С. А. ЮРЬЕВ — О. Ф. МИЛЛЕРУ
<Москва> Середина июня 1880 г.
С. А. ЮРЬЕВ — Л. И. ПОЛИВАНОВУ
Село Воскресенское. 22 июля 1880 г.
С. А. ЮРЬЕВ — О. Ф. МИЛЛЕРУ
<Москва. Сентябрь 1880 г.>
С. А. ЮРЬЕВ — О. Ф. МИЛЛЕРУ
<Москва> 3 ноября 1880 г.
Из писем, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1880
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования
‘Литературное наследство’, том 86
М., ‘Наука’, 1973
…Празднества прошли великолепно. Они описаны хорошо в газетах, но прибавить устно можно было бы многое <...>
Вообразите, что сделал со мною Достоевский. Приехав в Москву, он мне сказал, что свою речь о Пушкине он привез для моего журнала. Уверенный в этом, я ни у кого не просил речей1. В этом уверял меня Достоевский в продолжение десяти дней, даже восьмого числа в двенадцать часов дня,— и вдруг девятого вечером говорит мне, что речь свою он отдал в ‘Московские ведомости’. Мысль об этом пришла ему в голову, ради денежного расчета, ночью с восьмого на девятое число. Расчет этот состоит в том, что он до 15 июня (единовременно с ‘Московскими ведомостями’) выпустит свою речь в форме No 1 ‘Дневника писателя’ за 1880 год, дневника затем выпускать не будет. Когда я сказал на это, что я охотно бы согласился на такую операцию его с его статьей,— ‘Да, видите ли,— говорит он на это,— что речь моя в газете будет печататься разорванно, так как не поместится в одном номере, и публика может иметь всю речь целиком за раз напечатанную’.— Признаюсь, я был крайне удивлен и не совсем верю такому расчету и по многим признакам имею основание и причины думать, что на Достоевского имели влияние подговоры Суворина и Каткова (sic!). Объявляя о своем решении, Достоевский поклялся честью, что по окончании своего романа в ноябре он тот же час начнет писать рассказ для меня, и уверял меня в своей любви. Я последнему верю, ибо сам чувствую большую симпатию к нему и в моей речи на обеде, который мы (двадцать человек) ему давали, высказал искреннее мое понимание его сочинений и отношения моего к нему. Но кто меня возмущает, это И. С. Аксаков, с которым, однако, мы в самых лучших дружеских отношениях, и высказываю я ему это прямо <...>
Праздник прошел великолепно и оставил много светлого на душе всех2…
Автограф. ЛБ, ф. 93.11.10.17.
1 Еще 5 апреля 1880 г., сообщая Достоевскому о предстоящем чествовании памяти Пушкина, Юрьев писал:
‘Желалось бы и журналу ‘Русская мысль’ напечатать к этому дню хорошую статью о нашем величайшем поэте. Я слышал, что вы что-то пишете о Пушкине, и беру на себя смелость просить вас позволить напечатать ваш труд в моем журнале. Позвольте быть уверенным, что вы и не откажете мне в этой усердной просьбе’ (Авт. ЛБ, ф.93.11.10.19). В ответном письме (9 апреля) Достоевский, не обещая ничего положительно, упомянул, что если будет возможно, он пришлет статью к майской книжке (‘Письма’, IV, стр. 134).
2 25 мая 1880 г. в письме к жене из Москвы Достоевский подробно охарактеризовал свои переговоры с Юрьевым (который произвел на него впечатление ‘человека беспорядочного, в новом виде Репетилова, однако же с хитростью’) по поводу заказанной ему статьи о Пушкине. При этом выяснилось, что Юрьев не только не жаждет получения статьи от Достоевского в данный момент, но даже отрекается от своего прежнего предложения и готов напечатать статью только осенью. Взбешенный Достоевский ‘почти обещал’ передать свою будущую статью (текст речи на пушкинских торжествах) М. Н. Каткову (‘Письма’, IV, стр. 146—148). Узнав об этом, Юрьев стал усиленно добиваться пересмотра Достоевским своего решения.
9 июня 1880 г. О. А. Новикова (о которой см. выше примеч. к п. 157) писала Достоевскому: ‘Вчерашний день, благодаря вам, действительно велик! Но вашей гениальной речи не подобает появиться в Чухонских Афинах, Катков будет счастлив напечатать ее на каких угодно условиях, в этом не сомневаюсь <...> Я могу ему телеграфировать. Если согласны, я была бы рада ехать с вами, нас обоих примут с распростертыми объятиями …’ (Авт. ЛБ, ф.93.II.7.26).
