Из скитаний по Сирии, Кондурушкин Степан Семенович, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 35 минут(ы)

ИЗЪ СКИТАНІЙ ПО СИРІИ.

Баядерка.— Акулина въ Триполи.— Абу-Масудъ.— Почтовый день въ Рашай.— Могильщикъ.— Узналъ! Узналъ!

‘Русское богатство’, No 9, 1902

http://az.lib.ru

Баядерка *).

*) Слово баядерка происходитъ отъ арабскаго слова ‘баядеръ’ — гумно, значитъ — гуменница. Танцовщица, перезжающая съ мста на мсто, останавливающаяся въ палатк, на гумнахъ.

Тихо, тихо. Горы Антиливана, облитыя луннымъ свтомъ, толпятся, какъ привиднія, одна за другой, одна выше другой. По долинамъ полегли черныя бархатныя тни и блыя облака. Срыя, нмыя скалы покрыты каплями росы. Лунный свтъ играетъ въ нихъ и украшаетъ брилліантами голые камни. Воздухъ прозраченъ и чистъ. Крикнетъ ли невдомая птица, закричитъ ли шакалъ,— эхо долго хохочетъ въ ущельяхъ сдого Гермона, пока, наконецъ, и Ливанъ не пришлетъ свой глухой, невнятный отзывъ… Не мшайте горамъ прислушиваться къ звукамъ земли и неба, прислушайтесь къ нимъ и сами… Въ душ возникаютъ какія-то, точно давно забытыя, прекрасныя псни…

Въ одну изъ такихъ-то чудныхъ весеннихъ ночей я и три моихъ спутника-араба подъзжали къ Рашай {Городокъ вблизи Гермона въ Антиливан, въ Сиріи.}. Городокъ помстился на склон одного изъ предгорій Гермона, на высот пяти тысячъ футовъ надъ морскимъ уровнемъ. Дорога шла по неровному, тоже довольно высокому плоскогорію между Антиливаномъ и Ливаномъ, извивалась между темными массами застывшей лавы и срыми вывтрившимися глыбами другихъ породъ. Днемъ все здсь печально, голо. Но лунный свтъ все красилъ своей чудной дымкой: все блистало и сверкало, какъ въ волшебномъ замк какой-нибудь благодтельной феи. Вдалек, на запад, вырисовывалась вся золотая, почти прозрачная громада Ливана, увнчаннаго заночевавшими на его вершин пушистыми странниками небесъ… Мы подъзжали уже къ самому подножью рашайской горы. Лошади шли дружно, бодро ступали по камнямъ и фыркали отъ влажнаго воздуха. Сильный и ловкій парень, Михаилъ Хури, гд только можно, пускалъ вскачь свою горячую кобылицу, вертлся бсомъ между скалъ и, сдлавъ нсколько круговъ, присоединялся снова къ намъ. Второй мой спутникъ, учитель Иса, халъ степенно, изрдка подгоняя свою молодую лошадку, которую онъ берегъ и не мучилъ… Обвязавши зябкую голову платкомъ, онъ весь ушелъ въ созерцаніе чудной ночи и только изрдка выкрикивалъ: ‘Какъ прекрасно, мой господинъ! Какъ хорошо!’ Третій, совсмъ еще молодой парень халъ за учителемъ Исой и клевалъ носомъ.

Воздухъ все боле сыретъ. Облака тумана ползутъ подъ нашими ногами и окутываютъ тайной долины и ущелья. А наверху свтло, точно въ мечтахъ двадцатилтняго юноши. Кругомъ тихо. Не видно ни души. Фалляхи {Крестьяне.} уже давно убрались съ полей со своими ослами, коровами и незатйливыми сохами. Пастухи разогнали по селамъ стада козъ и барановъ. Путешественниковъ нтъ: какой-же мирный гражданинъ Сиріи подетъ безъ всякой надобности ночью, хотя бы это была самая свтлая, самая прекрасная ночь. Лучше за чаркой арака {Виноградный спиртъ.} онъ посидитъ въ такую ночь на крыш своего дома и въ псн выскажетъ звздамъ свои чувства, свои мечты. Однимъ словомъ, въ горахъ не встрчался никто. Горныя долины наполняла чуткая тишина, съ какой-то бурной радостью ловившая каждый звукъ и разносившая его по горнымъ ущельямъ. Въ мор луннаго свта виднлись только сіяющія горы, да высокое небо.

Но вотъ вдалек красной точкой заискрился огонекъ. Иногда его загораживала какая-то тнь: огонекъ какъ будто нырялъ, прятался въ землю, потомъ снова появлялся.

— Должно быть, египтяне ужинъ варятъ,— сказалъ учитель Иса.

— Будемъ танцы смотрть,— ршилъ Михаилъ Хури и радостно гикнулъ.

Мы похали на огонекъ… Вотъ уже около костра виднются три темныя фигуры. Изъ луннаго свта вынырнули ослики и небольшая изодранная палатка въ сторон. Залаяли разными голосами собаки. Звонко засмялось въ горахъ эхо. Запахло дымомъ. Наконецъ, мы остановились у костра.

— Миръ вамъ, степенно сказалъ учитель Иса.

— Добрая ночь!— закричалъ Михаилъ Хури.

— И съ вами миръ! Добрая ночь! Пожалуйте, наши владыки, сдлайте честь,— говорилъ невысокій, смуглый египетскій арабъ. Онъ коснулся рукой земли, поднесъ ее къ губамъ и ко лбу.— Пожалуйте, отдохните! Откуда дете?

— демъ мы отсюда,— сказалъ неопредленно Михаилъ Хури и опустился у огня на рваную подстилку.

У костра сидла, скорчившись, старуха и стояла двочка лтъ восьми, об въ изодранныхъ платьяхъ, подобранныхъ у таліи подъ цвтные кушаки, и въ цвтныхъ же широкихъ шальварахъ. Нижняя часть лица старухи была закрыта, вдоль носа ко лбу протянулся мдный цилиндрикъ, уходящій подъ платокъ, только два глаза бгали по лицу, оживляя ея неподвижную, мертвую позу. Двочка, тоненькая и стройная, какъ тростникъ надъ водами Лейтаніи, стояла у костра, подбирала палочкой угольки и изрдка быстро взглядывала на насъ своими черными, большими глазами.

— А эти у тебя пляшутъ, что-ли?— спросилъ Михаилъ Хури араба. показывая головою на женщинъ.

— Конечно, пляшутъ! А господину угодно посмотрть?

— Зачмъ-же мы и остановились у тебя,— засмялся Михаилъ Хури.— Неси свой дурбакке {Инструментъ, врод глиняного кувшина, у котораго вмсто дна натянута барабанная кожа, по которой бьютъ пальцами и ладонями въ тактъ псни.}. А кто у тебя пляшетъ? Эта — старуха, а это — ребенокъ.

— Есть у насъ еще двица, — неохотно проговорилъ арабъ.— Призовемъ. Да вотъ и Нижме (звзда) пляшетъ,— указалъ онъ на двочку.

Онъ пошелъ въ палатку. По дорог изругалъ и побилъ все еще рычавшихъ на насъ собакъ, взялъ дурбакке и долго съ кмъ-то шептался. Наконецъ, пришелъ къ костру, слъ поодаль, передалъ дурбакке старух, бубенъ — двочк, а самъ ударилъ по струнамъ ауда {Аудъ — музыкальный струнный инструментъ на подобіе балалайки съ закругляющимся снизу большимъ кузовомъ. Иметъ четыре двойныхъ (въ консонансъ) струны. По струнамъ задваютъ гусинымъ перомъ.} и вдохновенно поднялъ къ небу свою голову, покрытую грязнымъ платкомъ съ окалемъ {Шнурокъ поверхъ платка вокругъ головы.}. Мрно, въ тактъ звону струнъ, ударила по дурбакке старуха и полились гнусливые, но стройные звуки, застонало въ горахъ эхо, подвинулись поближе и смирно улеглись у костра собаки. ‘Мы, дескать, теперь поняли, въ чемъ дло,— хозяйки наши плясать будутъ’. Скоро подъ гнусливый звонъ струнъ зазвучалъ высокій и сильный голоса араба, съ хрипомъ ворвался въ псню надтреснутый голосъ старухи, и полилась, зазвенла длинная плясовая псня.

О, мой другъ, не обвиняй,

Что люблю я Май, Май *).

Бденъ, но царемъ я сталъ,

Только Май увидалъ.

Будемъ пть и пить съ тобой,

Разведемъ аракъ водой.

Ты склонись ко мн на грудь,

Понжнй со мною будь!..

*) Май — имя женщины.

Въ начал псни изъ палатки вышла молодая, сильная баядерка, въ такомъ же, какъ и другія женщины, рваномъ, безпорядочномъ плать, босикомъ, съ открытымъ, слегка татуированнымъ по подбородку и носу лицомъ. Она молча взяла бубенъ, встала въ средину нашего круга и, медленно передвигаясь, вся дрожа, ударила по немъ рукой…

Есть много прелести въ вольномъ дикомъ танц баядерки. Куда лучше онъ нашихъ нмецкихъ танцевъ! Въ нашихъ театрахъ можно видть иногда и восточные танцы, но какая-же громадная разница между театромъ и этой дикой, босоногой настоящей баядеркой въ дикихъ горахъ Антиливана, которая медленно, опустивъ глаза, прямая, точно тополь, движется съ бубномъ по кругу передъ нашими глазами.. Дрожитъ каждая жилка молодого тла, она вся танцуетъ, даже тогда, когда въ неподвижной поз на мгновеніе замираетъ на мст, какъ бы обдумывая новое, еще невиданное движеніе вольнаго танца. Она то плавно кружится передъ нами, то мечется въ круг, точно пойманная только что птица въ клтк, и бубенъ ея разсыпается неумолчной трелью, то изовьется, какъ змя, то останавливается на одномъ мст, за то пляшутъ, трепещутъ ея руки, бедра, грудь, волосы, разсыпавшіеся по лицу черными прядями, изъ-за которыхъ сверкаютъ возбужденные глаза, то раскидывается въ воздух въ красивой, манящей поз… Кажется, самый мсяцъ и звзды остановились на неб и смотрятъ съ вышины, какъ въ сладострастныхъ мукахъ дикаго танца вьется и трепещетъ молодое тло египетской баядерки…

А гнусливая псня лилась и металась въ ночномъ воздух, припадала къ срымъ скаламъ, стлалась по земл, какъ бы боясь подняться въ сверкающую безпредльную высь, гд могли затеряться голоса человческихъ страстей, безумные звуки любовнаго восторга.

Возлюбленный! станъ твой — стройнй кипариса,

Быстрй ты газели, отважне льва,

Нтъ юноши въ мір сильнй и прекраснй,

Гордятся тобою отецъ твой и мать…

Меня твои черныя очи плнили…

Безъ милаго кто приголубитъ меня?

