Из сибирских воспоминаний
Из сибирских воспоминаний
————————————————————
Из сибирских воспоминаний, Пантелеев Лонгин Фёдорович, Год: 1905
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Я прибыл в Красноярск в августе 1866 г., а в конце марта 1867 г. был уже на северных приисках Кo Латкина. Занимая второстепенные должности, я не имел по приисковым делам непосредственных сношений с начальством. Знал, что оно ‘со счета экстраординарных расходов’ получало всякого рода установленные с давних пор воспособления (хабары, как говорили сибиряки) и натурой и деньгами, что в сумме эти расходы доходили до пяти рублей с одного летнего рабочего, то есть если у золотопромышленника летом было сто рабочих, то ему ‘экстраординарные расходы’ обходились около пятисот рублей. Для дел средней доходности это составляло от восьми до десяти процентов от чистой прибыли.
Осенью 1870 г. я переехал в Енисейск, где по делам золотопромышленника В. И. Базилевского занял должность городского резидента, то есть заведующего городским складом. В первое время по переселении в Енисейск моя роль была не особенно заметная, из начальства мне приходилось иметь дела только с местным квартальным, которого я и ублаготворял то возом сена, то двумя-тремя кулями овса. Но когда были замечены мои близкие отношения к хозяину, отношения, переходившие даже в дружеские, то и высшее начальство стало обращаться ко мне за посредничеством в деликатных делах. То исправник, соблазнясь на какого-нибудь компанейского бурку, просит уступить его:
‘Он так подходит к моему коню, вышла бы отличная пара, если вы скажете Виктору Ивановичу, он, конечно, не станет возражать’.
Смотришь, за исправником на такую же тему заводит речь его помощник, а стряпчий уже прямо заявляет:
‘Все чиновники отзываются мне, что они вами довольны, вы всех наградили конями, не обидьте же меня, дайте и мне какого-нибудь сивку’.
А секретарь, проигравшись, коротко пишет: ‘Праздник на дворе, денег ни копейки’.
…Раз, в конце сентября, захожу я в канцелярию полицейского управления, — нужна была какая-то справка. Получив ее от помощника секретаря, я уже собирался было уходить, как исправник, подойдя ко мне, любезно сказал:
— Имеете вы немного свободного времени? Надо бы переговорить с вами.
— Могу-с, — отвечал я и последовал за исправником в присутствие.
Секретарь, поняв некоторый жест исправника, выходит. Исправник усадил меня за стол, на котором стояло зерцало с известными указами Петра. Открылось в своем роде заседание под председательством исправника, по правую руку был помощник, а по левую я.
— Мы вот с Филадельфом Сильверстовичем хотели с вами откровенно переговорить. По чистой совести надо сказать, что просто нет возможности оставаться на службе… Что ни день, то новый циркуляр, старый черт [Генерал-губернатор Синельников, пытавшийся прекратить всякие не установленные законом поборы с крестьян под видом жалованья волостному писарю, каковое доходило до двух рублей с души и почти целиком шло в карманы полицейской администрации. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] просто из ума выжил. Лишает всяких средств, а в то же время требует, чтобы дело не стояло. Вот секретарь с первого числа распустил половину канцелярии (то есть наемных писцов), ведь отпускаемых из казны средств и на остальных не хватит.
Я все это слушал и недоумевал — что сей сон значит, тогда я был еще внове.
— Я вам скажу, — поправляя очки, в свою очередь с некоторым пафосом повел речь помощник, — есть, конечно, злоупотребления — люди везде люди, но теперь не прежние времена, когда на службе наживались, Зыбины, Сорокины, Вахрушевы [Известные исправники 50-60-х гг. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] отошли в вечность, ныне дай бог лишь прокормиться, а как детей поднять и воспитать (а их у Фил. Силыча была целая уйма) — это мудреная задача. И вот, ничего не разбирая, какой-нибудь из ума выживший солдафон набрасывается, все крутит, мутит… и бог знает, когда наступит конец этой анархии.
‘Чего же они от меня хотят?’ — раздумывал я.
— Скажите, пожалуйста, Лонгин Федорович, — опять выступил сам исправник, — вы так близки с Виктором Ивановичем, что, конечно, хорошо знаете его виды… как вы полагаете… можно ли рассчитывать на какое-нибудь содействие с его стороны? Вы поймете, надеюсь, что, если бы не такое тяжелое время… мы, конечно, всегда чем только могли старались услужить Виктору Ивановичу… Он сам знает, что мы на многое смотрели сквозь пальцы.
