Между Владимірскимъ и рязанскимъ шоссе, въ тридцати верстахъ отъ Москвы, начинается Гуслица и простирается до границы Рязанской Губерніи. Урочище это замчательно самою бдною природою, какую только можно встртить въ предлахъ обширной Россіи. Вообще низменная мстность покрыта тонкими болотами и густою зарослью коряваго лса, мало годнаго для построекъ, а песчаная почва, вовсе неудобная къ хлбопашеству, произращаетъ только хорошій голландскій хмль. Все пространство Гуслицы, съ прилегающими къ ней Бронницкимъ и Егорьевскимъ уздами, при цар Алекс Михайлович не имло другаго населенія, кром нсколькихъ постоялыхъ дворовъ по касимовскому тракту и кое-гд небольшихъ послковъ, заведенныхъ плантаторами хмля. Посл втораго стрлецкаго бунта, Петръ-Великій переселилъ на эти пустоши часть стрльцовъ, и съ-тхъ-поръ народонаселеніе значительно увеличилось, такъ что въ настоящее вреіи насчитывается въ нихъ однихъ раскольниковъ (поповцевъ) до тридцати-пяти тысячъ.
Глядя на неблагодарную почву Гуслицы и многолюдное населеніе, боле всего изумляешься богатству жителей. Вс деревни и села обстроены прекрасно, много даже каменныхъ двухъэтажныхъ домовъ, крытыхъ желзомъ. Поселяне щеголяютъ въ армякахъ тонкаго сукна, въ юфтовыхъ сапогахъ, а женскіе наряды доходятъ до роскоши. Откуда, подумаешь, все это берется?… Невольно приходишь въ такое же недоумніе, когда случается увидть житье-бытье какого-нибудь небогатаго чиновника, съ ограниченнымъ жалованьемъ, но большимъ семействомъ, который живетъ на барскую ногу, такъ что и богача за поясъ заткнетъ. Задача, однакожь, разршается легко. Дикая мстность, съ непроздными дорогами, населенная преимущественно раскольниками, привлекаетъ множество бродягъ и дезертировъ. Природа такъ искусно устроила тамъ вертепы и захолустья для мошенниковъ, что, несмотря на самыя строгія мры, разбои не прекращаются, безпрестанно открываются длатели фальшивыхъ ассигнацій и притоны воровъ, что, впрочемъ, положительно Доказываетъ исправность земской полиціи. Даже гуслицкій становой… страшно выговорить! чувствую, что это несовременно… зною, что за это можетъ достаться…
Нельзя не согласиться, что въ наше время становой, добросовстно исполняющій свою обязанность, есть явленіе противоестественное, небывалое. Становой получаетъ самое ничтожное жалованье, котораго недостаетъ ему на одни канцелярскіе расходы, онъ такъ заваленъ длами, что еслибъ у него было семь пядей во лбу, то и тогда онъ n могъ бы не только отдлаться, но и отписаться. Кто жь эти становые, на которыхъ взваливаютъ такія громадныя обязанности? Люди мало способные, безграмотные и безъ всякихъ средствъ къ существованію (человкъ способный найдтъ себ лучшее мсто). Но, съ другой стороны, нельзя не удивляться, что тамъ, гд появится добросовстный становой, подобный гуслицкому, неминуемо возникаетъ ропот и жалобы. Причина — очевидная: мужики Никогда не жалуются на несправедливости — имъ уже не привыкать къ нимъ. Но не дозвольте сильнымъ угнетать слабыхъ — такъ ужь тутъ загорланятъ! Разъзжая по захолустьямъ Гуслицы, везд я слышалъ жалобы на становаго: бурмистры и управляющіе помщичьими имніями, и купчики арендныхъ статей — вс въ одинъ голосъ вопіютъ, что ‘съ теперешнимъ становымъ каши не сваришь, а если и сварилъ — не расхлебаешь, что нтъ въ немъ никакой диликатности: управляющій, напримръ, пришлетъ наказать крестьянина, съ письмомъ, какъ слдуетъ… такъ — нтъ, не вритъ благородному человку — длаетъ розыскъ. Просто — бунтовщикъ. Купца мняетъ на мужика, пользы своей не понимаетъ, какъ-будто мужикъ больше отблагодаритъ его, чмъ купецъ’, и тому подобное.
Боле прочихъ жаловались на него бурмистры, какъ-то особенно онъ на нихъ налегалъ. Разъ заночевалъ я въ имніи Н**, недалеко отъ ильинскаго погоста, резиденціи становаго, и цлый вечеръ пробалагурилъ съ бурмистромъ, мужичкомъ себ на ум.
— Эхъ, плохи таперичка стали наши длишки, говорилъ онъ, свсивъ голову и почесывая за ухомъ:— хоть плюнь да свисни! въ конецъ разорилъ, подомъ тебя стъ, съ свта гонитъ… Не поврите, ваше высокородіе, какія притсненія длаетъ. Такъ ли прежде живали бурмистры?… а таперичка чашки чаю не выпьешь съ французской, нечмъ даже прилично принять и угостить значительную особу, какъ примромъ — ваша милость…
— Что же онъ длаетъ, въ чемъ притсняетъ? спросилъ я.
— Да во всемъ-съ: требуетъ, чтобы соблюдали рекрутскія очереди, не моги безъ него никакого сдлать налога на крестьянъ, въ коммерцію вмшивается… Прежніе порядки у насъ такіе были-съ: я-съ внесу, дескать, подати своими деньгами, а съ крестьянъ опосля-съ отбираю хмлемъ, ну, встимо, и заработаемъ, а таперича — не смй и подумать, пускай, дескать, сами мужички продаютъ — и купцовъ подсылаетъ. Посмотрите-ка, ваше высокородіе, какъ крестьянъ-то избаловалъ, никакъ то-есть съ ними не сообразишь, ума не приложишь. А за пристанодержательство какія отъ него обиды терпишь, такъ упаси царица небесная!… Ужь мы, признаться, хотли-было его сковырнуть и складчину сдлали — такъ нельзя: изволите видть-съ, гуслицкій станъ — мсто бойкое, нкмъ замнить, вотъ его и поддерживаетъ высшее начальство, и министеръ недавно прислалъ ему Станислава, что ли, на шею, шутка ли — на шею! Эфто хочь бы и предводителю.
— Ужь больно стали шалить {То-есть разбойничать.}, и прочіе всякіе безпорядки завелись, вдь наша-то Гуслица — доложу милости вашей — дюже бойкое мсто, а онъ-то былъ добрйшій-предобрйшій, на рдкость, поискать такого человка. Какое бы то-есть ни было дльцо — все уладитъ, все у него шито-крыто, и гршно сказать, чтобы шибко притснялъ нашего брата. Бывало, прійдешь къ нему, а онъ, голубчикъ, сейчасъ и повернется къ теб спиною, да и затянетъ: тайно, тайно образующе, а ты ему сунешь въ бумаги трисвятую, и пойдешь себ припвающе. Наврное знаешь, что дло въ шапк.
Много кое-чего разсказалъ мн бурмистръ о добродтельныхъ становыхъ, но считаю лишнимъ передавать эти разсказы. Объ нихъ довольно уже было писано со времени появленія обличительной литературы, доставившей такъ много удовольствія читающей публик и принесшей незабвенныя услуги человчеству истребленіемъ взяточничества и казнокрадства. Да и рчь о становыхъ я завелъ не для поученія, а такъ себ… нельзя же, повствуя о Гуслиц, пройти молчаніемъ о такомъ чуд, какъ честный становой. Итакъ будемъ продолжать.
II.
Дороги въ Гуслиц невыносимо дурны. Нескончаемыя, извилистыя гати черезъ болотистые заливы рки Гуслицы вымощены бревнами-кругляками, которыя въ иныхъ мстахъ сгнили, вытоптались, а въ иныхъ, сбившись въ кучу, лежатъ на дорог, какъ завалина. Экипажъ то вязнетъ въ тонкихъ выбоинахъ, то, прыгая черезъ баррикады, трещитъ и стонетъ. За гатью идетъ лсъ, но и тутъ не легче: колеса по ступицу грузнутъ въ сыпучемъ песку, а когда тарантасъ переваливается черезъ обнаженные корни деревъ, то варварски встряхиваетъ. Прохавши по такой дорог верстъ тридцать, приходить въ отчаяніе, такая овладваетъ тоска, что желалъ бы… вы подумаете, окончить путешествіе?… нтъ, желалъ бы сквозь землю провалиться!