Одна, безъ тебя, обливаюсь слезами,

Приходишь — безумна отъ радости я!

Даже глаза старухи загорлись при послднихъ словахъ безумнымъ блескомъ, а Михаилъ Хури щелкалъ языкомъ и пальцами, хлопалъ въ ладоши, вскакивалъ и забгалъ то съ одной, то съ другой стороны танцовщицы, заглядывая ей въ глаза.

— Хорошо, хорошо, Шафика!— Онъ уже узналъ, какъ ее зовутъ.— Браво!

Онъ простиралъ къ ней объятія, ловилъ ея платье и восторженно вскрикивалъ.

Даже степенный учитель Иса прищелкивалъ и приговаривалъ: ‘

— Тислями, тислями {Въ смысл — Богъ тебя спасетъ!}, Шафика!

А Шафика приближалась къ каждому изъ насъ поочередно, становилась на колни и выгибалась медленно-медленно, запрокидывала назадъ голову и руки, и ея трепещущая грудь обрисовывалась подъ грязными лохмотьями одежды, потомъ, точно ужаленная, она перебрасывалась на бокъ, впередъ и пригибала къ самой земл копну своихъ черныхъ, разметавшихся вокругъ головы волосъ… Это она длала каждому ‘салямъ’ — привтствіе, выраженіе почета. Наконецъ, усталая, она опустилась у костра на землю и уставилась быстро угасшимъ, неподвижнымъ взоромъ въ огонь, точно за минуту передъ тмъ совсмъ не плясала. Только ея татуированныя ноздри съ небольшими серебряными колечками долго еще вздрагивали, да грудь волновалась сдерживаемымъ дыханіемъ.

Наконецъ, послдній гнусливый звукъ оборвался и замеръ въ горл араба… Настало на минуту общее молчаніе. Стало какъ-то грустно, точно вспоминалось о быломъ счастіи. Луна-ли такъ дйствовала, или внезапная тишина посл веселой псни привела съ собою грусть, но только мн захотлось услышать иныя псни. Я спросилъ араба:

— Вотъ ты плъ веселую псню, про то, какъ люди любятъ и чувствуютъ себя счастливыми. А ты спой теперь псню про людское горе…

Арабъ сосредоточенно наморщилъ лобъ, ударилъ нсколько разъ по струнамъ, какъ бы спрашивая ихъ, могутъ ли он дать звуки человческихъ страданій, потомъ ршительно сказалъ:

— Нтъ, господинъ! Мы такихъ псенъ не знаемъ.

— Какъ не знаете?— продолжалъ я настаивать.— Неужели же нтъ у васъ ни горя, ни заботъ? Разв никто изъ васъ не терялъ въ жизни дорогое существо, — отца, мать, сына, мужа?..

Шафика, сидя у костра, вдругъ встрепенулась, но, спохватившись, еще ниже склонила голову, обхвативъ ее руками.

Старуха, до сихъ поръ молчавшая, заговорила. Голосъ ея зазвучалъ грубо, рзко, съ хрипотой.

— Нтъ у насъ такихъ псенъ, говорятъ теб! Мы не горюемъ и не плачемъ о покойникахъ. Умеръ — воля Бога! Вра наша {Мусульманская.} не велитъ горевать о покойникахъ (она покосилась на Шафику). А больше въ жизни намъ терять нечего. Вс мы тутъ. И грустныхъ псенъ мы не знаемъ. Зачмъ намъ? Никто не заставляетъ насъ пть грустныя псни…

Вдругъ откуда-то раздались глухія, сдержанныя рыданія. Мы оглянулись по сторонамъ. За первымъ взрывомъ рыданій раздался другой, еще боле сдавленный. Тло Шафики вдругъ задрожало, спина запрыгала отъ частыхъ всхлипываній. Она не то закричала, не то застонала, вскочила съ искаженнымъ лицомъ, отбжала отъ костра въ сторону за срую скалу, бросилась тамъ на землю и начала кататься, рыдать и рвать на себ съ визгомъ платье и растрепанные волосы.

— О, Аллахъ! Опять… — съ неудовольствіемъ сказалъ арабъ.— Поди къ ней,— обернулся онъ къ старой женщин.

Та встала, бросила на насъ злобный взглядъ и пошла къ плачущей баядерк.

— Вотъ ужъ недля, какъ умеръ ея женихъ, — сказалъ нашъ арабъ.— Съ нами ходилъ, плъ. Красавецъ, сильный, веселый! Вотъ Шафика и плачетъ все. Конечно, глупость… Одинъ умеръ — другой будетъ, другого найдетъ… А въ мертвомъ что толку? Зачмъ объ мертвомъ плакать!

А недавно плясавшее и трепетавшее въ страстномъ танц молодое гибкое тло Шафики извивалось теперь по земл въ судорогахъ страданій. Старуха сла около нея, гладила по растрепаннымъ волосамъ и что-то тихо говорила, говорила ласково, но вмст и сердито, какъ бурлитъ весной сбгающій съ Гермона потокъ. Наконецъ, подняла Шафику на ноги и увела въ палатку.

Михаилъ Хури, сбитый съ толку такимъ неожиданнымъ оборотомъ дла, сердито отвязывалъ отъ камня свою кобылицу. Онъ ругалъ ее за каждый неловкій поворотъ, наконецъ, вскочилъ на сдло и завертлся на мст. Мы тоже сли на лошадей, расплатившись съ хозяиномъ за танецъ Шафики. Тотъ взялъ деньги, положилъ ихъ въ карманъ и сказалъ:

— Завтра прідемъ къ господину въ Рашайю. Шафика хорошо уметъ плясать. Завтра она плясать будетъ лучше, чмъ сегодня, только не проси пть грустныя псни. Съ миромъ, мой господинъ…

Въ палатк было тихо. Мсяцъ заглянулъ въ дверь и освтилъ дв неподвижныя фигуры, провожавшія насъ глазами.

‘Грустныхъ псенъ мы не знаемъ. Зачмъ намъ. Никто насъ не заставляетъ пть грустныя псни’…— вспомнились мн слова старухи. Но глупое человческое сердце, очевидно, нуждается иногда въ грустныхъ псняхъ, которыя облегчаютъ горе, смягчаютъ его грубые, тяжелые удары. Мн было досадно на что-то и тяжело. Спутники мои хали молча.

Михаилъ Хури попробовалъ было затянуть псню про ночь, про возлюбленную, но вскор замолкъ. Залаяли собаки. Мы въхали въ Рашайю.

— Завтра посмотримъ, какъ будетъ плясать Шафика, — сказалъ Михаилъ Хури, прощаясь со мною.— Хорошо она пляшетъ. Только дура — объ жених плачетъ.

Мы, молча, разъхались по домамъ. Араба съ баядеркой я больше никогда не видалъ.

II.

Акулина въ Триполи.

Акулина пріхала въ Іерусалимъ года два тому назадъ. По примру многихъ старухъ-богомолокъ она ршилась умереть въ Святой земл. У нея были маленькія деньги, на которыя она могла бы просуществовать въ Іерусалим нсколько лтъ. Но, разсчитывая прожить еще довольно долго, свыше своихъ средствъ, она должна была искать себ работу и попала на службу къ русскимъ барышнямъ-учительницамъ православной русской школы въ Триполи (въ Сиріи).

Здсь-то я и увидлъ Акулину. Это была уже довольно ветхая старушка съ желтоватымъ, дряблымъ лицомъ, покрытымъ морщинами, съ нависшими бровями, подъ которыми бгали еще довольно бойкіе, но злые глаза. Ходила она всегда въ черномъ платк, немного согнувшись, шлепая туфлями, отвчала рзко, будто на кого-то сердясь, посуду, ножи и вилки всегда разбрасывала своими кривыми, узловатыми пальцами съ шумомъ и трескомъ, что-то бормоча себ подъ носъ.

Съ тхъ поръ, какъ она появилась въ Триполи, мирное теченіе домашней жизни сразу нарушилось. Акулина какъ-то умла и всхъ окружающихъ заставлять чувствовать недовольство всмъ свтомъ… Въ дом начались шумъ, брань, настроеніе постоянной ссоры… Съ особеннымъ озлобленіемъ относилась она къ арабамъ, которыхъ считала низшей расой, чмъ-то такимъ, что существуетъ на земл совершенно незаконно. Среди арабской прислуги дома она считала себя госпожей и на ней вымещала всю накопившуюся въ сердц злобу противъ арабской націи. Въ первый же день прізда она едва было не побила горничную-арабку Хнине, двушку смирную и очень симпатичную. Разсердилась на нее Акулина по самому ничтожному поводу. Ловила Акулина бгавшую по кухн курицу. Хнине вошла въ кухню и остановилась въ двери.

— Что же ты глаза-то вытаращила, дура полоротая! Лови курицу-то!— набросилась на нее Акулина.

— Шу, дижаже? {Что, курицу?} — переспросила ее Хнине, не знавшая ни слова по-русски.

— Я вотъ теб дамъ ‘жажа’!— закричала на двушку и злобно сверкнула глазами Акулина.— Какая ‘жажа’, коли я теб говорю ‘курица’!— И Акулина ползла на нее со своими большими кулаками. Двушка задрожала, поблднла и начала кричать. Прибжала одна изъ хозяекъ.

— Что ты длаешь Акулина, какъ теб не стыдно?!

— Да вотъ, я ей, барышня, говорю — курица, а она мн ‘жажа’? Какая же это, барышня, ‘жажа’? Вдь это курочка!

— Да это по ихнему, Акулина, по-арабски курица называется дижаже.

— Какой это такой арабскій языкъ? У меня языкъ красный и у ней — красный, больше ничего. А курочка такъ и будетъ курочка, а не ‘жажа’. И какъ это они, барышня, понимаютъ другъ друга? Удивительно! Бормочутъ что-то, а ни слова не разберешь.

Только одна судомойка Жалиле умла ладить съ Акулиной и то лишь благодаря чрезмрной почтительности. Это была огневая двочка. Она все длала такъ быстро, что, казалось, въ одинъ моментъ была въ пяти мстахъ. Она одновременно и мела полъ, и разговаривала, и смялась, и грызла фисташки, и пла псни, и гоняла кошекъ и собакъ, и бросалась по первому зову изъ одного этажа въ другой, какъ птица, какъ втеръ. Говорила она такъ же быстро, какъ и работала. Да она и не говорила, а просто гудла, такъ что даже понять ее было трудно. Ея смуглое лицо отражало малйшіе оттнки настроенія: горе, радость, смхъ, печаль, боль, удовольствіе, лукавство — все это, какъ въ калейдоскоп, сверкало въ ея бойкихъ, точно два маленькихъ мышенка, глазахъ. Она всюду приносила съ собой оживленіе, точно оно было ея постояннымъ двойникомъ. И вотъ эта двочка сумла понравиться Акулин даже съ ненавистнымъ арабскимъ языкомъ. Съ первыхъ же дней появленія Акулины Жалиле поняла, откуда дуетъ втеръ, и выучила по-русски у барышенъ слова: ‘Здравствуйте, Акулина’. На утро пришла Жалиле на кухню, въ акулинино царство, подошла къ Акулин тихо и скромно, точно это была не шалунья Жалилька, и сказала ей, цлуя руку:

— Здравствуйте, Акулина!