Слабая сторона дел В. И. по отношению к начальству состояла в том, что у него на службе, и притом на довольно видных местах, находилось много людей, вполне зависимых от усмотрения начальства, я сам был из числа таких и, разумеется, очень хорошо понял намек исправника, который затем продолжал:
— Так что вы нам можете сказать относительно видов Виктора Ивановича? Можно ли чего-нибудь ожидать?
— Сколько мне известно, — отвечал я, — вы вполне можете надеяться, что Виктор Иванович и в нынешнем году не изменит давно установившимся обычаям, и если он этого не сделал до сей поры, то, вероятно, лишь потому, что в настоящую минуту слишком занят приисковыми делами. Я, конечно, не имел с ним разговора по предмету, о котором вы меня спрашиваете, но думаю, что мой теперешний ответ оправдается на этих же днях.
— Очень вам благодарны, — сказал исправник и с чувством пожал мне руку, то же не замедлил сделать и Ф. С.
Вечером того же дня, после разговора с В. И., я отвез исправнику и помощнику по запечатанному конверту с надлежащим содержимым.
Исправник Павел Иванович был маленький, худенький человечек, что называется — еле душа в теле. Он был из военных и только благодаря заботливости денщика остался жив при печальном возвращении одного из амурских батальонов [В 1856 г. баталион майора Облеухова. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], значительная часть которого погибла от голода и изнурения. Воспоминание ли об этом ужасном эпизоде, природа ли его была такая, или что другое, только он никогда не улыбался, всегда был ровен и крайне политичен. С подчиненными ладил, управляемые не плакались, и только когда оставил место, то преемник его нашел, что подгородные волости до такой степени ощипаны, что надо было дать им по крайней мере три-четыре года, чтобы у них завелось кое-какое оперение.
А между тем, несмотря на видимую холодность, это был человек с сердцем, способный принять участие в ближнем. Как-то заезжает он ко мне, визиты же начальства на меня всегда действовали угнетающим образом, так как за ними неминуемо следовало пожертвование тем или другим со счета ‘экстраординарных расходов’.
— Я к вам по делу, — сказал исправник после первых обычных фраз. — Вы, конечно, слышали, что Ти-в растратил четыреста рублей, и не в состоянии их пополнить. Собственно, его и жалеть не стоит: из хорошей фамилии, образованный, был на дороге, и наконец дойти до того, что из милости держат енисейским квартальным, — можете судить, что за человек. Но жаль, знаете, его жену, очень хорошая женщина, и притом урожденная фон Фитингоф. Теперь вообразите себе положение женщины, у которой муж должен быть засажен в острог. Долго думали мы с Филадельфом Сильвестровичем, как помочь беде, наконец решились обратиться к вам и еще к кой кому из золотопромышленников… пожалуйста, ради бедной женщины, не откажите в помощи спасти мужа. Если позволите, он завтра сам к вам явится. Я надеюсь на вас, Лонгин Федорович.
И действительно, на другой день явился Ти-в. Это был отъявленный нахал, всем было известно, что он держал пару лошадей, устраивал пикники, играл в карты, пьянствовал в клубе. Между тем, не краснея, стал уверять меня, что растраченные деньги пошли на хлеб и мясо.
‘Я, — говорил он, — не рассчитываю, собственно, на енисейцев, они не в состоянии понять, что человек очень легко может выскочить из рамок жизни, но полагаю, что люди образованные вникнут в мое положение и помогут мне из него выпутаться. Да, я растратил четыреста рублей, но моя совесть спокойна, — они пошли на хлеб, мясо и соль, все знают, как ничтожно казенное содержание’.
Но я остался несколько глух и заявил, что Кo Викт. Иван. не может ассигновать более двадцати пяти рублей.
Тогда исправник обратился непосредственно к И. И. Маркелову, заместителю Базилевского, и достиг того, что было дано триста рублей.
Не то конец сентября, не то начало октября, у В. И. обед для начальства. Кроме местного исправника, его помощника и всеобщего любимца, пристава Вилькенского, приглашено все ревизорство, горный исправник, тоже с помощником, а также жандармский полковник, приехавший из Красноярска [До 60-х гг. губернские жандармские штаб-офицеры считались комендантами приисков, по новому уставу были освобождены от этих обязанностей, но продолжали посещать прииска и Енисейск во время расчета, где золотопромышленники оказывали им всякое гостеприимство и внимание… (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].
Вот гости собрались. Хозяин, обыкновенно теряющийся в таком многочисленном и притом ему совершенно чуждом обществе, о чем-то ведет уединенную беседу с отводчиком Макаровым.