Черезъ Гуслицу пролегаютъ дв дороги: одна — изъ Богородицка въ Бронницу, а другая — и въ Москвы въ Касимовъ. Послдняя немного сносне первой: мостики понадежне, дорога пошире, и въ песк не столько корчагъ, но за то необыкновенно уныла и наводитъ на странствующаго невыразимую тоску. Мн по этому тракту никогда не случалось встрчать порядочные экипажи, обыкновенно бичуются обозы съ хмлемъ, татарскія гарбы, изрдка попадаются и троечныя кибитки, биткомъ набитыя купцами, дремлющими на ситцевыхъ подушкахъ. По краямъ дороги, у опушки лса, плетутся съ дубинками оборванные мужички-бродяги и странники въ черныхъ подрясникахъ, перекинувъ черезъ плечо кошели, изъ которыхъ выглядываютъ церковныя книги. Это — старообрядческіе толковники, которые, расхаживая по Гуслиц, проясняютъ темну воду во облацхъ воздушныхъ. Касимовскій трактъ изобилуетъ постоялыми дворами, которые устроены на одинъ ладъ, какъ и везд по проселочнымъ дорогамъ въ великорусскихъ губерніяхъ. На вывскахъ обыкновенно красуется, подбоченясь, самоваръ, гордо поглядывая, съ высоты своего величія, на окружающія его чашки, а вверху тянется надпись: Листа рація. У крылечка — толпа мальчишекъ, которые хватаютъ прозжихъ за полы, съ крикомъ: ‘дай, баринъ, копеечку!’ Кругомъ — соръ и постоянная, грязь, потому-что помои иначе не выливаются, какъ возл подъзда. Въ самомъ трактир — поражающая вонь, нечистота, тараканы, мокрицы и вс породы кровопьющихъ наскомыхъ.
Разъ, въ одномъ изъ такихъ трактировъ мн пришлось переночевать. Еще солнце не сло, а народу на ночлегъ собралось уже довольно. До слдующаго трактира было около десяти верстъ, и никто не рискнулъ продолжать путь, чтобы не попасть въ руки разбойниковъ, или, сбившись съ дороги, не увязнуть на всю ночь въ болот. При вход въ большую избу, столько сбилось около дверей народа, что я съ трудомъ могъ пробраться, вс углы были уже заняты прозжими. За столомъ, подъ образами, сидлъ старикъ съ окладистой бородой, въ черномъ армяк, на манеръ подрясника, оградивъ себя отъ окружавшихъ его татаръ съ одной стороны чемоданомъ, а съ другой — кипой церковныхъ книгъ. Поодаль отъ той группы, два странника старообрядца вынимали изъ кошелей деревянныя чашки и ложки, которыя они всегда съ собою носятъ, чтобы не опоганить души посудиной еретиковъ. Въ другомъ углу размщалась артель купцовъ и распивала чай. Подл печи сидли, на лавкахъ и на полу, оборванные мужики, между которыми были и остриженные подъ гребенку — вроятно, бглые солдаты.
Вс суетились, разговаривали, только старикъ сидлъ задумавшись, доброе и умное его лицо, съ перваго взгляда внушало-къ нему довріе. Повременамъ неподвижный его взоръ оживлялся, онъ поднималъ голову кверху, какъ-бы усиливаясь что-то вспомнить, потомъ поспшно бралъ книгу и, прочитавъ, что было нужно, снова погружался въ думу. По всему видно было, что онъ — старообрядецъ, и не простой, а толковникъ, богословъ. Мн захотлось съ нимъ познакомиться, чтобы запастись на вечеръ собесдникомъ, и я попросилъ татарина, сидвшаго возл старика, уступать мн мсто.
— Я отдамъ теб мста, отвчалъ татаринъ: — а самъ сиди безъ мста? Припасай самъ себ мста.
Противъ такой логики нечего было и возражать, и я хотлъ уже отойти, какъ старикъ переложилъ книги на чемоданъ и предложилъ мн мсто возл себя. Я съ благодарностью принялъ его предложеніе и, размнявшись съ нимъ нсколькими вопросами, узналъ, что его зовутъ Алексемъ Абрамовымъ, что онъ безпоповщинской секты и изъ Егорьева Рязанской Губерніи, держитъ путь дорогу въ блокаменную.
Пока мы разговаривали, привалило еще народу на ночлегъ, въ избу вошелъ колоссальнаго роста странникъ, рыжій какъ тирольская корова, зврскаго вида и немного навесел. Онъ поздоровался съ странниками, вроятно его товарищами, и, шушукаясь съ ними, искоса поглядывалъ на Алекся Абрамова. Садясь на скамью, онъ уронилъ свою шапку, которая съ такимъ стукомъ грохнулась на полъ, что легко было догадаться, что она желзная.
Когда стемнло, въ избу опрометью вбжала хозяйка, дебелая женщина лтъ тридцати, довольно красивая, но съ чрезвычайно непріятнымъ выраженіемъ въ лиц: ея зеленоватые кошачьи глаза глядли нагло, изступленно.
— Ребята, закричала она рзкимъ голосомъ: — становой детъ! право слово — становой!
Надобно было видть, какое магическое дйствіе произвело это извстіе. Толпа благимъ матомъ кинулась удирать куда попало, другъ друга толкали, давили, пробиваясь къ дверямъ, многіе прыгали въ окна, и не боле какъ въ дв минуты изба опустла. Остались только мы съ татарами, купцы и два мужика возл печи.
Я очень обрадовался извстію о прізд становаго, потомучто самъ къ нему халъ но очень важному длу, и эта встрча избавляла меня отъ перезда двадцати-пяти верстъ варварской дороги, но между тмъ прошло минутъ десять, а становой не входилъ.
— Гд же становой? спросилъ я у хозяйки.
— Нтути-съ, отвчала она, громко захохотавъ: — я нарочито сказала, что детъ, чтобы разогнать эфту сволочь. Не ровенъ часъ: инда случается, какъ наберется эфтихъ дьяволовъ, прости Господи, да стакнутся, такъ и оберутъ прозжихъ!… Слава цариц небесной, что таперича хоша становаго побаиваются, а прежняго, въ усъ не дули. Бывало, хоша и надетъ, сейчасъ и тащитъ изъ кармана кружку: ‘положьте, говоритъ, ребята, на храмъ божій’ — т и отплачиваются, а у таперешняго, шалишь — только взглянулъ на кого, сейчасъ и видитъ, что за птица — тутъ же и скрутитъ, здитъ, небойсь, не съ кружками, а съ казаками!
— Да-съ, замтилъ Алексй Абрамовъ: — теперешній становой — гроза на всю Гуслицу, и поповщина его трепещетъ.
— Что же, допекаетъ ихъ? спросилъ я.
— Не то, чтобы допекалъ: у нихъ повыше защита есть, а ничего съ нихъ не беретъ, вотъ они и въ сумленій, и опасуются.
— А ты почему знаешь, беретъ становой или нтъ?
— Какъ намъ, батюшка, не знать, отвчалъ Алексй Абрамовъ, лукаво ухмыляясь: — вдь съ кого же и взять, какъ не съ нашего брата?
Спровадивши бродягъ, хозяйка подошла ко мн и шопотомъ сказала, что у нея на чердак есть чистенькая свтелка, и что если я намренъ занять ее, то чтобы впередъ заплатилъ трехрублевый (75 коп. сер.).
— Такіе ужь, батюшка, у насъ порядки, добавила она, не стсняясь:— мошенники очинно обижаютъ: напьютъ, надятъ и разбредутся, ищи посл втра въ пол.
III.
Свтелка оказалась дйствительно опрятная, заново отстроенная, съ двумя кроватями, которыя отдлялись столомъ, стоявшимъ возл небольшаго окна во дворъ. Я поквитался съ Алексемъ Абрамовымъ, предложивъ ему одну изъ кроватей, и мы расположились съ такимъ комфортомъ, какого никакъ не ожидали по касимовскому тракту. Алексй Абрамовъ небрежно швырнулъ подъ кровать чемоданчикъ, а съ и я пачкой книгъ долго носился, пока не пріискалъ для нихъ мста на кровати.
— Что это за книжицы? спросилъ я.
— Священныя, отвчалъ Алексй Абрамовъ.
— Зачмъ же возишь съ собой такой архивъ?
— Нужны были, изволите видть-съ: поповщина все пристаетъ къ намъ съ своими вновь вылпленными австрійскими попами, и хотятъ насъ уврить, что благодать, взятая отъ лтъ патріарха Никона на небо, вспять къ намъ низошла. Такъ вотъ я былъ на спорахъ и доказалъ имъ, какъ въ ротъ положилъ, что они дичь порютъ, и на все представилъ доказательства.
— Что жь они устыдились, прозрли?
