Из разговоров с приятелями, Успенский Глеб Иванович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 47 минут(ы)

ИЗЪ РАЗГОВОРОВЪ СЪ ПРІЯТЕЛЯМИ ¹.

¹ Пріятель, изъ разговоровъ съ которымъ составленъ настоящій очеркъ, есть тотъ самый Протасовъ, котораго, за злоязычіе, въ кругу его знакомыхъ, въ шутку называли Пигасовымъ, и желчные разговоры котораго ужь были приводимы мною въ одномъ изъ недавнихъ очерковъ. Позволю себ вкратц напомнить физіономію моего пріятеля для лицъ, которыя не читали предшествовавшаго очерка. Это былъ человкъ лтъ подъ сорокъ, сильно измятый впечатлніями послднихъ двадцати лтъ русской жизни, съ юношескихъ лтъ онъ желалъ и надялся, что посл освобожденія крестьянъ, въ Россіи все пойдетъ ‘по хорошему’ и ‘по тихому’ — а вышло какъ разъ наоборотъ и притомъ безъ малйшихъ къ этому резоновъ, какъ это и оказывается по немногу въ наши дни. Теперь, когда съ каждымъ днемъ все ясне и ясне стало оказываться именно то самое, что предркалъ Протасовъ пятнадцать лтъ назадъ — казалось бы, для Протасова настало время просіять и возрадоваться. Но увы! Закрылись глаза его на яркія и радостныя стороны жизни, болятъ измолотыя кости, онъ напуганъ прошлымъ и боится глядть впередъ. Старыя раны болятъ у него, и онъ можетъ только глядть въ прошлое — такъ оно нажгло его и физически и нравственно… Теперь, онъ ищетъ въ Петербург какого-нибудь безобиднаго мстечка, чтобы сидть въ углу, и вырабатывать столько, чтобы можно было поддерживать семью, живущую въ деревн, въ средней Россіи. Въ Петербург кто-то общалъ ему какое-то мстечко въ желзно-дорожной контор, и вотъ, въ ожиданіи объ немъ извстія, онъ иногда прізжаетъ ко мн, за городъ, на день, на два. Здсь мы читаемъ, молчимъ, а иногда и разговариваемъ. Одинъ изъ такихъ разговоровъ я приводилъ ране, а теперь приведу и другіе, предупреждая читателя, что новаго, т. е. чего-нибудь такого, о чемъ уже не было нами говорено, въ немъ не будетъ, но кое-что недоговоренное доскажется, и вообще все, что казалось маломальски достойнымъ записать въ памятную книжку деревенскаго обывателя, будетъ закончено, чтобы, наконецъ, свести концы съ концами.

ОЧЕРКИ.

I. Финиковая пальма.— Два Мишаньки, въ двухъ разныхъ видахъ.— Граница между благообразіемъ и неблагообразіемъ.

Разговаривали мы съ пріятелемъ все объ одномъ и томъ же то есть объ отечеств и главнымъ образомъ о томъ, отчего это отечество наше могло выдумать для врныхъ сыновъ своихъ только массу затрудненій и, повидимому, нетолько не общаетъ убавить ихъ, а какъ-будто даже грозится преувеличить? Въ сущности, разговоры эти — самое простое толченіе воды въ ступ, но разъ этимъ занимается почти все отечество, почему же и мы не можемъ длать тоже самое? И мы длали. И вотъ, въ одинъ зимній вечеръ, произошло такое толченіе воды въ размрахъ весьма значительныхъ. Долгое время мы молчали, одинъ сидя въ одномъ углу съ газетой, другой въ другомъ съ книгой. И вдругъ, намъ обоимъ захотлось говорить сразу. Я прочиталъ въ газет такой фактъ, что вдругъ какъ бы одеревенлъ и сразу пересталъ понимать ршительно все (есть такіе факты и, притомъ, попадаются они частенько), а Протасовъ, напротивъ, вдругъ оживился до такой степени, что я, только-что было собравшись съ силами посл изумленія, хотлъ раскрыть ротъ, чтобы повдать Протасову объ ошеломляющемъ факт, какъ онъ, не давая мн сказать слова, быстро подбжалъ ко мн съ книгою въ рукахъ, и, хлопая ладонью по открытой страниц, почти вопіялъ, съ какимъ-то даже умоляющимъ выраженіемъ лица:

— Читай! Ради Бога, читай вотъ это… вотъ! Отъ ‘сихъ до сихъ’…

— Позволь, сказалъ было я:— я тутъ такой фактъ вычиталъ, что у меня даже дыханіе прекратилось…

— Чи-тай! Читай, прошу тебя! вопіялъ Протасовъ, и, не обращая вниманія на то, что и мн тоже необходимо было освободиться отъ факта, захватившаго мн дыханіе, совалъ мн въ руки книгу и тыкая въ страницу пальцемъ умолялъ:

— Читай, я теб говорю!.. Вотъ именно это мсто! Ты увидишь потомъ… Вотъ — вотъ!

Волей-неволей я долженъ былъ уступить Протасову и, къ удивленію моему, прочиталъ слдующее:

‘…Культурное значеніе финиковой пальмы громадно… Только благодаря ей, населеніе Аравіи могло сгуститься настолько, чтобы выдлить ко всмъ концамъ свта т полчища, которыя такъ далеко распространили владычество ислама. Всемірно-историческая роль арабовъ прямо связана съ этимъ ихъ священнымъ деревомъ, оно одно позволяетъ держаться и странствовать въ пустын, но оно не принуждаетъ человка къ постоянному труду и осдлости, позволяетъ ему оставаться кочевникомъ, и потому не ведетъ его выше умренной степени культуры и позволяетъ застаиваться цлыя тысячелтія въ тхъ же привычкахъ, взглядахъ и потребностяхъ. На всей необъятной полос распространенія финиковой пальмы, мы видимъ т же бытовые порядки и туже косность въ вещественномъ и умственномъ стро жизни. Быть можетъ, самый культъ ислама, который до такой степени къ этой жизни подходитъ, такъ быстро покорилъ себ всю эту область и царитъ въ ней одинъ, какъ выраженіе этого однообразія и того предла, который положила человческому уму природа, осчастливившая эти страны финиковой пальмой {‘В. Е.’, 1882, No 9. Цитата изъ книги: ‘Die Dattelpalme’, Dr. Fischer.}.

— Довольно! повелительно воскликнулъ Протасовъ, когда я дочиталъ до послдняго слова, и взялъ изъ моихъ рукъ книгу. Очевидно, т строки, которыя онъ далъ прочитать мн, сильно интересовали его, потому что все время, пока я читалъ, онъ, стоя съ боку меня и заглядывая въ книгу, поминутно тыкалъ пальцемъ въ т слова и строки, которыя у меня подчеркнуты. Взявъ изъ моихъ рукъ книгу, онъ не далъ мн ни минуты на то, чтобы выразить свое изумленіе по поводу того, какимъ образомъ перечисленныя достоинства финиковой пальмы такъ сильно могутъ волновать моего соотечественника, и заговорилъ, съ особенной выразительностію отдляя каждое слово и на каждомъ слов останавливаясь.

— Видишь, заговорилъ онъ: — ‘по-зво-ляетъ’… ‘не позволяетъ’… ‘препятствуетъ’… ‘не мшаетъ’… ‘кладетъ предлъ’ кто? что? Дерево! Дерево оказывается настолько властнымъ надъ человкомъ, что нетолько организуетъ его бытовые порядки, но даже создаетъ религіозный культъ, поз-во-ляетъ или приказываетъ разнести его по всмъ концамъ свта, формируетъ личный характеръ милліоновъ массъ… И опять, кто же этотъ творецъ и зиждитель? Дере-во! Де-рево! Понимаешь ли ты что это такое? И какъ же у насъ на Руси не идти на ржаное поле и не обращаться къ колосу за отвтомъ на вопросы о всхъ, ршительно о всхъ особенностяхъ, даже о мельчайшихъ случайностяхъ русской жизни? (Онъ на секунду остановился, не спуская съ меня глазъ и тотчасъ продолжалъ). Все это старо, я знаю, все это боклевщина — и это мн извстно, я знаю, что это не свтъ солнечный, который освщаетъ все, но въ темную ночь нту солнца, и я радъ этой боклевской лучинк… Кой-что я вижу, благодаря этой лучин — и радъ! Радъ я этой лучин — такая тьма и тьма… (онъ опять помолчалъ). И даже очень-очень многое вижу, а если немножко быть посмлй, такъ не будетъ бды, если я скажу, что наше ржаное поле, нашъ колосъ ржи, ршительно-таки все мн объясняетъ…

— Ужь будто все? проговорилъ я, желая немного поохладить моего пріятеля.

— Все! ршительно произнесъ онъ, бросивъ книгу на столъ, и возбужденно зашагалъ изъ угла въ уголъ, ероша свои жидкіе волосы.

— Ну, сказалъ я: — а вотъ это, вотъ что я сейчасъ прочиталъ въ газет: любопытно, объяснишь ли ты ржанымъ полемъ?

— Что такое ты прочиталъ?

И я немедленно же сталъ разсказывать ему прочитанный фактъ, радуясь возможности избавиться отъ того впечатлнія, которымъ этотъ фактъ меня буквально ошеломилъ, и не заботясь о томъ, насколько онъ соотвтствуетъ громадному значенію финиковой пальмы, которымъ Протасовъ былъ поглощенъ.

Фактъ этотъ состоялъ въ слдующемъ: нсколько мсяцевъ тому назадъ, въ одинъ осенній вечеръ, по Загородному проспекту въ Петербург халъ, извощикъ и везъ сдока. И сдокъ и извощикъ, повидимому, были оба мертвецки пьяны, оба они качались то взадъ, то впередъ, то направо, то налво, что дальше, то больше, и, наконецъ, на поворот въ какой-то переулокъ, куда лошадь повернула сама, такъ какъ извощикъ ею не правилъ, оба сдока свалились — одинъ въ одну сторону, другой въ другую. Лошадь ушла. Сдоки лежатъ бездыханны. По обыкновенію, ихъ взяли и свезли въ часть и здсь одинъ изъ нихъ — извощикъ — умеръ, не приходя въ сознаніе, а другой пришелъ въ себя и оказался фельдшеромъ обуховской больницы, въ карман его найдена стклянка, въ которой оказался хлоралъ-гидратъ, по вскрытіи тла извощика, оказалось, что онъ отравленъ также хлоралъ-гидратомъ, принятымъ въ лошадиной пропорціи. Фельдшеръ былъ арестованъ, и дло его не успло еще разъясниться, какъ въ другомъ конц Петербурга произошло слдующее. Ночью сидитъ у воротъ одного дома дворникъ и видитъ: два мужика несутъ за ноги и за голову третьяго, въ безчувственномъ состояніи. ‘Что такое? куда? кто?’ спросилъ ихъ дворникъ, когда они поровнялись съ воротами дома и хотли пронести свою ношу.— ‘Да тутъ, отвчалъ одинъ изъ мужиковъ:— братанъ… натрескался въ кабак… Изъ деревни пріхалъ, нажрался съ устатку-то… несемъ домой… въ фатеру… пусть проспится’…— ‘Ну, несите’, разршилъ дворникъ и мужики понесли… Стуча сапогами, и цпляя ими за камни мостовой двора, понесли они свою ношу — но не въ ‘фатеру’, а прямо, чрезъ весь дворъ, въ дальній уголъ, гд была разверста зловонная пасть помойной ямы, и, раскачавъ свою ношу — ‘братана’-то — ввергли его въ эту яму, какъ какое-нибудь полно. Ввергли и ушли въ ‘фатеру’. Долго ли, коротко ли, но братана этого разыскали въ помойной ям, онъ былъ мертвъ и, какъ оказалось, былъ принесенъ уже мертвымъ. Братана вскрыли, и опять оказалось, что онъ отравленъ хлоралъ-гидратомъ. Эти два случая отравленія однимъ и тмъ же ядомъ заставили слдователя энергично приняться за дло, результатомъ чего и былъ судебный процессъ. На процес этомъ выяснилось, что жили-были въ Петербург ‘на фатер’ мужикъ съ бабой и ‘надумали’, ‘этакимъ вотъ манеромъ’, деньги наживать… Достали сонныхъ капель отъ фельдшера, растолковали двумъ Мишанькамъ, деревенскимъ парнямъ, какъ капли эти въ водку ‘пущать’ и какъ деньги вытаскивать изъ кармана, и отправили ихъ на добычу. И вотъ Мишаньки принялись — вроятно, за харчи (работы ноне мало… хошь съ голоду помирай!) — орудовать, но съ непривычки (кабы знать, какъ препорція!) стали бухать въ водку извощикамъ такое количество капель, что закатывали людей на смерть. Даже фельдшеръ, который сонныя капли доставалъ, и тотъ чуть на тотъ свтъ не отправился. ‘— Что вы, дуроломы, ругала ихъ баба-хозяйка, отправляя на промыселъ и вручая пузырекъ съ каплями:— дуромъ лекарство-то изводите! Вдь оно дорогое! Вдь деньги за него плачены — не щепки! Не жаль хозяйскаго добра-то… О-о-охъ, Господи батюшка! Грхи, грхи тяжкіе! Бухаете по цлому пузырьку — не напасешься!.. О-охъ, отче Макаріе, праведные угодники печерскіе, помилуй насъ гршныхъ! Берегите лекарствіе-то, безумные!..’ Но Мишаньки не умли, не пріобыкли, и даже, можетъ быть, со страху, продолжали не жалть хозяйскаго добра: угощая водкой послднюю жертву хозяйской выдумки, какого-то иззябшаго на мороз извощика (котораго потомъ спустили въ яму), одинъ изъ Мишанекъ бухнулъ ему въ стаканъ такую пропасть сонныхъ капель, что извощикъ умеръ въ то же самое мгновеніе, какъ выпилъ стаканъ, умеръ сразу, не успвъ отереть усовъ, а только дохнулъ какимъ-то звукомъ, похожимъ на ‘у-уххъ!’, и грохнулся объ земь, уже испустивъ духъ. Результатомъ всей этой хозяйской выдумки, такъ безпрекословно, хотя и весьма топорно исполненной Мишаньками-работниками, было то, что, отправивъ на тотъ свтъ двоихъ человкъ, они выручили всего на всего около четырехъ цлковыхъ, которые и предоставили хозяину копейка въ копейку. (Мн чужого не надо! говоритъ Мишанька по чистой совсти и, какъ говоритъ, такъ, дйствительно, и длаетъ).