Акулина руки не отняла, покосилась, но глаза подъ ея нависшими бровями затеплились лаской. Съ этихъ поръ Жалиле здоровалась такъ съ Акулиной каждое утро. За то Акулина никогда ее не бранила, не била, исправно кормила, даже выказывала иногда по отношенію къ ней материнскія заботы.

Своихъ дтей у Акулины не было. Оттого, можетъ быть, она и была зла на весь міръ. Живъ былъ еще и мужъ ея, но она давно съ нимъ не жила. Барышнямъ-хозяйкамъ она довольно краснорчиво доказывала вс выгоды ‘свободной’ жизни.

— И зачмъ, барышня, замужъ выходить! Одна только забота. Вонъ у меня дв племянницы. Одна замужемъ, — у ней нужда, дти, она ни день, ни ночь спокою не знаетъ, по уши въ грязи съ ними возится. А другая у меня племянница не пошла замужъ, живетъ въ монастыр. Кроватка у ней бленькая, чистенькая, стъ она вдоволь, игуменья ее любитъ… На скрипочк она играетъ, регентшей будетъ. То ли дло! Такъ хорошо живетъ, не какъ сестра!

— Да вдь ты, Акулина, была же вотъ замужемъ.

— По глупости, матушка, все по глупости! На кой лядъ онъ мн, мужъ-то! Я въ Одест такъ и чиновнику одному сказала… Одинъ стрикулистъ тамъ сталъ у меня видъ отъ мужа требовать. Я ему такъ и сказала: ‘ужъ ты, батюшка, мн этого не говори,— видъ отъ мужа! Ну, зачмъ мн мужъ, да и я ему? А коли теб два цлковыхъ въ зубы нужно, такъ и скажи. Возьми вотъ и пропусти’… Одна только забота съ мужемъ-то, матушка, одна забота. Я такъ рада, что у святыхъ мстъ одна живу…

Вс торговцы въ Триполи на базар, куда ходила за провизіей Акулина, боялись ея строптиваго характера и злобнаго взгляда. Акулина кричала на весь базаръ, бранилась, бросала мяснику корзинку прямо въ лицо, разбрасывала по улиц плоды и овощи, а однажды, разсердившись, возвратилась домой совсмъ безъ провизіи.

— Я говорю ему, барышня,— ты дай мн мяса не такого, а лучше, отъ ноги дай мн мяса,— а онъ вытаращилъ бурколы-то и не понимаетъ… Будто я ему не русскимъ языкомъ говорю!

— Да ты бы, Акулина, показала ему, что теб нужно. Вдь онъ не понимаетъ русскаго языка,— говоритъ хозяйка.

— Какъ не понимаетъ?! И какой это вы арабскій языкъ выдумали!— вдругъ набросилась Акулина на барышню.— Никакого такого арабскаго языка нтъ. Вдь Христосъ-то, разв на арабскомъ язык говорилъ? На ру-у-уско-омъ! Значитъ, арабскій языкъ — одна выдумка, беззаконіе. И чего это нашъ батюшка царь смотритъ! Задала бы я имъ арабскій языкъ! У меня черезъ день они вс заговорили бы по-русски.

Уходя, Акулина еще долго бормотала: ‘Ну, разв плохо — разъ, два, три?! И понятно, и хорошо. А у нихъ три — телята (талятатъ), по-русски — мыло, а у нихъ — сапунъ (сабунатъ)… Окаянные, разбойники, арабье проклятое. Обрыдли они мн, какъ собаки!

Такъ шло время. Акулина бранилась и дралась съ ‘арабьемъ’, выживала изъ дому сторожей и горничныхъ, только бойкую Жалильку всячески ласкала. Барышни терпли злобную старуху, ибо найти хорошую кухарку, да еще русскую, въ Триполи — очень трудно. Вс русскія старушки жмутся ближе къ святымъ мстамъ, чтобы смерть не застала ихъ вдали отъ Гроба Господня. Удаляться отъ Іерусалима ршаются весьма немногія.

Акулина ходила иногда съ барышнями на море купаться, гд удивлялась ‘огню въ вод’ — свтящимся инфузоріямъ. Тамъ, на морскомъ берегу, она собирала раковины, морскія пнки, которыя, по ея мннію, годились не то для чистки ножей, не то для настоя отъ лихорадки. Ходя по базарамъ, она удивлялась чернымъ лоснящимся лицамъ негровъ-рабочихъ въ таможн. Про нихъ она говорила: ‘человкъ, какъ человкъ, а обшитъ чортовой кожей’. Если негръ на нее заглядывался, то она совала ему почти подъ самый носъ кулакъ и совтовала ‘почистить ваксой рожу’. А дома бранилась и дралась съ арабской прислугой, кормила ее хуже кошекъ и собакъ и ни за что не хотла сказать по-арабски ни одного слова.

Съ нкоторыхъ поръ по дому началъ разноситься залахъ ладона, и чмъ дальше, тмъ больше. Особенно по вечерамъ Акулинина комната прямо дымилась.

— Акулина, что ты тамъ длаешь?

— Ладономъ курю. Слышите, чай, барышня, запахъ-то.

— Знаю, ладономъ. Да зачмъ это? Что ты — чертей, что ли, выгоняешь?

Акулина даже вздрогнула.

— Съ нами крестная сила! Откуда же ты знаешь-то, барышня? И то его выгоняю, поганаго. Мучаетъ онъ меня, мучаетъ, покою не даетъ. Жить бы мн, жить въ Русалим! Нтъ вотъ, погналась за лакомымъ кускомъ, похала въ Триполи. Анъ врагъ-то и тутъ, какъ тутъ. Старая я кошка. дурища простоволосая.

— Ну, поди, Акулина, я теб ‘Да воскреснетъ Богъ’ почитаю,— говоритъ одна изъ хозяекъ.

Но и ‘Да воскреснетъ Богъ’ не помогло. Акулина все дымила ладономъ и читала по ночамъ молитвы. Днемъ она становилась все зле и зле. Даже Жалильк и той доставалось. А ужъ остальному ‘арабью’ и подавно. Въ такомъ настроеніи Акулина однажды разбила торговцу объ голову арбузъ за то только, что онъ хотлъ его, по обыкновенію, взвсить.

— Что это за проклятый народъ,— ругалась Акулина дома. — И продаютъ-то не по-христіански: арбузы, дыни, огурцы вшаютъ, а яблоки считаютъ…

Къ довершенію всхъ Акулининыхъ несчастій она вдругъ заболла триполійской лихорадкой. Пригласили доктора, но Акулина не хотла съ нимъ говорить даже черезъ переводчика.

— Коли по-христіански говорить не уметъ, какой толкъ отъ его лченія!— говорила она. Прописанныя докторомъ лкарства она отказалась принимать. Безъ стоновъ, молча, угрюмо лежала она въ своей комнат. Только Жалилька постоянно забгала къ ней и приносила съ собой задорное, живое веселье. Она спрашивала Акулину о здоровь, говорила ей ласковыя слова, утшала ее, одвала и прибирала. Акулина, не понимая ни слова, только слдила за Жалилькой ласковыми глазами. А то вздумаетъ Жалиле ей псню спть, и, не смотря на жестокую головную боль, Акулина покорно выслушиваетъ гнусливые, однообразные арабскіе напвы.

Иногда Акулина говорила:

— Совсмъ была бы хорошая двочка, кабы христіанскимъ языкомъ говорила…

А Жалиле въ утшеніе Акулин и новую фразу русскую выучила. Каждое утро, входя въ кухню, она спрашивала,стараясь сдлать серьезнымъ свое еще дтское лицо:

— Какъ здоровье, Акулина?

Но вотъ Акулина начала поправляться и понемногу ходить. Во время болзни у нея уже окончательно выработалось убжденіе, что врагъ мучилъ ее и Богъ наказалъ болзнью за то, что она, ‘погнавшись за лакомымъ кускомъ’, ухала изъ Іерусалима. Однажды утромъ въ четвергъ, въ день прихода изъ Россіи русскаго парохода, Акулина объявила, что узжаетъ. Никто ее не удерживалъ. Изъ дому она вышла злобная, ни съ кмъ не простившись. Только Жалильку долго цловала въ кухн и крестила со слезами на глазахъ. А та, по обыкновенію, поцловала у нея руку и сказала: ‘До свиданья, Акулина’. По уход Акулины изъ дому, двочка около часа была молчалива и тиха, словно о чемъ-то думала. Потомъ вдругъ точно съ цпи сорвалась,— начала кувыркаться и гудть на оба этажа…

III.

Абу-Масудъ.

Я любилъ Абу-Масуда. Это былъ высокій, статный, красивый старикъ съ открытымъ, величаво-спокойнымъ лицомъ, правильныя черты котораго часто освщались хорошею, доброю улыбкой. Хотя ему было уже около 65 лтъ, но ходилъ онъ довольно бодро и прямо: его величественную фигуру можно было узнать еще издали въ лабиринт маленькихъ домиковъ горнаго села.

Когда я прізжалъ по своимъ дламъ въ Машгару — небольшое селеніе на восточной сторон южнаго Ливана — я завертывалъ всегда къ нему. Я спшилъ въ его домъ съ радостнымъ чувствомъ, такъ какъ зналъ, что Абу-Масудъ встртитъ меня привтливой улыбкой, раскроетъ передо мной свои широкія объятія, и мы съ нимъ поцлуемся, т. е. потремся недлю тому назадъ бритыми подбородками и щеками и пожмемъ другъ другу руки. Этотъ обычай завелъ Абу-Масудъ.

— Добро пожаловать! Тысячу разъ добро пожаловать! Отчего долго не прізжалъ?— И Абу-Масудъ почти стаскивалъ меня съ сдла, помогая слзать.