— Какое прозрли! Что ни толкуй, какъ ни доказывай, хоть колъ на голов теши — ничего съ ними не сдлаешь, словно плетью по вод, горохомъ объ стну!… Упрется на своемъ, да какъ норовистая лошадь — ни съ мста. Страшное невжество и запустніе! никакого, то есть, просвщенія между ними нтъ. Вотъ, примрно сказать, у насъ, у безпоповцовъ: маломаль скнесть состояньице, такъ онъ и старается дать какое-нибудь образованіе своимъ дтямъ, посылаетъ ихъ учиться въ уздное, въ гимназію, а у нихъ, у поповщины — мильйонеры, а кто, выдумаете, учитъ ихъ дтей?… Читалки {У старообрядцевъ, по большей части, двки поютъ и читаютъ на клиросахъ, он же и юношество просвщаютъ.} богомерзкія!… Такъ что вы съ нимъ сдлаете, чмъ урезоните?
— Въ чемъ же дло?
— Въ томъ, отвчалъ усъ жаромъ Алексй Абрамовъ: — что поповцы укоряютъ насъ въ безпоповщин, а у самихъ-то попы — курамъ на смхъ, австрійскіе обливанцы — вотъ что!… И прежніе у нихъ не больно пригожи были, но все же не австрійская сволочь.
— Откуда же они прежнихъ добывали?
— Церковныхъ {Такъ старообрядцы называютъ православныхъ.} сманивали, за нихъ, изволите видть-съ, и начальство не очень-то стояло, ненуженъ, дескать, тотъ пастырь, который свою паству покидаетъ.
— Эхъ, батюшки, не смогутъ склонить резонами, такъ штуку подведутъ. У ноповцовъ такіе есть ходаки, вотъ хоть, примромъ сказать, Андрей Марковъ Пуговкинъ: ему какъ плюнуть, сманить попа! Намтятъ какого ни есть бднаго попишку, одержимаго человческими слабостями, такого, знаете, что у своего начальства на дурномъ счету, вотъ и станутъ за нимъ ухаживать, скажутся купцами или гуртовщиками, залучатъ его къ себ и уподчуютъ до положенія ризъ — все, знаете, французскими винами, ямайскимъ ромомъ. Опамятуется, сердечный, ужъ верстъ за сто, еще зальютъ, да какъ оттарабанятъ верстъ за триста, въ свой скитъ — вотъ тутъ ужь и поведутъ дло на чистоту. ‘Останься, говорятъ, у насъ, батька, мы тебя міромъ помажемъ, будешь нашимъ попомъ.’ Разумется, при этомъ сулятъ ему золотыя горы, а попъ не соглашается, и руками и ногами отъ нихъ. Если резонами не подйствуютъ, вотъ они ему и пригрозятъ, а до чего придется — и въ преисподню засадятъ. Видитъ попъ, некуда податься, вернуться — стыдно и прихожанъ, страшно и начальства, огуряется, огуряется (противится), горемычный, да и крикнетъ съ отчаянія: ‘мажьте, разбойники, людоды!’ Ну, скажите на милость, будетъ ли при такомъ священств дйствовать благодать духа святаго?… Не лучше, ли. оставаться въ безпоповщин, чмъ съ такими богомерзкими пастырями?
— Что это за австрійское священство? Откуда оно взялось?
— Извольте видть-съ: прежде начальство, какъ ужь я вамъ докладывалъ, не очень-то стояло за церковныхъ поповъ, которыхъ, бывало, сманивали, а теперь воспретили. Вотъ поповцамъ-то и круто пришлось, что длать? а врагъ рода человческаго вдь не дремлетъ — и подскажи: провдали рогожцы {Безпоповцы такъ называютъ, старообрядцецъ поповщинской секты, потому-что у нихъ устроены молельни въ Москв на рогожскомъ кладбищ.}, что въ Цареград есть митрополитъ Амвросій, удаленный отъ своего престола за разныя беззаконія, Вотъ они хотя знали объ этомъ достоврно, и кром того, что въ грекахъ крещеніе не погружательное, а еретичное, то-есть, обливательное, но все-таки послали въ Цареградъ своихъ клевретовъ и пригласили его въ свой пpитонъ, въ Блую Криницу, что въ австрійскихъ предлахъ {Въ Буковин, въ Карпатскихъ Горахъ.}, да и провозгласили на собор разстригу, обливанца, табачника митрополитомъ, а онъ имъ и настригъ епископовъ, архимандритовъ и поповъ!
— Много теперь у поповцевъ священинковъ? спросилъ я.
— Счету нтъ, отвчалъ гнвно Алексй Абрамовъ: — видимо-невидимо! въ одной Гуслиц — мало, если скажу человкъ пятьдесятъ, а въ Москв и по всей Россіи — считай вдесятеро… да куда! больше… И высшаго священства также довольно наплодили: окромя Кирилла посвятили еще двухъ епископовъ, Софронія и Антонія.
— Гд же теперь епископы эти обртаются?
— Софронія смнили за шуры-муры, отвчалъ Алексй Абрамовъ, засмявшись: — а Антоній теперь здсь гд-то прячется. Онъ у поповцевъ, покамстъ, въ большой чести и титулуется архіепископомъ Владимірскимъ и всея Россіи.
— Ого! Вотъ какъ!
— Да, знай нашихъ! Нечего сказать, мужикъ-то онъ, сметливый — славно, ихъ морочитъ! Памятенъ онъ и намъ безпоповцамъ.
— Такъ ты прежде зналъ его?
— Какъ же, батюшка, пріятели были, вдь онъ изъ нашихъ, Преображенскихъ, такой же безпоповецъ былъ, какъ и я, а теперь послушайте, что проповдуетъ, ужь какой я съ нимъ споръ выдержалъ!…
— Пожалуйста, разскажи, какъ это случилось?
— Извольте, встрча была прекуроьзная.
IV.
Хозяйка принесла самоваръ и чашки, я принялся разливать чай, а Алексй Абрамовъ такъ началъ свое повствованіе:
‘Стали носиться слухи, нетолько между рогожцами, но я у насъ, на Преображенскомъ, что будто-бы пріхалъ въ Москву архіепископъ Антоній, который святостью своею, ни въ чемъ не уступаетъ прежнимъ святителямъ и, кром того, очень свдущъ въ книжномъ писаніи. Нкоторые, даже старики изъ поповцевъ начали раздабарывать: ‘Сподоби-де Богъ намъ нын узрть втораго Златоуста, святителя Антонія!’ а епископство., говорили, будто получилъ онъ отъ греческаго митрополита. Признаться, сначала я не доврялъ этимъ слухамъ, но потомъ, когда молва стала боле и боле распространяться, захотлось и мн повидать Антонія и потолковать съ нимъ насчетъ старообрядчества. У меня изъ поповщинскаго толка много было знакомыхъ, однакожь, я не безъ затрудненія добился этого свиданія. Разъ приходитъ ко мн пріятель мой, поповецъ, и говоритъ шопотомъ, оглядываясь на вс стороны: ‘мы, говоритъ, докладывали владык, онъ согласенъ съ тобою видться’.
‘Пріятель повелъ меня къ лафертовской части. Перейдя яузскій мостъ, мы повернули налво но набережной, прошли съ полверсты и спустились къ самому ручью.
‘— Куда ты меня ведешь? спросилъ я.
‘— Къ владык, отвчалъ пріятель.
‘— Къ какому владык? говорю:— не къ сатан ли? Смотри, въ какое болото зашли, по самыя косточки вязнемъ, кабы и сапоговъ здсь не оставить.
‘— Не бойся, говоритъ:— дойдемъ, недалеко осталось.
‘И вправду, не прошли мы и ста шаговъ, какъ пріятель мой остановился около низенькой двери, вдланной въ обрывистомъ берег, постучалъ какъ-то странно, съ перебоемъ, и дверцы распахнулись. Признаться, меня это очень озадачило, я видалъ и прежде, во многихъ мстахъ, по берегу Яузы и Москвы-рки, подобныя дверцы и думалъ, что это — отверстія водосточныхъ трубъ, а между тмъ, это просто — подземный ходъ. У отворенныхъ дверецъ ожидалъ меня сгорбленный старичокъ съ предлинною, клиномъ, бородою. Пріятель, пожелавъ полнаго успха, втолкнулъ меня въ темный корридорчикъ, дверь захлопнулась, и я не усплъ опомниться, какъ очутился во тьм кромшной, но непадолго: вспыхнула срная спичка, и старикъ зажегъ фонарь.
‘— Что это у васъ, спросилъ я старика:— волчьи или лисьи норы?