Разсказавъ Протасову этотъ газетный фактъ, я не могъ удержаться, чтобы тотчасъ же не высказать моего мннія объ этомъ нелпйшемъ изъ нелпйшихъ и глупйшемъ изъ глупйшихъ злодйствъ. Именно глупость, полное отсутствіе какого-нибудь смысла или разсчета въ поступкахъ этихъ Мишанекъ, этого хозяина и хозяйки и ошеломили меня, едва я только впервые прочиталъ объ этомъ факт, ошеломили до того, что я сразу какъ-то пересталъ понимать, что такое творится на бломъ свт. Судите сами: есть ли какой-нибудь человческій смыслъ, поправлять свои дла, отравляя — кого? извощиковъ, у которыхъ никогда не можетъ быть боле двухъ-трехъ рублей! Настоящій злодй, рискуя каторгой, въ самомъ дл выдумываетъ что-нибудь такое, что можно выразить выраженіемъ ‘либо панъ, либо пропалъ’. Этотъ же, ‘по мужицкому своему званію’, ‘надумалъ’ морить и грабить своего брата, ночниковъ-извощиковъ, тогда какъ по пальцамъ могъ бы сосчитать, что для того, чтобы ‘такимъ манеромъ’ заработать, положимъ, сто рублей, нужно усять Петербургъ трупами и переполнить мертвецами вс помойныя ямы. Самый простой разсчетъ, казалось, говоритъ этому выдумщику, что затя его нелпа. Изъ четырехъ цлковыхъ, вырученныхъ безпрекословными Мишаньками, вдь надо отдать было за лекарствіе фельдшеру, надо угостить его водкой, надо водкой поить извощиковъ, надо съ Мишаньками подлиться, потому что они вдь стараются, буквально ‘себя не жалютъ’, да наконецъ, надо ихъ кормить, вдь они дятъ по четыре фунта въ день одного хлба, да хлбова все надо дать хоть разъ-то въ день, а вдь теперь все дорого (‘способовъ нту!’ говоритъ хозяйка) Какой же смыслъ и разсчетъ? Ничего, кром самой глупйшей-глупости, увнчиваемой каторжными работами. Не отравляя и не рискуя каторгой и сознаніемъ грха, вс эти четыре человка на поденьщин (если бы она случилась) могли бы, считая по 70 копеекъ, заработать 2 рубли 80 копеекъ въ сутки, и были бы на милліонно-верстномъ разстояніи отъ убійства, отъ каторги, да и щи были бы у нихъ съ мясомъ. Но забралась въ какую-то, очевидно, глупую голову мысль насчетъ сонныхъ капель, мысль, вроятно, почерпнутая отъ настоящихъ мазуриковъ, въ какомъ-нибудь темномъ углу, и вотъ она осуществляется, при помощи Мишанекъ, осуществляется совершенно ‘по топорному’, безобразно глупо, безцльно, нелпо, словомъ, глупо до безчувствія. Людей валятъ ‘дуромъ’, кое мсто объ мостовую, кое въ помойную яму. Точно въ самомъ дл это не люди, а дрова, и Мишаньки нанялись эти дрова валить туда, куда прикажутъ хозяева…

— Да! сказалъ Протасовъ:— это документъ! и документъ, я теб скажу, превосходнйшій. То есть, для меня, и для того, о чемъ я теперь думаю.. Отличнйшій, отличнйшій документа!

— То есть, отличнйшій, переспросилъ я его:— въ пользу все того же ржаного поля?

— Конечно! Только то, что ты разсказалъ, надобно немного дополнить… Надобно сдлать небольшую прибавочку, и тогда ты доймешь, что фактъ этотъ иметъ глубочайшее значеніе и для ржаного поля.

— Чмъ же ты его дополнишь?

— А вотъ чмъ… Ты вонъ разсказалъ о глупомъ и жестокомъ поступк всхъ этихъ Мишанекъ. Глупы-глупы они, эти Мишаньки, и нелпы, а пришлось, случилось — исполнили что приказано и исполнили, какъ видишь, безъ сумленія. Какъ-никакъ, а двухъ человкъ отправили на тотъ свтъ, хоть и потопорному… Словомъ, ты сообщилъ такой фактъ, въ которомъ Мишаньки являются со стороны своей глупости и безобразнйшей умственной нелпицы. Теперь я представлю себ этихъ же самыхъ Мишанекъ совершенно въ другомъ вид… Разумется, ихъ приговорили къ каторг, и вотъ тутъ-то мы ихъ увидимъ совершенно въ другомъ вид… Во-первыхъ, они ужь въ артели, это непремнно, и здсь, т самые люди, которые ‘безъ разсудку’, ‘такъ зря’, спустили въ помойную яму человка, бросили его такъ, какъ бросаютъ полно — посмотри какъ они ведутъ себя въ этой артели острожной… Погляди, напримръ, какъ они дятъ. Вотъ шесть человкъ, такихъ же все Мишанекъ, и старыхъ и молодыхъ, сидятъ за чашкой щей… Въ чашк, положимъ, накрошено мясо (нкто пожертвовалъ по случаю благополучной неотдачи денегъ въ скопинскій банкъ), такъ вотъ посмотри, какъ они дятъ и эти щи, и это мясо… Во-первыхъ, сначала для того, чтобы никому изъ артельщиковъ не было обиды — дятъ вс шестеро одни только щи, мяса не трогаютъ… Хлебаютъ. И хлебаютъ по порядку. Первый дожидается шестого, чтобы вновь опустить свою ложку. Такъ продолжается до тхъ поръ, покуда въ комъ-нибудь изъ шестерыхъ не созретъ убжденіе (а убжденіе зретъ въ каждомъ, такъ какъ каждый наблюдаетъ за собой и за всми), что насталъ часъ приступить и къ мясу. И вотъ, убдившись, что и другіе раздляютъ это мнніе, артельщикъ стучитъ ложкой о край чашки. Только тогда, также попорядку, одинъ за другимъ, начинаютъ сть мясо, и точно также какъ прежде, шестой даетъ возможность первому вновь опустить ложку въ чашку и взять кусокъ, кто-нибудь задумался, и вмсто щей съ мясомъ взялъ ложкой однихъ щей — напомнятъ, скажутъ: ‘ты что-жь кусокъ-то пропустилъ…’ И куски вс нарзаны точь въ точь поровну, словомъ, на глотокъ, на каплю нтъ несправедливости къ сосду, къ щамъ, къ мясу и къ хлбу… Похожи ли, спрошу я тебя — эти Мишаньки, эти товарищи, внимательнйшіе другъ къ другу, справедливйшіе другъ къ другу, словомъ, Мишаньки, дающіе теб возможность чувствовать всю прелесть братскихъ отношеній между людьми, на тхъ Мишанекъ, которые валятъ братановъ, и валятъ зря (вотъ что главное-то!) въ помойныя ямы? Похожи? Нтъ? Совсмъ не похожи. Но вдь это одни и тже Мишаньки — вотъ что ужасно, вотъ что важно! вотъ почему фактъ, который ты сообщилъ, вмст съ моимъ дополненіемъ, которое я имю право сдлать безъ малйшей тни сомннія въ его справедливости, вотъ почему оба эти факта, слитые воедино, (а они на Руси всегда слиты воедино), знаменательны, они даютъ русской жизни ту главную, преобладающую черту ненужнаго, излишняго ‘неблагообразія’, которая длаетъ ее, въ конц-концовъ, мучительной..

— Ужь я не говорю, продолжалъ Протасовъ: — собственно о деревенской жизни, здсь положительно, на каждомъ шагу тебя то морозъ деретъ по кож, то душа растворяется въ нжнйшемъ умиленіи. ‘—Знаешь, говоритъ теб, положимъ, сегодня утромъ какой нибудь пріятель, я былъ въ деревн и не знаю… кажется никогда въ жизни не испытывалъ такихъ поистин благоговйныхъ ощущеній. Какая въ нихъ простота, доброта, какой свтлый умъ, сколько остроумія, какое терпніе, какіе удивительно широкіе, просторные идеалы жизни!.. Я былъ недолго, это правда, но ужь и того, что я видлъ достаточно, чтобъ сказать, что у нашего народа — великая будущность — великая!.. Мы, со всми нашими интеллигентными потрохами, ноль… больше ничего, ничтожество!..’ А вечеромъ приходитъ другой пріятель, такъ же отвдавшій деревни и вотъ что говоритъ:— ‘Знаешь, на этихъ дняхъ мн пришлось провести нсколько времени въ деревн, такъ я ей-Богу до сихъ поръ не могу опомниться, придти въ себя. Что я тамъ только видлъ — уму непостижимо! Понимаешь ли, до сихъ поръ не могу еще опомниться, очувствоваться, придти въ себя, а я ужь больше недли, какъ воротился оттуда… Понимаешь ли… (разсказчикъ переводитъ духъ) просто — дерутъ другъ съ друга шкуру! Такого безчеловчія, такого безсердечія я… да, нтъ! это невозможно!’ И какъ первый изъ постителей деревни, пріхавшій оттуда въ восхищеніи, заваливалъ тебя разсказами о самыхъ привлекательнйшихъ явленіяхъ деревенской жизни, которыя онъ видлъ ‘собственными своими глазами’, такъ и второй преподноситъ факты, такъ же виднные ‘собственными своими глазами’, но ужь потрясающіе безобразіемъ и безчеловчностію. А сойдутся оба пріятеля — еще того хуже, тутъ начинаются такіе разговоры, въ которыхъ ничего понять невозможно.— ‘Я — съ разстановкой и съ явнымъ желаніемъ придать каждому слову непоколебимую тяжеловсность, говоритъ одинъ изъ пріятелей:— самъ, собственными своими глазами, видлъ, какъ на сход, здоровенный мужикъ, котораго съ перваго взгляда можно было бы принять за разбойника, просилъ у общества, и кланялся ему въ ноги — понимаете ли? въ ноги кланялся и у-мо-л-я-лъ отдать ему шестерыхъ сиротъ, оставшихся безъ отца и матери. Я, самъ, своими собственными глазами это видлъ’… ‘—Позвольте, возражаетъ другой:— очень можетъ быть, что вы все это видли..’ То есть, нетолько ‘можетъ быть’, а наврно, но поручитесь ли вы, что этотъ благодтель, похожій на разбойника, не взвалитъ сиротъ на телегу, не отвезетъ ихъ въ Москву, чтобы раздать по лавкамъ и кабакамъ, и на полученныя по контрактамъ деньги не купитъ для своего хозяйства сиваго мерина?.. Я говорю это потому, что я ‘самъ своими собственными глазами’ видлъ, какъ (желаніе придать тяжеловсность каждому слову начинаетъ невольно овладвать и этимъ наблюдателемъ) родная мать — понимаете ли — родная мать, не хотла — слышите-ли?— нехотла лечить родного сына, который умиралъ и котораго можно было вылчить!— не хотла потому, что иначе старшій ея сынъ, который ее кормилъ столярной работой, долженъ бы былъ пойдти въ солдаты… Она, на моихъ глазахъ сорвала съ ребенка компресы, вылила въ помойную яму лекарство, и ему, живому, умоляющимъ голосомъ просившему испить, ‘мамынька горитъ въ нутр, охъ мамынька-мамынька’… совала въ руки восковую свчку какъ умирающему, а воды не давала..’ Вотъ что я видлъ собственными своими глазами’. ‘—Не знаю! говоритъ другой — впрочемъ, мало-ли на свт злодевъ и уродовъ… Я нетолько не видалъ ничего подобнаго, но напротивъ видлъ такія удивительныя, нжныя отношенія матерей и отцовъ къ дтямъ, выше которыхъ нельзя ничего себ представить… Да вотъ я вамъ разскажу…’ И разсказываетъ такой фактъ, отъ котораго у перваго пріятеля, какъ говорится, языкъ, прильпе къ гортани и слова онъ не можетъ вымолвить. Такъ блистателенъ и великолпенъ фактъ, преподнесенный въ опроверженіе примра безсердечія и безчеловчія…— ‘Не знаю, въ свою очередь, говоритъ опровергнутый: — очень можетъ быть… впрочемъ, я мало знаю народную жизнь… Но мн случалось видть… вотъ что’… И вновь преподноситъ какое-нибудь, такое деревенское изобртеніе, что и восторженный поклонникъ деревни не находитъ возможнымъ сказать чего-нибудь, кром того же: ‘не знаю… можетъ быть, впрочемъ… я такъ мало знаю…’