Навстрчу выходила вся семья: жена — маленькая, подвижная старушка, благоговвшая передъ своимъ мужемъ, взрослый, красивый — весь въ отца — сынъ, Ибрагимъ, дочь — подростокъ, лтъ девяти сынишка, невстка съ маленькими дтьми — жена старшаго сына, живущаго въ Америк, сбгались птухи, куры, собаки, поднимался веселый шумъ, хлопотливая бготня и крики. Выметалась просторная и чистая комната, устилалась коврами, даже ставился жестяной самоварчикъ, нарочно для меня пріобртенный Абу-Масудомъ, ибо онъ зналъ, что русскіе любятъ чай. Онъ даже все населеніе земного шара длилъ только на дв породы: люди, пьющіе чай — одна, люди, пьющіе кофе — другая, тоже великая человческая раса… Окруженный такимъ ласковымъ вниманіемъ, я чувствовалъ себя всегда прекрасно. Обмнявшись взаимными привтствіями и любезностями, мы входили съ Абу-Масудомъ въ комнаты, садились рядомъ, снова по арабскому обычаю раскланивались, сидя, и начинали бесдовать. Говорилъ Абу-Масудъ всегда оживленно, съ жаромъ, сильно жестикулируя, рчь его была выразительна, картинна, даже поэтична. Онъ убждалъ всегда примрами. Такъ однажды я очень торопился въ обратный путь. По дорог приходилось перезжать черезъ Лейтанію {Древній Леонтесъ.}, протекающую по долин ниже Машгары. На мостъ хать было далеко, въ бродъ, можетъ быть, рискованно, такъ какъ дло было зимой, во время сильныхъ дождей: рка поднялась и бурлила своими желтыми водами.

— Можно-ли, Абу-Масудъ, прохать мн прямо?— спросилъ я.

Абу-Масудъ прямо на вопросъ не отвтилъ.

— Былъ, мой господинъ, въ Машгар одинъ человкъ,— началъ онъ разсказывать.— Онъ точно такъ же, какъ и ты, торопился, не захотлъ идти на мостъ, пошелъ черезъ Лейтанію и утонулъ. Посл него остались жена и маленькій сынъ. Когда сыну исполнилось десять лтъ, онъ спросилъ свою мать,— ‘Мать, а гд же мой отецъ’? ‘Утонулъ въ Лейтаніи’ — ‘Почему, разв онъ былъ слпъ’? — ‘Нтъ, но онъ не хотлъ идти на мостъ, пошелъ прямо черезъ воду и утонулъ’.— ‘Сколько лтъ тому назадъ онъ утонулъ’? — ‘Вотъ скоро десять лтъ’.— ‘А что, матушка, если бы онъ пошелъ не прямо черезъ рку, а на мостъ, то въ эти десять лтъ онъ дошелъ бы туда, куда шелъ или нтъ’? — ‘Конечно! Да, тутъ, сынъ мой, и разница-то всего на часъ пути’.— Значитъ, отецъ мой поступилъ неблагоразумно’,— сказалъ мальчикъ…

И по лицу Абу-Масуда разлилась добрая улыбка. Конечно, посл такого разсказа я похалъ на мостъ, а не прямо.

Абу-Масудъ чаще всего разсказывалъ мн о длахъ маленькой православной общины въ Машгар, о томъ, какъ онъ двадцать лтъ тому назадъ былъ почти одинъ православнымъ среди уніатовъ, какъ его смущалъ уніатскій патріархъ принять унію, но онъ не захотлъ.

— Вотъ былъ тутъ у насъ, недавно, владыка Герасимъ и уніатскому митрополиту, который тоже былъ здсь, онъ сказалъ: ‘У меня здсь немного паствы, но я уловилъ газелей, а ты — хромыхъ и безухихъ ословъ’.

И по лицу Абу-Масуда снова разливалась та улыбка, которую я такъ любилъ. Я охотно соглашался, что вся православная община Машгары состоитъ изъ ‘газелей’, хотя достойные ея представители, обыкновенно сидвшіе при этомъ въ комнат Абу-Масуда, на газелей ни въ какомъ случа не походили…

А то о политическихъ и общественныхъ новостяхъ разговаривали мы съ Абу-Масудомъ. Молодое поколніе, подобно другимъ старикамъ, онъ не порицалъ, хотя имлъ на то полное право. Уже больше пяти лтъ прошло, какъ ухалъ въ Америку его старшій сынъ на заработки, на рукахъ старика онъ оставилъ жену съ двумя малолтними дтьми и не присылалъ ни гроша денегъ, даже писалъ очень рдко…

— Скоро вся Машгара въ Америку удетъ. Вс собираются. Завидно. Пріхалъ Насыфъ, привезъ съ собой пятьсотъ золотыхъ, пріхалъ Мансуръ — триста золотыхъ. Вотъ и всмъ хочется заработать.

— А давно-ли, Абу-Масудъ, стали здить изъ Сиріи въ Америку?

— Лтъ пятнадцать, не больше. Сначала изъ Ливана стали здить, торговать въ Америк. Купятъ товару и ходятъ тамъ по селамъ и городамъ, продаютъ. Такъ и зарабатываютъ. Скоро, должно быть, вся Сирія подетъ въ Америку. Только правительство наше не позволяетъ.

— Какъ же узжаютъ теперь?

— Возьмутъ maskupe {Паспортъ.} до Яффы, напримръ, или до Кайфы. Ну, а попадутъ въ море — и прости — прощай! Въ Америк паспортовъ, говорятъ, не требуютъ… Только работа эта унизительная. Не такъ жили наши дды, не такъ я жилъ!— съ какимъ-то горделивымъ упрекомъ восклицалъ Абу-Масудъ.

— Чмъ же унизительная работа?

— Чего хорошаго — ходить съ коробкой товару по домамъ. Въ однихъ Соединенныхъ Штатахъ, говорятъ, нашихъ до ста тысячъ человкъ. И вс торгуютъ. Природные американцы какъ завидятъ нашихъ торговцевъ, такъ велятъ слугамъ гнать ихъ отъ дверей… Унизительная работа, потому что лишняя. Да и бдствуютъ же тамъ наши сирійцы! Деньги наживаютъ немногіе. А страна наша пустетъ. Жены безъ мужей развратничаютъ, да и мужчины живутъ въ Америк безъ женъ, всякія болзни съ собой домой привозятъ… Плохое дло, мой господинъ!

— А сынъ твой тоже торгуетъ?

— Нтъ. Онъ въ Бразиліи хлбъ сетъ…

— Хорошо онъ тамъ работаетъ?

— Хорошо, должно быть, коли ничего не пишетъ,— говорилъ Абу-Масудъ и улыбался при этомъ очень грустно, потомъ призывалъ внучку, маленькую четырехлтнюю двочку, и училъ ее:

— Скажи: ‘Я Рабби! {О, Господь мой!}

— Я Лабби,— лепетала двочка.

— Принеси мн моего отца!

— Плинеси мн моего отца!

Двочка повторяла за старикомъ слова, била себя, по его примру, кулачкомъ въ грудь и закатывала къ небу большіе, темно-каріе глазки. Посл этого Абу-Масудъ давалъ ей гостинца — кусокъ сахару или апельсина, цловалъ и отсылалъ къ матери.

Обыкновенно вечеромъ въ день моего прізда къ Абу-Масуду въ домъ собирались гости, чтобы сдлать мн ‘салямъ’ — привтствіе. Сидли они, обыкновенно, молчаливо. больше всхъ говорилъ Абу-Масудъ, сидя на ковр около манкала {Жаровня съ углями.} и непрестанно кипятя черный кофе. Говорилъ онъ, что вс православные сирійцы любятъ Россію и постоянно молятъ Бога, о томъ, чтобы Россія защищала сирійскихъ православныхъ отъ притсненій мусульманъ и дала имъ свободу жить на своей милой родин… Онъ разсматривалъ при этомъ рисунки журналовъ и газетъ, которые я возилъ всегда съ собою, и съ самой благодушной улыбкой, держа книгу ‘вверхъ ногами’, передавалъ сидящему рядомъ съ нимъ Абу-Абдалл, говоря:

— Возьми, почитай намъ.

Абу-Абдалла бралъ журналъ, конфузливо усмхался, но, чтобы поддержать шутку, передавалъ дальше со словами:

— Разв, вотъ, Абу-Насыфъ прочитаетъ.

Такъ, попивая черный кофе, проводили мы время до ужина, за которымъ хлопотала женская половина дома. Если я прізжалъ вечеромъ, Абу-Масудъ предупреждалъ меня арабской пословицей: ‘Кто пріхалъ вечеромъ, тому нтъ ужина’. Но ужинъ, конечно, всегда являлся… Приглашались и гости. Нкоторые ужинали съ нами, а нкоторые посл. Самъ Абу-Масудъ уже не слдовалъ арабскому обычаю, чтобы хозяинъ служилъ гостю за столомъ, и лъ всегда вмст со мною, усердно потчуя. На широкій, мдный, круглый подносъ ставились, обыкновенно, вс кушанья сразу. Мы вс, сидя на подушкахъ, ли по выбору, кто чего хотлъ. Хозяйка, стоя около стола, всегда извинялась за недостойный такого высокаго гостя ужинъ.

— Какъ хочешь, мой господинъ! Мы мужики. Хочешь — осудишь, хочешь — нтъ,— добавлялъ Абу-Масудъ.

Посл ужина, передъ сномъ, мы любили съ Абу-Масудомъ помечтать, сидя на площадк передъ домомъ. Площадка падала обрывистой стной на нижнюю террасу въ садъ Абу-Масуда. Весною оттуда поднимались ароматы цвтущихъ абрикосовъ, миндаля, грушъ и яблокъ. Едва слышно прокрадывалась тамъ по оросительнымъ каналамъ вода. Ниже, въ темнот, перемшанныя съ кудрявою зеленью тутовыхъ деревьевъ и тополей, виднлись плоскія крыши домовъ, скатывающихся по обрыву внизъ къ шумящей по камнямъ рчк. Надъ нами поднималось высокое южное небо съ сіяющими звздами. Позади, почти надъ самыми нашими головами, висли срыя, вчныя скалы Ливанскаго хребта. Шумъ горныхъ водъ, говоръ тополей, чуткое эхо горъ — все сливалось въ одинъ непрерывный, таинственный гулъ… Казалось иногда, что вс эти горы, вс эти звзды только на мгновеніе застыли на мст, что гигантскій размахъ природы остановился не надолго. Минута — и все начнетъ двигаться, разрушаться: задрожитъ богатырь Ливанъ и стряхнетъ съ себя на насъ срыя глыбы, заволнуется небо, и попадаютъ на горы трепещущія въ своихъ свтлыхъ одеждахъ южныя звзды… Но нтъ, все оставалось неподвижно и величаво по-прежнему…

Абу-Масудъ разговаривать въ это время много не любилъ и сидлъ молча, съ нахмуренными сдыми бровями, но я чувствовалъ, что его старческое сердце, какъ и мое молодое, сжимается и трепещетъ одинаковымъ томленіемъ чего-то недосказаннаго, неразгаданнаго. Время отъ времени онъ все же бросалъ мн обрывки своихъ невеселыхъ, большею частью, думъ.

— Вотъ смотрю я такъ на небо, на звзды и часто думаю,— сказалъ онъ однажды,— какъ это все тамъ на верху одинаково: маленькимъ я былъ, смотрлъ на небо,— тамъ было весело и хорошо, теперь старикомъ сталъ, смотрю,— все такъ же весело и хорошо. А у насъ здсь какъ все быстро перемняется! О, великій Боже!

