Из путевых заметок, Успенский Глеб Иванович, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 123 минут(ы)

ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ЗАМТОКЪ.

I. Мелочи путевыхъ воспоминаній.

…Есть на Каспійскомъ мор одно весьма любопытное мстечко, носящее на географическихъ картахъ какое-то странное, ‘нежилое’, — если такъ можно сказать — названіе: ‘Девять-футъ’. Подъзжая къ этому мстечку ночью (когда именно и пришлось хать мн), уже за десять пятнадцать верстъ начинаешь замчать какую-то массу едва мерцающихъ и скученныхъ въ одномъ мст огней… Скоро пароходъ, на которомъ вы дете, вступаетъ въ какую-то ‘водяную’ улицу, обставленную, точь въ точь какъ на Невскомъ, съ обихъ сторонъ фонарями, укрпленными на вхахъ въ якоря, и чмъ дальше онъ подвигается, тмъ ярче становятся огни, которые я уже давно замтилъ. Съ каждой минутой вамъ становится видне, какъ много этихъ огней, на какое огромное пространство они разбросались, и въ вашемъ воображеніи невольно возникаетъ мысль о близости берега, земли и большого, оживленнаго, кипучаго жизнію города… Но пароходъ идетъ, а ни направо, ни налво, ни впередъ, нтъ ни малйшихъ признаковъ земли, пароходъ продолжаетъ идти все таки по морскому, водяному Невскому проспекту, освщенному фонарями — все вода, и съ права и съ лва, а огней все больше и больше… Къ огнямъ фонарей понемногу начинаютъ прибавляться огни судовъ, мимо которыхъ вамъ приходится проходить, и чмъ дальше, тмъ этихъ освщенныхъ огнями судовъ, баржъ, пароходовъ больше и больше, и вотъ вы, наконецъ, въ самой середин огромнаго каравана всевозможнаго вида и званія судовъ — это и есть ‘девять футъ’. Это городъ, весь плавающій въ открытомъ мор: на якоряхъ здсь качаются огромныя баржи, на которыхъ помчаются конторы разныхъ пароходныхъ обществъ, транспортирующихъ клади въ Астрахань и обратно. На этихъ же баржахъ домики для служащихъ, у домиковъ балконы-вышки, въ окнахъ видны занавски, лампа, диванъ, и неизбжная по всей Россіи премія ‘Нивы’: ‘Дорогой гость’… Въ самой глубин огромныхъ баржъ, на палуб которыхъ выстроены конторы и помщенія для служащей интеллигенціи, устроены помщенія для рабочихъ, нары, печка, каморки для ‘старостъ’ и ‘пріемщиковъ’ и т. д. Такихъ баржъ разставлено въ разныхъ мстахъ не одинъ десятокъ, и около каждой баржи скучены десятки перегружающихся судовъ, все это кишитъ народомъ, который работаетъ, играетъ въ карты, влюбляется, пьетъ водку, поетъ романсы, назначаетъ свиданія, налагаетъ штрафы, разсуждаетъ о харчахъ, о торговомъ кризис, о литератур и т. д.

Словомъ, этотъ плавающій городъ, эта русская, изъ дерева сколоченная Венеція, живетъ среди открытаго моря, покачиваясь на якоряхъ, какъ и всякій россійскій городъ на твердой россійской земл, съ тми огромными преимуществами противъ обыкновенныхъ родившихся и живущихъ на земл обывателей, которыя даетъ обывателямъ море и вода. Кром обыкновенныхъ человческихъ ногъ, рукъ, глазъ, у нихъ есть еще ‘морскія’ ноги, ‘морскія’ руки (умютъ держать совершенно полную рюмку во время самаго отчаяннаго шторма и не прольютъ капли), ‘морскіе’ глаза… Ужь и дйствительно, глаза у этихъ моряковъ! Въ то время, когда вы, обитатель твердой земли, очутившись въ мор, при самомъ превосходномъ зрніи не можете, даже при полномъ свт дня, при полной тишин и глади моря, и при всемъ напряженіи вашего зрнія, примтить на необъятой линіи горизонта малйшихъ признаковъ какого-либо движенія или присутствія какого-либо плавучаго предмета, морскіе глаза видятъ этотъ предметъ нетолько днемъ, но и вечеромъ, и съ помощію ‘морскихъ’ устъ передаютъ вамъ нетолько то, что именно идетъ ‘тамъ’, гд вы ровно ничего не видите, т. е. нароходъ-ли, или парусное судно и т. д., но скажутъ вамъ и его названіе, узнаютъ, тамъ ли Николай Иванычъ или вмсто его идетъ Робертъ Карлычъ и т. д. Не хуже морскихъ глазъ и морской языкъ девяти-футовыхъ обывателей: вонъ въ темнот, въ сторон отъ нашей ‘Костромы’, несется какой-то пароходъ, несется мимо насъ и куда-то въ сторону, но онъ такъ странно свиститъ (точно лаетъ маленькій щенокъ), и притомъ такъ долго, что знающіе этотъ лай съ совершенною точностью переводятъ его на обыкновенный человческій языкъ такъ: ‘Это Филиповскій прохалъ на ‘Вр’… кланяется… будетъ якорь бросать…’ А вотъ другой пароходъ, откуда-то издалека завываетъ какъ голодный волкъ, завываетъ разъ, два и три — и опять все извстно: ‘Василій Иванычъ зоветъ Петра Иваныча въ шашки играть. Матрасы, говоритъ, привезъ изъ Баку…’ Въ отвтъ на волчій вой послышался откуда-то жалобный звукъ, напоминающій плачъ ребенка: ‘Жена не пускаетъ’, перевели знатоки, ‘говоритъ: напьется’… Вообще, можно еще разъ повторить, что мстечко это весьма любопытное.

Здсь на ‘Девяти футахъ’ идетъ перегрузка товаровъ изъ большихъ морскихъ судовъ (если товаръ идетъ въ Астрахань) въ малыя мелко сидящія суда, такъ какъ начиная съ ‘Девяти футъ’ и особенно въ устьяхъ Волги, изобилующихъ песчаными наносами, глубина воды становится неодинакова, а мстами бываетъ весьма незначительна. Точно также, здсь на ‘Девяти футахъ’ происходить перегрузка и съ мелко сидящихъ судовъ на большія морскія суда и грузовые пароходы, идущіе въ море, но всему побережью Россіи и Персіи. Пришлось и намъ, немногимъ случайнымъ пассажирамъ огромнаго, превосходно устроеннаго грузового парохода ‘Кострома’, принадлежащаго товариществу ‘Каспій’, пересаживаться на маленькій, рчной пароходикъ, который долженъ былъ доставить насъ въ Астрахань. Дло было въ лунную, ярко свтлую, тихую весеннюю ночь, и небо и вода сверкали обильнымъ разливомъ блеска полной луны. Чудесная была ночь, только чистый, здоровый до тхъ поръ морской воздухъ началъ понемногу отравляться запахомъ керосина, которымъ была нагружена большая часть судовъ, и который кстати сказать, отравляетъ воздухъ всего Закавказья, отъ Каспійскаго моря до Чорнаго, да запахъ сырой рыбы, предвстникъ близости рыбныхъ волжскихъ ватагъ.

Подъхалъ къ ‘Костром’ маленькій рчной пароходъ, собрали мы свои пожитки, простились съ однимъ добрымъ спутникомъ, остававшимся на ‘Девяти футахъ’, и похали въ Россію {Кстати разскажу здсь одинъ небольшой эпизодъ изъ путевыхъ впечатлній, касающіеся именно только слова ‘Россія’. Похалъ я въ Ленкорань, отъ одного тамошняго землевладльца (нмецкаго происхожденія). Везъ меня извощикъ молоканинъ. Дорогой я разговаривалъ съ нимъ кой о чемъ и кой о чемъ разспрашивалъ: какая птица? Какъ названіе рчки? Что за дерево? Какая въ рчк рыба? и т. д. Между прочимъ, какъ-то мн пришлось спросить его:— ‘Что здсь такое?’ т е. я хотлъ спросить, что именно посяно въ пол, неподалеку отъ котораго мы прозжали. Поле было вспахано, виднлись чуть-чуть какіе-то ростки, но что такое, я не зналъ. Молоканизъ посмотрлъ на запашку и отвтилъ:— ‘Не видно… Такъ должно быть какая-нибудь… разся’. Ршительно первый разъ въ жизни слышалъ я, чтобы посвы носили такое названіе, но неправда-ли, какъ оно любопытно? Ужь не правъ ли нашъ народъ, подумалось мн, говорящій не Россія, а Рассея?.. Можетъ быть въ этой Рассе и есть самый настоящій народный смыслъ, котораго мн кажется, къ несчастію, не хватаетъ для громкаго и торжественнаго слова ‘Россъ’, хотя послднее и изображено господами одописцами.}. Пароходикъ былъ малъ, да удалъ, пыхтлъ, скриплъ, и не ‘халъ’, а, какъ говорится, ‘дулъ на пропалую’, увлекая насъ къ берегамъ родины… О родин напоминало и отсутствіе татарской прислуги, вс матросы ужъ русскіе, другая пароходная прислуга тоже русаки, и капитанъ ужь не нмецъ или далматинецъ (не то славянскіе-итальянцы, не то итальянскіе славяне), которыхъ такъ много ‘ходитъ’ въ Каспійскомъ мор, а чистый русакъ, въ полушубк и съ бородой, слышится ужь не непонятная татарская, или нмецкая, или итальянская рчь, а русскій, чистый великороссійскій говоръ, крпкое, отъ нечего длать, по привычк или просто ‘само собою’ сказанное слово… Все русское, все Русью пахнетъ, сулитъ близость Россіи… И вдругъ… становится убійственно скучно… До того скучно становится, что, поистин, съ какимъ-то страхомъ спрашиваешь себя:— ‘Что это такое? Отъ чего? Что такое начало грызть тебя’?

‘Однако, подумаетъ читатель, что-жь это за путевыя впечатлнія, которыя начинаются съ конца путешествія? Когда было видано, чтобы въ начал путешествія описывался конецъ его? Вспомните нашихъ старыхъ русскихъ путешественниковъ, старыхъ русскихъ писателей…’

Знаю, знаю я все это, но что же длать? Что длать, если и отъздъ изъ отечества въ чужіе края, и возвращеніе въ него изъ чужихъ краевъ, ‘по ноншнимъ временамъ’, отмчаются въ душ путешественника почти одними и тми же душевными ощущеніями. У стариннаго русскаго путешественника-литератора, я очень хорошо это помню, первая глава путевыхъ воспоминаній, всегда была посвящена разлук съ родными берегами и съ дорогими сердцу друзьями. Вся такая первая глава была написана путешественникомъ ‘не чернилами’, какъ пишутъ въ крестьянскихъ письмахъ, а ‘слезами’. Родина, отечество, родные берега были такъ для него дороги, онъ такъ неразрывно былъ связанъ съ ними, такъ плотно приросъ всмъ сердцемъ всмъ нутромъ къ нимъ, ‘что корабль (носившій какое-нибудь задумчивое названіе врод ‘Эвріанта’ или ‘Аглаида’ и т. д.), уносившій путешественника отъ родныхъ береговъ, казался какимъ-то безсердечнымъ, жестокимъ существомъ, которое чуть не съ мясомъ отрываетъ путника отъ всего дорогого, съ чмъ онъ ‘сросся’ и душой и тломъ. Читая эту раздирательную главу, посвященную разлук, я всегда испытывалъ ту жгучую физическую боль, которую мн, во время послдней поздки, пришлось испытать на божьемъ промысл, {Огромная рыбная ватага на Кур, платящая въ казну арендной платы 200 т. р. въ годъ.} гд на моихъ глазахъ изъ живыхъ, бьющихся и мечущихся по полу анатомического сарая блугъ и осетровъ, жестокосердые рабочіе съ трескомъ выдирали изъ самаго нутра рыбій клей (подоплку) или, также съ трескомъ, даже со свистомъ выдергивали изъ разрзаннаго, также у живой твари, позвоночного столба, широкую и прозрачную ленту визиги, посл чего животное мгновенно испускало духъ. Вотъ именно съ такою жестокостью и ‘Эвріанта’, казалось мн, въ былое время отрывала старинного почтеннаго путешественника отъ родного берега, къ которому онъ приросъ, какъ рыбій клей къ нутру блуги, и безъ котораго онъ, какъ блуга безъ визиги, долженъ немедленно испустить духъ. И точно, почтенный путешественникъ обыкновенно ‘едва’ не лишался чувствъ въ то мгновеніе, когда Эвріанта, наконецъ, взмахивала крыломъ, только дуновеніе втра поддерживало его силы, все лицо его и вс лица дорогихъ существъ, оставшихся на берегу, бывали, въ моментъ разлуки ‘залиты’ буквально слезами, сквозь ручьи слезъ видлъ путешественникъ, какъ остающіеся на родин машутъ ему платками, шляпами, посылаютъ поцлуи, наконецъ, и ручьи слезъ, и даль, уже отдляющая путника отъ родины — мшаютъ видть ему что-нибудь, кром неба и моря. Но отъ самаго Кронштадта до Копенгагена, онъ не можетъ отойдти отъ борта, и все смотритъ въ сторону Кронштадта… Затмъ даже въ Штетин и Гамбург онъ пытается устремить взоры въ томъ же направленіи, и хотя убждается, что родина ‘далеко’, и что усиліе разсмотрть изъ Гамбурга Кронштадтъ напрасны, но мысль о родин во всякомъ случа не покидаетъ его. Неизвстно, когда бы мысль эта наконецъ покинула его, еслибы на выручку и для начала второй главы не являлась буря… Понемногу да понемногу — сначала ‘легкая зыбь’, потомъ легкая качка, а тамъ и ‘шквалъ’, а тамъ, глядишь, и лампой ударило путника, а тамъ, понемногу да помаленьку, придавило его тюфякомъ, на которомъ онъ лежалъ, мечтая о друзьяхъ и о родин, дальше да больше — и дло разыгрывается не на шутку, посл тюфяка и лампы, слдуетъ ударъ въ темя сорвавшимся со стны зеркаломъ, немного погодя, путешественникъ ‘съ трудомъ’ вылзаетъ изъ-подъ дивана, получивъ еще ударъ ‘евангеліемъ’ въ кожаномъ переплет съ мдными застежками (подарокъ друга), а высвободившись изъ этихъ затрудненій, и кое-какъ добравшись до палубы и узнавъ отъ капитана, что никакой опасности нтъ, что это даже не буря, а весьма благопріятный ‘свжій втерокъ’, вновь ударомъ огромной волны повергается въ глубину каюты, и остается въ безчувственномъ состояніи до тхъ поръ, пока сильнйшіе припадки морской болзни не возвратятъ его къ жизни.

И только посл всхъ этихъ испытаній, путешественникъ ршается оставить надежду видть Кронштадтъ, и начинаетъ наблюдать чужеземныя мста и нравы. На пространств трехъ-четырехъ томовъ, онъ добросовстно и всегда заманчиво для читателя описываетъ города, древности, обды, картины, внимательныхъ и любезныхъ начальниковъ, оказывавшихъ содйствіе, и національный танецъ, и встрчу акулы, и опять новаго любезнаго губернатора, и мстныхъ красавицъ, и храмъ, и танецъ и т. д., и т. д. Все это бывало написано такъ, что тянуло читателя въ дальнія чужеземныя страны, а между тмъ, у путешественника кончался отпускъ, данный въ департамент, и уже въ предпослдней глав онъ вновь начинаетъ тосковать о родин, а въ заключительной, у него нту уже другихъ помысловъ, какъ возвратиться въ отечество. День отъзда, который долженъ наступить такого-то числа, всего черезъ двое сутокъ, кажется ему отдаленнымъ на цлые года, онъ считаетъ часы и минуты. Наконецъ, начинаетъ считать мгновенья. Наконецъ, детъ, но не описываетъ ничего, все ему постыло. Жаднымъ взоромъ онъ ищетъ признаковъ родины, жаждетъ родного голоса, родного языка. Вотъ и Штетинъ… вотъ и Балтійское море. Сердце его стучитъ, какъ молотомъ бьетъ, когда виднется Кронштадтъ… Оно таетъ въ благоговйныхъ ощущеніяхъ, когда показывается наконецъ и шпиль, и куполъ Исакія… Вотъ и пристань, и друзья, и слезы, но радостныя, счастливыя слезы… И Морская, и Невскій, и Доминикъ, и звукъ колокола къ вечерни у Владимірской — все это одинъ безконечный восторгъ… А вотъ Николаевскій вокзалъ и отъздъ, съ кучею счастливйшихъ родныхъ и друзей, въ деревню… Начинаются благословенныя ‘тихія’ поля, плакучія березы, ивы, нивы, соломенныя кровли, пахарь, родной домъ, самоваръ на берегу, удочки въ рукахъ, тихая рка, соломенная шляпа съ широкими долями и… ‘Спасибо, сторона родная, за твой врачующій просторъ’!..

Вотъ какъ зжали наши предки, старинные русскіе путешественники! Теперь не то! Увы! Далеко не то теперь испытываетъ путешественникъ: узжая въ чужедальнія страны, онъ чувствуетъ себя точно выпущеннымъ изъ лазарета или вставшимъ съ кровати посл продолжительной болзни, а возвращаясь и оправившись духомъ и тломъ, хотя и смутно, но сильно трепещетъ возможности опять попасть въ больные… Вотъ и я, путешественникъ нашихъ дней, испыталъ что-то подобное, возвращаясь въ Россію, и если началъ свои замтки съ конца, такъ это потому, что начать съ начала значило бы сразу погрузить читателя въ самую больничную, ‘лазаретную’ атмосферу. Я выбираю лучшее и говорю о смутномъ, непонятномъ, еще плохо припоминаемомъ душевномъ безпокойств.

И Боже мой, какъ трудно, какъ тяжело думать о томъ, что скоро опять придется надть больничный халатъ, лечь на жесткую койку и быть матеріаломъ для всевозможныхъ медицинскихъ экспериментовъ пьянаго фельдшера, про которыхъ и въ народ говорятъ невроятныя вещи: то онъ, ‘по ошибк’, отрзалъ ногу у человка, которому надо было поставить піявки, и поставилъ піявки человку, которому надо было дать соды, или, наконецъ, просто-на-просто, но тоже по ошибк, взялъ да и зарылъ въ землю соннаго человка, полагая, что зарылъ мертваго. Конечно, все это вздоръ и никакихъ такихъ фельдшеровъ теперь нигд нтъ, но ощущеніе, возникшее во мн при мысли о томъ, что я ду ‘назадъ’, не утаю, было такъ же смутно, такъ же тяжело, такъ же нелпо, какъ нелпы и смутны представленія народа о лазарет и фельдшер. Всю почти ночь пытался я выбраться изъ-подъ гнета этихъ нелпыхъ и смутныхъ ощущеній на истинный путь, пытался дать себ точный и пунктуальный отвть на вопросъ о томъ, почему именно мн сдлалось такъ нескладно на душ, едва я убдился, что ду назадъ, и изъ какихъ составныхъ элементовъ образуется тотъ внутренній холодъ, который начинаетъ ощущаться въ груди всякій разъ, когда придетъ мн въ голову неотвязное слово ‘опять’, наконецъ, что такое это ‘опять, изъ чего оно состоитъ, что собственно обозначаетъ? Всю ночь, повторяю, ворочаясь съ боку на бокъ, я пытался дать себ на эти вопросы самый обстоятельный, пунктуальный отвтъ — и не могъ, за два слишкомъ мсяца до моей поздки, я почти отвыкъ понимать, почему фельдшеръ отрзываетъ ноги, когда надо ставить піявки, или почему онъ зарываетъ въ землю живыхъ, вмсто того, чтобы дать имъ проснуться во-время. Оказавалось необходимымъ растравить въ себ какую-то почти зажившую боль, чтобы понимать и этого фельдшера, и этотъ лазаретъ, словомъ, всю эту нелпую атмосферу, окружающую нелпыя картины, невольно угнетавшія воображеніе. Не растравивши того мста души, которое стало было подживать и ‘подсыхать’, нельзя было понять и выяснить себ той странной и тяжкой тоски, которая понемногу, но настойчиво и немолчно, стала грызть душу.

Какъ это, быть можетъ, ни странно покажется читателю, а фактъ душевнаго состоянія, о которомъ сказано выше, какъ фактъ вполн достоврный, заслуживаетъ нкотораго вниманія. Не мсто и не время распространяться здсь, отчего и какъ русская жизнь приняла такія не гармоническія краски и черты, но несомннно, что ‘не радостное’, ‘не гармоническое’, а что-то неуклюже-тяжелое прочно залегло на дн коллективной русской души. Все это, конечно, пройдетъ, но покуда не прошло, какой-то червь безпокойной и неусыпающей тоски грызетъ русскую душу… Чтобы понять, что такое это ‘опять’, которое меня пугаетъ, мн казалось необходимымъ натолкнуться на что-нибудь ‘возмутительное’, на что-нибудь такое, что отравило бы существованіе… Случись что-нибудь подобное — и мн казалось, что и сейчасъ начну понимать то, что сталъ позабывать и чего теперь еще не могу представить въ полной ясности. Мало этого (будемъ говорить сущую правду), вновь начинавшая заболвать мысль, какъ бы для того, чтобы облегчитъ непріятное ощущеніе начинающейся боли, искала чего-нибудь непріятнаго, какого-нибудь ‘безобразія’, чтобы начать болть уже боле или мене правильно, то-есть войти въ колею той жизни и той житейской обстановки, которая, нтъ сомннія, ошибочно рисуется впереди.

Кстати сказать: прохавъ по желзнымъ дорогамъ отъ Петербурга до Владикавказа и отъ Царицына до Петербурга, могу положительно утвержать, что разговоръ ‘о безобразіяхъ’ всякаго рода и, въ частности, о безобразіяхъ неправеднаго стяжанія сдлался ршительно преобладающимъ разговоромъ. Въ прежнее время, бывало, кто-нибудь изъ мужиковъ разсказывалъ, какъ онъ ходилъ въ Кіевъ и что видлъ, или какъ баба вдунья испортила его жену, и т. д. Попадался и молодой человкъ, съ которымъ можно было двое сутокъ говорить о томъ, какъ, когда и гд, и въ кого онъ влюбился, и барыня попадалась, разсказывавшая свои романы, и офицеръ, участвовавшій при взятіи Гуниба, разсказывалъ свои похожденія и подвиги. Словомъ, были ‘разговоры’ по человчеству. Несомннно есть эти разговоры и теперь, но разговоръ о безобразіяхъ вс ихъ заглушаетъ, царить надо всми. Вотъ детъ крестьянская семья изъ Орловской губерніи на переселеніе въ Ставропольскую — поговорите съ мужиками и со второго же слова начинается повсть о всевозможныхъ безобразіяхъ: земельныхъ, мірскихъ, ‘правленскихъ’ и т. п. Со второго слова начинается повсть о томъ, какъ староста обворовалъ, какъ старшина обворовалъ, какъ обворовалъ кабатчикъ… Дорожный мастеръ повствуетъ о подвигахъ строителей такія чудеса, о которыхъ во сн не приснится, а подрядчикъ желзной дороги, въ свою очередь, выдвигаетъ на сцену чудовищныя дянія по части наживы дорожныхъ мастеровъ. Земецъ не находитъ словъ, которыми можно бы достаточно точно выразить негодованіе на безобразія администраціи, а господинъ становой приставъ рисуетъ портреты земскихъ дятелей въ такомъ вид, что именно можно ‘удавиться съ тоски’, если только изображеніе хоть чуть похоже на правду. ‘Никто ничего не длаетъ, а вс воруютъ’ — вотъ корень и основаніе этого разговора, угнетающаго всякіе разговоры ‘вообще’, разговоры по человчеству. Кром того, надобно прибавить, что разговоръ ‘О безобразіяхъ’ и ‘возмутительныхъ фактахъ’ почти единственный изъ разговоровъ, который общедоступенъ, открытъ для всесторонняго обсужденія, договаривается до конца и постоянно иметъ свжій и обильный газетный матеріалъ ежедневно сотнями ручьевъ и рчекъ, газетъ и газетокъ, какъ мутными потоками разливающійся среди публики поздовъ, бороздящихъ Россію, другого разговора, который бы также безъ утаекъ, умолчаній, экивоковъ договорился до конца, и также бы обильно получалъ питаніе, разговора, который бы не заражалъ, а освжалъ мысль разговаривающихъ, я ршительно не знаю, не слыхалъ и не замчалъ.

Напротивъ того, мн, да какъ я думаю и не одному мн, множество разъ приходилось убждаться въ томъ, что обыкновенный живой разговоръ, живыхъ людей, о живыхъ людскихъ нуждахъ и желаніяхъ, ‘по ноншнимъ временамъ’, сдлался необыкновенно труднымъ, вслдствіе того, что его поминутно приходится поддерживать искуственно, длать усилія для его продленія, зацплять готовую замереть фразу новой фразой, которую надо умть поскорй отыскать, чтобы бесда не была прервана мертвымъ молчаніемъ. Въ отношеніи вншней отдлки такого разговора, такъ-сказать техники его, общество наше сдлало огромные успхи, никогда на Руси не было такъ много людей, которые бы умли говорить такъ складно, умно, закругленно, законченно. словомъ, ‘красно’, но, вмст съ тмъ, никогда этого рода разговоръ не страдаль присутствіемъ того внутренняго холода, которымъ онъ страдаетъ теперь. Отсутствіе нетолько увренности, а и самой тни мысли осуществленія того, о чемъ идетъ рчь, глубоко вълось въ самый корень души современнаго образованнаго человка, земецъ, разговаривающій о земскихъ нуждахъ, о деревенской неурядиц, о народной школ, гласный думы, трактующій о недостаткахъ и задачахъ городского самоуправленія, наконецъ, просто отецъ семейства, говорящій о воспитаніи и т. д., вс они говорятъ такъ резонно и такъ литературно-хорошо, какъ дай Богъ сказать любому набившему руку на передовыхъ статьяхъ литератору, да и лучше, несравненно лучше любого современнаго литератора говоритъ огромное большинство образованныхъ людей общества, но эта блестящая рчь страдаетъ тою же болзнію, которою недугуетъ и рчь литературная. Какъ та, такъ и другая лишены жизненной энергіи, утратили связь слова и дла и ршительно отвыкли представлять собственныя мысли въ реальныхъ, осуществленныхъ формахъ. Слушать такіе разговоры — до крайности тяжело, точно слушать, какъ ‘безрукій’ говоритъ (забывъ свое увчье), что вотъ онъ сейчасъ протянетъ руку, возьметъ, сдлаетъ… Другое дло россійскіе ‘ордюры’: тутъ человкъ можетъ жить вполн и видть ‘на дл’ осуществленіе своихъ мыслей, удовлетвореніе своего негодованія. Вотъ выплылъ изъ тьмы вковъ какой-нибудь, какъ гоголевскій Вій, заплесневлый и обомшелый хищникъ, газета пропечатала вс его подвиги и этотъ разговоръ, не останется пустымъ звукомъ. Ты думалъ и утверждалъ, что хищника надо покарать, и его дйствительно караютъ, и если не твоими руками, то чьими-нибудь, его все-таки на твоихъ глазахъ, и согласно твоему мннію, тащатъ въ Сибирь въ мста не столь и столь отдаленныя. Другихъ явленій жизни, которыя бы также были ярко и ясно видны, также были доступны для полнаго и всесторонняго обсужденія, и давали бы возможность видть на дл осуществленіе ничмъ нестсненнаго общественнаго о нихъ мннія, я не знаю. Нтъ такого другого общественнаго вопроса, общественнаго дла, которое бы могло быть также правдиво, просторно и свободно обсуждено и осуществлено на дл, какъ осуществляется на Руси во всхъ формахъ своего развитія всякое ‘ордюрное’ дло. И немудрено, что ордюрный элементъ разговора преобладаетъ и глушитъ вс другіе элементы человческой бесды, немудренно, что объ ордюрахъ говорятъ и мужики, и купцы, и чиновники, и земцы, и думцы — словомъ, всякаго званія и состоянія. Настанетъ, никто не сомнвается въ этомъ, время, когда слова ‘хищникъ’ и ‘острогъ’, цлами годами сосредоточивающіе на себ свободное вниманіе общества и свободное общественное сужденіе, не будутъ почти единственнымъ исходомъ для удовлетворенія общественной жажды къ проявленіямъ справедливости. Будутъ царствовать въ общественномъ вниманіи другія, не такія мрачныя темы, и желаніе справедливости въ человческихъ отношеніяхъ найдетъ возможность проявляться въ иныхъ мягкихъ и благородныхъ формахъ, и по поводу иныхъ, также благородныхъ длъ. Но теперь ‘ордюръ’ царитъ, и аппетитъ къ нему развитъ боле чмъ къ чему-нибудь другому, и негодованіе онъ возбуждаетъ боле, чмъ какое нибудь другое явленіе русской жизни. Иногда, право, кажется, что русской человкъ нашихъ дней не можетъ ни видть, ни понимать насущнйшихъ нуждъ времени, до тхъ поръ, пока не станетъ на ордюрную точку зрнія, не разстроитъ своей печени и вообще такъ или иначе не ожесточитъ себя.

Вотъ именно что-то подобное, то есть какую-то ‘потребность’ въ какомъ-нибудь ‘непріятномъ’ факт, ощущалъ и я, желая разъяснить и опредлить зародившуюся въ душ тоску…. Случись, казалось мн, какая-нибудь непріятность, и сейчасъ мои мысли придутъ въ порядокъ, я увижу ‘гд болитъ’, и мысли соберутся на настоящую дорогу, т. е., натолкнувшись на одну ‘непріятность’, начнутъ припоминать и группировать тысячи другихъ. Состояніе духа сдлается опредленнымъ — и станетъ легче. Но пока, къ моему несчастію, не было ничего, что бы меня въ конецъ разстроило. Мсяцъ былъ также блестящъ и море также прекрасно, пароходикъ бжалъ быстро. Заслышалъ я какъ капитанъ-русакъ закричалъ въ трубу, проведенную къ машинисту.— ‘Ну, что нюни-то распустилъ? Шевелись тамъ!..’ И немедленно же (и невольно) попробовалъ негодовать на русское разгильдяйство, халатность, невжество, особливо когда вслдствіе этого окрика, пароходъ пошелъ ‘валять’ во всю мочь, и на палуб забгали, и стали толкаться сонные матросы. Немедленно же — и опять также само собой — припомнился мн нмецъ-капитанъ, съ которымъ я халъ изъ Ленкарона, его пунктуальность, медленность и аккуратность во всхъ словахъ и поступкахъ, я немедленно ршилъ, что этотъ нмецъ никогда бы не позволилъ себ сказать ‘шевелись тамъ’, не рисковалъ бы жизнію пассажировъ, какъ ‘этотъ’, которому горя мало, если отъ этого ‘шевелись’ разорветъ котелъ и вс погибнутъ, вмст съ неучемъ капитаномъ, который думалъ, что можно разводить столько паровъ, сколько ему вздумается. И эта толкучка русскихъ матросовъ, натыкавшихся другъ на друга, и мимоходомъ бросавшихъ крпкія слова безъ всякой надобности, также показалась мн матеріаломъ, весьма подходящимъ для негодованія, и для невыгодной параллели русскихъ съ татарами. ‘Какъ отлично ведутъ себя татары, думалъ я.— А эти!.. Татары длаютъ все тихо смирно, медленно, но аккуратно, ни брани, ни толкотни нтъ — все ждетъ у нихъ благородно, изящно’.. Словомъ, параллель невыгодная для репутаціи отечества, начала было уже вполн складываться въ моихъ мысляхъ, но увы, неудачно… Припомнились вещи виднныя и слышанныя, которыя сразу разнесли эту параллель въ дребезги… Припомнился разсказъ одного капитана, ненавистника татаръ, который говорилъ, что они дло длаютъ только когда, нтъ бды, а случись буря, вс попрячутся, ‘только и выгонишь дубиной изъ каюты’, ‘а наши, говорилъ капитанъ:— не то… Пошли его прямо въ воду, въ какую хочешь бурю — только перекрестится, и бултыхъ… А эта сволочь… Случилось на моихъ глазахъ одному татарину за бортъ упасть, такъ онъ, каналья, и до воды-то еще не долетлъ, а ужь умеръ со страху… Какъ можно сравнить — наши или эта сволочь!’ А вслдъ за капитанскимъ разсказомъ, припомнился мн фактъ беззавтной неустрашимости русскаго матроса, фактъ, очевидцемъ котораго я былъ самъ, хали мы на небольшомъ катер по Кизиль-агачскому заливу, отъхавъ отъ берега, матросы стали ставить паруса, и въ это время кормовой, завидвъ, что желзный болтъ, лежавшій на носу катера, отъ качки все больше и больше подвигается къ краю лодки, и вотъ-вотъ упадетъ въ воду — закричалъ матросу, работавшему на носу катера:— ‘Михайло! Эй-эй! Болтъ! Болтъ-болтъ-болтъ-болтъ — ахъ!’ Съ послднимъ восклицаніемъ въ воду шлепнулся болтъ, а за болтомъ шлепнулся и Михайло въ чемъ былъ, въ шапк, въ сапогахъ, въ пиджак, и, вынырнувъ съ болтомъ въ рукахъ, чуть не разбилъ головы объ водорзъ носа, и радостно воскликнулъ: ‘Эва! вотъ онъ!’ Мгновенія не было у него истрачено на раздумье… Эти воспоминанія, какъ видите, уничтожили было начинавшіяся ‘непріятныя мысли’, но потребность въ нихъ не исчезла, а съ русскихъ перешла на татаръ. ‘Да, стало думаться мн, хороши, нечего сказать, аккуратны, тихи… Законопатили цлую половину рода человческаго, женъ, чуть не въ погреба или могилы, да и живутъ себ владыками’. Припомнились мн несчастныя татарскія женщины, обязанныя закрывать ротъ платкомъ, чтобы не осквернить своимъ дыханіемъ великолпнаго своего звря — мужчину, татарка работаетъ какъ волъ, и лица не сметъ показать на блый свтъ, извольте-ка ухитриться стирать на рчк, да въ тоже время длать такъ, чтобы и лицо закрывать тми же рабочими руками… То-ли дло наша баба, россійская, вольная, открытая, горластая, не хуже любого мужика!.. Никто ее не запираетъ на замокъ, везд она вольна, свободна, и т. д. Съ каждой минутой, вопреки желаніямъ начинавшей мучить меня внутренней язвы, Русь припоминалась въ свтлыхъ образахъ, а когда я думалъ о татарскихъ женщинахъ, пароходикъ нашъ проходилъ (дло было уже къ свту) мимо одной рыбной ватаги, гд ‘наша баба’ предстала мн совершенно въ новомъ вид: на всхъ ватагахъ здсь работаетъ масса женщинъ, и вс он одваются по-мужски… Десятки такимъ образомъ костюмированныхъ бабъ толпились вокругъ массы только-что изловленной и распластанной на полу рыбы, когда нашъ пароходикъ проходилъ мимо ватаги. Эти десятки бабъ такъ безцеремонно покрикивали пароходу безцеремонныя слова, и вообще видъ этой группы женщинъ, ихъ костюма, движеній и позъ, былъ до того неожиданъ и новъ, что невольно хотлось сказать опять: ‘что за молодчина наша русская женщина. Воистину свободная душа!’