— Но это еще не все. Восторженный и ожесточенный опять дутъ въ деревню и опять возвращаются оттуда съ фактами и наблюденіями, но на этотъ разъ съ ними произошла значительная перемна… Осовлъ восторженный и поутихъ ожесточенный…— ‘Да-а! растягивая слова, говоритъ восторженный, чувствуя въ голов своей какой-то шумъ, точно посл ошеломляющаго удара:— да-а… дйствительно, что-то тамъ какъ будто не вполн’… и разсказываетъ такую исторію:— ‘Помните я разсказывалъ, какъ мн тамъ понравилось… Я попалъ на передлъ, и мн до того они вс показались благородными и справедливыми, что я положительно пришелъ въ восторгъ. Вотъ теперь былъ я во второй разъ, и говорю одному старику, который мн особенно понравился. ‘Что, говорю, вдь я хочу тутъ жить у васъ, у васъ славно, просто, хорошо.’ — Обрадовался старикъ: ‘живи, живи, мы хорошимъ людямъ рады…’ И пошелъ мн расписывать гд и у кого купить домъ, какъ починить сарай и такъ дале… Точно о маломъ ребенк заботится — что я ему? Чужой человкъ, а онъ ршительно каждый гвоздь предусмотрлъ и обдумалъ въ томъ дом, который еще не купленъ, и обдумалъ все до послдняго гвоздя въ мою пользу…— ‘А баню, говоритъ, мы за двадцать пять цлковыхъ отхватимъ за мое почтеніе… Только ты не спши, не торопись, не суй денегъ въ руки, когда не надо, а погоди, повремени…’ И сталъ онъ тутъ говорить не громко, и даже какъ-то не губами говорилъ, а носомъ: верхнюю губу подвинулъ къ носу, и такъ сквозь щетину-то и сталъ пропускать носовые звуки такого содержанія:— ‘Успется, главная причина — спшить не надо, а пообгодить, да пообождать… Вотъ по весн… такъ тутъ мы съ тобой такую штуку укупимъ, которую ежели теперь торговать, такъ шестьдесятъ либо семьдесятъ рублей отдашь, а по весн-то мы за двадцать отломимъ… вотъ что я теб скажу…’ — Почему же такъ?— Да потому, что нужда, братецъ ты мой, нужда настигнетъ, а нужда вдь, братецъ ты мой — о-о-охъ какъ она нашего брата нажимаетъ!.. Теперь вотъ у иного хлба,-то на мсяцъ не осталось, а по весн-то и совсмъ негд взять… вотъ отъ чего, другъ сердечный, и за двадцать отдадутъ которая вещія шестьдесятъ, семьдесятъ стоитъ… Только ужь ты слухай меня, я тебя не обману…’ Сказалъ онъ мн это наивно, добродушно, даже прямо жаллъ тхъ, кому по весн придется продавать вещію, вмсто восьмидесяти, за двадцать — и вполн, вполн искренно жаллъ… А не хорошо, неловко стало у меня на душ’. ‘— И знаете, прибавляетъ ошеломленный этимъ фактомъ соболзнующаго грабительства:— я сталъ замчать, что у нихъ два рода разговоровъ: то орутъ, такъ что за двадцать верстъ слышно, орутъ во всю глотку, на міру, а то какъ-то какъ будто совсмъ не говорятъ… сойдутся, пошевелятъ носами и усами, помычатъ что-то… а потомъ и разойдутся… Вотъ этотъ-то разговоръ ужасно непріятенъ, удручающъ… Не все, стало быть, тутъ чисто и откровенно… Есть, стало быть, тутъ дла, которыя понимаются почти только обнюхиваніемъ другъ друга. И если они обнюхиваютъ по такимъ дламъ, какъ вотъ эта баня… такъ право не хорошо что-то… Впрочемъ, я не знаю, я такъ вообще мало знакомъ съ народной жизнью, что… вообще не знаю! Мудрено!’ Такъ заключаетъ свою рчь восторженный поклонникъ деревни, чувствуя какую-то слабость и въ голов и во всемъ тл, и не имя возможности высвободиться изъ подъ ошеломляющаго впечатлнія только-что разсказаннаго факта… А вотъ является и другой наблюдатель, вчера еще ожесточенный несказанно, и почти бсновавшійся — и онъ тоже какъ будто осовлъ, и, раскланиваясь со своимъ недавнимъ врагомъ-собесдникомъ, нетолько не сердито, а напротивъ въ высшей степени умильно смотритъ на него, и съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ пожимаетъ руку. Очевидно, они виноваты другъ противъ друга. Погорячились не зная дла. Одинъ изъ нихъ, какъ мы уже видли, покаялся, а скоро начинаетъ каяться и другой: ‘—Да! начинаетъ онъ сконфуженно отирая потный (также отъ конфуза) лобъ:— да… дйствительно… Тутъ разумется, играетъ главную роль незнаніе… Прідешь, поглядишь и позволяешь себ судить… Между тмъ какъ при боле внимательномъ изученіи… иногда просто поражаешься фактомъ у-д-ди-вительной душевной чистоты..!— ‘Какъ! восклицаю я, посторонній слушатель.— Да ты же самъ вчера говорилъ, что тамъ другъ съ друга чуть не сдираютъ кожу? Какая же это душевная чистота?’ — ‘Я говорилъ и повторю… Потому что я самъ видлъ..’ но я также могу привести и такой примръ: у одного моего пріятеля, земскаго врача, живетъ старикъ, одинокій, 80 лтъ. Этотъ старикъ, двадцать восемь лтъ работалъ на одного купца, работалъ буквально какъ волъ — у него сзади на ше образовался даже твердый желвакъ отъ носки бочекъ съ сахаромъ, кулей и такъ дале, нчто въ род лошадиной холки. Прослужилъ онъ двадцать лтъ, и долженъ былъ уйти куда глаза глядятъ, потому что купецъ какъ-то вдругъ прогорлъ, сталъ пить, и въ конц концовъ наложилъ на себя руки. Посл него осталась большая семья въ самомъ бдственномъ положеніи. Старику пришлось уйти, искать мста, и ушелъ онъ буквально безъ копейки. Ни одежи, ни хлба, ничего буквально у него не было, когда ему пришлось выйти изъ этого дома прямо на мостовую, на шоссе искать себ хлба. И ршительно, какъ разсказывалъ мой пріятель, никогда ни одного упрека не слыхалъ онъ отъ старика на счетъ своей горькой доли. ‘Богъ съ ними! сами они въ нужд. Грхъ и брать-то…’ А вдь за двадцать восемь лтъ службы, считая по самой умренной плат, и то бы пришлось старику не одну сотню получить… И вотъ эти-то сотни онъ терялъ безъ всякаго сожалнія… Шелъ слабыми ногами невдомо куда искать хлба, тогда, когда ужь собирался перестать работать и, запасшись заработанными деньгами, обойти нкоторыя излюбленныя святыя мста, а потомъ и умереть, честно и праведно… Ни малйшаго сожалнія объ утраченныхъ деньгахъ, о нищенской старости никогда мой пріятель отъ старика не слыхалъ. Но вотъ на этихъ дняхъ, устроилъ мой пріятель для своихъ и для деревенскихъ дтей елку… Набралось много народу, мужиковъ, бабъ, парней, мальчиковъ и двочекъ. И старикъ приплелся, стоитъ въ передней, выставивъ бороду и какъ ребенокъ радуется: ‘каково хорошо!’ ‘каково весело…’ Стали раздавать подарки, коробочки, всякіе пустяки, и старику дали… Держитъ, любуется, боится раздавить. А есть тутъ, у этого же моего пріятеля, двушка, тоже крестьянка, въ услуженіи… И ужь невста, и ей досталась коробка, но въ коробк случайно оказалась конфетка, на которой былъ нарисованъ ‘парень’. Показала она подругамъ — т и засмяли: ‘о парняхъ, молъ, думаетъ, такъ вотъ парень и достался’. Сгорла она при всхъ отъ стыда.— ‘Позвольте говоритъ, обмнять мн его на сахарную собаку’. Ей не позволили, потому что было ужь очень смшно ея смущеніе. Да и парни также возроптали.— Ишь ты! Парня на собаку хочешь мнять! Вотъ она, чтобы отдлаться отъ этого смха и пристала къ старику — промняться коробками: ‘на кой т лядъ?’ — Не отдамъ! ‘Ддушка родименькій!’ Не отдаетъ, насупился, брови нахмурилъ.— Пошла, не приставай. Облапилъ подарокъ обими руками, ощетинился, но та не церемонилась съ нимъ, подкарауливъ минуту, выхватила изъ его рукъ коробку, сунула туда свою съ парнемъ и пустилась бжать, старикъ за ней, да вдь какъ зврь! ноги-то не ходятъ… догнать не можетъ… схватилъ полно у печки, пустилъ въ догонку… Ну, совершенныя дти! Понравилась ему игрушка, и облапилъ какъ сокровище, а двадцать восемь лтъ труда пропали — ничего… ‘Богъ съ ними…’ Чистыя дти… Нтъ! вы (обращается къ вчерашнему оппоненту) — вы правы… Дствительно, чистота души…’ ‘— Нтъ, прерываетъ оппонентъ, чистота, конечно… И я самъ чистоту видлъ… но дйствительно иногда и шкуру, какъ вы говорите…’

— Такъ вотъ и идетъ! Чистота души… шкура… Любовь къ ближнему и ‘забилъ на смерть’… высшая справедливость… Жестокая несправедливость — и все это вмст, все рядомъ и все иногда въ одномъ и томъ же лиц… Поди вотъ, разбирай, гд они и когда сливаются, когда расходятся, что въ нихъ ‘въ самомъ дл’, а что — нтъ… Что свое, что чужое, наносное… Поди вотъ разбери, гд граница благообразія и начало неблагообразія? Чистое сердце и благообразіе, чистое сердце и безобразіе — вотъ изъ безпрерывнаго соединенія явленій, того и другого рода вмст, и выходитъ то положеніе вещей, взглянувъ въ которое, можешь только содрогаться. ‘Ты — сказалъ покойный Некрасовъ — и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и безсильная…’ Признаки врные, но чтобъ эти признаки не были пустыми словами, надо же, наконецъ, хоть какой-нибудь опредленный отвтъ: въ чемъ именно могучая? въ чемъ именно безсильная? въ чемъ обильная и въ чемъ убогая?.. Необходимо дать себ на эти вопросы самый грубый, самый общедоступный отвтъ, иначе всякій русскій человкъ не отдлается отъ страшной необходимости таить въ своемъ сердц радужныя, почти дтскія желанія, и чувствовать необходимость закалять свое сердце въ ожесточеніи… Безплодная тягота жизни, безпрерывное ощущеніе неблагообразія отношеній, безпрестанная тоска ожиданія чего-то общающаго не добро… Право, иной разъ ночью, проснешься покурить — и испугаешься… Чего? Да такъ всего… Тотчасъ при воспоминаніи дня, что-то начинаетъ давить грудь, и думаешь… Чего этотъ прошлый день хочетъ добиться? Изъ-за чего онъ такъ ужасно и такъ необычайно серьзенъ (даже ‘сурьезенъ’), и такъ необычайно грубъ, глупъ, и нелпъ!.. И кто же съ такою упорною настойчивостью, что называется непокладаючи рукъ, воспроизводитъ этотъ грубый, глупый, сурьезный, нелпый день, воспроизводитъ его безъ передышки цлыми годами? ‘Ничего не выйдетъ!’ — вотъ мысль, которой оканчиваются мечты ночного пробужденія и ночного страха. Я хочу знать — отчего ‘все это можно’? Что жь это наконецъ такое? Почему я могу ‘ненарокомъ’ сокрушить превосходнаго Мишаньку, а превосходный Мишанька можетъ также ‘играючи’ сокрушить меня? Какъ-нибудь да надо знать — что у меня есть хорошаго и худого? Въ чемъ я убогъ и въ чемъ я могучъ? И вотъ я радъ этому господину Фишеру, который съ своей финиковой пальмой, даетъ мн капельку возможности разобраться въ моихъ мукахъ.. Я иду къ Мишаньк, этому корню русскаго добра и зла, а съ Мишанькой иду на ржаное поле и вижу…

— Видишь?

— Да, вижу… И знаешь ли что? Вижу, кажется, ясне, чмъ тогда, когда вс наши недуги разршаются такими, примрно, пріемами: ‘баринъ плохъ, а мужикъ великолпенъ, все что въ полушубк — хорошо, а все, что не въ полушубк — плохо, или вообще народъ хорошъ, а интеллигенція — плоха’. Или: ‘Интеллигенцію надобно понимать вн званій и состояній, вн размровъ благосостоянія и общественнаго положенія. Интеллигенція среди всякихъ положеній, званій и состояній, исполняетъ всегда одну и ту же задачу. Она всегда — свтъ, и только то, что свтитъ или тотъ, кто свтитъ, и будетъ иси мнять интеллигентное дло, интеллигентную задачу. Въ пол — грютъ сучья хвороста, въ изб лучина, въ богатомъ дом — лампа и т. д. Но везд, разными способами задача исполняется одна и таже: во тьму вносится свтъ…’