‘Старикъ приложилъ ко рту указательный палецъ и промычалъ, то-есть далъ мн замтить, что онъ нмъ. Корридоръ, по которому мы шли, былъ кирпичный, выведенный сводомъ, и такъ узокъ, что двухъ рядомъ не установишь. Прошли мы не больше полутораста шаговъ, а я на обихъ сторонахъ корридора насчиталъ восемь дверей, съ желзными замками. Забывши, что мой вожатый нмъ, я опять спросилъ: ‘Что это у васъ за двери?’
‘Вожатый обернулся, приложилъ палецъ ко рту и потомъ погрозилъ: Дескать, молчи, не то плохо будетъ.
‘— Да что, спрашиваю:— ты не глухъ, а только нмъ?
‘Старикъ приподнялъ фонарь и, раскрывъ пасть, указательнымъ пальцемъ махнулъ себя по губамъ. Во рту, вмсто языка, виднлся безобразный желвакъ. ‘Понимаю’, подумалъ я: сердечному языкъ отрзали! Кто жь бы это отрзалъ?…’ задавалъ я себ задачу, а самого такъ морозомъ и окатило, душа въ пятки ушла. Зналъ бы, что будутъ такія страсти, не пошелъ бы и съ патріархомъ бесдовать. Не номшо, сколько мы сдлали поворотовъ, но чмъ дальше шли, тмъ воздухъ становился тяжеле и удушливй.
‘— Куда ты ведешь меня, старый хрычъ? спрашиваю.
‘Старикъ въ отвтъ махнулъ только рукой. Плохо, подумалъ я, совсть-то моя не совсмъ была чиста противъ поповцевъ, на спорахъ частенько порядкомъ ихъ обрывалъ и много про нихъ дурнаго разсказывалъ, и довольно знаю, что они очень на меня злы, думаю: не продалъ ли меня мой пріятель поповецъ, почемъ знать, вдь чужая душа — потемки. Что тутъ длать? вотъ я и ршился вернуться назадъ. Вынулъ изъ кармана цлковый и говорю старику:
‘— Вотъ теб, старинушка, на чай, только выведи меня назадъ на свтъ божій, я раздумалъ видться съ владыкой.
‘Старикъ нажился и оттолкнулъ мою руку. ‘Экой подлецъ’, подумалъ я: ‘мало ему, что ли?’ Вынулъ еще два, даю — куда, такъ разгнвался, замоталъ головою, замычалъ и съ сердцовъ прибавилъ шагу. Меня какъ варомъ обдало, я какъ-то боюсь тхъ людей, которые не берутъ денегъ, если взялъ, какъ-то онъ теб миле… Отчего это, батюшка?’
— Свои всегда милй.
— Какъ свои?
— Кто взялъ, тотъ себя продалъ, стало-быть онъ и твой…
— Справедливо, батюшка, справедливо! Вотъ этого мн въ голову не приходило, а какъ-то странно казалось: взяточникъ миле честнаго, а выходитъ, вся причина — въ насъ самихъ, по пословиц: ‘свой своему поневол другъ’… Ну, какъ прибавилъ онъ шагу, и я за нимъ, думаю, какъ бы не отстать, а то изъ этихъ проклятыхъ лабиринтовъ посл и не выберешься. Наконецъ мой вожатый, посл нсколькихъ поворотовъ, остановился около желзной двери, отодвинулъ засовъ, и мы вошли въ круглый подвалъ, выведенный сводомъ изъ плитоваго камня. Посредин шла витая лстница. Старикъ передалъ мн фонарь и, поднявшись до самаго верху, уперся хребтомъ въ деревянный кружокъ, аршинъ въ ширину, понатужился, дверь приподнялась, и въ отверстіе блеснулъ дневной свтъ. И разсказать вамъ не съумю, какъ я тогда обрадовался свту божію, мигомъ вбжалъ ho лстниц и очутился въ просторной бесдк. Кругомъ стнъ стояли диваны, а окна Отъ пола были не ниже четырехъ аршинъ. Дверь, которая прикрывала выходъ, была не что другое, какъ столъ, который поворачивался на шалнер, и когда мй вышли изъ подземелья, старикъ повернулъ его, пружина щелкнула, и не осталось ни малйшаго слда нашего выхода. По об стороны бесдки были двери, старик подошелъ къ одной изъ нихъ и постучался. Я думалъ увидть уже архіепископа Владимірскаго и всея Россіи, но изъ дверей выглянулъ горбунъ, маляръ въ запачканномъ халат, отвратительнаго вида, съ палитрою и кистями въ рукахъ. Комната, куда мы вошли, была мастерская, въ которой множество было образовъ, оконченныхъ и подмалевокъ.
‘— Гд же владыко? спросилъ я у горбуна, который выпялилъ на меня свои пучеглазыя буркалы.
‘Маляръ взглянулъ на нмаго, какъ-бы желая отъ него узнать, о комъ я говорю, но когда старикъ отрицательно пожалъ плечами, горбунъ обратился ко мн съ вопросомъ:
‘— О какомъ владык вы спрашиваете?
‘Маляръ и нмой, оба смотрли на меня безсмысленно, и я понялъ, что они ничего не знали объ Антоні. Смотри, подумалъ я, какъ, поповцы берегутъ своего владыку, аки зеницу ока.
‘— Къ кому же меня привели? спросилъ я накОйецъ.
‘— Не знаю, отвчалъ горбунъ.— Авдй Козьмичъ наказывалъ мн. если дескать, нмой кого приведетъ, то чтобы ему доложить. Повремените — я за нимъ схожу.
‘Услышавъ это приглашеніе, я вышелъ въ садъ. Ко мн шелъ на встрчу сухощавый старикъ въ толковомъ халат, на манеръ подрясника.
‘— Какъ ваше имя? спросилъ онъ, снявши шляпу.
‘— Алексй Абрамовъ, отвчалъ я, отвсивъ ему пренизкій поклонъ.
‘— Пожалуйте за мною, сказалъ онъ шопотомъ и повернулъ направо по дорожк.
‘Мы подошли къ каменному строенію, которое выдалось угломъ въ садъ, и по узкой лстниц поднявшись въ самый верхній этажъ, остановились у дверей. Проводник мой сотворилъ молитву, и по возглас: ‘аминь!’ дверь отворилась. Но каково было мое удивленіе, когда я увидлъ стараго моего знакомаго, съ которымъ нсколько лтъ жилъ вмст, бывшаго Преображенскаго кладбища казначея, Андрея Ларіоновича Шутова!
‘— Ба! говорю:— Андрей Ларіоновичъ, сколько лтъ, сколько зимъ не видались!
‘Но Шутовъ, вмсто того чтобы облобызаться, или раскланяться въ подручникъ {То-есть: пожать руку.}, принялъ меня холодно, даже дико, услся въ креслахъ, потупился, потомъ взглянулъ въ потомокъ, какъ-будто Придумывалъ съ чего начать и, пріосанившись, сказалъ:
‘— Добре чадо Алексіе прійдохъ ко мн, только не знаю съ какимъ намреніемъ: въ послушествующихъ или въ поучительствующихъ считать тебя?
‘— Эку ахинею понесъ Андрей Ларіоновичъ! говорю:— я, ни то, ни другое, а просто желательно мн видть епископа Антонія.
‘Шутовъ усмхнулся, погладилъ бороду и вышелъ въ другую комнату. Не прошло десяти минутъ, вдругъ отворяются настежь двери, и Ларіоновъ, въ сопровожденіи двухъ діаконовъ, въ полномъ архіерейскомъ облаченіи, въ митр съ крупными алмазами, съ посохомъ, важно подошелъ ко мн.
‘— Вотъ видишь ли, говоритъ:— я-то и есть нын милостію божіею архіепископъ Антоній, а это (взглянувъ на посохъ), говоритъ, жезлъ — непокоривымъ наказаніе. Видишь ли, я хочу съ тобой бесдовать не просто, а священно, соборн!
‘Сказавши это, онъ опять слъ въ кресла, приказалъ подать ‘кормчую’ и выслалъ изъ комнаты діаконовъ. Признаюсь вамъ, хоть я и не робкаго десятка, а какъ вошелъ Ларіоновъ въ полномъ архіерейскомъ облаченіи, инда меня ужасъ пробралъ, въ подземельи не набрался такого страху. Правду сказать, къ Ларіонову очень пристало архіерейство: борода большая, черная, съ просдью, собой сухощавый, порядочнаго роста — просто, вся физіономія архипастырская. Шутовъ замтилъ мое смущеніе, усмхнулся и говоритъ:
‘— Чадо Алексіе, чего же еще теб желать, кажется — полное благочестіе. Ты-де сроду, чай, не видывалъ епископовъ въ полномъ древнемъ облаченіи?