Такъ и не вышло ничего путнаго изъ всей этой тревожной ночи, наполненной тревожнымъ исканіемъ такого факта, который далъ бы возможность разобрать и выяснить возникшіе признаки тоски. Слдующій день былъ счастливе въ этомъ отношеніи.. Проснувшись и выйдя на палубу часовъ въ двнадцать дня, я увидлъ, что мы ужь совсмъ въ Россіи… И песочекъ нашъ, и поля, и деревни, и ивовые кусты, и церкви съ зелеными главами, и деревни съ соломенными крышами — все, все наше… Блестящая отъ солнца поверхность рки, во многихъ мстахъ была усяна поплавками закинутыхъ рыболовныхъ стей, чуть не на каждомъ шагу встрчались лодки съ рыбаками, дущими метать сти, и другія лодки, полныя только-что пойманной блестящей рыбы… И надъ ркой, и надъ стями, и надъ лодками съ пойманной рыбой вились и ‘хохотали’ мартышки-чайки.— Какая это рыба? спросилъ я у сосда, похожаго на купца.— ‘Теперича пошла вобла… Теперича сплошь все вобла… Ишь вонъ ее сколько валитъ!’ указалъ онъ глазами на первую рыбачью лодку, наполненную только что пойманной рыбой, ее было вытащено такъ много, что она буквально верхомъ наполняла лодку и, притомъ, форма и размры пойманной рыбы были такъ однообразны, одинаковы, что издали казалось будто лодка, наполнена новыми, только что отчеканенными двугривенными: масса рыбы и вся она одна въ одну, и на слдующей лодк тоже, и еще на слдующей, и такъ безъ конца. А собесдникъ мой все толковалъ: ‘теперича она сплошь пошла’. И дополнялъ это ‘сплошь’ новыми фактами изъ рыбьяго міра, разсказывалъ, что когда идетъ изъ моря въ рки, напримръ, сомъ, нельзя прохать на лодк, весломъ не разобьешь стадо, дно лодки стучитъ этому стаду объ головы, а оно все претъ, и все сплошь и сплошь. Это слово ‘сплошь’, такъ часто повторяемое моимъ собесдникомъ, какъ-будто бы пролило нкоторый свтъ на ту душевную темноту и тоску, которую я всю ночь старался искуственно разсять. ‘Да, подумалось мн:— вотъ отъ чего мн и тоскливо… Теперь пойдетъ ‘все сплошь’. И сомъ сплошь претъ, цлыми тысячами, цлыми полчищами, такъ что его разогнать невозможно, и вобла тоже ‘сплошь’ идетъ милліонами существъ ‘одна въ одну’, и народъ пойдетъ тоже ‘одинъ въ одинъ’ и до Архангельска, и отъ Архангельска до ‘Адесты’, и отъ ‘Адесты’ до Камчатки, и отъ Камчатки до Владикавказа, и дальше до персидской, до турецкой границы. До Камчатки, до Адесты, до Петербурга, до Ленкорани — все теперь пойдетъ сплошное, одинаковое, точно чеканное: и поля, и колосья, и клячонки, и земля, и небо, и деревья, и птицы, и избы, и мужики, и бабы — все одно въ одно, одинъ въ одинъ, съ одними сплошными красками, мыслями, костюмами, съ одними пснями, словомъ, все и во всемъ теперь пойдетъ ‘сплошь’, сплошь и сплошь… Да! подумалось мн:— это не то, что я видлъ въ теченіи двухъ съ половиною мсяцевъ, почти все время проведенныхъ въ поздкахъ отъ Владикавказа до Тифлиса, отъ Тифлиса до Батума, отъ Батума до Баку, до Ленкорани, и т. д. Не было дня, въ который бы не приходилось пять разъ надвать и столько же разъ снимать шубу, переодваясь то въ осеннее, то въ лтнее пальто, и потомъ опять влзать въ шубу: холода и снга горныхъ вершинъ поминутно смнялись весенними красками и картинами горныхъ низменностей, и сейчасъ только вы видли цлыя сталактитовыя галлереи горныхъ замершихъ потоковъ, а черезъ часъ, потоки эти ужь журчатъ, и видна травка, а еще черезъ часъ — все зелено, повсюду цвты, фіалки, лиліи, и солнце печетъ по лтнему. О что ни мстность, то и свой типъ обывателя, и костюмъ, и нравъ, и обычай. Вотъ, по сю сторону рчки, за убійство наказываютъ Сибирью и тюрьмой, а по ту — убійца только платитъ денежную пеню и гуляетъ на свобод. Сію минуту вы пили мстное вино такого-то запаха и вкуса, а черезъ часъ прізжаете въ иную мстность, гд все другое, и народъ, и языкъ, и запахъ, и цвтъ, и вкусъ вина.

Даже наши русскіе люди, крестьяне сектанты, поселившіеся, по обыкновенію русскихъ людей, въ долинахъ и равнинахъ Ленкорана, и т, уравненные (‘хлбушко-батюшка’) однороднымъ трудомъ, ‘расйской’ породой, и однообразіемъ мстностей во множеств подробностей быта — посмотрите-ка, какъ они здсь лелютъ свою нравственную самостоятельность! Въ этой деревн живутъ баптисты, а въ этой ‘общіе’, въ десяти верстахъ цлая деревня населена субботниками, а еще въ десяти одна огромная деревня, разрзанная ркой, по сю сторону населена молоканами, а по ту — православными. Мало того, въ иномъ дом помщается семья, состоящая вся изъ поклонниковъ различныхъ сектъ: мужъ баптистъ, жена молоканка, мать ея православная, а отецъ ‘общій’ и т. д. Все это безконечное, неисчерпаемое разнообразіе климатовъ, растительности, племенъ, нарчій, обычаевъ, костюмовъ, религій и сектъ, мняющееся на каждомъ шагу вашего путешесівія, поминутно возбуждаетъ интересъ къ жизни человческой, поминутно говоритъ вамъ о томъ, какъ безконечно разнообразна природа и какъ еще безконечнй разнообразна въ своихъ желаніяхъ душа челвческая. Душу-то (вотъ что главное!) вспоминаешь здсь человческую, и сначала начинаешь удивляться, какъ она сметъ такъ своевольничать? а потомъ проникаешься воистину благоговніемъ къ этому своевольству, видишь, что этимъ и красна жизнь, что оно-то и любо въ человк и ясно видишь что безъ него — нтъ жизни… холодъ, недоимка и урядникъ. Да, все это было, а теперь вотъ пойдетъ все сплошь, сплошь, одинъ климатъ, одинъ обычай, одинъ кислый квасъ (всегда стоящій почему-то на самомъ припек солнца, на окн вмст съ еранью и длающійся, вслдствіе солнечнаго припека, напиткомъ поистин убійственнымъ по кислот), все сплошное — и сплошная природа, сплошной обыватель и сплошная нравственность, сплошная правда, сплошная поэзія, словомъ, однородное, стомилліонное племя, живущее какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслію, и только въ сплошномъ вид доступная пониманію. Отдлить изъ этой милліонной массы единицу, положимъ хоть нашего деревенскаго старосту Семена Никитина — и попробовать понять его, дло невозможное. Говорятъ, чтобы понять Семена Никитина, надобно не ‘до себя его поднять’, а опуститься до него, уничтожить въ себ гордыню, проникнуться смиреніемъ христіанской любви, и тогда Семенъ Никитинъ будетъ понятенъ — не знаю, но это ужь слишкомъ многосложно, слишкомъ изнурительно, тмъ боле, что именно, мн кажется, Семена Никитина можно понимать только въ куч другихъ Семеновъ Никитиныхъ. Вобла сама по себ стоитъ грошъ, а милліонъ воблы капиталъ, и милліонъ Семеновъ Никитиныхъ составляютъ тоже полное интереса существо, организмъ, а одинъ онъ, съ своими мыслями, непостижимъ и неизучимъ.— Откуда, Семенъ Никитинъ, берутся деньги?— ‘Само собой, отъ царя!’ — Какимъ образомъ?— ‘Значитъ сдлаютъ… накопаютъ золота ли, серебра ли тамъ, али мди наломаютъ — ну, и отпечатываютъ, сколько тамъ потребовается… Изготовятъ, и раздаютъ господамъ… ну, а господа-то у нашего брата, мужика, кто картофь, кто капусту, кто что, покупаетъ, вотъ и у нашего брата деньжонки отъ эфтого шевелятся… Глядишь — анъ Господь и посылаетъ рублевку. Летитъ она матушка, а мы ее цапъ-царапъ, да въ сундукъ, да на замокъ, крпко на-крпко, хе-хе-хе… А придетъ время, возьмемъ да купимъ картофи и рпы, и всего прочаго, да опять посадимъ, да опять къ господамъ повеземъ. И опять глядь-поглядь и трехрублевочка попархиваетъ. А мы ее цапъ-царапъ, да въ чулокъ… Вотъ такъ и идетъ оборотъ’… Это самъ Семенъ Никитинъ соображаетъ и тутъ съ нимъ невозможно разговаривать, не чувствуя на каждомъ шагу, какъ онъ тменъ и нелпъ, но когда онъ говоритъ слова, доставшіяся ему даромъ отъ сплошного милліоннаго мироеозерцанія, созданныя милліоннымъ сплошнымъ умомъ, въ свою очередь воспитаннымъ сплошными условіями природы, климата и труда, онъ умница первой руки. Сейчасъ вотъ онъ сказалъ пословицу: ‘кто чмъ не торгуетъ, тотъ тмъ и не воруетъ’. Что-жь, это онъ самъ выдумалъ? Нтъ, это выдумалъ океанъ людской, въ которомъ онъ живетъ, точь-въ-точь какъ Каспійское море выдумало воблу, а Черное — камбалу. Самъ Семенъ Никитинъ не запомнитъ за собой никакой выдумки. ‘Мы этимъ не занимаемся’, ‘ншто мы учены’? говоритъ онъ, когда спросишь его о чемъ-нибудь самого, напримръ: Что такое Егорій?— ‘Святой!’ — Разскажите про него… ‘Да вдь мы не учены, вамъ врнй знать… а только что, дйствительно, для скотины молимся…’ — Почему же Егорій для скотины собственно?.. ‘Да вдь какъ сказать… Это ужь издревле… отъ прародителей, какъ прородители наши, такъ и мы, а такъ, чтобъ сказать вполн, какъ должно, этого мы не знаемъ… это ужь священникъ должонъ знать по своей части… а что дйствительно, такъ какъ для скотины бываетъ худое, и разный вредъ случается, и не дай Богъ этого никому — то вотъ, поэтому случаю и молебствуемъ, значитъ, Егорью-съ’! И, наговоривъ этой для самого удивительной ерунды, погладитъ бороду, но опять-таки, этотъ же Семенъ Никитинъ, исполненный всевозможной чепухи по части ‘личнаго мннія’, длается необыкновенно умнымъ, какъ только начинаетъ предъявлять мннія, пословицы, цлыя нравоучительныя повсти, созданныя невдомо кмъ, океаномъ Семеновъ Никитиныхъ, сплошнымъ умомъ милліоновъ. Тутъ и быль, и поэзія, и юморъ, умъ… Сборникъ произведеній народной поэзіи говоритъ вамъ о своеобразности народнаго творчества, объ оригинальности народной мысли и т. д. Но если мы пойдемъ вотъ на улицу нашей деревни и послушаемъ псни вотъ этихъ, ровнымъ счетомъ пяти бабъ, то во-первыхъ, мы ршительно не поймемъ, почему бабы Новгородской губерніи поютъ казацкую псню, во-вторыхъ, увидимъ, что очень часто за одну псню считаютъ два куска двухъ разныхъ псенъ, причемъ получается полная безсмыслица, а въ-третьихъ, что поютъ сплошь и рядомъ цлыя строки, въ которыхъ ршительно смысла человческаго нтъ. Что такое, напримръ, значитъ фраза ‘Ружьи-сабли (убитаго казака) на колясочкахъ везутъ’? Какія такія колясочки? Никому неизвстно и ни одна пвица не дастъ объясненія. ‘Семенъ Никитичъ! Что значитъ ‘на колясочкахъ’ везутъ’?.. ‘Мы этимъ не занимаемся… псъ его знаетъ! вамъ виднй по книжкамъ-то’… И это вполн справедливо, дйствительно, нужно долго рыться ‘въ книжкахъ’, чтобы возстановить то или другое произведеніе народнаго творчества.

Не могу, по истин и сущей правд, сказать, есть ли какое-нибудь преимущество въ сил и значеніи сплошныхъ идей, сплошного творчества, могу только сказать, что мн было легче тамъ, гд свободнй и шире предъявлялъ себя не океанъ человческій, а отдльный человкъ… Татаринъ, которому взгрустнулось сидть на берегу рчки, часъ, два, три поетъ такимъ мотивомъ, который кажется ему подходящимъ, о томъ именно, что ему пришло въ голову о рчк, о птиц, которая пролетла, о татарин, который мимо прохалъ на орб, не скажу, что это лучше, или хуже, но мн легче разговаривать съ человкомъ, который понимаетъ, что говоритъ, длаетъ, поетъ, ‘именно онъ самъ’, а не перевираетъ слово и звукъ, созданный невдомымъ творцомъ. Мн легче, понятне жить на свт, живя и разговаривая не съ Семеномъ Никитинымъ, который необыкновенно уменъ готовымъ умомъ, а своимъ плохо понимаетъ, ‘потому мы неучены’, а вотъ съ этимъ русскимъ же мужикомъ, обладающимъ точь-въ-точь такой же, какъ ‘у Семена Никитина, бородой и т. д., который на мой вопросъ:— Почему онъ изъ молоканъ перешелъ въ баптисты? не отвчаетъ обычной въ устахъ Семена Никитина фразой — ‘вамъ виднй въ книжкахъ’… или ‘кабы мы учены были’ и т. д., а совершенно ясно и опредленно слдующее:— ‘А вотъ отчего, другъ ты мой: не могу я Христа по молокански понимать. Молокане, самъ знаешь, считаютъ его какъ человка: по плоти, молъ, родился, а я этого не могу понять. Голова-то моя понять не согласна, какъ этая-то доброта да отъ человка! Нтъ въ человкахъ этого, что въ Христ… Плоть-то, братецъ ты мой, только обликъ въ немъ, а то все божественный духъ… Вотъ отъ этого отъ самаго и отсталъ отъ нихъ… Здсь въ баптистахъ-то душа моя складнй себя чувствуетъ… Вотъ отъ чего!..’

Не скажу, чтобы я былъ въ особенномъ восхищеніи отъ нашихъ сектантовъ — объ этомъ будетъ говорено ниже и подробно — но я постоянно и безпрерывно чувствовалъ себя съ ними легко, я постоянно былъ въ обществ людей, жаждущихъ сознательной жизни, стремящихся дать смыслъ своему существованію на земл, не стсняя своего положенія, въ которое насъ поставила судьба, мы могли вести бесду, хотя и невсегда блестящую, объ общихъ вопросахъ — добро, зло, правда — и бесду на понятномъ для насъ обоихъ язык. Чтобы вести такую же бесду съ Семеномъ Никитинымъ, мн надо забыть писать, читать, надо превратиться въ пахаря, надо надть лапти, страдать отъ неурожая, засухи, голода, дифтерита, и т. д., отказаться отъ всякой личной воли, мысли, и покориться земл, труду на ней, и всмъ случайностямъ природы, отъ которыхъ онъ зависитъ, тогда въ мое сознаніе ‘само собой’ войдетъ все міросозерцаніе, которое теперь само собой наполняетъ Семена Никитина, и только тогда мы будемъ понимать другъ друга. До тхъ поръ мы чужды другъ другу: я для него существую только какъ потребитель его картофеля — а то, по его мннію, и жить бы мн не слдовало — а онъ, по моему мннію, ‘особь’, опасная своею личною глупостію и дикостію, хотя и опытная, иногда очень интересная чужимъ, ‘отечественнымъ’ умомъ, продуктомъ ума сплошной, милліонной, никому лично не принадлежащей и никмъ лично не выработанной мысли…

Да! Жутковато и страшновато жить въ этомъ людскомъ океан, который все ближе и ближе надвигался на меня, по мр того, какъ бжалъ впередъ пароходикъ. Жутко и страшновато исчезнуть въ этомъ океан. Милліоны живутъ ‘какъ прочіе’, причемъ каждый отдльно изъ этихъ прочихъ чувствуетъ и сознаетъ, что ‘во всхъ смыслахъ’ цна ему грошъ, какъ вобл, и что онъ что-нибудь значитъ только ‘въ куч’, жутковато было сознавать это, и хотя я понялъ, что именно отъ этого, предстоящаго мн, и стало скучно, но чувствовалъ, что есть тамъ въ этомъ океан еще что-то, что ужь окончательно должно выяснить мое тягостное душевное сознаніе… ‘Есть тамъ, думалось мн: — еще что-то такое, отъ чего мурашки побгутъ по кож, какъ только взглянешь, вспомнишь или подумаешь Вотъ если я встрчу это, тогда, казалось мн, мн ужь совсмъ станетъ понятно все. И точно, день по части разъясненій темныхъ ощущеній выдался удачный. Едва пріхали въ Астрахань, какъ это сейчасъ и встртилось…

Пріхали мы въ Астрахань часовъ въ пять вечера, а въ семь, какъ оказалось по справкамъ, отходилъ пароходъ въ Царицынъ, медлить было нечего и мы тотчасъ послали взять билеты, а сами принялись укладывать вещи. Наконецъ, вещи уложены, оставалось только дождаться посланнаго, взвалить вещи на извощика и перехать на сосднюю пристань. Въ ожиданіи посланнаго ходилъ я по пристани: пристань была совершенно пуста, лниво ходило и стояло по ней человка два-три, не-то конторщики, не-то прикащики, словомъ, русскіе мужики въ ‘пиньжакахъ’. Длать имъ было совершенно нечего. Въ это время, со стороны города къ пристани шелъ мужикъ, молодой парень, въ короткомъ рваномъ полушубк, очень маленькомъ для его огромнаго роста, и съ огромнымъ вырзомъ у шеи. Шея его, длинная и голая, была совсмъ не прикрыта полушубкомъ, на ногахъ онучи и лапти, на голов рваная рыжая шляпа гречневикомъ. Пришелъ этотъ дтина лнивой походкой и сталъ на пристань, положилъ одну руку въ карманъ, а другую за-пазуху. Постоялъ онъ такъ минуты дв-три, звнулъ во всю мочь, и не усплъ закрыть рта, какъ одинъ изъ мужиковъ, одтыхъ въ ‘пиньжаки’, подошелъ къ нему и такъ двинулъ въ грудь обими руками, что дтина грохнулся на спину, высоко поднялъ ноги въ лаптяхъ, а шапка откатилась далеко въ сторону. Поднявшись, дтина пошелъ за шапкой и что-то заговорилъ, а ‘пиньжакъ’ пошелъ назадъ и тоже что то говорилъ, и потомъ опять сталъ на мсто. Все дло заняло не боле двухъ секундъ, по этотъ эпизодъ сразу совершенно опредлилъ мое душевное состояніе: я все вспомнилъ, и все стало мн ясно. За что онъ его ‘пхнулъ’! Я былъ увренъ, что ни за что, что это было сдлано такъ, зря, что малый такъ же мало ожидалъ того, что его ‘пхнутъ’, какъ и этотъ ‘пиньжакъ’ мало думалъ о томъ, что вотъ онъ кого-то пхнетъ… Зачмъ это? Не знаю! Вроятно, поднявшійся съ земли парень скажетъ: — ‘Ты чего пхаашь’? И вроятно, пиджакъ отвтитъ:— ‘А ты чего рыло-то выперъ’?— ‘Да мн Иванъ Митрича повидать надо… чортъ этакой’: — ‘Такъ ты и говорилъ бы толкомъ, а не пръ идоломъ’… ‘Да, еловая ты голова, ты бы спросилъ, а не пхалъ’! ‘Да, наспрашиваешься васъ тутъ, дьяволовъ’. Посл этого разговора, весьма вроятнаго, парень пойдетъ домой, а пиджакъ постоитъ-постоитъ и тоже пойдетъ домой. И такъ зачмъ же все это? ‘Ты бы спросилъ’! вдь это, кажется, резоннй… Но нтъ, этотъ эпизодъ тмъ и знаменитъ, что въ немъ ‘нтъ резону’, а еще боле онъ знаменитъ, какъ нашъ чисто національный элементъ, приправа нашей жизни. ‘Пхнуть человка безъ всякаго резону’ — вотъ что есть въ этомъ океан и что страшнй самаго океана. Боже мой, сколько я вспомнилъ эпизодовъ изъ моего житейскаго опыта, гд этотъ жестъ ‘пиньжака’, игралъ огромнйшую роль, калечилъ сотни жизней, хотя и сопровождался потомъ разговоромъ: ‘ты бы говорилъ толкомъ’! ‘а ты бы спросилъ’… Сколькихъ людей, которыхъ, прежде чмъ спросить ‘въ чемъ дло’, ‘пхнули’ вотъ эдакимъ манеромъ — вспомнилось мн сразу, въ одно мгновеніе, и въ одно же мгновеніе я впалъ въ то самое душевное состояніе, которое я два съ половиной мсяца тому назадъ привезъ съ собой въ Владикавказъ… И вотъ теперь, когда по части происхожденія моей тоски, мн уже все стало ясно, и когда весь интересъ мой сосредоточивается на воспоминаніи тхъ впечатлній, которыя дали мн возможность эту тоску позабыть, я и могу возвратиться уже къ началу путешествія, и говорить о немъ по возможности послдовательно.

II. Кавказскія горы: Гудауръ, Нобель и Палашковскій.— Батумъ.

Возвратившись въ конц прошлаго отрывка къ началу моихъ воспоминаній, и начиная новую главу, я уже хотлъ прямо приступить къ описанію Владикавказа и затмъ перезда по военногрузинской дорог, какъ неожиданно почувствовалъ, что не могу сдлать этого, вновь не коснувшись того состоянія духа, которое я привезъ съ собой и которое долгое время окрашивало и отравляло новизну впечатлній. Но, почувствовавъ необходимость опять заговорить о ‘состояніи духа’, т. е. опять завести рчь о тоск и т. д., я просто-таки испугался, испугался этой самой тоски, необходимости вновь пережить ее и перечувствовать, испугался ея безъисходной, тягостной сложности, безъ начала, конца и просвта… Я испугался этого неблагодарнаго, безплоднаго стона, этого душевнаго ‘скрипа’, противнаго, ‘какъ скрипъ тюремной двери’, испугался до того… что ршился просто-таки промолчать, не касаться тягостныхъ воспоминаній о тягостныхъ дняхъ прошлаго. Пусть читатель припомнитъ ихъ самъ, и какое-бы поверхностное впечатлніе ни оставили въ немъ самомъ эти дни, все-таки, я думаю, онъ не можетъ не понять, почему долгое время, въ начал поздки по новымъ мстамъ, и мои нервы ршительно не поддавались впечатлніямъ ихъ красотъ и прелестей…

Владикавказъ, низенькіе, малороссійскаго типа домики, которые утопаютъ среди высокихъ, съ дтства знакомыхъ и милыхъ тополей, близость и величіе горъ, обступающихъ его съ юга, не производили того впечатлнія, которое должны бы были произвести посл снговъ, трескучихъ морозовъ и вьюгъ три дня назадъ покинутаго свера. ‘Хорошо — но мн все равно’, вотъ что говорили одервенвшіе нервы. Тоже самое или почти тоже самое говорили они и въ то время, когда раннимъ пасмурнымъ, пахнувшимъ весенней влагой утромъ мы, усвшись въ почтовой карет, выхали изъ Владикавказа въ горы.

На мгновеніе только шевельнулось что-то въ окаменлой душ, когда кондукторъ затрубилъ въ трубу, звукъ этой трубы пробудилъ что-то давно, давно забытое, ранніе годы дтства… и опять все затихло въ душ. Чувствовалась жажда тишины и молчанія… И эта жажда не покидала и тогда, когда и горы уже подошли къ намъ, стали къ намъ лицомъ къ лицу, удивительныя, суровыя, непонятныя каменныя тайны… Ни шатко, ни валко, ни шибко, ни тихо, мрно и ровно катится впередъ карета, позвякивая желзною цпью тормоза, мрно и ровно звучатъ удары копытъ четверки лошадей, и горы обступаютъ насъ понемногу и справа и слва… Но все молчитъ въ душ, а ощущенія начинаютъ отдаваться, если такъ можно выразиться, на тл… даже на кож… Начинаешь ощущать, что какъ будто становишься меньше ростомъ… Еще недавно, часъ тому назадъ, въ гостинниц во Владикавказ, я какъ будто былъ порядочнаго роста, а тутъ — что за чудо?— становишься все меньше и меньше! И дилижансъ, который часъ тому назадъ, вызжая изъ воротъ почтоваго двора, казался какой-то громадиной, едва могъ прохать по улиц, не зацпивъ и не своротивъ съ дороги въ канаву прозжавшихъ татарскихъ арбъ съ длинными двухъ-аршинными (колотыми вдоль) дровами, а теперь, что дальше въ горы, то онъ все меньше и меньше, и лошади маленькія, и скоро весь дилижансъ, четверка лошадей, три пассажира, кондукторъ, кучеръ — все это (въ чувствуете это на себ) превращается во что-то крошечное, едва-едва ползущее по какой-то, какъ нитк блой и какъ нитк тонкой дорог, вьющейся у подножія необычайной громады и точно протянутой по стн Исакіевскаго собора снизу вверхъ… Но уже и въ этихъ физическихъ ощущеніяхъ таится доля исцленія духовнаго, чувствуя сначала свою физическую ничтожность, начинаешь иногда чувствовать физическую боль, просто боль, точно кто ударитъ кулакомъ, или морозъ по кож подеретъ: такія ‘непонятныя’ вещи начинаютъ то и дло выдвигать непонятныя фантазіи непонятной матери природы. Иногда вырывается крикъ: ‘Ой-ой-ой’! иногда ‘ахъ’, и инстинктивное желаніе спрятаться въ уголъ кареты, иногда безсознательный вопль: ‘Боже мой, что это такое?’ и т. д. Но все это, именно потому, что ршительно непонятно, непостижимо, именно потому, что всего этого нтъ возможности объяснить, нтъ возможности отвтить себ: зачмъ? на что нужна этакая страсть? этакая прелесть этотъ ужасъ? Именно отъ того, что во всемъ этомъ нтъ ‘никакого смысла’, все начинаетъ утрачивать мертвый ‘смыслъ’ той пережитой вами муки, такой же узкой и такой же колючей, какъ узка и колюча какая-нибудь булавка. Непостижимость, отсутствіе возможности понять то, что вы видите, является въ такихъ огромныхъ размрахъ, въ такихъ необыкновенныхъ формахъ, что ‘непониманіе’ всего этого вытсняетъ мгновенно всю ту душевную смуту, которую вы, къ несчастію, такъ долго понимали и надъ которой удручали свой несчастный ‘смыслъ’…

Нуженъ былъ, однако-жь, хорошій ударъ по нервамъ со стороны матери-природы, чтобы окончательно ‘попрать смерть’ этого удушающаго человческаго смысла. И такой ударъ мать природа не замедлила приподнести намъ въ самомъ скоромъ времени. Могу уврить читателя, что онъ ничуть не хуже того удара зеркаломъ по голов, который приводилъ въ чувство путешественника старыхъ временъ, заставляя его оставить мечту объ отечеств и предаться наблюденію и изученію иностранныхъ людей и длъ. Этотъ ‘ударъ’ нанесла намъ одна изъ безчисленныхъ выдумокъ непонятной природы, которыми полны эти мста. Звать эту выдумку Гудауромъ.

Еще задолго до приближенія къ станціи, которая носитъ названіе ‘Гудауръ’, прозжающіе начинаютъ поговаривать о немъ, какъ о конечномъ пункт всевозможныхъ дорожныхъ ужасовъ и затрудненій. Ямщики — т прямо говорятъ, ‘тамъ живо пойдетъ’, тамъ, съ Гудаура, на парочк свезутъ живымъ манеромъ…’ ‘Тамъ ужь, съ Гудаура, пойдетъ живо!’ и т. д. Слушая такія успокоительныя рчи, и самъ начинаешь ожидать Гудаура, какъ мсто отдохновенія. А отдохнуть ужь пора, матушка-природа порядочно-таки надивила своими дивами за время съ семи часовъ утра, нервы поустали, да и кром усталости, пріздъ въ Гудауръ означаетъ окончательное избавленіе отъ всевозможныхъ неудобствъ зимняго перезда чрезъ горы. Облавы, ‘особы’, снга, погребающіе путниковъ, все это предшествуетъ Гудауру, а въ Гудаур все это кончается. И какъ бы для того, чтобы ударъ, наносимый Гудауромъ впечатлительности неопытныхъ путниковъ, былъ сильне, послдняя предъ нимъ станція, самая опасная въ зимнее время, вслдствіе снжныхъ заносовъ и осововъ, прошла для насъ самымъ превосходнымъ образомъ. Дали намъ на этой предпослдней станціи (забылъ и названіе) возокъ, открытый, на подобіе омнибусовъ, сзади для входа пассажировъ, и закрытый спереди и съ боковъ. Видть ужасы, которые могли открываться впереди насъ, благодаря описанному устройству возка, намъ не приходилось, мы видли только то, что уже благополучно миновали. Мсяцъ стоялъ въ неб, сани хали по хорошо расчищенной дорог, полозья скрипли, морозецъ стоялъ въ воздух, и мимо насъ, уходя отъ насъ куда-то вдаль, проползали вс самыя ‘страшныя мста’… Вонъ ушла ‘майорша’, мрачная, неуклюжая, широкая и плоская горища, снга которой, по разсказамъ, погребли не мало народу, благополучно уплыла другая ‘страсть Господня’, съ огромной снжной утробой, выпятившейся надъ самой дорогой и, кажется, готовой обрушиться отъ малйшаго громкаго звука отъ кашля, чиха… И она, слава Богу — вонъ ужь куда ушла! И другія страсти ушли также… и вотъ уже нтъ никакихъ страховъ, совсмъ нтъ… ни громадныхъ вершинъ, ни пропастей, дорога идетъ по снжной равнин, освщенной мсяцемъ, равнин, по краямъ которой виднются ‘горки’, величины и высоты нашего новогородскаго лса… И снгъ скрипитъ по новогородски, и даже новогородскій разговоръ начинается, и все ближе и ближе конецъ всмъ страхамъ и ужасамъ. Наконецъ, и Гудауръ. Тутъ все кончилось… Тутъ ужь, вмсто шестерки, восмерки, запрягаютъ пару. ‘Тутъ живо’! ‘Здсь съ одного маху’! ‘Ну, возись, что ли’!— ‘Ночевать пора… отдохнуть… Поскорй бы въ Млеты’ — ‘спать хочется’!— ‘живо довеземъ’. Пара запряжена въ телегу (тамъ дальше нтъ снгу), ямщикъ слъ и мы сли, и тронулись… Вы такъ устали за всю эту дорогу, такъ хотите отдыха, и такъ исключительно думаете объ отдых, зная, что теперь ‘все страшное кончилось’, что теперь ‘живо’, ‘однимъ духомъ’ — что вамъ ничего иного не рисуется въ воображеніи, кром теплой комнаты и постели… Вы совершенно покойны (все кончилось!), сонъ клонитъ васъ и что-то укачиваетъ. Что такое укачиваетъ? Открывъ глаза, вы замчаете, что равномрныя покачиванія то въ одну, то въ другую сторону, происходятъ отъ слишкомъ частыхъ поворотовъ. Едва выхали со станціи, какъ круто повернули, и, пробжавъ пятокъ шаговъ, опять также круто повернули вправо, потомъ туже минуту влво, и опять туже минуту вправо, и такъ безпрестанно: то вправо то влво, и круто, почти подъ острымъ угломъ, и всегда подъ тмъ поворотомъ, который только что успли прохать. ‘Отчего это такъ вертитъ телега?’ — ‘Здсь спускъ… спокойно отвчаютъ вамъ.— Станція-то вонъ она… видите чуть-чуть ‘черненькое’ внизу… Туда вертикально одна верста, а съ поворотами семнадцать… Здсь 68 поворотовъ… Спускъ съ высоты трехъ съ половиной тысячъ футовъ’… ‘Черненькое’, которое вамъ указываютъ, вы не видите, но видите, что находитесь на страшной высот, плоской и вертикальной, какъ стна буквально, и спускаетесь маленькими поворотами направо и налво по дорог, которая прилеплена къ этой стн, какъ полки для посуды къ стн кухни… ‘Тутъ живо пойдетъ! единымъ духомъ!’ почему-то вдругъ вспоминается валъ и вы съ ужасомъ представляете себ ту бездну, въ глубину которой васъ мчатъ ‘единымъ духомъ’, поминутно раскатывая колесами на поворотахъ, точно полозьями саней.

Чтобы имть представленіе о томъ неожиданномъ ужас, который вдругъ, нежданно-негаданно, посл того, какъ ужь ‘все кончилось’, какъ молнія поражаетъ васъ, когда вы неожиданно узнаете, на какой дьявольской высот вы находитесь и въ какую бездну стремитесь, необходимо сдлать нкоторое сравненіе. Голая цифра 3,500 футъ, не даетъ вамъ представленія объ этой высот. Но если я скажу, что Исаакіевскій соборъ въ Петербург иметъ (если не ошибаюсь) только 350 футъ, то высота Гудаура, съ которой вамъ приходится съзжать, это 10 Исаакіевскихъ соборовъ, поставленныхъ другъ на друга. Теперь представьте себ, что вы, на парочк, ‘живой рукой’ спускаетесь съ высоты купола этого десятаго собора, и въ огромной нескладной почтовой телег, безпрестанно виляя съ этимъ нескладнымъ экипажемъ направо и налво, то есть безпрестанно ставя его бокомъ къ отвсу (какъ ставите вы ногу, поднимаясь на кручу) стны, къ которой прилплена дорога, мстами не высченная въ скал, а буквально прилпленная къ ней искуственнымъ образомъ. Отвсъ, къ которому приклеена дорога, такъ крутъ, что вы не видите даже дороги, по которой будете сейчасъ спускаться посл перваго поворота — она приклеена иногда глубже подножія того перегона, но которому дете вы теперь… Спускаясь съ самой вершины горы, съ купола ея, вы длаете безпрестанные повороты, точно розмахи маленькаго маятника, намучившись такими розмахами своего экипажа и своего тла, вы начинаете замчать, что они какъ-будто увеличиваются и точно съ каждымъ поворотомъ становятся больше и больше. Тутъ вы ужь начинаете замчать и полотно дороги слдующаго за поворотомъ участка, но и это не въ утшеніе. Въ сумрак какого-то тусклаго подслповатаго мсяца, въ сумрак ущелья (здсь хребетъ горъ какъ-будто далъ долевую трещину, причемъ одна половина, южная, какъ бы откачнулась немного, вы спускаетесь по сверной, прямой, какъ стна) этотъ предстоящій вамъ за поворотомъ путь, на этотъ разъ уже длинный и какъ стрла прямой, кажется такъ же совершенно вертикально опущеннымъ сверху внизъ, блая лента дороги виситъ, какъ блая холстина на забор, и вы съ ужасомъ спрашиваете себя: неужели мы подемъ по ней?

Впечатлніе этой мстности, по крайней мр, для меня было до того сильно, неожиданно, настигло меня въ такую нерасполагающую ко вниманію минуту (хотлось спать), мсто было до того дико, т. е. вполн непривтливо, не жизненно, пусто, глухо и грозно, что едва я узналъ, на какой страшной высот мы находимся, едва представилъ себ эти 3,500 футовъ въ мало-мальски реальномъ вид, какъ сразу почувствовалъ какую-то нестерпимую боль въ голов, груди, вискахъ. И шумъ въ ушахъ, головная боль, слдствіе неожиданнаго, черезчуръ ужь великолпнаго (для знатоковъ) впечатлнія, до того сокрушили физически, что и дохавъ до станціи Млеты, гд ужь дйствительно можно было отдохнуть, я не переставалъ чувствовать и ужасъ, и страхъ, и боль, и замираніе сердца, и какое-то смутное, безпрерывное трепетаніе нервовъ. Тяжелымъ сномъ заснулъ я, и всю ночь меня давили какіе-то кошмары. И Гудауръ, и нашъ мужикъ Семенъ Никитинъ душили меня, говоря: ‘Земли, земли давай’, и урядникъ стоялъ надо мной въ вид ‘майорши’ и тоже собирался душить, и деревенскій кулакъ съ огромной утробой изъ снга хотлъ обрушить на меня эту утробу и кричалъ: ‘довольно попраздновали!’ и т. д., и т. д. Я проснулся отъ собственнаго крика — и возрадовался…

Теплый, безъ солнца, но нжный весенній день стоялъ на двор. Оглядвшись кругомъ, вы уже не видли тхъ жестокихъ каменныхъ кремневыхъ глыбъ, непривтливыхъ, суровыхъ линій скалъ и ущелій свернаго склона кавказскаго хребта, которыя такъ васъ измучили вчера. Начинаются мягкія, нжныя линіи красивыхъ, оживленныхъ растительностію горъ, горъ южнаго склона, южнаго типа людей, южнаго мягкаго, нжнаго воздуха. Слава Богу! Гудауръ отбилъ у меня даже охоту вспоминать о свер — и такъ увижу его, думалось мн — и я ни за что не хотлъ даже думать, даже мысли допустить о немъ. Что-то холодное, срое, желзное и мертвое, соединенное въ одно, представлялось мн всякій разъ, когда мысль вспомнитъ этотъ сверъ. ‘Тамъ, думалось мн, никому ничего нельзя, все проступки, да преступленія, да духъ какой-то нуженъ необыкновенный… Срое, желзное, мертвое. Ну его!.. Я зналъ, что поздка моя не можетъ быть продолжительна, что мн нельзя входить и вникать ни въ какія мстныя историческія бытовыя особенности и подробности: ‘буду, ршилъ я поэтому: — любоваться красками, линіями, цвтами, лицами’. О краскахъ, о цвтахъ, о линіяхъ — мы тамъ на свер забыли, давно забыли, точно ничего, кром урядниковъ, и нтъ на свт. А здсь вотъ цвты! Ахъ, какіе прелестные, и я могу на нихъ смотрть! Просто видть и любоваться, и хранить хорошее впечатлніе! Этого давно-давно не случалось со мною, нескончаемо давно. Даже не помню, сколько времени я не видалъ ни цвтовъ, ни воды, ни неба, хотя ходилъ и между цвтами, и подъ небомъ и у воды. Гнела какая-то каменная тоска. Теперь пусть же не будетъ ея хоть нсколько дней.

