, помятый нелегкой жизнью русскаго эмигранта, по сохранившій во всей неприкосновенности свободолюбивые идеалы юности. За столомъ мы сидли обыкновенно рядомъ, и бесда его, въ общемъ сдержанная, всегда была интересна. Тамъ встрчали мы и членовъ боевой редакціи армянской ‘Droehak’, и много другихъ свободныхъ и ‘невольныхъ туристовъ’ боле или мене интересныхъ. Вс они знали Шишко относились къ нему съ большимъ уваженіемъ. Даже М-me Bussat, заботливая, непокладающая рукъ, хозяйка пансіона — дочь пастора, типичная представительница. Женевской буржуазной семьи, выражала при каждомъ удобномъ случа большія симпатіи къ Л. Э. Видимо, вс эти люди разныхъ общественныхъ слоевъ и профессій цнили въ Шишко прежде всего не партійнаго дятеля, а человка. Все это пестрое пансіонное общество обыкновенно соединялось за общимъ столомъ — за обдомъ въ 7 час. вечера. Раза два въ послднюю недлю нашего пребыванія въ Женев обдалъ вмст съ нами и Шишко, приходившій въ пансіонъ, главнымъ образомъ, для того, чтобы побесдовать со мной, пользуясь тми немногими свободными часами, которые удавалось ему удлить отъ своихъ занятій по партійнымъ дламъ въ Hermanee.

Особенно живо припоминается мн обдъ 29 іюля (н. с.). За общимъ столомъ собралось на этотъ разъ больше обыкновеннаго — человкъ 25, половина — русскіе, почти вс знакомые между собой. Было шумно, оживленно, казалось, отодвинулись куда то далеко вс ‘наши’ злобы дня. Завязывался по временамъ даже общій ‘международный’ разговоръ. И вдругъ въ столовую стремительно вбгаетъ почти никому неизвстный господинъ, страшно взволнованный, съ ‘Трибункой’ въ рукахъ {Такъ русскіе называли очень распространенную въ Женев демократическую газету: ‘La Tribune de Gen&egrave,ve’.}, и мы слышимъ: ‘Господа, Плеве убитъ’. Разомъ стихнуло все, наступило мертвое какое то подавленное молчаніе. Еще моментъ, и вс какъ то внезапно встрепенулись, какъ будто очнувшись посл тяжкаго кошмарнаго сна. Одинъ французъ поднялъ общій вопросъ о преступности и безсмысленности политическихъ убійствъ, безрезультатныхъ въ большинств случаевъ. Ему не отвчали. Поднялся перекрестный говоръ — смутный, неопредленный, и трудно было разобраться въ этихъ иногда прямо болзненныхъ рчахъ. Шишко — ни слова, я также молчалъ. Поспшили на улицу къ кіоскамъ, чтобы узнать подробности: изъ телеграммъ узнали только, что Плеве былъ убитъ 15—28 іюля, въ 10 час. утра, брошенной бомбой, убійца задержалъ. Всюду на стнахъ домовъ, на столбахъ, на кіоскахъ — бросались намъ въ глаза громадные плакаты съ лаконическими надписями: ‘Убійство Плеве’. Событіе, видимо, не только взбудоражило всю русскую колонію, но и взволновало даже уравновшенныхъ женевскихъ гражданъ. Вообще смерти Плеве придавалось тогда громадное, исключительное значеніе, о смерти Бобрикова мало говорили, объ убійств Сипягина стали какъ будто забывать. Режимъ Плеве въ глазахъ тогдашняго русскаго общества осуществлялъ собою все зло Россіи, и многіе измученные люди думали въ то время, что подобно фантастическому ‘красному цвтку’ Гаршина Плеве ‘впиталъ въ себя всю невинно пролитую кровь, вс слезы, всю желчь человчества’. ‘Нужно было сорвать его и убить’ {Всев. Гаршинъ. Вторая книжка разсказовъ. П-гъ 1899 г. ‘Красный цвтокъ’.} — и казалось нкоторымъ экзальтированнымъ мечтателямъ, что вмст съ гибелью Плеве уничтожится разомъ весь мертвящій гнетъ русской жизни. Помню, нердко тогда повторялось Некрасовское: ‘Бывали хуже времена, но не было подле’, со смертью Плеве какъ бы подразумвалось: и не будетъ, но мы ошибались.

1 августа (н. с.) мы распростились съ Женевой, съ Шишко и его семьей, отправившись въ дальнйшее путешествіе по Швейцаріи и Германіи. Л. Э., несмотря на недосугъ, самъ позаботился объ удобнйшей отправк нашихъ вещей, много суетился и очень огорчался, что не все выходило по его желанію. Общали, конечно, переписываться. Во второй половин августа мы были уже дома, въ Петербург.

Здсь уже чувствовался давно небывалый подъемъ общественнаго настроенія. Съ назначеніемъ въ сентябр Министромъ Внутреннихъ Длъ Кн. Святополка-Мирскаго у многихъ явились надежды на осуществленіе давнишнихъ освободительныхъ мечтаній.

Много говорилось министромъ хорошихъ рчей: и о развитіи земскаго и городскаго самоуправленія, и о свобод совсти, и о значеніи свободной печати. Предполагалась даже коммиссія для пересмотра законовъ о печати, и въ то же время воспрещена: была розничная продажа только что основанной Ходскимъ газеты ‘Наша жизнь’, а ‘Сыну Отечества’ Юрицына, сразу завоевавшему симпатіи общества, съ 1-го же No — первое предостереженіе въ виду ‘вреднаго направленія’ газеты, 29 ноября, на 12-й день своего существованія, ‘Сынъ Отечества’ былъ уже пріостановленъ на три мсяца.— Затмъ, по обыкновенію, пошли адресы — отъ городскихъ думъ, отъ земскихъ собраній.

Вновь повяло весною. Невольно я перенесся къ давно уже пережитой ‘весн незабвенныхъ 60-хъ годовъ — эпохи великихъ реформъ. Припомнилоісь мн при этомъ мое пребываніе въ Казанскомъ Университет въ 1860—62 г.г. въ связи съ тмъ общественнымъ движеніемъ, которое проявилось въ то время въ Казани, припомнились и смлыя вдохновенныя лекціи Щапова по Русской Исторіи, и политическія мечтанія знаменитаго слависта Григоровича, и великій день провозглашенія паденія рабства, и кровавое ‘Бездненское дло’, и торжественная студенческая панихида по ‘невинно убіеннымъ во смятеніи крестьянамъ’.

Между тмъ, волна общественнаго движенія подымалась все выше и выше.