— Все въ жизни измняется, но не всегда же къ худшему,— сказалъ я осторожно…

— Можетъ быть!— быстро согласился Абу-Масудъ.—Но, мой господинъ! Только расточительный хозяинъ строитъ новый домъ, а старый бросаетъ совершенно во власть змй, волковъ и лисицъ. Хозяинъ добрый всегда возьметъ изъ стараго дома вс лучшіе камни, обдлаетъ ихъ и поставитъ въ новый домъ, даже на видное мсто. И всегда будетъ онъ гордиться ими и говорить: ‘Вотъ этотъ камень обтесалъ мой ддъ, а этотъ мой отецъ’. О, мой господинъ! Кто любитъ ддовъ, тотъ любитъ и ддовскіе камни…

Въ это время въ комнат готовилась постель. Невстка приносила тазъ съ водой и, не смотря на вс мои отказы, принималась по восточному обычаю мыть мн ноги. ‘Это твоя служанка’,— говорилъ мн Абу-Масудъ, показывая на невстку. И спокойно засыпалъ я подъ тотъ же горный таинственный шумъ, врывавшійся въ плохо притворенныя окна чистой и высокой комнаты. Но Абу-Масудъ долго еще разговаривалъ съ гостями въ сосдней комнат и отдавалъ жен приказанія на завтра.

——

Такъ съ виду тихо и спокойно проходила жизнь Абу-Масуда. Весною онъ занимался выкармливаніемъ личинокъ шелкопряда, при чемъ дв большія комнаты отдавались подъ подъ глиняные и деревянные круги, наполненные прожорливыми червячками. Абу-Масудъ показывалъ мн различныя породы личинокъ, разсказывалъ объ ихъ привычкахъ, о выгодахъ занятій шелководствомъ… Во все же остальное время года Абу-Масудъ сидлъ дома, курилъ собственнаго производства табакъ, неистово коптя свои роскошные блые усы, и только иногда вмшивался въ политическую жизнь Машгары, въ отношенія разныхъ вроисповданій другъ къ другу. То православные изъ-за пустяковъ поссорятся другъ съ другомъ,— нужно ихъ помирить, иначе обиженный перейдетъ въ католичество. То протестантскій проповдникъ придетъ проповдывать свободное пониманіе Библіи… Хотя врядъ-ли кто-либо изъ православныхъ понималъ священное писаніе и по православному толкованію, однако, нужно было проповднику помшать, чтобы онъ тмъ или инымъ путемъ не совратилъ съ истиннаго пути немногихъ членовъ машгарской православной общины. А то случится въ Машгар какое-либо преступленіе. Правительство пришлетъ солдатъ и размститъ ихъ по домамъ. Т пьютъ, дятъ и безчинствуютъ по цлымъ мсяцамъ. Нужно постараться освободить православную общину отъ такой тяготы.

Но на душ у Абу-Масуда было неспокойно. Дти смущали его. Абу-Масудъ все чаще и чаще съ грустью посматривалъ украдкой на невстку и нжне прежняго начиналъ ласкать маленькихъ дтей — двухъ двочекъ. Его второй сынъ, красавецъ Ибрагимъ, ухалъ въ сосдній городъ на службу, но и о немъ мало слышалъ Абу-Масудъ хорошаго. Ибрагимъ пьянствовалъ и развратничалъ. Разговаривая о дтяхъ, Абу-Масудъ глубоко вздыхалъ, а жена его начинала тотчасъ же тихонько плакать и ласкать маленькаго, теперь единственнаго, сына.

——

Боле полугода не былъ я въ Машгар и не видлъ Абу-Масуда. Слышалъ только, что умеръ его сынъ, красавецъ Ибрагимъ, сгубившій свое здоровье развратнымъ поведеніемъ…

Когда я пріхалъ, наконецъ, въ Машгару, то по обстоятельствамъ, долженъ былъ, противъ обыкновенія, остановиться не у своего пріятеля. Однако, не усплъ я слзть съ лошади, какъ внизу между плоскими крышами уже завидлъ его крупную фигуру. Онъ шелъ, опираясь, по обыкновенію, на большую палку, переступая медленными, но широкими шагами по камнямъ, казалось, по-прежнему могучій и крпкій. Но когда Абу-Масудъ подошелъ ближе, я чуть не ахнулъ. Бдный старикъ, какъ онъ измнился! Глаза, хорошіе, добрые глаза его смотрли ужасно грустно, лицо потемнло, подбородокъ, давно небритый, покрылся густою щетиной, платье въ безпорядк. Медленно и молча раскрылъ онъ свои объятія и мы поцловались. Онъ молчалъ, тяжело дыша и силясь улыбнуться. Я съ состраданіемъ смотрлъ на него.

— Слыхалъ я, Абу-Масудъ, про твое горе. Не тоскуй!— попробовалъ я утшить старика.

— Надюсь на Бога,— сказалъ Абу-Масудъ. Но вдругъ его небритый подбородокъ задрожалъ, и изъ-подъ нависшихъ сдыхъ бровей потекли крупныя слезы. Онъ весь какъ-то опустился, ослъ, положилъ мн на плечи об руки и на одну изъ нихъ склонилъ свою трясущуюся отъ тихихъ слезъ голову.

— Богъ далъ, Богъ и взялъ — говорилъ онъ, какъ древній Іовъ.— Только больно мн. Сердце болитъ… Сдлать съ собой ничего не могу. Да и жену жалко. Знаешь ты, мы — арабы ужъ такіе люди: если ушелъ одинъ… Тоска… Приходи же ко мн, коли найдешь время.

Занятый длами, я все время видлъ, какъ Абу-Масудъ сидлъ передъ своимъ домомъ на площадк, тамъ, гд мы такъ любили съ нимъ проводить вечера. Онъ, какъ будто, совсмъ не смотрлъ въ мою сторону, но, видно было, ждалъ меня и боялся, что я не приду… Уже къ вечеру пошелъ я къ Абу-Масуду. Онъ сидлъ все тамъ же, но, увидавъ меня, отвернулся. Дескать, не жду я тебя, а придешь милости просимъ…

Грустно смотрли свтлыя, неубранныя комнаты Абу-Масуда. И на нихъ лежала печать какого-то упадка и запустнія. Старуха не показывалась, издали только слышалъ я какіе-то жалобные стоны… Дрожащими руками поставилъ Абу-Масудъ свой жестяной самоварчикъ и, не смотря на вс мои отговоры, угостилъ чаемъ.

— Вотъ одинъ у меня остается,— сказалъ онъ, показывая на десятилтняго сына.— Одинъ въ Америк, не пишетъ и не детъ, а другой… если бы и хотлъ, такъ ужъ не можетъ пріхать…

IV.

Почтовый день въ Рашай.

Сегодня пятница — въ Рашай почтовый день. Городъ проснулся раньше обыкновеннаго. На улицахъ виднются разноцвтныя фески, блые изары {Изаръ — женское головное покрывало.} и синія юбки друзокъ {Друзы — особая, спеціально-сирійская религіозная секта.}. На улицахъ замтно гораздо боле оживленія, чмъ во всякое другое время. Собаки сбгаются отовсюду и заводятъ драку. Ослики, проходя мимо почты съ кувшинами воды, положенными на спин въ плетеныя корзины, гораздо глубокомысленне, чмъ въ обыкновенное время, машутъ своими длинными ушами. Даже слпой Тума вышелъ изъ дому и, постукивая палкой по камнямъ, плетется къ почт.

На плоской крыш почтоваго дома я уже вижу тучную фигуру Симана, рьянаго рашайскаго политикана и приверженца Россіи. Онъ стоитъ въ поз ожиданія, играя отъ нечего длать перламутровыми четками и перебрасываясь иногда отдльными словами съ публикой, столпившейся на двор. Его лицо, фигура, частые, нетерпливые взгляды на дамасскую дорогу, откуда приходитъ почта — все обличаетъ въ немъ большое волненіе и нетерпніе. Почта бываетъ разъ въ недлю и больше не откуда ждать никакихъ новыхъ встей! Какъ же не волноваться?..

Сапожникъ Мильхимъ сегодня также всталъ ране обыкновеннаго и давно работаетъ въ своей мастерской на рашайскомъ базар, ожидая Симана съ новостями.

Священники раньше обыкновеннаго отслужили обдню. Изъ города никто не вызжалъ на работу. Вс ждутъ новостей. Кто изъ Америки отъ родственниковъ писемъ, кто газетъ, а кто и вовсе для себя ничего не ждетъ, но интересуется, что будетъ новаго другимъ. Дти и птухи кричатъ громче. Рашайя оживилась, какъ муравейникъ, въ который шалунъ-мальчишка всунулъ палку.

Но вотъ на почтовый дворъ въхалъ нагруженный кожаными мшками мулъ. Толпа зашевелилась и загудла…

Черезъ полчаса почтовый слуга, Шагинъ, важно сидя на крыльц подъ аркой, выкрикивалъ имена адресатовъ и бросалъ въ толпу письма. На улицахъ образовались разноцвтныя кучки людей: тамъ читались новости. Оставленный хозяиномъ осликъ попробовалъ было ревомъ выразить сочувствіе одной изъ читающихъ группъ, но его прогнали палками.

Симанъ раньше всхъ протискался на почту, взялъ свою газету ‘Любовь’ и уже нетерпливо впился глазами въ газетные столбцы. На одномъ мст онъ остановился, передвинулъ раза два на голов феску, немного прислъ, даже подпрыгнулъ и почти бгомъ побжалъ на базаръ, гд его давно ожидалъ сапожникъ Мильхимъ.

— Добрый день, господинъ Мильхимъ!

— Какъ дла въ Европ?— спросилъ Мильхимъ, не отвчая даже на привтствіе.

— Японія поссорилась съ Россіей изъ-за Манчжуріи…

— Гм…— сказалъ Мильхимъ, продергивая дратву.

— Да пишутъ еще, что Англія будетъ поддерживать Японію, такъ какъ он съ нею въ дружб.

— Гмъ… Это ясно!— сказалъ Мильхимъ, осматривая шовъ.

— Еще французскій начальникъ,— Луба прозывается,— похалъ въ Петербургъ, къ царю въ гости…

Мильхимъ задумался. Долго онъ молчалъ, длая стежки, наконецъ, отложилъ въ сторону башмакъ и шило и таинственно сказалъ:

— Богъ свидтель — Англія пропала!..

— Почему?— удивился Симанъ и разинулъ ротъ.

— Ужъ если французскій начальникъ похалъ въ Россію, значитъ, не даромъ. Ты думаешь, цари-то, какъ мы съ тобой,— слъ да и похалъ такъ себ, безъ всякаго дла? Нтъ! Вотъ теперь англичане увидятъ, что значитъ Россія!..