Новизна и оригинальность вншняго вида новыхъ мстъ до того овладла моимъ вниманіемъ, что я ршительно не могъ, напримръ, понимать, почему ‘цивилизованные’ тифлисцы и вообще кавказцы не любятъ нецивилизованнаго, азіатскаго Тифлиса и Кавказа, почему они говорятъ: ‘Мы не можемъ ужь жить этою жизнью’. Мн, напротивъ, именно азіатское-то и нравилось, а вотъ какой-нибудь грузинъ, цивилизованный фуражкою съ кокардой чиновника казенной палаты, котораго встрчаешь на Головинскомъ проспект, былъ мн не по вкусу. Лучше бы, еслибы онъ былъ просто грузинъ, чмъ грузинъ съ портфелемъ подъ мышкой. И вотъ этого красиваго, оригинальнаго, типическаго малаго, шахсеванца, попавшаго прислугой во французскій отель, очень-очень мн жаль. Какъ робко, по заячьи, блестятъ его прекрасные глаза, когда онъ несетъ въ рукахъ лампу, какъ онъ трепещетъ, боясь ее разбить, и какъ онъ боится, бдняга, неумолимо строгаго взгляда ординарнйшей французской буфетчицы, зорко наблюдающей за шахсеванцемъ. Право, казалось мн, лучше бы было, еслибы шахсеванецъ не испытывалъ этихъ заячьихъ чувствъ, ради лампы. Вдь вотъ генерала Евдокимова или Барятинскаго онъ не такъ боялся, какъ этой ординарнйшей буфетчицы. А ужь какъ эта ординарная французская буфетчица казалась мн ненавистной въ такихъ оригинальныхъ на каждомъ шагу своеобразныхъ мстахъ — этого и выразить невозможно. И вдь ничто не беретъ этотъ французскій буфетный типъ. Ни климатъ, ни народъ — ничто. Въ Каир, въ Гонолулу, въ Кита, въ Огненной земл и въ Архангельск — везд эта буфетная порода сохраняетъ въ неприкосновеннйшей шаблонности фигуру, мысли, пріемы, движенія, обычаи, даже разговоры парижскаго буфетно-трактирнаго племени. Истинно жалко шахсеванца. Какой красавецъ и какъ испугался этой куклы! И вотъ этого красавца-мингрельца также очень жалко мн: представьте себ въ національномъ живописнйшемъ костюм стоитъ за буфетомъ желзно-дорожной станціи и съ какимъ тщаніемъ ржетъ сыръ для бутербродовъ! Жалко! И этакому-то живописному красавцу какой-то московскаго типа кулачишка, весь, со всмъ своимъ внутреннимъ ‘я’, какъ бы сдланный изъ мочалы отъ мучныхъ кулей, съ бороденкой буквально мочальной, покрикиваетъ: ‘Чилаэкъ! бутенброту дай!’ Истинно обидно. Охъ, эта цивилизація и ‘желзно-дорожные пути’. Какъ они умиротворяютъ, стираютъ съ лица земли вс національныя черты, особенности. Въ старое время, этого мингрельца, я думаю, пушкой нельзя было заставить быть лакеемъ купчишки съ мочальной бородой, а теперь вотъ цивилизація ‘съ путями’ заставила: ‘шестнадцать съ полтиной даетъ, на хозяйскихъ харчахъ’. И утихаютъ передъ этими благами цивилизаціи и дикіе шахсеванцы, и красавцы-мингрельцы. Цивилизація привезла сюда, совсмъ ужь ‘не къ мсту’, (казалось мн) и этого купчишку, сдланнаго кой-какъ, на живую нитку изъ мочалъ и рогожъ, и много ихъ ‘обнюхиваютъ’ эти новыя мста, разузнавая, нтъ ли гд какихъ ‘способовъ’, чтобы запустить лапу. Можете представить мое удивленіе, когда въ горахъ, да въ тхъ же самыхъ Млетахъ (кажется), среди оригинальнйшихъ построекъ, развалинъ старинныхъ замковъ, башенъ, вдругъ вижу: ‘Овощная и мелочная торговля съ продажею чаю и сахару купца Блохрюкова’. Пробрался и прилепилъ свои сахарныя головы, фрукты, китайца, и вотъ, извольте посмотрть, стоитъ на крылечк, поглаживаетъ бородку и дивитъ Гудауръ своими сапогами съ бураками. Мало этого. Вотъ Мцхетъ. Здсь Арагва сливается съ Курой (помните, у Лермонтова: Струи Арагвы и Куры, обнявшись, будто дв сестры и т. д.) — такъ вотъ это самое мсто, гд сестры-то обнялись, уже арендовано (читаю я въ одной изъ кавказскихъ газетъ) также какимъ-то купцомъ и уже ‘дло о злоупотребленіяхъ купца N по арендованію рыбныхъ промысловъ при сліяніи Арагвы и Куры, какъ слышно, поступило на разсмотрніе’ и т. д. Такимъ образомъ, нетолько ужь мочальная борода пробралась и запустила свою бакалейную и москательную лапу ‘въ каменную грудь’ горъ и въ струю ркъ, но уже и злоупотребленіями озаботилась осчастливить новыя мста. Все это, подъ свжими впечатлніями новизны мста, было для меня положительно обидно.

Однако, несмотря на то, что каждая минута перезда съ мста на мсто, и безпрестанная измнчивость и новизна впечатлній давали возможность немедленно забывать всякое непріятное, неподходившее къ настроенію шероховатое явленіе — какъ на грхъ, эти шероховатости, эти толки о разныхъ ‘длахъ’ и ‘нуждахъ’, стали все чаще останавливать на себ вниманіе, ршительно въ нихъ не нуждавшееся и всячески ихъ отвергавшее… Такъ, не помню уже гд именно, въ первый разъ услышалъ я слово ‘Нобель’. Услышалъ и пропустилъ мимо ушей, но, по мр дальнйшаго путешествія, слово это стало повторяться все чаще и чаще… Прозжая въ Тифлисъ и изъ Тифлиса въ Баку, и изъ Баку въ Поти, все чаще и чаще стали повторять этотъ невдомый мн звукъ… Я ужь сталъ примчать, что слышу его разъ по двадцати въ день, а пріхавъ въ Тифлисъ, сталъ слышать его на всхъ путяхъ, во всхъ мстахъ, каждый день и каждый часъ. Но вмст съ тмъ, къ этому непонятному звуку ‘Нобель, Нобель, Нобель’ — сталъ прибавляться другой, невдомый мн звукъ ‘Палашковскій, Палашковскій, Палашковскій’, звукъ, повторявшійся такъ же часто и слышанный мною также на всхъ мстахъ и во всякій часъ дня и ночи, какъ и звукъ Нобель-Нобель-Нобель. Вмст съ тмъ я сталъ замчать, что люди, произносившіе эти звуки, какъ бы разбиты параличемъ, не говорятъ никакихъ другихъ словъ, и вмсто словъ объясняютъ свои мысли жестами. Да и жесты все неутшительные: одинъ, произнеся слово ‘Нобель’, вздохнетъ отъ самой глубины души и замолчитъ, другой, сказавъ ‘Палашковскій’, погрозитъ едвали не самому небу, третій, произнеся одно изъ этихъ словъ, безпомощно ударитъ себя о бедра безпомощными руками… Мало по малу, при всемъ моемъ нежеланіи даже догадываться о томъ, что означаютъ эти звуки, я волей-неволей долженъ былъ убдиться, что Нобель и Палашковскій суть огромные, какъ Гудауръ, высокіе и страшные нефте-промышленные воротилы, причемъ одинъ изъ этихъ нефте-промышленныхъ воротилъ стоитъ на Каспійскомъ мор (Нобель), а другой — на Черномъ (Палашковскій). Сколько я могу судить, въ представленіи охающихъ лицъ, Нобель и Палашковскій огромны, до того огромны, что вершины ихъ теряются въ облакахъ неизвстности…

Волею судебъ и случая пришлось мн подойдти и къ подножію этихъ нефтяныхъ Гудауровъ, видлъ я заводъ Нобеля и видлъ заводъ Палашковскаго и еще разъ могъ убдиться, что и тотъ и другой ничего, кром унынія и вздоховъ, ни въ комъ не вызывали и не вызываютъ… Когда мы, въ числ нсколькихъ человкъ, осматривали заводъ Нобеля, то бывшіе тутъ же нкоторые нефте-промышленники и нсколько частныхъ лицъ — инженеръ-техники — выражали такіе примрно сужденія: посмотрятъ куда-нибудь въ резервуаръ и глубоко вздохнутъ. Вздохнутъ и молчатъ, стоятъ какъ статуи, и стоятъ такъ — по мужицкому выраженію — ‘съ полчаса мста’, а посл этого опять вздохнутъ и кто-нибудь проговоритъ: ‘Убьетъ!’ и замолчитъ. И пойдутъ молча въ другое мсто… Поглядятъ въ этомъ другомъ мст на какую-нибудь трубу, попробуютъ что-нибудь пальцами, и опять мрачно, многозначительно, точно ‘предсмертно’ замолчатъ, и вздохнутъ еще глубже и промолчатъ еще дольше, промолчатъ ужь съ часъ мста, какъ истуканы, и опять кто-нибудь ужь шопотомъ прошепчетъ: ‘Задушитъ!’ Видлъ я также и подножіе горной вершины, теряющейся въ облакахъ, называемой Палашковскимъ. И здсь на берегу Чернаго моря ходили мы съ нефтениками: и техники были, и инженеры. Ходили мы, смотрли. И здсь нефтяники, инженеры и техники вздыхали еще глубже и молчали еще дольше… Поглядятъ куда-нибудь въ жестянку для керосина, постучатъ въ нее пальцемъ, вздохнутъ, помолчатъ и скажутъ:— ‘хоть топись!’ Постучатъ носкомъ сапога въ какую-то трубу, протянувшуюся по земл, спросятъ что-то и опять вздохнутъ, помолчатъ, и скажутъ:— ‘Могила!’ А кто-нибудь прибавитъ:— ‘Смерть!’ И въ Батум, и въ Тифлис, и въ Баку, и между Батумомъ и Тифлисомъ, Тифлисомъ и Баку, взадъ и впередъ везд толпятся цлыя полчища согбенныхъ нефтяными драмами людей, исторгающихъ изъ измученной груди глубокіе вздохи, и непроизносящихъ иныхъ словъ, кром: ‘убьетъ’, ‘аминь’, ‘ау’, ‘могила’ и т. д.

Сколько я могъ понять, все дло и все горе происходитъ отъ такъ называемой ‘свободной конкурренціи’. А что такое свободная конкуренція — это я представилъ себ такъ: одинъ человкъ, имющій средства купить обухъ, выходить на состязаніе съ другимъ человкомъ, у котораго средствъ хватаетъ только на покупку обыкновенной палки. Человкъ съ обухомъ, подойдя къ человку съ палкой, предлагаетъ ему единоборство, говоря: ‘— Я буду тебя бить обухомъ, а ты меня колоти палкой, если ты, мн проломишь голову — твое счастье, а если я теб проломлю — мое!’ Господинъ Нобель взялъ въ руки дубину, всомъ въ двнадцать милліоновъ рублей, пришелъ въ Баку и началъ единоборствовать съ противниками, у которыхъ въ рукахъ были нетолько копеечныя палки, а просто только курительныя трубки-папиросники… И господинъ Палашковскій тоже приготовилъ заблаговременно полновсную жестянку, и тоже сталъ конкуррировать съ людьми, у которыхъ въ рукахъ только бондарная клепка, цною въ грошъ. Вотъ въ какомъ вид представилось мн выраженіе ‘свободная конкурренція’. Заводы закрываютъ, сотни рабочихъ остаются безъ работы, пароходы и грузовыя суда безъ груза, а нефть льетъ, льетъ, льетъ фонтанами, ручьями, рками, и въ землю, и въ рки, и въ море… Сколько этого добра пропадаетъ даромъ, невозможно себ представить, лужа, въ которой по глазомру налило (такъ между прочимъ) до 2,000 пуд. нефти, ни во что не ставится. А такихъ лужъ, въ Балаханахъ (мсто близь Баку, гд находятся нефтяные источники), гд сотни нефтяныхъ колодцевъ (по здшнему ‘скважинъ’) — нсть числа. Земля на сотни десятинъ въ окружности и на много аршинъ въ глубь вся залита, пропитана насквозь нефтью, на многіе десятки верстъотъ Баку по морю вы видите перламутровые отливы расплывшейся нефти… И все-таки она и день и ночь, ни на минуту не переставая, льетъ, льетъ и льетъ — и вызываетъ лишь стонъ и скрежетъ зубовъ.

Впрочемъ, при самомъ искреннемъ сочувствіи къ бакинскимъ и батумскимъ нефтянымъ страдальцамъ и, съ другой стороны, при самомъ глубочайшемъ несочувствіи къ тому способу промышленнаго единоборства, которое называется ‘свободною конкурренцію’, мы, во имя справедливости, не можемъ не сказать, что батумскіе и бакинскіе страдальцы добрую половину наносимыхъ имъ ударовъ должны приписать ‘полностію’ собственному своему неблагоразумію. Можете себ представить, что, имя подъ руками такіе необъятные источники богатства, какіе представляетъ собою балаханская нефтяная площадь, эти промышленные дятели (а еще хвалятъ армянъ за ихъ коммерческія способности!), до пришествія г. Нобеля, нисколько не заботились о томъ, чтобы изобрсти пункты для продажи этого продукта. Если не ошибаюсь, то только одно бакинское нефтянное общество — не знаю, до или ужь посл пришествія иноплеменниковъ — устроило нсколько складовъ для своихъ издлій изъ нефти по Волг, въ Нижнемъ, и по Кам. Вся же остальная промышленная братія ничего не измыслила по части рынка, кром того, чтобы валить свои продукты въ Астрахань, т. е. почти тутъ же, у порога собственнаго завода, и ждать, пока со всей Россіи и со всхъ концовъ Европы къ этому порогу придутъ покупатели. Нетолько по желзнымъ дорогамъ, избороздившимъ Россію изъ конца въ конецъ, нтъ ни у кого, кром Нобеля (да и у того очень мало), никакихъ пунктовъ, гд бы находились агенты и склады, но даже и по Волг такихъ складовъ ни у кого нтъ. Масса шоссейныхъ путей, масса водяныхъ сообщеній и т. д., все это не обременяетъ удрученныхъ тоскою по ‘чистымъ деньгамъ’ (безъ всякихъ усилій) бакинскихъ и батумскихъ Манфредовъ. Между тмъ, достаточно знать, что въ Россіи существуетъ 60 милліоновъ мужиковъ, имющихъ никакъ не мене 60 милліоновъ телегъ, которыя надобно ежедневно подмазывать, чтобы видть, какой огромный расходъ своихъ продуктовъ они могли бы имть, еслибы только подумали о томъ, что нельзя быть богатымъ, занимаясь только ожиданіемъ денегъ и держа въ рук открытое портмоне… Новогородскій купецъ, чудовскій или тихвинскій лавочникъ не придутъ въ г. Баку за смазочною колесною мазью, она сама должна придти въ Чудово и Тихвинъ точно также и тою же дорогою, какою съумлъ придти и въ Чудово, и въ Тихвинъ, и во всякую глушь и дебрь россійскую англійскій крахмалъ, забравшійся ршительно во вс мста земного шара, гд человкъ получилъ привычку носить хотя бы только одни панталоны, гд есть хотя какой-нибудь утюгъ, есть хотя какое-нибудь представленіе о томъ, что такое кисель. Милліонной, сто-милліонной доли работы по части распространенія своего продукта, который природа даетъ въ невроятномъ, неисчерпаемомъ количеств и который въ неисчерпаемомъ количеств пропадаетъ буквально зря, не сдлали господа бакинскіе и батумскіе Манфреды. И сейчасъ, охая и стоная, и испуская изъ измученной груди ‘рыдающіе звуки’, они ничего, кром идеи ходатайствовать, жаловаться (наше любимое занятіе) начальству, подать прошеніе, чтобы ‘не приказали’, ‘запретили’ — не выдумали. Ничего, кром ожиданія, когда ‘лопнетъ, ‘провалится’, ухнетъ и т. д., не изобрли и не изобртутъ… Да чего? Ужь, кажется, полиція г. Нобеля дала-таки себя почувствовать господамъ бакинскимъ предпринимателямъ, а когда открылась надежда исхода, при помощи батумскаго вывоза, и въ Батум назначенъ былъ създъ нефте-промышленниковъ (осенью и зимою прошлаго года), такъ и тутъ они, рыдая, жалуясь и стная, ничего не могли даже вымолвить но части своихъ желаній и до того ‘ослабли’ по части коммерческихъ способностей, что даже и въ Батум непостижимымъ образомъ предоставили распорядиться своею участью кому бы вы думали? Тому же Нобелю! Г. Нобель взялъ карту Батума, линейку, карандашъ и отлиновалъ для господъ Манфредовъ такой участокъ для складовъ, что нефтянникамъ осталось провалиться сквозь землю. Тмъ не мене, они сказали: ‘хорошо!’ но когда стали соображать и когда просоображали мсяцевъ пять, то вдругъ зарыдали на всю Россію вплоть до министерства финансовъ, стали вопіять къ начальству и, кажется, до чего-то доплакались, горемыки, по крайней мр, на Черномъ мор и на Закавказской дорог. Но на Каспійскомъ мор горемыки не додумались, не доплакались, не дорыдались ровно ни до чего, кром Астрахани: валить все въ Астрахань, а тамъ разберутъ… И цлые десятки лтъ валомъ-валили они свои бочки въ Астрахань, все въ одну точку и навалили до такой степени, что нетолько стало некуда двать этихъ бочекъ, нетолько пресытились вс, но пресытился нефтянымъ запахомъ самый воздухъ и вода, пресытилась рыба, присытилась земля. Да, даже земля пресытилась и притомъ до такой степени, что съ годъ тому назадъ въ газетахъ появилась такая телеграмма: ‘Астрахань. Здсь (въ такомъ-то мст) бьетъ нефтяной фонтанъ’. Что же оказалось? Оказалось, что это бьетъ бакинская нефть, пролитая изъ бочекъ и пропитавшая землю складовъ до того, что ее стало фонтаномъ выпирать къ небесамъ… въ самой Астрахани и едва ли даже не около самыхъ присутственныхъ мстъ!.. Сколько же ее бьетъ въ Балаханахъ, въ Черномъ город, въ Собунчахъ, въ Сураханахъ и т. д., этого исчислить невозможно. А кого ни спросишь: ‘какъ дла!’ вс говорятъ: ‘смерть’, ‘аминь’, ‘могила’, ‘матъ’, ‘зарзъ’ и т. д. Все только рыданія, слезы, стоны и нтъ другого слова, кром ‘плохо’, ‘худо’, ‘хуже и хуже’…

Да и не съ одною нефтью творятся такія несчастія. Есть въ этихъ мстахъ другія также неисчерпаемыя богатства, напримръ, рыба — и то кого ни спросишь: ‘какъ дла?’, отвчаютъ: ‘плохо’, ‘худо’, ‘хуже и хуже’, а тамъ недалеко ужь и до рыданій о полной гибели и мечтаній о томъ, что надо жаловаться кому-то, чтобы ‘сдлали распоряженіе’ о дарованіи промышленникамъ ‘чистыхъ барышей’ въ такихъ размрахъ, которые бы разогнали ихнюю скуку и смягчили душевныя муки.

Обиліе рыбы, преимущественно въ извстные періоды времени, поистин изумительно. Одинъ ленкоранскій обыватель, возвратясь ныншнею весной съ загородной прогулки и разсматривая свой разрзанный чмъ-то палецъ, разсказалъ, что этотъ разрзъ онъ сдлалъ о жабру судака, котораго поймалъ руками прямо изъ рки, по берегу которой шелъ — такой воистину сплошной стной идетъ рыба въ извстные періоды времени. Да вдь какіе великаны попадаются, за день до моего прізда на Куру, была поймана блуга, всомъ ни много, ни мало въ 42 пуда, причемъ одной икры выпущено изъ этой знаменитости семь пудовъ. По самой сходной цн такая знаменитость не можетъ стоить мене 450 руб.! И то все ‘скучно’, ‘мало’, ‘плохо, некому жаловаться!’ Иной рыбопромышленникъ, весь отъ земли до луны обвшанный копчеными путумами, плетями балыковъ, сушеными и солеными судаками, лещами, весь на цлую версту обрытый траншеями съ тузлукомъ, въ которомъ просаливаются десятки тысячъ пудовъ севрюги, блуги, осетрины и т. д., сидитъ между этой благодатью, какъ черная туча, какъ Дарьяльское ущелье въ темную, бурную ночь, и нтъ у него другихъ словъ, кром ‘плохо’, ‘мало’, ‘совсмъ плохо’. Я видлъ одного рыбопромышленника, у котораго была поймана блуга съ блой, какъ бумага (собственныя его слова), икрой, не имющей даже и цны — и что же? Лицо его нетолько не повеселло, но истинно стало ‘тюрьмы чернй’, несмотря на блую икру… И въ этомъ дл опять-таки ничего не изобртено мрачными предпринимателями, какъ и въ нефтяномъ. Ничего, кром Астрахани… Только и знаютъ, что валятъ милліоны и милліоны въ Астрахань и Астрахань, и до того навалили, что ныншней зимой сгнило въ этой Астрахани безъ всякаго толку одного судака 3 милліона штукъ, сгнило самымъ безполезнымъ образомъ, несмотря ни на желзныя дороги, пароходы и т. д. Тамъ гніютъ милліоны пудовъ рыбы совершенно зря, а вотъ мы, новогородскіе жители, живущіе при самой станціи желзной дороги, можемъ добыть этого же сушенаго судака изъ Петербурга, причемъ на одну поздку взадъ и впередъ надобно истратить мало-мало 10 р. Если ужь, живя при желзной дорог, нельзя добыть этой, гд-то въ Астрахани гніющей задаромъ рыбы, если здсь нельзя пользоваться сокровищами морскихъ богатствъ (отъ которыхъ тамъ, на мор, т. е. на мст, то же только скучаютъ и плачутъ), то спрашивается, когда же эту сушеную рыбу получитъ для собственнаго пропитанія крестьянинъ глухихъ мстъ? А вдь надо знать, что покуда вы, господа промышленники и нефтяные, и рыбные, не сдлаете, чтобы вмсто дегтю была ваша мазь во всхъ деревняхъ и чтобы, кром гороху и квасу съ лукомъ, въ чашку мужика съумла бы попасть ваша рыба, гніющая теперь милліонами, благодаря вашему меланхолическому состоянію духа, то вдь никогда не будетъ у васъ ‘хорошо’ и никогда вы не будете получать такихъ барышей, которые бы разогнали съ вашего чела черную, какъ ночь, нефтяную или рыбную кручину…

Единственный разъ, когда я, невольно прикасаясь къ мстной промышленности, не слыхалъ этого унылаго, ‘какъ скрипъ тюремной двери’, стона и сокрушенія о томъ, что ‘плохо’, ‘худо’ — былъ при посщеніи много знаменитой рыбной ватаги на рк Кур, носящей названіе ‘Божій промыселъ’. Здсь не говорили ни ‘смерть’, ни ‘могила’, ничего, что слышишь безпрестанно среди нефтяныхъ богатствъ и рыбныхъ сокровищъ другихъ рыбопромышленниковъ. Но вдь, чтобы понять, почему здсь невидно унынія и неслышно унылыхъ словъ, надобно знать, что такое Божій промыселъ. Это такого рода мсто и такого рода рыбное учрежденіе, что, я думаю, будетъ не лишнимъ сказать о немъ слова два. ‘Божій промыселъ’ находится на Кур, на правомъ берегу (по теченію), недалеко отъ впаденія Куры въ Каспійское море. Мстность, носящая это названіе, есть нчто въ род небольшого городка съ прекрасными постройками для служащихъ, магазиномъ для стей и другихъ рыбныхъ припасовъ и снастей, больницей, и т. д., и т. д. На берегу Куры, или врне у берега Куры, надъ водою, построены огромныя сараи-ватаги, гд рыбу свжуютъ (я забылъ рыбный терминъ соотвтствующій этой операціи), солятъ, приготовляютъ балыки, которые потомъ развшиваютъ за сараемъ на солнц, приготовляютъ икру, рыбій клей и т. д. Сарай, выстроенный надъ водой, въ нсколькихъ мстахъ иметъ спуски къ рк, подобные тмъ спускамъ, какіе мы видимъ у желзнодорожныхъ платформъ, приспособленныхъ для вкатыванія бочекъ и перетаскиванія товаровъ съ земли на платформу. Къ этимъ спускамъ промысловый пароходъ подводитъ баржи съ пойманной рыбой, посл чего начинается сущее рыбное разбойство и кровопролитіе. Часть рабочихъ, стоящая на барж, цпляя желзными баграми за что ни попало — почти всегда живыхъ осетровъ, блугъ, шиповъ, севрюгъ и т. д.— швыряетъ ихъ на плоскости спусковъ, здсь другими, но такого же устройства, какъ и первые, желзными баграми, запуская ихъ въ живое мясо, подхватываютъ рыбу вверхъ по откосу, гд третій рядъ рабочихъ, тоже желзными баграми, тащитъ ее по полу сарая къ мсту смерти. Все это время рыба, растерзанная уже въ трехъ мстахъ, еще жива и такихъ растерзанныхъ и живыхъ, бьющихся, развающихъ рты и оттопыривающихъ жабры существъ, скоро накопляется на лобномъ мст ватаги цлыя сотни. Но ужь въ то время, когда привезенная въ барж рыба еще не вся перетаскана въ сарай, кровопролитіе уже началось. Рабочіе татары, небольшимъ ножикомъ, врод сапожнаго, моментально, въ буквальномъ смысл слова, умютъ срзать спинныя чешуйки, отрубить хвостъ, распороть животъ, выдрать изъ него все, что полагается, и швырнуть еще живое существо другимъ рабочимъ, которые, также моментально, выдернутъ изъ позвоночнаго столба рыбы визигу (посл чего она умираетъ) и настряпаютъ и балыковъ, и тешекъ, и головизнъ. Въ прежнія времена бросали головы осетровъ въ воду, теперь ихъ солятъ и продаютъ, а бросаютъ только хвосты, внутренности и молоки. Отрубленныя головы прежде прямо на лету ловили сомы, которые, говорятъ, кишли тогда подъ поломъ сарая въ огромномъ количеств, теперь сомовъ нтъ, хвосты не привлекаютъ ихъ аппетита и они предпочитаютъ глотать судаковъ и кутумовъ цлыми семействами, съ головами и хвостами одновременно. Картина избіенія сотенъ живыхъ существъ, огромныхъ, если можно сказать, ‘мужественныхъ’, ‘солидныхъ’, осанистыхъ, эти потоки крови, окровавленныя внутренности, эти сцены упорной борьбы съ жизнью (послднія нервныя содроганія замчаются, какъ разсказываютъ, даже на кускахъ рыбы ужь брошенной въ соль), эти со страшною силою бьющіеся головой и хвостомъ объ полъ сарая, уже лишонные внутренностей полутрупы, съ разлзающимися въ разныя стороны боками, все это производитъ сильное впечатлніе, именно впечатлніе убійства, кровопролитія. Но… впечатлніе это длится нсколько мгновеній. Я долго не могъ понять, почему, чрезъ пять минутъ кроваваго зрлища, я совершенно потерялъ чувствительность, оно не производило на меня нетолько потрясающаго, а просто никакого впечатлнія… Но скоро я понялъ это — не было звука протестующаго… Все это совершалось въ мертвомъ молчаніи: и избиватели и избиваемые молчали. Вотъ почему и бабы могутъ заниматься этимъ кровопролитнымъ дломъ… Но еслибы изъ тысячъ этихъ труповъ послышался бы какой-нибудь звукъ боли, я увренъ, всхъ бы обуялъ ужасъ. Да, молчаніе успокоиваетъ жестокость, длаетъ ее дломъ весьма простымъ, обыкновеннымъ… А сколько хлопотъ бываетъ въ такихъ же случаяхъ, напримръ, съ поросенкомъ, птухомъ, курицей. Мужики здоровенные не выдерживаютъ отчаяннаго крика чувствующей бду птицы, животнаго. Изъ десяти человкъ даже въ деревн едва-едва отыщется одинъ, который ршится ‘убить’ курицу, поросенка — вотъ что значитъ протестъ, хотя бы и на куриномъ язык…

Изъ этого смертоубійственнаго сарая, перейдемъ въ другое помщеніе той же рыбной мануфактуры, въ помщеніе, гд приготовляютъ икру. Икра, вынутая изъ разрзанной утробы блуги или другой какой рыбы (большею частію мы димъ смшанную икру, разныхъ рыбъ, много очень употребляемъ икры шиповой и очень мало настоящей блужьей, которую почти всю съдаютъ счастливые южане) уносится въ ведрахъ въ особое отдленіе, гд ее выкладываютъ на желзныя частыя стки (въ рамахъ), положенныя на чаны, наполненные на одну треть сухою солью. Сквозь эту стку, рабочіе татары протираютъ икру руками, отбрасывая негодныя остатки, когда икры упадетъ на соль достаточное количество, льютъ тузлукъ (соляной растворъ), приготовляемый въ особомъ отдленіи и посл этого начинаютъ мшать лопатами, смшивая икру съ солью и тузлукомъ. Сухая соль бурлитъ, какъ сода, и этимъ оканчивается все дло, икра готова. Зерна икры почти не мняютъ цвта противъ того, который они имли тотчасъ посл свжеванія рыбы, посл солки они становятся только тверже и по твердости узнаютъ просолилась икра или нтъ. Затмъ, начинаютъ вынимать икру ршотами (она вся всплываетъ на поверхность) и, отцдивъ тузлукъ, ссыпаютъ ее въ обыкновенные рогожные кульки, когда кулекъ наполненъ до верха, его завязываютъ и ставятъ подъ прессъ. Пррссъ этотъ состоитъ изъ доски, на которую, просто-на-просто, садится россійскій мужикъ и, нажимая доску своими природными дарованіями, осчастливливаетъ отечество тмъ продуктомъ, названіе которому паюсная икра. Когда россіянинъ усядется на доску, изъ всхъ дыръ кулька начинаетъ лить блая, какъ молоко жидкость, блокъ икры, а встаетъ онъ съ доски тогда, когда жидкость перестаетъ литься. Всякій разъ, какъ только россіянинъ этотъ сядетъ на доску, изъ-подъ пресса появляется продуктъ, цнностью въ сто рублей серебромъ. На лиц россійскаго человка, производящаго ежеминутно такія цнности, единственно только помощью природныхъ своихъ дарованій — безъ всякаго вліянія Запада и интеллигенціи — замтно выраженіе необычайнаго ума, серьзнаго, хотя и не напыщеннаго сознаніемъ собственнаго достоинства. И точно, едвали Эддисонъ или вообще какой-нибудь европейскій изобртатель, при всей своей эрудиціи, можетъ похвалиться такими блестящими результатами своей дятельности, какихъ играючи достигаетъ умный и неиспорченный россіянинъ. Слъ — и получай сто цлковыхъ.

Кром этого изобртателя, производящаго паюсную икру, тутъ помщаются и другіе изобртатели того же направленія, въ маленькіе холщовые мшочки, рабочіе кладутъ икру руками и приминаютъ ее собственными кулаками, наколотивъ мшочекъ достаточно плотно, рабочій завязываетъ его и завязаннымъ концомъ прившиваетъ къ гвоздю въ стн, а затмъ начинаетъ поворачивать (не спуская съ гвоздя) въ одну сторону, выжимая блокъ уже собственными руками, это уже другого рода пресовка, не такая серьзная какъ въ паюсной икр, и этотъ сортъ продукта называется ‘мшечнымъ’ (мшечная икра) — продуктъ превосходный. Въ Петербург и даже Москв получить его нельзя, онъ весь потребляется въ Закавказь и на юг. Вообще, все, что длается по рыбной части для Кавказа, для мстныхъ жителей, все длается гораздо лучше, тщательнй, гигіеничнй, чмъ то, что длается для массоваго россійскаго потребленія. Напримръ, судакъ, который идетъ въ Россію, свжуется самымъ обыкновеннымъ манеромъ: разржутъ ему утробу, выбросятъ что не годится и солятъ или сушатъ. Тотъ же судакъ для мстнаго употребленія мало того, что потрошится такимъ же родомъ, т. е. съ брюха, но для лучшей солки и сушки, ему разрзываютъ спину и сдираютъ мясо со спины до конца реберъ, такъ что онъ можетъ быть провяленъ на солнц превосходнйшимъ образомъ. Балыкъ, который у насъ иметъ заднюю поверхность круглою, для здшняго употребленія разрзывается и на спин въ нсколькихъ мстахъ въ доль, тоже для лучшей сушки и солки, чмъ нашъ. Для потребленія нашихъ рабочихъ массъ, нашихъ милліоновъ мужиковъ, мн на иныхъ ватагахъ приходилось встрчать продукты, одинъ взглядъ на которые невольно заставитъ припомнить грубое слово ‘слопаютъ’ и вспомнить нашего, ‘безперечь’ мучающагося ‘животомъ’ и частенько помирающаго отъ соленой ‘ржавой’ рыбы потребителя…

Однако, мн кажется пора уже кончить и объ икр и о рыб вообще. Если я и завелъ рчь объ этихъ състныхъ предметахъ, то вовсе не для того чтобы разжигать състные аппетиты читателя, а единственно для того, чтобы упомянуть о ‘божьемъ промысл’, гд первый и послдній разъ изъ всхъ виднныхъ мною промысловъ я не слыхалъ слова ‘плохо’, ‘худо’, ‘все стало’ и т. д. Правда, и на божьемъ промысл приходилось слышать мн выраженіе, ‘что съ прошлымъ — нтъ никакого сравненія’ или ‘конечно, какое же сравненіе — теперь и тогда’ и т. д., но унынія все-таки здсь нтъ и сокрушенія невидно. Что же касается прошлаго, то это было дйствительно что-то необычайное. Если теперь мене, чмъ въ часъ времени, промысловый пароходъ подвезъ на моихъ глазахъ дв огромныхъ баржи, нагруженныхъ вплотную, по края и верхомъ рыбой, то что же было прежде, когда ловъ происходилъ здсь такимъ образомъ. Рка Кура съ одного берега на другой была перегорожена желзной ‘забойкой’, т. е. двумя рядами желзныхъ вбитыхъ въ дно рки столбовъ, между которыми вставлялись желзныя рамы-стки: рыба, шедшая изъ моря въ Куру, должна была останавливаться здсь вся, какъ есть вся, буквально, сколько бы ее тамъ ни было, и остановившись должна была ждать, пока ее всю выловятъ… Ловили ее такъ усердно, что, говорятъ, все устье Куры и самое море около устья превращались въ широкій кровавый потокъ. Конечно, какое же сравненіе! Теперь забойку ломаютъ и рыба можетъ проходить вверхъ по Кур, къ истокамъ. Но и теперь, какъ видите, дло идетъ не плохо, не худо. А то куда ни оглянется, кого ни послушаешь — все не ладно.

Не ладно, между прочимъ, и въ Ленкорани. Здсь то-же, на несчастіе мстныхъ жителей, Господь Богъ даровалъ колоссальнйшія богатства въ вид удивительнйшихъ и великолпнйшихъ лсовъ. Ничего подобнаго никогда, и положительно никто изъ россіянъ, живущихъ въ Европейской Россіи (про Сибирь не говорю), не видалъ и не могъ видть, сколько бы ему ни было отъ роду лтъ въ настоящее время, за исключеніемъ единственнаго случая, если россіянину будетъ лтъ двсти пятьдесятъ или триста отъ роду. Ну, тотъ пожалуй что-нибудь подобное и видлъ. Двственные, тысячелтніе (едва ли ошибусь если скажу: теперь уже остатки только) дремучіе лса орховыхъ, кедровыхъ, дубовыхъ и др. деревьевъ, поистин поражаютъ своимъ дремучимъ великолпіемъ, великолпіемъ именно лса, могуществомъ красоты, до котораго можетъ достигнуть дерево… Огромные и въ то же время легко и стройно поднимающіеся къ небу лса такихъ деревьевъ, оживлены персидскими деревеньками, огоньки которыхъ, по вечерамъ мелькая тамъ и сямъ, почти у подножья этихъ великановъ (ршительно не нахожу другого слова), придаютъ этимъ лсамъ какую-то непередаваемую прелесть, прелесть сна, сказки… Такъ вотъ эти-то чудные лса и послалъ Господь, наряду съ нефтью, съ рыбой, нашему генію на разживу. Геній нашъ, помолясь Богу, подумалъ о пользахъ государства, взялся за топоръ и занялся лсоистребленіемъ на законномъ основаніи и по ‘билету’. Какая дарована ему благодать, можете судить потому, что вс деревья этихъ лсовъ — самый лучшій столярный матеріалъ: орхъ, красное дерево и т. д. Каждая хорошо распиленная доска такого дерева, привезенная въ Петербургъ, Москву, стоитъ сотни рублей, каждая фанерка десятки — нужно только пилить, нужно хоть какую-нибудь лсопилку завести. Но нашъ ‘геній’ орудуетъ и безъ лсопилокъ: найметъ татаръ или персіянъ съ первобытными доисторическими топорами (длинное, боле аршина, прямое топорище и маленькій толстобокой топоръ съ лезвіемъ длиною много-много въ три вершка), заплатитъ этимъ топорамъ по 30 коп. за сажень дровъ — и ‘жаритъ’, сколько влзетъ. Изъ одного такого дерева иногда выходитъ пятьсемь сажень дровъ, провезя ихъ три версты, нашъ геній продаетъ ихъ по восемнадцати рублей за сажень, для тонки печей. Такимъ образомъ, не потративъ на производство этого сокровища нетолько ни гроша, даже не въ силахъ будучи оглядть до верху эту величественную красоту, нашъ геній, при помощи татарскихъ рукъ, отъ каждаго срубленнаго дерева кладетъ себ десятки рублей. А все скучно! все не знаетъ кому подавать жалобу, чтобы вывели изъ критическаго состоянія…

Ужь право не знаемъ, чмъ и развеселить этихъ бдняковъ. Прежде всего, мн кажется, ихъ надобно уврить, что они имютъ не совсмъ разсудительное представленіе о словахъ капиталъ и процентъ. Подъ словамъ капиталъ, они подразумваютъ рубль серебромъ, много два, а подъ словомъ процентъ такой оборотъ длъ, который бы на этотъ рубль далъ доходу сто рублей. Если же истратить не рубль, а гривенникъ, то процентъ на него, по мннію нкоторыхъ, не можетъ быть мене тысячи рублей чистыми деньгами. И мысли нтъ, чтобы 5 коп. на рубль можно было считать процентомъ — это наказаніе. Рубль-на-рубль — это ужь минимумъ, а самое настоящее — ничего незатрачивать, а получить рубль и сейчасъ же, чтобы на немъ другой рубль выросталъ. Вотъ это хорошо.

