Из писем к родным (1927-1941), Аскольдов Сергей Алексеевич, Год: 1945

Переписка
Время на прочтение: 49 минут(ы)
Скачать в PDF
Минувшее: Исторический альманах. 11.
М., СПб.: Atheneum: Феникс. 1992.

С.А. Аскольдов

ИЗ ПИСЕМ К РОДНЫМ (1927-1941)

Публикация А.Сергеева

Но что мечтать о невозвратном
И взор в прошедшее вперять,
При этом зареве закатном
Мне надо жить и умирать
И, сохранив всю духа силу,
В упорной мысли и труде
Зерном упасть в свою могилу
Храня мечту о красоте.1

1 Из стихотворения Аскольдова, посвященного сыну (Архив А.С. Алексеевой). В этих строках, на наш взгляд, верно и емко отражен последний этап жизни мыслителя.
Трудно сказать, насколько были близки С.А. Аскольдову горькие слова В.Б. Струве, писанные им брату по поводу сборника ‘Вехи’: ‘Сказавши правду не надо было ‘конфузиться’ и извиняться. Вы не сказали еще одной правды — не знаю умышленно, или неумышленно: что наша интеллигенция воспитана и обучена на медные гроши, посему и цена ей соответственная. /…/ так и чувствуется, что это недосказано. Если бы это осмелились сказать, то ‘негодованию’ не было бы предела’ {Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина. Ф.753. Д. 104. Л.6 об.}.
В непростых размышлениях Аскольдова о долге и роли интеллигенции, пронизавших всю его жизнь, с особой остротой пульсировала тема справедливости {Аскольдов С.А. Идея справедливости в христианстве. // Философский сборник Льву Михайловичу Лопатину к тридцатилетию научно-педагогической деятельности. М., 1912. С.76-96. Эта работа пропущена нами в материалах к библиографии С.А. Аскольдова (см.: Минувшее. Исторический альманах. No 9. Париж, 1990. С.377-379).}. Размышляя о сложности осуществления принципа справедливости в отношении общественных классов, наций и государств, полемизируя с толстовским учением об отказе от государственного суда на современном этапе развития общества, Аскольдов считал, что слова Христа ‘Не судите, да и не судимы будете’ обращены в первую очередь не к судьям, а к истцам {Идея справедливости в христианстве. С.83-85.}. Он видел единственное радикальное средство исцеления от общественного зла несправедливости не в немедленном непосредственном и механическом осуществлении справедливости, которая при этом всегда ускользает из рук, а в проникновении возможно большего числа людей христианским сознанием, сущностью которого является любовь к людям. Здесь он развивал идеи своего учителя B.C. Соловьева о единстве человеческого рода. Единство, по Аскольдову, заключается и в том, что потомки несут в себе грехи своих предков, достигнуть единства можно только путем любви {Там же. С.86-88.}. Вопросы, беспокоившие мыслителя 80 лет назад, невольно ассоциируются с событиями дней сегодняшних. Нам представляется весьма полезным прислушаться к ним на фоне все чаще звучащих утверждений о том, что каяться некогда. Мысль о необходимости покаяния, затронутая Аскольдовым, вполне может служить точкой отсчета в анализе нашего более чем семидесятилетнего пути. Осуществление христианских принципов обычно ассоциируется у нас с аскетизмом и особыми героическими затратами, но хватает же у нас героизма на свержение тиранов и построение царств. Главное препятствие для осуществления принципов любви и справедливости Аскольдов видел в отсутствии или слабости веры, в избытке человеческого самоутверждения и самомнения {Там же. С.95.}.
Контрапунктом к этим остро переживаемым идеям была для Аскольдова поэзия, которой он придавал огромное значение на протяжении всей жизни: ‘Знаете, /…/ стихи очень помогают научиться правильному глазу на все бытие. Свой собственный глаз развивают. Лучше всяких философий и целых библиотек’ {Б.Филиппов. Музыкальная шкатулка. Вашингтон. 1963. С. 10.}.
Жизненный путь С.А. Аскольдова был кратко охарактеризован нами в предыдущей публикации, посвященной ему {Минувшее, No 9. С.352-379.}. Сообщим только некоторые уточнения и дополнительные сведения {Некоторые биографические данные заимствованы из Curriculum vitae Аскольдова (ЦГАОР. Ф.2995. Оп.1.Д.89. Л.3-5 об.) и его студенческого личного дела (ЦГИАЛ. Ф.14. Оп.3. Д.28148).}. Формально С.А. Аскольдов не окончил историко-филологический факультет С.-Петербургского университета и имел диплом только по естественному отделению физико-математического факультета. Два последних студенческих года он серьезно интересовался философией и гуманитарными науками. Параллельно с ученьем на естественном отделении он слушал университетские курсы общей истории, истории философии и словесности, пиитики Аристотеля, введение в языкознание. Окончив в 1895 г. университет, С.А. Аскольдов поступил на государственную службу в Департамент таможенных сборов, где занимал различные должности по химической и текстильной экспертизе до 1917 г.
С момента учреждения в 1897 г. философского общества при Петербургском университете, Аскольдов стал его членом. В 1910 г. он выдержал магистерские экзамены по философии в Московском университете, впрочем еще до получения этого формального права на преподавание философских наук, Аскольдов читал лекции на различных частных курсах. В 1914 г. он приступил к преподаванию в Петербургском университете в качестве приват-доцента. В апреле 1918 г. его избрали доцентом кафедры философии, а в начале 1919 г. — профессором той же кафедры. В университете он читал следующие курсы: введение в экспериментальную психологию, историю этики, вел семинары. В 1919 г., по приглашению Московского университета, он выступил с лекциями по религиозной психологии {Содержание лекция изложено в статье Аскольдова ‘Сознание как целое: Психологическое понятие личности’ // Психологическое обозрение. 1917. Т.1. No 2. С.209-232, Там же. 1918. Т.1. No 3/4. С.421-450. То же Отдельный оттиск. М., 1918.}. В это же время Аскольдов преподавал педагогику и историю западной педагогики в Педагогическом институте при I Петроградском университете (бывшем историко-филологическом институте), слушателями которого являлись студенты старших курсов университета.
Уместно заметить, что одновременно с Аскольдовым по кафедре философии профессорами были А.И. Введенский и Н.О. Лосский. А.И. Введенский известен как основной представитель неокантианства в России. Практически во всех философских работах Аскольдова содержится критика Канта и его последователей. Философская система Н.О. Лосского, построенная на понятии интуиции, тоже вызывала немало критических замечаний Аскольдова {Аскольдов С.А. Новая гносеологическая теория Н.О. Лосского. // Журнал Министерства народного просвещения. 1906. 4.V. Октябрь. С.413-441. См. также книгу Аскольдова ‘Мысль и действительность’ (М., 1914), гл.VI.}. Различие философских позиций не мешало этим мыслителям плодотворно сотрудничать на университетской кафедре.
Профессорство Аскольдова в университете длилось недолго. После высылки в 1922 г. из страны его коллег: Н.А. Бердяева, Н.О. Лосского, И.И. Лапшина и др., Аскольдову пришлось уйти с кафедры философии и он вернулся к своей другой специальности: преподавал товароведение и технологию в Политехническом институте.
Спустя 60 лет мы знаем, что и работая только в Политехническом институте, Аскольдов не был гарантирован от репрессий, но в те годы путь этот представлялся, несомненно, куда более спокойным и безопасным. Философы, не проповедовавшие официальную точку зрения, были лишены учеников, возможности публичного обсуждения своих взглядов. Однако, как еще раз показал горький исторический опыт нашей Родины, и движение мысли невозможно утвердить в желаемом ‘верхами’ направлении. В Петрограде 1920-х гг. возникали различные кружки, порой полулегальные и даже нелегальные. Цели большинства из них были далеки от политики. В ряде таких кружков деятельное участие принял и С.А. Аскольдов.
Вот каким запомнился он современникам в эти годы: ‘Сегодня первое занятие нашего философского кружка. /…/ Мы попросили Сергея Алексеевича Аскольдова руководить нами. Конечно, занятия секретные /…/ Сергей Алексеевич — высокий, стройный, очень красивый старик. Старик, впрочем, он только для нас, восемнадцати и двадцатилетних. Ему пятьдесят три года. Но длинные, почти до плеч, немного вьющиеся волосы совершенно седы, и серебряная борода красиво подчеркивает характерный пушкинский подбородок. Из университета его уже года два как исключили, и он преподает технологическое товароведение в Политехническом институте, да что-то читает в институте истории искусств. /v./ — Я, друзья мои, хотел бы заняться с вами, по преимуществу метафизикой и философией религии. Прошло время, когда построялись целые гносеологические небоскребы. Постарел я, состарился и мир. /…/ Я последние годы занимаюсь почти исключительно вопросами онтологии и религии. Все мои молодые увлечения вопросами ‘Мысли и действительности’ отошли далеко, далеко…’ {Б.Филиппов. Музыкальная шкатулка. С. 10.}.
Осенью 1927 г. в жизни Аскольдова наступил новый этап: в связи с участием в кружках он был арестован, обвинен в идеалистической пропаганде, антимарксизме, поповщине. После следствия его сослали в Рыбинск, там при новой волне репрессий в 1930 г. вновь арестовали и выслали в Коми АССР, Полностью отбыв срок ссылки, Аскольдов смог поселиться лишь в Новгороде, где жил уроками и помощью семьи, находящейся в Ленинграде.
Этому периоду и посвящены публикуемые письма. Они достаточно полно характеризуют как жизнь, так и творчество мыслителя этого времени. Несмотря на крутые повороты судьбы он оказался не сломлен духовно. Не было уже возможности ни профессионального общения, ни полулегальных кружков, не могло быть и речи о публикации работ. Эпистолярное наследие этого времени представляет собой единственное живое свидетельство, указывающее, что духовная работа не прекращалась и в суровых условиях ссылок, не говоря уже об относительно благополучном новгородском периоде жизни Аскольдова.
Аудиторией, общение с которой столь необходимо философу, оставалась только семья и в письмах к родным его накопившийся философский ‘потенциал’ пытается найти выход: то это глубокий и тонкий психологический анализ при объяснении семейных неурядиц сестры, то — выступление наставником сына в его литературном труде. Творческая энергия Аскольдова настойчиво искала приложения: в Коми-Зырянской ссылке он писал работу по метеорологии. Письма — свидетельство и тому, что во время жестокого подавления всякого инакомыслия в стране Аскольдов ведет философский поиск, далекий от ‘единственно верного учения’: ‘Я спешно привожу в порядок, дополняю и переписываю мои очерки по эстетике, хочу их привезти, чем черт не шутит, может какие-нибудь возможности для них откроются, — писал он сыну в пропущенном нами письме от 4 июня 1941 г. — Если бы я мог быть уверен не в очень ‘генеральском’ приеме Тихонова {Тихонов Александр Николаевич (1880-1956) — писатель. В 1930-36 возглавлял изд-во Academia.}, я бы готов с ним поконсультироваться по этому вопросу. Я о нем слышал много хорошего’.
Одна из ключевых тем писем — бездуховность окружающего общества, его ориентированность на материальные и животные интересы. Здесь уместно подчеркнуть, что в построениях Аскольдова поражает сбывающееся пророчество: еще в своих ранних работах он видел одним из симптомов духовного упадка — надвигающийся культ техники, указывал на опасность философских теорий, основанных исключительно на эмпирических данных {Аскольдов С. А. Старое и новое в религиозном сознании. С.221. // Вопросы религии. Вып. II. М., 1908. С. 193-222.}. Сегодня семена аморальности, которые с грустью отмечал Аскольдов в 20-30-е гг., приносят горькие плоды.
Другая существенная тема писем — ностальгия по творчеству, желание быть услышанным, запас достаточного творческого потенциала, которому не суждено реализоваться: ‘Конечно, у меня десятки тем более близких, выработанных и выношенных за всю мою жизнь в сфере моей прямой специальности, — писал Аскольдов сестре в середине 1930-х гг. {Начало письма не сохранилось, речь шла, вероятно, о работе по метеорологии, отправленной сестре в Киев.}, — но к ним сейчас и не подступишься, да и вряд ли подступлюсь когда-либо, с этим, вероятно, и умру. Но все же даже и в старости невольно рассчитываешь на будущее, что сделаешь и то и другое. Кажется, в 2-3 года работы сделал бы то, чего прежде и в 10 не сделал. И это не самообман. Старость (не дряхлость) подобна осени, когда плоды всей жизни валятся зрелые, в несколько дней, в изобилии, ибо они уже готовы, их не надо вырабатывать, как в молодости. Ну все это как Бог даст’.
В заключение несколько слов об адресатах писем. Екатерина Алексеевна Букреева (18647-1944?) — старшая сестра Аскольдова, жена известного профессора-математика Киевского университета Бориса Яковлевича Букреева (1859-1962). Владимир Сергеевич Алексеев (1903-1942) — сын Аскольдова. В 1920-е годы учился в Петроградском ун-те, преподаватель литературы, поэт. Несколько его стихотворений опубликовано в сборнике ‘Ларь’ (Л., 1927). Большое влияние на него оказал Н.С. Гумилев, которого он посещал в молодости и учеником которого считал себя.
Предлагаемые письма хранятся в личном архиве дочери С. А. Аскольдова — Александры Сергеевны Алексеевой (р. 1911), которой мы приносим искреннюю благодарность за сообщенные сведения, использованные при подготовке писем к печати, и за возможность ознакомиться с ее архивом. Письма приводятся с сокращениями, касающимися бытовых подробностей и повторов. При подготовке к публикации они приведены в соответствие с современными правилами орфографии и пунктуации.

1. Из Ленинграда в Киев.

8 января 1927 г.

Дорогая Катя!
/…/ Ты пишешь, что тебя огорчает, что Коля1 совсем отошел от церкви. Особенно этим не печалься. Жить полной церковной жизнью, по-старому, теперь очень трудно, это могут лишь исключительные натуры, у которых дух направлен только в прошлое. Церковь нуждается в обновлении, конечно не в том обновлении, которое теперь возглавляется ‘живым’ и ‘обновлеческим’ синодом, ибо это [мерзавцы] и Иуды. Но они все же правильно понимают, что обновление нужно. Судя по тому, что он 2-4 года тому назад мне писал, он находился в чрезмерно повышенном церковном настроении неоеретика, за этим всегда почти следует реакция. Будет время, когда он вернется к этому в более [соответственных] формах. Вообще связь с Церковью мало прочна, если не пройдены все этапы сомнений и отрицания, а чтобы их пройти, их надо сначала нащупать, а потом и так или иначе решить. По нынешним временам это очень трудная работа.
/…/ Я с годами стал гораздо чувствительнее, чем прежде. И тут кое-чему меня научил мой Вовка. Когда мы жили с ним вдвоем в 1918-1919 годах, он вечно декламировал Блока, Гумилева (его любимый поэт и отчасти учитель), Соловьева и др. И Блока, к которому я раньше был равнодушен, я почувствовал положительно через него. Он прежде недурно читал, теперь стал хуже.
Ну всего лучшего всем Вам и главное доброго здравия.
Твой. [Подпись.]
1 Николай Борисович Букреев — племянник Аскольдова, младший сын Екатерины Алексеевны.

2. Из Рыбинска в Киев.

12 ноября 1928 г.

Дорогая Катя!
Сейчас получил твое письмо. Конечно, ты права, что теперешнее мое положение лучше, чем месяц тому назад. Хотя для моих родных эта разница не так чувствительна, как для меня, ибо и тогда и теперь они со мной разлучены. Итак, меня выпустили из узилища на 40-ой день моего там пребывания, 19 октября, а через три дня объявили решение Московской коллегии о высылке на три года ‘минус шесть’, т.е. без права проживать в шести главных городах. Я выбрал Рыбинск, как наиболее близкий город (одна ночь езды) и в то же время сравнительно крупный (здесь 55000 жителей), надеясь здесь найти работу. Мой компаньон Ю.П. Мокиевский, с которым я раньше едва был знаком, сидел по тому же делу (хотя он к делу ровно никакого отношения не имел) и был выпущен одновременно со мной. Он двоюродный племянник Павла Васильевича1. Мы с ним быстро почувствовали друг к другу симпатию, и он решил выбрать тот же город, что и я. Так мы с ним вместе и выехали (через неделю после объявления приговора), вместе наняли комнату и теперь живем. Он милейший человек, но совершенно больной: у него рана и контузия (он бывший офицер), и порок сердца, и испорченные хлором легкие. И при всем том — человек героического духа и воли, бесконечно самоотверженный, от всего отказывающийся для других. Комнату нам было нелегко найти, ибо все дрянь и дороги. За большую и светлую комнату в два окна на юг мы платим 20 рублей (с отоплением и самым необходимым из мебели /старым/). Освещение электрическое, за наш счет. Сама по себе комната вполне хорошая и чистая, но ход и уборная очень гнусны. Водопровода нет. Теперь вся задача — найти заработок. Если бы я приехал в августе, то сразу получил бы уроки: здесь три техникума и пять школ-девятилеток. Но теперь все уже укомплектовано. Но мне обещали, что все же может удастся найти хоть несколько часов. Дело в том, что моя специальность здесь видимо ценится, т.е. товароведение и химия, но сейчас все часы заняты, хотя и не всегда подходящими людьми. Придется терпеливо поджидать каких-нибудь перераспределений часов с Нового года, а может и с осени. Но я буду делать и другие попытки, куда-нибудь на завод. Но пока это еще рано. На зимние месяцы, если скромно жить, я еще более или менее имею ресурсы. Ну а там видно будет. /…/
Но главное то, что духом я бодр и почерпаю эту бодрость там, где и подобает всем ее почерпать, особенно нам, старикам. Как часто и в тюрьме, и здесь я чувствовал на себе значимость и правду стиха 13-го главы 10-ой 1-го послания к Коринфянам2, а также некоторых псалмов, все значение которых поймешь только при таких испытаниях. Правда, не только в тюрьме, но и здесь на меня нападает иногда утром тяжелое настроение, но это временно. Я шутя называю это приступом ‘беса полуденного’. Странное дело, при всяких тяжелых положениях мне утром и днем всегда тяжелее, чем вечером и ночью. К вечеру у меня всегда наступает спокойствие и становится на душе легко, то же и ночью, даже и во время бессонницы. Вечером у нас и в комнате становится уютнее. Очень много помогает сопоставление моего положения с тем, что было с участью других. Скажи Лаврентичу, что наш общий знакомый получил пять лет Соловков. Я с ним часто встречался на прогулке, а раз был в бане. Он держался очень бодро, но страшно, как выдержит его здоровье, ведь он человек в общем хворый. Вообще в том деле, к которому меня припутали, большинство получило жестокие кары.
Ну вот тебе краткое описание всего происшедшего и моего нынешнего положения. Конечно, все это тяжело и не сладко, но какой же крест бывает сладок. А крест мне и моей семье, очевидно, надо было понести, и роптать тут — только Бога гневить. Ну, пока будь бодра и здорова. Надеюсь, что твой внук уже оправился от скарлатины. Всем кланяйся. [Подпись.]
1 Мокиевский Павел Васильевич (1858-1927) — доктор медицины, философ. Был близок с отцом Аскольдова. Принимал участие в полемике о символизме 1910 г. (См. его статью Теория познания философов и дьявольский сплав символистов. // Русское богатство. 1910. No 11. Отд.II. С. 112-120).
2 Текст упоминаемого Аскольдовым стиха: ‘Вас постигло искушение не иное, как человеческое, и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести’.

3. Из Рыбинска в Киев.

16 апреля 1929 г.

Дорогая Катя!
/…/ Живем мы с моим компаньоном в общем хорошо, хотя совсем нет привычки жить с чужими людьми. Но я смотрю так, что это мне уже Богом данный спутник. Он человек, безусловно, очень хороший и с большим благородством душевным, но есть и свои неприятные стороны характера (у кого их нет). Вообще я сказал бы так: он не из тех, кого я люблю, но из тех, кого я очень уважаю. Впрочем, любимых друзей у меня было мало (из них был дядя Ваня), а теперь не осталось и там, в Ленинграде. Все-таки лучше, что я живу с ним, а не один. Хотя чисто внешне это во многом неудобнее. Он очень ‘непорядчивый’ человек, и в комнате с ним порядка нельзя иметь. Но с другой стороны — с ним всегда поговорить можно. Я теперь опять могу много ходить. Есть здесь кое-какие знакомства, места три-четыре. Вообще, я не могу сказать, что я скучал: и дело есть мне, и кое-кого повидаешь хоть раз в неделю.
/…/ Главный для меня вопрос — вопрос заработка. Пока есть маленькая работенка, но все это случайно и непрочно. Осенью у меня были надежды на преподавание (мне обещали дать уроки в школах). Но думаю, что теперь и с осени это будет невозможно. За зиму все взаимоотношения стали совершенно другие и другие взгляды на возможность службы. Ну, да я на осень еще не загадываю.
/…/ Пока всего лучшего. Будь бодра и здорова и не унывай, ибо все горести и печали преходящи для того, кто хранит в себе главное, т.е. Бога. Иначе: да живет Он во всех Вас, и все будет хорошо.
Твой. [Подпись.]

4. Из Рыбинска в Киев.

23 декабря 1929 г.

Дорогая Катя!
Твое заказное письмо получил я уже дня три назад, а сегодня еще получил твое письмо и почтовое извещение о посылке. Завтра пойду получу. Большое спасибо. У меня сахару осталась одна плитка, да ложки четыре чайных, я их берег на крайний случай. Вообще мне всего труднее обходиться без сахара, потому, что чай без сахара я не пью, а без чая и хлеб не естся, а хлеб это самое дешевое питание, — это единственное, что я получаю по кооперативной цене (1 фунт в день).
Из твоего большого письма я получил несколько иное освещение того, о чем догадывался и предполагал. Я не думал, что дело это идет так издавна (в сущности, когда мы еще жили в Киеве), и что тут грубая сторона дела была на первом плане. Да, впрочем, не в этом пожалуй суть дела, а в том, что убеждения и весь духовный облик были уж очень невысокого уровня, и что вообще главными пружинами были эгоизм, самолюбие и эротика. И, конечно, ты сделала роковой шаг, не разобравшись в этом, связав свою судьбу. Но тут корни глубже и дальше. Я только в старости понял, что в судьбах всех нас троих1 обнаружился общий закон возмездия и искупления как родовых вин и ошибок, так и наших собственных. Всем нам надлежит полученное от отцов хорошее приумножать и развивать, а худое и кривое — выпрямлять. Отец наш дал очень славное духовное наследие, в котором самым умным было то, что все же его жизнь была заряжена высшими духовными интересами и была свободна от всякой пошлости. И это духовное знамя его, которое выражалось в его философской работе и убеждениях, нам надо было принять и нести выше. Но как человек, зараженный остатками морального нигилизма (если хочешь, ницшеанства), он, конечно, сам во многом дискредитировал себя в глазах нас, детей, и особенно вас — двух старших2. И в вас обеих и произошла наиболее глубокая измена его духовным ценностям. Особенно это резко произошло у Наташи, которая в сущности отвергла все духовное наследие отца и, выйдя замуж за Якова Николаевича, осталась в какой-то идеологической пустоте. И с тобой это отчасти произошло, но не тем, что ты все отвергла, но тем, что все же поклонилась чужеродному, в меньшей мере в Надеждине и в большей мере в Борисе Яковлевиче. Но для тебя спасительным было то, что твое подчинение и подпадение под это чужеродное влияние было временным, и вся твоя последующая жизнь была протестом и неприятием этого чужеродного. И потому ты своего духовного достояния не потеряла, как Наташа. Я должен однако сказать, что хотя Наташа умерла ни с чем, в смысле знамени духовного, она, так сказать, духовно проросла, но уже от себя в новом направлении, для коего, пожалуй, никакого заряда от родителя не получила. Я разумею ее удивительную доброту и активное благожелательство к людям и, особенно, к детям. И этим она прибавила новую ценность к семейному достоянию. Я, пожалуй, полнее вас всех воспринял от отца его духовное наследие и продолжил его линию вперед, но меня же отец в гораздо большей мере наделил своей главной слабостью, а именно — эротизмом. Тебе, вероятно, это странно от меня слышать, но это так. И он сыграл свою роль в юности, отвлекая меня от серьезной работы, и после женитьбы. Я никогда не изменял и пальцем не прикоснулся ни к одной женщине, но Лиза3 постоянно чувствовала, как через воздух, возможность того, чего фактически никогда не было. Она всегда ужасно ошибалась в предметах, но чувствовала меня верно. И, конечно, я этим много перед ней виновен, виновен и перед собой, ибо сколько ушло сил на эти семейные страдания, и ее и мои, которые лишь к старости ослабели. Да, сложное наследие оставил нам наш отец и более ровная дорога предстоит разве лишь нашим детям и внукам.
Быть может, эта сторона заставляет меня более твоего понимать Бориса Яковлевича. То что ‘предмет’ в духовном отношении неинтересен и не блещет красотой, это не доказывает, что это только похоть. Да и едва ли в таком возрасте она выражена. Конечно, если и раньше ничего кроме этого не бывало, то может это и так. Но как бы то ни было, я лично за это никак не могу винить Бориса Яковлевича, и это потому, что эротизм почти всегда есть нечто получаемое нами от рождения, и раз человек им наделен, его трудно изжить. Да и слово это относится к очень разнообразным оттенкам и качествам чувств. Я скажу, что в нем есть и своя ценность, ибо некоторые его стороны создают особую патетичность души и часто переплавляются в нечто ценное. Это прекрасно понял и отчасти выразил Платон в своем Пире4. Я, конечно, плохо представляю, как это у Бориса Яковлевича. Но во всяком случае думаю, что в этом он, быть может, наименее виноват. А уже в его теперешнем возрасте это приходится рассматривать как какое-то наказание. И я думаю, что так оно и есть.
/…/ Твоя характеристика Тани5 подсказывает мне такую формулировку: у нее нет эгоизма активного, т.е. наступательного, но есть пассивный. Я это прекрасно понимаю, потому что я сам таков. В этом отношении вы с Наташей гораздо более были заряжены активностью. И это даже странно, потому что этой активности ни в какой мере не было у мамы и мне кажется, что и у отца не было. Отчего это одним дается, другим — нет, дело сложное. Иногда это не потому слабо, что нет ничего, а потому, что другое мешает, заступает место. Если есть страсть к любимому человеку или к своей семье, то не может быть значительной активной любви к чужим. У меня это очень заострено и потому я хладен к людям вообще, потом у меня чрезмерно развито чувство справедливости, для христианства оно, конечно, имеет мало цены.
/…/ Вообще я здесь попривык. Но общие условия здесь становятся ужасные, уж не знаю, не везде ли это. Вообще, все несравненно с тем, что было в прошлом году.
Ну пока, будь бодра и здорова. Посылаю тебе мой последний снимок в октябре, который был бы очень хорош, если бы был контрастнее.
[Подпись.]
1 Аскольдов имеет в виду другую старшую сестру — Наталью Алексеевну Алексееву (18687-1911?).
2 А.А. Козлов, отец С.А. Аскольдова, был убежденным сторонником полигамных браков. Практически реализовать свою ‘брачную теорию’ ему не удалось. См. книгу С.А. Аскольдова ‘А.А. Козлов’ (М., 1912). 4.1, ‘Биографическая’.
3 Алексеева (урожд. Голдобина) Елизавета Михайловна (1880-1955) — жена С.А. Аскольдова.
4 В ‘Пире’ толкуется идея вещи как бесконечный предел ее становления. Платон рассмотрел это вечное стремление вещи к пределу в области любовных отношений: любовь тоже есть вечное стремление и имеет весьма определенную цель, хотя и достигает ее весьма редко и ненадолго. ‘Зачатие и рождение суть проявления бессмертного начала в существе смертном’ (Платон. Сочинения. Т.2. М., 1970. С. 137). ‘Если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит, любовь — это стремление к бессмертию’ (Там же. С. 138). Далее у Платона следующая цепочка рассуждений: от одного прекрасного тела — ко всем прекрасным телам, следовательно, к прекрасным душам, от душ — к наукам и от наук — к пределу наук — идее прекрасного, которая существует вечно и неизменно. (Там же. С. 141-143).
5 Таня — Букреева (в замуж. Толпыго) Татьяна Борисовна (1889-1970), племянница Аскольдова, дочь Екатерины Алексеевны Букреевой.

5. Из Коми АССР в Киев.

19 июля 1930 г.

Дорогая Катя!
Так как все мои письма к тебе пропали, то посылаю тебе заказным. Во-первых, еще раз пишу тебе правильный адрес: область Коми-Зырянская, Визингский район, Кунибский сельсовет, деревня Шарьил, дом Д.А. Старцева, мне. На почте часто спрашивают, какое же почтовое отделение. Надо отвечать: Визингское (это 14 километров от нас). О том, что на меня свалилось, [строка не сохранилась. — А.С] то это значит так нужно для меня и моей семьи. Я твердо верю, что я (а значит и семья) живем в плане провидения, а не подвержены случаям. Может это нужно и для этой жизни, а может для будущей. Эта уверенность делает для меня не только сносимым, но даже сравнительно легким всякое испытание, кажущееся непосильным. Не знаю, писала ли тебе Лиза, что причины моей высылки — исключительно мое литературное имя. В следственном процессе мне не было указано ни одного факта против меня, я даже не знаю ясно, к какому делу меня пристегнули. Кажется, что все же основой послужило мое знакомство с Золотаревым1, председателем Рыбинского научного общества, высланным за полгода до моего ареста. Но ведь у него было полгорода знакомых. Миновать его не мог и я, ибо это было центральное лицо рыбинской интеллигенции, человек абсолютно легальный и ценимый Исполкомом. Членом общества я не состоял и ни разу не был на его заседаниях. Вообще следствие обо мне было бессодержательное, ясно — Аскольдова надо было еще подальше угнать за то, что он Аскольдов. Я предполагаю в августе подать заявление о пересмотре моего дела, в нем много и формальных неправильностей. Ну пока надо терпеть эти условия жизни, перед которыми житье в Рыбинске кажется благоприятным. Тут медвежий угол и даже — по сравнению с русской деревней — лишенный всяких культурных условий. Зыряне народ хороший, но живут донельзя примитивно и неумело. Их избы — верх косолапости, еда — неумелого приготовления. Но главное зло, что мы здесь соединены группами по 8-10 человек на избу. Ведь и в условиях ареста, и высылки главное зло это сожители, а не что-либо иное. Они очень тяготят, даже если люди не злые и в общем порядочные. К счастью, я в очень хорошей и мирной восьмерке, все больше больные старички, один уморительный хохол, словно из комедии (хохлов здесь очень много). Но тупость, глупость и полная некультурность. Главный вопрос здесь питание. Оно очень скупое (паек), а купить что-либо очень трудно. /…/
Где мы, ты можешь найти на карте, если проведешь от Усть-Сысольска (столица Зырян, теперь Сыктывкар) 85 километров почти на юг. Мы на берегу рек Сысола и Визинга. Место красивое, холмистое, тут много деревень. Пока мы в каком-то дурацком положении: селиться самостоятельно, где хочешь, не дают. Вероятно это временно, а зимой будет как-то иначе. Чтения никакого. Вообще, условия жизни очень уж лишенные всяких удобств. Если бы не вера и духовная закалка последних лет, было бы очень тяжко, но я переношу даже легче, чем жизнь в Рыбинске. С удовольствием умер бы, но все, и главное семья, повелевают мне бороться за жизнь и я успешно это делаю. За лето почти поправился до нормы. Зимой будет потруднее, но надеюсь, что я не буду лишен помощи ни от людей, ни сверху. А уж сколько раз я был в критическом положении и помощь всегда поспевала вовремя. Уверен, что только бы перезимовать, а летом верю в свое возвращение. А как перезимую, это пока не видно. Вероятно осенью нас куда-нибудь передвинут, быть может в бараки, здесь строятся очень удобные, в восьми верстах.
/…/ Мое настроение еще тем поддерживается, что за зиму я хорошо перебрал свою жизнь и много понял в ней подлежащего искуплению. Главное не был достаточно любовен к маме (мой главный грех тот, что когда она умирала, я был в гостях). Все это надо искупить и очистить хоть в конце жизни, чтобы предстать хоть немного очищенным испытаниями, да еще верю, что и за своих семейных искуплю многое, стало быть, чего же горевать-то, если все это ведет к лучшему ‘там’, и уже к прочному, окончательному соединению, дело лишь в том, чтобы сравнительно недолго потерпеть здесь. Верю, что свыше сил крест нести не придется, а когда изнемогу — помогут, как и бывало зимой и весной. Итак, горевать нам, старикам, не о чем, ибо близка пристань, а может и в этой жизни еще поотдохну, я это считаю более вероятным, ибо в здоровье никаких новых брешей нет. В июне была большая слабость, я думал от сердца, но, видимо, от десятидневного плавания в барже и от недоедания. Попитался и покупался и силы восстановились. А зиму Бог поможет. Помоги, сколько можешь, и ты, конечно, в меру возможности. Раз настроился жить, надо как-то карабкаться, хотя легче было бы зажмурить глаза и покатиться без борьбы к смерти.
Ну за меня не горюй, пиши. Быть может еще здесь увидимся, а уж там-то наверное. Будь бодра и здорова. Сейчас очень беспокоюсь за Лизу, она поехала в Рыбинск добывать мои вещи, оттуда к Маше2.
Твой [Подпись.]
1 Золотарев Алексей Алексеевич (1879-1950) — писатель, общественный деятель, краевед. См. о нем, С.А. Аскольдов. Письма к А.А. Золотареву. (Минувшее. Т.9. С.352-377).
2 Фельснер (урожд. Алексеева) Мария Сергеевна (1907-1973) — старшая дочь С.А. Аскольдова.

6. Из Коми АССР в Киев.

29 августа 1930 г.

Дорогая Катя!
/…/ Что написать о себе? Я только первый месяц по приезде был в настроении малых надежд и иногда подумывал бросить борьбу за жизнь и желать смерти (я так сильно ослаб от этапа, особенно десять дней на барже в условиях трудно представимых). Но уже в конце июня, а особенно за июль я сильно окреп и все как-то образовалось к лучшему, пришла помощь от Лизы посылками и деньгами, и я убедился, что можно дальше не опускать поводья, а бороться за жизнь, быть активным в добывании и готовке пищи, бороться со вшами, чинить одежду и проч. И в этой активности я пребываю и преуспеваю. Все теплое к зиме мною ремонтировано — и шуба, и валенки, и, главное, одеяло старое мне так искусно починили, что я просто не ожидал, купил себе овчинную куртку и готов встретить зиму. Все лето купался и от вшей почти избавился (в [дилуаках] я ими не страдал, их там энергично уничтожали, я ими обзавелся на барже, в тесноте). Лето было жаркое и сейчас тепло. Теперь опять нужны продукты и деньги (весь август их не было) для продолжения борьбы за жизнь, поэтому я прошу тебя: что можно пришли, ибо надо использовать сентябрь (а там неведомо что будет). Пока я питаюсь главным образом хлебом, картошкой, ячневой крупой (засыпаю суп), имел летом соленую рыбу, сейчас грибы собираю. Молоко летом одно время было, а сейчас его почти нельзя достать, яйца изредка — очень уж дороги: 3,50 десяток. Вообще жить можно. Все же главная беда — полная некультурность условий жизни, из-за этого большая возня с готовкой пищи и пока необходимость жить совместно с чужими и тягостными людьми. Последнее, думаю, к осени изменится и мне удастся переменить квартиру и сожителей.
Тебя ужасают мои испытания. Надеюсь, что наиболее тяжелые в прошлом. Но имей в виду, что материальная сторона испытаний сравнительно маловажна и легко переносится, если духовно бодр и не унываешь. До сих пор я эту внутреннюю силу сопротивления имел, надеюсь уже не потеряю, ибо ее основа в мыслях и вере. Моя судьба имеет свою внутреннюю логику. Я ведь с юности жил идеологически, т.е. жил идеями (в юности романтического, а потом религиозного характера). С таким духовным настроением жить в спокойном жизненном кресле было бы каким-то несоответствием, — смотреть на жизненные трагедии других из удобного партера, говорить ‘так надо’, ‘так неизбежно’, вообще идеологически понимать и оправдывать страдания только других было бы не совсем достойно того высокого образа мыслей, которым я всегда жил, особенно в последнее время. Мне и дана судьба оправдать этот образ мыслей на терпеливом, духовно бодром и даже, по возможности, духовно радостном перенесении своих духовных испытаний. Я всегда легко смотрел на чужие страдания и могло казаться, что это от холодного эгоизма (и мне это казалось) и что самое философствование над человеческими трагедиями есть признак черствости. Что же, я до известной степени оправдываюсь от этого упрека, поскольку я теперь философствую над своей судьбой, тоже говорю, уже себе, ‘так надо’ и, так сказать, холоден и к самому себе, не проливаю слезы над собой, значит сила мысли и идеи себя оправдала. И вы все надо мной слез не проливайте, ибо несколькими годами я зарабатываю себе вечность, и, верно, не только для себя, а и для своей семьи, быть может и для отца с матерью моя судьба имеет большое значение, ибо страдания имеют искупительную и заместительную силу. Я иногда сам себе удивляюсь: по натуре я был (ребенком и юношей) робок, жизненно боязлив, а помнишь, как я был трусоват, прислушиваясь к сердцебиениям (их тем создавая). Значит философия и вера переработали мой характер, ибо старики вообще становятся трусливее, а у меня вышло наоборот: я теперь почти ничего не боюсь и даже сверхъестественного: ночевал в отдаленных от жилья пустых домах (в Елизаветине в 1919 г.), на сеновалах и т.п. Ну что же: да здравствует мысль и вера, я их на себе все же до известной степени оправдал, не посрамил, стало быть моя жизнь и судьба имеет свою логику и законченный смысл и оплакивать ее не надо ни мне, ни моим близким, даже если совершится самое тяжелое, т.е. что я здесь окончу дни свои. Тут тяжесть не в смерти, а в мысли, как они (свои) это воспримут. Странно: я не верю, чтобы это могло быть, но и возвращение домой представляется мне чуть ли не чудом. Ну как Бог даст, так значит и нужно.
Будь бодра и здорова и меня не оплакивай.
Твой [Подпись.]

7. Из Коми АССР в Киев.

22 ноября 1930 г.

Дорогая Катя!
/…/ Поразительно, у меня к старости проявилась привязанность к вещам, именно своим, старым, словно к живым существам. Мне, например, очень важно было бы вернуться в свою старую квартиру. Совсем по стиху Соловьева: ‘Нитью непонятною сердце все привязано К образам незначащим к плачущим теням’1. Эта ‘непонятная нить’ есть удостоверение в том, что смерть вовсе не отнимет у нас прошлое, ибо разорвать все прошлое от будущей жизни, это значило бы потерять самого себя, ибо все наше ‘Я’ связано с прошлым, с любимым, привычным — кровной, неразрывной связью. Конечно, гнилое, греховное должно отпасть, но привязанности, как таковые, к этому не относятся. Обещается воскресение тела, — так неужели мой нос, мои уши будут мне возвращены, а самое дорогое будет отнято. Это был бы абсурд бессмертия. Конечно, бессмертием предполагается возврат всего дорогого, если только оно не должно быть отсечено, как противоречащее всем условиям той жизни. Я глубоко убежден, что после смерти мы погрузимся в прошлое в наивысшей мере. Все эпохи истории будут перед нами развертываться по желанию, как звучащие кинематографические ленты, и мы узнаем загадки истории вроде того, кто убил царевича Дмитрия и т.п., все родные, знакомые, друзья. Все это будет окружать нас. Это мне не просто верится (да и вера почти ничего об этом не говорит), а это просто вытекает из разумности бытия вообще, ибо была бы величайшая бессмыслица, если бы все прошлое погибало. Нет, прошлое вернется гораздо более живым, чем в воспоминании и ‘вечная память’ простирается не только на покойников, но и на все, что с ними было связано доброкачественного. Вот мое утешение к смерти, которая, как таковая, меня вовсе уже не страшит, хотя умереть здесь я очень не хотел бы, а так вернуться и хоть годок пожить со своими и довольно. Ну да я верю, что уж в будущем-то году я вернусь, только бы пережить зиму. Конечно, это во многом легче, чем в прошлую зиму, но гораздо скучнее. Там я сколько людей перевидал. В Иванове две недели спал рядышком с одним рыбинским приятелем и вообще очень много хороших людей прошло мимо меня (но всякой сволочи, конечно, гораздо больше), а здесь и в шахматы не с кем поиграть, вообще ужасное безлюдье, и если бы мысли не получили уже известную власть над настроением, то можно было бы впасть в уныние. Но этого, надеюсь, никогда уже со леи не будет. Ну, кончаю.
Пиши почаще (я уже недели три не имею от тебя писем). Как живет Таня и все твои? Ну, будь бодра и здорова.
Твой [Подпись.]
1 Из стихотворения B.C. Соловьева ‘Les Revenants’ (Призраки) (16 января 1900 г.).

8. Из Чухломы в Киев.

10 декабря 1930 г.

Дорогая Катя!
Из твоего последнего письма вижу, что все у вас там складывается благополучно. Судьбу Б.Н.1 я не беру в счет: во-первых, потому, что я все же понимаю так, что он собственно не относится к составу семьи вашей и, во-вторых, потому, что для человека молодого его участь не так уж тяжела. Все зависит от условий, в которые он попадет. Ты знаешь, большинство тех, что вокруг меня, ведь люди из Конц. лагеря (нас, просто выселенных, не более 10 на 400, да и то нас случайно затесали), и вот, многие говорят, что им в Конц. лагере было лучше, чем у нас, ибо питание несравненно лучше, казенная одежда, врачебная помощь, вообще во всем порядок, правда, они были под стражей, но иногда им давалась большая свобода передвижений. Но все это в разных местах по-разному. А о сроке не приходится говорить: сроки меняются. /…/
Верю, что будет какой-то выход, может и не без душевной боли. И для себя я надеюсь просто на будущий год. Но если эти надежды и вера будут обмануты, существование тогда станет очень тяжелым. В сущности в этих условиях только и можно жить надеждой и верой, настолько они тяжелы. Тут две тяготы: одиночество, но одиночество не буквальное, а одиночество на людях, и это второе и есть самое тяжелое. Если бы я жил вроде какого-нибудь подвижника, действительно одного в келье, в пещере и т.п., мне было бы легче, а то живешь в человеческой сутолоке чужой и глубоко чуждой жизни народа, хотя и неплохого, но уж очень некультурного. Конечно, я мог бы поселиться не с хозяевами, а с нашим же братом, вчетвером или впятером. Но это иногда еще хуже. Тут хоть я знаю, что народ честный, своих вещей не надо сторожить, а то ведь и это зло у нас распространено кое-где. Вообще-то, что мы живем среди инородцев, обычаи которых нам чужды, а язык непонятен, очень ухудшает наше положение. В среде же наших высланных не более десяти человек интеллигентных, но мне* лично они чужды и по интересам и по всему, так, по обывательски, поговорить можно и я кое с кем из них вижусь. Да, в общем тяжелое испытание. И нужно постоянно отрезвлять себя мыслью и пониманием всего с высшей точки зрения, чтобы не впасть в уныние. Последнее время душевное равновесие еще нарушается ожиданием отпуска домой. Об этом не только говорят, но фактически едут из других районов, до нашего района еще не дошла, говорят, очередь. Вот эти надежды и ожидания сильно будоражат воображение, — то и дело размечтаешься, а действительность-то остается та же. Но если и отпустят, предстоит нелегкая задача достигнуть железной дороги. До станции Мураши 250 верст по почтовому тракту. Вот тут трудность достать лошадь и потом доехать. Это надо суток 5-6 ехать. /…/
[Подпись.]
1 Борис Николаевич Толпыго — юрист, с конца 1920-х в заключении. Муж Т.Б. Букреевой.

9. Из Коми АССР в Киев.

21 января 1931 г.

Дорогая Катя!
Недавно я тебе послал открытку, а теперь хочу описать тебе замечательный сон, который снился мне под годовщину моих злоключений, т.е. под 18 января, как бы в ответ на мои думы последнего времени. Ты в нем играешь большую роль (и вообще мне последнее время часто снилась). Сон замечателен не по сюжету собственно, а по необычайной живости и яркости впечатления и чувств. Начинается с того, что я в кондитерской лавке покупаю прекрасный плиточный шоколад по нормальной цене и думаю: вот послать бы нашим высланным, тут же в лавке ты, я хочу расплачиваться, но у меня одна мелочь, я прошу у тебя дать мне денег, ты даешь мне кошелек, в котором большие серебряные монеты, я даю две и хочу попробовать шоколад, но уже сон переносит меня домой, но не в теперешнюю семью, а в квартиру, где мама, отец и ты. Будто я мамы не вижу, но знаю, что она тут. Я вхожу в комнату отца, он только что откуда-то вернулся, встает с постели в том виде, как он был больным в старости, но вполне бодрый и без посторонней помощи. Он протягивает мне руки в радостных слезах, у меня мелькает мысль, как же я не дождался его возвращения и отправился в лавки. Я его обнимаю и тоже расстроенный плачу, потом меня занимает забота о деньгах, ибо у меня ничего нет, а ты будто говоришь, что сможешь мне достать несколько рублей, и тут только я вспоминаю, что не бросил по дороге домой (в Москве) заготовленную Маше открыточку, и соображаю, что она из-за этого на сутки придет позже, и тут просыпаюсь от чрезвычайно радостных чувств освобождения и возврата домой.
В этом сне замечательно полное забвение о моей теперешней семье, только Машу в конце вспоминаю. Мне вообще почти никогда мои не снятся. Я проснулся очень потрясенный, полежал с полчаса и опять вижу продолжение того же сна, но тут уже мама на первом плане. Она на дворе покупает бочонок сельдей и я набираю себе сельдей и спешу домой, чтобы поесть и спешить в департамент на заседание. Дома опять соображаю, что я же совсем без денег, и вижу, что мама достает несколько выигрышных билетов на несколько сотен, и я прощу, не может ли она мне дать один пока на расходы, она мне с легкостью дает рублей в 200. И так славно богатея, я опять просыпаюсь. Первое мое впечатление было, что не предвещает ли мне этот сон скорое, как у нас говорят, ‘полное освобождение’, т.е. смерть и свидание ‘там’ с отцом и с матерью. Но, думаю теперь, это может и не так: покойники вовсе не предвещают смерти. Вообще сон предвещает не в точной, а в приближенной форме. Может мои же старики мне его и навеяли, зная уже близкое будущее, и приснились, как участники сна (да и вообще-то они правильно ожидают скорого свидания). Этот сон мне показался еще ответом на основную для меня религиозную проблему о связях семейных: разрываются ли они или нет? Это единственный пункт, где у меня был некоторый бунт против христианства, пока я не решил его по-своему, в некотором разногласии с обычными пониманиями Евангельских текстов. Но мне все же мерещилось и то его решение, по которому семейные связи безжалостно разрываются смертью и излечиваются полным забвением. Но такое забвение (как Зигфрид в Гибели Богов1 забывает свою жену Брунгильду от волшебного напитка), казалось мне, было бы жесточайшим обманом и в сущности умерщвлением важнейшей части души: и рай, купленный такой ценой, я не хотел бы принять. Сон, показав мне радость при полном забвении своей семьи, как будто давал мне решение вопроса в этом направлении, и я, проснувшись, огорчился. Но поразмыслив, я все же отбросил такое его толкование. Сон ведь вообще ненормальное состояние души (некий психоз), — в нем честный человек крадет, а любящий забывает любимое, думает о рублях, а не о самом важном и т.п. И если он знаменателен и важен, то все же представляет важное в искаженной форме усеченных и обедненных душевных способностей и переживаний, так что придавать ему значение во всех его особенностях нельзя. Далее, если взять мой сон со всеми надлежащими выводами, то он отвечает на мои постоянные думы о сохранении семейных связей в положительном смысле, ибо в нем ожили забытые связи с моей прежней семьей. Значит придет черед, оживут связи и с моими детьми, с которыми смерть, конечно, временно разлучит. Таким образом, в итоге я его принял как многозначительный и обещающий мне в текущем году освобождение и радость, и вовсе не обязательно через смерть (а нужно, так я и ее без страха приму).
У меня пока никаких перемен нет. Возможно, что я так и останусь на этой квартире, ибо пока январь протекает очень тепло. Сегодня хотел идти на почту, но воздержался из-за сильного ветра, а главное, похоже на то, что дождь пойдет — так потеплело, а я пуще всего боюсь испортить валенки, здесь без валенок, как без ног. Мне на этой квартире очень хорошо, хоть и не все мои сожители одинаково симпатичны, но все же они не грубые, ко мне относятся хорошо. Самый симпатичный — это кабардинец, магометанин, бывший офицер, он всегда протестует, когда я хочу что-нибудь делать по самообслуживанию, и говорит, что у них на родине старики по обычаю просто приказывают молодым сделать то или другое, так чтобы и я ему ‘приказывал’, он же и наиболее интеллигентный. Вообще надо сознаться, что иноверцы во многом лучше наших единоверцев, а уж священники и монахи (их здесь много) наиболее несимпатичны. Я прежде возмущался, когда их называли попами, но тут я почувствовал, что очень многих язык не поворачивается назвать священником, а именно надо назвать попом, до того они религиозность понимают формально, до того материальны и чужды всяким духовным интересам. Здесь мне еще тем хорошо, что у многих сожителей есть лампа и керосин, и тут я могу вечером часов до 9-10 посидеть, а там я ложился в 6-7 часов. Можно вечером и пописать и почитать, кое-что из книг иногда удается достать. Да, кстати, о книгах. Если будешь посылать мне метеорологию, то не в бандероли (ибо пропадет), а в посылке, и не сможешь ли достать от Коли какой-нибудь ненужный ему курсик по общей химии или хотя бы по неогранической или органической (главное поновее и поподробнее). Я химию люблю и не хочу ее позабыть, а при отсутствии преподавательской практики сильно забывается, это хорошо еще тем, что читается медленно, а историческую или беллетристику прочтешь в три дня. Если что сможешь прибавить съестного, то главное, в чем я нуждаюсь — это сладкое и жиры, и сейчас это у меня на исходе. /…/
Ну, будь бодра и здорова.
Твой [Подпись.]
1 ‘Гибель Богов’ — опера (1874) Рихарда Вагнера.

10. Из Сыктывкара в Киев.

22 мая 1931 г.

Дорогая Катя!
Получил твое письмо от 1 мая. Что у тебя настроение скверное, это, конечно, в порядке вещей. А все же особенно-то унывать нечего: все вы вместе, устроены и душа не раздирается за отсутствующих, а что материально жестко — это дело совсем второстепенное, когда вместе. Конечно, сама старость есть бремя, но пока какая-нибудь болезнь не сделала беспомощной, это еще ничего, да и вообще сейчас старость приходится рассматривать как близость желанного ухода ‘туда’. /…/
Ты ничего не пишешь о Б.Н., как он устроился, там ведь разные условия бывают и особенно в смысле материальном говорят теперь хорошо. Можешь ли ты теперь читать и в смысле глаз и психологически? Это все же великое утешение в нашем стариковском положении. Хотя здесь и куцая библиотека, но я, благодаря ей, имею большое облегчение в жизни в чтении. Все же нахожу еще и нужные и интересные книги. Для меня большое наслаждение погружаться в живую жизнь прошлого восстановлением перед собой любимых писателей, например, Гоголя, Достоевского, по всяким мемуарам, запискам, воспоминаниям. А потом я дополняю знакомство с некоторыми писателями, которых раньше или недооценивал или просто не было времени ими интересоваться. Так я плохо знал Чехова и был к нему равнодушен. Сейчас я перечитал у него все важнейшее и не могу не признать в нем большого и тонкого художника с умением одной-двумя чертами подать всего человека, но, к сожалению, беспомощного в смысле идеологическом. Сейчас я много занимаюсь Герценом, которого я не любил и плохо знал. Он мне и теперь в основном чужд, но все же это та же культура духа, которую захватили и мы и которую теперь не найдешь. Да и он сам, и все его окружение (особенно первая жена) очень интересны. И вся его семейная драма (в которой, конечно, он сам больше всего виноват) очень поучительна. У отца было много общего с ним во взглядах (но не в характерах: Герцен был ужасно честолюбив и самолюбив, отец — нисколько). В наше время еще потому следует погрузиться в это прошлое, что только теперь все можно правильно понять и оценить. Вообще я теперь получил возможность в гораздо большей мере жить мыслью, чем прошлое лето, когда и книг не было и обстановка уж очень мешала. Тут я большую часть дня один и жилье поудобнее. Но тут, конечно, гораздо голоднее, чем было зимой и прошлым летом. /…/
Ты в своем письме вспоминала из Снегурочки ‘в сердцах людей заметил я остуду’. Какая там ‘остуда’, это еще полгоря было бы. Пусть остуда, но хоть бы мысль была, что-нибудь красивое. А у вас Римского еще что-нибудь дают кроме Снегурочки? Он для меня стал любимым композитором. Конечно, выше всего Китеж, там есть темы прямо с неба взятые, вообще это нечто сверхъестественное по гениальным прозрениям и вдобавок либретто Вельского1 — это не либретто, а выдающееся произведение литературы. Да и Садко и Царь Салтан превосходны. Вот отчасти и этим живешь — вспоминаешь любимые темы. Давали ли у вас в Киеве Китеж? А еще знаешь литы романсы Грига (Сон, Осень, Лебедь), может их поет дочь Агеева? Это счастье, что твой внук хорошо играет и именно на рояле (как я жалею, что меня учили на скрипке, а не на рояле, я в сущности и не любил скрипки), на нем все можно воспроизвести. Что он играет? Играет ли Грига?
Ты значит хорошо знакома со Срезневским2. Может это бессовестно, что я его затруднил чтением моей работы, которая, как я теперь вижу, кое-что здесь почитав, совсем отстала от современных методов трактовки этих тем, но все-таки кое-что из моих тезисов я считаю верным, и, главное, невозможность долгосрочных предсказаний. А все же интересно, что он скажет. /…/
Твой [Подпись.]
1 Вельский Владимир Иванович (1866-1946) — либреттист, с 1894 — постоянный сотрудник Н.А. Римского-Корсакова.
2 Срезневский Борис Измаилович (1857-1934) — метеоролог, академик АН УССР (с 1920 г.).

11. Из Сыктывкара в Киев.

24 июля 1931 г.

Дорогая Катя!
/…/ Сейчас у меня в центре моя служба. Как я тебе уже кратко сообщал, меня приняли в Геологоразведочную базу в качестве химика-лаборанта, но фактически мне приходится организовывать лабораторию и быть ответственным лицом, пока предназначенная в заведующие зырянка-химичка еще должна застрять в Ленинграде на полгода. Хотя и я оформлен, и уже получил за полмесяца жалованье (моя ставка 150 рублей в месяц), но я не имею никакой уверенности в моей службе. /…/
Ты, вероятно, судишь о Достоевском по впечатлениям молодых лет. Достоевский (как, например, и Бальзак) не для молодых. Нельзя его психологию называть больной, в ней гораздо более здоровья, чем болезни. Перечитай, попробуй его ‘Бесы’. Я могу их раз пять перечитывать, какие чудные образы Хромоножки, Лизы, да и самого Ставрогина я люблю, более красивого характера нет в литературе. Только достань предварительно мои статьи о Достоевском в I и II сборниках ‘Достоевский’ 1922 и 1924 гг.1 (кажется) под редакцией Долинина2 (там же имеется его роман с Сусловой и неизданные главы ‘Бесов’3). А читала ли ты Белого ‘Петербург’4. В этой вещи он равен Достоевскому. Ну теперь я ничего не читаю кроме книг по химии, к сожалению, самого нужного пока достать не могу. Сегодня у меня выходной день и вот взялся за письмо. О получении этого письма с карточкой сообщи. Маша меня опять беспокоит: ошибка ее брак, ошибка, только не представляю степени этой ошибки.
Ну будь бодра и здорова. Пиши чаще.
[Подпись.]
1 Религиозно-этическое значение Достоевского. // Достоевский. Статьи и материалы. Под редакцией А.С. Долинина. Сборник I. Пг., 1922. С. 1-32, Психология характеров у Достоевского. // Ф.М. Достоевский. Статьи и материалы. Под редакцией А.С. Долинина. Сборник II. М.-Л., 1924. С.5-27. Аскольдову принадлежит еще одна статья о творчестве Достоевского: Достоевский как учитель жизни. // Артельное дело. 1921. No 17/20. С.7-15, то же. // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. Сборник статей. М., 1990.
2 Долинин (Искоз) Аркадий Семенович (1880-1968) — литературовед.
3 А.Долинин. Достоевский и Суслова. // Ф.М. Достоевский. Статьи и материалы. Сборник II. С. 153-283, [Ред.] А.Долинин. Страницы из ‘Бесов’. // Там же. С.544-556.
Аполлинария Прокофьевна Суслова (1840 — после 1916) — прообраз многих героинь Достоевского, в том числе Полины из ‘Игрока’ и Настасьи Филипповны из ‘Идиота’. В упомянутой статье Долинина содержится критика на книгу Л.Гроссмана ‘Путь Достоевского’ (Л., 1924).
4 А.Белый. Петербург. Пг., 1916. Переработанное изд.: Берлин, 1922.
В статье ‘Творчество Андрея Белого’ (Литературная мысль. Альманах. Пг., 1922. No 1. С.73-90) Аскольдов указывал, что в ‘Петербурге’ открыты ‘новые горизонты сюжетности’ (с.87), здесь ‘Белый научает по-новому чувствовать историю. Его ‘эпопея я’ есть на наш взгляд скорее деградация его более ранних произведений и в смысле философских и религиозных истолкований’ (с.90). Вначале дана очень высокая оценка Белого-художника и отрицательный отзыв о проповеднической роли Белого, на которую тот, по мнению автора, претендует (с.73-74).

12. Из Сыктывкара в Киев.

[Лето 1931.]

/…/1 Ну, еще мне интересно поскорее в город, ибо там могло возникнуть много новых обстоятельств. Во-первых, я ничего не знаю, была ли ожидавшаяся юбилейная амнистия или нет (здесь газет не достанешь)2. Далее, не получили ли там помещение под лабораторию, — тогда весь характер и оплата моей службы изменится. Вообще я все же в городе в известном смысле ‘дома’. Это как в Рыбинске, у меня в это время два года тому назад было три ‘дома’, когда привозили на двое-трое суток в камеры ГПУ из Домзака: первый дом в Домзаке, где устроились довольно удобно, второй в Заволжье, куда временно попал, и третий дом, о котором уже не мечтал, в Ленинграде. Не могу не сознаться, что тянет в город и к своим оставленным вещам. У меня в старости появилось то, чего и тени не было в молодости: привязанность к своим вещам, особенно к старым, ‘заслуженным’, или присланным от семьи, свой столовый ‘семейный’ нож, вилка, стакан с подаренным бисерным чехлом и т.п. Все это словно начинает входить в состав тела, к ним привязываешься как к чему-то живому, белье, присланное Лизой, это совсем не то белье, которое я мог бы здесь купить: к тому какая-то нежность. Быть может это старческие причуды, а может в молодости был грубее и ко всему поверхностно относился, думаю последнее вернее.
Пиши мне по-прежнему: Сыктывкар, почтовый ящик No 1.
Будь бодра и здорова. [Подпись.]
1 Начало письма не сохранилось.
2 Вероятно, Аскольдов находился в командировке в пределах Коми АССР, что ему приходилось делать по службе.

13. Из Сыктывкара в Киев.

30 апреля 1932 г.

Дорогая Катя!
/…/ Как это там у вас мои сверстники быстро поумирали: [Катинский] и братья Беренштамы1. Я, конечно, их отлично знал в детстве, вместе бывали у Панченок, но у меня с ними дружбы не было, и к друг другу мы не ходили. А когда были в университете (они кончили в Петербурге), то и совсем чужды стали друг другу, а во время их адвокатуры я даже никогда не видел их. Помню, смутно, что у них была сестра, которую они звали кажется Мутой. Это, вероятно, и есть твоя знакомая Мария Вильямовна. Ее мужа, философствующего юриста2, я как-то раз видел у нас в Философском обществе. Он на меня произвел пренеприятное впечатление, ибо принадлежал к типу ‘Шугаевых’ и ‘Поспеловых’3, которых некогда верно изобразил отец и к которым я от него унаследовал непреодолимую неприязнь. Да и литературно мы обменялись нелестными замечаниями друг о друге, хотя, кажется, не зная того, я отозвался уже о покойнике. А как человек он, быть может, был хороший. Но, как и все Кистяковские4, делал ученую карьеру (впрочем, мой одноклассник Юрий кажется ничем не проявился, а может и умер). Мы даже с ним в одном сборнике участвовали, в ‘Проблемах идеализма’5, хотя он был неокантианец (для меня всегда направление наиболее враждебное, это именно была Шугаевщина, характеристика ее дана мною коротко в моей книжке об отце). А вот дед у них (у Беренштамов), Орест Новицкий6, был человек, которого я оценил уже недавно. Им написана была (в 60-х годах, кажется) книга по истории философской мысли в связи с религиозными верованиями, не только для своего времени замечательная, но и теперь очень ценная. Но ее проглядели, и сравнительно недавно люди понимающие оценили.
/…/В моей жизни здесь перемен нет. Один заработок, на который я надеялся (в техникуме), сорвался, имеется еще надежда, но через месяц. С наступлением весны стало легче ходить и вообще все легче, кроме продовольствия, сейчас мое питание это хлеб и картошка, еще брюквы достал. Отчасти я здесь гораздо более одинок, ибо кроме хозяйки и сожителя никого не знаю, но знакомства в Чухломе ведь были чисто внешние. Но зато у меня здесь живейшее общение с покойниками, я разумею не некроманию, конечно, а чтение разных писателей (и о них), которое мне пока удается успешно осуществлять. Со многими русскими, а особенно иностранными писателями, я здесь впервые основательно ознакомился или во всяком случае дополнил знакомство (Чаадаев, Герцен, Теофиль Готье7). Я лишь недавно здесь прочел несколько лучших вещей Чехова, о которых не подозревал (я к Чехову всегда был очень холоден) и оценил его гораздо выше, чем раньше. Много узнал о Гоголе и представляю его как живого. Да, Гоголя только теперь и можно понять как следует и понять всю вздорность мысли о его душевной болезни, когда он сжег свою вторую часть ‘Мертвых душ’ — он был мудрее, чем когда-либо. С месяц назад я послал тебе мою работу по метеорологии, но это так, на всякий случай, почти невероятно, что ее можно было напечатать. А все же мне интересно, если о ней даст отзыв ваш специалист. Сейчас я работаю в другой области, где я ‘у себя дома’, а именно: пишу три очерка по эстетике. Тут возможно было бы и напечатать, но и это сомнительно, хотя по причинам совсем другим. Вообще этот месяц удавалось так отвлечься мыслью в прошлое и вообще в царство мысли, что совсем забывалась и действительность. Когда помрем, то главным образом окунемся в прошлое (и с Гоголем увидимся). Но пока попытаемся еще пожить. Для этого главное не надо унывать и быть бодрым, чего и тебе желаю. Пиши. Твой [Подпись.]
1 Беренштам Владимир Вильямович (1870-?) — юрист, писатель, публицист. Беренштам Михаил Вильямович — юрист.
2 Кистяковский Богдан Александрович (1869-1920) — юрист, философ. В философии держался позиции трансцендентального идеализма.
3 Отец Аскольдова издавал с 1888 в Петербурге философско-литературный ежегодник ‘Свое слово’, в котором излагал свои воззрения, защищал метафизику от нападок позитивизма. Основное содержание этих книг — диалоги — ‘Беседы с петербургским Сократом’. Шугаев в диалогах один из представителей позитивной философии. Сущность Шугаева в ‘идейной пустоте’, по существу своему чуждый философии, он тешит в ней свое самолюбие и тщеславие. В книге ‘А.А. Козлов’ (М., 1912) Аскольдов писал: ‘Современные ‘Шугаевы’, побывавшие обыкновенно года два в германских университетах, с наибольшим эмфазом произносят имена Когена и Риккерта в твердой уверенности, что одно лишь лицезрение этих философов вознесло их в самые недосягаемые вершины философского глубокомыслия’ (с.90). Поспелов другой персонаж диалогов. ‘Поспелов — это в сущности тот же Шугаев, но только в виде официального представителя философии. Если Шугаев сердится и возмущается метафизическими бреднями Сократа, то Поспелов, как человек не только читавший сочинения по научной философии, а прямо-таки осуществлявший эту научную философию в психологических лабораториях, беседовавший с самим Гельмгольцем и другими светилами научной философии, не нисходит даже до возмущения Сократом. Он поучает Сократа последними научными теориями о пространстве. Но и в этих поучениях слышится более самодовольства своей ученостью и передовитостью, чем действительная любовь к философской истине’ (там же, с.91).
4 Семья Кистяковских дала несколько видных деятелей науки и культуры: Александр Федорович Кистяковский (1833-1885) — украинский историк права, его сын — Владимир Александрович (1865-1952) — химик, академик АН СССР (с 1929).
5 Кистяковский Б.А. Русская социологическая школа и категория возможности при решении социально-этических проблем. // Проблемы идеализма. М., 1902. С.295-391. Аскольдов участвовал с Кистяковским и в сборнике, посвященном Л.М. Лопатину, где опубликована статья Кистяковского ‘Рациональное и иррациональное в праве’ (с.230-244).
6 Новицкий Орест Маркович (1806-1884) — православный философ, профессор университета Святого Владимира. Далее в настоящем письме Аскольдов упоминает книгу О.Новицкого ‘Постепенное развитие древних философских учений в связи с развитием языческих верований’ (ч.1-3. Киев, 1860-1861). Новицкий — автор еще одной книги по истории философии: ‘Духоборцы, их история и вероучение’ (Киев, 1882).
7 Чаадаев Петр Яковлевич (1794-1856) — философ, декабрист. Готье Теофиль (1811-1872) — французский писатель.

14. Из Новгорода в Киев.

7 июля 1934 г.

Дорогая Катя!
/…/ У нее [жены сына. — А.С] есть очень, очень большое поэтическое дарование. Я давно знал, что она пишет недурные стихи. Но только этой осенью она прочла два стихотворения, которые достойны были бы пера одного из русских больших поэтов, к сожалению, умершего рано, подобно Лермонтову. Тут дело не в одном таланте — талантов много, а у нее есть большой поэтический размах души, вообще большая душа в воробьином теле. Нет, я очень ее ценю и чувствую ее почти как дочь. Мне страшно горестно, что поэтическое дарование ее и Вовы (почти равное) пропадают без возможности выявления. Тут дело вовсе не в таланте писать стихи очень совершенные по форме. Таких талантов много и стихотворцев много, но поэтов мало. Это большая разница. Например, Бунин был очень искусный стихотворец (все же недаром академиком сделали), но все его стихи не стоят двух стихотворений Соловьева или Тютчева, которые были поэты. Поэзия есть не что иное как музыка души1, которую поэт или сам создает, или она ему дается извне, мистически, как сновидения (так было у Блока), или, наконец, он ее подслушивает в окружающем мире, там, где мы ничего не слышим. Но чаще всего здесь и то, и другое, и третье. Мне поэзия поэтому и заменяет музыку, что в главном это одно и то же. Эта тема для меня больная тем, что мне необычайно горестно за те великие поэтические дары, которые раскрылись в области русской поэзии за первую четверть текущего столетия. Русская поэзия достигла величайшей напряженной значимости*. Тут открылись высоты, равные высотам Пушкинской поэзии, а идеологически и более значительные. И никогда русское общество не было таким глухим. Есть величайшие произведения, которые почти никто и не заметил и одно такое произведение принадлежит Вячеславу Иванову2, которого ты когда-то знала. Вообще Вячеслав Иванов и Андрей Белый — это два единственных гениальных писателя после Достоевского. Но Белый вполне раскрылся, а Вячеслав Иванов мало раскрыл свою гениальность, она больше чувствовалась в личных беседах с ним. И вот все эти дарования и их зрелые плоды или замечены были немногими или совсем почти не замечены. Лермонтов когда-то сказал про ‘жар души растраченный в пустыне’. А тут уже не жар души, а дары Духа были растрачены в пустыне полного невнимания и глухоты русского общества. Это, конечно, упрек прошлому. Сейчас уже в этом никого винить не приходится. Ну вот наскочил на больные места и разболтался. /…/
Ну будь бодра и здорова. [Подпись.]
* За границей ничего подобного не было. [Прим. Аскольдова].
1 Ср. у А.Ахматовой: ‘Подумаешь, тоже работа, — / Беспечное это житье: / Подслушать у музыки что-то / И выдать шутя за свое’. (Из ‘Тайн ремесла. Поэт’).
2 Аскольдов был дружен с В.И. Ивановым.

15. Из Новгорода в Киев.

15 августа 1935 г.

Дорогая Катя!
/…/ И неудачный брак можно ввести в границы сносной жизни, если женщина умеет и имеет силу отстоять свой престиж, как женщины, т.е. не допустить ни тени порабощения, этого многовекового и даже тысячелетнего зла, основанного и на физических преимуществах мужчины и на некоторых религиозных предрассудках и искажениях. Да, основная обязанность родителей научить своих дочерей оценивать всех мужчин и претендентов с точки зрения того, что может быть обозначено как рыцарское отношение к женщине, которое, во всяком случае, абсолютно исключает всякую грубость и все оттенки деспотичности и хамства. Это то, что воспитывается и поддерживается в мужчинах традициями определенных общественных слоев, а также художественной литературой. Поэтому плохой признак уже тот, если мужчина не имеет достаточного литературного образования. И вот Фельснер1 в этом отношении круглый невежда. По моим впечатлениям и у Б.Я. никогда не было никаких литературных вкусов и интересов. Теперь я, как отец, расплачиваюсь за небрежение в развитии в дочерях основной требовательности, Маша тоже — что не посоветовалась вовремя, а объявила уже post factum. И вот и ты, — что просмотрела, что в Б.Я. не хватает главного стержня духовной культуры и что взгляды его на жизнь в достаточной мере мещанские, т.е. что все дело в способности зарабатывать, что в этом право на господство и авторитет. И как это он, доживя до 70 лет, не рассмотрел в жизни ничего более важного чем хлебный вопрос и запросы самолюбия, которые тоже в нем заявляли наибольшие права. Теперь, конечно, поздно поправлять дело. Хотя мне кажется, ты могла бы апеллировать к детям, которые ведь достаточно взрослые и могли бы поговорить с отцом. Если бы я мог иметь с ними живое общение, я бы несомненно выдвинул эту тему. Но что здесь можно поделать на расстоянии, не зная всех конкретных причин и поводов ваших ссор. Когда здесь была Таня, я не имел и повода к такому разговору, ибо ты тогда не писала на этот счет, а мне казалось, что твои отношения с Б.Я. смягчились. Ну чтобы закончить эту тему скажу тебе вот что еще важное, не для того, конечно, чтобы тебя упрекать, а чтобы вызвать в тебе нечто очень важное в нашем возрасте, а именно сознание своих жизненных вин и ошибок, и не только то, что ты вышла замуж без особой любви, без особой нужды и без должной оценки человека, вообще как-то без достаточных оснований. И даже выйдя, ты должна была бы и могла бы отстоять более высокий духовный горизонт, который всем нам дал наш отец. А вместо этого ты поддалась и восприняла весьма средний обывательский духовный уровень Б.Я., который в отношении всего отцовского отделывался весьма дешевым посмеиванием и зубоскальством. Я помню, что я тоже отчасти заражался этим, особенно, когда все это проделывалось в период вашей дружбы с Новиковым, который ведь тоже был так себе ‘купчик-голубчик’. И меня потом угрызала совесть за это. За небрежение отцовским духовным наследием Наташа тоже жизненно пострадала, но в ином роде. И ты, конечно, тоже за это, ибо и потом как-то утратила духовные интересы, зарядку, которые мы получили от отца. Правда, вы обе с Наташей были в жизни всегда очень добры и отзывчивы к людям, но это не то, что требовалось. Ты пойми, зачем я тебе это пишу. Легче делается, когда поймешь, что несешь горести не зря, а осмысленно. Это я на опыте испытал. А мои горести ведь тоже не зря, а отчасти по заслугам, а отчасти по другим основаниям. /…/
Ну будь бодра и здорова. [Подпись.]
1 Фельснер Павел Иванович — муж М.С. Алексеевой. Инженер.

16. Из Новгорода в Киев.

[Лето 1935]

/…/1 Что твой сын не интересуется философией — это не важно. Мы вступили в такую историческую эпоху, когда философия, как история мысли и как система потеряли свое значение. Вообще заниматься ею вплотную специально никому не рекомендую. Но общее образование и интерес к основным вопросам и умение их решать самостоятельно — это для иных необходимо, а иным этого и не нужно. Задача жизни и жизненной мысли может решаться иным путем и не хуже, чем философски. Гораздо важнее интересуется ли он кроме техники и математики искусством в ширину и глубину (главное литература, вообще поэзия и музыка). Что он сам играет, это еще не самое главное. Самое главное — восторгаться и упиваться музыкой. Любит ли он оперы и какие, чувствует ли, что весь Вагнер и Римский-Корсаков божественно хороши? Между прочим играет ли Грига (Сон, Осень, Лебедь), знает ли Глинку кроме Руслана, играет ли второй концерт Шопена (я его люблю по воспоминаниям)? Знает ли и чувствует ли лучших поэтов после Пушкина (Блок, Белый, Ахматова, Гумилев, Вл.Соловьев, Тютчев, Фет, Ходасевич)?
Ну, кончаю, пора спать. [Подпись.]
1 Начало письма не сохранилось.

17. Из Новгорода в Киев.

26 февраля 1939.

Дорогая Катя!
/…/ Неужели же Таня так-таки и ездила к Аральскому морю, ведь это же, я думаю, дней 10 скачи, не доскачешь. Вернулась ли она и в каких настроениях? Сообразив все обстоятельства, я не думаю, чтобы она лично душевно отдохнула, скорее обратное. Ты все досадуешь на ее роман. Я, конечно, тебя понимаю, если он таков, каким ты его изображаешь. Но ты тут можешь делать ошибку вот в чем. Человек во внешних отношениях со знакомыми никогда не раскрывается ‘вполне’, т.е. многое и скверное, и хорошее остается невыявленным для людей посторонних, и лишь тот, кто к нему стоит близко, а особенно брачно, знает его вполне. И, возможно, что есть у него какой-то душевный ‘шарм’, которого ты не видишь, хотя должен сказать, что по его портрету это трудно предположить. Но тут уж ничего не поделаешь. Это одна из самых больных, скажу сильнее, трагических сторон жизни, что любовь не спрашивает хорош или худ человек, достоин или не достоин. Любовь это магия, перед которой разлетаются в пух и прах все аргументы, соображения и доказательства. Это всюду подтверждает и жизнь и литература. И никто, никто не умел это так показать и заразительно изобразить, как Достоевский. Возьми в ‘Подростке’ отношение Версилова к Ахмаковой, и как он четко говорит, что это его ‘фатум’. В ‘Бесах’ — Лиза к Ставрогину. В ‘Игроке’ — игрок к Полине, а Полина — к ничтожному французишке. В любви есть прямо какая-то неразгаданная мистика, лежащая в основе удач и неудач. И этому ‘все возрасты покорны’. А читала ли ты как следует в свое время ‘Подросток’, ‘Бесы’, ‘Игрок’ — для молодых людей в сущности мало понятные, только в зрелом возрасте и в старости поймешь как следует эти вещи. Вообще Достоевского надо в жизни читать раза три. Я его могу и пять и шесть раз читать с огромным наслаждением, так он мне духовно близок. Есть ли он у вас?
Я теперь, побывавши, гораздо лучше представляю всю вашу жизнь и взаимоотношения, с необычайной четкостью вас всех представляю и внешне и психологически, даже столь мало мною узнанных Женю1 и Колю. Мое воображение в старости обострилось и усилилось до крайности, не знаю, у всех ли это так.
Ну, будь здорова. [Подпись.]
1 Букреев Евгений Борисович — сын Е.А. Букреевой, врач.

18. Из Новгорода в Ленинград.

22 марта 1939 г.

Дорогой Вова!
/…/В прошлом письме я сделал поклеп на собак и усомнился в нежности их чувств, эти дни я получил наглядное опровержение. Под нами, у Латышевых, живет собака-красавица — Найда — рослая дама, с крупную легавую. А на улице Конюшенной живет рыженький карапетик ‘Тузик’ по величине раз в шесть ее менее. Так раза два в год в нее влюбляется. И это бывает именно тогда, когда ее выпускают на двор не иначе, как на [цепуре] (как он узнает про эти сроки — мне непонятно, вероятно, через почту). И вот тогда неизменно Тузик переселяется на наше крыльцо и на нем днюет и ночует, свернувшись в комочек. Все это, конечно, безнадежно, ибо она аристократка, а он просто жалкий маленький Тузик, но он лежит и не отходит прочь от двери, ежась по утрам от холода, и едва ли когда ее видел. Ну чем не романтик на четырех лапах? Я понимаю, что этот вопрос обоюдоострый и что психологи вроде Фрейда и Вайнингера обернут дело в противоположную сторону, т.е. романтизм, и даже Пушкинского ‘рыцаря бедного’ поставят на четыре лапы. Но конечно ошибочно выводить одно из другого, как ошибочно ставить вопрос: курица произошла от яйца или яйцо от курицы. Как все цвета радуги вышли из одного белого цвета, так и все цвета любви вышли из любви космической, которая образует одну мировую Ипостась. И как все цвета радуги могут заиграть в ничтожной капельке воды, так, вероятно, и любовь бесконечно разнообразно играет в природе, а потому не будем презрительно относиться к Тузику, ибо и он есть какая-то капелька души. Частично это входит в тему моего большого стихотворного замысла, который я на 1/3 осуществил. Потому ли, что это весна, потому ли, что я немножко влюбился, но стихи из меня полились как из ведра (ну не всегда же ведро стоит с помоями). Та тема, которую я сейчас затронул, удивительно, прямо непостижно по глубине и силе, представлена и музыкально разрешена в опере Римского ‘Снегурочка’ и эта опера в моем стихотворном замысле играет весьма существенную роль. Кажется, ты ее видел и, конечно, знаешь по Островскому. Но сюжет Островского это 1/10 сюжета Вельского1, а сюжет Вельского это 1/10 музыкальных откровений (не в переносном, а в самом точном смысле) Римского. Музыка Римского почти везде, а особенно в ‘Снегурочке’ и в ‘Китеже’, есть не музыка, а религия и философия вместе, вмещающая в себя и язычество и христианство как два родственных потока. /…/
[Подпись.]
1 См. прим.1 на с.313.

19. Из Новгорода в Ленинград.

23 декабря 1939 г.

Дорогой Вова!
Приехать я, если смогу, то вероятно не раньше четвертого-пятого января. У нас 30-го рабочий день (вместо 1-го января). Надеюсь, что числа пятого приеду дня на три, если директор не запротестует1 и проезд будет свободный. Не смог ли бы ты на эти дни заранее ангажировать Раковского, его мне интересно было бы повидать. Поэт Минский гораздо крупнее, чем я предполагал. Мирра Лохвицкая тоже величина. А вот к Анненскому я все же равнодушен, он удивительно искусен и изобретателен, но и удивительно искусственен2. А все же твой ‘учитель’ и Ходасевич единственные стоящие рядом с Блоком и Белым. Стихи — единственное, что я за эту осень и зиму почитывал, да и то обычно лишь после 11 часов вечера. С этого я лишь и начинаю немного жить духовной жизнью. Вот и сейчас около 11 и я воспламенился: по радио, после дневного барабанного боя, стали вдруг передавать нечто прекрасное: отрывки из забытой оперы Моцарта Дон-Жуан, но это еще что, это не удивительно, но я совсем уже был поражен, когда в пояснение этих отрывков услышал длинные цитаты из ‘Крейслерианы’ Гофмана — это впечатление и объяснение к опере Моцарта на другой день после прослушания ее в театре. Понимания Гофмана удивительно глубоки и проникновенны и они меня воспламенили более чем музыка, которая мне хорошо известна с детских лет (когда я был гимназистом, эту оперу часто давали). Как Гофман был умен, мудр и духовно культурен, да и образован. Как я обожал его в детстве (9 лет просто зачитывался им), так и теперь он один из любимейших. Весь мой душевный строй и даже философия сложилась под его косвенным влиянием. И удивительно, что все вы, мои дети, и мой внук к нему равнодушны, хорошо что он хоть есть у вас, а у мамы надеюсь цело и то драгоценное издание, которое я купил на первые заработанные мною студентом третьего курса деньги… И вот я воспламенился и… вместо творчества мысли, стихов, вместо особого настроения передавать свои пламень мысли и настроения, способные воспламениться, надо ложиться спать и готовиться к трудному дню, хотя и выходному, полному прозы, забот, возни и работы. И никого-то я не вижу, эту осень и зиму, с кем бы можно бы говорить не о сене и не об овсе.
[Подпись.]
1 В описываемое время Аскольдов работал учителем математики в средней школе.
2 Раковский Леонтий Иосифович (1896-1979) — писатель. Минский (Виленкин) Николай Максимович (1855-1937) — поэт-символист. Лохвицкая Мирра Александровна (1869-1905) — поэт. Анненский Иннокентий Федорович (1856-1909) — поэт.

20. Из Новгорода в Ленинград.

7 июля 1940 г.

Дорогой Вова!
/…/У моих хозяев словно постоялый двор, особенно в выходные дни, тут и родственники и знакомые из деревни и сыновья, и при гостях почти беспрерывное угощение музыкой самой что ни на есть пошлой и разухабистой (как шедевр музыкальной пошлости рекомендую твоему вниманию — пластинку ‘Саратовская частушка’, ‘Страданье’, исполняемую М-те Руслановой1, которая рисуется мне толстой, отцветшей, развратной бабой, пошлой во всех отношениях). Вообще главный ужас жизни не в злодействах, которые все же кратковременны, а в пошлости беспроглядной, которая длительна и засасывает, как тина. ‘Восстает мой тихий ад в строгости первоначальной’. Раковский преувеличил: я его роман2 не ругал и не отрицал его достоинства, как историк, но со стороны художественной и вообще жизненного интереса он не оправдывает своего появления, не дает почти ничего. Я определенно не советовал бы его переиздавать (разве что ради заработка), а тем более переделывать, по-моему, в самом существенном он уже не поправим. Кстати, неужели он с тобой так и не расплатился.
Что ты мне мало прочитал из твоего литературного замысла, об этом я не сетую. Достаточно и этого, чтобы сказать, что тебе это по силам, что работать в этом направлении стоит, тем более что тема новая очень и очень удачная, и я удивляюсь, как ее еще никто не предвосхитил (вроде Тынянова3). С этой точки зрения я рекомендую тебе держать ее в тайне (напрасно и Раковскому сообщил), чтобы кто-нибудь, [знающий] все ходы и выходы, не опередил бы тебя. Тем более, что даже если ты напишешь удачно и вещь вообще будет хороша, едва ли в наше конкурентное время тебя подпустят к печатному станку. Ты, конечно, не можешь этого не хотеть, но я, признаюсь, отчасти опасаюсь, если бы тебе это удалось. Лучше если ты к этому придешь попозже, а пока, как хранимое в подвале вино, улучшайся в своих качествах и усиливайся в своих скрытых потенциях. /…/
[Подпись.]
1 Русланова Лидия Андреевна (1900-1973) — эстрадная певица.
2 Вероятно, роман Раковского ‘Изумленный капитан’ (1936).
3 Тынянов Юрий Николаевич (1894-1943) — писатель, литературовед.

21. Из Новгорода в Ленинград.

31 октября 1940 г.

Дорогой Вова!
Письмо твое получил. Очень рад, что мои опасения в отношении тебя оказались ложными и на некоторый срок ты видимо более или менее гарантирован от зачисления в какие-нибудь военные кадры. Но, конечно, это все не так уже надежно при нынешних сугубо военных временах и столь неожиданных поворотах мировой истории. Не было еще эпохи, когда весь мир перестраивался бы с такой быстротой, с такой катастрофической беспощадностью, сокрушая все привычные устои и человеческое спокойствие. В такие времена человеку взрослому духом (возраст духа совсем не совпадает с возрастом тела) надо жить во всегдашней готовности перестроиться на катастрофический режим, т.е. быть в духовной готовности встретить его ‘весело и сердито’, надо держать в мыслях одно из замечательных и мудрейших стихотворений Тютчева ‘Цицерон’. Но цицероновская эпоха по сравнению с нашей это буря в стакане воды. Теперь о проказах бесовских в отношении меня. Во-первых, они не случайны, а находятся в несомненной связи со всей мировой свистопляской. Везде, везде ‘власть тьмы’. Но пока что я напавших на меня бесов победил и духовно и телесно. Духовно то я для них вообще вероятно уже неодолим, ибо одолеть они могли бы лишь на одном фронте — эротическом, но этот фронт для меня последнее время совсем закрылся. Ну а на материальном фронте все пришло пока к норме. /…/
Я не сравнил бы моих хозяев с бесами. Они в общем люди добропорядочные, и даже их молодые парни. Но все же это окружение не из приятных и, если бы я не был такой обстрелянный жизнью человек (жизнью у зырян), оно могло бы меня угнетать. У нас просто какой-то постоялый двор, надо учесть, что почти каждого постояльца угощают патефоном (‘Машенька’, ‘Саратовские частушки’ и т.п.), от чего иногда духовно тошнит. Но тошнит вообще от всего этого животно-довольного окружения, от того, как они (парни) иногда рыгочут подобно хрюканью вседовольных свиней. Да, человек, потерявший всякие следы духовности, становится ниже животного, даже если он ведет себя легально и привычно.
/…/ [Подпись.]

22. Из Новгорода в Киев.

15 ноября 1940 г.

Дорогая Катя!
/…/ Не могу не написать о твоем настроении. Оно мне просто непонятно. Ведь будь ты моложе, я бы понял, но ведь ты сама уже приблизилась к ликвидации всех земных отношений, и разлука со всеми земными привязанностями неизбежна: годом раньше, годом позже. Но для меня лично смерть вовсе не есть непременно разрыв земных связей, а вернее укрепление их в иных формах бытия. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что если бы у меня умерла Маша, которую я люблю, вероятно, не меньше чем ты Колю, у меня, вероятно, неизбежно лились бы иногда слезы, но я не только не был бы безутешен, а несомненно в моей грусти о ней сквозила бы радость, что она уже избавилась от ужасов жизни вообще и особенно тех, которые, вероятно, обрушатся на нас через год-два1. Как ты не понимаешь, что жизнь гораздо ужаснее смерти, если только человек не имеет на своей совести непрощаемых преступлений, вообще не был в жизни подлецом (а подлецы не избегнут кары). Но ведь жизнь Коли ничем непростительным не была запятнана. Вся беда в том, что у тебя, видимо, нет твердых мыслей на этот счет. Тут тебе и Таня могла бы помочь. Вот в отношении Гоги2 дело стоит, конечно, грустно. Но ведь уже не за горами его освобождение. Я ему на днях напишу.
Ну, будь бодра и здорова.
[Подпись.]
1 Николай Борисович Букреев погиб в горах.
2 Кирилл Борисович Толпыго — внук Е.А. Букреевой. В описываемый период находился на военной службе.

23. Из Новгорода в Ленинград.

23 марта 1941 г.

Дорогой Вова!
Твое письмо получил. Ты почему-то думаешь, что я впал в пессимизм. Из того, что я, перевалив через 70 лет, подумываю о смерти, не следует, что у меня настроение пессимистическое. Мысль о смерти меня ни в какой мере не удручает. А что касается того, когда о ней надо уже подумывать, я полагаю, что всегда, всю жизнь надо о ней не забывать и, конечно, чем ближе к старости — тем чаще подумывать. Смерть неприятная гостья именно тогда, когда о ней совсем забывают. Но вообще, когда поймешь, что я сам и мое тело вовсе не одно и то же, а лишь две частично совпадающие реальности (все равно как два круга, частично совпадающие OO), то мысль об этой гостье уже не страшит. А если тело становится бременем или жизнь становится тяжким прессом — то и радостна. /…/ [Подпись.]

24. Из Новгорода в Ленинград.

10 июня 1941 г.

Дорогой Вова!
Письмо твое получил. Да я и сам почти не имею надежды на устроение моих очерков по эстетике. Насчет Тихонова ты видимо прав — к нему и соваться нечего. Насчет же Эйхенбаума1 я и сам сознавал, что это более правильный путь, но я на него прямо не вступлю. Мы с ним едва знакомы, и я думаю, что я ему так же мало по душе, как и он мне. К тому же тут возможна и даже неизбежна jalousie de mtier2 (переведи-ка), поскольку ведь это тема его специальности, по которой, насколько я знаю, он ничего ровно не сделал. Что касается Долинина и Комаровича3, то они, я думаю, для меня сделали бы что могли, но могут они вероятно очень, очень мало. Но возможно, что я повидаю того и другого. А то, что у меня сейчас выходит при переработке и переписке (переписывая, я очень сильно изменяю и дополняю), меня удовлетворяет и как наследие я уверен, что оно найдет свое время и место. Ведь это труднейшие темы, которые в такой общей постановке редко не только что из наших, но и из заграничной литературы кто касался. Особенно трудна проблема ‘смешного’. Но мне как раз и предстоит ее за эти дни переработать (хочу привезти).
[Подпись.]
1 Эйхенбаум Борис Михайлович (1886-1959) — историк литературы.
2 Профессиональная ревность (фр.).
3 Комарович Василий Леонидович (1894-1942) — литературовед, в 1917 окончил Петроградский университет, в 1924-28 — преподавал в Ленинградском институте истории искусств, где работал в те же годы и Аско льдов.

25. Из Новгорода в Киев.

12 июня 1941 г.

Дорогая Катя!
Из Таниного письма я вижу, что ты уже поправляешься. Но, конечно, в наши годы всякое поправление идет медленно. Надо думать, что Женя уже разрешил тебе вставать и по комнате ходить. Он, видимо, исключительно осторожный доктор и его основной принцип есть quiesest optimum remedium1. И с этим принципом он доведет своих родителей до столетнего возраста. А вот из Таниного письма я вижу, что уж очень ты, наподобие мамы, легко впадаешь в тревоги и ужасы, хотя ты в общем психологически на нее вовсе не похожа. Но тут дело, конечно, не в наследственности, а в чем-то другом. У Лизы ведь нет маминой наследственности, а ведь она теперь вечно в тревогах, страхах и всякого рода мнительных предположениях. Это уже жизнь создает такой психологический ‘синдром’. А вы, как и большинство, в течение жизни не выработали себе внутренних противоядий, а не выработали потому, что то, что в строе мыслей должно было быть на первом месте, было на последнем месте. Надо понять то, что боязнь ужасов жизни ужаснее самих ужасов. В этом мире особых ужасов и быть не может, поскольку все текуче, изменчиво. Физические мучения, если они не сильны, — терпимы, а если они очень уж мучительны — кратковременны, а за ними смертный удел всех, то к неизбежности чего мы ведь все привыкли и что по существу есть избавление от зол, если человек не очень послужил в жизни злу. Хуже войны и еще кое-чего нет ничего на земле, но и к этому привыкает человек. И все же ‘блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые’. У меня перемен нет. Завтра собираюсь поехать к своим дней на десять. Тебе нужно чем-нибудь отвлекать свои мысли от тревог. Можешь ли ты читать? Мне очень много дает для души музыка, передаваемая по радио. Ведь у вас есть?
Поправляйся и бодрись. [Подпись.]
1 Покой — лучшее лекарство (лат.).

26. Из Новгорода в Ленинград.

[Июнь 1941 г.]

Дорогой Вова!
Твое письмо получил. Ты мне напомнил о Кукольнике1 то, что мне было известно, но только я забыл, что именно он автор той пьесы. Но квасной патриотизм и вся его общественная позиция ничего не говорят о нем, как о поэте. Он меня заинтересовал как автор текста двух лучших романсов Глинки. Текст одного романса ‘Уймитесь волнения страсти’ — я знаю и он неплох. А вот ‘Пароход’ знаю только частично. В слиянии с музыкой он звучит необычайно задушевно и лирично. А Кукольник не имеется разве в твоей библиотеке русских писателей в маленьких книжечках? Да, пожалуй, тебе теперь и не стоит спешить с перепиской Лермонтова. Все равно горячее время упущено. А для будущих времен можно и не спеша переписать в течение года. Ты ничего не пишешь: идет ли по-прежнему твоя лекционная работа на убыль или стоит на месте. Увы, общие ситуации таковы, что можно ждать, что и совсем на нет сойдет этот заработок. Ну что же, наша эпоха потрясательная. Мир охвачен духовными землетрясениями. И почти невероятно, чтобы мы в них не вовлекались. Возможно, что вам всем придется карабкаться. Надо уметь переключаться на катастрофические положения. Это можно делать по-разному и разными случайными душевными установками и мыслями (‘Цицерон’ Тютчева, ‘Пир во время чумы’ Пушкина). /…/
Всю последнюю неделю я ввязался в чтение Толстого. Перечитывал Анну Каренину и еще кое-что его. И еще какого-то современного английского автора (забыл) очень талантливого. Мои проекты насчет очерков по эстетике я, по зрелом обсуждении, признал фантастическими, но я все же приведу их в порядок.
Мне случайно попались в руки наброски Лермонтовских стихотворений (опубликованные после его гибели) в [Русской беседе] (в 1841 г.)2, т.е. я имею самые листки журнала. Они не попали в собрание сочинений и понятно почему: это незаконченные и в общем неудачные наброски. По содержанию они мало добавляют к известному содержанию (религиозного). Если тебе это важно, я могу тебе переписать.
Сейчас Качалов3 читает Пушкина ‘Вакханалистическую песню’ и речь Председателя из ‘Пира во время чумы’. Не нравится мне его читка. Смысловые интонации перевешивают музыкальный пафос и ритм стиха. Такие стихи не надо читать слишком осмысленно. Но вообще по вечерам я нередко наслаждаюсь музыкой после 8 часов. В этом году я больше одиночествую по вечерам. И.М.4 бывает очень редко. Он безумно загружен работой. Вообще его состояние внушает мне большие опасения: страшная взвинченность и возбудимость, нервы натянуты как струны. Боюсь, что это плохо кончится. Тут не одна утомленность работой. Для меня ясно: второй брак и семья создали ему огромную психологическую нагрузку. Эти вторые браки всегда дорого обходятся. Он очень скрытен и ничего не говорит, но я чую в нем разложение личности.
Сейчас передают мой любимый романс Рахманинова ‘Не пой красавица при мне’, а вообще я к Рахманинову равнодушен.
[Подпись.]
1 Кукольник Нестор Васильевич (1809-1868) — поэт, драматург, прозаик. Аскольдов имеет в виду его пьесу ‘Рука всевышнего отечество спасла’ (1834).
2 Вероятно, Аскольдов пишет о стихотворениях Лермонтова ‘Из альбома С.Н. Карамзиной’ и ‘Графине Ростопчиной’ (Русская беседа. 1841. Т.2. С.93, 94).
3 Качалов (Шверубович) Василий Иванович (1875-1948) — актер.
4 Андреевский Иван Михайлович (1894-1976) — психиатр, историк, философ. В Новгороде работал врачом. Вероятно, первый арест Асколь-дова в Ленинграде связан с деятельностью кружка интеллигенции, собиравшегося у Андреевского. Позднее судьба вновь свела Аскольдова и Андреевского в предместьях Берлина.

27. Открытка из Новгорода в Киев.

24 июня 1941 г.

Дорогая Катя!
Твою открытку получил. Очень рад, что ты, хоть постепенно, приходишь в норму. Правда теперь, с возникновением войны, все перевернулось вверх тормашками. Ну что же, эту чашу нам надлежало выпить рано или поздно. Не надо унывать и оплакивать события, которые еще не совершились. Конечно, у тебя основная тревога о Гоге. Но ведь как все обернется для него, неизвестно. У меня не меньше тревоги о всех своих. Я был у них всего три дня, в которые Машу так и не удалось повидать. Она была со своим детским садом на даче. Я надеялся ее увидеть, но уехал неожиданно быстро. О ней больше всего беспокоюсь. Она устала, ей нужен отдых, а отпуск теперь едва ли будет возможен. Вова сидит совсем без заработка. Словом, для тревог десятки оснований, конечно не о себе. Но я укрощаю их сознанием всего того, что выражено в 90-м псалме (перечти). Пиши почаще открытки. У меня в здоровье перемен нет.
Поправляйся и бодрись. [Подпись.]
Аскольдов Сергей Алексеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письма К А.А. Золотареву, Аскольдов Сергей Алексеевич, Год: 1941
  2. Письма к А. Н. Островскому, Юрьев Сергей Андреевич, Год: 1886
  3. В Правление коммуны им. Ф. Э. Дзержинского, Макаренко Антон Семёнович, Год: 1928
  4. Письмо И.А. Бунину о цирке, Куприн Александр Иванович, Год: 1933
  5. Переписка с В. А. Жуковским, Пушкин Александр Сергеевич, Год: 1836
  6. ‘В поисках ‘своего угла», Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, Год: 1883
  7. Письмо к В. Г. Короленко, Попов Михаил Родионович, Год: 1907
  8. Переписка с А. Н. Островским, Кудрявцев Александр Алексеевич, Год: 1883
Электронная библиотека