— Разскажу теб одинъ небольшой примръ по этому случаю. Какъ извстно теб, освобожденіе крестьянъ совершилось не вдругъ: нужно было много усилій ‘лучшихъ людей’, чтобы крпостная неправда стала для общества настолько общедоступною, чтобы общество это ршилось чмъ-нибудь пожертвовать для прекращенія этой неправды. Въ высшемъ обществ работала литература, и вообще людъ гуманнаго образа мыслей, дйствуя такими средствами, которыя въ этомъ обществ оказывались возможными и наиболе достигающими цли, одни ходатайствовали, другіе писали чувствительныя драмы народныхъ страданій, осторожно дйствуя на сердце и чувство читателей, состоявшихъ изъ помщиковъ и помщицъ. Такъ поступали интеллигентные люди, стараясь достигнуть извстныхъ цлей въ кругу образованнаго общества… Но и въ деревн и въ курной изб, тамъ, гд вмсто лампы горитъ лучина — и тамъ были свои интеллигентные люди, добивавшіеся тхъ же самыхъ цлей, что и интеллигентные люди высшаго общества, но по своему… Жилъ не подалеку отъ нашей усадьбы, я помню, одинъ помщикъ, кажется, по фамиліи Строевъ, или Устроевъ,— хорошенько не помню — но помню, что никто не называлъ его настоящей фамиліи, а именовали его ‘Сквозьстроевымъ’ — и именовали вслдствіе необузданной его жестокости. Онъ владлъ большой деревней на большой дорог и не подалеку отъ нея былъ его господскій домъ. Это былъ въ полномъ смысл слова тиранъ. Мало ему было барщины, оброковъ и т. д., всего, что надлежало получать помщику, ему еще надобно было тшить свою ‘удаль молодецкую’… Безпрекословнымъ, молчаливымъ и угрюмымъ исполнителемъ всхъ его тиранствъ былъ дворовый мужикъ Тихонъ, онъ и кучеромъ былъ у барина. Казалось, это былъ не человкъ, а машина, стнобитное орудіе, одинаково молчаливое на сожалніе, какъ и на ненависть. ‘Холопства’ — т. е. потаканія и ободренія барскихъ прихотей, въ Тихон не было ни капли, но не было и порицанія. Что прикажутъ, то исполнялъ съ точностію, а ни одобреній ни порицаній не выражалъ. Но вотъ у него въ одинъ годъ отъ холеры померли жена, два сына и дочь — словомъ, исчезло все семейство, и онъ остался одинъ одинешенекъ, какъ перстъ. Вроятно, тоска одиночества навела его на мысль о ‘Божіемъ наказаніи’ — припомнилось ему какъ вопіяли однодеревенцы, припомнились ему ихъ возгласы, ‘кровопивецъ ты’, ‘накажетъ тебя Богъ’, ‘чтобъ теб не своею смертью помереть’ и т. д., и т. д. И подъ вліяніемъ этихъ мыслей и полнаго одиночества, молчаливый, желзно-равнодушный Тихонъ сталъ преображаться въ глубочайшаго ненавистника. Онъ сталъ все чаще и чаще, какъ говорится, ‘храпть’ на барскія приказанія, затмъ сталъ прямо рзко и грубо отказываться исполнять ихъ, а когда его самого за это стали наказывать, то онъ уже не молчалъ, а клялъ все и вся, во всю глотку, и не стсняясь ни какими выраженіями… И, наконецъ, надумалъ месть. Въ одинъ жгучій лтній день, когда вся деревня была на работ, вспыхнулъ пожаръ. Загорлось почти мгновенно въ одномъ, въ другомъ, въ третьемъ дом, потомъ, спустя незначительный промежутокъ, въ другомъ конц деревни — и чрезъ нсколько минутъ надъ деревней бушевала буря огня… Завидвъ пожаръ, народъ опрометью бжалъ съ полей, спасать свое имущество — и тутъ-то ему представилось необыкновенное зрлище: погорльцы увидли Тихона, который съ горящей головешкой, какъ безумный, метался по деревн и поджигалъ т строенія, которыхъ еще не коснулся пламень. ‘—Погоди! вопіялъ онъ въ изступленіи:— я теб докажу права! Поплачешь и ты у меня! На, на! вотъ теб гостинецъ!’ Оралъ онъ и совалъ головешку то въ соломенную крышу, то въ скирдъ хлба, то въ стогъ сна. Ожесточенные несчастіемъ мужики, увидвъ, что творитъ Тихонъ, набросились на него, отняли головешку, связали, стали бить и, по обыкновенію, куда-то ‘поволокли’.— Братцы! взывалъ Тихонъ, изнемогая подъ ожесточенными ударами односельчанъ, волочившихъ его по земл безъ всякого состраданія.— это я за васъ… за всхъ… ‘— Анаема ты этакая! Дьяволъ ты проклятый! Іюдино ты отродье сатанинское! не переставая наносить удары чмъ попало, возражали ошеломленные горемъ односельчане… Зачмъ же ты, поганая твоя душа, насъ то, насъ-то раззорилъ на смерть! Вдь сироты мы голые остались! вдь укрыться нечемъ! треклятая твоя душа! ‘— Братцы! возопилъ Тихонъ, уже чувствовавшій близкую смерть: — это я за васъ… чтобъ вамъ лучше… Сожги я его усадьбу — онъ васъ заставитъ новую строить… Новую выстроитъ… А теперь… безъ васъ — онъ и въ усадьб должонъ помереть… Что съ васъ взять? У васъ ничего нтъ… и у него нтъ… А васъ Богъ пріютитъ…’ И умеръ. Мужики опустили кулаки, бросили камни и дубины и, тяжело дыша, стояли надъ Тихономъ, испустившимъ духъ… Кое-какъ посл пожара они размстились по сосднимъ деревнямъ, и долго бдствовали, но и господинъ Сквозьстроевъ также обнищалъ, отощалъ, запутался въ долгахъ и погибъ жертвою приказной кляузы, остившей его со всхъ концовъ и поминутно поднимавшей противъ него тысячи длъ.

— Единомышленники интеллигентныхъ цлей разсяны среди всхъ званій, состояній и положеній, и несмотря на разныя средства, обязательныя для извстнаго званія и положенія, непремнно стремятся къ цлямъ одинаковымъ, и непремнно къ такимъ, которыя бы имли результатъ: чтобы было лучше жить на свт. И сейчасъ есть въ народной сред типы интеллигентные, преслдующіе тже цли, что и интеллигентные типы другихъ слоевъ обществъ, но по своему, на свой образецъ, хотя, къ сожалнію, благодаря полной безпомощности въ умственномъ развитіи, типы собственно народной интеллигенціи не могутъ видть свою задачу во всемъ объем, толкутся въ тьм пустяковъ и вздоровъ и свту отъ нихъ, ‘по нонешнимъ временамъ’, мало, а иногда и совсмъ не видно… Но мы оставимъ этихъ людей, такъ какъ у насъ совсмъ другая задача. Намъ нужно найдти границу, гд чистосердечное благообразіе переходитъ въ чистосердечное же неблагообразіе. Исключивъ интеллигенцію, которую чистосердечно благообразный Мишанька то вдохновляетъ, то также чистосердечно-неблагообразно искореняетъ, искореняетъ и вдохновляетъ ‘зря’, ‘не нарокомъ’ ‘играючи’, или ‘по ошибк’ и т. д.— мы будемъ имть передъ собою націю вообще.

…’И вотъ тутъ-то, въ стомилліонномъ океан русскихъ живыхъ существъ, я и хочу разглядть, гд и что здсь прочно, благообразно, радостно и жизненно, и, съ другой стороны, гд и въ чемъ неблагообразно, мертво, безформенно и мучительно?..— И вотъ, благодаря той лучин, которую вручилъ мн господинъ Фишеръ, я и вижу, что у насъ на Руси все, что радуетъ, все, что красиво, стройно, оригинально, все, что дисциплинировано, все, что иметъ попятныя и радующія формы — все это лежитъ у самаго ржаного поля, и чмъ ближе, тмъ лучше. Ржаное поле, обязавъ человка извстными свойствами труда, приказываетъ ему устроить, на основаніи своихъ свойствъ и свойствъ этого труда, свой семейный и общественный бытъ, свои семейныя и общественныя отношенія. Вопреки увреніямъ г. Достоевскаго, который въ одномъ изъ своихъ романовъ сказалъ, что ‘благообразіе’ вообще встрчается на Руси въ привилегированномъ сословіи, я думаю, какъ-разъ наоборотъ: оно все цликомъ сосредоточено въ нашемъ крестьянств… незабывай, что интеллигенцію я исключаю… Я приведу примръ удивительнаго благообразія, о которомъ не снилось никакому привилегированному обществу, но это потомъ…

— И такъ, я смю думать, что благообразіе и оригинальность формъ человческихъ отношеній — все сосредоточено у ржаного поля и колоса, т. е. въ крестьянств, но, восхищаясь этими формами благообразія, я говорю, что он сдланы не волею и мыслью благообразно живущаго человка, а волею ржаного поля, колоса, и что поэтому прочность этихъ благообразныхъ формъ жизни точь-въ-точь такая же, какъ прочность узоровъ, которые морозъ длаетъ на стекл: по прихоти мороза они возникаютъ, по прихоти его, они такъ удивительно хороши, но и исчезаютъ они тогда, когда этого пожелаетъ морозъ… Узоры эти, вмст съ тмъ, и вковчны, потому что вковчны и прихоти мороза. Также вковчно и ржаное поле, вковчны и его приказанія человку, вковчны и формы жизни, основанныя на этихъ приказаніяхъ, но все это и прекрасно, и вковчно только потому, что прекрасно и вковчно ржаное поле. Такъ происходитъ Мишанька чистосердечно-благообразнаго типа. Но какъ только вліяніе приказаній ржаного поля ослабваетъ, какъ только ослабваетъ сила мороза, такъ начинаютъ таять великолпные узоры, такъ и оказывается, что ‘за душой’ у Мишаньки ‘своего’ очень мало, а часто и ничего нтъ. Это второе мое умозаключеніе я доказываю себ тмъ, что какъ только чистосердечно-благообразный Мишанька выходитъ изъ-подъ опеки ржаного поля и организованнаго имъ труда, такъ онъ сразу теряетъ и благообразіе формъ жизни, и широту мысли, и обнаруживаетъ полное отсутствіе способности нетолько благообразной, а даже просто какой бы то ни было выдумки… Такимъ образомъ, чистосердечно-неблагообразный Мишанька начинаетъ съ того момента, когда, ‘освободившись’, такъ или иначе, отъ организованнаго ржанымъ полемъ труда и всего жизненнаго обихода, вступаетъ въ область своей воли. Назовемъ эту область вообще областію досуга, тогда какъ первый видъ Мишаньки относится къ области труда. И тутъ мы замчаемъ, что, по мр увеличенія досуга и уменьшенія труда на ржаномъ пол (только на немъ), Мишанька начинаетъ глупть и теряетъ вс свои превосходныя качества, которыя таютъ точь-въ-точь, какъ узоры мороза. Вотъ онъ кулачокъ, кабатчикъ, лавочникъ, купецъ, чиновникъ и т. д., все хуже и хуже. И чмъ обезпеченне, чмъ для ‘своей воли’ больше возможности или, врне, резона (возможность принадлежитъ ему самому) проявиться, тмъ все хуже и тмъ все съ большею и большею ясностію обнаруживается, какъ слаба Мишанькина мысль, какъ не напрактикована его совсть, какъ узки, тупы его желанія. И для Мишанькина благообразія, и для Мишанькина неблагообразія я потомъ какъ-нибудь на досуг приведу живые примры, взятые изъ живой дйствительности. Теперь я усталъ и хочу пока свести концы съ концами тому, что наговорилъ теб… А въ конц-концовъ, мн и кажется, что если сдлать попытку опредленія характерныхъ чертъ русской земли, которая, какъ уже сказано, одновременно и убога, и могуча, и обильна, и безсильна, то и окажется, что обильна она тмъ, что Господь Богъ далъ ей даромъ: обильна полями, лсами, морями, рками, и звремъ, и птицей, и камнемъ, желзомъ, серебромъ и золотомъ, а убога она тамъ, гд надо распорядиться всмъ этимъ добромъ такъ, чтобы на этой большой и обильной земл не плакалъ, и притомъ, по напрасну бы не плакалъ человкъ. Истребить добро — можемъ. Превратить Волгу въ сухое мсто — также можемъ. И могучею она оказывается тамъ, гд также безъ ея нравственныхъ усилій, волею ржаного поля и кормильца-колоса, созданъ для нея великолпный типъ человка, который можетъ сказать про себя: я самъ ‘слуга и хозяинъ’, могуча она тою дисциплиной, которую вноситъ въ жизнь этого человка ржаное поле, могуча она его терпніемъ, воспитаннымъ тмъ же полемъ, его безропотностію, къ которому пріучило его то же поле — ну, а вотъ тамъ, гд надо стоять своею совстью и своею нравственной силой за правду и за благообразіе человческихъ отношеній, благообразіе не случайное, какъ узоръ мороза, а необходимое во имя справедливости, увы!— тутъ она покуда ‘безсильная’.

II. По поводу одной маленькой картинки.— Черты удивительнаго благоразумія.— Мужъ и жена.

— Ну, сказалъ Протасовъ, когда опять какъ-то при случа выдалось время поболтать и поговорить:— давай теперь разговаривать о благообразіи русской жизни… Начну я объ этомъ разговоръ издалека, и разскажу теб сначала небольшой и на первый взглядъ какъ бы не подходящій къ длу эпизодъ… Потомъ ты увидишь, что эпизодъ подходитъ къ длу. Эпизодъ этотъ состоитъ въ слдующемъ: какъ-то вотъ съ недлю тому назадъ, былъ я въ Петербург и, какъ теб извстно, искалъ мста. Вотъ въ это-то время, толкаясь тамъ и сямъ въ ожиданіи всякихъ благъ, встрчалъ я разныхъ старыхъ знакомыхъ, толковали, ‘балакали’, и одинъ изъ этихъ старинныхъ знакомыхъ затащилъ меня какъ-то случайно въ мастерскую одного молодого художника.

‘Поглядлъ я, по обыкновенію, съ какимъ-то деревяннымъ благоговніемъ (а благоговніе непремнно нужно въ такихъ случаяхъ: хоть тресни, а благоговй, длай видъ, что не въ силахъ высказать ничего опредленнаго отъ той огромной важности, которая заключается во всхъ этихъ ‘полотнахъ’, ‘этюдахъ’, ‘скульптурныхъ’ маскахъ и т. д.)… Поглядлъ я, повторяю, на обыкновенную обстановку мастерской, дополненную, до обыкновенію, обязательной для ничего непонимающихъ зрителей тишиной и молчаніемъ, и вдругъ ожилъ, очувствовался, возвратился въ состояніе здраваго ума и полной памяти. Увидалъ я одну маленькую картинку — и она-то вотъ сразу вывела меня изъ глубокомысленнаго столбняка и деревяннаго благоговнія къ вещамъ, совершенно непонимаемымъ. Картинка эта, повидимому, ничмъ особеннымъ не замчательна. Вотъ она: двушка, лтъ пятнадцати-шестнадцати, гимназистка или юная студентка, бжитъ ‘съ книжкой подъ мышкой’, на курсы или на уроки… ‘— Такихъ двушекъ, ‘съ книжкой подъ мышкой’, въ плед и мужской круглой шапочк, всякій изъ насъ видалъ и видитъ ежедневно, и ужь много лтъ подъ рядъ, и притомъ въ огромномъ количеств. Одни изъ насъ, ‘изъ публики’, просто опредляютъ это явленіе словами: ‘бгаютъ на курсы’, другіе, черезъ пень колоду, присоединяютъ разсужденія ‘о женскомъ вопрос’, иной почему-то произнесетъ слово ‘самостоятельность’ и ехидно улыбнется. Словомъ, вс мы, ‘публика’, имемъ понятіе о томъ, что ‘бгаютъ’, что ‘идутъ противъ родителей’, иногда ‘помираютъ не своей смертью’, что, съ другой стороны, самостоятельность ‘хорошо’, что ‘пущай’, что лучше всего ‘мать’, назначеніе женщины — ‘мать’, а не бгать на курсы, что мозгъ женщины малъ, что ничего не выйдетъ и что опять-таки какъ будто ‘хорошо’. Словомъ, обо всей этой современной бготн, книжкахъ, мужскихъ шапкахъ, непочитавіи родителей, пледахъ, очкахъ, самостоятельности, медицин, материнств, маломъ объем мозга и т. д., и т. д.— мы, публика, толкуемъ, бормочемъ, судимъ, тараторимъ, говоримъ множество шаблонныхъ умныхъ вещей, множество оригинальныхъ глупостей и пошлостей, и въ существ не понимаемъ того главнаго, существеннаго, что таится въ глубин всей этой толкотни, бготни, разсужденій о мозг, книжкахъ, пледахъ, очкахъ и т. д., и т. д.