‘— Погоди, Андрей Ларіоновичъ, говорю:— дай-ка съ силами собраться. Ахъ, батюшки-свты, я теперь только вспомнилъ, что ты отъ насъ ухалъ въ другія земли, а тамъ не нашелся ли какой хитрецъ, поудалй еще Коперника, и не придвинулъ ли землю къ небесамъ, гд митрополитовъ и патріарховъ довольно — любой похиротонисаетъ…
‘— О дерзновенный! возопилъ Шутовъ:— что ты рчешь, безумный?
‘— Какъ что? говорю:— не-самъ ли ты про повдывалъ, что благодать отъ лтъ патріарха Никона взята на небо? такъ, стало-быть, ты на земл и не могъ посвящаться?
‘Шутовъ ажь поблднлъ отъ досады.
‘— О, роде неврный и развращенный! говоритъ, строго на меня взглянувъ: — блюдите, да не пріиду къ вамъ съ палицею, писаніе чтете, а ослпосте?… Въ сколькихъ мстахъ сказано, что священство пребудетъ до скончанія вка?
‘— Нешто, говорю, Андрей Ларіоновичъ: — когда ты былъ московскимъ цеховымъ, такъ оно было на неб, а теперь, когда надлъ омофоръ, такъ оно для тебя низошло на землю?
‘— Нтъ, говоритъ, не то:— тогда я былъ такой же невжда, какъ ты теперь, а нын, по преподаніи мн особенной благодати, открылись у меня и душевныя очи, во еже вдати писаніе божіе, которое хотя неоднократно читалъ, но, будучи погружаемъ заблужденіемъ вашего толка, не могъ прозрть истинныхъ правилъ апостольскія церкви.
‘— Кто же, спрашиваю:— посвятилъ тебя во епископы?
‘— Святитель божій, говоритъ.
‘— Не обливанецъ ли австрійскій Амвросій?
‘— Что же, говоритъ:— разв онъ не святитель божій? ‘
‘— То-то и есть, Андрей Ларіоновичъ, говорю:— у тебя изъ одной печи да разныя рчи. Не самъ ли ты, когда еще былъ у насъ на Преображенскомъ, какъ въ трубу трубилъ, что Амвросій — еретикъ и табашникъ, а когда съ Тихоновной {Тихоновна была въ то время у поповцевъ хорошая чтица (читалка, начетчица).} бесдовалъ, божился, что Амвросій — обливанецъ: его-де жиды, враги божіи, и въ поповщину сосватали, а теперь и Амвросій сталъ святитель божій?… По нашему честолюбію толковать нечего, а говори, Андрей Ларіоновичъ, по правд, по совсти, по закону!
‘— Я, говоритъ, по закону и говорю:— вотъ, на, читай, правило перваго вселенскаго собора на семнадцатой страниц: ‘приходящій отъ еретикъ, глаголемые чистія, свою ересь проклепше, и иная вся, пріяти да будутъ, и токмо св. муромъ помазуются, аще же нціи отъ нихъ епископи, паки въ своемъ чину да пребываютъ’. Ну что, кажется, ясно?
‘— А если бы, говорю, ихъ наново окрестили, годилась ли бы тогда прежняя ихъ хиротонисанія?
‘— Разумется, нтъ! отвтилъ Ларіоновъ, смутясь:— нужно съизнова хиротонисать.
‘— Такъ о чемъ же ты толкуешь? Пожалуй-ка, говорю, мн ‘Кормчую’: вотъ теб, смотри, отвты Тимофея, св. архіепископа александрійскаго. Видишь ли, когда крещеніе требуетъ повторенія, то и хиротонія тоже поновленія. Вотъ почему принимались въ своемъ чин епископы, да не однимъ кмъ-нибудь, а соборомъ возлагали руки и призывали благодать божію, а Амвросія-то кто принималъ?… кто рукополагалъ?… купцы, мщане, да крестьяне?
‘— Не одни купцы, говоритъ, потупляясь:— были тамъ и два священно-инока.
‘— Да разв, говорю, попъ можетъ возлагать руку на епископа и поновить хиротонію?… Это можетъ совершить только епископъ!
‘— Какъ? говоритъ, а преподобный Савва Освященный {Чтеніе чети минея на 5-е декабря.}, не епископъ, да принялъ еретика, патріарха оанна, сына Маркіанова?
‘— Стыдись, говорю, Ларіоновъ, облыгать преподобнаго Савву: вдь оаннъ Маркіановъ былъ православный епископъ, но когда общался Припять царевы еретическіе догматы, то черезъ воеводу и былъ возведенъ на степень патріарха, по твоему, значитъ, воевода его и хиротонисалъ?… но преподобный Савва убдилъ его не принимать царевыхъ догматовъ, а проклясть ихъ, что оаннъ и сдлалъ. Что же по твоему, преподобный мромъ, что ли, его помазывалъ? Нтъ, говорю, чмъ ни мажь, а отрзанная голова къ туловищу не пристанетъ, такъ и Амвросій, отсченный отъ церкви, въ епископы не попадетъ. Я знаю, что совсть ваша давно уже тяготится, что священство безъ епископа есть мертвые члены. И епископы-то у васъ — не первые, вы съ Амвросіемъ и Кирилломъ, только что-то скоро изъ моды выходили. Не знаю, долго ли ты, Андрей Ларіоповичъ, наепископствуешь?
‘— Послушай, Алекси, говоритъ Шутовъ, паежившись:— Ты ужь слишкомъ далеко зашелъ! Какъ ты смешь, супостатъ, издваться надъ нашей врой?
‘— Нтъ, говорю, я не издваюсь надъ вашей врой, а только строго держусь своей.
‘— Ну, говоритъ, если тебя такъ заставляетъ горячиться ревность но безпоповщин, то я совтую теб бросить эту ересь и перейти къ намъ: вдь насъ-то теперь, поповцевъ, насчитывается до семи мильйоновъ. А понеже въ нашемъ христіанств имется немалая скудость въ ученыхъ мужахъ, то ты сейчасъ же и получишь архимандритство. Вдь наше рогожское общество — золотое дно, не то, что какое нибудь преображенское {Преображенское кладбище принадлежитъ, безпоповцамъ.}, не будешь трястись на тележонк, а въ карет будешь здить, я самъ, чай знаешь, какой былъ у васъ ревнивецъ, а теперь посмотри-ка, какія сочинилъ на васъ раціи, въ окружныхъ посланіяхъ — просто въ затылк почешутъ, весь вашъ толкъ въ пухъ растрепалъ. Да того они и стоютъ: народъ — грубый, невжественный, для нихъ просто хоть объ стну головою бейся, а они въ усъ теб не дуютъ, сравнятъ съ какимъ нибудь чучеломъ, безграмотнымъ Демъ Алексевичемъ {Дй Алексевичъ былъ отцомъ на Преображенскомъ кладбищ, любимецъ Семена Кузьмича, который постоянно не ладилъ съ Шутовымъ.}, который ‘помилуй мя Боже!’ путемъ не прочтетъ. Нтъ, братъ, у насъ совсмъ другое, только кого замтятъ съ хорошей стороны, сейчасъ и просятъ: ‘Владыко, сей человкъ достоинъ быть сподобенъ іерейскаго сана’…
‘— А что, Андрей Ларіоновичъ, перебилъ я: — получилъ ли ты на свои посланія отвты отъ преображенцевъ?
‘— Нтъ, говоритъ.
‘— Какъ же мн говорили, что Егоръ Гавриловичъ {Толковникъ на Преображенскомъ кладбищ.} порядочную лупку теб задалъ?
‘— Да разв онъ въ Москв? спросилъ Шутовъ, а самъ ажь помертвлъ отъ досады.
‘— Можетъ быть, говорю, изъ заточенья прислалъ.
‘— Экой вздоръ городишь! Можетъ ли ссыльный писать? Онъ сосланъ правительствомъ не для того, чтобъ сочинять опроверженія на святительскія посланія, а сидть, аки мертвецъ во гроб. Притомъ же онъ мужикъ, а мужику и рта не велно развать!
‘— Вотъ то-то и есть, Андрей Ларіоновичъ, говорю: въ чужомъ глазу порошинку видно, а у себя бревна не видать. Я шутя сказалъ, что Егоръ Гавриловичъ — митрополитъ, а ты сейчасъ: ‘Богословъ, что ли, его хиротонисалъ?’ Какъ же ты безъ Богослова нарядился въ омофоръ и святительствуешь?… Егору Гавриловичу нельзя, а теб льзя?… Вдь и ты похалъ отъ насъ московскимъ цеховымъ, а вернулся епископомъ. И еще порицаешь Егора Гавриловича! Онъ изъ границъ не вышелъ, хоть и отечествовалъ {Отечествовалъ, значитъ — былъ за границей.}, а все числился мщаниномъ, государственныя подати платилъ… Вотъ ты такъ чередишь не въ свою голову: самъ — бглый цеховой, да бглыхъ солдатъ въ попы постригаешь — выходитъ: каковъ попъ, таковъ и приходъ!