Къ такимъ не вполн здравымъ воззрніямъ на капиталъ и процентъ привело нашего генія, какъ мн кажется, обиліе ‘дарового’ богатства, и рыба, и нефть, и лсъ, все это само собой родилось, выросло, и плыветъ въ руки. Это ослабило умственную энергію нашего генія. Но кром этого, умственная энергія и вообще, вслдствіе множества другихъ причинъ, ослабла очень замтно: какъ будто бы не зачмъ стало казаться и добывать эти богатства. Какой-то страхъ передъ невдомымъ ‘зачмъ’? замтный во всхъ проявленіяхъ нашей умственной дятельности, замтенъ и здсь… И мн кажется, что единственная возможность уничтожить эту апатію мысли, родившуюся изъ страха мыслить безъ результата, можно только страхомъ, но такимъ, чтобы весь организмъ человка потрясся до основанія. Хорошо бы для пробы издать строжайшее обязательное постановленіе, въ которомъ бы черезъ полицію объявить всмъ нефте-рыбо- и лсопромышленникамъ, что если, не позже какъ къ 1-му января 1884 года у нихъ не будетъ огромныхъ доходовъ и дивидендовъ (даже обязательную цифру назначить надо), то они подвергнутся наказаніямъ по всей строгости законовъ и примчаній, и дополненій къ примчаніямъ. Еслибы было что-нибудь сдлано въ этомъ род, я увренъ, что тоскующій геній дйствительно бы воспрянулъ: сейчасъ бы, живехонько стали бы образовываться товарищества, ассоціаціи, изъ двадцати конторъ сдлалось бы дв, но большихъ, перестали бы тратить десятки тысячъ на буреніе колодцевъ, когда и тхъ, что уже существуютъ, больше, чмъ нужно въ десять разъ, послали бы въ разные концы Россіи агентовъ, и на станціи желзныхъ дорогъ, и по шоссейнымъ дорогамъ, и по ркамъ, везд бы завели тысячи складовъ, и флотилію бы привели въ порядокъ, и вотъ этотъ сто тысячъ стоющій и брошенный заводъ также эксплуатировали бы, положимъ, для толковаго производства, такъ какъ шолку здсь много, а сила — нефть — готовая, для сукна и т. д. Словомъ, я увренъ, что если ‘вызвать’ къ полиціймейстеру, да пригрозить, да велть получать дивиденды, такъ дивиденды и получите. А другихъ средствъ для оживленія убитой энергіи мысли, право нтъ.

Но есть на Кавказ, кром вышеописанныхъ благословенныхъ мстъ, такое мстечко, которое, по свидтельству очевидцевъ, даже и мстнымъ туземнымъ жителямъ понять невозможно, а слдовательно, а тмъ боле простительно не понять мн, случайно-зазжему человку. И точно, сколько я ни слушалъ, что разсказываютъ объ этомъ мстечк — ничего не понялъ. И какъ тогда не понималъ, когда видлъ во-очію, такъ не понимаю и теперь, когда пишу эти замтки. Это непостижимое мстечко называется Батумомъ. Что такое Батумъ? Порто-франко, русское порто-франко. Что же такое означаетъ порто-франко и притомъ русское? Вотъ этого-то именно никто и не знаетъ и не понимаетъ… Еслибы меня кто-нибудь спросилъ: — ‘хорошо или худо то, что называютъ ‘порто-франко’ — я бы долженъ былъ сказать — не знаю, ничего не понимаю… А видлъ я и слышалъ Богъ всть что…

Если я въ любомъ изъ русскихъ уздныхъ, губернскихъ, столичныхъ городовъ, захочу что-нибудь купить, то я обыкновенно иду въ подходящую лавку и говорю: позвольте мн ситцу, или позвольте мн вина, или табаку… Все, что я спрошу и выберу, мн завернутъ въ бумагу, получатъ деньги, и, я покупатель, возьму товаръ и пойду домой. Въ Батум не такъ. Если ни вошли въ лавку и купили какой-нибудь матеріи, то вамъ не завернутъ ее просто, какъ въ обыкновенной лавк, въ бумагу, и т. д., а поведутъ въ другую комнату, гд-то за лавкой, попросятъ снять пальто, сюртукъ, жилетъ, и обмотаютъ (иногда раздваютъ до нога), а обматывая, бормочатъ что-то… ‘нельзя-съ, ничего… порто-франко’. Если вы изъ этой лавки пойдете въ другую, и купите, положимъ, бутылку вина, то васъ опять поведутъ куда-то въ темную комнату и опять попросятъ разстегнуться… Табакъ также, продать-продадутъ и деньги возьмутъ, какъ у насъ, а спрячутъ за недостаткомъ мста, занятого ужь бутылкой и матеріей, ужь просто чортъ знаетъ какъ. И когда вы, купивъ чего вамъ нужно, за собственныя свои трудовыя деньги, выходите изъ лавки, вы мало того, что начинаете чувствовать себя прикосновеннымъ къ какому-то воровству, но еще физіономію должны длать веселую, безпечную, точно ничего и не украдено. Что бы вы здсь ни съли, ни выпили, ни купили, все это заставляетъ васъ ощущать, что вы длаете кому-то какой-то вредъ, у кого-то что-то похищаете. Выпили вы рюмку иностраннаго вина, и думаете:— ‘Вдь это я, кажется, что-то утянулъ у правительства по части акциза’.— Купили табаку — и опять, что-то какъ будто украдено опять же у правительства.— Матеріи — тоже кого-то обидли и украли. Словомъ, какъ только възжаешь въ Батумъ, такъ и превращаешься въ вора. Нтъ ужь ни одного поступка вашего, который бы не былъ воровствомъ и ущербомъ правительству, и главное, передъ лицомъ всей Россіи и всего свта. Выхать изъ Батума, пройти мимо таможенныхъ чиновниковъ съ пристани на пароходъ — адская мука! Все у тебя краденное, а ты длаешь видъ безпечный, невинный, и представляешься восхищеннымъ морскимъ видомъ. Все у тебя краденое, нетолько подъ сюртукомъ, и въ прочихъ мстахъ, мои въ желудк-то все, что лъ и пилъ, все ворованное, неоплаченное пошлиной, безакцизное. Иной детъ съ пристани на пароходъ, такъ на человка бываетъ не похожъ, точно верблюдъ нагруженъ, а рожу длаетъ такую, какъ будто бы онъ и въ самомъ дл врноподданный. Таможенные чиновники суровы, строги и справедливы… Но зачмъ бы, кажется, заводить такую нелпицу?

Таково общее впечатлніе, которое производитъ Батумъ. Прізжаешь туда просто обыкновеннымъ человкомъ, а узжаешь воромъ, съ головы до ногъ, и до самаго нутра. Почему нужны такіе города, это знаютъ дипломаты и международное право. Частности Батума, какъ русскаго порто-франко, также весьма загадочны. Какъ-то почему-то здсь ршительно ни для кого и ни для чего — невозможно ничего сдлать или учредить, все запрещено, и въ тоже время выходитъ какъ-то такъ, что какъ будто бы ршительно возможно сдлать все что угодно.

Возьмемъ хоть нефтяное дло. Нефтяники разсчитывали на безплатный провозъ въ Батумъ заграничной жести. Изъ этой жести они думали длать жестянки и перевозить въ нихъ керосинъ за-границу. Въ то время, когда я былъ въ феврал, благодаря тому обстоятельству, что дло бакинскихъ нефтяниковъ организовалъ въ Батум г. Нобель, оказалось, что вс мста для нефтепромышленниковъ отнесены за черту порто-франко, вслдствіе чего, жестянка, единственная ихъ спасительница, сдлалась недоступной. Разъ жесть перейдетъ черезъ порто-франко, она ужь обложена пошлиной, а разъ она обложена пошлиной, длать жестянки невыгодно, а стало быть нтъ возможности дешево продавать керосинъ, и стало быть, все нефтяное дло проиграно въ Батум. Однако, нтъ. Говорили тогда, что пошлину дйствительно будутъ брать, но сейчасъ же будутъ ее возвращать. Будетъ будто бы сидть на границ чиновникъ и записывать — на одной страниц книги ‘получили’, а на другой ‘возвратили’. Въ сущности, онъ не будетъ ни возвращать, ни получать, а будетъ ему просто положенъ приличный окладъ, съ отопленіемъ и освщеніемъ, но зачмъ все это нужно неизвстно.

Пристани строить было невозможно и строго запрещено, ‘нельзя, нельзя и нельзя’, говорили батумскіе законы, но пристани кое-гд ужь были выстроены.

— Стало быть можно же строить пристани?

— Да! То есть временно… Въ сущности, впрочемъ… нельзя.

— Но вдь вотъ выстроилъ же этотъ господинъ пристань. Вдь вотъ она.

— Пристань… точно… да… Только видите ли, просилъ разршеніе на постройку купальни. ‘Позвольте мн, молъ, выстроить купальню въ мор, для семейства’. ‘Извольте’. Но вдь нельзя же ходить въ купальню по водамъ, вотъ онъ и повелъ отъ берега платформу въ море, сажень на триста… а тамъ на конц и повсилъ эдакій маленькій холстинный сакъ-вояжикъ… купальня. Вотъ такимъ образомъ можно, а по закону нельзя…

‘Переходное время’, которое переживала батумская административная мысль, безъ всякаго сомннія служитъ полнымъ оправданіемъ всевозможныхъ батумскихъ загадокъ. Но я не знаю другой такой земли, на всемъ земномъ шар, гд бы такъ безпрерывно и неуклонно продолжалось сплошное переходное время. Неудобства переходнаго времени, особливо въ идеяхъ администраціи, потому особенно чувствительны для обывателей, что ослабляя ихъ собственную умственную дятельность, замняютъ правильность и основательность здраваго разсудка какими-то фантастическими мечтаніями о несбыточныхъ надеждахъ и ожиданіяхъ, смняющимися не мене несбыточными предчувствіями ни на чемъ неоснованныхъ страховъ и трепетовъ… ‘Дадутъ то-то и то-то…’ ‘Общали’, не сегодня, завтра будутъ раздавать и деньги, и земли, и всхъ простятъ, освободятъ, а такихъ-то и такихъ-то покараютъ, сотрутъ въ порошокъ… Или напротивъ, вдругъ разнесется всть, что все отнимутъ, всхъ арестуютъ и заточатъ, все закроютъ, и всхъ искоренятъ, а бабъ и двокъ отдадутъ въ Англію, или потребуютъ въ войска… Если такъ называемыя ‘переходныя времена и переходныя идеи’ приносили такіе результаты на Руси, гд все-таки можно, хотя русскимъ языкомъ, выразить неимющее опредленнаго смысла распоряженіе, или приказаніе, то что же должно было происходить въ такомъ мст, какъ Батумъ, гд русскія идеи, неимющія ни начала. ни конца, должны были циркулировать среди населенія, не имющаго понятія ни о Россіи, ни о русскомъ язык? Въ то время, когда я былъ въ Батум (начало февраля), агентъ одного С.-Петербургскаго общества страхованія разсказывалъ, что вс мстные жители — турки убждены, будто бы ихъ будутъ жечь, потому что зачмъ-то нужно, чтобы тамъ, гд они живутъ, была улица. Жители преимущественно изъ бдныхъ классовъ, ничего не понимая, но видя, что говорится что-то ‘переходное’, въ огромномъ количеств уплелись по добру, по здорову въ Турцію, или просто разбжались и пропали зря, а т, кого неволя оставила на старыхъ мстахъ, массами спшили къ агенту, умоляя застраховать ихъ имущество въ какую бы то ни было цну.

Кстати, чтобы читатель видлъ, до какой степени замысловато такое учрежденіе, какъ русское порто-франко, приведу слдующій эпизодъ. Пили мы въ одной гостинниц кофе. Къ кофе было подано между прочимъ сливочное масло.

— Знаете, откуда получается это масло? спросилъ насъ одинъ изъ мстныхъ жителей, бывшій съ нами.

— Вроятно, здшнее.

— Нтъ. Это масло изъ Марсели. Да это и не масло, а такъ какая-то композиція. Я выписываю изъ Марсели и нахожу выгоднымъ, такъ какъ здсь иногда по долгу, по недлямъ нельзя достать масла.

— Отчего же такъ?

— Да жители вс разбжались. Окрестности пусты. Прежде, бывало, крестьяне придутъ изъ горъ и принесутъ всего, что надо на рынокъ, а теперь ушли. Какъ порто-франко стало, такъ и ушли, потому что прежде крестьянинъ продастъ бывало масло, и тотчасъ же купитъ сапоги, сахару, сукна. А теперь купи-ка онъ что-нибудь! Его на границ остановятъ, обыщутъ, сдерутъ и прибьютъ еще… Вотъ и опустло.

Помолчавъ, нашъ собесдникъ прибавилъ:

— Хотятъ переселенцевъ выписать…

— Отъ куда именно?

— Съ острова Хіоса…

— Почему же именно съ острова Хіоса?

— Да землетрясеніе тамъ было…

— Но мало ли гд землетрясенія бываютъ… И на Кавказ и въ Россіи мало ли охотниковъ до земли…

— Да кавказцы, грузины, мингрельцы — пожалуй, подойдутъ сюда… Русскимъ здсь, особливо въ горахъ, не справиться… Съ горами надо сживаться десятками, сотнями лтъ… Впрочемъ, сюда и безъ переселенцевъ приходили старые, мстные жители — горцы, мухаджиры.

— Гд же они?

— А, право, не знаю… Распропали… ушли, перемерли…

— Что-жь, они хлопотали о томъ, чтобы поселиться на старыхъ мстахъ?

— Хлопотали что-то… Да такъ… перемерли больше на площади…

— Отчего же ихъ не возвратили на старыя мста?

— Да знаете… время переходное, ничего еще неизвстно столько столкновеній, затрудненій… ну, они и того… прекратились какъ-то…

Въ настоящее время читатель уже знаетъ изъ газетъ, до какой степени вс эти наглядныя батумскія несообразности приведены въ благоустроенный видъ. Но тогда, когда пришлось быть мн — что ни шагъ, то какая-то чепуха. Собрались мы узжать изъ Батума. Пароходъ отходилъ въ 4 часа утра, но чтобы попасть на него, надо было съхать съ берега въ 7 часовъ, такъ какъ посл 7-ми часовъ вс лодки и казенныя, и частныя, вытаскиваютъ на берегъ и сообщенія нтъ. То есть, если хотите, сообщеніе-то есть и притомъ всю ночь на пролетъ, но все-таки существуетъ такой и притомъ довольно строгій законъ, по которому всякое сообщеніе съ берегомъ посл семи часовъ считается вполн несуществующимъ. Мы не знали, какъ миновать этотъ законъ и съ семи часовъ были на пароход, въ двухъ шагахъ отъ города и пристани.

— Хоть бы погулять…

— Нельзя! Законъ! Порто-франко.

— Ну ужь порто-франко!.. Сиди вотъ съ семи часовъ невдомо зачмъ.

— Отчего меня въ городъ не пускаютъ? спрашивалъ какой-то пассажиръ.— Гд это видано? Что я, воръ что ли, что меня въ клтку засадили? У меня обороту на двсти тысячъ, а нельзя мн ходить по земл!

— Порто-франко!

— Да отчего же я въ Нижнемъ, въ Таганрог, въ Одесс — по всему свту — могу ходить по берегу, а тутъ меня не пускаютъ! Какое же можетъ быть черезъ это кому облегченіе?

— Законъ!..

— Какой законъ? Вавилонъ здсь, а не законъ. Наши московскіе разлетлись-было сюда съ товаромъ, такъ ихъ же нагрли — говорятъ, ‘иностранный’ поддлалъ подъ русскій — и содрали пошлину. Насилу голову изъ этого хомута выболтали. Тутъ такой законъ, что и иностранецъ воймя воетъ, да и русскій ревмя реветъ… Вотъ какая тутъ порто-франка!

На пароход разговоры шли также о явленіяхъ, касавшихся батумскаго переходнаго времени. И когда эдакихъ явленій накопилось въ общемъ сознаніи разговаривавшихъ не малое количество, причемъ каждому невольно представилась какая-то невозможная картина батумскихъ порядковъ вообще, кто-то не вытерплъ и громко спросилъ:

— Господи! Да зачмъ же все это? Зачмъ все это нужно? Какія для всего этого основанія?

— А видите какія, отвтилъ также кто-то изъ пассажировъ.— Основанія всему этому вотъ какія: Батумъ превращенъ въ порто-франко, благодаря берлинскому конгрессу. Это не подарокъ намъ, русскимъ, а непріятность. Европа, длая здсь порто-франко, хочетъ, силою трактата, сдлать брешь въ нашей границ для своихъ товаровъ, она, на зло намъ, хочетъ нанести вредъ нашей промышленности и претъ сюда съ своими товарами. Такъ поступаетъ Европа. А Россія, для которой порто-франко составляетъ вредъ, хоть и подчиняется трактату, но мысль, которая ею руководитъ, состоитъ все-таки въ томъ, чтобы порто-франко на дл не существовало, чтобы здсь иностранные товары нетолько не имли благопріятной почвы для распространенія, а, напротивъ, чтобы всякій иностранецъ, который сюда сунетъ носъ, закаялся. Вотъ что такое порто-франко батумское. Если хотите, здсь, въ Батум, Россія и Европа сошлись спина со спиной, одна напираетъ на другую — ну, разумется, между этими никому пальца просунуть и нельзя.

— Такъ и есть что нельзя! прибавилъ тотъ пассажиръ, который такъ неодобрительно отзывался о порто-франко.— Говорятъ, иностранцу носу сунуть нельзя. И московскаго-то носу не просунешь. Наши, было, сунулись съ московскимъ ситцемъ, такъ и ихъ въ обмолебствовали въ лучшемъ вид. Ужь можно сказать — хорошее обладили мстечко!..

Когда разговоры нсколько поутомили пароходныхъ собесдниковъ, я вспомнилъ, что мн удалось, находясь въ Батум, добыть 15 NoNo мстнаго ‘Батумскаго Листка’, къ несчастію, уже прекратившаго свое существованіе. А при какихъ благопріятныхъ условіяхъ начиналъ онъ свое существованіе! Прежде всего къ числу благопріятныхъ условій надобно отнести собственное благоразуміе редакціи, не имющей ничего общаго съ фордыбаченьемъ столичныхъ газетъ. Въ первомъ же No, въ первой передовой стать, редакція, опровергая тревожные слухи, ходившіе въ обществ передъ ея появленіемъ на свтъ, слухи о томъ, что изданіе газеты (въ настоящее переходное время) ‘безнадежно’, говоритъ, что такіе слухи и доводы въ пользу ихъ исходятъ ‘отъ такого люда, который, инстинктивно только понимая пользу гласности, не всегда способенъ обобщать факты въ той мр, чтобы разграничить дозволенное отъ недозволеннаго. Даже кругъ наиболе читающій, подъ вліяніемъ органовъ столичной прессы, очень часто поддается излишнему увлеченію, требуя отъ мстной газеты безусловнаго обсужденія тхъ вопросовъ, которые, по самому существу своему, не могутъ входить въ нашу программу, составляя область высшихъ правительственныхъ соображеній’. И дале: ‘Не будемъ поселять раздора между населеніемъ, такъ недавно вошедшимъ въ предлы Россіи, и той властью, которая постановлена для ея устроенія’. Какъ видите, благоразуміе, руководившее намреніями редакціи, было примрное и заслуживало всякой похвалы. И точно, въ No 3-мъ листка мы находимъ на мст передовой статьи замтку, въ которой сказано, что въ опроверженіе ‘опасеній публики относительно того, что съ нашей стороны невозможно имть сужденій о длахъ и нуждахъ, такъ какъ провинціальная газета состоитъ подъ опекою администраціи’, редакція заявляетъ: ‘Наша батумская администрація нетолько не ст&#1123,сняетъ насъ, но она какъ бы (?) помогаетъ намъ, наводя насъ на т факты и злобы дня, которые имютъ дйствительный интересъ для публики. Она заявила, что нетолько не будетъ препятствоватъ намъ въ обнаруженіи недостатковъ и фактовъ, совершившихся, совершающихся и могущихъ совергимтся, но даже будетъ помогать. При такомъ направленіи нашей администраціи, мы уврены, что дла наши пойдутъ успшно…’ И такъ, благоразуміе редакціи, увнчанное полнымъ сочувствіемъ администраціи — все это сулило редакціи свтлое будущее. Вроятно, подъ впечатлніемъ благосклоннаго направленія администраціи, она до такой степени почувствовала себя прочной и устойчивой, что въ томъ же No помстила стихотвореніе ‘Ребенку’, въ которомъ безъ всякихъ околичностей и опаски, что называется ‘на чистоту’, задаетъ ему такой вопросъ:

Ты хочешь ли быть генераломъ

Иль бднымъ, кроткимъ либераломъ?

(No 3. юня 3, 82 г.).

И разршаетъ его, кажется, въ пользу либерала, ‘деликатно’ умалчивая о генерал.

И, увы! немногимъ боле, чмъ чрезъ мсяцъ, газета испустила свой ‘бдный и кроткій духъ’. Наканун своей смерти, она писала: ‘Приступая мсяцъ тому назадъ къ изданію нашей газеты, мы были уврены (а столичную-то прессу зачмъ обижали?), что намъ придется идти по тернистому пути…’ И путь оказался точно тернистый. ‘Мы въ теченіи весьма непродолжительнаго времени, нсколько разъ касались животрепещущихъ вопросовъ нашей жизни, путемъ печати мы просили разъясненій и свденій у лицъ, въ рукахъ которыхъ находится судьба этихъ вопросовъ. Отвты на наши запросы мы получали въ форм многозначущаго молчанія. Невольно рождается вопросъ: гд причина этого молчанія? Не въ враждебномъ и презрительномъ ли къ намъ отношеніи? Мы полагаемъ, что молчаніемъ не разъяснить всхъ недоразумній, существующихъ въ нашемъ обществ’ (No 14). Такимъ образомъ, вс надежды редакціи разлетлись прахомъ, но южный темпераментъ редакціи сказался и здсь: умирая, она воскликнула: ‘не здсь, тамъ, въ другомъ мст, мы найдемъ возможность сказать правду тмъ, которые боятся ея пуще смерти и геенны огненной’ (No 14).

И точно она пыталась говорить правду, и касалась весьма жгучихъ животрепещущихъ вопросовъ. (Кстати: отчего это не было напечатано въ Б. 1. протокола нефтепромышленнаго създа, на которомъ дйствовалъ г. Нобель, хотя и общано было помстить его въ первомъ же номер: вдь нефтяной вопросъ тоже животрепещущій и въ особенности до Батума? Стиховъ, курьзовъ о четырнадцати-этажномъ дом въ Лондон, объ убійств гд-то за-границей и т. д. много, а этого протокола, самаго важнаго документа по дламъ нефтяной тьмы — нтъ? А что сказано въ стихотвореніи ‘Ребенку’? ‘Стран будь врнымъ гражданиномъ’! Вотъ что тамъ сказано)! Животрепещущихъ вопросовъ въ самомъ дл было пропасть, но вс они, сколько можно было судить по статьямъ листка, были покрыты какой-то непостижимой таинственностію, такъ что предлагая ихъ, редакція очень часто прибгала къ вопросительной форм рчи: спрашивается — почему то-то и то-то? На какомъ основаніи? На основаніи какихъ резоновъ? И не находила резоновъ. Говоря много и горячо о земельныхъ непорядкахъ, редакція пишетъ: ‘Насколько намъ извстно, у насъ на Кавказ земли выдавались или людямъ состоятельнымъ, съ обязательствомъ произвести постройки, или же въ награду за особенныя заслуги отечеству. Спрашивается: чмъ въ данномъ случа руководствовалась наша администрація? Если первымъ (основаніемъ для раздачи), то почему мы видимъ на дорогихъ земляхъ — огороды и постройки, напоминающіе макаронные ящики? Если же вторымъ, то почему не получили землю люди, обагрившіе вновь пріобртеныя земли своею кровію и быть можетъ боле нуждающіеся въ нихъ, чмъ лакеи, повара, модистки и т. п. народы, получившій участки? Желательно бы знать, гд они отличились и какую отечеству принесли пользу’? (No 9).

Отвта не послдовало.

Въ No 10 редакція опять вопрошаетъ: ‘На комъ лежитъ если не законная, то, по крайней мр, нравственная отвтственность за отнятіе у города лучшей и необходимой его части? Отчего все это длается у насъ спустя рукава? Мы право недоумваемъ: къ чему отнести такое нетолько халатное, а даже враждебное отношеніе къ своимъ обязанностямъ? Чмъ объяснить такую колосальную аномалію, какъ дареніе г. Таирову лучшаго городского участка? Таирову за 600 рублей отдана земля, стоющая не мене 30,000 р. сер. Не подарокъ ли это’?

Отвта тоже не послдовало, и осталось неизвстнымъ, подарокъ это или не подарокъ…

Въ No 15 редакція разсказываетъ фактъ претензіи г. Я. ., и абхазцевъ на одинъ и тотъ же участокъ, г. Я. I. купилъ его у помщика бека, а абхазцы явились и заявили свои права. Въ качеств собственниковъ, они стали рубить на этой земл дрова, а управляющій г. Я. I. сталъ эти дрова отнимать. ‘Результатъ подобнаго положенія длъ можетъ быть кровопролитнымъ’, говоритъ редакція, и взываетъ: ‘Почему не выяснены до сего времени права абхазскихъ поселенцевъ въ Батумской области, когда для этого имются вс данныя? Если г. Я. I. признанъ законнымъ собственникомъ, то почему не принимаютъ мры для защиты его правъ? Если же абхазцы обижены, и права собственности ихъ нарушены, то почему же не приступить къ улаженію дла? Для кого же можетъ быть выгодно настоящее положеніе длъ’?

Для кого — все это выгодно осталось неизвстнымъ. Отвта не поступило.

Итакъ, цлый мсяцъ: животрепещущіе вопросы и жгучія восклицанія по поводу ихъ редакціи — и никакого отвта. Объясненіе, данное Батуму однимъ изъ прозжающихъ, который, какъ ужь читатель знаетъ, сказалъ, что здсь Россія и Европа сошлись спина съ спиной и такъ крпко напираютъ другъ на друга, что исключаютъ малйшую возможность просунуться между ними, длалось вполн вроятнымъ. Дйствительно, казалось, что въ Батум, сдлано все, чтобы отравить существованіе, вс вопросы: земледльческій, земельный, городской, нефтяной (этотъ ужь совсмъ бездыханный) и т. д., вс какъ бы умышленно изуродованы и приведены въ такое состояніе, при вид котораго можно только восклицать: зачмъ? На какомъ основаніи? Что это такое? Какой тутъ смыслъ и резонъ? и т. д. И не получить никакого отвта, кром мертваго молчанія…

— Да, подумалъ я, здсь ничего невозможно, т. е. здсь ршительно все сдлано такъ, что существовать невозможно. Здсь никто никого не можетъ понимать…

И въ самомъ дл, если ужь мужикъ не можетъ протискаться на базаръ между этихъ двухъ гигантскихъ спинъ, съ своими курами, масломъ и т. д., что можетъ сдлать кто бы то ни было другой? Я даже не могъ представить себ человка, который бы нашелся, оріентировался бы въ этой путаниц, узналъ бы въ чемъ тутъ суть, и на этомъ знаніи основалъ бы свое существованіе?

А между тмъ именно такой человкъ и отыскался почти тотчасъ же, какъ только я ршилъ, что такого человка быть не можетъ. И отыскался онъ въ томъ же самомъ Батумскомъ листк.

Вотъ при какихъ условіяхъ объявился этотъ феноменальный человкъ и какъ увидите истинно русскій ‘геній’.

Передовая статья, посвященная этому генію, для того чтобы должнымъ образомъ освтить его, долго и много толкуетъ о торговомъ значеніи Батума. Желзная дорога съ одной стороны, и море съ превосходной гаванью, обезпечиваютъ торговую будущность Батума. ‘Все это ясно сознавалось самимъ городомъ и, слдовательно, онъ долженъ былъ употребить всяческія усилія для собственнаго процвтанія. Для этого городъ долженъ былъ создать особыя статьи дохода, которыя бы давали ему возможность развиваться и удовлетворять общественнымъ нуждамъ. Съ этою цлью городъ строитъ городскую пристань, единственное мсто для причала судовъ, нагрузки и выгрузки товаровъ. Городская пристань необходима какъ для торговли, такъ и для доходовъ города, и легко представить, что доходъ этотъ возросъ бы въ значительной степени по открытіи желзной дороги, которая должна увеличить какъ вывозъ, такъ и привозъ’.

Все это городъ отлично зналъ, понималъ и, подумавъ хорошенько, взялъ, да и отдалъ эту самую доходную статью своего бюджета г. Архипову въ аренду, предоставивъ ему право взимать въ собственную пользу по ¹/₂ к. съ пуда нагружаемыхъ и выгружаемыхъ товаровъ. Вотъ этотъ-то г. Архиповъ и есть тотъ самый человкъ, который знаетъ, что въ Батум можно длать и какъ именно длать. Не задаваясь никакими вопросами о томъ, хорошо ли быть генераломъ, или же лучше быть кроткимъ либераломъ, русскій, простецкій умъ, пошелъ куда нужно, сдлалъ бумагу какую требовалось и сталъ ‘владать’. Взялъ онъ въ аренду городскую пристань, а бумагу ‘сдлалъ’ такую: 1-е) товаро-отправители и получатели обязаны разсчитываться съ откупщикомъ городской пристани (несказано: за какой товаръ расчитываться, за тотъ ли, который на пристани выгруженъ или въ другомъ мст), если товаръ въ дйствительности выгруженъ. 2) Не разсчитавши же откупщика, никто невправ нагружать и выгружать товаръ’. Сдлавъ ‘бумагу’, съ такими пунктами, изъ которыхъ ничего, кром тьмы кромшной, невидно, господинъ Архиповъ и сталъ владть всми пристанями, всми товарами, и всми товаро-отправителями и получателями. Въ этихъ двухъ пунктахъ, и сказывается нашъ практическій геній: выходитъ, что онъ арендаторъ и городской пристани и всхъ пристаней вмст, какія бы ни выстроились въ Батум. Этотъ человкъ очевидно зналъ, что длать.

И онъ молчитъ и длаетъ.

‘Милостивый государь, г. редакторъ? Прошу Васъ дать мсто въ издаваемой вами газет слдующему моему заявленію…

30-го іюня, утромъ я хотлъ нагрузить съ таможенной пристани на пароходъ 10 пустыхъ бочекъ, въ это время откуда невозьмись является г. Архиповъ, откупщикъ городской пристани, въ сопровожденіи полицейскихъ чиновъ (ршительно геніяльный умъ) и требуетъ отъ меня разсчета за нагрузку бочекъ. Зная хорошо, что ему отдана только городская пристань, я обратился къ стоявшему тутъ же городскому депутату съ вопросомъ: слдуетъ ли уплатить г. Архипову деньги или нтъ? Я получилъ отвтъ, что нтъ. Городской депутатъ, видя незаконное дйствіе Архипова, попросилъ полицейскаго офицера составить объ этомъ протоколъ, но полицейскій офицеръ отказалъ въ составленіи протокола, заявилъ, что наврно такъ и слдуетъ поступать, какъ поступаетъ г. Архиповъ, что онъ полный хозяинъ, и что обязанность его, то есть полицейскаго офицера, помочь ему, а не составлять протоколы… и д. т.’ (No 12).

Въ No 8 пишутъ. ‘2 дня тому назадъ, прибылъ заграничный пароходъ общества ‘Пакье’, нагруженный извстью, вытребованной и купленной батумскими купцами, г. Архиповъ является къ агенту общества ‘Пакье’ и требуетъ окончательнаго разсчета до выгрузки извсти… и т. д. Но всемогущій Архиповъ не дозволяетъ, известь выгруженная мокнетъ на дожд и т. д., и т. д.’ Теперь спрашивается: имла ли полиція право вмшиваться въ дла Архипова и содйствовать ему?

Черезъ дв недли читаемъ:

‘Говорятъ, въ Батумъ на дняхъ прибыло одно бднйшее семейство на фелюг, которая пристала на таможенной пристани, и въ то самое время, когда семейство собиралось выгрузить изъ фелюги на пристань багажъ, состоящій изъ ветхой постели, является вездсущій Архиповъ, въ сопровожденіи полицейскихъ чиновъ, и до выгрузки требуетъ расплаты у семейства, быть можетъ, неимющаго ни гроша’…

Дале:

‘Говорятъ, г. Архиповъ остановилъ мушу (рабочаго), стоявшаго по поясъ въ вод и державшаго на спин нсколько пудовъ камня, и требовалъ немедленной уплаты полукопеечнаго сбора. И все это творится среди благо дня’…

И такъ дале, и такъ дале, и такъ дале…

Нтъ, еслибы мн пришлось отвчать на вопросъ поэта: ‘ты хочешь ли быть генераломъ иль кроткимъ бднымъ либераломъ?’ то я непремнно бы посовтовалъ вопрошаемому такъ отвтить: ни генераломъ, ни либераломъ я быть не хочу. Я хочу быть Архиповымъ! Русскій геній — а что г. Архиповъ русскій, едвали можетъ подлежать сомннію — выручитъ его во всевозможныхъ положеніяхъ. Никакія затрудненія, созданныя трактатами, дипломатическими соображеніями, разсчетами государственной финансовой политики, общественными и экономическими условіями, времени, мста и т. д., и т. д., ничто, никогда не затмваетъ. ясности его цлей, не заставляетъ его колебаться хотя бы только на мгновеніе… Твердо зная, что въ карман есть нсколько ‘сотельныхъ билетовъ’, этотъ геній безбоязненно шествуетъ въ какія угодно вдомыя и невдомыя страны, и, помолившись на образъ начинаетъ осуществлять свои цли, гд бы онъ ни былъ, онъ всегда найдетъ почву готовою для того, чтобы цли эти осуществились, всегда везд, по всмъ концамъ Руси, отъ моря и до моря, отъ столицы до послдней деревушки, везд онъ найдетъ возможность составить такую бумагу, въ которой ясною для всхъ будетъ являться какая-то мизерная ¹/₂ к. и тьмой будетъ покрыта самая суть дла… Суть же эта всегда — полученіе денегъ, получка безпрестанная и неукоснительная. Ни одна бочка, ни одна веревка, ни на вод, ни на земл, не минуетъ взора этого генія, взора, который ничего иного не видитъ, кром веревокъ и бочекъ, и ничего иного не желаетъ, какъ получать. Зная, какъ написать бумагу, гд изъ двухъ пунктовъ образуется третій, перевертывающій эти пункты вверхъ дномъ, онъ одинъ на всей Руси представляетъ собою типъ, про дянія котораго нельзя иначе выразиться, какъ: ‘наврно такъ и слдуетъ поступать, какъ поступаетъ г. Архиповъ…’

Воистину, это нашъ русскій цльный самобытный типъ. Другого типа, равносильнаго типу г. Архипова по прочности сознанія своего существованія на земл, я ршительно на Руси не вижу.