‘— И вотъ художникъ, выхватывая изъ всей этой толпы ‘бгущихъ съ книжками’ одну самую ординарную (за исключеніемъ типичности лица), обыкновенную фигуру, обставленную самыми ординарными аксессуарами простого платья, пледа, мужской шапочки, подстриженныхъ волосъ и т. д., тонко и деликатно подмчаетъ и передаетъ вамъ, ‘зрителю’, ‘публик’, самое главное, самое важное во всемъ этомъ, что мы, ‘публика’, изжевали своими разглагольствованіями, это — главное: — чисто женскія, двичьи черты лица, проникнутыя на картин, если можно такъ выразиться, присутствіемъ юношеской, свтлой мысли. Я знаю, что я говорю грубо, можетъ быть, совсмъ непонятно, но я хочу быть хоть приблизительно точнымъ. Главное же, что особенно свтло ложится на душу, это то, что прибавившаяся къ обыкновенному женскому типу — опять-таки не знаю, какъ сказать — мужская черта, черта свтлой мысли вообще (результатъ всей этой бготни съ книжками и т. д.) не приклеенная, а органическая, что она уже въ крови, что если, прежде, напримръ, въ тридцатыхъ годахъ, какая-нибудь Марья Петровна должна была предварительно разойтись съ тремя мужьями, чтобы задуматься о несчастномъ положеніи женщины, и только черезъ посредство трехъ ‘очень развитыхъ молодыхъ людей’ дошла до мысли о необходимости самостоятельности, то здсь, въ этомъ нарождающемся ‘новомъ тип’ женщины, они даже и не вопросы, и думать-то о нихъ нечего, такъ какъ они, повторяю, достались уже даромъ… Вотъ это то изящнйшее, не выдуманное, и притомъ, реальнйшее слитіе двичьихъ и юношескихъ чертъ въ одномъ лиц, въ одной фигур, осненной не женской и не мужской, а ‘человческой’ мыслью, сразу освщало, осмысливало и шапочку, и пледъ, и книжку, и превращало въ новый, народившійся, небывалый и свтлый типъ…

‘Сначала, взглянувъ на эту картинку въ томъ состояніи деревяннаго благоговнія, о которомъ я говорилъ, я было-хотлъ уже перенести мой деревянно-благоговйный взглядъ на другіе предметы, и сдлалъ было уже шагъ дале, какъ почувствовалъ, что не могу двинуться, словно кто ухватилъ меня за полу или словно я зацпилъ карманомъ, какъ иногда бываетъ, за ручку двери. И точно, зацпился. Не пустила картинка. Я остановился и думалъ, а тмъ временемъ подошло еще два-три человка постителей, и тоже поглазли по сторонамъ, также зацпились карманомъ за ручку двери, какъ и я, дойдя до этой картинки, и вс говорили:— ‘Д-а-а-а-а… Отлично!.. Вотъ, что такъ, то такъ’. И также начинали думать, а о чемъ вс мы думали и что такое означали выраженія: ‘вотъ что такъ, то такъ’, которыя срывались съ устъ ршительно каждаго изъ зрителей — это понемногу разъяснилось посл, когда мы, выйдя изъ мастерской художника, гд случайно перезнакомились, какъ-то случайно же сошлись за однимъ столомъ въ сосднемъ ресторан и стали обдать…

‘Вотъ тутъ-то и начались разговоры, разсужденія и пересказъ тхъ впечатлній, которыя внушила картинка. И странное дло. О картинк никто уже не напоминалъ и не говорилъ, и не хвалилъ, совсмъ объ ней и разговору не было, а вс толковали о женщинахъ, о семейной жизни, о современной семь, разсказывали тысячи семейныхъ нелпицъ, и во всхъ этихъ разговорахъ — не могу утаить — женскому полу таки порядочно доставалось… Но подробно разсказывать я этого не буду, хотя и здсь, какъ и въ ресторан, нтъ дамъ. Вообще, еслибы я хотлъ привести въ порядокъ вс стованія, какія я тамъ слышалъ, то немного бы ошибся, еслибъ сказалъ, что вс они сводились къ одному: именно къ отсутствію въ современной семь (говорилось объ ‘обществ’), между мужемъ и женой, между мужчиной и женщиной, такой нравственной — замть, нравственной!— необходимости (кром такой зоологической связи, какъ дти), которая бы длала союзъ мужа и жены дйствительно нравственно-неразрывнымъ, и чтобы изъ этой духовно нерасторжимой жизни выходило бы, въ самомъ дл, одно гармоническое цлое. Бываютъ ‘случаи’, конечно, но рдко. Высказывалось такое мнніе, что въ женщин (‘общества’) развито слишкомъ много чисто женскихъ чертъ, доведенныхъ иногда до махровой красоты и махровой безплодности, чертъ, нарушающихъ равновсіе сожительства въ пользу обременительной, хотя и красивой пустоты, пустоты досадной, зарождающей въ душ человка смена холоднаго презрнія. Не пощажены были, надо также сказать правду, и спеціально мужскія, тоже не въ мру иногда разростающіяся махровыя свинства, но вообще, найдено было, что такого нравственнаго единенія, которое бы было необходимо, настоятельно нужно, неизбжно для ‘обихъ сторонъ’, чтобы изъ этого необходимаго, настоятельно нужнаго нравственнаго единенія выходила одна гармоническая во всхъ отношеніяхъ жизнь — нтъ, и неизвстно, когда она еще будетъ…

‘Все это говорилось, очевидно, по поводу картинки, къ которой и возвратились собесдники. ‘А вотъ тамъ, сказалъ одинъ изъ нихъ, кивая головой въ сторону, вроятно, по направленію мастерской: — вроятно, что-нибудь и выйдетъ. Тамъ ужь человкъ, а не бутончикъ. Тамъ ужь много убавлено махровыхъ пустяковъ и много прибавлено заботы ума…’ — ‘Ну, нтъ! возразилъ другой.— Можетъ быть, когда-нибудь это и будетъ, да непремнно и такъ должно быть, къ тому оно идетъ, по долго, долго еще не будетъ этого… И я не знаю жизни, столь исполненной величайшихъ трудностей, какъ та, которая предстоитъ. Вдь тутъ, кром женщины, еще и убжденный человкъ, у-бж-ден-ный… вотъ и подумайте, легко ли устроить въ современномъ обществ такое духовное единеніе, о которомъ вы разговариваете…’ И на эту тэму, о предстоящихъ затрудненіяхъ для новаго типа женщины, завязался живой и бойкій разговоръ. ‘— Нетолько трудно и мучительно (такъ какъ безъ компромиссовъ и, къ несчастію, уже сознательныхъ, никакое единеніе невозможно), а иногда мучительно глупо, потрясающе глупо будетъ надъ ними подшучивать жизнь. Именно потрясающе. Представьте, напримръ, вотъ какъ: мужъ, будемъ такъ говорить, артиллерійскій офицеръ, а жена докторъ… Сошлись они по убжденію, духовное единеніе полное… Но вотъ война… Оба идутъ на войну. Мужъ палитъ изъ пушки и рветъ у людей руки и ноги, а жена ихъ склеиваетъ, перевязываетъ и т. д. Вдь это что-жь такое? Вдь отъ этого результата пулю въ лобъ можно пустить!’ — ‘И пускаютъ!’ сказалъ кто-то.— ‘Но вдь эти-то ужасы и перерабатываютъ жизнь. Ужасы будутъ, и безчисленнйшіе, но они не остановятъ дла. Нтъ, невозможно! Не скоро, а будетъ же когда-нибудь выработанъ жизнью вполн гармоническій типъ любящейся пары, вполн духовно единой и не отрывающей другъ у друга ни капли личной самостоятельности…’

‘Долго, очень долго шли разговоры на эту тэму, но такъ какъ всему бываетъ предлъ, то, наконецъ, и разговоры эти кончились, и мы разошлись. Но я почему-то, возвращаясь домой, въ гостинницу, продолжалъ размышлять на заданныя картиной и разговоромъ въ ресторан тэмы. И вотъ что мн пришло въ голову: ‘Когда-то еще будетъ этотъ типъ любящейся пары, гд бы, при полномъ нравственномъ единеніи мужа и жены, не страдала индивидуальность каждаго изъ нихъ, а вотъ въ крестьянской сред, живущей подъ охраною велній ржаного поля, онъ уже давнымъ-давно существуетъ и иногда въ такомъ совершенств, выше котораго, право, нельзя себ ничего представить’.

‘Я не могу здсь входить во вс подробности тхъ спеціальныхъ, только исключительно ржаному полю принадлежащихъ качествъ и особенностей, такъ какъ это дло весьма многосложное и хлопотливое, но повторяю, что удивительная гармонія сожительства мужчины и женщины, образчики которой иногда встрчаются въ крестьянской жизни, произведена имъ, ржанымъ полемъ. Оно, налагая на мужика и бабу, по отношенію къ себ, безконечное количество обязанностей, создаетъ вмст съ тмъ для нихъ жизнь, полную дйствительно неразрывнаго единенія и одновременно полной другъ для друга самостоятельности. Мужикъ и баба длаютъ дйствительно одно и тоже дло и въ тоже время у всякаго есть ‘своя часть’, но эта ‘своя часть’ не носитъ на себ для каждаго изъ нихъ печати той исключительности, которая бы давала возможность сожительствующимъ сказать другъ другу: ‘Это не твое дло’ или: ‘Ты тутъ ничего не понимаешь’, или: ‘Я въ твоемъ дл ничего не понимаю, а ты не мшайся въ мое’ и т. д., какъ это частенько-таки бываетъ въ сожительствахъ немужицкаго общества, гд супругъ съ супругой въ тоже время, т. е. не понимая длъ другъ друга и ‘не мшаясь’ въ дла другъ друга, ознаменовываютъ прочность союза едва ли только не тмъ, что ходятъ другъ съ другомъ ‘подъ руку’, чего, кстати сказать, я никогда не замчалъ у мужиковъ и бабъ. Всегда они идутъ рядомъ… Такъ и въ жизни. (Я говорю о благопріятнйшихъ условіяхъ). Они идутъ въ жизни рядомъ, но каждый самостоятельно длаетъ одно и тоже дло. Это дв руки, исполняющія одну и ту же пьесу. Мужикъ понимаетъ все бабье дло и цнитъ бабу по этому длу: безъ этого бабьяго дла не было бы и его дла, мужицкаго, баба также понимаетъ все дло своего мужа, да и ея дло ничего бы не значило безъ дла мужа. Здсь, дйствительно, полная неразрывная связь мужа и жены въ самыхъ малйшихъ движеніяхъ мысли, здсь нердко пониманіе ‘безъ разговоровъ’, ‘по одному взгляду’. Примровъ подобнаго единенія въ такъ называемомъ ‘обществ’ нтъ, потому что нтъ такой формы труда, организація котораго, подобно организаціи, сдланной для человка особенными свойствами ржаного поля, давала бы возможность проявиться ршительно всмъ, и нравственнымъ, и физическимъ сторонамъ человческаго существа. Необходимо упомянуть здсь еще объ одной, весьма важной сторон мужицкаго сожительства, именно о дтяхъ и ихъ воспитаніи: дти не являются здсь существами, которыхъ необходимо сдать кому-то на руки, потому что родителю, служащему въ департамент ‘обиняковъ’, ршительно нтъ ни времени, ни охоты разговаривать съ ребенкомъ о птичк или разсказывать сказку тогда, когда голова его занята мыслями ‘посерьзне’, а мать, хотя и переворачиваетъ повременамъ листы какой-то книжки, но, сколько я могъ замтить, даже это, весьма непослдовательное переворачиваніе страницъ, большею частію ‘раздражаетъ’ нервную мать. Она не можетъ быть безпристрастна къ своему ребенку (все резоны) и поэтому весьма скоро прекращаетъ это занятіе, вручая собственное дитя постороннему попеченію. Въ той же гармонично-живущей крестьянской семь воспитаніе дтей составляетъ также ‘одно’ съ жизнію родителей, и такъ какъ трудъ, возложенный на нихъ ржанымъ полемъ, составляетъ одновременно и самую жизнь (то и другое одножизнь), то и воспитаніе дтей не отдляется отъ общей жизни отца и матери, а составляетъ съ этой жизнью — одно…’

‘— ‘Нтъ!’ какъ-то вдругъ прервавъ рчь о гармоніи семейной жизни въ крестьянской изб, устроенной по повелнію ржаного поля, восторженно воскликнулъ Протасовъ.— Нтъ! Ничего боле благороднаго, боле отвчающаго потребностямъ и духа, и тла человческаго я не знаю другого, какъ то, что можно опредлить выраженіемъ ‘крестьянскій трудъ!’ Возьми ты хотя бы просто-напросто одну физическую сторону труда, вдь въ немъ дйствительно нуженъ весь человкъ, такой, какимъ создала его природа, а нетолько кусокъ человка, не мозгъ, не рука, не горло, наконецъ, не ноги только… а весь сполна! и если ты вникнешь во вс подробности этого труда, то ты увидишь, что ни одного нерва, ни одного мускула — безъ упражненія, въ условіяхъ этого труда, не остается, разъ этотъ мускулъ существуетъ… Все работаетъ и работаетъ равномрно. Нтъ того, чтобы, атрофируя дв трети своего организма, какъ несчастный чиновникъ или рабочій, стоящій у станка, и т. д., человкъ скоплялъ бы силу атрофированныхъ членовъ въ двойномъ, въ тройномъ усиливаніи проявленія какой-нибудь человческой способности или недостатка. Уравновшенность духовной и физической дятельности, встрчающаяся, повторяю, въ нашемъ крестьянств, въ счастливыхъ случаяхъ, въ полной чистот и совершенств, длаетъ его поистин образцомъ того, къ чему долженъ стремиться такъ называемый прогрессъ. Эта уравновшенность до такой степени иногда поражала меня, что я помню однажды, находясь подъ впечатлніемъ знакомства съ одной изъ такихъ полныхъ гармоніи крестьянскихъ семействъ, я былъ пораженъ, поистин, пораженъ образомъ ‘Манфреда’, когда случайно взялъ въ руки эту поэму возвратясь посл посщенія любезной мн семьи. ‘Что это за уродъ? думалось мн.— Какъ такъ можно, чтобы весъ человкъ превратился въ одно страданіе, не находилъ бы покоя и вылъ, какъ волкъ голодный, на весь свтъ (на Сен-Готардъ пробрался!): ‘Мн ску-у-ушно! мн у-ужа-асно!..’ Потомъ, я опамятовался, но впечатлніе было сильное. Здсь же, въ этомъ ‘образчик’ гармоническаго существованія, ничто не замираетъ и ничто не разростается до несоотвтственныхъ съ благообразіемъ уродливыхъ размровъ. Вс физическія и духовныя способности дйствуютъ въ мру, не шибко, не поражаютъ грандіозностію, по дйствуютъ вс, и вотъ эта всесторонность въ общемъ производитъ и грандіозное, и граціозное впечатлніе. Всему, даже любви, здсь отведено мсто, ‘по препорціи’. Хотлось бы мн сказать теб очень много вотъ именно по этому послднему пункту, ‘о препорціи въ любви’ — вещь очень любопытная, но объ этомъ будемъ разговаривать въ другой разъ и подробно. Теперь же обращу твое вниманіе вообще на всю сумму жизненныхъ проявленій, обнаруживаемыхъ каждымъ благоустроеннымъ крестьянскимъ домомъ, благодаря повелніямъ ржаного поля. Вдь здсь находятъ выраженія вс и физическія, и нравственныя свойства человка, вдь здсь все сдлано своими руками: шерсть, чулокъ, рубашка и т. д., и т. д.— какое разнообразіе дятельности! здсь всякій уметъ пть, всякій музыкантъ и уметъ играть на гармоніи. Здсь все сами, здсь каждый есть слуга себ и хозяинъ самого себя. Что можетъ быть лучше, благородне и совершенне этого типа?