‘— О, дерзости исполненный! завопилъ Шутовъ: — ко мн приходятъ не учить, а учиться! Епископъ печется о твоемъ спасеніи и предлагаетъ теб чинъ архимандрита, а ты, какъ безумецъ, не ради о спасеніи, не умешь пользоваться архипастырскимъ расположеніемъ!
‘— Побереги, говорю, этотъ санъ для такого жь славолюбца, какъ ты самъ, а если я найду, что наша вра неправая, все-таки не пойду къ бглому цеховому, а обращусь къ законному митрополиту, не съ тмъ, чтобъ добиваться какихъ нибудь почестей, а просто скажу: ‘Сотвори мя, отче, яко единаго отъ наемникъ!…’ Знаю, говорю, что тебя притянула сюда слава: думаешь, въ случа смерти Семена Кузьмича, не удастся ли попасть въ настоятели на Преображенскомъ, а за границей ты поссорился съ Михеичемъ, вотъ, съ горя и пустился во славу міра сего, а инокъ въ мір, что мертвецъ на кон, вотъ конь-то и завезъ тебя въ архіепископы!…
‘Слово за слово, и наша бесда дошла до ссоры, Шутовъ сталъ уже и посохомъ замахиваться, и я, признаться, въ азартъ пришелъ, не знаю, чмъ бы все это кончилось, еслибъ въ это время не вошли два попо-вца. Они подошли подъ благословеніе владыки и доложили ему, что все готово. Ларіоновичъ вышелъ, а я спросилъ у одного изъ нихъ: куда владыко собирается?
‘— Верстъ за двадцать, отвчалъ поповецъ: — освящать полотняную церковь.
‘Явился служка и проводилъ меня до садовой двери, тутъ ужь ожидалъ меня кащей безсмертный, въ толковомъ подрясник, и пристально на меня глядлъ, какъ бы хотлъ узнать, до какой степени усладился я бесдою съ ихъ епископомъ.
‘- Ну, что, спросилъ онъ, ухмыляясь:— каковъ нашъ владыка?
‘— Ничего, говорю, настоящій святитель, временъ пяти патріарховъ.
‘— Да-съ, батюшка, сказалъ умилительно старикъ, а благочестія какого? по истин святительскаго!… Господь видимо надъ нимъ творитъ чудеса: недавно, когда онъ совершалъ литургію, вс замтили надъ его головою сіяніе!
‘— Что жь, говорю, по его скудоволосію — очень можетъ быть, если онъ служилъ безъ парика.
‘Старикъ не взялъ въ толкъ, что я ему сказалъ, а то наврное бы распалился. Онъ довелъ меня до бесдки и сдалъ на руки нмому.
V.
‘Войдя въ мастерскую, я захотлъ взглянуть на художество горбуна.
‘Прошелся по застнкой и вытащилъ икону, аршина въ два въ вышину: распятіе, а у подножія креста Самсонъ раздираетъ челюсти льву.
‘— Это, спрашиваю, что?… Зачмъ ты прималевалъ сюда Самсона?
‘— Какъ зачмъ, говоритъ, такъ слдуетъ: вдь Самсонъ силою своею укрпилъ Господа нашего исуса Христа на крест!
‘— Ой-ли?… Что же, спрашиваю: ты до этого своимъ умомъ дошелъ, аль другой кто уму-разуму научилъ?
‘— У васъ, говоритъ, ума-разума не станемъ занимать… мы и сами не ногой сморкаемся!..’Досада меня взяла.
‘— Ахъ ты, говорю, хомутина, войлокъ этакой! Да какъ ты смешь аллегоріями изъ глупой своей башки святые образа безобразить?
‘— За что вы ругаетесь? говоритъ.— Нешто для васъ я ихъ пишу?
‘Старикъ, услыхавъ мои рчи, сталъ на горбуна пальцами тыкать и мычать, дескать: ‘Что, братъ? вдь и я теб то же говорилъ’, такъ куда! горбунъ не на шутку расптушился, такъ на меня и лзетъ, и палитрой замахивается, насилу отъ него откараскался.
‘Ужь какъ жене хотлось мн лзть въ эту проклятую дыру, да нечего длать: другаго для меня выходу не было. И пересказать не съумю, какихъ я мукъ и страховъ набрался, до смерти не забуду этихъ проклятыхъ норъ. Нмой повелъ меня по другой дорог, врно у нихъ положеніе такое. Сначала мы шли, какъ и прежде, каменнымъ корридоромъ, потомъ стали пробираться какою-то норою, прорытою въ глинистой почв. Мстами такъ съужалось отъ обвалившейся земли, что мы пробирались на четверенькахъ и ползкомъ, того и смотри, что земля обвалится и заживо схоронитъ, а тутъ еще на бду фонарь потухъ, нмой вс спички истратилъ, а огня все-таки не добылъ: отъ сырости и спертаго воздуху ни одна спичка не загорлась. Нечего длать: полземъ въ потемкахъ, словно кроты какіе, вдругъ какъ вскрикнетъ мой старикъ, словно ножомъ его пырнули — меня такъ варомъ и обдало, не усплъ я духъ перевести, какъ ударится что-то мохнатое объ мою грудь, да черезъ голову — всего меня изцарапало, за нимъ другое. Какъ закричу и я, не на животъ, а на смерть, да ну креститься: что это, думаю, такое? барсуки, аль демоны подземные? Поопамятовались немного, опять поползли. Нмой что-то мн промычалъ, да я не уразумлъ: въ потемкахъ жеста не видать — такъ и не понялъ. Что дальше полземъ, то земля все рыхлй подъ нами — врно недавно обвалилась, замчаю, что мой старикъ еле-двигается, все на него натыкаюсь, а тамъ протянулся, бдняга, и застоналъ.
‘— Что, говорю, старинушка, не въ моготу приходится?
‘А онъ поймалъ меня за руку, приложилъ къ своимъ ногамъ и застоналъ, а потомъ взялъ за плечо и сталъ толкать. ‘Впередъ, дескать, ноги отнялись, самъ ужь ползи, а я тутъ останусь’. Что длать? не ждать же, чтобы завалило, дорога одна, врно не собьюсь, перекрестился и маршъ себ. Не проползъ я пятидесяти шаговъ, какъ застучитъ надъ самой у меня головой, словно громъ, а земля комами такъ и посыпалась, ну, думаю, конецъ пришелъ — завалитъ. Отъ страху сначала и не въ догадъ, что это такое, потомъ уже одумался и понялъ: значитъ, нора-то идетъ подъ улицей, и гремятъ экипажи. Тугъ я припустилъ во всю ивановскую, откуда и прыть взялась. Но вотъ какъ будто легче дышать стало, начало понемногу виднться: впереди показался и выходъ, а тутъ — новая бда: наползъ я на лягушекъ, кажись, со всего свта собрались сюда проклятыя. Признаться, я страшно ихъ боюсь, а тутъ пришлось по нихъ ползти: иная попадетъ подъ руку, такая, холодная, скользкая, пищатъ, прямо въ лицо такъ и прыгаютъ — вспомнишь, такъ и теперь морозъ по кож подираетъ — такая гадость. Ну, ужь и обрадовался я, когда выкарабкался изъ этой тьмы кромшной, поклоновъ тридцать положилъ!… Да и вышелъ-то я на такой пустырь, что никакъ не могу сообразить, куда идти. Кругомъ — кучи навозу, валежника, мусора, просто запустнье пророка Даніила!… Насилу выбрался изъ этого захолустья, и гд вы думаете очутился? Противъ самаго Преображенскаго кладбища!… Шутка ли, отъ Яузы до самаго валу подземельями пройти!’
Разсказъ о старообрядчеств меня очень заинтересовалъ. Алексй Абрамовъ открылъ мн нкоторыя тайны и многое разъяснилъ, о чемъ я прежде не имлъ точнаго понятія. Около полуночи мы улеглись и думали спокойно провести ночь, но ошиблись въ ожиданіяхъ.
Едва я заснулъ, какъ разбудилъ меня Алексй Абрамовъ. Лицо его было блдно и выражало ужасъ, зажженная свча дрожала въ его рук.
— Что случилось? спросилъ я, приподнимаясь на кровати.
— Слышите, что тамъ длается! проговорилъ онъ шопотомъ, пугливо поглядывая на дверь.
Въ сняхъ, откуда шла лстница въ нашу комнату, раздавался пронзительный крикъ: ‘.караулъ, разбой! грабятъ, ржутъ!’… Накинувъ на себя халатъ, я схватилъ лежавшій на стол револьверъ и опрометью кинулся на помощь. Алексй Абрамовъ посвтилъ мн, и я, можно сказать, не сбжалъ, а слетлъ съ лстницы. Въ сняхъ металась хозяйка и благимъ матомъ кричала: (сржутъ, грабятъ’!
— Черти его вдаютъ кто!… Пришелъ какой-то пострлъ, купилъ на гривенникъ калачей, да и далъ мн, кажись, двухгривенный, а я ему сдачи гривенникъ, какъ разсмотрла, анъ это — копенка, натертая ртутью. Метнулась я за нимъ, а его и слдъ простылъ, вотъ съ горя, да сердцовъ я и заревла!…
— Ахъ, ты, матушка! Ну, успокойся, не пугай прозжихъ, я возвращу теб гривенникъ.
— Спасибо, отецъ родной, давай же сейчасъ, а то завтра забудешь, аль раздумаешь.
— Экая недоврчивая… Ну, пойдемъ.
Хозяйка взяла свчу, и мы отправились въ свтелку. Алексй Абрамовъ лежалъ ницъ на кровати, заткнувъ уши указательными пальцами. При пашемъ появленіи онъ всталъ, смотря вопросительно на меня.
— Зачмъ уши заткнулъ? спросилъ я.
— Боюсь, батюшка, стрльбы, отвчалъ онъ:— съ малолтства напуганъ. Разъ къ покойному отцу приходили ночью за выемкою старыхъ книг, такъ долго дверей не отворяли, вотъ солдатъ и выстрлилъ въ окно, а я возл спалъ… да не въ этомъ дло, что тамъ случилось?…
Я разсказалъ, и Алексй Абрамовъ очень прогнвался на хозяйку, но когда увидлъ, что я далъ ей гривенникъ, то еще больше разсвирплъ.
— Бога бойся, батюшка, за что ты ей даешь! закричалъ онъ:— переполошила всхъ прозжихъ! за это бы ей треуховъ надавать!
Хозяйка, не обращая вниманія на гнвъ Алекся Абрамова, въ раздумьи смотрла на гривенникъ, который лежалъ у ней на ладони.
— Кто же мн за калачи-то заплатитъ? спросила она наконецъ, взглянувъ на меня.— Вдь мн никто ихъ даромъ не даетъ!…
— Ахъ, ты, безсовстная! вскрикнулъ Алексй Абрамовъ, кидаясь къ хозяйк.— Жидовка проклятая, теб и этого еще мало?
— Какая я жидовка? заревла въ свою очередь хозяйка, пріосанившись, самъ ты — безпоповецъ окаянный, жидоморъ проклятый!
— Вонъ, подлая тварь! вопилъ Алексй Абрамовъ, наступая:— а не то я тебя, гнусную попрошайку, по шеямъ отсюда!
— Тронь только, такъ я теб всю харю изцарапаю и носъ расквашу! отвчала ршительно хозяйка, сжимая кулаки.
Эта ссора неминуемо превратилась бы въ драку, если бы я не далъ хозяйк еще гривенника и не выпроводилъ ее изъ комнаты. Алексй Абрамовъ, какъ изступленный, кинулся вслдъ за ней и провожалъ ее бранью, пока она не сошла съ лстницы.
— Троемужница подлйшая! кричалъ онъ:— двухъ на каторгу упекла, а третьяго въ острогъ упрятала! Фискалъ ярыжный, змя подколодная!
— Тысячу разъ давалъ себ зарокъ, говорилъ онъ, расхаживая по комнат:— не здить въ эту проклятую Гуслицу. Всякій разъ, ужь непремнно что нибудь да случится. Два года тому назадъ, въ этомъ же трактир, въ мой проздъ зарзали человка, насилу самъ удралъ, а то бы еще, упаси Господи, къ слдствію притянули. А намедни, когда туда халъ, ночью здсь драка произошла, до смерти перепугали подлецы, а теперь — то жь… Ну, ужь сторонка!
Мы опять улеглись, но Алексй Абрамовъ никакъ не могъ условиться и заснуть: онъ безпрестанно поварачивался съ боку на бокъ, восклицая: ‘Господи, буди мн гршному!’ и едва начало разсвтать, какъ сталъ собираться въ путь. Черезъ полчаса и я готовъ былъ выхать. Хозяйка вышла провожать меня, и пока подавали лошадей, я вступилъ съ ней въ разговоръ.
— За что сослали въ Сибирь, спросилъ я:— первыхъ двухъ твоихъ мужей?
— Перваго за разбой, отвчала она безъ всякаго смущенія:— а втораго занапрасно: татарина, вишь, зарзалъ, большая важность, что извелъ басурмана.
— А теперешній за что сидитъ въ острог?
— Тоже понапрасну: фальшивыя ассигнаціи промнивалъ — нешто самъ онъ ихъ длалъ?
Она тяжело вздохнула и, угрюмо нахмуривъ брови, вертла судорожно въ рукахъ какую-то тетрадь.
— Что это за бумаги? спросилъ я.
— А Богъ ихъ знаетъ! Вчера, когда я крикнула: ‘становой детъ!’ этотъ рыжій верзила, странникъ что ли, не впримту ли вамъ? прыгнулъ въ окно, а изъ кошеля его и выпала эфта тетрадь.
Я взялъ тетрадь, исписанную церковными буквами, и на заглавномъ лист прочелъ слдующее оглавленіе:
1) Соборное дяніе австрійскаго собора въ блокриницкомъ монастыр.
2) Свидтельство о трехъ-погружательномъ въ грекахъ крещеніи.
3) Копіи съ двухъ писемъ, о торжеств торжествъ.
4) Древнйшее сказаніе о сокрушеніяхъ діавола и доношеніе его сатан о сус Христ.
5) Древнее сказаніе о уд предател.
6) Сказаніе о плненіи сатаны съ діаволомъ и о возведеніи праведныхъ изъ ада въ рай.
7) Копія съ письма отъ задунайскихъ некрасовцевъ.
Окружная грамата къ благовйнымъ пресвитерамъ и ко всмъ нашимъ христіанамъ къ извщенію истины во отвращеніе отъ беззаконной безпоповщины {Нкоторыя изъ этихъ свдній и легендъ, нелишенныя занимательности по своему содержанію, прилагаются отдльно въ конц статьи.}.
— Отдай мн эту тетрадь, сказалъ я, перелистывая страницы.
— Нельзя, батюшка, отвчала хозяйка, пристально смотря на меня:— вдь бумага-то въ хозяйств и мн пригодится.
Вниманіе, съ которымъ я разсматривалъ тетрадь, не ускользнуло отъ ея проницательнаго взгляда.
— Я теб заплачу за бумагу, замтилъ я.
— Сколько же вы заплатите? Теперь, говорятъ, бумага вздорожала, я меньше двугривеннаго не возьму.
Я далъ ей двугривенный, но щедрость моя навела на нее новое сомнніе, и она, въ раздумь, глядла то на меня, то на монету.
— Можетъ быть, она дороже стоитъ, сказала она сбднившись:— я вдь — неграмотная, въ писаніи ничего не смыслю, а вы, батюшка, не обидьте меня, бдную сироту. Какъ видите, одна побиваюсь, словно рыба объ ледъ, бабье ли дло возиться съ трактиромъ, и еще въ этой проклятой сторон. Христово слово, въ эфту ночку глазъ не смыкала, а днемъ и минуточки свободной не выищется, только солнышко покажется, такъ и закипитъ, словно въ котл. Прибавь, батюшка, еще четвертачекъ, а я за твою милость Богу помолюсь.
‘Вотъ попрошайка!’ подумалъ я и далъ ей четвертакъ.
— Отецъ родной! завыла хозяйка, схвативъ меня за пальто:— прибавь еще пятьдесятъ пять копеечекъ, ровно будетъ рубликъ. Вдь ты — щедрый, наврное будешь и въ другомъ мст давать, такъ отдай лучше мн… не все ли равно для тебя, мн ли отдать или другимъ?
— Изволь, сказалъ я, отдавая ей деньги, чтобъ испытать предлъ ея алчности:— но больше не смй просить.
— Христово слово, не буду больше просить для себя, а теперь дай еще гривенничекъ на свчку, я за тебя свчку поставлю! право слово, поставлю!…
Въ это время купцы, напившись чаю, вышли изъ избы и стали собираться въ путь. Хозяйка, получивъ гривенникъ на свчку, отвязалась отъ меня и кинулась на встрчу къ купцамъ съ той же. псенкой: ‘Не обидьте бдную сироту’ и проч. Я слъ въ тарантасъ и, хавши по сыпучему песку шагомъ, еще долго слышалъ ея рзкій голосъ.
— Ну, ужь баба, замтилъ мой извощикъ:— у мертваго выпроситъ!… Чай, съ вашей милости тожь стянула? Я давно ее знаю и зарекался давать, такъ нтъ-таки, выпроситъ, вымолитъ) проклятая!
— И сегодня далъ? спросилъ я.
— Какъ же-съ, трехкопеешный, а потомъ пристала: дай ей еще на свчку: ‘я, говоритъ, поставлю за спасеніе твоей души’. Что будешь длать?… еще далъ копейку. Нешто я самъ за себя не съумлъ бы свчи поставить?
VI.
Посл четырехчасовой, утомительной зды, я, наконецъ, въ начал девятаго, добрался до ильинскаго погоста. Подъзжая къ квартир становаго, ямщикъ мой припустилъ лошадей полною, рысью по круглякамъ, которыми вымощена была улица, тарантасъ мои немилосердно подпрыгивалъ, трещалъ и дребезжалъ, колокольчикъ заливался, но едва экипажъ остановился возл крылечка, и трескъ и звонъ смолкли, какъ послышались вопли. Кто-то ревлъ густымъ басомъ въ квартир станового, съ хныканьемъ и войлями. Сидвшій на крылечк разсыльный унтерофицеръ, при моемъ появленіи всталъ и помогъ мн выбраться изъ тарантаса.
— Что жь, у васъ случилось несчастье какое, что ли?
— Ничего-съ особеннаго, слава Богу, все благополучно.
— Такъ съ какихъ же радостей такъ разливается Иванъ Ивановичъ?
— Не знаю, допрашиваетъ Гераську, тово-съ, что Фальшивыя ассигнаціи длалъ. Ужь часа два какъ плачутъ-съ.
‘Странно, подумалъ я. Никогда не слыхалъ я о такомъ способ приводить преступника къ сознанію, хотя, производя часто слдствія и розыски, я и самъ въ этомъ дл, какъ говорится, собаку сълъ. Да и способъ этотъ не очень шелъ къ лицу Ивана Ивановича. Вотъ его личность: ему шестьдесятъ лтъ, длинные, блые какъ лунь, волосы космами закрываютъ бульдогообразную физіономію, большіе на выкат глаза прикрыты нависшими, черными какъ смоль, бровями, взглядъ угрюмый, выразительный. При среднемъ рост, онъ необыкновенно крпкаго сложенія, плечи его изумляютъ своей шириной, кулаки, какъ два обуха, грудь — башенная стна, силы непомрной: несмотря на свои лта, онъ носитъ еще жернова въ шестнадцать пудовъ всомъ и сгибаетъ четвертаки. Характеръ его въ высшей степени энергичный, а сердце доброе, сострадательное, что длаетъ его иногда лютымъ звремъ, а иногда кроткимъ младенцемъ. Чтобы опредлить его безкорыстіе, скажу только, что простой народъ во всей Гуслиц называетъ его Кузьмою безсребренникомъ. И такъ, изволите видть, это уже — не становой, а рдкое явленіе въ области человческой натуры, человкъ — на столько по своимъ качествамъ достойный, на сколько но житейскимъ неудачамъ и ударамъ судьбы несчастливый и не на своемъ мст.
Вопли еще продолжались, когда я подошелъ къ затворенной двери.
Войдя въ рабочую комнату Ивана Ивановича, я былъ изумленъ печальнымъ его видомъ: глаза, припухшіе отъ слезъ, были красны, волосы взъерошены, лицо, Форменный сюртукъ и клтчатый бумажный платокъ облиты слезами. Возл стола стоялъ, потупившись, Гераська, статный и красивый дтина, лтъ тридцати. Онъ былъ видимо встревоженъ, замтно было, какъ отъ внутренняго волненія трепетали даже полы его армяка.
— Что это съ вами, Иванъ Ивановичъ? спросилъ я, нисколь не сомнваясь, что слезы его притворны.
— А вотъ, отвчалъ онъ, утираясь и нервно всхлипывая: — вотъ допрашивалъ этого подлеца (онъ взглянулъ на Гераську), другую ужь недлю вожусь съ разбойникомъ… Все свое толкуетъ: ‘знать не знаю и вдать не вдаю’. Что будешь съ нимъ длать? просто, душу изъ меня вытянулъ, проклятый!
Иванъ Ивановичъ, закрывъ платкомъ лицо, горько зарыдалъ, отъ всхлипыванья плечи его поднимались, упертые въ столъ локти колыхали вмст со столомъ и ветхій, движущійся полъ. Причина слезъ до такой степени была нелпа и неестественна, что мн казалось, онъ закрываетъ лицо для того, чтобы скрыть свой смхъ. Гераська былъ блденъ, переминался съ ноги на ногу, судорожно вздыхалъ и мигалъ глазами. Видно было, что вопли Ивана Ивановича порядкомъ пробрали и его нервы, задли и его за сердце — сердце незврское и незагубленное душегубствомъ. Иванъ Ивановичъ продолжалъ рыдать съ пререканіями.
— Ты думаешь, воръ, вопилъ онъ:— такъ теб и поврятъ, что ты знать не знаешь и вдать не вдаешь? Шалишь, любезный! вдь у тебя нашли поличное: верстакъ, граврныя доски, тюкъ, рукой не охватишь, фальшивыхъ ассигнацій… Положимъ, не сознаешься, такъ и будешь до смерти сидть въ острог… да небойсь, не усидишь, признаешься, женишокъ, только признаешься не мн (Иванъ Ивановичъ такъ завылъ, что окна задребезжали), а какому нибудь чиновнику губернаторскому или, пожалуй, и повыше, знаю, дадутъ этому чиновнику и награду, а тому, кто выслдилъ тебя, открылъ, кто два года на рожонъ лзъ, жизнь свою подвергалъ опасности, тому — шишъ подъ носъ. А когда ты будешь сидть въ острог, или сошлютъ тебя, куда Макаръ телятъ не гоняетъ, къ кому, ты думаешь, придетъ твоя жена съ дтками просить пристанища, оджи, куска хлба, а? говори!… Ко мн придетъ, мерзавецъ, у меня попроситъ, у меня, такого же нищаго, какъ и она!… Мало ли у меня такихъ горемыкъ на рукахъ? не знаешь, что ли? То-то же — блудливъ, какъ кошка, а трусливъ какъ заяцъ!
Послднія слова становаго произвели странное дйствіе на Гераську. Онъ выпрямился, пріосанился, лицо покрылось яркимъ румянцемъ, взглядъ выражалъ ршимость.
— Ну, вотъ, спасибо, голубчикъ, бормоталъ Иванъ Ивановичъ, придвигая къ себ стопку писчей бумаги, но, взглянувъ на Гераську, онъ снова залился слезами.
Трудно было отгадать, какія это были слезы: слезы радости, или состраданія къ участи преступника, такъ великодушно ему сдававшагося, но смло можно было ршить, что теперь текли он не отъ печали.
— Полно вамъ рюмить, заботливо сказалъ Гераська:— видите ли, вотъ я плети и каторгу на себя принимаю, а не плачу: выходитъ, подъ такою ужь планидою родился, ну, что же, такъ тому и быть!
Иванъ Ивановичъ перемнилъ листъ бумаги, залитый слезами, и суетливо началъ писать заголовокъ допроса, согласно указанной закономъ форм, и въ то же время бормоталъ:
— Не буду, голубчикъ, не буду, видишь ли: теб ужь нельзя избавиться отъ каторги, такъ, по-крайней-мр, можно облегчить наказаніе одною, двумя степенями… ну, добровольное сознаніе, раскаяніе чистосердечное и еще что нибудь въ этомъ род… Ну, промаешься на каторг лтъ десятокъ, а тамъ… еще молодъ, смышленъ, грамотенъ, не пропадешь… еще, пожалуй, разбогатешь, купцомъ станешь, золотопромышленникомъ!…
— А покамстъ, перебилъ Гераська: — не оставьте бдной жены и сиротокъ моихъ.
Окружная грамата къ благовйнымъ пресвитерамъ и ко всмъ нашимъ христіанамъ къ извщенію истины во отвращеніе отъ беззаконной безпоповщины {Нкоторыя изъ этихъ свдній и легендъ, нелишенныя занимательности по своему содержанію, прилагаются отдльно въ конц статьи.}.