Симанъ былъ пораженъ сообразительностью Мильхима и съ торжествомъ крикнулъ проходящему мимо протестантскому учителю, своему заклятому политическому врагу:

— Англіи конецъ,— учитель! Русскіе покажутъ англичанамъ, что значитъ Россія! Слышишь ли, мой господинъ? Покажутъ!

— Почему русскіе покажутъ? — спросилъ протестантскій учитель.

— Русскіе объявятъ Англіи съ Японіей войну. Россія съ Франціей противъ Англіи съ Японіей!!. Пропала Англія!..

— Англія побдитъ,— отвчалъ увренно учитель.

— О, мой братъ, побдитъ Россія!

— Мой отецъ, Англія!

— Мой господинъ, побдитъ Россія, говорю теб! Мильхимъ, докажи!

Собралась толпа. Бабы, не получившія ничего съ почты, шли уныло и разочарованно. Услыхавъ шумъ, он подошли къ толп, желая поинтересоваться чужими новостями. Вдругъ одна замахала руками и визгливо закричала:

— Конечно, Россія побдитъ! Русскій царь,— да дастъ ему Богъ побду,— сильне всхъ. Когда была война въ Кита, онъ взялъ со своей шеи платокъ, надлъ на китайскую царицу и говоритъ ей: ‘Иди въ Пекинъ, никто тебя въ моемъ платк не тронетъ’. Царица и пошла къ себ въ домъ, и теперь тамъ живетъ спокойно.

Вс разинули рты отъ изумленія. Симанъ разсердился, что не онъ первый узналъ такую важную политическую новость, и закричалъ на бабу:

— Чего ты понимаешь! Иди отсюда! Слышалъ, что сказала эта женщина? Побдитъ Россія, мой учитель! Слышалъ, какая сила у русскаго царя?!

— Что она знаетъ? Такъ говоритъ. Вретъ.

— Нтъ, не вретъ. Женщина не можетъ выдумать ничего подобнаго. Это правда. Россія побдитъ!

— Нтъ, Англія!

— Что такое?— слышались въ толп вопросы.

— Да говорятъ, Россія воюетъ съ Англіей за Манчжурію…

— О, Боже! Россія побдитъ.

— Нтъ, Англія!— кричалъ протестантскій учитель.

— Хочешь держать закладъ!..— Симанъ раздраженно выбросилъ на дорогу французскую лиру {7 р. 50 коп.}.

— Да я безъ заклада знаю, что Англія побдитъ,— сказалъ протестантскій учитель.

— А если знаешь, тмъ лучше для тебя.

Толпа одобрительно гудла. Протестантскій учитель сконфузился и сказалъ:

— Если хочешь, на межиди {Межиди — 1 р. 60 коп.}. Больше со мной нтъ.

Симанъ усмхнулся и досталъ межиди.

— Отдайте Мильхиму! Мильхиму отдайте!— загудла толпа.

Два межиди отдали Мильхиму. Тотъ положилъ ихъ въ новый, только что сдланный имъ башмакъ и сказалъ:

— Россія побдитъ! Ты проигралъ, учитель!

— Да что вы, русскіе или арабы?— спросилъ учитель.

— А ты кто? Ты скажи мн, ты кто? англичанинъ? — лзъ на учителя Симанъ.

— Я… англичанинъ. Я въ Англіи былъ,— неувренно сказалъ учитель.

— И оселъ Сурсука {Сурсукъ — извстный сирійскій богачъ.} можетъ сказать, что онъ изъ семьи Сурсука. Но Сурсукъ сажаетъ на него своихъ слугъ. Такъ и ты,— сказалъ Мильхимъ, продергивая новую дратву.

— Какъ! Значитъ, я оселъ? Сами вы ослы!

— Ты собака и сынъ собаки! Какъ ты смешь ругать насъ!? Ты — сынъ тысячи башмаковъ!

— Вс вы дураки и ничего не понимаете! А еще въ газеты носъ суете.

— Подожди! Да ты долгъ мн отдай сначала,— выскочилъ изъ толпы лавочникъ.

— Отдай долгъ, тогда ругайся!

Учителя окружили. Не сдобровать бы ему, но въ это время на мор раздался протяжный, отчаянный женскій крикъ. Къ этому голосу вскор присоединилось еще нсколько женскихъ голосовъ. Они нарушили ровный гулъ жизни маленькаго восточнаго городка. Этотъ крикъ не могло сгладить своими мягкими, успокоивающими откликами даже услужливое эхо. Но крикъ на то и былъ разсчитанъ. Нужно было, чтобы вс въ Рашай узнали, что на свт однимъ человкомъ стало меньше… Протестантскій учитель воспользовался случаемъ и ушелъ. Толпа двинулась туда, откуда слышались крики. Почта принесла горестную всть о смерти одного изъ рашайцевъ въ Америк. Его жена, ломая свои руки, кричала:

— Горе мн,— я убита! Горе мн,— домъ мой разрушенъ! Съ кмъ я буду жить безъ тебя, о мой милый, любимый?! О, если бы я тебя не знала!..

И долго еще раздавались эти хватающіе за душу вопли. А къ дому вдовы стекались со всхъ концовъ города-люди. Вс ахали и вздыхали. Симанъ съ газетой въ рукахъ тоже былъ тамъ. Отдавъ дань уваженія покойнику, онъ уже разсуждалъ и тамъ о политик. Изъ разговоровъ выяснилось, что Японія давно хотла быть въ союз съ Россіей, только Россія требовала отъ Японіи перемны языческой вры на православную. Ну, а для Англіи, какъ извстно, вс вры равны… Вотъ Японія и подружилась съ нею.

Весь день Симанъ ходилъ съ газетой въ рукахъ по городу и доказывалъ всмъ, что Россія побдитъ. Споръ съ протестантскимъ учителемъ задлъ его за живое.

Наконецъ, городъ утихъ. Величавыя горы столпились кругомъ, точно сдвинулись тсне и, кутаясь въ облака, мирно заснули. Заснулъ и городокъ, затерявшійся въ красноватыхъ грудахъ Антиливана, заснулъ тихо, точно ребенокъ. Только изрдка раздавались неясныя всхлипыванія, похожія на печальное воркованіе горлинки…

Могильщикъ.

(Изъ Рашайской хроники).

На немъ лежала обязанность хоронить всхъ мертвецовъ въ Рашай, небольшомъ сирійскомъ городк, заброшенномъ въ отрогахъ дикаго Антиливана. Онъ зарывалъ ихъ и въ одиночку на кладбищ, клалъ и въ общую пещеру, смотря по желанію родственниковъ умершаго. Въ пещер ему былъ извстенъ каждый гробъ такъ же хорошо, какъ музыканту клавиши рояля. Тамъ онъ разставлялъ гробы рядами, при чемъ наиболе уважаемымъ мертвецамъ отводилъ и наиболе почетныя мста, ближе къ переднему углу пещеры. Разсердившись на родственниковъ какого-либо мертвеца, онъ производилъ въ пещер перестановку, при чемъ виноватый получалъ мене почтяое мсто. Когда пещера наполнялась, могильщикъ выбрасывалъ оттуда вс гробы, кости сгребалъ въ одну кучу и зарывалъ въ яму, а изъ досокъ длалъ новыя домовины для своихъ мрачныхъ и молчаливыхъ гостей.

Вс въ городк уважали могильщика Исбира и даже боялись его. Боялись его не потому, что онъ занимался такимъ мрачнымъ и страшнымъ ремесломъ. Нтъ. Въ маленькомъ городк дикаго Антиливана жизнь текла такъ тихо, такъ мало отличалась отъ смерти, что и самая смерть не казалась такой ужасной, какой она кажется у насъ, въ большихъ оживленныхъ городахъ. Здсь, на высот шести тысячъ футовъ надъ морскимъ уровнемъ, среди срыхъ неподвижныхъ скалъ, въ горной пустын, жизнь примирялась со смертью и почти безъ страха подавала ей свою трепетную руку… Жилъ человкъ тихо, умеръ — тоже лежитъ тихо подъ раскаленными солнцемъ камнями. Могильщика Исбира боялись и уважали просто потому, что онъ и съ живыми людьми обращался такъ же беззастнчиво и властно, какъ и съ мертвыми. Онъ не длалъ большой разницы между тми и другими, на всхъ людей привыкнувъ смотрть, какъ на своихъ должниковъ, которые должны рано или поздно къ нему придти и заплатить свою обычную дань. Богатымъ онъ прямо говорилъ:

— Ну, а съ тебя я никакъ меньше межиди взять не могу, хоть и не торгуйся…

И богачъ старался куда-нибуль спрятаться отъ безцеремоннаго могильщика Исбира.

— Дешева теперь смерть,— жаловался Исбиръ.— Дешева, дешевле рдьки. Яму ему вырой между скалами, опусти его туда, зарой, смотри, какъ бы шакалы его не поли, и за все это какихъ-нибудь шесть піастровъ! {Около 40 копекъ.} Священнику даютъ столько же, какъ и мн. А разв у него такая работа, какъ у меня? Помашетъ кадиломъ, попоетъ, почитаетъ — и длу конецъ. Разв это трудно? Нтъ, дешева теперь стала смерть. Раньше я разв столько получалъ!..

Вчно счастливое для всхъ далекое прошлое!..

Кром этого ремесла, у Исбира было и другое, на которое онъ смотрлъ, впрочемъ, какъ на занятіе побочное. У него была замчательно прочная голова. Головой этой онъ кололъ орхи, разбивалъ доски, ломалъ палки… Если ему случалось съ кмъ-нибудь повздорить и подраться, то рукъ онъ никогда не пускалъ въ ходъ, а билъ противника головой. Ударитъ его лбомъ по голов, тотъ и завертится на мст, какъ больная овца, и упадетъ. Вотъ Исбиръ и кололъ своей головой на потху публики все, что ни попало. Длалъ онъ это, конечно, не иначе, какъ за деньги, и только передъ турецкими чиновниками. Исбиръ ихъ уважалъ и боялся, во-первыхъ, потому, что они были — власть, во-вторыхъ, потому, что въ его обязанности совсмъ не входило хоронить мусульманскихъ покойниковъ. Христіанамъ же, ‘своимъ’, будущимъ кліентамъ, разв могъ онъ, могильщикъ Исбиръ, выставлять себя на потху?

Возьметъ, напримръ, Исбиръ штукъ пять большихъ орховъ, придетъ къ каймакаму {Уздный начальникъ.} на домъ и скажетъ:

— Миръ теб, владыка!

— И теб миръ,— отвтитъ каймакамъ.— Что скажешь новаго, Исбиръ?

— Вотъ пришелъ я, мой господинъ, състь эти орхи въ твою честь.

— Ну, шь,— скажетъ каймакамъ.

Положитъ Исбиръ орхъ на каменный полъ, нагнется, стукнетъ лбомъ, разобьетъ и състъ. И такъ сдлаетъ со всми… Каймакамъ посмется и дастъ ему за искусство бишликъ {Около 20 к.}, а то и больше.