Протасовъ остановился и вперилъ въ меня вопросительный взоръ.

— ‘Безъ нкотораго, самаго жгучаго ощущенія, продолжалъ онъ, не дождавшись моего отвта: — я не могу вспомнить тхъ юношескихъ, но исполненныхъ огромнйшаго невденія минуты, когда я, устроивая съ однимъ пріятелемъ, въ одной глухой нетронутой цивилизаціею деревн, ссудное товарищество, основывалъ доказательства пользы, которую оно принесетъ, на томъ, что молъ вамъ будетъ легче! ‘— Теперь у тебя баба сидитъ всю зиму, гнется надъ станкомъ, чтобы выткать три аршина холста, а тогда (увы-увы-увы!) ты просто можешь купить двадцать аршинъ, и баба у тебя будетъ свободна. Теперь почему она у тебя спины не разгибаетъ? Потому что у тебя неначто купить. Почему у тебя не на что купить? потому что нужда тебя заставляетъ продать теленка за пять рублей, тогда какъ, еслибы ты имлъ время погодить, то теленокъ превратился бы въ быка и стоилъ бы сорокъ цлковыхъ. Вотъ товарищество и дастъ теб эти пять рублей, которые дадутъ теб возможность погодить’… и т. д., и т. д. Словомъ, юношеская неопытность и незнаніе, какую огромную роль играетъ именно многосложность, именно обиліе труда въ сознаніи крестьяниномъ нравственной полноты существованія, правды его и устойчивости, длали то, что я на вс лады проповдывалъ только какое-то огромное облегченіе, необыкновенную легкость существованія, и представлялъ въ яркихъ краскахъ такія времена, когда никто ничего не будетъ длать, будетъ всмъ полная свобода, причемъ выходило, что при полномъ отдохновеніи будутъ получаться въ тоже время какіе-то и откуда-то весьма значительные барыши… И никто изъ подлинныхъ самыхъ симпатичныхъ мн крестьянъ не доврялъ мн, думая, что тутъ ‘подвохъ’, что какъ бы чего не вышло… и стали брать деньги прежде всхъ люди сомнительнаго положенія, а потомъ и кулачки… И не развилось товарищество и не сплотило, а вотъ сектантъ, пробирающій нонешнее крестьянство за то, что оно отстаетъ отъ работы — сплотитъ въ единую, трудящуюся семью цлую массу народа, оторваннаго новыми вліяніями отъ своего хозяйства, отвдавшаго прелести свободнаго житья и на деньги, и натерпвшагося горя и голодовокъ, перемежающихся съ кабацкимъ веселіемъ… ‘Богъ насъ и сотворилъ для того, проповдуетъ одинъ изъ такихъ учителей:— чтобы мы работали, да отъ трудовъ своихъ и другимъ помогали. Оттого-то теперь и горе всюду, что никто работать не хочетъ. Одни на наслдство надются, другіе хорошихъ ярмарокъ ожидаютъ, и работать вс не хотятъ… Вс стали наровить, чтобы не работая жить и хлбъ сть… И дорого все стало оттого, что работающихъ людей мало стало: все больше прикащики да торгаши’ {Какъ я сталъ духовнымъ братомъ (изъ Записокъ штундиста).}. Да! въ труд и правда и смыслъ народнаго существованія, онъ для народа — сама жизнь. Работать и жить, трудъ и человкъ — до такой степени одно, какъ вотъ (Протасовъ искалъ сравненія) ты… и всъ твоего тла… Ты не чувствуешь тяжести самого себя, между тмъ въ теб наврное пуда четыре есть… Эти четыре пуда ты носишь съ собой везд и не замчаешь тяжести. Такъ и крестьянинъ не замчаетъ тяжести своего огромнаго домашняго труда, лишь бы онъ былъ свой… Дай я теб поднять на третій этажъ полупудовую покупку — ты скажешь ‘тяжело’, и если не скажешь, то почувствуешь тяжесть… Сдлай я крестьянина работникомъ, приставь, положимъ, къ однимъ коровамъ — скучно ему и тяжко, пока нужда не пріучитъ, а вдь, повидимому, за однми коровами легче ходить, чмъ самому длать все?.. Вотъ что такое для крестьянина (не забывай только случайно, въ настоящее время, имющаго возможность сохранить въ чистот и соблюсти свои трудовыя желанія) — этотъ для насъ, лнивыхъ и неправильно развитыхъ людей, этотъ безпрерывный и, повидимому, каторжный трудъ. Это обращикъ правильнйшаго существованія, и самаго совершеннаго человческаго типа. Этотъ типъ у насъ есть… И знаешь ли, о чемъ я думаю?..

Я не зналъ о чемъ онъ думаетъ и поэтому не отвчалъ, да кажется мой собесдникъ и не нуждался въ этомъ.

— ‘Я думаю, помнишь, о той гоголевской слесарш, которая выскла сама себя… Что такое за нелпица? Самъ взялъ да и выскъ себя же? А бываетъ! Мишанька не такія еще дла длаетъ съ самимъ собой… И вотъ, припоминая подвиги Мишаньки за послднія двадцать лтъ, я вижу, что онъ только и длалъ, что изводилъ этотъ благороднйшій типъ человка съ лица русской земли… Что имъ руководило въ этомъ безсмысленномъ злодяніи, ршительно неизвстно… Неповоротливымъ, непривычнымъ для выраженія собственныхъ своихъ мыслей языкомъ, онъ иногда въ объясненіе этого безобразія бормочетъ: ‘такъ въ Европахъ… желзные законы… безпремнно надо раззориться въ раззоръ’… Бормочетъ, а хорошенько право не понимаетъ, что такое творится въ Европахъ… А въ Европахъ (я тебя не буду мучить разглагольствованіями) творится, въ короткихъ словахъ, вотъ что: близь Люттиха существуетъ образцовый фамилистеръ, нчто врод отеля для рабочихъ, этотъ отель именно за свою образцовость получилъ медаль на всемірной выставк въ Париж 1873 г. И дйствительно онъ стоитъ награды: за 1 ф. 50 с. въ день, рабочій можетъ имть два завтрака, обдъ и ужинъ, у него есть помщеніе, отопленіе и стирка блья. Въ отел есть ресторанъ, гд онъ иметъ залъ для чтенія, казино, гд есть музыка, и гд онъ можетъ проводить свои вечера. Онъ можетъ имть столъ, какой пожелаетъ, за отдльнымъ столикомъ. Общихъ столовъ нтъ. Рабочій сохраняетъ, такимъ образомъ, свою полную независимость’.

Протасовъ съ особеннымъ усиліемъ и настоятельностію въ голосъ длалъ ударенія на тхъ словахъ, которыя въ моемъ пересказ подчеркнуты.

Понимаешь ли, почти наступая на меня, продолжалъ онъ:— понимаешь ли — такъ-таки слово въ слово и пропечатано: ‘такимъ образомъ, рабочій можетъ сохранять полную независимость, не стсняясь казарменными формальностями’. Полная независимость! Независимость, да еще полная — это такая побда надъ роковыми трудностями жизни, что изобртателя этой независимости дйствительно слдовало наградить медалью… Рабочій освобожденъ отъ казарменной формальности, преслдующей его въ этихъ многоэтажныхъ казармахъ фабрикъ, въ общихъ спальняхъ ночлежныхъ домовъ и т. д., освобожденъ, по крайней мр, за обдомъ: ему, наконецъ, отвоеванъ ‘отдльный столикъ’ и полная независимость обдать за этимъ отдльнымъ столикомъ! Что бы сказалъ нашъ мужикъ, любой, навыборъ взятый, еслибы я сталъ уврять его, какое огромное счастье рабочаго человка составляетъ этотъ ‘отдльный столикъ’ и ‘полная независимость’ сть такую състную дрянь, какую пожелаешь? А между тмъ, какую ужасную родословную иметъ эта побда, въ европейскомъ рабочемъ мір, въ этомъ мір неустаннаго труда, неугасимаго огня, и застилающихъ лучи солнца тучъ дыма!.. Въ этой же самой книжиц, изъ которой я привелъ теб цитату о ‘полной независимости’ и отдльномъ столик, есть прекрасное стихотвореніе римскаго поэта (конца римской республики), современника изобртенія водяной мельницы… ‘Рабы! писалъ онъ (я заучилъ это стихотвореніе наизусть):— рабы, которымъ приказано вертть жернова, дайте отдыхъ вашимъ рукамъ и спите спокойно! Напрасно звонкій голосъ птуха возвщаетъ утро — спите! Теперь работа молодыхъ двушекъ длается наядами и вотъ он прыгаютъ на вертящемся колес, сверкающія и легкія… Он увлекаютъ ось (мельничнаго колеса) своими лучами и приводятъ въ движеніе тяжелый жерновъ, который вертится кругомъ… Будемъ жить счастливой жизнью и наслаждаться, не трудясь, благами, которыми осыпаетъ насъ богиня’… Вотъ какъ радо было чувственное сердце поэта тому, что съ плечь раба спадетъ забота, тягота труда, что ему будетъ легче, что онъ можетъ спать спокойно… Вотъ когда судьба раба трогала и заботила чуткія къ справедливости сердца! Чуткія сердца не дремали, и, несмотря на страшныя разочарованія въ своихъ надеждахъ, продолжали безпрестанно воевать во имя ‘справедливости’. Такъ или иначе, но ‘отдльный столикъ’ съ ‘полною независимостію’ и т. д., завоеванъ.

‘— Теперь обрати вниманіе какъ мизеренъ этотъ ‘отдльный столикъ’, съ полною независимостію смотрть въ стну и сть блюдо, состоящее изъ объдковъ (буквально) — въ сравненіи съ нашею крестьянскою семьей того случайно благообразнаго и благоустроеннаго вида, о какомъ я теб такъ много говорилъ? Имя передъ своими глазами такой типъ человческаго существованія, спрашиваю я тебя, какія такія утопіи и теоріи могутъ быть для насъ страшны, непозволительны и преступны? Вдь мы уже имемъ обращикъ вполн независимаго во всхъ отношеніяхъ существованія, а не за отдльнымъ только столикомъ, этимъ едва ли не послднимъ словомъ практическаго осуществленія заботъ о меньшемъ брат? Такъ именно всмъ намъ, россіянамъ, кажется, отдльный столикъ не представляется намъ ни чмъ, кром подлости и безчеловчія, тогда какъ у насъ… И тутъ намъ рисуется великолпный образчикъ крестьянской семьи, крестьянскаго благоустроеннаго дома, который во всемъ самъ себ хозяинъ..

‘— И, однако, мы ршительно неправы, предаваясь необузданной гордости по поводу ‘обращиковъ’, которыми владемъ даромъ. Столикъ — точно мизерность, но онъ побда, онъ завоеваніе, вершковое, но, непремнно, завоеваніе въ пользу справедливости… Самъ по себ, онъ ничтожество, но съ нимъ дйствительно, прибавляется мысль о полной независимости. Въ глубин всхъ этихъ мизерныхъ опытовъ, важна именно мысль о полной независимости человка. Опытъ малъ, но мысль велика, и мысль о независимости съ каждымъ днемъ завоевываетъ себ большее и большее пространство и большее вниманіе. Мысль эта, развиваясь и укрпляясь, будетъ осуществляться практически, и все, что будетъ добыто ею, будетъ вковчно и прочно.

‘— У насъ, у нашего крестьянина, повторяю, эта независимость, идеалъ ея самой высшей пробы и самой совершеннйшей степени, есть уже, но онъ созданъ ржанымъ полемъ, а не человкомъ. Весь строй, все обличье образцовой крестьянской семьи, образцоваго крестьянскаго дома, о которомъ я говорилъ — неизмримо выше, красивй, полнй, совершеннй всего, что только можно себ представить по части завоеванной независимости, въ вид ли она ищущей независимости женщины (съ книжкой подъ мышкой), въ вид ли столика, съ полною независимостію сидть за нимъ отдльно и самостоятельно смотрть въ стну, но эта величественность и стойкость семьи и дома, длающая ихъ по истин обращикомъ того отдаленнйшаго типа независимаго существованія, до котораго еще Богъ знаетъ когда добьется ищущій независимости человкъ — непрочна, неустойчива, потому что источникъ красоты находится не въ сознаніи человка, а вн его, въ пол, въ колосьяхъ ржи… Благообразіе мысли, благообразіе типа даны готовыми, и вотъ почему благообразный Мишанька можетъ превратиться и въ неблагообразнаго…

‘— Вотъ тутъ-то, мн кажется, и кроется органическое безсиліе русской интеллигентной мысли. Европейскіе порядки обличены европейскою же мыслью во всемъ своемъ объем. Тутъ ужь нечего заимствовать для образца. Что такое этотъ ‘отдльный столикъ’, это послднее слово завоеванной независимости? Сунься-ка я съ нимъ къ мужику — онъ меня просметъ на смерть, тутъ нечего взять для насъ, впечатлніе столика такъ мизерно, что благообразіе крестьянскаго дома выростаетъ до размровъ огромнаго значенія. Итакъ, съ одной стороны безобразіе и мизерность, а съ другой огромное благообразіе, одно намъ не нужно, другое слишкомъ совершенно. Ну, интеллигентному человку и остается убираться вонъ, и не соваться, не мшаться и не портить… И, дйствительно, ему придется убраться вонъ, если онъ будетъ только соваться и портить и мшать. А между тмъ, у него есть огромное дло: ему надо только знать, что мы обладаемъ образцовйшими типами существованія человческаго. Надо знать, что именно этотъ типъ, который я теб описалъ изъ пятаго въ десятое, именно и есть образцовйшій. Надо всмъ своимъ существомъ убдиться въ этомъ и длать все, чтобы одъ превратился въ сознательно образцовйшій и пересталъ быть образцовымъ безсознательно… Образчикъ этого образцоваго существованія долженъ лечь въ основаніе школы, пробраться въ умы всхъ имющихъ право что-нибудь длать на общественномъ поприщ.