Вся остальная братия направилась к закуске. Сосредоточение около одного пункта, как всегда это бывает, много способствовало оживлению разговора, до того времени отрывочного и разбросанного по разным углам. Горный исправник подвижнее всех и бойчее по словесной части. Он напрягает все усилия, чтобы удержать в своих руках направление разговора, особенно старается попасть в тон полковника и в то же время высказать свое бескорыстие и ревность к службе.
‘Вы не можете себе представить, в каком порядке совершился ныне проход рабочих по Ново-Нифантьевской дороге [Главная дорога с северных приисков в Енисейск. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Сам я поехал вперед, а Андрея Ивановича (помощника) просил замыкать шествие. С зимовщиками я ведь не церемонюсь, так как благодарностей от них не беру. ‘Можете, говорю им, торговать щами, пирогами, вообще съестным, но о продаже водки не смейте и помышлять’. На Лендахе даже нарочно с полсуток оставался наблюдать — как себя ведет новый зимовщик. И могу смело сказать, что никогда не было так мало пьяных, как в нынешнем году, даже удивительно как мало’.
При выезде с приисков в город я действительно встретил исправника на Лендахе.
— Что поделываете? — спросил я исправника.
— Да растрясло сильно, видите, какая дорога, думаю немного отдохнуть.
‘Ох, — подумал я, — неспроста он тут расположился’, — и по некотором времени, обратясь к знакомому зимовщику, спросил:
— Что у вас тут делает начальство?
— Да известно что — ждет своего хлеба. Только что он приехал, я первым делом и подаю ему пятьдесят рублей. ‘Это, говорит, что такое, разве не знаешь, сколько следует?!’ — ‘Извините, ваше высокоблагородие, по новости еще не разжился капиталами, поверьте совести — больше нет’. — ‘Ну, я подожду до вечера, авось к той поре выручишь’.
— А сколько же надо дать ему?
— Должно быть, придется приложить еще две четвертные.
Между тем беседа около закуски оживлялась.
— Как жаль, — заметил полковник, — что рабочих обязательно не сопровождает доктор или по крайней мере фельдшер, ведь, конечно, бывают случаи, когда нужна медицинская помощь.
— Я за этим сам наблюдаю, — поспешил отозваться исправник. — Нынче и был такой случай, блистательно доказавший целебное действие накладывания клеенки… озон.
Надо заметить, что исправник всю медицину сводил к наложению клеенки и вдыханию озона, о котором он только и знал, что есть какой-то озон. И затем всякий раз, когда говорил о котором-нибудь из них, не мог не упомянуть и о другом, хотя бы без всякой надобности и связи.
— Приехал я на Черную (зимовье), — продолжал исправник, — зимовщик докладывает, что умирает рабочий, иду к больному. Спрашиваю: ‘Что с тобой?’ Едва мог понять, что всего колет и не может вздохнуть. Сейчас же наложил ему клеенку, — она у меня всегда при себе, — велел напоить чаем, даже влил ему несколько капель рому. И что же вы думаете? Не успел я уехать, как ему стало лучше, главное — вспотел. Я распорядился, чтоб зимовщик, как только рабочему станет настолько лучше, что он может пуститься в дорогу, немедленно отправил бы его с почтой в город и прямо ко мне.
Наконец был подан обед, за который гости и поспешили усесться. Повар Константин, взятый В. И. из Петербурга, в этот день был трезв, к енисейскому начальству он относился без всяких церемоний, но ради жандармского полковника постарался не только поддержать достоинство компании Базилевского, но и выказать все свое искусство, потому обед в гастрономическом отношении вполне удался. Вначале разговор вращался в съедобно-питейном направлении — кто восхищался пирожками, кто смаковал вино. Исправник не умолкал, он плакался на таежное сухоядение.
— Иной раз и рад бы всей душой угостить, да ведь ничего в тайге нет, даже дичи трудно достать, тунгузы совершенно ничего не носят.
— А что у вас случилось на Даниловском прииске? — совсем неожиданно спросил полковник.
— Рабочий убил служащего, — равнодушно ответил исправник. — Андрей Иванович, — обратился он к помощнику, — расскажите, как это дело было: вам оно лучше известно.
На помощнике исправника лежали обязанности судебного следователя.
— Очень просто: рабочий, Иван Иванов, один работал в орте (штольня), подходит сзади служащий, Иванов обернулся да со всего размаха и хвать кайлой по лбу служащего, — у того, конечно, и дух вон.