Ноябрьскій създъ земскихъ дятелей формулировалъ неотложныя ‘требованія’ русской земли коренного преобразованія всего уклада нашей общественно-государственной жизни — ‘требованія недопустимыя, согласно Декабрьскому правительственному сообщенію, въ силу освященныхъ основными законами незыблемыхъ началъ нашего государственнаго строя’. Основныя положенія създа, всмъ извстныя, провозглашались открыто всюду. Никогда еще такъ смло и опредленно не заявлялись протесты противъ государственнаго строя, доведшаго Россію до разоренія и позора, противъ бюрократическаго режима, съ его возмутительнымъ поруганіемъ личности, униженіемъ на каждомъ шагу человческаго достоинства. Мы выросли за это время, и это чувствовалось не только въ широкихъ слояхъ интеллигентнаго общества, но и въ глубин народныхъ массъ. Такъ дальше жить нельзя, сознавали, казалось, вс. Вся скорбь, все горе 1904 года, вс ужасы войны — все это только сплотило русскихъ людей: организуются профессіональные союзы почти вс съ политической подкладкой, вырабатываются партійные лозунги, пока соединяющіеся въ одномъ: ‘долой самодержавіе’. Печать, несмотря на ливень цензурныхъ каръ, становится фактически почти свободной въ это время, исчезаетъ рабій ‘езоповскій’ языкъ… Какъ бы навстрчу освободительнымъ пожеланіямъ общества является именной Высочайшій Указъ 12 декабря, которымъ признается неотложность цлаго ряда коренныхъ государственныхъ реформъ въ смысл установленія правоваго порядка. А одновременно съ этимъ Высочайшимъ Указомъ явилось ‘Правительственное сообщеніе’, рзко порицающее общественное движеніе въ направленіи коренныхъ преобразованій, яко-бы колеблющихъ вками освященные устои русской государственной жизни. Сообщеніе это произвело на умренные слои общества удручающее впечатлніе. Въ то же время при содйствіи полицейскихъ властей организуется черносотенное движеніе съ т. п. ‘погромами’, учащаются массовыя избіенія: бьютъ — евреевъ въ Кишинев, Гомел и Могилев, дтей — въ еодосіи, студентовъ — въ Москв, Петербург и Харьков, рабочихъ и крестьянъ везд, не обходятъ при случа и т. н. публику (въ Нижнемъ Новгород, напр., въ конц декабря сто человкъ городовыхъ шашками разгоняли собравшихся на литературно-музыкальномъ вечер въ Народномъ Дом). Возмущался подобными неистовствами даже средній мирный обыватель, далекій отъ-всякой политики. Вотъ что, между прочимъ, писала мн изъ Москвы отъ 8 декабря одна старинная знакомая. 0. И — а, немолодая уже женщина — мать, въ общемъ хорошо обставленная и жизнерадостная,— писала по поводу уличной демонстраціи 5 и 6 декабря: ‘Пишу вамъ подъ впечатлніемъ ужаса, прямо ужаса за эти дни, что длать? хоть бы ухать куда-нибудь, силъ нтъ больше, нервы не выдерживаютъ. Что они длаютъ съ нашими дтьми, куда ихъ готовятъ? Вдь такія маленькія — они разсуждаютъ, волнуются, уберечь отъ разговоровъ и отъ того, что происходитъ, нтъ никакой возможности, положительно голову теряешь. Вчера, какъ съумасшедшій, прибжалъ ко мн одинъ знакомый, онъ проходилъ Страстную площадь, спросилъ городового о какой то конк,— тотъ на него съ ругательствомъ,— и въ одну секунду онъ видитъ надъ головой обнаженныя шашки, плети (нагайки)?.. и съ страшнымъ крикамъ бгущую толпу. Надо замтить, что это пожилой, а не студентъ. Я бы вамъ много могла написать, но не знаю, можно ли. Вообще ужасное время. Что длать? Ухать, но куда… А съ другой стороны хорошо ли узжать, когда другимъ такъ же невыносимо тяжко, точно какое то утшеніе, что болешь вмст со всми, переживаешь т же муки’…