III. Уклоненія отъ благообразія.

Долго и шумно спорили мы съ Протасовымъ по поводу его чрезмрно холоднаго отношенія къ участію сознательности въ благоустройств ‘образцоваго’ крестьянскаго дома и благообразіи ‘слуги и хозяина’, но онъ, изломанный и изуродованный жизнью, хотя и соглашался, по временамъ, съ моими возраженіями, но говорилъ: ‘все это такъ’, ‘все это я понимаю’, и тотчасъ же прибавлялъ ‘но’… а затмъ повторялъ тоже самсе, что говорилъ и прежде. Такъ ужь онъ былъ изломанъ, что ршительно не былъ въ состояніи понимать и видть въ русской жизни благообразіе сознательное. Благообразіе безсознательное слишкомъ дало ему себя знать, такъ что почти передъ самымъ отъздомъ отъ меня (онъ получилъ мсто), среди хлопотъ и заботъ о предстоящей перевозк семьи, и т. д., онъ не утерплъ, чтобы не возвратиться къ разговору о томъ же предмет и не оставить въ воспоминаніе о себ какого-то горькаго впечатлнія…

— Есть у мужиковъ, говорилъ онъ между прочимъ:— такая пословица, резюмирующая, на мой взглядъ, всю мужицкую исторію: насъ (т. е. мужиковъ) только печкой не били. Однако, мужикъ все тотъ же, какъ будто его ничмъ и не били… Онъ, какъ видишь, своей пословицей, весьма точно констатируетъ фактъ — а ничего! Какъ будто бы даже такъ выходитъ, что не онъ утомился, а самъ лупитель утомился, устыдился и бросилъ… А мужикъ, который все это перенесъ, какъ бы даже утомилъ своимъ упорнымъ безмолвіемъ энергію лупителя, убдилъ его, что ничего не подлаешь, ничего не добьешься. Сознаніе-то у него чужое, данное ржанымъ полемъ, а тамъ главное: повинуйся, а съ своими мыслями и желаніями не суйся… Тосковать, умирать отъ слезъ еще можемъ, а больше ничего и нгъ. Нельзя! Этому нельзя — научило также ржаное поле…

‘— Вотъ, продолжалъ Протасовъ:— я теперь поду по Николаевской дорог… Сколько разъ на своемъ вку я сдлалъ этихъ поздокъ по ней въ Петербургъ, и изъ Петербурга въ Москву… зжу я, замчаю перемны въ постройкахъ, замчаю перемны въ вагонахъ, замчаю, что вырубленные лса выростаютъ, а дремучіе вырубаются, вспоминаю старое и вижу, какъ я много прожилъ, и какъ я старю съ каждой поздкой… А вотъ эти маленькія двочки, которыя двадцать лтъ тому назадъ, когда я впервые халъ по этой дорог, пищали подъ окномъ вагона, ‘Дядинька! купи цвточковъ! Дядинька, купи малинки! Малина хороша!’ — точь-въ-точь такія же и теперь, какъ двадцать лтъ: и такія же ростомъ, и лицомъ, и костюмомъ, и голоса, и лица у нихъ все такія же, и возрастъ тотъ же: и девяти, и восьми, и двнадцати… Какъ же такъ? Я мняюсь и старю, а он все такія же?.. Да! все такія же, но уже это не т Марфутки и Лизутки… Т ужь, можетъ быть, вывезены на Преображенское кладбище по желзной дорог, или разжились кулацкимъ достаткомъ, или пропадаютъ гд-нибудь въ ‘заведеніи’, а это — другія Марфутки и Лизутки, но точь-въ точь такія, какъ и т… Точь-въ-точь такое же и ржаное поле, которое ихъ ростило, какъ и малина, и цвточки — все тже… Да и самая деревни точь-въ-точь такая же: вонъ Мишанька бжитъ съ недоуздкомъ и кошолкой, въ которой насыпано немного овса, чтобы приманить имъ и обротать гуляющую въ пол сивую кобылу, и баба точь-въ-точь такая же, какъ и двадцать лтъ назадъ, поднимается съ ведрами отъ рчки, и старикъ Силантій грется на заваленк, и двчонки псни поютъ, на той сторон за рчкой и т. д. Все тоже самое, но люди ужь другіе, хоть точь-въ-точь такіе же, какъ и т, которые давно померли, взяты въ солдаты, проворовались или ушли въ Сибирь, или разбогатли. Ржаное поле поставляетъ все точь-въ-точь такихъ же людей и дядей Силантьевъ, и тетокъ Авдотій, несмтныя тысячи, которыя лежатъ въ земл, по всмъ концамъ земли русской… А сколько они вынесли, какъ погибли, гд и какъ пропади? и отчего? и какъ? это до ржанаго поля не касается, этого невидно и неслышно и на деревенской улиц… Ржаное поле иметъ дло только съ живымъ и сильнымъ, а до мертваго, до слабаго, до погибающаго, ему нтъ дла..

‘— Можно, поэтому, любоваться и этой устойчивостію деревенскихъ формъ жизни, и ихъ красотою, и широтою, но объяснять ихъ прочность и широту обиліемъ созидающаго сознанія, невозможно… Я, по крайней мр, не могъ бы этого сдлать и взять грхъ на душу…

‘— Въ какую бы сторону отъ этого благоустроеннаго ржанымъ полемъ типа человческаго существованія, которымъ нельзя не восхищаться, ты ни пойдешь, везд ты нетолько наткнешься, а потонешь въ фактахъ, которые докажутъ теб, что будь въ глубин этихъ прекрасныхъ формъ жизни сознательная зиждитеіьность, никогда ни подъ кикимъ видомъ не могло бы быть тхъ наивныхъ ужасовъ, которые, повторяю, немедленно начинаются, какъ только ты отъ этого главнаго благоустроеннаго типа уклонишься, либо въ сторону упадка, либо въ сторону благосостоянія.

‘— Для человка, отвоевавшаго себ ‘полную независимость за отдльнымъ столикомъ’, невозможно утратить эту независимость, потому что право на это есть достояніе его сознанія, а сознаніе не горитъ въ огн и не тонетъ въ вод, оно не можетъ отказаться отъ того, что пріобртено, оно должно рости. Но можно все утратить, тамъ гд корень формъ существованія не въ человк, а вн его… Вотъ славная крестьянская семья. Мужъ, жена, два мальчика и двушка… Трудненько справляться мужику, но у него есть подспорье, отличная работящая жена и дочь на возраст, ей ужь шестнадцатый годъ. Справляются. Отецъ хочетъ взять мужа дочери во дворъ, и подумываетъ объ этомъ, подъискиваетъ подходящихъ парней. Тогда бы домъ былъ полный… Но вотъ отецъ зашибъ ногу и слегъ, зашибъ онъ ногу въ самую жаркую рабочую пору, по весн. Сосди, люди, которыхъ ‘Господь не постилъ’ такимъ несчастьемъ, люди, живущіе благоустроенно, говорятъ, глядя на несчастіе семьи.— Эко горе какое! Ахъ, ты горе-то, горе какое стряслось, въ самую-то горячую пору… Теперича имъ безпремнно надо двухъ телокъ продать, надо работника нанимать!.. Вотъ Марьюшкиной свадьб-то и не бывать’. И все точно такъ и выходитъ: дв телки, которыя приберегались къ продаж осенью, чтобы сыграть Марьюшкину свадьбу, продаются и Марьюшкина свадьба длается ужь невозможной: не начто ее съиграть! Кое-какъ работникъ сдлалъ что надо, а хозяинъ все лежитъ да лежитъ, лечитъ его лекарка, прикладываетъ на тряпк разные составы, а ног все хуже да хуже. А тутъ косьба подошла, тутъ ужь не начто работника нанять, тутъ большакъ перемогся, всталъ самъ, кое-какъ отбилъ косу, пошелъ въ поле, косилъ и натрудилъ ногу пуще прежняго. Въ самую косьбу — большакъ отдалъ Богу душу!— ‘Ну, теперь, говорятъ сосди:— Марьюшк надо безпремнно въ услуженіе идти, деньги матери присылать, теперь ужь ее никто замужъ не возьметъ… Ахъ горькія горькія!..’ И точно, опять все точь въ точь такъ и выходитъ. Теперь Марьюшку нельзя взять, ничего у нея нтъ — это первое, а второе, войти къ ней въ домъ нельзя, куча народу: двое братьевъ малолтковъ, старуха, да свои дти пойдутъ — какъ тутъ справиться одному. Нельзя. А нужны подати, нужна земля, безъ земли пропадай, нуженъ работникъ, и вотъ Марьюшка детъ по машин… Она ничего не уметъ городского, и ей нужно все въ себ передлать, начиная съ костюма, сколько лтъ она должна биться, чтобы выработать себ платье, въ которомъ не стыдно бы служить въ порядочномъ дом, башмаки, которые, при петербургскихъ лстницахъ, изнашиваются необычайно быстро, огнемъ горятъ… Теперь представь себ т безчисленныя случайности, какъ обольщеніе, рожденіе ребенка и возвращеніе съ нимъ въ деревню на вчный позоръ и посрамленіе, простое ничтожное обстоятельство врод того, что господину, въ семейств котораго пришлось служить, отказали отъ мста и онъ три мсяца не могъ платить жалованья, такъ что Марьюшка ничего не могла выслать въ самое нужное время. Уплаты податей и разсчеты съ работникомъ длаютъ то, что у старухи отбираютъ землю, а чтобы уплатить работнику продаютъ корову. Что длать баб, угнетенной горемъ, потрясенной нищетой, возрастающей съ каждымъ днемъ? У нея на рукахъ два ребенка, десяти и одиннадцати лтъ… они не работники… но имъ нечего сть… И вотъ они дутъ по машин къ той же Марьюшк, и добрый человкъ дворникъ пристраиваетъ ихъ въ трактирное заведеніе, въ портерную… Осталась одна старуха. Ей скучно, она истомилась одна горемъ и нуждой… Она продаетъ домъ и идетъ куда глаза глядятъ, съ котомкой за плечами, она идетъ къ угоднику и молится тамъ… И за мужа и за мальчиковъ, чахнущихъ въ трактир и портерной, и за Марьюшку, съ которой невдомо что творится… ‘Эка болзная! Эка горькая!’ говорятъ и жалютъ сосди, провожая владтельницу раззорившагося гнзда… А потомъ черезъ недльку другую, привтствуютъ новыхъ жильцовъ ея дома… Въ немъ поселилась новая, молодая семья, мужъ здоровенный парень, жена молодчина, и всего одинъ ребенокъ… Закипло дло у нихъ — любо смотрть.— ‘Ужь любо, любо, поглядть-то любо!..’ говорятъ сосди… А недавняя драма — прошла… ‘Теперича ей надыть идтить побираться’ — констатировали сосди положеніе вдовы, когда она отослала въ Питеръ обоихъ мальчиковъ и продала домъ. И точно, она пошла побираться. И такихъ мгновенныхъ гибелей, раззореній безконечное число, они на каждомъ шагу, ихъ такъ много, что при долгой жизни дервенешь отъ ихъ обилія, и безрезультатности страданія, постоянно созерцаемаго… И что же, если сознаніе народныхъ благоустроенныхъ формъ жизни такъ велико, какъ кажется, такъ отчего-жь оно не захватываетъ и этой области ‘случайностей’ деревенской жизни — случайностей, которыя всякаго самаго богатаго изъ деревенскихъ богачей могутъ въ одно мгновеніе превратить въ нищаго, въ вора, въ убійцу, и т. д.