III. Бакинское побоище на масляниц въ ныншнемъ году.— Общій недугъ.

Въ воскресенье, 27-го февраля, въ такъ называемый ‘прощный день’, я проводилъ вечеръ въ одномъ знакомомъ бакинскомъ семейств, вечеръ тянулся обычнымъ, въ настоящее время, порядкомъ: скоре скучно, чмъ весело, и за отсутствіемъ мало-мальски живого разговора (котораго теперь, что-то, нигд неслышно), мирно приближался къ благополучному окончанію, т. е. ужину, за которымъ на этотъ разъ предполагалось ‘пробовать’ новый бурдюкъ благо кахетинскаго вина. Маленькіе стаканчики бочоночками (хозяинъ былъ поклонникъ ‘русскаго стиля’) уже позвякивали гд-то въ отдаленіи, какъ въ комнату, въ которой было человкъ семь-восемь знакомыхъ хозяина, поспшно вошелъ слуга, блдный и встревоженный, и ломанымъ русскимъ языкомъ (какимъ говорятъ, обыкновенно, восточные человки) объявилъ, что въ город ‘бунтъ’, что ‘приказываютъ’ запирать ворота, и что потребованы войска…

Не то, чтобы ‘испугъ’ или особенную тревогу произвело это извстіе, а скоре какъ бы серьзное недоумніе… Вдь вотъ, подумалось невольно каждому изъ присутствовавшихъ, мы тутъ сидимъ, скучаемъ, не знаемъ, какъ дотянуть время до ужина, болтаемъ о чемъ придется, не найдемъ разговора, который можно бы вести безъ усилій, не найдемъ темы для этого разговора, которая бы искренно сознавалась нами, какъ вполн серьзная… а тамъ, гд-то, вотъ за этими стнами, за этими окнами, заставленными цвтами и плотно отъ постороннихъ глазъ занавшанными, тамъ… что-то бурлитъ, и бурлитъ до мордобитія, до свалки… до призыва войскъ… Мы сидимъ, скучаемъ, зваемъ, ждемъ книги, чтобы она оживила нашу изнывающую въ безсодержательности мысль, дала бы тему для разговора, только для разговора ‘до ужина’… а тамъ, вотъ, безъ разговоровъ, есть какія-то такія ‘темы’, изъ-за которыхъ… войска зовутъ!.. И вороты велятъ запирать! Словомъ, извстіе, принесенное слугой, заставило всхъ призадуматься о томъ, что мы вс здсь бывшіе, образованные городскіе обыватели, что-то забыли, забыли что-то важное, серьзное, и вотъ оно, это серьзное, напоминаетъ о себ, напоминаетъ грубо и, главное, непонятно намъ… Не страшно намъ стало — нтъ, а какъ-то ‘виновато’, горько, за свою тоскливую тяготу незнающаго ‘нужды’ существованія… Вотъ, проклятая жизнь! подумали мы, относя слово ‘проклятый’ не къ жизни тхъ, кто теперь ‘тамъ’ затвалъ побоище, а къ себ, къ своему интеллигентному существованію… Невольно почувствовалась какая-то связь между нашимъ интеллигентнымъ нравственнымъ изнуреніемъ, и тми нравственными волненіями, которыя таились тамъ, въ глубин массы людей побоища, хотя мы, къ несчастію, совершенно не понимали, что именно тамъ таится, и не могли бы этого объяснить толково и опредленно.

Разумется, вс, кто былъ въ комнат въ ту минуту, когда вошелъ слуга съ извстіемъ о побоищ, поспшили ‘своими глазами’ удостовриться въ томъ, что именно происходитъ въ город. Дамы отправились смотрть побоище на балконъ, и, несмотря на то, что на двор стояла тьма, и что балконъ выходилъ вовсе не на ту сторону, гд могло происходить побоище, такъ какъ передъ самымъ балкономъ было море, въ волненіи утверждали, что слышно, какъ стрляютъ, что слышны стоны, крики, плачъ и даже огонь какой-то ужасный вспыхиваетъ гд-то на горахъ, вроятно, пожаръ. Между тмъ и втеръ, и шумъ моря, недававшіе возможности что-нибудь слышать, и полная тишина и безлюдность набережной могли бы убдить въ противномъ, т. е., что ни шороха, ни плача, ничего этого нтъ. Оно въ дйствительности такъ и было. Когда мы вышли на широкій дворъ, прилегающій къ дому и выходившій на набережную, то сквозь желзную ршотку, которою домъ этотъ окруженъ, могли видть на далекое разстояніе совершенно пустынную набережную, но которой носились столбы несносной бакинской пыли. Изрдка прозжалъ экипажъ съ фонарями (фонари здсь у каждаго извощика) и только по быстрот его зды можно было чувствовать, что въ город происходитъ что-то тревожное. Улицы, выходящія на набережную и отъ нея поднимающіяся въ центръ города къ тмъ мстамъ, гд должна была происходить драка, также были почти совершенно пусты, изрдка попадались прохожіе, то поодиночк, то небольшими группами, но особеннаго оживленія въ нихъ замтно не было… Вотъ плетется пьяный солдатъ-матросъ съ ружьемъ на плеч и въ разстегнутой шинели. На нашъ вопросъ — ‘гд побоище? И кончилось ли’?— онъ бормочетъ какую-то безсмыслицу, и, споткнувшись о камень, падаетъ въ канаву. Поднимаясь все выше по улиц и углубляясь въ городъ, по направленію къ такъ-называемому Молоканскому саду — группы людей становятся чаще. Иные очень громко разговариваютъ, слышенъ гд-то въ переулк свистъ, и свистъ, надо сказать правду, разбойничій, переулокъ темный, а втеръ буйный, разнося этотъ свистъ по окрестности, заставляетъ почувствовать что-то жуткое… Но это только минуту. Хотя группы людей попадаются все чаще, но нельзя не видть, что они расходятся, что все уже ‘кончилось’ и народъ валитъ по ‘домамъ’… Вотъ и солдаты, тамъ и сямъ расположившіеся группами, и офицеръ, тревожно расхаживающій по своей линіи, и опять какія-то фигуры, то поодиночк, то группами… По всему можно было замтить, что дло дйствительно окончилось, и теперь толкавшійся на мстахъ побоища народъ разсуждалъ о томъ, что было или отъ нечего длать ждалъ, не будетъ ли еще чего? Самое оживленное мсто въ эту пору (былъ уже десятый часъ вечера) было около Молоканскаго сада, садъ этотъ находится поблизости отъ самыхъ бойкихъ и шумныхъ мстъ города, и, какъ мсто гулянья, обставленный трактирами съ арфистками, которыхъ такъ любятъ посщать разнообразнйшіе пришлые элементы морскихъ и фабричныхъ рабочихъ разнаго званія и положенія, самъ представляетъ мсто довольно оживленное и бойкое: здсь всегда много народу. Изъ разговоровъ толпившагося здсь люда, изъ котораго многіе были съ начала и до конца, а иные, какъ кажется, даже и участвовали, ничего существенно важнаго, при всемъ нашемъ желаніи разузнать, оказалось невозможнымъ. Именно въ чемъ дло-то, никто не могъ намъ растолковать, ни участники, ни зрители, ни даже ‘очевидцы’, хвалившіеся, что все видли своими глазами и притомъ съ начала и до конца…

— Видите ли, начиналъ было какой-нибудь изъ этихъ очевидцевъ.— Я самъ былъ и видлъ. Дло очень просто, началось съ того, что одинъ рабочій, матросъ, пришелъ въ лавку, въ чайную, и разбилъ съ пьяну лампу, а хозяинъ ударилъ его за это по морд.

— Нтъ, не ударилъ, вовсе этого не было. Хозяинъ сталъ требовать десять цлковыхъ, а мастеровой закричалъ: ‘грабятъ’ — ну, и пошло.

— Но почему же онъ закричалъ ‘грабятъ’, когда его не грабили?

— Да потому, что вс пьяны были. Очень просто!

— Нтъ-съ, не потому-съ!.. Онъ требуетъ десять цлковыхъ, когда можетъ быть она и трехъ рублей не стоитъ! Даже и рубля! можетъ быть, не стоитъ, Нтъ, они порядочные мошенники… Ужь ежели ободрать человка, такъ они мастера, это что говорить!

— Все-таки, какъ же это всеобщее-то буйство началось?

— Да видите, оно, буйство-то, началось теперь, дйствительно, по случаю того, что подпили, подгуляли. Что ужь! Надо говорить прямо, водочка-матушка тутъ дло не послднее, а надо вамъ сказать, что еще дв недли тому назадъ, ужь что-то затвалось… Помните какъ осла пускали?

— Какого осла?

— Да изъ саду, на воздушномъ шар осла пускалъ французъ какой-то.

— Ну, такъ что же?

— Ну, тогда тоже народу скопилось около саду, глядть, какъ полетитъ оселъ въ небо… Ну, а какъ поднялся шаръ, да осла-то ударило объ загородку мордой, тутъ они и загалдли!..

— Кто?

— Тутъ больше, кажется, татары…

— Вс галдли, какое это удовольствіе? Привязать животное и пустить его чортъ знаетъ куда, увеселеніе, нечего сказать. Тутъ тогда вс, было, бросились…

— Ну, ужь извините, этого я не могу сказать подробно. А только и тогда я уже замтилъ озлобленіе… Дло до того дошло, что французъ-то этотъ похалъ въ фаэтон за осломъ за городъ, искать.

— Что-жь, нашелъ?

— Нашелъ. Здравъ и невредимъ. Стоитъ и оретъ. Ну, онъ его привезъ чуть ли не въ фаэтон, показалъ публик — живъ молъ. Ну, разошлись. А то такъ и лзутъ… Такъ вотъ я и говорю, и тогда было озлобленіе…

— На кого же? На француза или на татаръ?

— Причемъ же тутъ татары?

— Какъ причемъ? Плуты! Очень просто! Они вонъ всю землю городскую разворовали — въ одну ночь сколотитъ какую-нибудь печурку изъ камней на пустомъ мст, а по ихнему закону, она его, земля-то, ежели застроена… Откуда-жь они богачами-то длаются? Все отъ этого, отъ плутовства!..

— Такъ позвольте, въ полномъ недоумніи вопрошаетъ внимательный слушатель этого разговора и разъясненія.— Я все-таки не понимаю… Причемъ же тутъ оселъ?

— Оселъ тутъ къ тому, что въ народ есть ожесточеніе… Вотъ почему я объ осл упомянулъ. Потому, что дума у насъ безголовая, вотъ почему!

— Это врно! говоритъ кто-то съ полнымъ убжденіемъ.

— Тамъ все захватчики орудуютъ, воротилы… Вотъ отъ этого и выходитъ безобразіе.

— Такъ народъ захватчиковъ хотлъ проучить?

— И захватчиковъ, да и такъ вообще…

— То-есть?

— Чего ‘то-есть’? Кабы у насъ полиція была, такъ ничего бы не было!.. А то, я говорю, нешто у насъ дума?

— Какая у насъ полиція! Смхъ одинъ… Только у губернаторскаго дома и есть одинъ городовой, похожъ на человка, а то дуракъ на дурак, шуты гороховые, а не полиція!…

— Вотъ я про это самое и говорю!.. Я говорю: будь у насъ порядокъ — ничего бы и не было! А то четыре человка какихъ-то одровъ лезутъ на тысячу человкъ пьянаго народа — что же они могутъ сдлать?

— Да почему народъ-то лезетъ?

— Да потому и лезетъ, что нтъ начальства, вотъ почему! Кабы былъ живъ генералъ (я забылъ фамилію), такъ при немъ бы этого не было… Н-тъ!.. Пррри ннемъ бы, братъ, не разгулялись!

— При немъ-то? Праху бы не оставилъ!

— Прри немъ бы ужь извини! Онъ и безъ войска, одинъ бы всю эту сволочь разогналъ въ секунду!.. Ужь онъ бы съумлъ… Бывало гаркнетъ, да топнетъ ногой — такъ… упаси Царица небесная.

— А что, почтенный, нбо у него чорное было? иронически спрашиваетъ одинъ изъ слушателей.

— А теб зачмъ?

— Да я хотлъ узнать какой породы…

— Не знаю, чорное или зеленое, или можетъ синее, а что вашему брату спуску бы не далъ! Нтъ, не попировали бы вы у него?

— А вы какого такого нашего брата знаете? Гд вы съ нимъ познакомились?

— Да я вотъ тутъ все глядлъ, какъ вотъ такіе-то, на тебя похожіе — братья, должно быть — стекла изъ домовъ вышибали, а солдаты ихъ прикладами по спин дули…

— По чемъ?

— По спин.

— И чмъ же это?

— А прикладами, голубчикъ, прикладами… Что, не чешется спина-то?

— Нтъ, у меня ничего! Не чешется. А у кого-нибудь и очень зудитъ… Прикладами! Нтъ, господинъ, нониче эта консерватическая мра не годится…

— Мудреныя слова говоришь, а все-таки спину-то чешешь посл приклада-то?

— Эту консервативность пора оставить. Довольно! Спина у насъ точно чесалась отъ этихъ древнихъ обычаевъ. Теперь какъ бы у васъ не зачесалась… Ишь ты какъ ловко — ‘сволочь бы разогналъ’!.. Самъ ты сволочь, я вижу!..

— А не хочешь позову офицера?

— Я самъ офицеръ! поспшно отходя отъ разговаривающей группы, громко во всю мочь, заключаетъ опонентъ ‘очевидца’, и ругаясь, исчезаетъ въ темнот.

— Ужь этотъ наврно былъ!

— Да я самъ его видлъ! Это непремнно поджигатель. Какъ есть такую морду я видлъ, какъ лавку тушили…

— Чью лавку?

— Да вотъ тутъ на углу, не знаю…

— Почему же ее сожгли?

— Почему-почему! Подите, разберите, почему? Потому что порядку нтъ никакого…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Наслушавшись такихъ ничего не разъясняющихъ свденій и разсужденій, мы уже въ двнадцатомъ часу ночи возвратились по пустынной бакинской набережной домой, т. е. къ тому же гостепріимному хозяину, у котораго проводили вечеръ. Бурдюкъ уже былъ откупоренъ, вино разлито въ бутылки и ужинъ готовъ. Къ прежнимъ лицамъ присоединилось много новыхъ собесдниковъ и разговоръ, на этотъ разъ ‘оживленный’ происходившими въ город событіями (да и стаканчики ‘бочоночками’ наполнялись весьма аккуратно), сдлался всеобщимъ и шумнымъ. Къ тмъ свденіямъ, которыя мы почерпнули изъ разговоровъ съ очевидцами на мст побоища, прибавилось множество новыхъ, принесенныхъ новыми постителями, изъ которыхъ иные сами были очевидцами, а другіе разсказывали то, что слышали отъ очевидцевъ. И, несмотря на такое обиліе свденій, все-таки не было никакой возможности выяснить себ какой-нибудь существенный резонъ, никакой возможности найти видимый и ясный центръ всему происходившему, отъ шума и хожденія толпами по базару, до бросанія каменьевъ, поджога и разбитія лавокъ включительно. То какъ-то выходило, что резоновъ для всего происходившаго очень много, то не оказывалось ровно никакихъ резоновъ, кром того, что, ‘молъ, праздникъ, народъ пьянъ’. Но едва дло упрощалось до такой степени, какъ сама собой для всхъ становилась ясною вся нерезонность такой простоты взглядовъ. Народъ празднуетъ девяносто дней въ году, а въ кабак бываетъ и того чаще — отчего же именно сегодня водка довела его до сожженія двухъ лавокъ и свалки, въ которой, какъ разсказываютъ, были и убитые? Кто-нибудь, ‘углубившись’ въ корень дла, выскажетъ, положимъ, такую мысль: ‘Помилуйте! теперь масса рабочихъ безъ дла, съ одной желзной дороги пришло боле пятисотъ человкъ… бдность!.. Я самъ видлъ множество рабочихъ, которые готовы работать за тридцать копеекъ въ день…’ И едва вы начинаете соглашаться, что мнніе это иметъ свои резоны, какъ другой собесдникъ возражаетъ: ‘Такъ что же, неужели этимъ тысячамъ полегчаетъ отъ того, что они разнесутъ лавченку какого-нибудь Абдулки? Что же, разв они отъ этого получатъ больше тридцати копеекъ?’ — Такъ-то такъ… да вдь вы посмотрите — вдь у насъ даже ночлежныхъ домовъ нтъ… вдь это все-таки люди… Извольте-ка безъ крова и пристанища… ‘И опять-таки все это врно, но въ томъ, что нтъ ночлежныхъ домовъ — разв виноватъ Абдулка? Объ этомъ ужь дума должна позаботиться, а Абдулка тутъ ни причемъ…’ — Да оно такъ… А когда мы, слдуя логическому теченію мыслей, начинали говорить о дум и самоуправленіи, то договорились, въ конц-концовъ, до Богъ знаетъ какихъ неожиданностей, напримръ, до свободы печати, причемъ, повидимому, терялась всякая связь съ тмъ, что происходило, и дйствительно, что общаго между свободой печати и негодованіемъ массы на то, что оселъ ушибъ себ морду о загородку въ городскомъ саду? Или татариномъ, который разсердилъ рабочаго, потребовавъ съ него десять рублей за разбитую лампу? ‘Къ чему тутъ свобода печати, когда вс были пьяны…’ Словомъ, чмъ больше накоплялось свденій и наблюденій очевидцевъ и не очевидцевъ, тмъ боле терялась возможность дать тому, что происходило, какое-нибудь ясное и опредленное объясненіе. Нсколько лтъ тому назадъ, въ Америк въ Чикаго происходило большое волненіе между желзнодорожными служащими и рабочими. Тамъ компанія желзной дороги нашла нужнымъ сильно сбавить заработную плату всмъ служащимъ и рабочимъ. Рабочіе и служащіе составили стачку противъ компаніи и вступили съ ней въ борьбу. Тутъ борьба понятна: одна сторона нажимаетъ на другую. Понятенъ и ужь совершенно ясенъ и самый родъ борьбы: когда для прекращенія стачки и защиты интересовъ желзнодорожниковъ явилось войско, то толпа рабочихъ овладла пушками и стала просто-на-просто разбивать желзнодорожныя постройки, изъ пушекъ стрляли въ вокзалъ, въ вагоны, съ совершенно ясной цлью нанести вредъ, причинить убытокъ врагу, заставить его сдаться. Въ этомъ дл, какъ видите, все ясно до послдней степени: стрляютъ изъ пушки прямо въ сундукъ, въ карманъ, который не хочетъ сдаться. Абдулку тутъ никто не трогаетъ, виноватъ сундукъ — и бьютъ прямо въ сундукъ, торговку съ тряпками также никто не бьетъ, потому что и она, какъ Абдулка, въ этомъ, какъ говорится, ‘не причинна’. Вотъ именно такой-то ясности и нельзя было достигнуть въ объясненіи волненія, происходившаго въ Баку, несмотря на множество мельчайшихъ подробностей, разсказанныхъ очевидцами и не очевидцами.

Странное нравственное состояніе испытывали мы, разсуждая объ этихъ новостяхъ дня, вс мы были люди интеллигентные, а вс современные интеллигентные люди, какъ извстно, скучаютъ, томятся, жаждутъ и не получаютъ, одновременно и терпятъ, и не надются. Намъ скучно и даже трудно, всегда и везд, и дома, и на улиц, и въ дум, и въ земств, и въ театр. И дятельность насъ не удовлетворяетъ ни общественная, ни частная, не удовлетворяетъ ни семейная, ни общественная жизнь. Гнететъ насъ тягота безцльности существованія и точитъ червь тоски. Какъ при такомъ состояніи духа не отвести душу въ разговор по поводу такого событія, какъ народное побоище? И мы за ужиномъ много и оживленно о немъ разговаривали. Наряду съ подробностями очевидцевъ, мы высказывали наши интеллигентныя соображенія, давали объясненія, толковали о мропріятіяхъ. Большинство изъ присутствовавшихъ за ужиномъ не были поклонниками палки, какъ мропріятія всеустрояющаго, и касались дла шире. И что же? Мы высказали совершенно свободно все, что тамъ, въ глубин души, ло и томило насъ, вс наши негодованія и желанія — и опять ничего яснаго, живого, понятнаго и резоннаго не получилось! Мы все разобрали, всего коснулись, даже, какъ я уже упомянулъ, достигали до разсужденій о свобод печати, ширяли по поднебесью, а въ конц-концовъ опять-таки не получилось центра въ нашихъ разговорахъ! Множество было высказано мыслей, затронуто множество явленій, высказано множество нуждъ, но все это точно дребезги, точно куски, ничмъ не соединенные… И когда эти дребезги интеллигентныхъ нравственныхъ потребностей соединились въ моемъ воображеніи съ тми дребезгами множеотва вліяній, также не соединенными другъ съ другомъ, изъ которыхъ складываются такія народныя проявленія, какъ бакинское побоище, о которомъ шла рчь, то я невольно почувствовалъ — и на этотъ разъ совершенно ясно — связь между темной улицей, гд дерется толпа, и этой свтлой комнатой, въ которой засдаютъ господа. Въ общемъ, картина уличнаго безобразія и картина того безобразія, которое мы, разговаривавшіе за ужиномъ, противопоставляли улиц въ объясненіе ея безобразій — все это рисовало такую нравственную тяготу и неурядицу идей, одинаково волнующихъ и гостинную, и улицу, отъ которой становилось и холодно, и тяжко. И гостинную, и улицу волнуютъ массы печалей, желаній, мыслей, но все это вполн лишено здоровья, правильности органическаго развитія, которое даетъ явленіямъ жизни и прочность, и поучительность. Ни прочности этой, ни поучительности вы не ощущаете ни въ семь, ни въ общественной дятельности, ни въ школ, ни въ дум, ни въ земств, ни, наконецъ, на улиц, гд бьютъ неповиннаго Абдулку. Везд кишатъ идеи и желанія, но они смяты, скомканы, полу-живы, безъ начала, конца и центра.

Не знаю ужь какимъ образомъ на этомъ же самомъ ужин, среди разговоровъ о подробностяхъ побоища, въ моемъ воображеніи стали возникать воспоминанія, ничего, повидимому, неимющія общаго ни съ Кавказомъ, ни съ избіеніемъ татаръ на бакинскихъ площадяхъ и въ бакинскихъ переулкахъ. Мн припомнилась наша сверная деревня, занесенная сугробами снга. Вечеръ, темнота и тишина… По пустынной улиц, проваливаясь въ сугробы снга, возвышающіеся по сторонамъ узенькой, накатанной дровнями и скользкой какъ самый лучшій паркетъ дорожки, идетъ мужикъ, посланный старшиной, живущимъ въ сосдней деревн за дв версты, пригласить ‘на совщаніе’ по какому-то длу особенно авторитетныхъ мужиковъ нашей деревни. Посланный мужикъ зашелъ въ одинъ, въ другой и третій домъ и везд объявилъ, что у старшины сидитъ въ гостяхъ господинъ Черемухинъ, пріхалъ изъ города, о чемъ-то хочетъ разговаривать со стариками и вообще съ солидными деревенскими людьми. ‘Что-жь бумага, что ли, какая есть?’ спрашиваютъ приглашаемые на совщеніе.— Стало быть, должна быть бумага!.. ничего не зная отвчаетъ посланный и добавляетъ:— чай теперича пьютъ съ ромомъ!’ Авторитетные мужики нехотя собираются исполнить желаніе старшины. Каждый изъ нихъ въ ту минуту, какъ его потребовали на какое то совщаніе, думалъ ‘о своемъ’ дл: у одного забота платить за лошадь, другой обдумывалъ планъ женитьбы сына, третій строилъ планъ насчетъ сна: хотлось ему какъ-нибудь ‘притснить’ сосднюю помщицу, чтобы она сдлала ему уступку. Словомъ, у всякаго были въ голов свои текущія, насущныя заботы и вопросы, вопросы настоящаго дня, и настоящаго часа. И вотъ съ такими-то ‘своими’ вопросами въ головахъ идутъ приглашенные на совщаніе къ старшин. Оказывается, что къ старшин ‘нарочно’ пріхалъ изъ города одинъ изъ земскихъ гласныхъ, спеціально ратующій за народное образованіе. Гласный этотъ искренно озабоченъ успхами народнаго просвщенія и благосостоянія. На этихъ же дняхъ онъ намренъ прочитать въ собраніи докладъ о ремесленныхъ классахъ при народныхъ школахъ, и такъ какъ есть шансы на то, что земство скупиться не будетъ, то вотъ онъ, чтобы дло было дломъ, а не перепиской, самъ лично посщаетъ т пункты, гд должны быть учреждены классы, не откладывая въ дальній ящикъ, и руководствуется въ этомъ ‘благомъ’ дл не произволомъ, хотя бы даже и интеллигентнымъ, а народнымъ, общественнымъ мнніемъ. ‘Такъ вотъ, господа, говорилъ онъ, обращаясь къ авторитетнымъ деревенскимъ людямъ:— какое бы мастерство, токарное, слесарное, кузнечное или какое иное находите вы лучшимъ для вашей мстности? Въ какого рода ремеслахъ ощущается наибольшая нужда?’ Въ этомъ вопрос и въ этомъ намреніи прізжаго гласнаго, какъ видите, очень много вниманія къ народу и дйствительное желаніе пользы и блага, а едва онъ произнесъ свой вопросъ, какъ и онъ самъ и авторитетные крестьяне почувствовали одно: какую-то неловкость. ‘Оно такъ-то такъ, а въ то же время какъ будто и глупо’… Тысячу лтъ жили — и вдругъ, именно сегодня, когда я думаю о сн, когда другой думаетъ о свадьб, а третій — о лошади, мы должны ршить вопросъ, что для насъ важне: токарное или слесарное, или какое иное ремесло? Предложеніе исходитъ изъ хорошаго источника и иметъ хорошія цли, а между тмъ, отъ него становится какъ-то фальшиво на душ у всхъ. Почему же именно сегодня, въ восемь часовъ вечера, такъ необходимо оказалось нужнымъ знать, что лучше: токарное или слесарное? У меня забота со свадьбой, а я думай о токарномъ ремесл. Оно хорошо-то хорошо, да какъ будто бы въ то же время и глупо. ‘Что-жь, говоритъ одинъ изъ приглашенныхъ:— токарное ежели?.. Ничего, можно и токарное! все на пользу’… А другой, кашлянувъ и чувствуя себя въ весьма глупомъ положеній, прибавляетъ: ‘Столярное — по столярной ежели части — дло тоже не худое… худова нту’.— ‘Отъ этого худа не бываетъ’, прибавляетъ третій. И бесда истощается. И еслибы для поддержанія ея старшина не провозгласилъ, что много бы лучше заняться по самоварной части, или бы вотъ лампы керосиновыя выдлывать, желаніе, которое уже всмъ показалось нелпымъ, то на этихъ похвалахъ столярному и токарному ремеслахъ и кончилось бы совщаніе съ свдущими людьми. Но кончить его такъ глупо совсмъ ужь негодится, и вотъ между гласнымъ и собесдниками устраивается соглашеніе на ‘тележномъ дл’. Длать телегу — это лучше всего. Это и токарное ремесло, и столярное, и, наконецъ, телега нужна всякому. Найденъ, наконецъ, пунктъ полнаго сліянія съ общественнымъ деревенскимъ мнніемъ. Вс депутаты единодушно свидтельствуютъ, что ежели ‘телегу’, такъ тутъ худого нтъ ничего, ‘окромя хорошаго’. Ушли депутаты, ухалъ гласный, преданный народному благу, а какая и у него, и у этихъ депутатовъ смута и тягота отъ всего этого дла, въ которомъ ничего худого, окромя хорошаго, дйствительно, вдь нтъ! И депутаты, и гласный чувствуютъ, что бесда ихъ была пустая и будетъ имть пустые результаты, чувствуютъ потому, что эта сама по себ полезная затя является безъ связи какъ съ нуждами и заботами сегодняшняго дня, такъ и съ нуждами обще-народныхъ потребностей, мры для удовлетворенія которыхъ предлагаютъ также по одиночк, безъ связи другъ съ другомъ, такъ же, какъ-то ‘вдругъ’. Какъ это вдругъ, въ семь часовъ вечера, понадобилось ршить о токарномъ ремесл! Одновременно съ разговорами о польз ремесленныхъ классовъ, въ томъ же собраніи идетъ разговоръ и о томъ, что для народа нужны земельные банки, при посредств которыхъ народъ можетъ увеличить свою земельную собственность и, слдовательно, благосостояніе. Постановлено: ходатайствовать и т. д. Но разъ дло, въ самомъ дл, идетъ объ улучшеніи народнаго благосостоянія помощію увеличенія земельной собственности, надо же имть представленіе о томъ, что увеличеніе земли увеличитъ хозяйство, что потребуются въ дло вс руки, до рученокъ девятилтнихъ дтей включительно — кто же и зачмъ пойдетъ учиться столярному мастерству? Оба предложенія, обсуждаемыя на одномъ и томъ же собраніи, одно другое уничтожаютъ, и наша интеллигентная мысль такъ ослабла по части искренности, т. е. по части здоровья въ мышленіи, по части простоты и смлости, что не замчаетъ, какъ одно предложеніе длается совершенно ненужнымъ при другомъ, и въ об сами по себ хорошія зати вноситъ, такимъ образомъ, недодуманность, непослдовательность, въ обихъ оставляетъ пустоты, и въ конц-концовъ получается путаница, трата денегъ, всеобщая неудовлетворенная скука въ душ интеллигентнаго человка и досада въ душ не интеллигентнаго.

Побоище бакинское, какъ и другія подобнаго рода массовыя волненія послдняго времени, есть именно результатъ нездороваго, пришибленнаго состоянія русской интеллигентной мысли. Проникая въ народныя массы чрезъ разнаго рода общественныя и частныя учрежденія и мропріятія, а, главное, проникая въ такомъ ‘раздраженномъ’ вид, какъ теперь, и въ добавокъ въ такомъ разорванномъ, неосмысленномъ, неискренномъ вид, она неправильно, нездорово волнуетъ народныя массы, затрогиваетъ ихъ во множеств отношеній, ни въ одномъ не удовлетворяя, а между тмъ, массы непосредственно должны на своихъ плечахъ переносить безрезонныя учрежденія и мропріятія, которыя, какъ мы уже сказали, проникнуты безрезонностью и неправдивостью, вслдствіе болзненнаго патологическаго состоянія русской интеллигентной мысли.

Я знаю, что теперь мн слдовало бы тотчасъ же перейти къ подробному разбору всевозможныхъ элементовъ, изъ которыхъ сложилось бакинское побоище, чтобы показать, къ какимъ грустнымъ и безплоднымъ явленіямъ приводитъ болзненно направленная мысль интеллигентнаго общества, просянная сквозь учрежденія и мропріятія съ верху внизъ, изъ интеллигенціи въ народныя массы, но я чувствую, что недостаточно опредлилъ, что именно подразумваю я подъ ‘болзненностью’ русской интеллигентной мысли, и въ чемъ именно вижу ея нездоровье, недугъ. Въ виду этого я опять сдлаю маленькое отступленіе отъ повствованія собственно о бакинскомъ побоищ и приведу нсколько примровъ, которые, хотя и не имютъ прямой связи съ моими путевыми впечатлніями, но къ длу, какъ увидитъ читатель, подходятъ.

Вотъ, напримръ, передъ нами отчетъ одного земства объ учительскомъ създ, бывшемъ осенью прошлаго года въ одномъ изъ губернскихъ городовъ. Отчетъ этотъ раздляется на дв половины, изъ которыхъ одна совершенно ясна и постижима, а другая и непостижима и неясна. Съ поразительной ясностью и точностью изображены въ отчет матеріальныя нужды сельскаго учителя, съ самою добросовстною скромностью и точностью перечислено все, что требуется учителю, отъ пищи и одежды до почтовыхъ марокъ, галстуховъ и калошъ включительно. Ни лишней копейки, ни одной неумренной или неосновательной траты нтъ, вы видите изъ этого отчета, сколько именно недостаетъ учителю рублей и даже копеекъ, чтобы жить мало-мальски по человчески. Совсмъ не то представляетъ другая половина отчета, гд дло идетъ о томъ, что нужно учителю для того, чтобы деньги, затрачиваемыя на него, не были пропащими, что бы онъ имлъ вліяніе и значеніе въ народ и чтобы самъ, отдавшись учительскому длу, чувствовалъ, что не задаетъ чужой трудъ и хлбъ, а въ самомъ дл длаетъ что-то. Съ тою же добросовстностію, какъ и въ перечисленіи матеріальныхъ нуждъ, вс почти учителя заявили, что дятельность ихъ въ народ не авторитетна въ настоящее время и что для нихъ много надо знаній, чтобы чувствовать свою совсть покойной и удовлетворить народнымъ желаніямъ. Одинъ объявилъ, что теперешнихъ знаній недостаточно, что, кром обыкновенныхъ въ настоящее время знаній учителя, надобно знать и медицину, другой согласился съ этимъ и прибавилъ — ‘и законы’, третій согласился и съ первымъ, и со вторымъ, а отъ себя прибавилъ — ‘и агрономію’, четвертый согласился со всми предыдущими и прибавилъ — ‘геологію’, и пятый и двадцатый — вс ‘примыкали’ къ мннію предшественниковъ и прибавляли кто одну цлую науку, а кто дв и три. И выходило нчто совершенно невозможное, хотя, какъ видите, изъ самыхъ благородныхъ побужденій — быть полезными народу и не даромъ сть хлбъ. Невозможное потому оказывалось въ результат хорошихъ побужденій, что ни въ какомъ отношеніи и ни какимъ родомъ осуществлено быть не могло. Какое-такое учебное заведеніе изъ самыхъ высшихъ могло бы удовлетворить высказанной господами учителями потребности въ такой невроятной масс знаній? Сколько средствъ и откуда надобно было бы добыть для осуществленія этого необыкновеннаго учебнаго заведенія? Кажется, если выполнить всю программу желаній гг. учителей, такъ вку человческаго не хватитъ, а главное, возможно ли, поглотивъ такую массу знаній, идти въ деревенскую глушь, въ общество полупьяныхъ плутовъ-писарей и кабатчиковъ, и на пятнадцати-рублевое жалованье, когда всякій, кончившій гд-нибудь въ школ для урядниковъ и ни въ чемъ ничего не понимая, получаетъ безъ всякаго труда и тратъ силъ на умственную работу гораздо боле и живетъ вполн обезпеченно? А между тмъ, этотъ невозможный результатъ разсужденій о весьма важныхъ вопросахъ произошелъ именно оттого, что мы отвыкли связывать наши мысли и желанія съ жизнью, боимся ихъ логическаго развитія и осуществленія, чувствуемъ потребность, но вслдствіе множества неблагопріятныхъ причинъ, высказываемъ о ней не просто и не жизненно.

Просто и жизненно высказанныя господами учителями желанія могли бы выразиться въ такомъ вид: ‘Народъ смотритъ на насъ, какъ на людей ученыхъ, которые умютъ писать, считать, и могутъ прочитать всякую книжку. Онъ думаетъ, что мы должны много знать, потому что насъ гд-то учатъ, и идетъ къ намъ за всевозможными свденіями, одинъ проситъ написать письмо, другой приходитъ совтоваться о тяжб, третій проситъ средства отъ нарыва, четвертый отъ червя, облепившаго капусту. Обо всемъ объ этомъ необходимо разговаривать, отвчать на вопросы крестьянъ: ‘не знаю’ — просто стыдно, они платятъ деньги и имютъ полное право считать насъ дармодами, не видя отъ насъ никакой пользы и не получая отъ насъ ни одного полезнаго свденія. Какой же я учитель, если я на его просьбы и вопросы отвчаю незнаніемъ?’ Еслибы мы привыкли такъ просто выражать наши нужды, какъ просто предъявляетъ ихъ жизнь, и еслибы были уврены, что простыя жизненныя требованія могутъ осуществляться просто, а главное, имютъ право осуществляться, то, вмсто необыкновеннаго учебнаго заведенія, которое привело разговоръ о важномъ дл къ необходимости прекратить его, не получивъ никакихъ результатовъ, кром недоумнія, правдиво направленная мысль привела бы только къ праву получать на земскій счетъ множество спеціальныхъ сочиненій, а главное, къ праву ‘разговаривать’, не ограничиваться преподаваніемъ азбуки и басенъ Крылова дтямъ, а разговаривать съ взрослыми мужиками о томъ, про что они будутъ спрашивать. Простота и правдивость мысли привели бы, положимъ, къ тому, что земству понадобилась бы газета, что обязанности учителя усложнились бы не учительскими обязанностями, что, можетъ быть, жизнь заставила бы его иной разъ оставить школу и идти, по требованію крестьянъ, мрить землю, записывать магазинный хлбъ, вести статистику, на которую теперь не хватаетъ земскихъ денегъ. Слушаясь жизни и той мысли, которая изъ нея вытекаетъ, и не боясь ни того, ни другого, и земство, собравши учителей, длало бы живое дло, и учителя думали бы о дл и, имя смлость длать его такъ, какъ повелваетъ жизненная правда, наврное, не сидли бы сложа руки и, наврное, длали бы его въ тхъ размрахъ и въ тхъ возможностяхъ, какіе давала та же жизнь. Но мысль наша и не смла, и не здорова, и потеряла вру въ право быть осуществимой. Необыкновенное учебное заведеніе оказывается невозможнымъ и вс разговоры о необходимости знаній становятся ненужными и пустыми, а право учителей ‘разговаривать’ обо всемъ съ мужиками до того пугаетъ не здорово направленную мысль земской интеллигенціи, что она разсылаетъ учителямъ циркуляръ, въ которомъ прямо запрещаетъ ‘разговоры съ мужиками. (Циркуляръ этотъ мы имемъ печатный въ подлинник). А вдь все исходило изъ хорошихъ побужденій сдлать ‘какъ лучше’ и притомъ для народа, но нездоровье ума и напуганная совсть не имли смлости просто удовлетворить простымъ жизненнымъ требованіямъ. Учитель попрежнему ‘чувствуетъ’, что ему ‘много надо знать’ и въ тоже время не иметъ права отвтить на вопросъ: куда подавать жалобу? или: какимъ порядкомъ будутъ выдаваться ссуды изъ банка? Мужикъ попрежнему платитъ и видитъ, что деньги его идутъ задаромъ, а земецъ, пекущійся о томъ, чтобы возвысить званіе учителя и опасающійся того, что учитель будетъ разговаривать съ мужиками, чувствуетъ себя, по крайней мр, въ искреннія минуты весьма глупо. И везд пустота и скука, безжизненность, напрасная трата денегъ, тоска и неудовольствіе. Вотъ почему Марья Петровна, супруга земца, одной рукой пишущаго бумаги о ‘благ’, а другою — подписывающаго другія бумаги о прекращеніи всякихъ мыслей по этому предмету, находитъ своего мужа неинтереснымъ, полагаетъ, что все это было вздоръ, находитъ, что прокуроръ, который просто получаетъ деньги за одни только обвиненія, гораздо правдиве и даже красиве. А инженеръ, только получающій деньги, безъ всякихъ резоновъ, еще проще и лучше. ‘По крайней мр, не врутъ!’ говоритъ Марья Петровна и назначаетъ инженеру свиданіе въ клуб. Да и сынъ-гимназистъ, не получая отъ своего родителя ни одного опредленнаго, яснаго и смлаго отвта ни на одинъ изъ возникающихъ въ его голов вопросовъ, глядишь, подростетъ, почувствуетъ свою ‘подлость’, дряблость, затоскуетъ и — пуститъ пулю въ лобъ. Вотъ почему, наконецъ, и самъ земецъ, видя все это, повременамъ глубоко вздыхаетъ и говоритъ, что жить нтъ возможности.