— Что же за причина? Он был зол на служащего?
— Никакой причины. На допросе Иванов показал: злобы на служащего не имел, а все равно: кто бы в эту минуту ни подвернулся — всякого убил бы. ‘Почему же?’ — спрашиваю его. ‘Так, не владел собой’.
— Однако это удивительно, — заметил полковник. — И часто у вас бывают такие случаи?
— Не очень, а провертываются. Вот тоже нынешним летом был случай на Дюбкоше. Забегает рабочий в кухню напиться квасу, кашевар спал. Рабочий, не долго думая, за топор да с одного удара и отправил кашевара на тот свет. Спрашиваю: ‘Зачем ты это сделал?’ — ‘Кашевар, говорит, спал, а шея у него была открытая, такая толстая, жирная, так и лоснится. А тут же на столе топор лежал, ну я не вытерпел…’.
— Что им жизнь человеческая, — вмешался исправник. — Остановился я раз ночевать на Ново-Мариинском прииске, раздевает меня лакей управляющего. ‘Ты, говорю, из поселенцев?’ — ‘Так точно’. — ‘За что сослан?’ — ‘Помещика убил’. — ‘Ладно, да ты эдак, пожалуй, и Евгения Васильевича (управляющего) убьешь’.- ‘По поступкам глядя-с’, — спокойно ответил лакей. И что же вы думаете, в ту же зиму он убил, положим, не Евгения Васильевича, а смольщика на яме.
— Однако какие мрачные истории творятся у вас в тайге, — несколько вдумчиво сказал исправник.
— Зато, полковник, здесь не оберешься веселеньких пейзажей, — вмешался Вилькенский, — изволили слышать о последнем пожаре?
— Да, мельком, вы, кажется, должны хорошо знать эту историю, потому что были в ней видным действующим лицом.
— Пришлось, по воле начальства, иметь дело со святыми мужами. У меня, полковник, занимается в канцелярии один грамотный поселенец — говорит, что прежде практиковался по водевильной части, — так он всю эту историю изложил в элегическом стиле, местами довольно остроумно, а главное — совершенно так, как было дело, не прикажете ли, я вам доставлю это описание, может быть заглянете на сон грядущий…
— Сделайте одолжение, интересно будет прочитать.
Между тем обед подошел к концу. Часть гостей немедля распрощалась с хозяином, остались лишь полковник да горный исправник. Последний заметил, что Вик. Ив. прощаясь с ревизорством, что-то совал им в руки, и легко сообразил, что то были запечатанные конверты со вложением, и заранее смаковал нечто подобное же и на свой пай.
Хозяин с гостями направился в кабинет, где был подан послеобеденный чай. Временное молчание, вскоре, впрочем, прерванное исправником:
— А вы, полковник, кажется, Жукова курите?
— Да, привык к нему, но с каждым днем все труднее доставать старый жуковский табак, а нынешний куда хуже прежнего.
— Я вам могу послужить: недавно разыскал в одном приисковом амбаре с полпуда жуковского еще от пятидесятых годов, — просто роскошь, а не табак.
— Очень буду вам благодарен. В Красноярске такого уже не достать.
Возникает между полковником и хозяином разговор о Красноярске. Полковник заметил, что по местоположению Красноярск нельзя и сравнивать с Енисейском.
— Нет прекраснее города Константинополя, — вдруг выпалил исправник.
— А вы там были? — несколько удивленно спрашивает полковник.
— Нет, к сожалению, не привелось.
— Так почему же вы так думаете?
— Помилуйте, Босфор… великолепие турецкого султана… какие у него янтарные чубуки… — со вздохом закончил исправник.
— А что ни говорите, — сказал полковник, — быть Константинополю русским городом, вот опять построим флот на Черном море, и смотрите, пожалуй еще на нашем веку русские войска прогуляются в Царьград.
— Вы не изволили быть в Севастополе? — спросил исправник.
— Как же, с сорок девятого года я там несколько лет простоял с полком.
— Какое прекрасное общество там было в сороковых годах.
— Вы, значит, тоже были в Севастополе?
— Нет, но я знаком с ним по стихотворению одного моего приятеля из моряков. Прикажете, полковник, сказать?
— Хорошо.
— ‘А вы, бубновые валеты…’
И затем исправник продекламировал десятка два строк, в которых приятель — моряк — довольно бесцеремонно отзывался о пехотинцах.
— Однако позвольте, — прервал его полковник, — это скорее пасквиль, чем верное изображение общества офицеров того времени, помилуйте, в нашей дивизии…
— Это, вероятно, касается до другой дивизии, — поспешил поправиться исправник.