Речь Достоевского появилась в ‘Московских ведомостях’ 13 июня 1880 г.. (No 162).
Секретарь редакции К. А. Иславин писал Достоевскому 17 июня 1880 г.:
‘Посылаю вам, согласно просьбе вашей, рукопись, относительно которой я еще до вашей просьбы внушил нашей типографии сохранить листки в целости.
Я приказал немедленно послать вам отдельный номер ‘Московских ведомостей’ (162) и, кроме того, пять экземпляров для раздачи кому желательно.
Михаил Никифорович, просматривая корректуры вашего очерка, стеснялся изменять некоторые, как вы выражаетесь, ‘шероховатости слога и лишние фразы’, вырвавшиеся у вас наскоро, он теперь даже жалеет, что не исправил их, но не имел на то вашего предварительного согласия.
Как бы то ни было, но статья имеет большой успех, а многим питерским стрекулистам крайне досадно, что очерк появился в ‘Московских ведомостях» (Авт. ЛБ, ф.93.11.5.38).
…Приехав в деревню, я был в каком-то онемении: и упадок сил, и какое-то необычайно хорошее чувство. Точно опустился я на какое-то дно: тишь, спокойствие и грезы… Меня разбудили письма из Москвы и Питера. И. С. Аксаков, О. Миллер и Достоевский потребовали от меня написать мою речь. Я это исполнил, хотя с великим трудом. Писал я точно во сне! Послал в печать и получил ответ, что не совсем вышло плохо1 <...> По возвращении из моих странствований нашел у себя в кабинете несколько писем, в том числе от Тургенева2 и Анненкова3, которые касаются вас. Оба они извиняются, что им, перед отъездом из Москвы, разные обстоятельства помешали побывать у меня и у вас, чтобы лично принести и мне и вам (письма я сберегу для показания вам) ‘глубокую благодарность за внимание, предупредительность и добродушие, с которыми вы обращались (пишу словами Анненкова как более пространными) к участникам превосходных праздников Пушкина, а в том числе и ко мне. Прошу покорнейше передать буквально такое же выражение признательности и Льву Ивановичу Поливанову’. Оба они и еще Иван Сергеевич Аксаков настаивают, чтоб был издан пушкинский сборник4…
Автограф. ЦГАЛИ, ф. 2191, оп. 1, ед. хр. 155.
1 Эти письма Достоевского, И. С. Аксакова и О. Ф. Миллера к Юрьеву неизвестны. Речь Юрьева, произнесенная на заседании Общества любителей российской словесности 7 июня 1880 г., напечатана (в неполном виде) в сб. ‘Венок на памятник Пушкину’. СПб., 1880. Здесь же воспроизведен провозглашенный им тост (стр. 39—43 и 53—54).
2 Письмо Тургенева к Юрьеву неизвестно.
3 Письмо П. В. Анненкова к Юрьеву до нас не дошло.
4 Вероятно, сборник ‘Венок на памятник Пушкину’, вышедший в том же 1880 г.
…До вас дошло, наверное, известие, что в ‘Русской мысли’ будет напечатано опровержение тому, что высказано в речи Достоевского на пушкинском празднике. А. И. Кошелев доставил небольшую статью об этой речи, в которой он, выражая полнейшее сочувствие высказанному в ней, делает некоторые замечания с своей стороны. В этой статье я заметил некоторое недоразумение и возвратил автору, объяснив ему, что я почитаю недоразумением. Кошелев исправил согласно моим замечаниям, но все-таки не вполне так, как бы я желал: поэтому статью эту я помещу с небольшим замечанием внизу страницы1.— Статья Кошелева ни в каком противоречии с вашей не состоит. Вашу статью я, конечно, напечатаю и никогда ни на минуту не колебался ее печатать. Да и мог ли я колебаться, когда не только разделяю пророчество Достоевского о нашем будущем, но сам высказал то же с небольшим оттенком в моей статье передовой к журналу ‘Беседа’, которая начала издаваться под моей редакцией в 1870 году (статья моя напечатана в 1 No этого журнала под заглавием ‘В чем наши задачи’). Достоевский в Москве, в разговоре со мной, сам вспоминал об этой статье и выразился, что я стою с ним на одной почве.
Статья ваша мне очень сочувственна, только я желал у вас просить дозволить мне сделать замечание к вашему нападению на Градовского 2…
Автограф. ЛБ, ф.93.11.10.17.
1 Статья Кошелева ‘Отзыв по поводу слова, сказанного Ф. М. Достоевским на пушкинском торжестве’ была напечатана в No 10 ‘Русской мысли’ 1880 г. Кошелев оспаривал в ней утверждение Достоевского, что отзывчивость является ‘главнейшей способностью нашей национальности’ и что ‘сила духа русской народности’ является не чем иным как ‘стремлением ее, в конечных целях своих, ко всемирности и ко всечеловечности’. Мечтательность, по словам Кошелева, вовсе не лежит в основе русского народного характера — ‘русский человек по природе весьма практичен и вовсе не расположен предаваться игре воображения’: ‘Мы фантазеры не по природе, а в силу внешних обстоятельств <...>, действительная наша жизнь не представляет нам ничего отрадного’. Эту статью, датированную 22 июня 1880 г., Юрьев примечанием не снабдил. См. о ней в комментариях к ‘Письмам’, IV, стр. 438—439.
2 Обзорная статья О. Ф. Миллера ‘Пушкинский вопрос’ — о юбилейных торжествах 1880 г.— появилась только в декабрьской книжке ‘Русской мысли’. Значительное место в ней занимает полемика с ‘ополчившимся’ на Достоевского проф. А. Д. Градовским (см. примеч. 6 к п. 208). ‘Из всех возражений на речь Достоевского он представил, конечно, самые солидные <...>,— пишет Миллер.— Профессор Градовский захотел удержать нас от увлечения какою-то ‘народною правдой’ <...> Да, профессор забыл, что он имеет дело с героем-автором ‘Мертвого дома’, давшим нам заглянуть так глубоко и в душу этих засаженных в нем ‘несчастных’, и в душу того народа, который сумел их назвать ‘несчастными’. Вот тот университет, в котором изучил Достоевский ‘народную правду…». К статье Миллера сделано несколько подстрочных примечаний от редакции — в частности, о воспитательной роли общественных учреждений.
Отметим следующие строки о пушкинских торжествах в письме романиста А. И. Эртеля к М. М. Стасюлевичу (17 июля 1880 г.):
‘…До сих пор не добьюсь еще VII книжки ‘Вестника Европы’, чтобы прочитать глубоко меня интересующую речь Ивана Сергеевича Тургенева!
Комично то, что слава Пушкина самых горячих воздыхателей нашла в г. Буренине и вообще в ‘Новом времени’. Эти ‘молодцы’, кажется, уж на все четыре стороны побрехали, чтоб только надлежащим образом засвидетельствовать свое усердие… Жаль, никто не взялся провести границу между ликованием этих поганцев и живым участием русской интеллигенции в пушкинском празднестве, а то происходит какой-то винегрет, в котором такие люди, как И. С. Тургенев, Юрьев, Полонский и друг., появляются бок о бок с гг. Сувориным, Бурениным и прочей поганью, а благодаря этому у нас в провинции ходят какие-то дурацкие толки о слитии, солидарности и т. п. чепухе…’
Надпись М. М. Стасюлевича:
‘Тысячу раз прав А. И.: я уверен, что никто бы так не расписывался в память Пушкина, как Булгарин и Греч, если б дал им бог веку дожить до июня 1880 года’ (ЦГАЛИ, ф. 1167, оп. 1, ед. хр. 75).
Н. Н. Страхов писал Н. Я. Данилевскому 5 августа 1880 г.: ‘Пушкинское торжество было очень восторженно и доставило много минут очень радостных. Читали ли вы речь Достоевского? (она в ‘Московских ведомостях’). Эта речь имела успех неизобразимый, когда была произнесена, а теперь возбуждает против себя величайшую вражду западников, которые вдруг опомнились и стараются поправить дело всяким злоречием. ‘Смирись, гордый человек! Потрудись, праздный человек!’ Если бы вы слышали, как были произнесены эти слова! Да и вообще заварился такой восторг, такой энтузиазм, что его нельзя рассказать. Я ждал этого и нарочно для этого поехал, но действительность превзошла все ожидания. И спасибо Достоевскому: он спас честь русской литературы, а то ничего, кроме глупостей, не было бы говорено. Тургенев нес легкомысленный и вредный вздор, от которого я опять на него рассердился. И как же я был рад, когда, после речи Достоевского, он повесил голову и уже не ходил таким балованым и счастливым старичком, как в первые два дня. Его чуть не носили на руках’ (‘Русский вестник’, 1901, No 1, стр. 141).
…Мне очень хочется видеться с вами уже и для того, чтобы переговорить о Достоевском. Я глубоко сочувствую его красноречивой проповеди о христианской любви, о том, что только в обновлении духом этой любви — источник правды, может, и блага в жизни общественной, личной и народной и т. д. Все это, несомненно, верно и развито Достоевским с обычною ему глубиною, но, тем не менее, не могу считаться вполне солидарным с его мировоззрением, невольно вызывающим на возражения. Послушать его, стать на его точку зрения — надо перестать думать и об экономических и о политических усовершенствованиях народной жизни, похерить все эти вопросы и ограничиться молитвой, христианскими беседами, монашеским смирением, сострадательными слезами и личными благодеяниями. Надо, говорю, похерить все вопросы о политической свободе, потому что Зосима и в цепях свободен. Не тут ли кроется и то, что Достоевский мирится с катковщиной? Цепи в известном отношении даже любезны Зосиме: дух в страданиях возвышается. Смирись, гордый человек! Зачем искать гармонии для свободной деятельности, экономических реформ? Все это — тлен и суета. Счастие в тебе, смиренного бог не уничижит, совершится чудо, и все изменится <само> собою, а до того молись, смиряйся и т. д. Как на руку такая речь всем деспотам, всем эксплуататорам! Убей себя в себе!.. Так, кажется, выражается во многих местах Достоевский. Что это значит? Это ведь не христианская проповедь, а скорее буддийская, может быть монашеская. Мы знаем другую формулу: свободно отдай себя на служение общему благу или свободно отдай свою личность общему благу. А это нечто другое, чем ‘убей себя в себе’, излюбленное Достоевским. Прежде чем отдать свою личность, надо иметь ее или приобрести ее. А что такое приобрести личность, иметь ее?.. Отправляясь отсюда, мы придем к выводу иному, чем Достоевский, к другому миросозерцанию, которое, может, больше гармонирует с христианской любовью, чем зосимовский идеал.— Христианский идеал — идеал Зосимы, но, по моему мнению, он крайне односторонен и не исчерпывает далеко истинно христианского идеала. Этот идеал — в деятельной любви ко всем направлениям жизни, политической, экономической, выражающийся в безустанной, энергической деятельности, борьбе и делом и словом, клонящейся к преобразованию всей окружающей народной и общественной жизни! Мыслим ангел с молитвой на устах и смиренными слезами на глазах и мыслим ангел с пламенным мечом на всякую неправду и всякое угнетение человека. Чувствую, что очень неточно, неясно все то, что я написал, но, надеюсь, что вы извините и дополните неясность этого письма. Мне хотелось оправдать перед вами, почему я не могу быть против всех возражений на речь и особенно на последний ‘Дневник’ Достоевского и почему почитал эти возражения необходимыми. Я не читал письма Кавелина1, но знаю из разговоров с ним его воззрения и из писем его ко мне, как он смотрит на речь Достоевского, и не могу не высказать, что я ему во многом сочувствую. На основании сказанного я бы вас просил, если можно, оставить Кавелина без возражений в вашей статье2. Впрочем, я не знаю еще, не прочитал письма Кавелина. Я не могу стать на монашескую почву Достоевского, считающего все вопросы, политические и экономические, суетою сует,— я не могу говорить с вами иначе как вполне искренно и откровенно, потому что глубоко вас уважаю и принадлежу вам всею душою…
Автограф. ИРЛИ, ф. 156, оп. 1, ед. хр. 25.
1 Открытое письмо К. Д. Кавелина к Достоевскому появилось в No 11 ‘Вестника Европы’. См. о нем в ‘Лит. наследстве’, т. 83, стр. 675—682, 696 и 700—703.
2 К статье ‘Пушкинский вопрос’ (‘Русская мысль’, 1880, No 12) Миллер сделал следующее подстрочное примечание: ‘В ноябрьской книжке ‘Вестника Европы’ раздался совсем неожиданно единственный подходящий отклик на речь Достоевского, в виде письма к нему К. Д. Кавелина. ‘Может быть,— говорит автор,— я увлекаюсь золотой мечтой, но мне думается, что новое слово, которого многие ожидают, будет заключаться в новой правильной постановке вопроса о нравственности в науке, воспитании и практической жизни, и что это живительное слово скажем именно мы… С этим же вопросом соединяются, в самых неопределенных сочетаниях, и неясные представления о будущем значении русского и славянского племени в судьбах мира. Громадный успех вашей речи о Пушкине объясняется, главным образом, тем, что вы в ней касаетесь этой сильно звучащей струны, что в вашей речи нравственная красота и правда отождествлены с русскою народною психеею». К этой цитате Миллер приписал ‘После этих слов можно и не спорить с многоуважаемым автором из-за частностей его письма’.