Иногда нежизненность, несправедливость интеллигентной мысли проявляется у насъ на Руси въ такихъ чертахъ, которыя возбуждаютъ глубочайшую грусть и недоумніе. Предъ образованнымъ, развитымъ, донимающимъ человкомъ стоитъ, положимъ, фактъ, выдвинутый самою жизнію, и требующій именно того развитія и того направленія мыслей, которымъ этотъ человкъ обладаетъ. Смотритъ на него, понимаетъ, видитъ, и — ничего, точно и нтъ предъ нимъ факта и точно фактъ не тотъ, который ему нуженъ. Вотъ человкъ говоритъ вамъ и много и долго о пролетаріат, а передъ нимъ этотъ самый пролетаріатъ стоитъ и онъ его не видитъ, т. е. видитъ, но привыкъ такъ думать и такъ поступать, чтобы изъ его мыслей и поступковъ ничего живого не выходило. Сколько мы читали, напримръ, статей о сельско-хозяйственныхъ школахъ для крестьянъ, сколько о нихъ толковали земства и недалеко то время, когда на нихъ будутъ тратиться деньги. Совершенно резонное и добросовстное желаніе улучшить народное благосостояніе приводитъ къ мысли устроитъ такія улучшенныя хозяйства, которыя бы были примромъ для крестьянъ, крестьяне будутъ заимствоваться примрами благоустроенныхъ хозяйствъ, будутъ и сами улучшать свои хозяйства. Такая мра, которая можетъ быть осуществлена только при спеціальныхъ средствахъ и много-много въ десяти-двадцати пунктахъ во всей Россіи, признается спасительнымъ средствомъ для такой страны, которая на милліонъ верстъ покрыта милліономъ деревень, гд каждый дворъ буквально представляетъ земледльческую школу, гд притомъ всякій мальчикъ 5—6 лтъ знаетъ, что хорошія смена лучше худыхъ, что хорошая лошадь лучше худой и т. д. И если пашутъ на худыхъ лошадяхъ и сютъ плохое смя, такъ именно потому, что обходятся безъ спеціальныхъ средствъ, на которыхъ предполагается основать образцовыя школы. Эти школы считаются дломъ большой важности и о нихъ толкуется какъ о средств, могущемъ противустать развитію въ Россіи бродяжества, бездомовничества, и вообще сельскаго пролетаріата. Между тмъ, передъ глазами всхъ, самымъ искреннимъ образомъ (мы не сомнваемся въ этомъ ни на минуту) трактующихъ объ этомъ дл и на всхъ путяхъ и всякими способами отстаивающихъ его, стоитъ огромный пролетаріатъ: дворянскій, чиновническій, поповскій, пролетаріатъ, выросшій на даровыхъ хлбахъ крпостного права, не пріютившійся ни въ спеціальныхъ школахъ (которыхъ почти нтъ), не имющій возможности, по недостатку средствъ, пройти всю лстницу общаго образованія… И этотъ огромный пролетаріатъ не представляется вопросомъ, требующимъ разршенія! Хорошо еще если повременамъ выйдетъ какой-нибудь циркуляръ, врод циркуляра объ учрежденіи института урядниковъ и сразу потребуется масса нетрудящихся людей за приличное (вознагражденіе, тогда нсколько тысячъ человкъ такого пролетаріата выбираются изъ него, но, поручивъ готовый кусокъ, эти тысячи женятся и производятъ потомство, которое также потребуетъ новаго циркуляра, приглашающаго явиться получать жалованье всхъ, кто ничему не учился и ничего длать не уметъ. Если для кого нужны земледльческія училища, такъ именно для этого рода пролетаріата, чтобы ласково, а не помощью грубой и ожесточающей нужды привести къ независимому труду, вовсе не мшающему быть и порядочнымъ, и образованнымъ человкомъ, труду, прекращающему типъ обивателя пороговъ, ничего не длающаго Гамлета, человка, безплодно тоскующаго и пропадающаго въ по искахъ какихъ-нибудь средствъ существованія…

Это наше русское, обязательное для насъ ршеніе вопроса о пролетаріат: ршить его не мордобитіемъ и не развитіемъ дармодныхъ карьеръ, а просто и побожески привлеченіемъ къ благородному труду, къ независимому существованію трудами рукъ своихъ, къ превращенію дармодныхъ гамлетовъ въ хозяевъ. Но чтобы ршать такъ просто и справедливо насущнйшіе вопросы, которые дали намъ жизнь и въ важности которыхъ убдилъ насъ европейскій опытъ, надо уважать свои мысли, и стоять за нихъ и за право ихъ логического осуществленія въ жизни. А вотъ мы именно этимъ и несчастны. Мысли у насъ есть, но чтобы изъ нихъ сдлать жизнь — мы этого не умемъ, благороднйшія мысли, вслдствіе коренного нашего недуга, не осуществляются логически. Вроятно такой не логическій результатъ ожидаетъ и земледльческія школы, и вопросъ о городскомъ пролетаріат. Чувствуется, что земледльческія училища также поглотятъ массу этого пролетаріата, но поглотятъ нехорошо и безъ толку, городской пролетаріатъ пристроится въ нихъ въ качеств опытныхъ куроводовъ, спеціальныхъ коровниковъ, главныхъ надзирателей, скотныхъ инспекторовъ, помощниковъ смотрителей, экономовъ и экзекуторовъ, высшихъ ветеринаровъ и низшихъ агрономовъ и т. д. Все это ‘пристроится’ въ новенькихъ квартиркахъ, будетъ играть на гитар: ‘вотъ какъ желалъ бы я любить’… а потомъ и хищеніе обнаружится. А мужикъ останется при худой скотин и при худыхъ сменахъ, потому что купить ихъ не на что — иначе онъ это сдлалъ бы и безъ школы.

Конечно, этихъ незначительныхъ фактовъ и ихъ поверхностнаго объясненія недостаточно для того, чтобы читатель могъ представить себ всю широкую картину нашего нравственнаго состоянія, но все-таки и изъ нихъ можно видть, что мы несчастны отъ того, что не слушаемся голоса нашей совсти, не покоряемся нашему сознанію, которое неотразимо приводитъ насъ къ убжденію, что мы, какъ народъ начинающій жить, обязаны основать свое нравственное развитіе на забот о благоустройств массъ. Начать жить съ хлопотъ о неблагоустройств — невозможно. Хлопотать о томъ, напримръ, чтобы благоустроенная деревня разстроилась — немыслимо, надобно только открыто и прямо сознать, что именно на роду намъ написано и не бояться логическихъ послдствій. Но были причины, которыя насъ напугали, сбили съ толку, ‘соблазнили’, и обезсилили, и вотъ обезсиленная мысль наша (которая, наврно, обязательно для насъ должна развиваться въ сторону благосостоянія массъ, о чемъ со временемъ будетъ сказано подробно), проявляясь въ обезсиленномъ, тускломъ, нездоровомъ вид въ общественныхъ и частныхъ учрежденіяхъ, и просачиваясь чрезъ нихъ въ томъ же тускломъ, тревожащемъ и неудовлетворяющемъ вид въ массы, для блага которыхъ мы длали вс эти тусклыя, безрезультатныя дла, тревожитъ ихъ, надодаетъ имъ, мутитъ ихъ и приводитъ къ безрезультатнымъ безобразіямъ.

Въ этомъ смысл бакинское побоище и многосложно, и безрезультатно, и безобразно, и если можетъ быть представлено въ мало-мальски связномъ и опредленномъ вид, то только исключительно съ полицейской точки зрнія. Съ этой точки зрнія о немъ можно сказать нчто имющее и начало, и средину, и конецъ. По этимъ полицейскимъ наблюденіямъ и свденіямъ дло было такъ:

’27-го февраля, около четырехъ часовъ по-полудни, въ чайную лавку подъ гостинницею ‘Италія’, зашло нсколько человкъ русскихъ чернорабочихъ, совершенно пьяныхъ. Одинъ изъ нихъ нечаянно разбилъ лампу, за которую хозяинъ лавки потребовалъ десять рублей. Рабочіе стали кричать, что татары ихъ грабятъ. Произошла перебранка, перешедшая вскор въ драку между русскими и находившимися въ лавк татарами, причемъ была перебита посуда и во второй комнат лавки разнесенъ очагъ. Не удовольствовавшись этимъ, рабочіе стали звать товарищей съ улицы на выручку. На ихъ крикъ стали подходить возвращавшіеся изъ городского сада и вскор образовалась толпа, приблизительно въ 200 человкъ, начавшая грабить лавку и бить проходившихъ мусульманъ. Прибывшіе на мсто, сначала дежурный помощникъ пристава, а потомъ полиціймейстеръ съ приставомъ, казаками и городовыми, тщетно старались усмирить разбушевавшуюся толпу, разграбившую до-чиста на ихъ глазахъ лавку подъ гостинницею. Вскор съ угла Красноводской и Торговой улицъ стала надвигаться новая весьма значительная толпа, приблизительно въ 500 человкъ, вооруженная палками. Увидя подкрпленіе, успокоившаяся нсколько толпа вновь заволновалась. Полиціймейстеръ съ приставомъ Визировымъ, пятью казаками и тремя городовыми, поспшили на встрчу приближавшейся толп, надясь не допустить ее до соединенія съ первою толпою. Дйствительно, на короткое время удалось имъ задержать передніе ряды напиравшихъ и у нкоторыхъ изъ нихъ были отобраны палки, но успхъ этотъ былъ непродолжителенъ. Раздались крики: ‘не слушай, бей ихъ всхъ’. Постепенно тснимый по направленію къ гостинниц ‘Италія’, полиціймейстеръ видлъ себя не въ силахъ остановить разъяренную толпу, уже начавшую разбивать другую лавку, и поручилъ приставу доложить губернатору о происходившихъ безпорядкахъ и просить распоряженія о присылк военной силы. Сдлавъ необходимыя распоряженія о присылк войскъ, губернаторъ лично отправился туда, гд происходили главнйшіе безпорядки.

‘Въ это время полиціймейстеръ пытался подйствовать на толпу внушеніями, но вс его усилія остановить грабежъ и буйство остались безуспшными, толпы нельзя уже было удержать и она все боле и боле надвигалась на полицейскихъ чиновъ и казаковъ. Полиціймейстеръ, получивъ два удара рукой по голов и одинъ камнемъ въ плечо, былъ втиснутъ толпою въ двери гостинницы ‘Италія’, которыя немедленно за нимъ захлопнулись. Спустя ¹/₄ часа, въ то самое время, когда полиціймейстеръ, съ прибывшими пятью конными казаками, оставивъ гостинницу, старался разогнать толпу, грабившую лавку бакинца, значительная часть пьяной и буйствующей толпы направилась къ сторон Прачешной улицы, разбивая находящіяся по пути лавки. Прибывшій на мсто безпорядковъ губернаторъ, полагая, что войскъ мстнаго баталіона будетъ недостаточно, послалъ въ портъ за ротой моряковъ. Между тмъ, безчинство приняло крайне острый характеръ, явились подстрекатели, начались поджоги лавокъ. Подоспвшая, наконецъ, мстная воинская команда, пріостановила дальнйшее распространеніе безпорядковъ.

‘Высланныя по распоряженію губернатора войска — полурота 4-й роты, 2-я рота мстнаго баталіона и рота Каспійскаго экипажа — оставались на мстахъ въ тхъ частяхъ города, гд указывалась къ тому необходимость, до 9 часовъ вечера, посл чего, за прекращеніемъ безпорядковъ, 2-я рота была отправлена въ свою казарму, полурота 4-й роты оставлена при городской полиціи, а для усиленія средствъ къ охраненію безопасности въ город была оставлена на ночь рота моряковъ, разставленная значительными патрулями на разныхъ пунктахъ и, кром того, былъ усиленъ караулъ въ городской тюрьм 15 нижними чинами. Ночь прошла спокойно.

‘На другой день, 28 февраля, все было спокойно до 9 часовъ утра и народъ, если и скоплялся, то только изъ любопытства. Около 9 часовъ, въ Карантин, толпою, приблизительно въ 300 человкъ, разграблена чайная лавка бакинца Ирза-Мамедъ-оглы, но дальнйшій грабежъ былъ прекращенъ въ этой мстности подоспвшими моряками. Въ предупрежденіе повторенія безпорядковъ были потребованы губернаторомъ 1-я, 3-я и 4-я роты мстнаго баталіона. Затмъ часть толпы подвинулась къ вокзалу желзной дороги и успла тамъ напасть и разграбить дв сакли.

‘Остальной день прошелъ въ скопленіяхъ на улицахъ. Масса празднаго народа, производя крики и шумъ, нападала и бросала каменьями въ проходившихъ мусульманъ. Къ семи часамъ вечера, въ город повсемстно возстановились порядокъ и спокойствіе, не нарушавшіеся и въ слдующіе дни.

‘При усмиреніи толпы не было употреблено въ дло ни холоднаго, ни огнестрльнаго оружія, пхота дйствовала прикладами, а казаки — плетью.

‘Результаты безпорядковъ слдующіе: разграблено 15 лавокъ, на сумму около 10 тысячъ рублей, поранено и убито 10 человкъ. Кром того, у десяти чиновъ мстной команды ружейныя ложи разбиты камнями.

‘Всхъ задержано 70 человкъ изъ русскихъ чернорабочихъ, обвиняемыхъ въ возстаніи, въ поджог, грабеж и оскорбленіи властей’.

Таковы, по словамъ оффиціальнаго описанія, результаты двухдневнаго побоища, но, какъ видитъ читатель, результаты это чисто полицейскіе: для полиціи совершенно достаточно дать подробный отчетъ о количеств убитыхъ, раненыхъ, ограбленныхъ и о полученныхъ увчьяхъ, но все это для насъ не результаты, читая это описаніе, мы не можемъ отвтить на вопросъ о томъ: зачмъ все это было нужно и отъ чего произошло? И какихъ результатовъ добивалась масса, какого рода вопросы разршались помощію проломленныхъ головъ, убитыхъ и раненыхъ — отвта на эти вопросы намъ не даетъ полицейское описаніе, и мы должны отыскивать ихъ собственными средствами.

IV. Бакинское побоище 81 г.— ‘Наши’ евреи и татары.

Правильность и округленность въ описаніи такихъ неожиданныхъ и во многомъ непонятныхъ явленій, какъ такъ-называемые ‘безпорядки’, особенно часто повторяющіеся на юг Россіи, правильность, ограниченная точнымъ указаніемъ ‘пунктовъ’ волненій и заполненная не мене точнымъ перечисленіемъ разбитыхъ стеколъ, разломанныхъ домовъ и разграбленныхъ лавокъ, нисколько не погршая въ топографіи и статистик событія, тмъ не мене придаетъ этому событію совершенно неточный и неправильный видъ. Прочитавъ такое топографически и статистически точное описаніе, въ род того, которое мы привели въ конц прошлой статейки, читатель видитъ передъ собой только грабящую и бушующую толпу, и невольно долженъ изумиться предъ вопросомъ о томъ, откуда могла взяться такая масса людей, жаждущихъ грабежа? Если даже читатель и не повритъ, несмотря на описаніе, существованію въ волновавшейся толп исключительно грабительскихъ наклонностей, то все-таки онъ будетъ удивленъ необыкновенной цифрой ожесточенныхъ людей, вдругъ, внезапно, появляющихся на улицахъ того или другого города, иногда совершенно незначительнаго и малонаселеннаго. Откуда взялась такая масса буйнаго народа? Гд она была прежде и, наконецъ, куда скрылась посл того, какъ побушевала два-три дня? А между тмъ, полицейски-опредленное описаніе (такого рода опредленностью, къ сожалнію, гршатъ и нкоторыя газетныя корреспонденціи), волей-неволей изображающее неизвстно откуда взявшуюся ожесточенную толпу, какъ разбойниковъ и грабителей, сулитъ и мропріятія противъ нихъ въ томъ же неизбжно правильномъ направленіи, то есть остроги, суды, и т. д. То есть сулитъ цлый рядъ, если не совершенныхъ неправдъ, то ужь наврное безплодно раздражающихъ и ничего недостигающихъ строгостей.

Не мене такой полицейской правильности взгляда на дло будетъ несправедлива и всякая другая ‘правильность’, всякое (другое однообразное освщеніе факта. Попробуйте, пожалуйста, Усмотрть на ‘эти дла’, какъ исключительно на войну ‘капитала и труда’. Факты есть: 500 человкъ рабочихъ на желзной дорог были разсчитаны передъ самыми бакинскими безпорядками и явились въ Баку безъ денегъ и безъ пристанища, нефтяной кризисъ, постоянно сопровождающій рабочихъ на нефтяныхъ заводахъ, наконецъ, просто неаккуратные платежи этими заводами денегъ и т. д., и вотъ ужь есть достаточной доводъ для того, чтобы объяснить это дло въ другомъ и совершенно опредленномъ направленіи. Но малйшаго вниманія къ длу достаточно для того, чтобы видть, что правильность или, по крайней мр, основательность такого объясненія сомнительна. Любой нефте-промышленникъ скажетъ вамъ, что это не такъ, и приведетъ такой примръ: ‘Рабочіе, приходя за разсчетомъ въ конторы заводовъ, говорятъ: ‘вы, господа, дайте намъ хоть что-нибудь на продовольствіе… А тамъ остальное, когда поправитесь, мы и сами знаемъ, что у васъ денегъ нтъ ни копейки. Чего ужь!’ Ни желзная дорога, которая разсчитала 500 человкъ рабочихъ, ни заводы, которые ихъ постоянно разсчитываютъ и, стало быть, оставляютъ на улиц, да еще въ чужой сторон — словомъ ни одинъ изъ прямыхъ виновниковъ увеличенія на улицахъ голоднаго народа не тронуты, вс здравы и невредимы, и не подвергаются ни малйшей опасности. Не подходитъ къ этому и окраска волнующейся толпы въ ‘пьяную чернь’. Въ 1881 г. въ Баку происходили безпорядки во много разъ сильнйшіе, и главное зерно дерущихся были бондари, люди вполн обезпеченные, выработывавшіе по сту рублей въ мсяцъ, наряжавшіе женъ въ парчевые душегрйки. Когда одного изъ такихъ бондарей, арестованнаго во время безпорядковъ, спустя долгое время, допрашивали у слдователя, то онъ, желая доказать свое отсутствіе во время безпорядковъ, говорилъ такія рчи:

— Гд же вы были въ то время? спрашивали его.

— Я длалъ визиты. (Побоище было на Святой).

— А на слдующій день?

— А на другой день, само собой, долженъ былъ визиты принимать. Очень, кажется, понятно!

Какая же это чернь и голытьба!

Точно также не будетъ вполн согласно съ истиной, если свести дло на національную вражду русскихъ и татаръ, какъ въ Баку, или русскихъ и евреевъ, какъ вообще на юг. Если читатель помнитъ письмо крестьянина, напечатанное нсколько лтътому назадъ въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, онъ, вроятно, не забылъ, что въ письм этомъ, рекомендующемъ ‘бить жидовъ’, всего мене говорилось объ этихъ послднихъ, а, напротивъ, рчь автора особенно была оживленна и гнвна, когда касалась поведенія духовныхъ лицъ, судей, помщиковъ и т. д., все людей русскихъ, точно также въ безпорядкахъ бакинскихъ невозможно всего дла исчерпывать національною враждою русскихъ и татаръ. Ознакомившись весьма подробно съ исторіею волненій въ Баку въ 1881 году, я, къ великому моему удивленію, увидлъ, что изъ числа трехъ отмченныхъ полиціею (состоящею преимущественно изъ татаръ и, какъ утверждаютъ русскіе, мирволящею татарамъ) вожаковъ, которые особенно бунтовали и больше всхъ кричали: ‘пойдемъ, ребята, разбивать и бить!’, былъ одинъ только русскій, бондарь, прозванный Скобелевымъ, который, однако, никакихъ возгласовъ не произносилъ — по крайней мр, изъ дла этого не видно — а остальные два вожака противъ татаръ, какъ бы вы думали, кто были? Одинъ татаринъ Сякаевъ, а другой — даже невроятно сказать — еврей Ш—въ! Вотъ вамъ и борьба русскихъ съ татарами!

Не подходитъ къ національной вражд также и такой фактъ, разсказываемый ‘подлинными’ очевидцами безпорядковъ 1881 г.: ‘Толпа бондарей идетъ вдоль улицы и бросаетъ камнями въ убгающихъ татаръ и татарскіе дома. Одинъ изъ этихъ камней попадаетъ въ мечеть, татаринъ-сторожъ выходитъ изъ нея и говоритъ толп враговъ: ‘Ребята! здсь мечеть!’ И на эту просьбу (собственное показаніе татарина) русскіе отвтили тмъ, что прекратили побоище и ушли въ другое мсто’.

И чмъ больше мы будемъ искать опредленности, тмъ неопредленность все будетъ становиться шире и шире. Посл перваго дня безпорядковъ (1881 г.), когда въ полиціи сидло множество арестованныхъ, толпа подвалила къ полицейскому зданію и стала требовать освобожденія. Пріхалъ полиціймейстеръ, потомъ прокуроръ, толпа молча дожидалась исполненія своихъ желаній, только одинъ вышеупомянутый татаринъ отрицалъ во всеуслышаніе пользу просьбъ и разговоровъ съ начальствомъ, крича: ‘чего тутъ разговаривать, пойдемъ разбивать!’ Посл нкотораго времени терпливаго ожиданія, заключенные были выпущены и толпа разразилась громкими криками ‘ура!’ ‘Казалось, разсказываетъ также вполн подлинный очевидецъ: — что она была вполн удовлетворена и благодарна. Ни малйшаго желанія затвать драку ни у кого не было, два бондаря, отправившись въ зданіе полиціи, осмотрли его во всхъ подробностяхъ и объявили во всеуслышаніе: ‘Никого нтъ! всхъ выпустили, иди, ребята, по домамъ!’ И толпа повалила по домамъ. Но толпа татаръ, принявъ крики ‘ура’ за воинственные возгласы, бросилась бжать отъ русскихъ, а русскіе, ‘для смху’, бросились за ней… Мальчишки стали бросать камни, а напуганные татары, загнанные въ какой то переулокъ, стали защищаться также камнями — и опять произошла драка. Одинъ поступокъ и хорошъ, и резоненъ, а другой — сейчасъ-же сущая ‘зрятина’, для смху, безъ надобности и цли’…

Эта смсь нужнаго и ненужнаго, то-есть сколько-нибудь резоннаго и вовсе ни чмъ не объяснимаго — на каждомъ шагу. Окровавленный персъ вбгаетъ во дворъ одного обывателя, а за нимъ гонится толпа въ 300 человкъ.— ‘Что вы длаете? обращается къ нимъ обыватель’.— ‘Да вотъ, съ кинжаломъ поймали… вдь заржетъ кого-нибудь, анаема’.— ‘Вы вдь его убьете, и будете отвчать за убійство. Его надо отвести въ полицію и тамъ его накажутъ по закону’.— ‘Ну, вези въ полицію! Тогда мы его и пальцемъ не тронемъ’.— ‘Честное слово’? ‘Русскіе, разсказываетъ обыватель:— дали мн честное слово и, дйствительно, оставили перса въ поко, дождавшись, однако, пока я слъ въ фаэтонъ и посадилъ съ собою перса… Толпа ушла. Но тотчасъ нахлынула другая и одинъ изъ этой толпы, ни съ того ни съ сего, ударилъ этого перса желзной палкой. Хорошо, что подоспли люди изъ той толпы, которая дала мн слово не трогать, и битье прекратилось’!

При такихъ колебаніяхъ въ настроеніи волнующагося народа, ‘случайность’, часто совершенно ничтожная, иметъ огромное значеніе. Въ ныншнимъ году, безпорядки начались изъ за лампы, за которую хозяинъ потребовалъ 10 руб., а въ 1881 г. случай, изъ-за котораго возникло волненіе гораздо боле сильное, былъ еще удивительне. Русскіе ходили по базару, заходили въ кабаки (праздничное время), а на базар, въ какомъ-то пункт, стоялъ татаринъ-полицейскій, и всякій разъ, когда мимо него проходилъ русскій, онъ издавалъ ртомъ какой-то звукъ. Что это былъ за звукъ — изъ дла нельзя понять. И почему именно этотъ звукъ обижалъ русскихъ — также объяснить невозможно. Только въ конц-концовъ русскіе ‘не вытерпли’ и началась свалка, сопровождавшаяся и разбитіемъ лавокъ, и уничтоженіемъ безвредныхъ лотковъ съ пряниками, и бросаніемъ камней, и, такими великодушными требованіями, какъ освобожденіе заключенныхъ и ‘уваженіе’ просьбы сторожа мечети, и совершенно безцльными мордобитіями и жестокостями.

Слово ‘вожакъ’, при такомъ многосложномъ, и вмст съ тмъ неопредленномъ направленіи мыслей толпы, также какъ будто ничего не значитъ, а съ другой стороны — какъ-будто и означаетъ что-то. Вотъ, напримръ, хоть бы этотъ русскій вожакъ, которому дали кличку Скобелевъ. По разсказамъ, это былъ ‘рыжій’ бондарь, ‘предводительствовавшій’ толпой. Встртивъ это слово въ газетной корреспонденціи, читатель можетъ подумать, что толпа избрала себ предводителя, что предводитель понималъ и зналъ ея цли, иначе бы онъ и не былъ предводителемъ, что вообще у этой, какъ будто неорганизованной массы пьяницъ и грабителей, должна быть какая-то организація. Вдь вотъ есть ‘предводитель’, да еще и кличка ему дана Скобелевъ. А между тмъ, на дл выходитъ нсколько не такъ.

Этотъ рыжій бондарь, не имя никакихъ плановъ и цлей, просто-на-просто пришелъ изъ Балахановъ въ городъ на праздники, не зная, что тамъ идутъ драки, и, придя въ городъ, первымъ дломъ ‘на гулянкахъ’ отправился въ кабакъ, нашелъ тамъ пріятеля и сталъ съ нимъ пить водку. Въ это время въ кабакъ вошла толпа солдатъ Ширванскаго полка, возвратившихся изъ ахал-текинской экспедиціи, солдаты также стали пить водку, и когда подгуляли, то начали превозглашать тосты за здоровье Скобелева. Громко орали они съ пьяну и, вроятно, до того громко, что въ кабакъ вошелъ городовой-татаринъ и сказалъ:

— Что за крикъ!

— За здоровье Скобелева-а-а!.. отвчали солдаты новымъ залпомъ криковъ.

Татаринъ не зналъ этого имени и сказалъ:

— Какой тутъ Скобелевъ? Гд онъ тутъ?

— Да вотъ онъ! совершенно для смху сказали солдаты, указывая на бондаря.

— Я — Скобелевъ! гаркнулъ съ пьяну и бондарь, желая поддержать ‘своихъ’ и разыграть изъ татарина дурака.

— Я тебя въ часть возьму!

— Какъ? Скобелева?

— Меня? Попробуй!

— Ребята, Скобелева не выдавай!

И съ криками ‘Скобелева не выдавай’, толпа подгулявшихъ солдатъ высыпала на улицу.

— Скобелевъ! Гд Скобелевъ!

— Я здсь!

И бондарь ‘для смху’ вошелъ въ роль, и, попавъ въ двигавшуюся на татаръ толпу, гаркнулъ:

— За мной ребята!

— Валяй, Скобелевъ! Эво лошадь бжитъ! бери лошадь-то! Эво-эво!

И опять ‘для смху’ бондарь вскочилъ на лошадь, которая, можетъ быть, убжала съ какого-нибудь раствореннаго двора, испуганная криками и шумомъ, и почувствовалъ себя еще боле Скобелевымъ. Свъ на коня, ужь надо было ‘для картины’ представить себя генераломъ.

— За мной, ребята! Скорымъ шагомъ, маршъ!

Хохотъ и смхъ. А тутъ, тоже ‘для смху’, кто-то изъ толпы, только-что ‘зря’ опрокинувшей ларь съ овощами, подхватилъ пучокъ зеленаго луку и кричитъ:

— Скобелевъ! Вотъ теб султанъ!

— Воткни въ шапку то!

— Генералъ! Теперь полный генералъ!

И вотъ Скобелевъ на кон, и съ пучкомъ зеленаго луку на шапк, замняющій генеральстй султанъ, недуманно-негаданно сталъ предводителемъ, и сначала ‘только для смху’ идетъ впередъ, а потомъ пойдетъ туда, куда потянетъ волнующееся море народа, просто ли опрокидывать лотки, или освобождать заключенныхъ, или такъ ‘зря’ нападать и гнать татаръ.

Я вовсе не хочу сказать, что ‘резонъ’ играетъ во всемъ этомъ не первенствующую роль. Напротивъ, я теряюсь въ обиліи резоновъ. Безъ всякаго резона, напримръ, нсколько камней попало въ квартиру городского головы, такъ какъ онъ пользуется всеобщимъ уваженіемъ, то нсколько человкъ тотчасъ же явились къ нему и объяснили, что это случилось по ошибк, но и въ этомъ случа были въ толп люди, которые даже къ явной ошибк могли подыскать резонъ.— ‘Это за то, что мясо дорого, а онъ, голова, долженъ наблюдать’! Резонъ явился неизвстно откуда, и никакой дйствительной связи съ камнями, попавшими въ квартиру головы не иметъ, а резонъ. Или вотъ. Толпа русскихъ слдуетъ за татариномъ, который кричитъ: ‘пойдемъ разбивать’! Оказывается, что татаринъ этотъ, Сякаевъ, много разъ терплъ отъ полиціи, былъ даже высылаемъ изъ Баку этою полиціею, и, воспользовавшись суматохой, кричитъ: ‘нечего разговаривать, пойдемъ бить и разбивать’! И толпа идетъ, потому что многіе изъ русскихъ потерпли отъ татарской полиціи не мало: татары не пьютъ, а русскіе частенько пьяны, и татары полицейскіе относятся къ нимъ не хорошо, отымаютъ деньги, смются. И вотъ толпа находитъ предложеніе татарина соотвтствующимъ своимъ мыслямъ. Какъ предводитель, онъ уже не татаринъ, а только ненавистникъ полицейскаго произвола, но разгромивъ полицію, толпа можетъ черезъ дв три минуты разгромить и этого самаго предводителя, только потому что онъ татаринъ. Крикнетъ кто-нибудь: ‘братцы! бей татаръ, они нашихъ бабъ на базар обижаютъ’! и это будетъ достаточный резонъ, для того, чтобы измолотить Сякаева только за его татарскую національность.

Словомъ, какъ разношерстны элементы, изъ которыхъ слагаются такія явленія, такъ разнообразны и резоны, нтъ той мелочи въ нихъ, которая бы не имла своего резона, и, еслибы мы пожелали сдлать изъ всхъ этихъ резоновъ экстрактъ, и, очистивъ явленіе отъ ненужныхъ случайностей, попытались опредлить самую суть этихъ резоновъ, то, право, не было бы большою ошибкою сказать, что двигатель, главный, существенный, всего этого дла заключается въ желаніи не дать въ обиду своего человческаго достоинства, Не смй обижать бабу! Не смй носить кинжала, когда я его не ношу! Не смй смяться, когда я пьянъ! Не смй хватать и сажать въ полицію народъ зря, кто попадетъ подъ руку. Не смй вообще надо мной важничать, не смй меня тащить пьянаго въ часть отъ товарищей, которые доведутъ меня до дому, и т. д. Словомъ, желаніе сказать во всеуслышаніе — ‘Не смй’!— И это ‘Не смй’ во сто разъ больше относится къ нравственнымъ потребностямъ личности, чмъ къ матеріальнымъ невзгодамъ. Евреи, по словамъ крестьянина, все суютъ рубли въ руки мужику, а ненависть въ нихъ возбуждается потому, что этотъ рубль онъ суетъ съ тмъ, чтобы ‘соблазнить’ человка работать въ воскресенье, т. е. испортить его совсть, заставить польститься на деньги и не пойти къ обдни, т. е. не выполнить того, что нужно для души.

Вотъ именно эта-то сторона дла и есть самая важная и любопытная. Откуда берется такая щепетильность по отношенію къ собственному достоинству, когда тотъ же самый бондарь, живя на родин, въ Тульской или Орловской губерніи, далеко не такъ щекотливъ по отношенію къ своему или чужому человческому достоинству, а если сознаніе этого достоинства онъ и тамъ носитъ въ глубин души, то во всякомъ случа не выказываетъ милліонной доли той смлости въ проявленіи этого достоинства, какую обнаруживаетъ здсь. Вдь вотъ, напримръ, у всхъ на памяти псковскій процессъ одного кулацкаго савраса, который издвался самымъ безсовстнымъ образомъ надъ женщинами и двушками множества деревень, ‘подверженныхъ’ его отцу — кулаку. Въ этомъ отношеніи ни со стороны родителей, ни со стороны мужей ему почти не было отказа въ требованіяхъ — хотя безъ сомннія они не могли считать ихъ иначе, какъ божескимъ наказаніемъ. Но они молчали и молчали до тхъ поръ, пока саврасъ чуть-чуть было не задушилъ непокорявшуюся его требованіямъ двушку, и когда сельскимъ властямъ уже нельзя было не вмшаться. А здсь, въ Баку, одинъ изъ мотивовъ побоища: ‘Не задвай нашихъ бабъ’! И притомъ нашихъ, когда у большей половины бушующей толпы и бабъ-то никакихъ нтъ. Здсь въ числ мотивовъ къ побоищу есть и такой: не смй меня пьянаго брать въ часть, тогда какъ у насъ не рдкость отъ своего брата мужика быть выпоротымъ въ волости занапрасно, по капризу и не въ пьяномъ, а въ трезвомъ вид. Здсь цлая толпа приходитъ ‘освобождать’ ‘своихъ’, ‘нашихъ’, посаженныхъ въ часть, а у насъ цлая деревня смотритъ, какъ пьяный мужикъ бьетъ возжами жену посреди улицы, и говоритъ, ‘свои собаки грызуться — чужая не приставай’! Здсь, онъ обижается на полицейскихъ, что они обираютъ у пьяныхъ деньги, но спрашивается: когда-же внутри отечества полицейскіе не обирали у него, у пьянаго деньги, не били его, зная, что посл этого онъ скажетъ: ‘пропадай и деньги совсмъ’! и улепетнетъ изъ части во вс лопатки? А тутъ вотъ онъ фордыбачитъ, и фыркаетъ, и дерется, разбиваетъ полицію… Обижается тмъ, что татаринъ надъ нимъ смется надъ пьянымъ, и бьетъ его камнемъ во имя этой обиды, а тамъ, на родин, ‘наровитъ’ въ праздничный день, возвращаясь изъ кабака, казаться гораздо пьяне, чмъ есть на самомъ дл, ругается самыми безобразными словами, старается, чтобы думали люди:— эко нажрался-то! денегъ-то пропилъ чай сколько.’ Ему именно хочется представить, что онъ ‘нажрался’ и даже не напился. А тутъ вдругъ такая обидчивость, когда татаринъ засмется надъ этой самой чертой!

Эта щепетильность въ проявленіи своего человческаго достоинства есть, какъ я уже сказалъ ране, самая любопытная и важная черта во всхъ этихъ безурядицахъ на юг Россіи. Щепетильность эта происходитъ здсь отъ особенныхъ, новыхъ условій жизни, въ которыя попадаетъ русскій человкъ, уроженецъ коренной Россіи, очутившись на юг, въ чужой сторон. Чужая сторона даетъ ему рдкую возможность думать принципіально, сравнивать себя съ чужимъ человкомъ, думать о справедливомъ ‘по нашему’ и справедливомъ ‘по ихнему’. Живя въ глубин Россіи въ сплошной масс однородно живущаго и однородно трудящагося народа, къ тому же въ образ и порядкахъ жизни подчиненнаго, въ огромномъ большинств случаевъ, не своей вол, не своею волею создающаго радости и горести жизни, счастіе и несчастіе, русскій, коренный земледльческій человкъ живетъ въ извстныхъ формахъ жизни, не критикуя достоинствъ или недостатковъ этихъ формъ, всю жизнь такъ сказать говоритъ прозой, не зная этого. Народная школа, основанная на сознательномъ уваженіи благообразія формъ народной жизни, могла бы переработать безсознательное, по втру случайностей колеблемое благообразіе въ благообразіе крпкое, сознательное, укрпленное сознаніемъ важности и справедливости этихъ благообразныхъ формъ. Но этого нтъ, и русскій земледльческій человкъ только на чужбин, только въ походахъ, только въ столкновеніяхъ съ формами жизни, нисколько къ формамъ его жизни неподходящими, начинаетъ думать о собственныхъ формахъ жизни, начинаетъ цнить ихъ и сравнивать себя съ другими.