— Ну, может быть, в других частях и было что-нибудь похожее, — несколько успокоившись, проговорил полковник, — только в нашей дивизии, можно сказать, было отборное общество.
Наконец и чай кончен. Разговор как-то уже не вяжется. Казалось, что полковник и исправник стараются пересидеть друг друга, наконец полковник прощается и уходит. Тогда берется за фуражку и исправник. Его левую щеку начинает усиленно подергивать, что с ним всегда бывает в минуты напряженного ожидания, в то же время он с ожесточением закусывает свои усы.
— Вы всё на старой квартире остановились? — спрашивает В. И.
— Да, по-прежнему, у Михалькова.
— Так я у вас буду завтра в двенадцать часов. Исправник улыбается, но как-то неестественно, он долго не выпускает руки В. И., причем тому кажется, что точно лихорадка бьет исправника, так трясется его рука. Наконец исправник направился к прихожей, но, увидев, что полковник уже ушел, остановился и делает шаг назад.
— Виктор Иванович… — голос исправника слегка дрожит, — у меня к вам небольшая просьба, или, лучше сказать, очень большая.
— Что прикажете?
— У вас на прииске остается рояль, сами вы теперь едете в Петербург, не позволите ли им попользоваться? Моя жена очень любит музыку, а у вас такой прекрасный рояль — помнится, Эрара. Я бы его очень бережно перевез, будьте спокойны в этом отношении. А главное, пора детей учить. У нас и гувернантка с музыкой нанята.
— Хорошо, можете взять.
— Очень, очень вам благодарен. — Исправник старается придать своему лицу самый умиленный вид, но всякий опытный наблюдатель заметил бы, что какое-то тайное страдание подавляет его.
В тот же день ночью будят исправника, только что улегшегося в кровать по возвращении из клуба.
— Что такое? — спрашивает он крайне недовольным тоном.
— Мертвого привезли, ваше высокоблагородие, — докладывает ему казак.
— Что ты вздор городишь, пьян, что ли? Какого мертвого привезли?
— А того, что на Черной больной был, так он умер, его и привезли.
— Как могли мертвого отправить… Ах мошенники!
— Да конюх говорит, что он в дороге умер.
— Что ж мне с ним делать, с мертвым? Я здесь не начальство, пусть в полицию везут.
Рабочий умер еще на зимовье, но зимовщик, не желая подвергаться лишнему наезду начальства, спровадил мертвое тело в город, наказав конюху объяснить, что больной умер в дороге.
Но в полиции не приняли мертвеца, там решительно объявили уряднику, посланному исправником:
— У нас и своих мертвых тел достаточно, на кой черт везут из тайги, когда там есть свое начальство?
Немало возни причинил мертвец исправнику. Наконец городская полиция сжалилась и за две бутылки шампанского, поставленные в клубе исправником, приняла мертвеца под свое покровительство.
В то самое время, как мертвец потревожил сон исправника, полковник, покончив чтение почты, полученной из Красноярска, улегся в постель, закурив трубку, и, вспомнив о конверте, полученном от Вилькенского, решился позабавить себя чтением произведения местного литератора из поселенцев. То были довольно нескладные вирши, в которых излагалось, как один из обитателей монастыря, упившись до чертиков, учинил поджог, полагая, что тем он выкурит нечистую силу, не дававшую ему покоя. Не найдя ничего интересного в ‘веселеньком пейзаже’, полковник, не дочитав его до конца, повернулся на другой бок и крепко заснул.
На другой день, часов в девять утра, я пью чай. Вдруг входит неожиданный гость — исправник.
— Однако вы, полковник (горный исправник, собственно, подполковник, но, маслом каши не испортишь, с удовольствием выслушивает, когда его титулуют полковником) [В иерархическом отношении должность горного исправника приравнивалась к заседательской. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], довольно рано встаете, если в девять часов уже принимаетесь за визиты.
— Да, я привык рано вставать.
— Не прикажете ли чаю?
— Хорошо, стаканчик могу.
— Может быть, и с каплями (то есть с ромом)?
— Можно и с каплями.
Некоторое молчание. Я чувствую, что предстоит выдержать какую-то атаку, но какую именно — сообразить не могу.
— У меня к вам есть просьба, добрейший Лонгин Федорович, очень щекотливая просьба, мне, надеюсь, не откажете.
— Охотно готов служить, если только ваша просьба в пределах для меня возможного.