Главной чертой Исбирова характера была страшная нелюбовь ко всему новому. Привыкши имть дло съ мертвецами, которые повиновались ему во всемъ и безпрекословно, онъ хотлъ, чтобы и живые люди его слушались такъ же безропотно. Не любилъ онъ новшества ни въ чемъ. Онъ требовалъ, чтобы гробы были одинаковой формы, чтобы одвали мертвыхъ тоже одинаково, по его указаніямъ.

— Разв я не знаю, какъ мертвецу лучше! Длайте такъ, какъ я говорю вамъ,— прикрикивалъ онъ на плачущихъ родственниковъ.

Нетерпимость Исбира выходила далеко за кругъ его постоянныхъ обязанностей. Онъ вмшивался и въ другія дла города, всюду внося свою раздражительность и вражду къ новшествамъ. Такъ, въ Рашай не было ключевой воды. Весь городъ пилъ круглый годъ изъ особыхъ ямъ, наполнявшихся въ зимнее время дождевою водою. А въ конц лта мсяца два рашайцамъ приходилось даже возить воду изъ сосдней долины, часа два пути отъ города. Начали рашайцы поговаривать о проведеніи воды съ Гермона по трубамъ, Исбиръ сталъ смяться:

— Продайте своихъ женъ, лошадей и ословъ, проведите хорошую воду по трубамъ, да некому будетъ ее пить. Свжей воды захотли. Дды ваши хуже васъ были, хуже васъ жили!..

Надоло рашайцамъ здить по горнымъ тропинкамъ. Вздумали они просить турецкое правительство прислать имъ знающаго человка, который построилъ-бы имъ шоссированную дорогу. Исбиръ опять началъ смяться:

— Вотъ построитъ вамъ правительство дорогу на ваши деньги, а дома ваши разрушитъ… И будутъ по хорошей дорог бгать къ вамъ волки да шакалы. Потомъ придутъ сюда другіе люди и купятъ у васъ землю за гроши, сядутъ на вашей земл, сами разбогатютъ, а васъ выгонятъ или въ батраки возьмутъ…

И не проводили рашайцы воду, и дорогу не строили.

Изъ христіанъ Исбиръ боле всхъ уважалъ учителя, и то, можетъ быть, потому, что тотъ отличался не меньшимъ властолюбіемъ, чмъ онъ самъ. Привыкнувъ въ школ распоряжаться учениками, какъ вещами, учитель не допускалъ въ людяхъ никакой свободы, и на вс ихъ поступки направлялъ свою сокрушающую критику.

Исбиръ весьма одобрялъ строгости учителя и иногда нарочно приходилъ въ день порки учениковъ полюбоваться ихъ страданіями. Виновные выстраивались въ рядъ, безропотно выходили одинъ за другимъ и безъ словъ подставляли подъ удары свои пятки.

Два ученика закручивали въ фаляка {Фаляка — петля на палк.} ноги ученика, а учитель, сидя на стул, медленно и сосредоточенно колотилъ по пяткамъ, высчитывая положенные удары. Исбиръ одобрительно кряхтлъ и говорилъ наказаннымъ, что эта благодать зачтется имъ въ царствіи небесномъ. Говорилъ это онъ увренно, и вс соглашались съ нимъ. Кому же, какъ не могильщику, знать вс правила и обычаи небеснаго царствія?..

Насладившись поучительнымъ зрлищемъ, Исбиръ шелъ къ своимъ мертвецамъ и долго копался тамъ, роя запасныя ямы или расчищая кладбище отъ камней.

Однажды въ городокъ первый разъ отъ сотворенія міра захалъ какой-то еврейчикъ съ европейскимъ товаромъ. Привезъ онъ вещи невиданныя. То были черные, стальные, дешевые карманные часы и зонтики. Еврей навшалъ себ на грудь и животъ цлые десятки часовъ, развернулъ надъ собой зонтикъ и прошелся по базару. Весь городокъ собрался посмотрть на диковиннаго человка въ шляп, принесшаго съ собой невиданныя вещи. О часахъ жители городка еще имли нкоторое смутное представленіе: они слышали о существованіи желзной машины, показывающей время, но о такихъ маленькихъ часахъ, которые можно положить въ карманъ, они еще не слыхали, о зонтикахъ и подавно. Такія диковинныя вещи — и такъ дешево.

Заволновался городокъ. Къ еврею потянулись покупатели. Скоро торговецъ распродалъ почти все, что привезъ. По улицамъ, на фон красновато-срыхъ скалъ и такого же цвта домовъ, замелькали темныя пятна зонтиковъ. На кунбазахъ {Кунбазъ — легкая верхняя одежда, на подобіе длинной рубахи, въ обтяжку.} противъ живота заболтались часы со стальными блестящими цпочками. Обыватели сразу разукрасились и почти совсмъ не сидли дома. Вс бродили по базару. Всмъ пріятно было полюбоваться, какъ играютъ на цпочк солнечные лучи, справиться посреди улицы — который часъ, или пройтись, хотя бы безъ дла, подъ горячими лучами сирійскаго солнца, спрятавшись подъ тнь диковинной ходячей палатки.

Могильщикъ Исбиръ въ это время какъ разъ производилъ поправку въ своей мрачной пріемной. Возвращаясь къ обду домой и проходя по базару, онъ вдругъ увидлъ стараго Фаргуда, который разставилъ высоко надъ головой какую-то странную, круглую, черную палатку. Исбиръ остановился, оглядлъ его съ ногъ до головы и мрачно прохриплъ:

— Откуда это? Что такое? Смотрите, люди добрые, какую онъ себ палатку купилъ! Растаять боится, умирать не хочетъ! Н—тъ, придешь ко мн, сколько ни закрывайся отъ солнца! Солнца испугался?! А!

Фаргудъ поспшилъ поскоре сложить свой зонтъ и юркнуть за уголъ.

Идетъ Исбиръ дальше. Смотритъ: у Дагера на живот какая-то свтлая штучка мотается.

— Что это?— спросилъ Исбиръ мрачно.

— Часы!— отвтилъ Дагеръ и хотлъ было улизнуть.

— Часы!— воскликнулъ Исбиръ.— Да ты разв эффенди, чиновникъ, что теб часы понадобились? Твой отецъ разв носилъ часы!? Безъ часовъ жилъ, безъ часовъ я и закопалъ его. Не зналъ онъ даже — сколько лтъ на земл жилъ. А ты хочешь, чтобы я тебя положилъ въ землю съ часами? Сниму, мой господинъ, сниму. Ни на этомъ, на ни томъ свт часовъ теб не нужно, мой господинъ. Великій Боже! Кажется, сегодня вс одурли.

Ходитъ Исбиръ по базару и смотритъ всмъ прямо на животы, украшенные часами, смотритъ такъ, точно дыру въ живот глазами вертитъ. Кто ни увидитъ Исбира, прикроетъ руками часы и прошмыгнетъ въ первую лавку.

А зонтики такъ и разбгаются отъ него по переулкамъ въ узкіе проходы между срыми домами.

Попытались было и надъ Исбиромъ посмяться. Досадно было, что онъ всхъ учитъ. Выбрался такой смльчакъ, подошелъ къ нему и говоритъ:

— Возьми съ меня, Исбиръ, піастръ и похорони у меня осла. Умеръ сегодня, бдняга!

Исбиръ смрилъ дерзкаго взглядомъ съ ногъ до головы, потомъ отвтилъ:

— Если ты и самъ умрешь, то цна теб не дороже будетъ твоего осла. Но ты, повидимому, его глупе, потому похороню тебя даромъ.

И пошелъ. Убилъ и пошелъ! Пошелъ онъ прямо къ учителю, которому и разсказалъ, что видлъ въ город. Долго они о чемъ-то разговаривали. Наконецъ, Исбиръ вышелъ на базаръ и, многозначительно осматриваясь по сторонамъ, направился прямо къ торговцу новыми диковинными вещами. Пришелъ и… купилъ себ часы и зонтикъ.

Быстре молніи разнеслась по городу всть, что могильщикъ Исбиръ самъ купилъ себ часы и зонтъ. Вс вздохнули свободне.

— Слава Богу! Значитъ, теперь не будетъ другихъ попрекать,— подумалъ каждый.

Но могильщикъ Исбиръ, очевидно, что-то замышлялъ. Часовъ онъ на себя не надвалъ, зонтика надъ собой не раскрывалъ, ходилъ мрачно и сосредоточенно.

Въ первый же воскресный день, посл обда, базаръ наполнился народомъ. Вс навсили на себя часы и раскрыли надъ головами зонтики, намреваясь пощеголять купленными заморскими вещами. Какіе хитрые эти ‘франжи’ {‘Франжъ’ — общее названіе всхъ европейцевъ, отъ слова французъ.}. Чего только они не выдумаютъ!

Вдругъ, въ конц базара появился могильщикъ. Шелъ онъ медленно, важно, точно за гробомъ самаго богатаго покойника. Но кто это съ нимъ рядомъ? Какое чудовище?

У Исбира была собака. Онъ купилъ ее въ Курдистан маленькимъ щенкомъ, вскормилъ ее, вмст съ ней лъ и чуть ли не спалъ. Курдскія собаки отличаются громадною силою, смышленностью и ловкостью. Исбировъ песъ удался на удивленіе. Это былъ не песъ, а левъ. Громадный, съ красными глазами и всклокоченной шерстью, онъ всегда медленно шелъ за Исбиромъ на могилы, готовый по первому знаку хозяина растерзать и человка, и привидніе.

А теперь Исбиръ нарядилъ своего друга по праздничному: на ше у него болтались на стальной цпочк часы, а надъ мохнатой его головой Исбиръ самъ несъ новомодную палатку. Такъ они обошли весь базаръ.

Черезъ полчаса не было видно кругомъ ни одного зонтика, ни однихъ часовъ!

VI.

Узналъ, узналъ!

— Великій Боже! Какъ хорошо теперь дома!— думалъ отецъ Рашида, возвращаясь съ мельницы домой на своемъ осл. Ухалъ онъ еще съ утра къ рк Лейтаніи, которая протекаетъ около Ливана. Тамъ провелъ онъ почти цлый день, исполнилъ возложенное на него женой порученіе — смололъ мшокъ муки и только теперь вечеромъ, съ поспшностью Ноева ворона, возвращался въ свою Рашайю, къ снжному Ермону.

— Какъ бы хорошо быть теперь въ своемъ дом, сидть около малкала {Жаровня съ углями.}, пость, выпить чашку кофе, выкурить наркили {Кальянъ.} и уснуть…

Но до Рашайи еще далеко. По горамъ безъ дорогъ ходятъ тучи, заглядываютъ и опускаются во вс долины, точно ищутъ тамъ потерянное счастье. Втеръ мечется въ ущельяхъ и счетъ отца Рашида по голымъ ногамъ дождемъ, какъ сердитый турецкій чиновникъ за неуплату податей. Начинаетъ темнть. Какъ ни хорошо дома, но сегодня до Рашайи отцу Рашида, очевидно, не добраться. Оселъ усталъ, да и самъ онъ чувствуетъ, какъ холодъ, точно назойливый гость, пробирается во вс углы его дыряваго абаи {Широкая одежда съ прорзами на мст рукавовъ.}.