‘— Не могу забыть одного дня, принесшаго мн самое непереваримое по тяжести впечатлніе деревенской жизни… Дло было въ деревн, въ студеный осенній день… Рыжія поля, голыя деревья, сухой шумъ сухихъ листьевъ, гонимыхъ по земл сухимъ, холоднымъ втромъ, ржущимъ по лицу и ше тупымъ и грубымъ лезвіемъ… Скучно, холодно, непривтливо… Было часовъ девять утра и я стоялъ на двор, глядя какъ пріхавшій изъ сосдней деревни крестьянинъ складывалъ у забора дрова… Не любилъ я этого мужика, какая-то безпредльная затаенная алчность — казалось мн на основаніи многихъ фактовъ — алчность неустрашимая язвой точила его душу, и въ то времы какъ лицо всегда было благообразно и благопристойно, глаза только выдавали душевную тайну… Мрачныя впечатлнія деревни, къ несчастію, долгіе годы, безпрерывно и безъ отдыху мной переживаемые, накопили и въ моей душ что-то жесткое, непривтливое… Душа какъ-то закрылась, заперлась, точно на замокъ и отвыкала съ каждымъ днемъ все боле и боле отъ желанія растворяться, раскрывать себя радостному явленію… Напротивъ, я сталъ замчать, что какъ только что нибудь свтлое или отрадное мелькнетъ мн въ этой холодной и темной атмосфер, такъ я инстинктивно отворачиваюсь, мн больнй: не хочу я видть этого и думать объ этомъ потому, что меня сейчасъ что-нибудь придавитъ и мн втрое будетъ хуже… Такъ вотъ въ такомъ-то мрачномъ душевномъ настроеніи, воспитанномъ во мн годами, и не покидавшемъ меня въ послдніе годы пребыванія въ деревн ни на минуту, стоялъ я на двор, въ то памятное мн осеннее утро, и смотрлъ на дюжую спину нелюбимаго мужика… Мы переговаривались съ мужикомъ по словечку чрезвычайно холодно, но вмст деликатно… А думалось мн почему-то одно: ‘убьтъ!..’ Кого? когда? какъ? Не знаю!.. Просто какъ-то такъ стало выходить, невольно, несознательно… Поглядишь на такое благообразное лицо, отвтишь на благообразный поклонъ или благообразный вопросъ, а самъ въ тоже время почему-то думаешь: ‘а вдь разорветъ, анаема, въ клочья!’ Вотъ и въ это утро шевелились въ моей мысли т же непривтныя слова… Да и втеръ меня мучилъ, царапая своимъ тупымъ лезвіемъ по лицу, по ше и забираясь въ рукава, да и поле — ужь мертвое, ободранное, облзлое, какъ облзлая шкура мертваго животнаго — гнело душу. Изъ-за забора, съ прозжей дороги втеръ поднималъ сухую, холодную пыль… ‘Убьетъ…’ опять мелькнуло у меня, и я хотлъ было уйти, какъ, вдругъ нчто совершенно неожиданное съ неба свалившееся приковало меня къ мсту, и приковало какъ разъ на половин этого страшнаго слова ‘убьетъ’… Какъ разъ въ ту минуту, когда отравленная душа вымучила изъ себя эту страшную мысль о мужик, который клалъ дрова и спину котораго я созерцалъ изъ-за-забора, сначала какъ первая капля дождя, падающая въ крышу, послышался какой-то ясный, свтлый звукъ, за нимъ другой, третій, и вдругъ, эти странные звуки быстрымъ и рзвымъ оборотомъ перешли какъ-то сразу въ развеселый, разъудалый, разухабистый вальсъ изъ какой-то оперетки… Шарманщикъ, пробираясь изъ столицы въ губернскій городъ, заслышалъ разговоръ за заборомъ — а заборъ-то былъ около усадьбы, повидимому, не крестьянской — вотъ онъ и заигралъ вальсъ. Грубый втеръ, грубыми толчками, точно дрался съ этими звуками, разнося ихъ по пыльной улиц, угоняя вверхъ, опрокидывая внизъ… Когда-то я слышалъ эти звуки, и ничего въ нихъ не было, кром опереточной ‘клубнички’, но появленіе ихъ здсь въ деревн, среди этихъ соломеныхъ крышъ, этихъ ободранныхъ полей, рваныхъ полушубковъ, ошеломили меня… Они нежданно-негадано принеслись и поставили, среди этой суровой деревенской обстановки, образы довольства, веселья, праздности, роскошной, залитой золотомъ и упоенной ‘своимъ удовольствіемъ’. Они такъ превосходно нарисовали этотъ другой міръ, а мое истомленное однообразіемъ деревенскихъ впечатлній воображеніе, съ такою яркостію отпечатлло его, что я не додумалъ даже до послдней буквы страшнаго слова ‘убьетъ…’ какъ ужь и мужикъ, котораго я только-что ненавидлъ и его чорная съ глубокими ямами шея и его рваная шапка, словомъ, все, все въ немъ пробудило во мн взрывъ, да, именно взрывъ необычайной жалости. ‘Какъ я могъ думать это… убьетъ?..’ истерически билось у меня гд-то не-то въ голов, не-то въ сердц… Истерическія слезы какъ-то неудержимо стремились вылиться и оплакать одновременно и неустанные труды этихъ неустанныхъ рукъ, и холодъ избъ, и тьму ночей съ бьющимся отъ страшнаго сна ребенкомъ, и жестокость этого же мужика къ родному брату, котораго эти же руки ободрали, буквально ободрали, и воровство этими руками въ темную ночь чужихъ дровъ, и эту неустрашимую алчность, неусыпающую въ душ мужика, и чорствый хлбъ и грязную соску во рту ребенка… Шарманщикъ игралъ, мужикъ клалъ холодными руками, на холодномъ втр, холодныя и грубыя полнья, холодный втеръ рзалъ и толкалъ… а въ глубин души разверзалось что-то горячее, какъ огонь, разливалось жаромъ рыданій, рыданій…

Протасовъ долго ходилъ по комнат, не говоря ни слова, и подолгу останавливаясь у окна, спиной ко мн, и смотрлъ на улицу, также ни слова не произнося… Я не мшалъ ему овладть собою…

— А вдь знаешь, заговорилъ онъ, отходя, наконецъ, отъ окна и стараясь казаться совершенно спокойнымъ, даже слегка, хотя и напряжонно улыбаясь:— вдь дйствительно, этотъ мужикъ-то содралъ съ брата шкуру, какъ говорится у насъ, ‘по деревенски’… Нужда! Чмъ ее поправить? А вотъ насупротивъ живетъ братанъ, Алешка, братанъ нескладный, все у него незадача… Было у этого Алешки мсто лсника, семь рублей въ мсяцъ жалованья — отбилъ, потому Алешка пьетъ, а этотъ, Николай, капли въ ротъ не беретъ… ‘Ему эти деньги все одно ни къ чему’. Надумалъ Алешка дрова возить куда-то по два съ полтиной сажень, Николай ‘вызналъ’ мсто, сталъ возить по два… отбилъ…— Вози, говоритъ, ншто я препятствую теб?.. ‘—Ну, констатируютъ сосди, таперича Алешка должонъ совсмъ подохнуть’. Тутъ все только констатируютъ… ‘должонъ теперича по міру пойдтить…’, ‘теперчи нъ бы ужь помирать должонъ…’ Когда Николай отбилъ ютъ Алешки мсто (—‘Николаю-то семь цлковыхъ дюже хорошо!.. констатировали сосди… теперича онъ должонъ шибко поправляться!), и когда отбилъ поставку дровъ, и когда потомъ отбилъ снокосъ, который Алешка снималъ у сосдняго барина (всего-то пудовъ на 60), тогда сосди констатировали такъ:— ‘Теперича, надо полагать, Алеха, должонъ совсмъ поршиться, начисто пошелъ на раззоръ…’ И Алеха пошелъ на раззоръ… Дтей у него куча, все маленькія, жена слабая, больная, и на несчастье плодущая… Алешка началъ раззоряться и пьянствовать, сталъ жестоко колотить жену, чтобы усмирить въ ней эту плодовитость, уравновсить плодущую бабу съ окружающимъ недостаткомъ, но не уравновсилъ… Алешка сталъ пьянствовать и я сталъ встрчать его въ самомъ растерзанномъ вид, раза два я видлъ его лежащимъ въ грязи, въ канав лицомъ внизъ, бездыханнымъ… ‘— Должонъ Алеха, надо быть, покончиться, съ эстаго съ пьянства’, констатировали объэктивные наблюдатели міряне… Но Алеха не померъ, а случилось съ нимъ новое и огромное несчастіе.

‘— Въ одинъ день разнеслась всть, что три двочки, дочери Алехи, оставшись дома безъ матери, которая ушла зачмъ-то къ сосдямъ, на рукахъ девятилтняго парнишки (отца также не было дома, ‘воровалъ дрова’ въ графскомъ лсу) — опрокинули на себя во время игры, огромный, блымъ ключомъ кипвшій самоваръ… и обварились съ головы до ногъ. ‘—Теперича ужь пожалуй и помирать должны бы… вчерась обварились-то…’ констатировали деревенскіе діагносты…— ‘Должны помереть, подтверждали безпристрастные наблюдатели, коли ежели не отходятъ’.— ‘Коли отходятъ, въ ту пору и живы должны остаться, ну, а коль скоро не отходятъ, то само собой, окончательно сказать, должны покончиться…’ — ‘Безпремнно покончутся, коли ежели какихъ способовъ не будетъ отходить…’ — ‘Да, теперича, пожалуй, что ужь и померши, коли ежели и т. д…’ А такъ какъ всмъ хорошо извстно, что въ деревн существуетъ самый внимательный контроль другъ надъ другомъ и надъ всмъ домашнимъ бытомъ каждаго дома, то къ этому констатированію неизбжной для двочекъ смерти (ежели не отходятъ) присоединилось констатированіе и другого факта.— ‘А пожалуй, что Алеха-то теперь должонъ пойдтить на поправку… Горе, горе, что говорить! Всякому свое жалко… А и такъ ежели сказать, Божіимъ повелніямъ человкъ не указчикъ… Неизвстно, можетъ Господь-то премудро все это послалъ… А что Алех все полегче станетъ — это врно, потому какже? остался онъ въ троихъ… куда съ этакой аравой ребятъ выбиваться… А теперича, пожалуй что и на поправку должонъ пойдтить… Право, должонъ’. Дти, дйствительно умерли, а Алеха, дйствительно, пошелъ на поправку… Долго я не видалъ его посл этого несчастія, и не знаю, какъ онъ его пережилъ, но когда я его увидлъ, наконецъ, онъ былъ и трезвъ, и опрятенъ, и взоръ его былъ и чистъ, и свтелъ, и уменъ…— ‘Слава теб Господи, кабысь немножечко дло мое поправляться стало… Дай Богъ здоровья (имя рекъ), мсто мн далъ — мостъ на желзной дорог караулить, черезъ день, рубль серебромъ, свои харчи, маленько поправляться сталъ… А то всего бы ршился, чисто бы померъ безсловесно!.. До весны какъ-нибудь промерзну въ землянк-то, рублей подъ шестьдесятъ деньжонокъ накопится, опять возьмусь за хозяйство… Слава теб Господи, землю то кое-какъ у мужиковъ ‘отпоилъ’ — не отняли… А то бы начисто бы пришлось покончиться’. О дтяхъ мы не говорили… Такъ вотъ какіе эпизоды иногда выручаютъ человка изъ погибели…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— О, какъ бы я желалъ, говорилъ Протасовъ, спустя нкоторое время:— еслибы можно свалить всю вину на знаменитую пословицу ‘только печкой не били’. Когда приказываютъ, Мишанька не можетъ ослушаться, онъ привыкъ слушаться, ржаное поле пріучило его. А вотъ о несчастіи нтъ приказаній ржаного поля и Мишанька только констатируетъ факты съ боткинскою точностію, и привыкъ погибать, также исполняя съ точностію собственную свою погибель, разъ она этимъ ржанымъ полемъ ему предуказана… Формъ, въ которыя бы вылилась настрадавшаяся чужимъ и своимъ несчастіемъ Мишанкина мысль — нтъ, кром слезъ… Нтъ формъ, въ которыя бы вылилось и Мишанькино благополучіе, досугъ, достатокъ… Нтъ въ этомъ досуг, достатк, ничего благообразнаго… Почему это Мишанька, у котораго тмъ или другимъ путемъ, ‘счастьемъ’ очутились деньги въ рукахъ, деньги, которыя позволяютъ ему держать работника, а самому не мозолить рукъ, почему, спрашиваю, въ такихъ случаяхъ Мишанька теряетъ благообразіе образцоваго типа, и превращается въ ненавистный тому же деревенскому міру типъ кулака, кабатчика, маклака? Если онъ, будучи образцовымъ типомъ, жилъ сознательно, то почему теперь, когда у него благосостояніе достигло уже до возможности имть досугъ, почему онъ вдругъ длается узколобымъ хищникомъ? Почему даже его домашній бытъ теряетъ всякое благообразіе, длается вдругъ безпорядочнымъ, нелпымъ, помсью портвейна съ дегтемъ, рычаньемъ на дтей и жену вмсто разговоровъ, и даже самый языкъ его длается отвратительною безсмыслицей, если онъ попробуетъ поговорить, побесдовать на досуг… Подними Мишаньку выше, выведи въ городскіе мщане — худо, выведи въ купцы — вотъ теб томы Островскаго, любуйся этими фигурами людей вполн досужихъ и обезпеченныхъ, ихъ бытомъ, отношеніями мужей и женъ, отцовъ и дтей… И замчательно, что у насъ, по мр удаленія отъ благообразныхъ формъ жизни, основанной на приказаніяхъ ржаного поля, и по мр приближенія къ сферамъ достатка и обезпеченности, узость и безформенность проявленій личнаго эгоизма, длается все боле и боле поразительною, и собственно, работа мысли все боле и боле умаляется. Вотъ теб ‘во всхъ отношеніяхъ’ обезпеченные помщики Гоголя, а Достоевскій? Вс многочисленные герои его произведеній трактуютъ исключительно свое я, свой эгоизмъ, и что же, принялъ ли когда-нибудь этотъ эгоизмъ въ его произведеніяхъ хотя какое-либо обличье симпатичности, какой-нибудь широты, какого-нибудь благообразія? Нтъ! Человкъ не знаетъ, что длать съ нимъ, съ этимъ я, и ничего, кром самопожиранія, самоденія, ничего не находитъ въ чемъ бы могъ его выразить… Когда ты смотришь на этихъ самопожирающихъ эгоистовъ, ты не видишь вокругъ нихъ ни чьихъ чужихъ интересовъ, точно весь свтъ вымеръ вокругъ нихъ, самодящихъ себя людей… Ничто не помогаетъ… Ни обезпеченіе, ни весь огромный опытъ, который лежитъ готовымъ въ европейской жизни, ни средства, ни всяческія иныя возможности — ничто…

Протасовъ помолчалъ.

‘— Вотъ мы и опять пришли къ тому же, съ чего начали разговоръ: хорошо и благообразно у насъ то, что дано ржанымъ полемъ. Больше я ничего не знаю… и прощай!’ На этомъ Протасовъ кончилъ свою рчь.

Г. Успенскій.

‘Отечественныя Записки’, No 2, 1883

ИЗЪ РАЗГОВОРОВЪ СЪ ПРІЯТЕЛЯМИ 1.

ОЧЕРКИ.

I. Финиковая пальма.— Два Мишаньки, въ двухъ разныхъ видахъ.— Граница между благообразіемъ и неблагообразіемъ.

II. По поводу одной маленькой картинки.— Черты удивительнаго благоразумія.— Мужъ и жена.

III. Уклоненія отъ благообразія.

Читайте также:

ИЗЪ РАЗГОВОРОВЪ СЪ ПРІЯТЕЛЯМИ ¹.