— Совершенно для вас возможна. Видите ли, надо собираться домой, в тайгу…
— Ах, вы, вероятно, желаете иметь лошадей до первого зимовья. К сожалению, все лошади, кроме выездных, отправлены на кормежку.
— Нет, лошадей мне обещал дать Востротин, а беда в том, что ехать-то не с чем, не на что закупить даже самых необходимых припасов.
— Что так?
— Да, поверите ли, просто ниоткуда и ничего. Вот помощник только и купил, что шарфик для жены.
— Чем же я могу быть вам полезен?
— Скажите, пожалуйста… вы так близки с Виктором Ивановичем, что, конечно, должны знать… только откровенно скажите… будет от него что-нибудь… ведь вся надежда лишь на него одного…
— Без сомнения будет, это только вопрос времени.
— Но если б я вас попросил… вам это ничего не стоит, никакого труда… спросить у Виктора Ивановича.
— Мне спросить нетрудно, но это совершенно излишнее, могу вас заверить, что без обычного воспособления не останетесь.
— Но вы поймите наше положение… так, знаете, тревожно, ради успокоения, если можно, спросите у Виктора Ивановича. Извините, пожалуйста, что утруждаю вас этим делом.
— Ничего, это для меня как с гуся вода.
— Хе… хе… хе… как с гуся вода, — повторил исправник.
— Я сейчас схожу к Виктору Ивановичу, вы меня подождите.
В. И. жил на одном дворе.
— Виктор Иванович, — несколько в приподнятом тоне начал я, войдя к нему, — его высокоблагородие горный исправник оказал мне честь спросить у вас: будет ли ему от вас в нынешнем году обычная подача? Исправник ждет в моей квартире.
— Ах, осел, — с сердцем отозвался вообще очень сдержанный и деликатный В. И., — ведь я же сказал ему вчера, что заеду к нему в двенадцать часов сегодня. Пожалуйста, отдайте ему этот пакет, и пусть он меня не ждет. Эдакое нахальное животное.
В пакете было полторы тысячи рублей. Когда я вернулся к себе, то застал там еще двух подрядчиков. Передать пакет при них было неудобно. Чтобы помучить исправника, пакет был спрятан в кармане. Но исправник не вытерпел и вызвал меня в другую комнату, там, на беду, в эту минуту оказался бухгалтер с бумагами, в передней находился лакей. Не смущаясь, исправник повлек меня в сени и там, наконец, получил желаемый конверт. На радости он чуть было не кинулся лобызать меня, но я поспешил вернуться к ожидавшим меня подрядчикам.
— Должно быть, его благородие добрый куш заполучил, — сказал один из подрядчиков, — вишь, какой он стал веселый, как вернулся с вами из сеней.
— А падки же они на чужие деньги, — отозвался другой.
Прошел год. В. И., не дождавшись окончания расчетов, уехал в Петербург, поручив мне произвести все платежи, в том числе, разумеется, и экстраординарные.
Опять обычный съезд всего начальства в Енисейск, обеды и раздача запечатанных конвертов, только горному исправнику я ничего не дал, по отношению к нему у меня выработался особенный план.
Разумеется, исправник пришел в крайнее смущение, при всяком удобном случае искал встречи со мной, ловил меня на улице, наконец не выдержал.
Раз рано утром сквозь сон я слышу, что кто-то меня спрашивает. Прислуга отвечает, что я еще сплю.
— Ничего, я подожду.
— Кто там? — спросил я, полагая, что явился кто-нибудь из доверенных, может быть за получением необходимого распоряжения.
— Это я-с, — отозвался исправник.
— Ах, извините, пожалуйста, уж позвольте сначала совершить туалет, тогда я к вам и выйду.
— Сделайте одолжение, не стесняйтесь, я подожду, имею совершенно свободное время.
По некотором времени был подан самовар, и я с исправником уселись пить чай.
— А прескверная настала погода, — начинаю я беседу.
— Да, время такое, — рассеянно отвечает исправник, видимо думающий совсем о другом.
— Вот и извольте теперь гнать лошадей на кормежку, сколько их перекалечится по дороге.
Исправник ничего не отвечает на эти хозяйственные соображения. Зато лицо его говорит о крайне мучительном душевном настроении. Мне даже жаль его становится.
— А я все собирался, да как-то в хлопотах не имел времени сообщить вам, что Виктор Иванович дарит вам в полную, собственность рояль, который у вас находится.
Собственно, Виктор Иванович об этом никогда и не думал, но при отъезде я спросил его:
— Вы мне позволите распорядиться вашим приисковым роялем?
— Да ведь он находится у горного исправника.
— Знаю, но у меня есть одно соображение, ради которого мне необходимо знать, разрешаете ли вы мне поступить с роялем, как я найду за лучшее.
— Хорошо, — ответил В. И. после короткого раздумья, — но все же интересно знать, что же вы с ним хотите сделать?
— Я отдам его исправнику в полную собственность взамен обычного платежа. А то ведь от него обратно рояль не добудешь.
— Что ж, я согласен. — В. И. без труда сообразил, что благодаря этой операции у него останется в кармане тысяча рублей.
Но возвратимся к исправнику. Его лицо сияло. Он даже привскочил на стуле.
— Что вы говорите! Вот не ожидал! Какая любезность! Какой благородный человек Виктор Иванович, как жена будет рада — такой прекрасный инструмент.
Между тем было выпито по стакану чаю и налито по другому. После недолгого восхищения роялем исправник впал опять в подавленную задумчивость, хотя теперь лицо его и не имело того глубоко страдальческого вида, как сначала.
Но вот левая щека начинает приходить в усиленное движение, усы с ожесточением закусываются, в горле появляется перхота, наконец, хотя и с большим усилием, жуя слова, исправник проговаривает:
— А что, Лонгин Федорович… как в нынешнем году… по примеру прежних… будет что-нибудь?
Я давно был приготовлен к этому вопросу, но все же, когда он был прямо поставлен, почувствовал себя в положении попавшегося школьника.
— Право, не помню что-то, — заминаясь, отвечаю ему, — есть список, кому что назначено.
— Так уж вы, пожалуйста, справьтесь.
Я встал совсем не за тем, чтобы навести справку, а просто хотелось улизнуть от исправника, но тот последовал за мной к письменному столу. Не зная, что делать, я стал перебирать разные бумаги, тут подвернулся мне листок, в две колонки исписанный какими-то цифрами, стал его рассматривать. Исправник тоже впился глазами в таинственные цифры.
— Ах, — как бы вслух думая, проговорил я, — конторская справка по рабочей плате.
Делать у письменного стола было нечего, вернулись к чаю.
Исправник стал бледен как полотно, щеку не дергало, усов не закусывал, скрестивши руки на груди, он имел вид человека, только что выслушавшего тяжкий приговор.
Мне наконец надоело, и я решился покончить комедию.
— Я полагаю, что рояль вам поднесен в расчете, что вы затем уже сочтете себя вполне удовлетворенным за прошлый год.
— Что вы говорите! — как бы очнувшись, воскликнул исправник. — Старый рояль, больше трехсот рублей не стоит, и что я с ним буду делать?
— Ну положим, рояль не старый, и цена ему не триста рублей, вы сами пять минут тому назад говорили — прекрасный инструмент, и к тому же хорошо знаете, что без доставки стоил тысячу рублей, он вам до скончания веков прослужит.
— Но что же я с ним буду делать? Я через год думаю выходить в отставку.
Этим выходом исправник постоянно старался разжалобить золотопромышленников в расчете — в последний, мол, раз даете.
— Тогда вы можете его в лотерею разыграть, — что обыкновенно и делало отъезжавшее начальство с ненужными вещами.
В эту минуту входит доверенный по кормежке лошадей.
— Все готово, можно трогаться.
— Извините, пожалуйста, мне нужно отправиться осмотреть лошадей перед выходом.
Исправник взял фуражку и молча распрощался. Часа через два приходит ко мне Пфейфер, управляющий собственно горнотехнической частью приисков В. И.
— У меня сидит исправник, спрашивает, кто с ним будет рассчитываться за прошлый год. Я посылал его к вам.
— Ну что же?
— Просит меня переговорить с вами.
— Так вы ему скажите, что ведь он уже был у меня и, надеюсь, помнит наш разговор.
По некотором времени заявляется конторщик Шафковский, с которым я находился в крайне дружеских отношениях.
— У меня сидит исправник.
— Это давно ли у вас завелось знакомство со столь высокопоставленными особами? — смеясь, проговорил я.
— Можете себе представить, до такой степени пристал, что и отвязаться не знаю как. Добивается все одного: за что вы на него сердиты? Уж я ему старался объяснить, что не имею никакого права входить в ваши распоряжения, так нет… ‘Вы, говорит, Владислав Карлович, близкий человек с Лонгин Федоровичем и можете с ним говорить откровенно’. И вот, просто насильно послал меня к вам, научите, что мне ответить ему.
Я остался непреклонен и решил до конца выдержать с исправником. Когда последний увидел, что нечего больше надеяться, то решился апеллировать к общественному мнению. Всякому встречному он держал такую речь:
— Слышали, что со мной Базилевские сделали? Мне следовало получить тысячу пятьсот рублей, а они вместо того мне поднесли старое фортепьяно.
Или:
— А каков Пантелеев, должен был заплатить мне тысячу пятьсот рублей, а он старый инструмент отвалил. Быть не может, чтобы так распорядился Виктор Иванович: он благороднейший человек, это все временщик.
В один прекрасный день Павел Иванович заявил о своем намерении покинуть Енисейск. Добрые граждане и предупредительные золотопромышленники, по заведенному обычаю, поспешили раскупить весь старый скарб уходящего начальника и затем многочисленным обществом проводили его до первой станции. Правда, Павел Иванович на первых порах уезжал только в продолжительный отпуск, он мог, конечно, и не получить в Иркутске того назначения, на которое рассчитывал, но все же было более чем сомнительно, что он вернется назад. А потому искренность проводов я отнюдь не считаю себя в праве заподозревать.
И действительно, вскоре на енисейском горизонте показалась мрачная фигура нового градоправителя. То был порядочно распившийся господин, с лицом румяно-багровым, толстой, короткой шеей. О нем ходил рассказ, как однажды его верховный начальник, покойный генерал-губернатор Синельников, подводит его к зеркалу и говорит:
— Ну, посмотри ты на себя, разве с такой образиной можно быть исправником?
Смотрел новый исправник исподлобья, имел привычку говорить обиняками, всяк чувствовал себя с ним как-то неловко и старался избегать встреч.
Я вдвойне чувствовал себя в щекотливом положении — известно было, что К. вообще относился не особенно благосклонно к людям, которые находились под особенным попечением начальства, а во-вторых, что именно за эту неблагосклонность, благодаря связям Базилевского, он с небольшим года за два перед тем даже потерял место енисейского горного исправника.
Однако же приходилось ладить.
Сначала потянулись возы с разным добром, так сказать на обзаведение. То исправник нуждается в дровах, то в сене.
— Я слышал, — говорил К., — что вы ныне дешево овес закупили.
— Да, недорого, вообще с осени цены стояли невысокие.
— А я вот приехал зимой, и теперь достать меньше шести гривен нельзя. По своей цене можете отпустить кулей десятка два?
Посылаю и овес, о платеже за который К., конечно, не заикнулся.
За натурой вскоре пришлось ублаготворять и презренным металлом. Словом, все, что в отношении начальства надлежит делать доброму гражданину, все неукоснительно и необлыжно я выполнял.
Но при всем том, несмотря даже на взаимные обеды и угощения, я предчувствовал, что рано или поздно дело добром не кончится. Оно так и вышло. Подошло лето.
— Что это я никогда не вижу, чтобы вы катались в коляске, ведь она, кажется, осталась вам от Виктора Ивановича?
— Да не стоит, когда есть дрожки.
— Значит, и пара дышловых у вас без дела, только корм даром едят. Продайте-ка их мне, да и с коляской.
— Подумаю, — отвечал я.
И действительно, пользуясь отъездом К. в округ, поспешил продать вороных барышнику, рассуждая, что лучше взять хоть что-нибудь, чем отдать даром.
По возвращении К. пришлось мне обратиться к нему за билетом для поездки на прииска, где рассчитывал провести все лето, о чем и заявил исправнику.
— Поезжайте, а билет я вам вышлю на прииск. Полагаясь на его слова, я на другой же день пустился в дорогу.
Прошло, может быть, два-три дня по моем приезде на прииска, как был получен и билет ‘сроком на семь дней’. Пришлось, даже не разложивши чемодан, быстро поворотить в город. К счастью, там в это время был проездом губернатор Лохвицкий, благодаря содействию городского головы П. Е. Фунтусова, обратившись непосредственно к нему, я добыл себе вид на более продолжительное время, что для меня было делом первой необходимости.
Вскоре встречаюсь с знакомым золотопромышленником А. С. Баландиным.
— Вы как здесь? Что скоро вернулись?
Я объяснил обстоятельства своего приезда.
— Вот то-то вы, молодежь, вечно лезете со спичкой в нос начальству. Кабы его высокоблагородие катался теперь на вороных, не пришлось бы вам лишний раз проехаться по Ново-Нифантьевской дороге (убийственной!), да еще благодарите бога, что губернатор случился.
Источник текста: Пантелеев Л. Ф. Воспоминания. — М.: ГИХЛ, 1958. — 848 с.