— Заночую я въ Баккифе, это недалеко. А завтра утромъ буду въ Рашай,— ршилъ отецъ Рашида и погрузился снова въ свои думы.

Сидя на мшк муки, положенномъ черезъ спину осла, онъ клевалъ носомъ и думалъ… О чемъ онъ въ это время думалъ? Этого не разгадалъ бы самый великій арабскій мудрецъ. Мысли бродили въ его голов, точно слпые нищіе въ сел, когда они останавливаются передъ каждою дверью и просятъ милостыню… А на лиц отца Рашида прочитать что-нибудь было такъ же трудно, какъ разобрать надписи на ассирійской гробниц… Что касается дороги въ Баккифе, то отецъ Рашида вполн былъ увренъ, что его оселъ думаетъ одинаковую съ нимъ думу и даже больше его самого желаетъ заночевать гд нибудь поближе. Вдь у осла дома въ Рашай нтъ ни жены, ни дочери, ни сыновей. Отецъ Рашида такъ сжился съ своимъ осломъ, что понималъ вс его желанія. Какъ же было и ослу не понимать желаній отца Рашида, когда они столько лтъ прожили вмст? У нихъ даже настроенія были одинаковы. Теперь, напримръ, оселъ, какъ и отецъ Рашида, чувствуетъ на сердц нкоторую тоску и грустно помахиваетъ мокрыми ушами.

Такъ хали они долго. Тучи свивались и развивались надъ ними, опуская полы своихъ одеждъ въ долины и окутывая ими отца Рашида вмст съ его осломъ.

Отъ неба къ земл тянулись длинныя блыя нити, точно на станк у дамасскаго ткача, — частыя и прямыя блыя нити дождя. Он мочили отца Рашида, начиная съ его головы и нечесаной бороды и кончая башмаками, надтыми на босыя ноги. Становилось холодне и холодне. Въ декабр сирійскія горы смотрятъ очень невесело. Куда это солнце двалось, куда ушло? Неужели когда нибудь оно снова засвтитъ ласково надъ горами, все пригретъ и оживитъ?.. А теперь кругомъ все такъ сро, такъ печально. Камни плачутъ холодными слезами и утираются блымъ туманомъ. О чемъ они плачутъ? Можетъ быть, о горячемъ лт, о теплой, зеленой весн?

Путники хали такъ очень долго. Отецъ Рашида думалъ свое, оселъ свое. Отецъ Рашида сидлъ на осл, а оселъ шелъ и шелъ. Наконецъ, онъ остановился. Отецъ Рашида поднялъ голову: передъ нимъ торчалъ какой-то домъ. Было почти темно. Шелъ мелкій снгъ, одвая блой пеленой плоскія крыши домовъ и срые камни.

— Слава и благодареніе Господу живыхъ!— сказалъ отецъ Рашида.— Пріхали на ночлегъ въ Баккифе. А завтра будемъ и въ Рашай…

Оселъ посмотрлъ на хозяина съ удивленіемъ, на какое только способенъ былъ его философскій умъ, но промолчалъ и принялся за подставленную ему въ мшк мякину. Отецъ Рашида снялъ съ осла муку, положилъ ее на сухое мсто, отыскалъ узелокъ съ лепешками и пошелъ въ домъ. На порог онъ встртилъ женщину, по всей видимости, хозяйку, ибо она по неосторожности выплеснула ему на бороду помои. Изругавъ ее въ сердц за оскорбленіе, отецъ Рашида, однако, гнва не обнаружилъ, а смиренно ее привтствовалъ:

— Да будетъ счастлива для тебя эта ночь, госпожа моя! Позволь намъ съ осломъ переночевать у тебя сегодня.

Хозяйка сказала только ‘входи’!— и вышла изъ дому. Когда она проходила мимо отца Рашида, ему показалось, что женщина эта очень походитъ на его жену. Подивившись такому сходству, онъ развязалъ лепешки, слъ у двери и принялся за сухой ужинъ. Прибжали дти. Возвратилась и хозяйка. Взяла она большой мдный кругъ, положила его среди комнаты на камень, а на него наклала лепешекъ, сыру, маслинъ и зажгла свтильникъ. Около круга разслись дти ужинать. Отецъ Рашида удивлялся все больше и больше.

— И дти — точь въ точь мои дти,— думалъ онъ.— Вотъ старшій, какъ мой Рашидъ, второй, какъ мой Фарисъ, третй, какъ мой Нажибъ. Да и двочка такъ похожа на мою Фадуа! Великъ Богъ! Нтъ ни жизни, ни силы безъ великаго Бога! Не достаетъ только, чтобы мужъ этой женщины походилъ на меня такъ же, какъ его жена походитъ на мою жену и его дти — на моихъ дтей. Но, должно быть, бдная женщина — вдова,— ршилъ отецъ Рашида и снова сталъ думать.

— Можетъ быть у нея найдется такой же оселъ, какъ у меня?

При этомъ отецъ Рашида разсмялся, т. е. наморщилъ лобъ и скривилъ ротъ, точно заплакать собирался. Люди еще могли походить другъ на друга, но ослы — никогда. Этого отцу Рашида встрчать не доводилось совсмъ. Каждый оселъ чмъ нибудь да отличался отъ другого осла, хотя бы и своего брата.

Наконецъ, хозяйка сказала:

— Что же ты, отецъ Рашида, не садишься ужинать съ дтьми? Что ты сидишь у двери?

— И имя мое знаетъ эта женщина,— подумалъ отецъ Рашида и вслухъ сказалъ:— Да увеличитъ Богъ твое добро, госпожа моя! Я поужиналъ. Теперь бы мн уснуть.

Женщина промолчала, только покосилась на отца Рашида.

Дти поужинали. Отецъ Рашида сходилъ посмотрть своего осла. Хозяйка постлала постель и уложила съ краю дтей. Отецъ Рашида вошелъ и началъ прилаживаться на ночлегъ у двери.

— Ложись сюда спать, отецъ Рашида! — сказала хозяйка.— Зачмъ ты хочешь спать у двери?

— Прошу у Бога прощенія, госпожа моя! Я не такой человкъ… Я лягу у двери, а ты ложись одна и спи съ миромъ. У меня въ Рашай есть своя жена и свои дти…

— Должно быть, очень озябъ отецъ Рашида, точно совсмъ съума сошелъ,— подумала хозяйка и легла спать.

На утро погода прояснилась. Лишь только солнце освтило блую голову стараго Ермона, а голубой сумракъ ночи попрятался въ его морщинахъ, отецъ Рашида уже проснулся и вышелъ изъ комнаты. Онъ навалилъ на спину осла мшокъ съ мукой, отточилъ поостре деревянный гвоздь, которымъ щекоталъ осла подъ хвостомъ, чтобы тотъ лучше бжалъ, почесалъ себ покрпче спину, подтянулъ въ дорогу поясомъ животъ и хотлъ уже выхать со двора, какъ вдругъ вышла хозяйка. Отецъ Рашида къ ней.

— Да увеличить Богъ твое добро, госпожа моя! Да дастъ теб долгую жизнь! Пусть Богъ хранитъ теб твоихъ дтей и твоихъ родныхъ за твою щедрость. Мы съ осломъ отдохнули у тебя, какъ въ раю. Теперь, съ твоего позволеніи, мы подемъ въ Рашайю…

Но не усплъ отецъ Рашида что-нибудь сообразить и сдлать, какъ женщина эта начала о чемъ-то плакать, кричать и, наконецъ, убжала со двора. Отецъ Рашида слышалъ только, что она твердила: ‘О, Боже, мой мужъ! О, Боже, что съ нимъ случилось’…

— Должно быть, вспомнила объ умершемъ муж бдная женщина,— подумалъ отецъ Рашида и хотлъ было уже убраться поскоре со двора… Но не усплъ онъ ссть на осла, какъ хозяйка возвратилась въ сопровожденіи нсколькихъ женщинъ и одного мужика. Вс окружили отца Рашида и его осла, начали кричать и махать руками. Отецъ Рашида сидлъ на осл и ничего не понималъ. Онъ слышалъ только, какъ визжала и била себя въ грудь женщина, похожая на его жену. И голосъ у нея былъ страшно похожъ на голосъ его жены: такой же тонкій и высокій, выше самаго высокаго дамасскаго минарета… Его жена точь въ точь такъ же кричала и плакала, когда у нихъ помирали дти. А у нихъ померло нсколько дтей. Отецъ Рашида не зналъ, сколько именно, ибо счета имъ не велъ, но все же ему было ихъ жалко. Онъ хотлъ было задуматься и погрустить объ умершихъ дтяхъ, какъ почти подъ самымъ своимъ ухомъ услышалъ голосъ одной изъ женщинъ:

— Ты съума сошелъ, ты одурлъ! О, Господи! Ты не узнаешь своего дома, своей жены, своихъ дтей?! Должно быть, шайтанъ говорилъ съ тобой на мельниц!..

Но мужикъ отнесся къ длу гораздо проще. Онъ подошелъ къ отцу Рашида поближе и спросилъ:

— Ты что, мой господинъ? Смешься надъ женой, или пьянъ? Пришелъ въ свой домъ, въ Рашайю, а говоришь, что спишь въ Баккифе…

Сказавъ это, онъ размахнулся и ударилъ отца Рашида прямо по уху. Отецъ Рашида свалился съ осла на землю, потомъ медленно поднялся, отряхнулъ штаны и феску, почесалъ ушибленное мсто и спросилъ:

— За что ты бьешь меня?

— Ты еще не понялъ? Ахъ, ты недодланный! Да вдь домъ-то это твой, и жена твоя, и дти твои! Не видишь?!.

И онъ снова хотлъ ударить отца Рашида.

— О, Боже!— воскликнулъ отецъ Рашида,— узналъ, узналъ… Не дерись! Говорю теб, всхъ узналъ. Я еще вчера и жену, и дтей узналъ, только не врилось мн,— думалъ, что въ Баккифе пріхалъ.

— Узналъ!— радостно воскликнули женщины. — Слава Богу, мать Рашида! Твой мужъ узналъ тебя!

И вс начали понемногу расходиться. Отецъ Рашида поставилъ осла обратно въ хлвъ, снялъ съ него мшокъ и внесъ въ избу. Тамъ онъ снова оглядлся кругомъ. Долго онъ стоялъ, все осматривая, и, наконецъ, изрекъ:

— Великъ Богъ. Правда, мой домъ, моя жена, мои дти. Нтъ ни силы, ни жизни безъ великаго Бога!

С. Кондурушкинъ.