Евреи и татары, такимъ образомъ, дйствуютъ на русскаго человка педагогически. Это ‘наглядное обученіе’ ознакомляетъ съ самимъ собою. Русскій человкъ волнуется здсь не какъ чернь, голытьба, грабитель и т. д., а какъ человкъ, чувствующій, ощущающій свою личность, которую онъ начинаетъ находить вовсе не такой завалящей, какъ къ этому его пріучили ‘случайности’ крестьянской обстановки. Здсь на юг онъ даже и бдствуетъ не такъ, какъ на Руси, напротивъ, какъ мы видли, занимается мордобитіемъ, знаетъ уже, что такое визиты, у него здсь больше досуга, какъ рабочій, получающій поденную или поштучную плату, онъ чувствуетъ себя независимымъ уже въ томъ отношеніи, что ему не надо смотрть ‘на небо’ каждый день, и думать: дастъ Господь дождичка или не дастъ? Если дастъ — будетъ хорошо, и подати отдамъ и дочь выдамъ замужъ, если не дастъ, то старшина будетъ драть. На главной физической обсерваторіи въ Петербург лучше всего можно знать, когда у народа весело на душ и когда старшина говоритъ:— ‘Нуко, милашка, ложись! Снимай костюмъ-то!’ Здсь въ чужой сторон совсмъ не то: онъ нанятъ и деньги ему отдадутъ, или онъ увренъ, что должны отдать. Работа наемная — не своя, именно ‘работа’, трудъ, трудъ на ‘чужого человка’, трудъ съ требованіями и критикой. Такимъ образомъ, нкоторая свобода, нкоторый досугъ даютъ голов русскаго человка извстную возможность подумать, пообсудить, потолковать, ‘вообще’ покритиковать порядки, людей, нравы и обычаи…

Дв такія національности, какъ евреи и татары, національности совершенно къ нашему великорусскому типу неподходящія, затрогиваютъ мысль россійскаго человка ршительно на всхъ пунктахъ, и справедливо это или несправедливо по отношенію самомннія ‘нашихъ’ — только наши начинаютъ внутренно чувствовать себя здсь, среди евреевъ и татаръ, и выше, и нравственнй, и шире, и справедливй… ‘Намъ’, россійскимъ, и смшна, и жалка эта фигура еврея, вчно чмъ-то встревоженнаго, вчно до ноту рыщущая за копейкой, хватающаго копейку, какъ соломенку, точно погибающій. Хватаетъ-хватаетъ, а все у него утомленное, скучное, озабоченное лицо, все онъ весь въ грязи, его лачужки въ кучахъ сора и хлама, его дти въ грязи и въ рубищ. Хоть бы устроилъ уютъ, тепло, чистоту, а главное, не пугался бы жить на свт, не трясся бы такъ, не пугалъ бы насъ своимъ лихорадочнымъ испугомъ жизни… ‘Что мы, аль ужь намъ смерть пришла?.. Чего ты трясешься, какъ мокрый заяцъ?’ Ай, вай-вай! И какъ для ‘нашего брата’ смшно это ай-вай во взросломъ человк! съ бородой! Эта фигура даетъ ‘нашимъ’ возможность почувствовать въ себ много достоинствъ и сравненіе съ евреемъ сдлать въ пользу себя. Старческія черты много пережившаго племени ненавистны нашей если не молодости, то ‘вчной новизн’ существованія.

Еще боле развивающее, педагогическое вліяніе иметъ на русскаго человка ‘татарва’. Въ татарскомъ стро жизни, въ татарской культур все не столько мизерно, какъ кажется намъ въ еврейской испуганной жизни, сколько несправедливо, высокомрно, глупо. Возьмите хоть этотъ обычай носить оружіе. ‘Мы вс, вся ‘Расея’ живемъ безъ всякихъ кинжаловъ, безъ всякихъ орудій, кром палки для собакъ. Зачмъ же кинжалъ? Что это за добавленіе къ человку? Разъ человкъ дополняетъ себя въ своихъ житейскихъ отношеніяхъ такимъ инструментомъ, онъ ужь не полный человкъ. ‘Полный’ человкъ живетъ на свт безъ всякаго искуственнаго дополненія: просто себ вышелъ изъ утробы матери, прожилъ весь вкъ безъ дополненій, за исключеніемъ необходимыхъ штановъ и рубахи, и померъ съ голыми руками, съ каковыми руками ходилъ даже противъ обуха. Такъ то, съ голыми руками, татаринъ, пожалуй, не выдержитъ противъ нашего, такъ вотъ онъ, чтобы выдержать, искусничаетъ, заводитъ ножъ. Это не модель, ножомъ не хитро зарзать человка и отнять его имущество, нтъ, ты имущество такъ наживи, безъ всего. Вотъ это будетъ ‘по божьи’.

А семейныя отношенія?

Тутъ ужь нашъ россійскій человкъ неизмримо выше татарина.

— Что пьешь-то? Что жрешь винище-то? говоритъ расейская бондариха своему мужу, который, пользуясь здсь и достаткомъ, и свободой, не покидаетъ расейскаго обычая посщать расейскій кабакъ.— Пріхали на чужую сторону, чмъ бы денегъ скопить, да домой убраться, нтъ, жретъ випище, какъ прорва., прости Господи! И что за жизнь каторжная! Всю-то жизнь только бдность, да пьянство! Поглядишь, поглядишь на татаръ — вдь не пьянствуютъ же, живутъ… И денегъ такихъ нтъ, какъ у насъ, а погляди-ко, какъ жену-то обряжаетъ… Намедни хала, со мной — такъ что у ней золота понавшано на лобу!

— На лобу! Дубье костромское! На лобу золото! Не хошь ли, поди къ татарину-то, онъ теб на лобу повситъ золото, а состарешься, такъ онъ тебя въ поле выгонитъ на работу…

— Да хоть годокъ пожить бы въ споко, а съ тобой всю жизнь — одно тиранство!

— На лобу! Охъ, морда этакая! Мы съ тобой, глупая голова, живемъ по-христіански, по закону… какъ взялись, на вки вковъ, такъ и должны до кончанія жить. На лобу! Кабы я съ тобой, съ дурой, по-татарски-то жилъ, такъ вдь я бы тебя давно бы должонъ былъ прогнать. Вдь ты что? Ты думаешь, что я въ молоденькой скуса не сыщу? Напрасно. Очень просто могу розыскать, гд скусъ — поврь! А Богъ-то гд? Онъ вотъ не пьетъ, поганецъ, да четырехъ бабъ держитъ подъ замкомъ, он на него и работаютъ, а онъ, подлецъ, на кон съ кинжаломъ разъзжаетъ, бабы его обшили въ золото, а лошадь онъ самъ раскрасилъ въ разныя краски и детъ, какъ идолъ… А ты мн много-ль нашила золотыхъ штановъ-то, чучела безподобная? На лобу! Ну-ко, давай-ко я тебя въ погребъ-то посажу, да ротъ теб тряпкой наглухо завяжу — скусно будетъ? А я тоже молчу, какъ ты горланить-то начнешь: пасть-то разинешь — небось въ Астрахани слышно! У нее на лобу повшено, такъ она и молчитъ, какъ удавленная! Оамо собой, тутъ и не подумаешь въ кабакъ идти! А какъ дв ваши сестры сойдутся, рты-то у васъ, у дуръ, мы, дураки, рты то вамъ не завязываемъ, такъ вы вдь какъ трезвоните-то!.. А все вамъ худо! Каторга! Да вдь и мн съ тобой тоже каторга! А ты, что думаешь? Мн бы теперь по татарскому положенію давно бы надо тебя за ноги съ кровати-то стащить, да эво куда зашвырнуть, въ поле! копайся, матушка, ты мн теперь ненужна, а я новенькую обновочку себ приспособилъ, да въ темненькій вертепикъ и заточилъ, да ротикъ-то ей горластинькій завязалъ тряпочкой, чтобы она не звала, да дверочку-то на замочекъ заперъ, а въ окончаніе дла и на лобу ей повсилъ цлое даже голенище серебряное, али бы даже золотое, и сиди, милашка, пока нужна… Сиди да штаны намъ серебромъ вышивай, да помолчивай на заднемъ двор!.. Вотъ какъ по-татарскому-то! А по нашему не такъ: во нашему мужъ-жена — аминь! Какой въ теб скусъ? Никакого нтъ, поврь, а положено намъ съ тобой жить — и живи, не дури. У тебя нтъ ничего на лобу и у меня нтъ золотыхъ штановъ, ты своими руками и мн и себ, и я своими руками и теб и себ. И живи! Я пойду напьюсь — а ты орешь, какъ нобелевскій паровикъ, а я теб рта не завязываю. Ори, матушка хоть разорвись, изъ дурака умнаго не сдлаешь. А запирать тебя въ яму — этого въ закон нтъ. Такъ-то, сударыня. А то — ‘на лобу!’ Эхъ ты, чучело гороховое! Хочешь что-ль въ кабакъ сбгаю, увмстяхъ по рюмочк выпьемъ, авось пасть то закроешь?

Франтоватый, гордый, напыщенный, но основанный на рабств, на кинжал, на заточеніи и молчаніи цлой половины человчества — женщинъ — мусульманскій міръ представляется россійскому человку еще боле неправильнымъ, негармоничнымъ, несправедливымъ, чмъ міръ еврейскій, угнетенный какимъ-то разочарованіемъ, боящійся засмяться, дрожащій надъ копейкой, воющій въ синаног, воющій такъ, точно его ведутъ на смертную казнь. У насъ и молятся-то весело. Посмотрите-ка какъ заголоситъ иной дьяконъ — любо дорого смотрть!

— Ишь милый! весело думаетъ баба, принесшая причащать ребенка и слушая, какъ ‘выводитъ’ дьяконъ.

— Отълся! думаетъ мужикъ, и думаетъ съ удовольствіемъ. Онъ любитъ здоровье, силу, все румянное и веселое…

А тутъ — т. е. у евреевъ, у татаръ — нтъ тутъ намъ не ‘по скусу’. И вотъ, когда на пьянаго россійскаго человка навалится полицейскій татаринъ и станетъ его тащить въ часть, то русскій начнетъ протестовать и отбиваться не отъ ‘городового’, а отъ цлаго ненавистнаго ему міросозерцанія, узкаго, несправедливаго, ничтожнаго, даже сравнительно съ тми идеалами, которые воспитаны формами нашего труда, но которые выяснились и оцнились только здсь, на чужой сторон.

— Эгакая-то сволочь (которая и т. д.), да меня? (который и т. д.) Ну, ужь нтъ!.. Ребята, бей!

——

Укладывать такимъ образомъ народные безпорядки въ полицейскія рамки, съ соотвтствующими имъ послдствіями, по малой мр, непрактично. Кто тутъ виноватъ? (За исключеніемъ, разумется, дйствительныхъ охотниковъ до чужого добра). Десятка два высченныхъ въ полиціи изъ числа посаженныхъ въ нее ‘зря’, т. е. безъ разбору — это два десятка новыхъ уличныхъ дятелей для другого случая, который можетъ представиться во всякое время. А между тмъ нельзя сказать, чтобы совершенно пустопорожняя переписка, неосновательные аресты, отрывающіе людей отъ дла и т. д., не играли въ такого рода длахъ значительной, хоть и совершенно безплодной роли. Возьмите хоть этого ‘предводителя’ толпы, Скобелева, и скажите по совсти, что можно съ нимъ сдлать по части справедливаго возмездія, не привлекая къ этому же возмездію всей толпы? Въ конц-концовъ, Скобелевъ, разумется, былъ выпущенъ на свободу, но полицейское крючкотворство все-таки напутало и наплело цлую уйму безцльнйшихъ пустяковъ. У насъ, на Руси, образовался даже типъ, всецло поглощенный заботою сдлать изъ ничего кому-нибудь и какое-нибудь затрудненіе.

Окончивъ командованіе во время бакинскаго побоища, Скобелевъ этотъ получилъ изъ одного волжскаго города письмо, въ которомъ дядя его зоветъ на свадьбу дочери своей. Скобелевъ слъ на пароходъ и похалъ. На родин онъ отпраздновалъ свадьбу, разсказывалъ о бакинскомъ побоищ и на свадьб, и въ лавк у купца, и въ трактир, и въ полиціи, гд у него были знакомые, словомъ, ничуть ни отъ кого не скрывался и не таился. Но вотъ, одинъ изъ слушателей, отлично знавшій, что этотъ мужикъ есть Скобелевъ, и проникнутый весьма моднымъ въ то время стремленіемъ ‘хватать’ и ‘представлять’ — беретъ листъ бумаги, пишетъ на немъ собственнаго изобртенія бланкъ: ‘Исправляющій должность полицейскаго письмоводителя’ — и обращается куда слдуетъ: ‘не нужно ли, молъ, вамъ Скобелева представить, такъ какъ, по примтамъ, этотъ Скобелевъ находится тутъ, въ нашемъ город?’ Волей-неволей приходится ему отвтить: ‘нужно’ и просить представить по назначенію. И вотъ этотъ поэтъ кляузы начинаетъ строчить такія бумаги: ‘Сего числа, я, исправляющій должность письмо водителя, вслдствіе словеснаго предложенія управленія о производств негласнаго дознанія о мст жительства (имя рекъ), который заявилъ наканун въ полиціи, что узжаетъ изъ города (т. е. который и не скрывался, и не прятался), прибывъ къ мщанину (такому-то) съ цлью какъ будто бы купить щепъ, я дозналъ отъ рабочихъ, что (Скобелевъ) выхалъ на какой-то лодк въ г. Астрахань. Затмъ отъ прикащика лавки дознано, что (Скобелевъ) до 27-го іюля часто проходилъ мимо лавки, а съ 27-го не проходилъ и относительно своего намренія хать ничего не говорилъ. Имя въ виду, что (Скобелевъ) скрылся (?) въ 7 часовъ, т. е. ране требованія о задержаніи его за полчаса времени и что, по словамъ прикащика лавки, наканун отъзда онъ ничего о намреніи хать не говорилъ, я, исправляющій должность письмоводителя, постановилъ (это слово написано огромными буквами): просить управленіе дозволить мн произвести въ заведеніи, а равно и въ дом, гд жилъ (Скобелевъ), обыскъ, и въ случа по обыску означеннаго (Скобелева, который, какъ видите, уже ухалъ) не окажется, дозволить мн выхать за нимъ въ погоню, о чемъ и записать въ протоколъ, который, какъ касающійся секретнаго дла, къ подпису лицъ не предлагать’. Такимъ образомъ, преступникъ самъ заходилъ въ полицію объявить, что онъ детъ и ухалъ. Вс это знаютъ, но кляузная фантазія играетъ: сама создаетъ на пустомъ мст затрудненія, сама пишетъ себ предписанія, постановленія и производитъ по нимъ изслдованія. ‘Сего числа, я, исправляющій должность письмоводителя, производилъ обыскъ въ бондарномъ заведеніи мщанина такого-то, причемъ… не найдено. Постановилъ: записать въ протоколъ и къ подпису предъявить’. Такъ какъ по обыску ничего найдено не было, то кляузная фантазія составила сама себ новую бумагу: ‘Предписывается исправляющему должность письмоводителя схватить и розыскать, и представить’. И вотъ, пожираемый жаждою ‘схватить’, этотъ новый Лекокъ принимается созидать новыя затрудненія на пустомъ мст. Бумага, въ которой описаны эти подвиги, называется ‘представленіе’ — что весьма правдоподобно: ‘Имю честь донести, что я, отправившись въ погоню, но не могъ настигнуть на пути, почему, слдуя по его направленію, я прибылъ въ тоже время въ 8 часовъ вечера въ г. А. Тотчасъ же, явясь въ мстное управленіе, объяснилъ цль моего прізда и въ ту же минуту, совмстно со мною, мстный приставъ отправился на пароходъ и, произведя тщательный осмотръ, причемъ ничего не оказалось, командировалъ съ однимъ изъ хорошо знающихъ (преступника) въ лицо въ мстность, населенную бондарями, а самъ отправился розыскивать чиновника — лева, пріхавшаго вмст (съ преступникомъ) на одномъ досчаник. Найдя онаго, командировалъ вмст съ нимъ пристава для розыска, самъ же лично отправился въ другое направленіе для той же цли, всюду осматривая питейныя заведенія, гостинницы, баваріи и т. п. Затмъ, получивши свденія, что (преступникъ) не взялъ своихъ вещей изъ лодки, на которой пріхалъ, посадилъ двухъ переодтыхъ городовыхъ въ означенный досчаникъ, а самъ помстился на берегу. Такимъ образомъ, выслдивъ его приходъ, я замтилъ его шедшимъ по мосту, гд онъ, по моему указанію, былъ схваченъ переодтыми городовыми’.

Виноватый ничуть не больше и не меньше того, какъ были виноваты тысячи другихъ такихъ же бондарей — этотъ полководецъ, разумется, долженъ былъ выйти на свободу, что въ конц-концовъ и воспослдовало. Но сколько тутъ напрасной и ненужной кляузы, и какая страсть къ этой кляуз, а главное какая полнота возможности осуществить на дл любую кляузную фантазію! Какой-то ‘помощникъ письмоводителя’ самъ пишетъ себ предписанія длать обыски, производить негласныя дознанія, пускаться въ погоню, переодваться и хватать — и ничего! Не знаю, случается ли теперь что-нибудь подобное (вроятно, нтъ), но недавно еще кляузная фантазія господъ исправляющихъ должность помощника письмоводителя ужасно надодала и досаждала мирному обывателю.

V.

Было раннее мартовское утро, когда я проснулся, чтобы идти на ‘собраніе’ ленкоранскихъ баптистовъ. Наканун я познакомился съ однимъ изъ нихъ, извощикомъ, привезшимъ меня изъ глубины ленкоранскихъ вковыхъ лсовъ, въ городъ Ленкорань, и получилъ отъ него приглашеніе придти къ нимъ на форштадтъ, на ‘моленіе’. Устроивъ меня на ночлегъ въ комнат, отдававшейся въ наймы какимъ-то таможеннымъ сторожемъ, новый пріятель мой похалъ домой, чтобы разпречь лошадей и, покончивъ съ этимъ дломъ, вновь возвратился ко мн ‘побесдовать’, при чемъ сдлалъ мн подарокъ: подарилъ евангеліе, и собраніе стиховъ, которые поются на баптистскихъ моленіяхъ. Долго, до поздней ночи бесдовали мы съ этимъ новымъ знакомцемъ, и, наконецъ, разстались. На прощанье онъ еще разъ повторилъ приглашеніе постить ихъ.

Неуютная комната, кровать изъ досокъ, кое-какъ покрытая тоненькимъ ковромъ, а главное, непрерывный ‘грохотъ’ разсердившагося моря, грохотъ, напоминавшій непрерывный поздъ массы гремящихъ телегъ по гремящей булыжной мостовой, втеръ и дождь, хлеставшіе въ камышевый щитъ, которымъ на ночь было съ улицы заставлено окно, все это хотя и не дало возможности отдохнуть посл тряской и неудобной дороги, но за то помогло не проспать урочнаго часа, назначеннаго для моленія, и въ семь часовъ утра я уже выходилъ изъ дому.

‘Помутилося синее море’! Срыя безконечныя волны, срый туманъ, сливавшійся съ волнами и съ срыми дождевыми тучами, которыми было затянуто небо, втеръ и дождь совершенно преобразили живописный и веселый видъ Ленкорани: вся она, обыкновенно такая веселая, съ своими бленькими малороссійскаго типа домиками, пріютившимися подъ высокими зелеными тополями, теперь точно прижалась къ земл, придавленная этимъ тяжелымъ небомъ, и мокрая отъ дождя, и испуганная этими несмтными рядами срыхъ, сердитыхъ волнъ, набгающихъ на низменный берегъ, на которомъ она расположена. На улиц было пустынно, мокро, но не грязно, улицы вымощены отличнымъ морскимъ желзистымъ пескомъ, чорнымъ цвтомъ своимъ напоминающимъ дороги на желзныхъ заводахъ. Пройдя по городу дв весьма недлинныхъ улицы, я очутился за городомъ, дорога шла по берегу моря, и иногда была до того размыта волнами, что приходилось спускаться къ самой вод, и, выждавъ пока отхлынетъ только-что разбившаяся о берегъ морская волна, торопливо перебгать по мокрому и крпкому песку на другую сторону промоины, видя какъ другая волна уже несется съ моря на смну первой и вотъ-вотъ ‘схватитъ за ногу’.

Въ полуверст отъ города начинается татарскій базаръ, рядъ лавчонокъ, висящихъ на самомъ обрыв берега, а за базаромъ идетъ и молоканскій форштадтъ, улица, обставленная домиками и избами такого же типа, какъ и въ Ленкорани. Правая сторона этой улицы также виситъ надъ моремъ, и рано или поздно непремнно упадетъ въ воду, у моего знакомца-извощика уже свалился въ море сарай, и, разговаривая съ нимъ объ этомъ случа и о предстоящемъ форштадту плачевномъ будущемъ, я услышалъ давно знакомыя мн россійскія слова: ‘Что будешь длать! Подавали бумагу… а отвта вотъ все что-то не слыхать!’ Много я впослдствіи услыхалъ и здсь, далеко отъ коренной Россіи, на самомъ почти конечномъ предл ея съ юга, чисто коренныхъ россійскихъ мнній и словъ, и подивился ихъ неистребимости и неизмнности, несмотря ни на климаты, ни на разстоянія. Между прочимъ, войдя въ избу моего знакомца-извощика, я сразу встртился съ портретомъ генерала Скобелева и съ лубочной картинкой, изображавшей нашего русскаго гиганта-мужика, стоящаго въ какой-то какъ бы плясовой поз, причемъ ногами онъ раскидывалъ турецкія войска, а руками турецкія крпости. Но тутъ же я увидлъ и кое-что новое. Мой знакомецъ сидлъ чинно и опрятно и за опрятнымъ столомъ, и читалъ евангеліе, образовъ я не замтилъ въ комнат, но уголъ, гд они должны быть, завшенъ ситцевой занавской, за этой занавской лежатъ книги, бумаги и стоитъ чернильница съ перомъ. Кухонной, стрянущей печи, какъ обыкновенно бываетъ въ русскихъ избахъ, здсь не было, очевидно, грязная половина не соединялась съ чистой. Опрятность и порядокъ соединялись непривычно для меня съ какой-то молчаливостью жителей: входили женщины, вошли двушки-сестры, заглянулъ другой братъ извощика, и все какъ будто не по нашему: не то ужь слишкомъ деликатно, не то какъ-то ужь очень отдльно другъ отъ друга смотрли они.

Скоро пришлось увидть и совсмъ новое. Извощикъ — руководитель мой — повелъ меня въ домъ собраній. Домъ этотъ былъ почти напротивъ, въ отворенныя ворота его входили мужчины и женщины (костюмъ полу-городской, полу-деревенскій), дти и старики. Въ сняхъ, какъ обыкновенной крестьянской избы, также были двушки и парни, лица у нихъ не постныя, но и не скоромныя, хотя и молодыя, но какія-то молчаливыя, если можно такъ выразиться. Изъ сней вошли мы въ комнату, большую и свтлую, вся она была уставлена поперегъ скамейками, на которыхъ уже сидли сектанты и сектантки, въ углу стоялъ обыкновенный деревяный небольшой столъ, на которомъ лежали евангеліе внскаго изданія и экземпляръ книги стиховъ, такого же самого изданія, какъ тотъ, который я получилъ въ подарокъ вчера. Въ той же комнат у самой двери, головой къ столу, на деревянной кровати, лежалъ больной крестьянинъ — хозяинъ избы. Мой знакомый крестьянинъ-баптистъ усадилъ меня за столъ, за которымъ обыкновенно помщается учитель и другіе знатоки и толкователи писанія, главнаго учителя еще не было и поэтому въ комнат царствовало молчаніе, кое-гд слышался вздохъ, сосди мои, толкователи и знатоки пнія, были все простой народъ — и старые и молодые. Весь форштадтъ населенъ собственно не крестьянами, а скоре мастеровымъ народомъ — столяры, кузнецы, извощики, плотники, штукатуры, работающіе на ленкоранскихъ жителей. Сообразные этимъ профессіямъ были и костюмы, и фигуры моихъ сосдей и другихъ постителей собранія, были тутъ люди и въ ‘пиньжакахъ’, и въ сибиркахъ, чуйкахъ, и даже въ тулупахъ, а одинъ изъ стариковъ, сидвшихъ въ переднемъ углу, напоминалъ даже нашего россійскаго дьячка чистой крови. Разговорившись (шопотомъ) съ моимъ сосдомъ о больномъ, я узналъ отъ него, что это хозяинъ, что вотъ уже два мсяца какъ онъ не можетъ встать съ постели, такъ какъ переломилъ ногу. ‘— Такъ и хруститъ… а, впрочемъ, махонькія кости выходятъ.’ ‘— Кто же лечитъ его?’ ‘— Да сами… прикладываемъ’ Отвтъ этотъ также напомнилъ мн глубину Россіи, гд слово ‘прикладываемъ’, въ соединеніи съ словомъ ‘тряпка’, нердко исчерпываетъ врачебную помощь милліонамъ народа. Но за этимъ россійскимъ и знакомымъ пришло и незнакомое.

Вошелъ, наконецъ, учитель. Онъ былъ рабочій столяръ, и по виду очень бденъ, на худомъ его тл, надтъ былъ старый, престарый сюртукъ, очевидно, съ чужого плеча, который къ тому же по случаю дождливой погоды былъ совершенно мокръ. Это былъ человкъ совсмъ молодой, съ строгимъ, нсколько постнымъ лицомъ. Войдя въ комнату, онъ, никому не кланяясь, остановился въ какой-то глубокой задумчивости, скрестивъ вытянутыя впередъ кисти рукъ (ладонями внизъ) и такъ, благоговейно помолчалъ нсколько секундъ. Затмъ онъ поклонился всмъ, и слъ за столомъ рядомъ со старцемъ, напоминавшемъ дьячка. Почти у всхъ присутствовавшихъ очутились въ рукахъ книжки стиховъ, а такъ какъ я свою книжку — подарокъ забылъ дома, то сосдъ мой пододвинулся ко мн и почти держалъ передъ моими глазами свой развернутый экземпляръ. Экземпляръ его былъ однако не тотъ, который подарилъ мн извощикъ. Когда началось пніе, я сталъ замчать, что учитель, окончившій пніе ране, чмъ текстъ оканчивался въ экземпляр моего сосда, иногда не допвалъ по два и по три куплета, иногда плъ стихъ вовсе не тотъ, который былъ въ экземпляр у сосда. Впослдствіи оказалось, что у сосда, былъ старый экземпляръ, а у остальныхъ присутствовавшихъ, въ томъ числ и у учителя, новый, напечатанный въ Тифлис съ дозволенія цензуры, благодаря которой, вроятно, и произошли измненія въ текст.

Общее пніе началось тотчасъ же по приход учителя, раскрывъ книгу стиховъ, онъ произнесъ первый стихъ псни, и вслдъ за нимъ тотъ же стихъ повторили нараспвъ вс, кто зналъ мотивъ, и вс присутствовавшіе за столомъ. Тоже самое повторилось и со вторымъ стихомъ, и т. д. Такое пніе продолжалось съ полчаса. Пніе это не такъ оригинально, какъ пніе чистыхъ молоканъ, тамъ слышатся звуки живой псни, псни малороссійскаго кобзаря, иногда мелькнетъ что-то даже ухарское — ‘Эхъ да ни одна…’ или: ‘Эй, ду-уби-инушка…’ словомъ, въ этомъ пніи слышно много живыхъ, прямо съ улицы взятыхъ, звуковъ. Пніе баптистовъ не такъ характерно, оно какъ-то сухо, иногда визгливо, а иногда дьячковски-церковно. Женщины такъ же участвуютъ въ пніи.

Когда былъ проптъ первый стихъ, нсколько секундъ продолжалось молчаніе. Кто входилъ и, поклонившись, тихонько отыскивалъ себ свободное мстечко, кто уходилъ. Наконецъ, учитель взялъ евангеліе и поднялся. Началось поученіе. Я потомъ слышалъ такія поученія и въ другихъ мстахъ и въ другихъ сектахъ, и вс они похожи другъ на друга, такъ, что то поучеnie, которое я приведу ниже, можно считать самымъ обыкновеннымъ, нормальнымъ, для обыкновенной крестьянской сектантской общины. Я не слыхалъ записныхъ ораторовъ (къ святой на форштадт ждали изъ Тифлиса двухъ знаменитыхъ проповдниковъ, на пріздъ которыхъ было собрано вообще со всхъ живущихъ въ окрестностяхъ баптистовъ до 600 р.), но все, что я слышалъ въ этомъ род, очень похоже одно на другое: полугроматность, плохой языкъ, неумніе тонко и искусно придумать фразу и т. д. Въ Баку я слышалъ такого проповдника, котораго ршительно не было возможности понять, что такое бормоталъ онъ, постоянно онъ перевиралъ слова такъ, что вмсто, напримръ. ‘И дйствительно’… (онъ часто употреблялъ выраженія проповдей православныхъ священниковъ) онъ множество разъ произнесъ — ‘И двстительно!’ Впрочемъ, этотъ послдній ораторъ никоимъ образомъ не можетъ быть образчикомъ вообще типа учителя, наставника. Это богатый купецъ капиталистъ, который ужь знаетъ вкусъ и въ новыхъ антихристовыхъ временахъ. Обыкновенный наставникъ, большею частію искренно желающій выяснить передъ слушателями глубину писанія, говорящій передъ обществомъ ‘не изъ корысти’ — онъ ничего не получаетъ — говоритъ такъ, какъ говорилъ бы всякій человкъ простого званія, не имвшій возможности учиться, какъ слдуетъ. Баптистскій учитель былъ именно такой искренній и простой человкъ. Вчера еще онъ съ ремешкомъ на голов работалъ рамы для господина мирового или исправника, ночью читалъ и приготовлялъ проповди, а сегодня вотъ проповдуетъ. Это было и ново, и поучительно. Раскрывъ евангеліе, онъ, повременамъ затрудняясь, прочиталъ притчу о пахар, который пошелъ искать заблудшую овцу, оставивъ цлое стадо. Прочитавъ это, учитель положилъ евангеліе на столъ и сказалъ:

— Вотъ, братіе мои, что пишется… Что-жь это означаетъ? Это надо очень прилежно обдумать, чтобы понимать… Это надо понимать, братіе мои, съ самыхъ первобытныхъ вковъ отъ начала самаго сотворенія міра. И ежели мы вспомнимъ, то увидимъ, что сотворилъ насъ Господь Богъ Саваоъ, слдовательно, Богъ Отецъ. Вотъ откуда идетъ начало этому длу. И какъ же Господь Богъ, Богъ-Отецъ сотворилъ насъ? Онъ сотворилъ насъ въ самомъ лучшемъ вид! Подумайте, братіе, сколь много любилъ онъ человка, что уготовалъ ему рай? Онъ, Богъ, Вседержитель, Отецъ, пріуготовилъ намъ землю, небо и воду… Пріуготовилъ онъ намъ плоды и зврей, и животныхъ, и травы, и всякія птицы и рыбы. Все, однимъ словомъ, нтъ того, что бы милость Божія поскупилась для человка. И когда все до безконечности было пріуготовлено, только тогда и сотворилъ Богъ человка. Когда все уже было готово, только живи, не безпокойся! Но увы! Это еще не вполн обозначаетъ милосердіе Отца нашего, Творца! Мало того, онъ еще, по своей доброт, создалъ человка по образу своему и подобію… Понимаемъ ли мы, друзья мои, коль велика милость Божія? Да, братіе, ничего боле для человка и въ мысляхъ представить невозможно! Все, все для него было! Живи, плодись, множься, теб все дано! И гд-жь онъ жилъ? Онъ въ великолпнйшемъ саду, въ неизрченномъ раю пребывалъ, чего ему еще отъ Бога желать? И что-жь онъ, вмсто того, чтобъ благодарить, и съ кротостію славить Бога, что-жь онъ, спрошу я васъ, друзья мои, сдлалъ?’

Ораторъ на мгновеніе умолкъ, необходимо сказать, что съ самаго начала его рчи, начали то тамъ, то сямъ въ публик слышаться вздохи, вздыхали глубоко и часто, и это показалось мн не вполн натуральнымъ. Одна толстая и здоровая женщина, лтъ пятидесяти, вздыхала какъ-то ужь совсмъ непріятно: ‘О-охъ, Боже мой, Боже мой, Боже мой!..’ ‘Охъ-охъ-хо-хо!’ вопіяла она сильнымъ, но совершенно спокойнымъ голосомъ. Нсколько молодыхъ людей, особенно молодыхъ двицъ совершенно не принимали участія въ этихъ вздохахъ, но какъ разъ противъ меня, за столомъ на лавк, сидлъ какой-то мастеровой, дюжій, широкоплечій, съ добродушнымъ лицомъ человкъ, въ пиджак изъ верблюжьяго сукна, широкое, веснушчатое лицо его, съ добродушными срыми глазами, было положительно удручено искреннйшимъ вниманіемъ къ каждому слову оратора, огромный ребенокъ этотъ, видимо, глубоко тосковалъ о томъ далекомъ времени, когда человкъ жилъ въ прекрасномъ саду, о тхъ благодяніяхъ, которыми надлилъ его творецъ, и вздохи его тихіе и глубокіе, были въ высшей степени трогательны. Когда ораторъ сказалъ: ‘Что-жь, спрошу я васъ, сдлалъ человкъ?’ верблюжій пиджакъ утеръ огромнымъ мозолистымъ пальцемъ слезу и горько вздохнулъ…

— И что-жь сдлалъ человкъ? продолжалъ ораторъ.— Онъ все превратилъ въ безчинство и беззаконіе! Все нарушилъ, ничего не послушался! Его природа — вотъ врагъ нашъ!— природа его совратила съ истиннаго пути. Онъ не хотлъ жить честно, и Господь наказалъ его… Онъ выгналъ его вонъ изъ рая, лишилъ всего, и вотъ теперича, даже и по сейчасъ, мы ни днемъ, ни ночью не видимъ покою, а видимъ одно мученіе. Нтъ у насъ пристанища на бломъ свт! что Господь давалъ даромъ, теперь мы съ кровью рвемъ другъ у дружки (Охъ-охъ-охъ! послышалось въ разныхъ концахъ). Диви бы богатые изъ зависти, что у одного больше, а у другого меньше добра — грызлись, а и бдные-то наровять другъ на дружку наступить (вздохи становились все чаще и чаще). Что мы теперь? Всю жизнь бьемся, какъ оглашенные, всю жизнь безъ передышки страдаемъ, а минуты нту спокою, и все только и длаемъ, что другъ дружку обижаемъ… Вотъ, братія, какъ Господь покаралъ насъ! Да вдь это такъ и должно: нешто можно было простить ему, Отцу-то! Вдь онъ Отецъ былъ нашъ, онъ намъ хотлъ какъ лучше сдлать, а мы какъ отблагодарили? Это хоть бы взять и нашего брата, ежели я, положимъ, отецъ, и люблю я своего сына, и стараюсь для него, а онъ мн за мсто этого, взялъ да и сдлалъ какъ невозможно хуже — и что же! я его взялъ да и простилъ? похвалилъ? Нтъ, братіе, такъ нельзя, это будетъ баловство! И вотъ по этому случаю Богъ-Отецъ насъ никакъ не могъ простить, онъ должонъ былъ насъ наказать строго, чтобъ мы почувствовали, и онъ насъ наказалъ, и до того, что намъ бы всмъ пропасть надо было, потому что мы достойны погибели…

Верблюжій пиджакъ всмъ своимъ лицомъ, даже всмъ своимъ огромнымъ тломъ изнывавшій отъ глубокой душевной тоски, не выдержалъ и, почти всхлипывая, опустился съ лавки колнями на полъ, а руки локтями поставилъ на край стола и закрылъ лицо ладонями. Изъ-за этихъ широкихъ ручищъ поминутно стали слышаться всхлипыванія, и мокрыя блокурыя, снутанныя волосы тряслись на колебавшейся отъ этихъ всхлипываній голов.

— Достойны полной погибели! Иначе, братіе мои, намъ бы и быть невозможно, но Господь милосердъ неизрченно. Самому ему нельзя было насъ выручить, и вотъ онъ послалъ сына… И вотъ Богъ-то Сынъ и есть тотъ пастырь, что я читалъ… Вотъ какъ надо это понимать! Поди сюда! Я тебя не обижу! Я знаю, что ты вся во грхахъ, что ты заблудилась, запуталась въ терніяхъ, пропадешь зря! выходи! не бойся! я тебя спасу… ты мн дорога… вдь тебя Богъ создалъ… Поди сюда!..

Верблюжій пиджакъ рыдалъ: слезы хлестали у него между пальцевъ, и съ носа бжали крупными каплями, въ публик слышались безпрестанныя всхлипыванія. Вздохи, казавшіеся мн прежде оффиціальными, теперь были совершенно искренни, учитель говорилъ съ большимъ чувствомъ, особливо слова, обращенныя къ заблудшей овц.

По окончаніи этой рчи, учитель слъ, видимо, взволнованный, и сталъ отирать мокрый лобъ рванымъ платкомъ. Молчаніе царствовало минутъ пять, верблюжій пиджакъ слъ опять на лавку, лицо его било совершенно мокрое, онъ сморкался и утиралъ глаза, но слезы такъ и лили. Въ теченіи этихъ пяти минутъ, взволнованная публика едва-едва успокоилась, были, впрочемъ, и лица совершенно невзволноваппыя, преимущественно изъ двицъ…

Наконецъ, вс успокоились.

— Вотъ что братіе! сказалъ учитель, совершенно ‘другимъ’, дловымъ голосомъ.— Позвольте васъ спросить, сколько мн еще разъ говорить вамъ о фатер?

Слушатели молчали. Нкоторые почему-то вздохнули опять тмъ же оффиціальнымъ вздохомъ.

— Человкъ второй мсяцъ лежитъ боленъ, не встаетъ съ постели (учитель указалъ на больного хозяина), вдь надо же понимать, что мы его безпокоимъ!

Общество безмолвствовало.

— Хорошо ли будетъ, какъ лавки-то наши на улицу повыкидаютъ? Я бы и самъ пріискалъ помщеніе, да вдь мн тоже пить-сть надо, я рабочій человкъ… Кажется, можно кому-нибудь бы заняться, часокъ удлить?

Долгонько-таки учитель пробиралъ своихъ братьевъ за ихъ равнодушіе къ общему длу и пробиралъ строго, не церемонясь присутствіемъ посторонняго человка. Вторженіе въ духовную бесду чисто длового разговора мн также показалось новымъ и хорошимъ, а въ послдствіи мн пришлось узнать, что такія вторженія въ духовную бесду дловыхъ разговоровъ происходятъ почти на каждомъ собраніи, и всякій разъ касаются какого-нибудь общественнаго дла, о которомъ, во имя ученія надобно напомнить мірянамъ, а иногда даже и пробрать ихъ…

Дальнйшее моленіе продолжалось такъ, когда вс успокоились посл впечатлнія проповди, и когда окончился дловой разговоръ, учитель помолчалъ немного и опять открылъ книгу псенъ. Началось пніе новаго стиха такимъ же порядкомъ и манеромъ, какъ сказано выше. По окончаніи стиха, началось моленіе: вс стали на колни, и учитель сталъ говорить, прося у Бога помощи для всей братіи, въ томъ, чтобъ онъ помогъ каждому быть лучше, очистилъ бы душу каждаго отъ зла, и т. д. Въ конц-концовъ, также стоя на колняхъ, учитель просить Бога о дарованіи здравія и долгоденствія Государю Императору. На этомъ и кончилось моленіе, продолжавшееся часа два.

Мой пріятель, извощикъ, проводилъ меня до дому, и какъ дорогой, такъ и за чаемъ, въ моей комнат шли у насъ разговоры объ особенностяхъ и порядкахъ баптистской секты. На каждый мой вопросъ о семейныхъ отношеніяхъ, объ отношеніяхъ бдныхъ и богатыхъ, и т. д. собесдникъ мой давалъ самые ‘пріятные’ отвты. Онъ видимо желалъ говорить со мной только хорошо, честно благородно, бднымъ они помогаютъ, кто сколько можетъ, для чего и прибита къ стн кружка. Я спросилъ его: ‘—Отчего же сегодня въ эту кружку никто ничего не положилъ’? ‘—Ну, разно бываетъ… а то кладемъ… какъ же? Нельзя, это должно… кладемъ! Это у насъ есть, заботимся!’ Заботятся ли они и другъ о друг, подсобляя въ несчастіи?— ‘Подсобляемъ, какъ же… это ужь нельзя безъ этого?’ И т. д. Все у нихъ выходило хорошо, и все могло-бы быть тутъ же значительно умалено фактами живой дйствительности по отношенію къ практическому осуществленію хорошихъ желаній, хорошихъ мыслей, но, несмотря на эту возможность умалить значеніе хорошихъ словъ — именно обиліе хорошихъ желаній, именно стремленіе, ‘чтобы все было поаккуратне, почище’, какъ выразился мой собесдникъ, именно желаніе, чтобы вопросы о бдныхъ и богатыхъ, о правыхъ и виновныхъ, о слабыхъ и сильныхъ, чтобы вс эти вопросы были справедливо ршены, ршены ‘по хорошему’, именно такъ, какъ говорилъ мн (только — говорилъ) мой собесдникъ — вотъ это-то и было мн очень ново. Ново то, что вс эти вопросы сидятъ въ умахъ этихъ людей, составляютъ ихъ заботу, что эти вопросы поставлены открыто передъ общественнымъ вниманіемъ всхъ старыхъ и малыхъ, до послдняго ребенка. Ненадо было быть особенно внимательнымъ, чтобы видть, какъ мало эти хорошія желанія — установить совстливыя взаимныя отношенія — осуществлены на практик, но стремленіе осуществитъ ихъ, положенное въ основаніе нравственнаго воспитанія, хорошо, и не забывается посл всхъ шероховатостей, остающихся въ вашихъ впечатлніяхъ отъ знакомства съ сектантскимъ міромъ.

Шероховатости эти, заставляющія васъ много разъ сказать себ:— ‘и у насъ въ деревняхъ тоже самое творится, къ несчастію!’ гораздо боле бросаются вамъ въ глаза здсь, чмъ въ нашихъ безкнижныхъ деревняхъ, и фактовъ, которые убждаютъ васъ, какъ мало ‘на дл’ осуществлено хорошихъ стремленій, даже и искать не надобно: они на каждомъ шагу. Напримръ. Переночевавъ на одномъ постояломъ двор, принадлежащемъ крестьянину изъ секты ‘общихъ’, и перемнивъ лошадей, рано утромъ демъ мы по темной еще пустынной Муганьской степи. Извощикъ нашъ, работникъ хозяина постоялаго двора, нтъ-нтъ да и пріостановитъ лошадей. ‘— Что съ тобой?’ — ‘Да животъ все схватываетъ… отвчаетъ извощикъ… а дорога ишь какая. Какъ толконетъ на ям или канав, такъ и схватитъ…’ Объяснивъ причину остановокъ, извощикъ помолчалъ и сказалъ:

— Не кормитъ, песъ этакой, какъ должно! Донялъ квасомъ, хоть что хошь!

— Кто не кормитъ?

— Да хозяинъ-то!.. Такой жидоморъ. Рыбы ишь по ноншнимъ ‘правамъ’ укопить невозможно, такъ вотъ и за обдомъ и за ужиномъ только и есть — квасъ да хлбъ… Раздуло всего на чисто!

А съ этимъ хозяиномъ цлый вечеръ мы вели самые ‘хорошіе разговоры’. Говорили, напримръ, о баптистахъ и онъ отлично раскритиковалъ ихъ ученіе на основаніи евангелія, доказывая, что спастись можно именно добрыми дилами, а не врою только, какъ утверждаютъ господа баптисты. Когда же я показалъ ему баптистскую книжечку стиховъ, подаренную мн извощикомъ, такъ онъ только повертлъ ее въ рукахъ и презрительнйшимъ тономъ произнесъ:

— Знаемъ мы эту ихнюю болтовню. Это все у нихъ взято изъ аглицкаго пуза! (ужь извините за выраженіе).

А теперь вонъ оказывается — ‘не кормитъ’, хотя принадлежитъ къ сект, утверждающей, что спасеніе только въ добрыхъ длахъ.

Разговорившись съ возницей, мы узнали вещи и еще того хуже:

— Снохачъ! сказалъ возница про хозяина.

— Будто бы?

— Ужь это врно! Видли жену сына-то?

— Какъ же видли. Это та баба, которая самоваръ подавала?

— Ну, вотъ она самая, ну, такъ это дти у нея не сыновы — а евойныя!.. Извстный снохачъ! Его-то жена ужь старуха, внизу живетъ… А сынъ-то его хочетъ теперича оставить, хочетъ наново креститься…

Еще боле тяжолое несоотвтствіе хорошаго слова съ дломъ пришлось видть мн среди такой удивительной секты, какъ ‘общіе’. Секта эта дйствительно удивительная. Щаповъ, въ своихъ очеркахъ ‘Умственныхъ направленій русскаго раскола’, называетъ эту секту ‘рабочимъ согласіемъ’. Возникнуло оно въ 20-хъ годахъ въ Саратовской губерніи, благодаря иниціатив Михаила Акинфіевича Попова. ‘Каждая слобода, согласно этому ученію, есть особая община, каждая партія или каждый домъ, составляютъ какъ бы домашнюю церковь, дома для жительства каждой партіи строятся міромъ единомышленниковъ одной слободы. Имнія движимыя и недвижимыя и доходы съ нихъ принадлежатъ братскому общему союзу, по изравненіи каждаго, не разбирая кто гд, въ какой деревн находится. Личной же собственности ни движимой, ни недвижимой ни у кого нтъ. Дома, скотъ, земледльческія орудія, телеги, все домашнее хозяйство, земля, сады, огородъ, мельницы, пчельники, словомъ, все сельское хозяйство, принадлежитъ цлой слобод и доходы со всего этого составляютъ общую сумму общины. У ‘общихъ’ въ каждой слобод одна общая денежная касса, изъ этой общей кассы, также и изъ общаго имущества отпускаются части, въ партіи, т. е. отдльные дома по числу душъ, и общему для ‘души’ уравненію. Такъ распредляется скотъ, вс хозяйственныя принадлежности, даже одежда и обувь’. Затмъ, въ каждой партіи или дом выбирается домашній распорядитель, сохраняющій все мужское платье и обувь партіи, и распорядительница: она обязана смотрть, чтобы пища была хорошо сварена и раздавать хлбъ и пищу, также уравнивая ихъ, она же завдуетъ всмъ бльемъ дома, холстомъ, нарядами, женскими сарафанами, платками, занавсками и т. д. Слободы управляются также выборными — членомъ, судьею, главнымъ учителемъ и наблюдателемъ общины, жертвенникомъ, распорядителемъ, свидтелемъ, молитвенникомъ, словесникомъ, тайникомъ, мысленникомъ. Вс работы полевыя, и домашнія производятся общими трудами по наряду общинныхъ членовъ и домашнихъ распорядителей. Въ каждой слобод учреждены училища, содержимыя на общественный счетъ, въ которые родители обязаны отдавать своихъ дтей. Всмъ работникамъ общины ученіе проповдуетъ братство, символомъ котораго служитъ общее лобызаніе — соборное на общихъ соборныхъ сходахъ всей слободы, домашнее между членами каждой партіи и единотльное при посщеніи другъ друга. Бракъ не почитается таинствомъ и совершается по одному взаимному согласію и по засвидтельствованію предъ народомъ’.

Мн пришлось быть въ той самой деревн, которую основалъ самъ М. А. Поповъ. Сосланный съ своими единомышленниками на Кавказъ, Поповъ поселился здсь, близь Ленкорани, основавъ поселеніе Николаевку, гд въ широкихъ размрахъ на практик примнилъ свое ученіе. Я видлъ стариковъ, знавшихъ этого Попова лично, которые ‘дйствительно’ пережели періодъ самыхъ подлинныхъ комунистическихъ порядковъ, общественныхъ работъ, общественныхъ столовыхъ, общественнаго имущества, тотъ самый хозяинъ постоялаго двора, о которомъ говорено выше, разсказывалъ, что онъ, бывало, получалъ деньги на покупку сапогъ, рубахи изъ общественной кассы, на работу шелъ по указанію и распоряженію общиннаго совта и т. д.— ‘Ну, потомъ, прибавилъ онъ:— надоло, признаться, работать на другихъ. Иной меньше тебя втрое сработаетъ, иной и совсмъ лнь-лнью, ну, какъ-то будто бы и обидно стало…’ Не мало повредило этому опыту и многое другое. Такъ, напримръ, мстность, гд Попову пришлось поселиться, оказалась не весьма благопріятной, рчка, протекающая чрезъ Николаевку, вытекаетъ изъ мстности, переполненной массою всевозможныхъ минеральныхъ ключей, преимущественно срныхъ, и поэтому вода въ рчк плоха, плоха она и въ колодцахъ. Женщины жалуются на эту воду и климатъ (страшные лтніе жары), и приписываютъ имъ большую смертность дтей. Все-таки, не взирая на эти неблагопріятныя условія, Поповъ энергически развивалъ на практик свое ученіе, но скоро былъ сосланъ въ Сибирь, гд вновь основалъ такое же общинное поселеніе. Вмст съ Поповымъ были сосланы семьи главныхъ его сотрудниковъ, а другая часть рабочихъ-общенниковъ, которые не были признаны столь же виновными, какъ Поповъ, была отдана въ солдаты. Въ Николаевк остались почти только женщины, да дти, и лтъ десять николаевскія женщины переживали какой то темный періодъ ‘безмужія’. Впослдствіи, посл множества ходатайствъ, мужьямъ-солдатамъ дозволено было жить въ Ленкорани, и отъ времени до времени они могли видаться съ семьями. 1873 г., по ходатайству намстника кавказскаго, Поаовъ возвратился изъ Сибири, нкоторое время жилъ въ Николаевк, гд скоро и умеръ. Изъ Сибири за нимъ пришло сюда нсколько новыхъ единомышленниковъ, изъ которыхъ иные состояли съ Поповымъ въ родств, женившись на его дочеряхъ, другіе женились въ Сибири на мстныхъ женщинахъ, дти которыхъ носятъ особенности сибирскаго типа, весьма отличнаго отъ типа великоруса. Съ возвращеніемъ Попова, и эти ‘сибиряки’ такъ же стали перебираться сюда, по доброй вол, поближе къ источнику ученія, и къ мсту жительства учителя.

Въ настоящее время Николаевка довольно большая деревня, далеко ненапоминающая того фаланстера, который, какъ кажется, грезился основателю ея. Есть здсь и богатые дома, есть и бдные, есть и лачуги. ‘Равненія’ въ средствахъ жизни и достатк ужь нтъ. Нтъ ни общественныхъ столовыхъ, ни общественныхъ работъ: всякій работаетъ на себя, по силамъ, какія есть въ его силмейств. Вс двнадцать ‘чиновъ’ общинной администраціи, установленные Поповымъ, существуютъ и теперь, но нкоторые изъ нихъ ужь не имютъ ни значенія, ни резона: учитель, судья, распорядитель, сосредоточены теперь въ одномъ лиц, преемник Попова и его ученик, Иван Антонович С—н, за прекращеніемъ общественныхъ работъ, общественныхъ расходовъ, стали ненужны и такія общественныя должности, какъ напримръ, ‘видтель’, лицо, на обязанности котораго въ прежнее время лежало наблюденіе за тмъ, чтобы всякій исполнялъ то, что ему назначено распорядителемъ. Должность эта есть и теперь, но дла ей нтъ, за исключеніемъ ‘непорядковъ’, касающихся частной жизни общинниковъ. Изъ старыхъ общественныхъ порядковъ остался общественный судъ, и обязательная для каждаго жертва десятой части урожая въ пользу нуждающихся: общественный амбаръ, изъ котораго выдаются ссуды хлбомъ — и выдаются безъ возврата — дйствительно, существуетъ. Общественная касса сократилась до размровъ добровольныхъ приношеній, собираемыхъ во время молитвенныхъ сборищъ, ‘кто сколько можетъ’ — и чинъ ‘жертвенника’, завдующаго этими приношеніями и общественнымъ амбаромъ, иметъ нкоторый резонъ для существованія. Но за то ‘мысленникъ’ и ‘тайникъ’, и сейчасъ весьма много значатъ въ жизни общихъ’. Желаніе жить ‘поаккуратнй, почище’, какъ выразился баатистъ-извощикъ лежащее въ основ всхъ сектантскихъ ученій, осуществляется въ сект общихъ, между прочимъ, стремленіемъ не держать на душ грха, дурной и пагубной мысли. Чтобъ отдлаться отъ дурного желанія, отъ какой-нибудь члрнои мысли, надобно ее сейчасъ же открыть, разсказать, надобно покаяться въ ней, и тогда она оставитъ человка сама собой. Такъ вотъ ‘тайникъ’ выслушиваетъ такіе мрачные замыслы, которые слишкомъ тягостно длать извстными всему обществу, тайникъ не говоритъ никому о мрачной мысли, забравшейся кому-нибудь въ голову, но ему-то непремнно надо открыть эту мысль. Мысленнику точно также повряютъ дурныя и злобныя мысли и желанія, и какъ тайникъ, такъ и мысленникъ обязаны принять участіе въ дурномъ душевномъ состояніи кающагося, разсять его, разъяснить, облегчить, и непремнно простить. ‘Простить’ человка въ конц концовъ — это также основной принципъ ученія Попова, идущій рядомъ съ обязанностію всякаго непремнно ‘каяться’ въ своихъ дурныхъ поступкахъ, даже, какъ видите, дурныхъ мысляхъ. Покаяніе, или другими словами, полная откровенность — обязательны для общинниковъ. Каяться должно первому близкому человку, потомъ тайнику, мысленнику, наконецъ, всему обществу, міру. И вс должны разобрать, разслдовать, устыдить когда нужно, и въ конц-концовъ — простить.

Одна старушка разсказала мн недавній случай общественнаго суда надъ однимъ мужчиной и одной женщиной, вступившихъ въ такія отношенія, о которыхъ ‘видтель’ долженъ былъ доложить общественному суду. Оба виноватые разсказали при всхъ все, до мельчайшихъ подробностей: поступки ихъ были публично обсуждены, разсмотрны во всхъ отношеніяхъ и въ конц-концовъ, достаточно пристыженные гршники были также публично прощены и общинниками и ‘чинами’.

— Да вдь что, батюшка, сказала старуха:— вдь подумаешь-подумаешь, а вдь ужь больше-то этого и не придумаешь, какъ прощай всхъ и за все!

Между прочимъ, эта же старушка и разсмшила меня. Разговоръ шелъ о томъ, что надо постоянно облегчать, очищать душу откровенностію съ ближнимъ, чтобы на душ не застаивалось ни одно дурное ощущеніе, и чтобы это ощущеніе не портило душевной ясности, надо сейчасъ же покаяться кому-нибудь.

— А мужчина, спросилъ я:— можетъ каяться женщин?

— Ну, ужь чего баб каяться! Каяться, такъ ужь, знамо, мужику надо.

Кром обязательнаго покаянія, по части личной чистоты, личной опрятности и сдержанности, ‘общіе’ налагаютъ на себя много другихъ обязательствъ, которыя несутъ на себ, дйствительно, съ изумительнымъ терпніемъ и твердостью духа. Въ этомъ отношеніи, на первомъ мст стоитъ обузданіе плоти. Пища, обязательная для каждаго изъ общихъ, должна быть самая скромная и самая умренная, ничего мало-мальски возбуждающаго — чеснокъ, лукъ — они не употребляютъ, ничего жирнаго они не дятъ, вс большія жирныя рыбы Каспійскаго моря, которыя у нихъ подъ бокомъ, не употребляются въ ихъ пищу. Словомъ, да ихъ самая постная и скромная. Вина они не пьютъ, (разв тайкомъ), никакихъ псенъ, плясокъ, хороводовъ, ничего этого нтъ, даже на свадьбахъ поютъ только духовныя псни. Этотъ постный, сухой образъ жизни иногда бываетъ тягостенъ даже и для посторонняго наблюдателя: ни звука, ни смха — все молчаливо, сухо, постно, сдержанно.

Такимъ образомъ, изъ ученія Попова боле всего удержалось между общими только то, что касается личной чистоты, личной опрятности, личнаго благообразія. Но то, что въ этомъ ученіи касалось общественной опрятности, и общественныхъ обязанностей общинниковъ другъ къ другу удержалось только въ самой слабой степени. Удержалась жертва на общую пользу десятой части урожая, удержалось какое-то подобіе общественной кассы и только. Теперь каждый дворъ живетъ особнякомъ, работаетъ на себя. Въ этомъ отношеніи ныншній глаза секты И. А. С. самъ подаетъ примръ. Онъ отдльно отъ общества снимаетъ рыбную ватагу, и стало быть богатетъ въ одиночку, вообще И. А. постоянно разочаровывалъ меня въ моихъ предположеніяхъ, основанныхъ на знакомств съ общими, по стать Щапова. По прізд въ Николаевку, я былъ пораженъ такой особенностью во вншнемъ вид селенія: никакихъ заборовъ между дворами не существуетъ. Есть заборъ во улиц, но загородей, отдляющихъ дворы сосдей нтъ, куры, овцы, буйволы свободно переходятъ изъ одного двора въ другой. Мн подумалось, не остатокъ ли это отъ старой, имущественной равноправности, проповдовавшейся Поповымъ?

— Это, вы думаете, по ученію? сказалъ И. А., когда я спросилъ его объ этомъ.— Это лнь, вотъ что это такое! Который хорошій хозяинъ, такъ тотъ загородится, будьте покойны! Вонъ у меня, посмотрите, какая загородъ, со всхъ сторонъ обнесено!

И точно: И. А. прочно огородилъ свое жилище. Собаки у него страшныя-нрестрашныя и злыя-презлыя. Когда мы шли къ нему въ гости, такъ насъ взялся проводить одинъ изъ ‘общихъ’, котораго собаки знали — ‘а то розорвутъ’!

Этотъ-же И. А. однажды нетолько разочаровалъ меня, но, по истин, даже ‘потрясъ’ нкоторыми своими сужденіями. Разговаривали мы о покаяніи и прощеніи. И. А. сказалъ, что общественный судъ ‘общихъ’ прощаетъ до трехъ разъ одного и того же преступника, а потомъ отвергаетъ его товарищество и исключаетъ изъ общества — или куда хочешь. Такъ было въ старину, а теперь такъ измнились времена, что, по словамъ И. А., стали появляться въ сред ‘общихъ’ такіе люди, для которыхъ и трехъ судовъ стало мало, его простятъ три раза, а онъ сейчасъ за тоже: пьетъ, ругается, воруетъ…

— Что-жь вы длаете въ такомъ случа?

Надо сказать правду, что когда я задалъ И. А. этотъ вопросъ онъ крпко вздохнулъ, прежде нежели отвтилъ.

— Предаемъ властямъ! Что станешь длать?

— То есть, кому же?

— Да начальству, старост казенному…

И еще разъ глубоко-глубоко вздохнулъ и прибавилъ:

— Да что! Ему бы надобно наказать его, высчь, а онъ пускаетъ!

Признаюсь, истинно какъ громомъ разбилъ меня И. А. этими словами, отъ которыхъ я и на родин ршительно не зналъ куда дваться. Много лтъ подъ рядъ, въ самыхъ разныхъ мстностяхъ Россіи, везд, гд мн приходилось бывать, только и слышишь по части серьзныхъ мнній разныхъ свдущихъ людей, стремящихся ‘искоренить зло’, что ежели бы драть, какъ слдуетъ, такъ все бы и было хорошо, а горе въ томъ, что вотъ дерутъ-то какъ-то уныло, меланхолически, а несерьзно. И вдругъ эта-же самая фраза, это несносное изрченіе догнало меня здсь, чуть не на конц русскаго свта!.. Господи Боже!..

— Сладу нту! продолжалъ И. А.— непокорство… папиросочки… трубочки… и т. д.

Все слово въ слово то самое, что я милліоны разъ слышалъ на Руси!

Словомъ, повторяю, даже и безъ особенныхъ стараній подмчать темныя стороны сектантства, он сами бросаются въ глаза. ‘Все это есть и у насъ, безъ всякихъ постовъ, гимновъ и чиновъ’! Есть и люди наживы, и трубочки съ табакомъ и такое же нежеланіе работать на другого — все есть! Но при всемъ этомъ столь явномъ сходств темныхъ сторонъ нашей безкнижной и этой книжной деревни, он очень и очень не похожи другъ на друга, и поровнять ихъ невозможно. У насъ, въ безкнижной деревн, много есть точь-въ-точь такихъ же неправдъ, какъ и въ книжной деревн, но разница заключается въ томъ, что въ книжной деревн темнымъ явленіямъ жизни всенародно противопоставляются и проповдуются самыя строгія нравственныя требованія. Это дурное и темное длается, но этого не должно быть. Должно быть вотъ такъ-то и такъ, и если происходитъ иначе, если мы не можемъ обойдтись безъ худого, то въ сущности это неправда, это нехорошо, этого не должно быть. У ‘общихъ’, напримръ, съ ранняго школьнаго дтства, при обязательности обученія, дтямъ внушается ‘Уставъ упованія общаго ученія’, затрогивающій самыя серьзнйшія общественныя и частныя отношенія, требующій въ этихъ отношеніяхъ самой высшей справедливости. Словомъ, въ основаніи всего союза людей кладутся и проповдуются открыто самыя широкія требованія. Какъ должно быть — извстно всмъ, и если И. А. арендуетъ отдльно отъ общества ватагу, то послдній мальчикъ знаетъ, что этого не должно бытъ, что не должно богатть на счетъ другихъ, что нельзя бросать бдныхъ и неимущихъ на произволъ судьбы. Всего этого достигнуть трудно, человкъ плохъ, слабъ, своекорыстенъ, но онъ долженъ бытъ лучшимъ. Такимъ образомъ, при тхъ же самыхъ явленіяхъ, какъ у насъ, здсь есть въ душ и въ сознаніи каждаго нравственный идеалъ, онъ плохо осуществляется, это правда, но онъ долженъ бы быть осуществленъ. И въ каждомъ нашемъ крестьянин, какъ во всякомъ человк, несомннно есть ‘Богъ’, совсть и нашъ крестьянинъ подлое называетъ подлымъ, но здсь эти проявленія совсти сдланы предметомъ всеобщаго вниманія, ‘главнымъ дломъ’, лежащимъ въ основ воспитанія, главною цлію, къ которой надо стремиться. Въ ученіи общихъ, какъ видно изъ приведеннаго выше изложенія, проповдуются самыя идеальныя человческія отношенія, проповдуются и отцами, и матерями, и наставниками, судьями и т. д. Трудно достигнуть такого идеальнаго совершенства, и оно плохо достигается на дл, но чего именно надо достигать, къ какой цли стремиться, что хорошо и что худо — это извстно всмъ и каждому, это поддерживается, если хотите, всмъ ‘начальствомъ’ секты.

У насъ есть вс темныя явленія, какія встрчали мы и въ сектантскихъ деревняхъ, но наши идеальныя стремленія, наши представленія о справедливомъ и несправедливомъ не имютъ и милліонной доли того общественнаго значенія и той общественной поддержки, какая лежитъ въ основ сектантства. ‘Какъ должно быть’?— нигд, ни въ церкви, ни въ школ, не поставлено такъ широко и не разработывается такъ открыто и настойчиво, какъ разработывается въ сектантской школ, въ сектантской семь, въ сектантскомъ собраніи. Вотъ почему въ нашихъ безкнижныхъ деревняхъ могутъ встрчаться поразительнйшія колебанія общественной и частной совсти, колебанія, отъ которыхъ иной разъ просто морозъ подираетъ но кож. Не такъ давно, напримръ, въ газетахъ было разсказано слдующее: во Владимірской губерніи до самого послдняго времени сохранились еще самыя образцовыя формы общиннаго землевладнія. Есть цлыя нераздльныя волости, включающія по двнадцати деревень, причемъ въ общемъ пользованіи находится и земля, и луга, и выгоны и лса. Разсказывая исторію одной такой общины-волости, корреспондентъ рисуетъ картину, по истин, прелестную. Такъ называемые пессимисты должны посрамиться отъ ея созерцанія. Земля въ этой волости (Константиновской) передлялась по душамъ, по мр прироста населенія, причемъ границы обозначались камнями, которые при передлахъ передвигались съ одного мста на другое, сироты распредлялись между имущими, излишекъ населенія въ одной мстности, мірскимъ согласіемъ, передвигали въ такія мста, гд было въ немъ недостатокъ и т. д. Словомъ, картина самыхъ удивительныхъ проявленій народной правды и справедливаго народнаго ума. Такъ живетъ эта волость долгіе годы. Настаетъ 19 февраля, прізжаютъ чиновники и размежевываютъ деревни, несмотря на всеобщее нежеланіе. Луга константиновцамъ, однако же, удалось оставить нераздльными. Но и по раздленіи земли, вс девять деревень постоянно стремятся къ слитію воедино, постоянно заявляютъ объ этомъ на сходахъ, въ виду того, что въ нкоторыхъ изъ 9 деревень стало тсно, приросло много народу, а въ другихъ убыло. Приготовлялись уже сдлать общій, на старинный образецъ, передлъ, передвижку — какъ случилось одно, совершенно неожиданное обстоятельство: въ деревн Константиновк (отъ которой и волость носитъ тоже названіе) появилась холера, и изъ 300 душъ унесла въ могилу 150 человкъ. Едва 150 человкъ были зарыты, какъ оказалось, что у константиновцевъ само собою образовались вдвое большіе противъ прежняго душевые надлы. До холеры было но 4 десятины, а посл холеры — вдругъ оказалось по 8… И что-жъ: константиновцы тотчасъ же отказались отъ всеобщаго передла и стали пользоваться своими 8 десятинами, свалившимися съ неба, предоставляя сосдямъ, жаловавшимся на тсноту, ждать новаго Божьяго наказанія, чтобы увеличить свои надлы.

Я боюсь сказать, но мн кажется, что здсь ни въ первой половин этой исторіи, ни во второй, не было для поступковъ дйствующихъ лицъ опредленнаго, нравственнаго убжденія въ томъ, какъ должно, а было одно какъ пришлось. А пришлось, говоря по совсти, какъ видите, очень скверно. Люди требовали передла, потому что народилось много народу, можетъ, именно отъ этого, и отъ недостатка въ питаніи и произошла въ Константиновк холера, и вотъ этотъ-то печальный опытъ не мшаетъ отказываться отъ еще вчера нужнаго передла, хладнокровно подвергать сосдей, товарищей той же тснот и той же, быть можетъ, эпидеміи. Право, это не ‘по сусдски’! и не по совсти.

Здсь не по сусдски и не по совсти поступлено константиновцами, потому что въ ихъ идиллическую жизнь вторглось постороннее вліяніе въ вид размежеванія, и познакомило ихъ съ удовольствіями отдльнаго владнія. Вышло нехорошо. Слдовательно, еслибы вліяніе, хотя бы даже и постороннее, явилось сюда съ требованіями другого рода, съ поддержкою, положимъ, началъ общиннаго владнія, то и поступки константиновцевъ могли бы быть другіе. И дйствительно, всякій разъ, когда власть или вообще лица и учрежденія ршаются поддерживать и ободрять въ народ справедливыя побужденія совсти, эти побужденія начинаютъ обнаруживаться въ самыхъ, повидимому, заскорузлыхъ и омертвлыхъ сердцахъ. Въ Елецкомъ узд, Орловской губерніи, въ одной изъ волостей долгое время свирпствовалъ и грабилъ, въ буквальномъ смысл слова, старшина, и міръ долгое время, хотя и ропталъ на него, однакожь, своими мірскими сходами, приговорами потакалъ этому дятелю. Однажды міръ этотъ, видя, что старшина растратилъ мірскія деньги, выбралъ въ учетчики крестьянина, почти отъ старшины независвшаго и самостоятельнаго. Крестьянинъ этотъ былъ богатъ, имлъ 100 дес.— собственной земли и ему нечего было бояться старшины. Онъ. взялся за учетъ, раскрылъ вс плутни, словомъ, сдлалъ дло по совсти. Но старшина, какъ сказано въ отчет о разбирательств дла, приказалъ сходу составить приговоръ о ссылк этого счетчика въ Сибирь, по какимъ-то совершенно нелпымъ мотивамъ. Приговоръ составили, а посл него посадили въ холодную все семейство счетчика. Въ холодной онъ просидлъ нсколько мсяцевъ, пока жалоба его ходила въ присутствіе по крестьянскимъ дламъ. Въ теченіи этихъ мсяцевъ у него былъ вырубленъ лсъ, разломанъ амбаръ и растащенъ хлбъ, а домъ сожженъ. Человкъ вышелъ почти нищимъ. Другое дло того же человка, сдланное при содйствіи мірянъ, состоитъ въ томъ, что, желая завладть всмъ имуществомъ одного крестьянина, онъ позвалъ одного изъ односельчанъ этого же мужика, заставилъ его дать вексель отъ имени того мужика, чьимъ имуществомъ онъ хотлъ завладть, повезъ этого мужика въ городъ, гд тотъ у нотаріуса подтвердилъ, что онъ именно есть то самое лицо, за которое выдаетъ себя, это же подтвердилъ и извощикъ, молодой мальчикъ, юноша, который участвовалъ во всхъ плутняхъ и гадостяхъ старшины. Дло, наконецъ, дошло до суда. На предварительномъ слдствіи вс показывали въ пользу старшины. Но вотъ начался судъ и вс эти плуты и лже-свидтели почувствовали, что. судъ касается ихъ совсти, въ самомъ дл добирается до правды, до стыда, вдругъ наперерывъ другъ передъ другомъ выложили правду злодйства старшины, какъ на ладони. ‘Теперь ужь я теб не поддамся!’ говорилъ на суд, обращаясь къ старшин, юнецъ-кучеръ. Даже волостной писарь, который, въ сущности, былъ указателемъ для старшины въ кляузничеств и умньи обойти законъ, и тотъ выболталъ все, и даже прибавилъ, махнувъ рукой: ‘Что творилось, такъ это сохрани Царица небесная!’ Вс почувствовали, что судъ тянетъ за струну совсти и она заиграла.

Еще интересне другой эпизодъ, о которомъ я уже упоминалъ въ одной моей статейк и который я разскажу здсь вкратц. Нсколько солдатъ изъ полка, стоящаго въ Харьков, шли съ унтеръ-офицеромъ во глав по какому-то служебному длу, дорогой они подгуляли и перессорились, рядовые побили даже унтеръ-офицера. Началось дло. Но самъ унтеръ-офицеръ, не желая губить своихъ товарищей и пріятелей, просилъ ихъ показывать на суд, что этого ничего не было и самъ показывалъ то же, то есть, что его не били и все это выдумано имъ такъ, зря. Пришлось принимать присягу, они приняли и ихъ оправдали. Но въ войскахъ, какъ извстно, существуютъ нкоторыя особенныя требованія относительно военной чести, присяги, требованія справедливыя, а потому ршительно для всхъ важныя. И вотъ эти самые солдаты, которые, будучи мужиками, подъ вліяніемъ и давленіемъ какого-нибудь гнуснаго волостного старшины, составили бы, въ пьяномъ вид, какіе-нибудь возмутительные приговоры, здсь, въ войск, подъ вліяніемъ особеннаго значенія, какое иметъ для солдата присяга и честь, будучи оправданы, не вынесли сознанія, что оправданіе досталось имъ цной ложной присяги. Дня черезъ два, они явились къ начальнику и объявили въ чемъ они виновны. ‘Просто даже невозможно было терптъ! сказалъ одинъ изъ нихъ, т. е. невозможно было перенести собственнаго обмана…

Давно, давно пора поддержать русскій народъ въ этихъ стремленіяхъ совсти, давно пора уврить его, что онъ долженъ проявлять ихъ смло и безбоязненно. И вотъ, когда сравнишь, какъ поставлены требованія относительно того, какъ должно жить ‘по хорошему’ въ нашей некнижной деревн и деревн сектантской, то разница между ними окажется огромная. Тамъ съ дтства, со школы къ человку предъявляются самыя строгія и широкія требованія относительно необходимости самаго безукоризненнаго житія, рисуются самыя справедливйшія отношенія, и затмъ сама жизнь на его глазахъ стремится, по возможности, все это осуществить, школа не разорвана съ жизнью, жизнь не разорвана съ администраціей и церковью. Церковь, моленный домъ — это одновременно и судъ по всевозможнымъ дламъ, и проповди здсь перерываются для разговора о житейскихъ уличныхъ длахъ, а уличныя дла вторгаются въ проповди. Изъ такой школы можетъ выйти много хорошаго. Кулаки-міроды выходятъ не изъ этихъ школъ, а вопреки имъ. Ныншнее поколніе сектантскихъ учителей — люди старые, видвшіе крпостное право, солдатчину, палку, кулакъ-‘скуловоротъ’. Молодое поколніе, ничего этого незнавшее, быть можетъ, не остановится на томъ, до чего, доработались ихъ отцы.

До малаго доработались эти старики, но и то, что они сдлали и что мн пришлось мелькомъ увидть, навсегда оставило во мн самыя свтлыя воспоминанія!.. На этихъ воспоминаніяхъ я и оканчиваю мои замтки.

Г. Успенскій.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 5, 6, 10—12

ИЗЪ ПУТЕВЫХЪ ЗАМТОКЪ.

I. Мелочи путевыхъ воспоминаній.

II. Кавказскія горы: Гудауръ, Нобель и Палашковскій.— Батумъ.

III. Бакинское побоище на масляниц въ ныншнемъ году.— Общій недугъ.

IV. Бакинское побоище 81 г.— ‘Наши’ евреи и татары.

V.

Читайте также: