M. Д. Чулков
Из сборника ‘Пересмешник, или славенские сказки’
СОДЕРЖАНИЕ
ПОВЕСТЬ
‘В ЧУЖОМ ПИРУ ПОХМЕЛЬЕ’
СТАВЛЕННИК
ЧАСТЬ V
ДРАГОЦЕННАЯ ЩУКА
ПРИМЕЧАНИЯ
Из сборника ‘Пересмешник, или славенские сказки’, Чулков Михаил Дмитриевич, Год: 1789
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Западов В. А. Русская литература XVIII века, 1770-1775. Хрестоматия
М., ‘Просвещение’, 1979.
Повесть ‘В чужом пиру похмелье’
Ставленник
Драгоценная щука
Попал и Милозор — неубогие нашей империи дворяне, великие между собою друзья и довольно по городу знатные люди. Милозор был холост, а друг его женат, хотя и сомнительно, чтоб между такими людьми могло быть сохраняемо дружество, однако они довольно старались умножать его и почитали за удовольствие быть верными друзьями. Ревность к жене Попала не запрещала Милозору быть всякий день в его доме и обходиться свободно с его супругою, которая называлась Прекраса. Попал, положась на дружество своего приятеля, нимало не сомневался в его честности. Напротив того, и Милозор хранил ее столько, сколько добродетельный и разумный человек сохранить ее может. Он не только сделать, но и подумать не хотел, чтоб опорочить брачное ложе своего друга и приставить ему рога, хотя и имел в себе довольно достоинства, чтоб поколебать верность его супруги, для того что в нынешние времена всякой постоянной жены добродетель и верность и без ветра шатаются. Однако Милозор не хотел этого и слышать.
А как известно, что в древние времена черти были великие смельчаки и непосредственные нахалы, то некто из оных для разгулки замешался в сие дело, начал дурно и кончил нехорошо, что покажет и последование.
У Попала в доме жила крепостная его девка, она была весьма знакома Ладе, которая дарила ее всякий день новыми прелестями для влюбившегося Милозора, которого сердце раздроблено было стрелами сея красавицы. Впрочем, не обижая Прекрасу, имела она с ней равную красоту. Милозор всякий день старался подцепить сию красотку, склонял ее деньгами, обещал выпросить ей свободу и, словом, поднимался на всякие мудрости, однако ничто ему не удавалось. Наконец, когда увидел он, что все его поиски и хитрости напрасны, тогда предприял объявить об этом Попалу, которого дружество, надеялся он, учинит ему помощь. В этом он и не обманулся. Попал обещал ему сделать сию услугу, а что она порочна, то они оба знали, да, думаю, и сочинитель об этом ведает, только не знает, как примет ее читатель, ежели он великодушен, то, конечно, простит слабость сию двум молодым друзьям. Начали они советовать таким образом. Попал говорил своему другу:
— Слушай, Милозор! Я притворюсь в нее влюбленным и начну склонять ее ласкою, а ежели она не склонится, то употреблю в сем случае господскую власть и принужу ее силою. Сегодня ночью в двенадцатом часу прикажу ей прийти в сад, в ту темную беседку, в которой, как ты знаешь, и днем никого почти не видать, не только ночью, и так ты вместо меня можешь пользоваться этим случаем.
Выдумка была похвалена с обеих сторон, и Милозор высыпал благодарности своему приятелю с излишком.
— Я столько обрадован, — говорил он ему, будучи в восхищении,— как будто бы уже все действительно получил.
— Поезжай домой, — отвечал ему Попал, — чтоб лучше избежать подозрения, и в назначенное время явись к одержана’ победы.
Потом они расстались. Попал, нимало не мешкая, начал предприятие свое производить в действо, в чем ему очень легко и удалось. Устрашенная прелестница обещала ему все по его воле исполнить.
Когда начала приближаться ночь к нашему Зениту, тогда расплаканная девушка пришла к госпоже Прекрасе и объявила ей происхождение свое подробно. Сколько ни велик был страх, однако сожаление было в ней больше, чтоб потерять свою честь. А правда или нет, что она так много сожалела о своем целомудрии, того я и сам не знаю. Кажется мне, что всякая взрослая девушка охотно согласится поамурится в темной беседке, где никакого стыда на лице приметить не можно, впрочем, я того не утверждаю и оставляю толковать тем людям, которые меня гораздо попостояннее. Прекраса, услышав сие, пришла в превеликое огорчение: бешенство овладело ее сердцем и наполнило ее ненавистью к мужу, вот ему поверить должно без всяких отговорок, потому что ревность все в состоянии Сделать из женщины. Пришед опять в прежнее чувство, благодарила она свою девку от искреннего сердца и обещала ей награждение, а мужу вознамерилась мстить за ого неверность. И так приказала она мнимой своей совместнице куда-нибудь на время спрятаться, а сама пошла на назначенное свидание, нимало не сомневаясь, чтоб кто-нибудь другой туда пришел, выключая ее мужа. И таким образом, будучи в сих мыслях, пришла туда и, подождав малое время, услышала, что подходит к ней человек, который не хотел ей сказать ни одного слова, затем чтобы его не узнали, а Прекраса также. И таким побытом Милозор, не мешкая нимало, исполнил то, за чем пришел. После, взявшись оба за руки, пошли вон из их сборища, в которое завел их сонный Купидон. В превеликой шли оба радости: один думал открыть свою страсть своей красавице, а другая хотела укорять своего мужа неверностью. Ночь была довольно светла, и без всякой остановки можно было им себя разглядеть. Как скоро они вышли на свет, то, взглянув друг на друга, ахнули и остолбенели, стыд замешался между ними и сделал их неподвижными. Потом Прекраса вскоре увидела своего мужа, а Милозор своего друга, который, проведав все от девки, бежал предупредить нечаянное свое несчастье. Как скоро он к ним подбежал, то оба они стали перед ним на колени и как возможно лучше извинялись в своем погрешении. Выслушав их, бедный рогоносец бросился и сам перед ними на колени и просил у жены своей прощения. Все были правы и все виноваты: Прекраса и Милозор остались в выигрыше, а Попал, желая услужить другу, проиграл свое собственное и сказал: ‘Быть так, грех да беда на кого не живет’. Впрочем, дружество их сею свалкою не кончилось, хотя они сделались свояками, однако друзьями умерли.
У некоторого дворянина в селе отошел священник к братии аде лежащим и повсюду православным, а простее умер, остался господин, крестьяне и, словом, все словесные овцы без пастыря. В будни могли они обойтися без попа, а в воскресные дни никоим образом было невозможно, потому что они не знали, в которые дни долженствовали быть праздники. Господин имел у себя дьячка, который очень скуден был разумом, однако ж он умел читать и писать по-деревенски, так думали, что для сельского попа таланта этого и довольно. Помещик написал письмо к близкоживущему от них архиерею, чтоб он, проэкзаменовав его дьячка, посвятил бы в попы, и так отправил с письмом дьячка к оному.
Архиерей, прочитав письмо, хотел исполнить просьбу господина и так желал узнать разум дьячка, к нему присланного.
— Должно, — говорил ему, — увериться мне в том, довольно ли ты читал духовных и светских книг и сколько ты об оных имеешь понятия, выпиши мне вкратце, что говорят в своих сочинениях Лукиян, Федр и Плутарх, — и так отпустил его от себя.
Спустя целые три дня пришел дьячок к архиерею, который спросил его о задаче, приказал читать при всех, кто тут ни был. Дьячок перекрестился и начал:
— Лукьян говорил, чтоб чужие мужики монастырского лесу не рубили, а коли не так, то высекут их плетьми, Федор говорит, что он мясом больше торговать не хочет, а плут кричит громче всех: ‘Не шуми, мати зеленая дубрава’.
Архиерей, услышав это, ужаснулся и не знал, что и говорить такому великому проповеднику, однако, собравшись с силами, спросил его, откуда он это выписал?
— Это я от них от самих слышал, ваше преосвященство, — отвечал дьячок. — Третьего дня, как я от вас пошел, увидел мужика, сидящего на дереве, который кричал, чтоб не рубили монастырского лесу. Я спросил его имя, и он мне сказал, что зовут его Лукьяном. Прошед еще несколько, встретились со мною два прохожих, из которых один говорил, что он мясом торговать больше не хочет, также спросил я и этого об имени, и он мне сказал, что называют его Федором. Подходя к нашей деревне, увидел я нашего охотника, который, сидя под деревом, пел песню ‘Не шуми, мати зеленая дубрава’, этого я об имени не спрашивал, для того что я знаю, он изо всей нашей деревни первый плут, и так, пришедши домой, записал я все их слова, которые и читал теперь перед вашим преподобием.
Архиерей тотчас отгадал весь его разум и сведение и, желая еще уведомиться о его премудрости, говорил ему:
— Слушай! У Ноя было три сына, Сим, Хам и Афет, кто им отец?
— Пожалуйте на три дни сроку, — отвечал ставленник, — для того что эта задача весьма трудная.
Архиерей позволил ему три дни о том подумать.
Дьячок, пришедши домой, выгнал жену свою и детей всех вон из избы и, запершись кругом, начал ходить взад и вперед и твердить:
— У Ноя было три сына, Сим, Хам и Афет, кто им отец, у Ноя было три сына, Сим, Хам и Афет, кто им отец.
Препроводил в сем упражнении день, и на другой твердит все то же. Жена, пришедши к дверям, послушала и узнала еще в первый раз, что муж ее глуп через край, и так начала стучаться. Дьячок, занятый важными мнениями, рассердился на свою жену больше, нежели Юпитер на гигантов, тот побил их всех громом, а этот хотел пришибить жену свою обухом.
— Куда ты идешь, — говорил он, — безмозглая тварь, и мешаешь мне думать о таком важном деле?
— Не то ли велико, — спрашивала жена, — что ты твердишь целые уже два дни?
— Да, двуножная скотина, — отвечал муж, — на что ты мешаешься в такую премудрость, к которой природа произвела меня и мне подобных мужей?
— Да, я вижу, — отвечала жена, — что ты со всею своею премудростью не можешь растолковать безделицы.
— Что ж ты называешь безделицею, говори, — закричал дьячок, рассердившись.
— Ты твердишь, что у Ноя было три сына: Сим, Хам и Афет, в не знаешь, кто им отец?
— Да, — отвечал дьячок.
— Глупый! глупый! — говорила жена, — да у нашего кузнеца Василья три сына, Николай, Иван, Алексей, ну, так Василий кузнец им и отец.
Разумный муж усмехнулся и благодарил ее от всего дьячковского сердца, что она растолковала ему столь трудную задачу, и так поутру, не успело еще рассветать, то он и отправился к архиерею в превеликой радости.
Архиерей как скоро его увидел, то и спросил:
— Ну, решил ли ты свою задачу?
— С превеликим успехом, ваше преосвященство, — отвечал он архиерею. — Вы изволили спрашивать, у Ноя было три сына, Сим, Хам и Афет, кто им отец?
— Да,— отвечал ему архиерей.
Дьячок ему говорил:
— Ну, так я вам сказываю, нашего села Василий кузнец.
Преострая эта голова сделала то, что архиерей захохотал изо всей силы, и все, кто тут ни был, не могли удержаться от смеха.
Пересмеявшись, спросили у него, в каком он летописце сыскал такую правильную родословную.
— Жена моя мне сказывала,— отвечал он,— а она действительно знает этого кузнеца и всех его домашних.
Потом спрашивал архиерей у стоящего тут священника, как должно поступить в таком случае, ежели упадает в дары муха? Священник говорил:
— Сложив два перста, изъяти ее, вложить во уста, обсосать и выплюнуть в укромное место, а если совесть не зазрит, то и проглотить.
— Ну, а у тебя ежели случится, что упадет бык в святую воду, — спрашивал архиерей у ставленника, — как ты с ним поступишь?
— Сложив два перста, — отвечал дьячок, — изъяти его, вложить во уста, обсосать и выплюнуть в укромное место, а ежели совесть не зазрит, то и проглотить.
Архиерей сказал ему на это, что он опасен будет для общества, ежели станет глотать по целому быку в один раз.
— Нет, друг мой,— примолвил он, — ты имеешь весьма высокое понятие, и так советую тебе лучше быть астрономом, нежели попом, паши ты лучше землю днем, а ночью примечай движение планет, авось-либо какой-нибудь басенный бог вместит тебя в небо и сделает новое созвездие под именем дурака.
И так не велел ему быть и дьячком, не только попом.
<1766>
По древнему названию посул, по-нынешнему взятки, а по-иностранному акциденция когда начало свое восприяла, в том все ученые между собой несогласны, да и в гражданской истории эпоху сию не скоро сыскать возможно, а потому и нельзя достоверно утвердить, какой народ преимущество в том изобретении взять должен.
Не заимствуя в истории других государств, удоволимся мы бытием дел и случаев своего отечества. В древние времена позволены были у нас взятки, что доказывается челобитными, подаванными от тех людей, которые желали определиться в город воеводою, в них писали обыкновенно: ‘Надежа-государь, отпусти в город покормиться’. А потом и от дел акциденция была дозволена, но как государственные доходы приведены в совершенную известность и меру, а потому учинены штаты и определено всем находящимся у дел жалованье, то взятки, или, учтивее, акциденция, вовсе отменены и строго запрещены.
Великая сия перемена учинилась причиною великих изобретений, и заботливые умы к накоплению имения дробными правилами не давали себе покоя и составили из себя целые академии проектов, каким образом подкопаться под храмину, сооруженную та твердом и глубоком каменном фундаменте. Многим было предприятие сие неудачно, а другие, поосновательнее их в изобретениях, получили довольные успехи. Явно брать взятки не дерзнули, но направили их течение потайным каналом, прикрыв его таким покрывалом, что иногда и самые прозорливые люди увидеть и дойти до того никак не могут. Исчисление коих хитростей, ежели оные описывать, составит петь частей ‘Пересмешника’, а нам недостает здесь только двадцатой главы, следовательно, описание их должны мы оставить до другого случая, а теперь удоволимся одною только из них хитростию, а именно похождением драгоценной щуки.
Около того времени некто основательный человек, с расчетом эконом, приказен, прозорлив, искателен и заботлив, отставной надворный советник, определен был воеводою в город, стоящий подле реки, из знатных в России, из которого обыватели отправляли торговлю к портам и были нарочито зажиточны, не токмо собственно для себя, но могли служить и начальникам, что вновь определенному воеводе небезызвестно было. Он прибыл в город со своею свитою в половине дня и поместился в доме, нарочно для него заготовленном, убранном и всею домашнею утварью снабженном. Магистрат, испросив дозволение, пришли к нему на поклон с хлебом и солью. Хлеб лежал на серебряном блюде и соль в золотой солонке. Воевода, приняв хлеб и высыпав на оный соль, блюдо и солонку отдавал им назад. Купцы, не принимая, кланялись и говорили, что хлеб от посудины не отлучается и они кланяются всем его высокоблагородию, который, приняв на себя суровый вид, говорил им гневно, чтобы они и впредь так поступать не отваживались, и когда до него приучены к таким неблагопристойным поступкам, то во время правления его должны отвыкнуть. Купцы, как громом поражены будучи, взяв блюдо и солонку, пошли в магистрат и, уподобясь черной земле, не могли друг другу и сообщить своего отчаяния по причине той, что воевода уже не но них, который не принимает от них таких поклонов, а особливо при нервом случае, каковое их сердечное предчувствование вскоре потом и сбылось.
На другой день поутру разлилась великая и непомерная строгость по городу. Мещане, кои были попростев купечества, думали, что правительство вместо воеводы впустило к ним в город неученого лесного медведя, с которым они сладить не могут, а поразумнее обыватели пришли от того в отчаяние и не знали, что начать: собралися в магистрат, сидели, повеся головы, и один другому не говорили ни слова. Старик, лет семидесяти, подошед в то время к собранию, говорил:
— Не отчаивайтесь, друзья, не вешайте голов и не печальте хозяина, огладится зверек — ручнее будет. Я уже доживаю седьмой десяток и воевод здесь много видал, тут есть, может быть, какая-нибудь уловка: сыщите кого-нибудь из его домашних на свою сторону и выспросите, не охотник ли его высокоблагородие до чего-нибудь особо, так дело все и перевернется на другой манер.
Совет стариков принят был за благо, и отряжен в ту комиссию молодой купец, человек проворный, говорун, торгующий виноградными напитками: то с помощию их и пятидесяти рублей серебряной монеты на другой день, ко удовольствию всего города, купечества, мещанства, ремесленных и прочих обывателей, объявлено было от него, что он чрез камердинера воеводского проведал, что его высокоблагородие неслыханный охотник до щук. Без всякого промедления найдена была в городе самая большая щука, заплачено за нее без ряда, и поднесена воеводе, который с превеликим восторгом принял ее своими руками и сказал магистрату:
— Вот подарок, которым вы меня крайне одолжили, и я вам должен чистосердечно признаться, что я такой до них охотник, что все то, что вам ни угодно, делать буду, и вы от меня ни в чем отказу не получите.
Догадка изрядная, опыт с успехом, и купцы были весьма обрадованы, что они такою милостию могут иметь воеводу всегда па своей стороне. На другой день купец, имевший домашнее дело свое в канцелярии еще не решенным, вознамерился утруждать о том новоопределенного воеводу, просьбы же своей никогда они без приносу не употребляют, а известен уже будучи, что судья кроме щук ничего не принимает, пошел он на садки и спрашивал отменной величины щуки, ему показана была похожая на вчерашнюю, за какую от магистрата заплачено было четыре рубля, но с пего просили уже восемьдесят рублей. Знал он верно, что нужда закон переменяет, а притом, может быть, имел уже и сию догадку, что для воеводы малоценная щука невкусна, заплатил требуемую сумму и отнес к градодержателю, которым он и щука приняты были благосклонно, и продолжавшееся дело обещано было кончить. На третий день магистрат, собравшись попросить воеводу о некотором общественном деле, за такую же щуку заплатили уже триста рублей. Наконец дошло до сведения всего города и уезда, что щуки, подносимые воеводе, не составляют из себя множества, но есть оная одна, которая по принесении к нему отправляема была обратно в садок, и продавалась различными ценами, потому что дела просителей имели разные качества: например, магистрат, прося об общественных делах, всякий раз покупал ее по триста рублей, купцы для собственных своих дел, кои побогатее, по сту, а понедостаточнее по пятидесяти рублей, дворяне также покупали ее разными ценами для подносу воеводе, смотря по состоянию своего дела, а откупщик, или коронный поверенный того города и уезда, когда случалась ему по откупу надобность, которая нередко бывала, а особливо для выемок корчемного вина, генерально платил за нее по пятисот рублей, а иногда и более, смотря на надобность собственного своего прибытка.
К сей отменной продаже определен был от воеводы самый исправный приказный служитель, знающий совершенную цену подаваемых челобитен и дел нерешенных, сверх того состояния и капиталы все в городе и уезде живущих. Он для каждого покупщика назначал цену щуке и посылал записку на садок, где оная хранилась, за содержание и сбережение которой платили за каждый месяц рыбаку по десяти рублей, и сей рыбак был крепостной воеводский, выписанный для того нарочно из другой губернии, дабы дело содержать в тайне.
Сия тварь орудием взяток избрана была, как кажется, потому: первое, что имеет она острые и многочисленные зубы, в которые если случится какой-нибудь другой рыбе или иному животному попасться, то уже спасения живота и возврату на сей свет не ожидай, второе, столь прожорлива, что втрое больше себя животное съедает и опустошает целые пруда другой рыбы, не спуская и своему роду, третье, жизнь продолжает долее всех ей подобных, и мне кажется, можно бы назначить ее изображением ехидной ябеды, а не правосудия.
В пять лет воеводства надворного советника, по собственным его выкладкам и достоверным приказного служителя запискам, щука сия стоила около двадцати тысяч, но превзошла б она и сию цену, ежели б сему добросовестному воеводе не последовала смена, по причине, как сказывают, притеснения неимущих, которым за настоящую цену щуки оной продавать не хотели, а требовали всегда назначенную приказным служителем, но недостатки их лишали той покупки, а оттого, сказывают, многие растеряли деревнишки и дворишки, которые и причислены к селам, сельцам и дворам обширным и знаменитым.
Расставаясь с воеводством, угощал он дворян и знаменитых купцов, где, между прочим, употреблена была в пищу и та драгоценная щука, которой куски, доставшиеся каждому, ценены были в шутку иной в тысячу, иной более и менее, как кому совесть дозволяла, но смененный воевода при сем случае, так как и прежде пришучивать умея, ответствовал каждому без застенчивости, что он служил за то чем только мог и умел.
— А может-де, получите, — прибавил он, — какого-нибудь военного безграмотного воеводу, который, не смысля силы законов, пи себе, ни людям добра не сделает, сам будет без хлеба, да и других не накормит, а я оставляю многих здешних обывателей, а особливо приказных служителей до последнего такими, которые неусыпным моим старанием в производстве по большей части трудных и сомнительных дел довольно руки понагрели и запасли не только себе, но и деткам.
<1789>
Мещанин по происхождению, Михайло Дмитриевич Чулков учился в 1755—1758 гг. в разночинной гимназии при Московском университете, затем был актером университетского театра, а с 1761 г.— придворного российского театра в Петербурге. В начале 1765 г. по личной просьбе Чулков был назначен придворным лакеем, и со следующего года началась его кратковременная интенсивная литературная работа: вышли из печати сборник ‘Пересмешник, или Славенские сказки’ (четыре части, 1766—1768, переиздан с добавлением пятой части в 1789 г.), ‘Краткий мифологический лексикон’ (СПб., 1767), повесть ‘Похождение Ахиллесово под именем Пирры до Троянския осады’ (СПб., 1769).
В 1769 г. Чулков сочинял журнал ‘И то и се’, издание литературно-коммерческого характера. После небольшой стычки со ‘Всякой всячиной’ чулковский журнал принял сторону ‘Всякой всячины’ и выступал с резкими нападками на издания Новикова и Эмина. Линию ‘И то и се’ в 1770 г. продолжил новый журнал Чулкова ‘Парнасский щепетильник’. В атом же году вышли из печати две части ‘Собрания разных песен’, в которые Чулков включил и народные, и литературные песни (третья часть сборника появилась в 1773 г., четвертая — в 1774), а также роман ‘Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины. Часть I’. Второй части не появилось, ибо шаткому положению литератора Чулков предпочел бюрократическую карьеру. Определившись в 1770 г. в Сенат, он успешно продвигался по службе: получил в конце концов чин надворного советника, стал потомственным дворянином, приобрел несколько имений под Москвой, после чего перевелся в московский департамент Сената. Со службой связан ряд экономических и юридических трудов Чулкова, крупнейшим из которых является ‘Историческое описание российской коммерции’ (7 томов в 22 книгах, 1781—1788).