Въ слдующемъ за тмъ ея письм (19 декабря) не только сообщаются интересныя подробности о декабрьскихъ манифестаціяхъ, но и безыскусственно-живо рисуются тогдашнія настроенія Московскаго общества: ‘Я думаю, вамъ теперь уже все извстно, что происходило у насъ, это такой ужасъ, такое отвращеніе, что вспоминать тяжело, а между тмъ говорятъ объ этомъ неумолкая. Это была бойня, къ которой полиція давно уже готовилась, были розданы нарочно новыя отточенныя шашки и револьверы, дворниковъ всхъ забрали и приготовили на всякій случай, пожарнымъ былъ отданъ приказъ Noкакать въ народъ по первому требованію (по почему то раздумали). Тверскую, Никитскую, Дмитровку — вс эти улицы окружала полиція, и когда публика оказалась запертой, начали колотить безъ всякой пощады, стоятъ, напр., 4—5 человкъ студентовъ, набрасываются съ шашками и начинаютъ рубить, если они бгутъ, то гонятся за ними, очень много ранено въ голову, сзади, шею и плечи, у одного студента совсмъ отрублена рука, были выстрлы — полиція, конечно, говоритъ, что начали студенты. Но всего возмутительне, что колотили женщинъ: мн говорилъ свидтель, что на нсколькихъ курсистокъ напали нсколько городовыхъ и безъ всякой пощады рубили. По изслдованію оказалось раненыхъ 100 съ чмъ то человкъ, а убитыхъ — не знаю, говорятъ, нтъ, можетъ быть, на мстъ и не было, но все же нсколькихъ человкъ настолько изрубили, что выздоровть не могутъ, говорятъ — одна курсистка умерла, а другая при смерти. Выли въ пяти мстахъ: кое-гд виднлись лужи крови. Я всегда осуждала курсистокъ, зачмъ идутъ всегда за студентами, но теперь я ихъ вполн оправдываю. Я въ свои годы еле удержалась, чтобы не итти на Никитской, мимо которой я хала на конк… и когда я увидала огромную толпу народа, а главное массу полицейскихъ и казаковъ, все во мн возмутилось. А потомъ я прохала мимо Тверской и увидала эту ловушку, которую устроили эти жестокіе люди.— Жители Москвы подписывали адресъ, въ которомъ просили Думу заступиться за нихъ и оградить себя отъ зврства и наглости полиціи. Въ послднемъ засданіи Думы онъ былъ поданъ, но что выйдетъ изъ этого, не знаю. Шпіоновъ и сыщиковъ везд масса: когда шли студенты на Тверскую, одинъ несъ флагъ и все кричалъ: ‘впередъ’. А когда они оказались окруженными полиціей, то онъ (сыщикъ) бросилъ флагъ и первый нанесъ ударъ студенту: такихъ случаевъ было много. Въ художественномъ театр стали сверху бросать прокламаціи, вдругъ раздается голосъ: ‘держите его, это сыщикъ’, публика хотла загородить ему дорогу, но онъ ловко проскользнулъ и исчезъ,— и это, правда, былъ сыщикъ. Да всего не опишешь, что только длается. Я была на первомъ земскомъ собраніи, въ которомъ читали только адресъ. Публика была очень сдержана. Въ Благородномъ Собраніи стояли начиная съ лстницы во всхъ боковыхъ залахъ, я ничего подобнаго не видала. Раздавали листки ‘о прекращеніи войны’ и другіе, одинъ вслухъ читаетъ, около него нсколько человкъ слушаютъ, и такъ въ разныхъ мстахъ, никто противъ обыкновенія не останавливаетъ,— не запрещаетъ, и публика замчательно тихи. Жалко, что не пошла на другой день, когда земцы отказались вести собраніе, говоря, что были потрясены ‘Правительственнымъ Сообщеніемъ’. Да, поживемъ — увидимъ, а что теперь удивительно интересное и для всхъ тоже очень трудное время — это тоже врно, и мн кажется, что многіе совсмъ потеряли подъ ногами почву и не знаютъ, какъ поступать’.

Въ то время какъ полицейскіе генералы громили студентовъ и курсистокъ на улицахъ Петербурга и Москвы, и всюду торжествовали побды надъ ‘внутреннимъ врагомъ’, наводя панику на мирнаго обывателя — на поляхъ далекой Манджуріи наши пораженія и военныя неудачи шли своимъ чередомъ: восьмидневная бойня подъ Ляояномъ, десятидневныя кроволитныя сраженія на р. Шах не остановили побдоноснаго шествія Японцевъ, не выручило и классическое отнын Куропаткинское ‘терпніе’. Около полмилліона войскъ собралось, наконецъ, въ Манджуріи, и ни одной побды, ни малйшаго успха — только пораженія и отступленія, и десятки тысячъ напрасныхъ жертвъ.

20 декабря сдался Портъ-Артуръ. Паденіе его произвело въ общемъ удручающее впечатлніе, и особенно въ бюрократическихъ сферахъ, а въ массахъ кое-гд замчалось уже явное озлобленіе противъ верховъ. Мало-по-малу разсивался туманъ оффиціальной лжи: донесеніямъ о театр войны перестали врить. Не о военныхъ успхахъ думали уже искренніе друзья народа, а о мир, о прекращеніи народнаго.стона, и о борьб противъ царюющаго гнета безправія. Слышалось даже: ‘чмъ хуже, тмъ лучше’.

Сжатый перечень текущихъ событій и приведенныя здсь прямо изъ жизни выхваченныя странички моей московской корреспондентки — составляли главное содержаніе моихъ декабрьскихъ посланій жъ Шишко, который и отозвался на нихъ уже въ 1905 г. слдующимъ крайне интереснымъ письмомъ (отъ 16 янв. н. ст.): ‘Дорогой I. Д., я хотлъ написать вамъ къ Новому году, но потомъ подумалъ, что въ это время особенное скопленіе писемъ, а потому еще боле возможны потери ихъ,— и отложилъ писать на нсколько дней, а тутъ какъ разъ получилось ваше письмо отъ 28 дек. Я получилъ и ваше московское письмо, и зналъ уже о всхъ вашихъ тревогахъ — имъ же нтъ числа теперь. Странное время. Посл многихъ лтъ какого то мертваго затишья и полной неподвижности въ массовой русской общественной жизни, насту, пили тревожныя времена, полныя событій — но какихъ? событій, отъ которыхъ душа содрогается. Ужасы, ужасы и ужасы. Да, трудною дорогою прибивается Россія къ свту! Такая масса всевозможнаго гнета и поруганія накопилась въ русской жизни, что первые свтлые проблески еще тонутъ и заглушаются въ этой тяжелой и мрачной атмосфер. Возьмите, напримръ, проявленія искреннаго патріотизма, въ вид помощи измученнымъ солдатамъ, собираются послднія крохи, заботливо заготовляются фуфайки, теплая обувь и проч.,— и вдругъ оказывается, что вмсто этого получаются какія то отрепья. Или подумайте только, въ какую ужасную форму выливаются у насъ первые порывы политическаго энтузіазма! Юноши и двушки идутъ со знаменами и священными для нихъ лозунгами — идутъ просто потому, что души ихъ рвутся къ самоотверженному служенію человчеству, а навстрчу имъ — нчто дикое, неописуемое по своему примитивному варварству, и такъ во всемъ. Слишкомъ много накопилось этого варварства, слишкомъ долго оно господствовало и слишкомъ сильно укрпилось. Только широкая волна массоваго народнаго потока можетъ обновить русскую жизнь, а для такого широкаго движенія недостаточны поверхностные политическіе лозунги: необходимы такіе идеалы и цли, которые проникали бы глубоко въ основы общественной жизни и захватывали бы основы народнаго сознанія. Только полное обновленіе жизни на основахъ новаго міросозерцанія, только новая соціальная религія можетъ дйствительно вывести Россію на новую дорогу, иначе получатся жалкіе компромиссы, печальное смшеніе либеральныхъ създовъ и кулачной расправы. Но, конечно, не религія Льва Толстого. Какую возмутительную ложь (безсознательную) и профанацію представляютъ его вщанія на всю вселенную о ненужности вншнихъ измненій и о необходимости нравственнаго усовершенствованія, а между тмъ западно-европейскіе люди считаютъ Толстого какимъ то свточемъ Россіи, чистая срамота.

Ну, какъ же вы все-таки поживаете? какъ здоровье? и что длаете? Поклонитесь, пожалуйста, E. Н—н. У насъ здсь настоящая зима, недавно выпалъ большой снгъ, цлый день шелъ, такъ что даже сани появились на улицахъ, вс деревья опушены, и изъ моего окна настоящій зимній пейзажъ. Жена и ея мать очень кланяются вамъ. У меня много дла, не успваю справляться, и времени не хватаетъ. Удивительно скоро идетъ время. Читали ли вы въ ‘Нашей жизни’ воспоминанія Л. Пантелева о шестидесятыхъ годахъ? Интересъ ихъ ослабляется тмъ, что пишетъ человкъ уже очень очерстввшій, и потому одушевленіе и энтузіазмъ того времени совсмъ не передается разсказомъ. Почти вс выведенныя лица оказываются въ конц-концовъ или недоумками, или негодяями. Нельзя прилагать къ людямъ, жившимъ 40 л. тому назадъ, критику настоящаго времени. Ну, — будьте здоровы. Вашъ Л. III’.

I. Смирновъ.

‘Современникъ’. Кн. VII. 1912

Изъ старыхъ воспоминаній.

Читайте также: