СБОРНИК ПАМЯТИ В. Ф. КОМИССАРЖЕВСКОЙ
1931
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ ПИСЕМ В. Ф. КОМИССАРЖЕВСКОЙ К АРТИСТУ Н. Н. ХОДОТОВУ
Из готовящейся к изданию книги его воспоминаний
I
II
III
Из писем к Н. Н. Ходотову, Комиссаржевская Вера Федоровна, Год: 1910
Время на прочтение: 5 минут(ы)
‘Вот я в Москве… Я читаю завтра ‘Манфреда’ (не знаю, есть ли на свете выше этого — гению Байрона некуда уже было итти потом). Весь литературный мир, все, что есть талантливого, молодого в России,— сейчас в Москве и будет слушать меня. Все, в ком живет еще любовь к прекрасному, придут Завтра вечером к нам, потому что ждут небывалого наслаждения от этой единственной по красоте вещи. Байрон с музыкой Шумана. И они еще верят, что Шаляпин и я выполним это, как никто. Вот чего ждут они, и какое наслаждение для духа было бы хотя желание дать хоть одним звуком ту бурю, что переживаешь, читая эту повесть гениальной души.
И вот я здесь — больная вся, без голоса, с мучительным кашлем, с апатией, с потухшими глазами и скованная сознанием невозможности подняться хоть на одну ступеньку к вдохновению. И будет, может быть, успех, и публика будет думать, что это я, не подозревая, что это автоматическое искусство. Мне надо подняться очень высоко теперь, чтобы найти себя, так высоко, как может быть никогда еще не поднималась. Но как это сделать, и жива ли еще надежда на то, что это возможно — я не знаю. Я ничего не знаю, кроме того, что я несчастна до конца сейчас, и мне кажутся химерами мои мечты о театре и, главное, вера в мои силы, а так нужна она мне: если я начну дело без этой веры,— я погибла и вокруг меня погибло. Сейчас я не знаю ничего, до того я растерялась’.
‘Мне кажется сейчас, что я так много должна сказать Вам, что я беру эту простыню, чтобы писать Вам… Но очень возможно, что из этого ничего не выйдет. Кто-то из больших писателей говорил, что каждый писатель должен,— хочет ли он или не хочет писать,— брать лист и начать его так: ‘я решительно не знаю, что мне написать’, а дальше само пойдет. А вот когда пишешь письмо, бывает наоборот: стоит сказать ‘я много хочу сказать’, чтобы не написать ничего. Это выходит потому, что голова полна не мыслями, душа не чувствами, а обрывками, и, несмотря на жадное желание их передать — это оказывается много труднее, чем кажется. Когда я говорю с Вами или пишу Вам, мне всегда думается больше о Вас, чем о себе. Я всегда хочу дать Вам своими словами что-нибудь светлое, радостное или печальное — все равно, но светлое, т. е. с перспективой. Итак… мы вчера приехали в Крым. Тут не хорошо — тут волшебно-прекрасно. Начать описывать это все — значит оскорблять,— нет слов таких или, вернее, не мне найти их. Но все-таки, лично мне, Кавказ больше говорит. Здесь много неги… Здесь все как-то ‘манит’ любоваться собой, а там все полно гордой прелести. Он не завораживает душу — он покоряет своей красотой. Но море здесь, море! ‘Свободная стихия’. Господи! Сколько бесконечной свободы… но и сколько тоски оно несет, но тоски, без которой нельзя существовать.
Вчера вечером, когда я вошла на балкон, и ночь была такая тихая, точно каждый листик дал обет молчания, и розы, и магнолии пахли так сильно, точно хотели, чтобы аромат этот дошел до луны… А громадный тополь стоит, как будто сторожит вход в волшебное царство… И все это залито луной… И свет ее лег широкой, бесконечной пеленой на море...— я думала, что у меня сердце разорвется от счастья и муки. Направо от меня была наша Большая Медведица — ‘кастрюлька небесная’. Прямо передо мной звезда, что я Вам подарила, а левее — моя — Ваша.
Как мне хотелось, чтобы Вы все это видели, и видели теперь именно, пока еще дрожат в душе Вашей струны на все Это, потому что боюсь я… и все труднее и труднее мне бороться с предчувствием, которое говорит, что житейские волны сумеют затопить все эти всходы в душе Вашей, и ни мне, и никому не спасти тогда их, потому что союзниками врагов явится многое, с чем трудно совладать. Легла я и много думала на эту тему… и я не сумею всего рассказать, а хочется и надо для Вас, как для молодого артиста, в которого я верю.
У людей вообще, а у женщин в особенности, есть одна черта ужасная: они легко прощают гадость — раз она сделана во имя их. В числе моих бесконечных недостатков этого нет, и отсутствие этого недостатка послужило было одной из причин, почему я сурово отнеслась к тому, что произошло с Вами за время нашей разлуки. Конечно, Вы не сделали гадости, но… знаете: Галилей признавал только одну точку зрения на мир: стоя на земле. Коперник же решил, что есть другая: надо посмотреть на мир со звезды. Ну так вот и мы, артисты в особенности, должны найти эту высоту. Потом можно вернуться вниз, но уже все тогда будешь проверять по той, высшей точке зрения. И вот бывает так, что Вы вдруг какую-нибудь фразу, слово, из слышанных Вами, выделяете на сцене ли, в жизни: тоном ли, взглядом, жестом, так, что оно зазвучит для Вас и для других чем-то новым, не необыкновенным, а именно новым. В устах такого человека, такого артиста и обыкновенная фраза звучит чем-то вещим, как бы кладущей грань между тем, что было, и тем, что будет. И вот тогда решаешь, что человек этот, артист, может быть и бессознательно побывал на той высшей точке, и эта фраза — плод того, что он был там, она обыкновенна, потому что это еще лепет ребенка, но она сулит. Вы достаточно чутки, чтобы иначе все это Вам объяснять… Да я и не умею… Я вижу вас Андреем Калгуевым, чутко прислушивающимся к подобным же звукам… Больше скажу — Вы заставили не только меня, но и публику прислушаться к ним. Но скоро, скоро мы увидимся в Петербурге и много… много будем говорить, как в нашем любимом Киеве… Вильне… Одессе…’
‘Там, в глубине самой глубокой, я слышу, что я чувствую верно, что это не надо, потому что… видите ли: если мои муки настоящие, то из них должно что-нибудь родиться и вырасти — и вот это надо давать людям… Но сил физических так мало, да и духовных, должно быть, тоже… Когда я умру, я хочу, чтобы на памятнике было написано: ‘Умом и сердцем правду чуя… она отдаться не сумела ей’. Как тяжело будет лежать под камнем с такой надписью. Но душа уйдет без обмана. И как важно будет, что многие призадумаются глубокой думой над этой эпитафией.
Молодому актеру надо слушать всякие замечания, ловить их, а потом уже дома разобраться, что в них ценного и что нет. Иначе Вы будете, как все. Сыграв роль, они считают, что создали ее как надо, и всякое замечание считают оскорблением и говорят: это меня сбивает. Вокруг нас кипит жизнь, люди реагируют на явления и всякий по-своему, и чем с больших сторон услышит актер о взглядах на то, что ему кажется иначе, не другим, тем лучше для него. Его дело — разобраться в том, что ему годится, что нет, но чужая психология помогает часто, освещает свою, открывая новые горизонты, и надо уметь их жаждать.
Работайте, работайте. Возьмите роль и чувствуйте, чувствуйте, будто это все с вами случилось, совсем забыв, что там другой, не такой изображен. И когда совсем уйдете в эти страдания, радости, в хаос или покой, тогда только можете вспомнить, что это не Вы, что он был другой, и делайте, что хотите, и психологией, и философией — они уже будут на верной, настоящей, единственной дороге. Я не умею, я никогда не сумею объяснить это ясно, если бы я сумела это сделать, Вы бы не поняли, а весь прониклись, что только так надо и что все они не правы.
Когда идея должна облететь мир и потом напечатана на миллиардах листов, то для этого надо, чтобы она была написана на бумаге, и чтобы эта бумага еще повторилась в миллиардах напечатанных листов, а для всего этого нужны станки в типографии, мозольные руки рабочих… и много, много чего… И вот сейчас, думая об этом, я невольно вспоминаю слова из ‘Мертвого города’: ‘Есть еще и иная красота, которую надо открыть, есть иные блага, которые надо завоевать, и что есть, может быть, в мире дела, которые надо совершить… Дела прекраснее самых чудных слов поэзии’. Да, мой Азра, радуйтесь и понимайте в этих словах, что я приняла в душу увлечение Ваше миром ‘революционных идей’… Во мне самой жажда духовной свободы. Если бы я была иной — я бы не была актрисой. Вы же знаете, как я люблю Герцена, чувствую родного Мицкевича, но не знаете, как я понимаю и Бакунина’…