Из писем Г. З. Елисеева к М. E. Салтыкову-Щедрину
I
23 октября 1886 г. [Ялта].
Ваш Гр. Елисеев.
2
[Ноябрь — начало декабря 1886 г.] Ялта.
Ваш Гр. Елисеев.
Из писем к М. E. Салтыкову-Щедрину, Елисеев Григорий Захарович, Год: 1889
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Н. Щедрин. (М. Е. Салтыков) Полное собрание сочинений.
Под редакцией: В. Я. Кирпотина, П. И. Лебедева-Полянского, П. Н. Лепешинского, Н. Л. Мещерякова, M. М. Эссен
Том XX. Письма. Книга третья (1884—1889)
Государственное издательство ‘Художественная литература’, Л.—М., 1937
Редакция и вступительная статья M. M. Эссен.
Редакция текста и комментарии Н. В. Яковлева.
OCR Ловецкая Т. Ю.
Многоуважаемый
Михайло Евграфович.
Приношу вам великую благодарность за ваше письмо и за книжку. Книжку я не только прочел, но, — могу сказать, — проштудировал. Повторил то, что было читано прежде, и не один раз прочел вновь напечатанное. И поистине говорю: чем более вчитывался, тем более тянуло к чтению. Так все это ново, свежо, оригинально и по замыслу, и по форме. Ваши басни, отчасти, притчи и просто заметки — первые выводы и наблюдения из начатков нашей политической жизни, как прежние были выводы и наблюдения из жизни бытовой. По пластичности, рельефности изложения и наглядности нравоучения некоторые басни просто шедевры в своем роде, как, например, ‘Карась-идеалист’. В других смысл не будет всем ясен с первого раза, но и они скоро будут поняты всеми. А краткость и сжатость изложения сделают то, что мысли, в них передаваемые, и самые названия сделаются ходячими в обществе. ‘Игрушечного дела людишки’, ‘Верный Трезор’, ‘Баран непомнящий’ и т. п. все это целые программы или картины известного порядка людей, мыслей и действий. Маленький рассказ: ‘Праздный разговор’ в той сжатой форме, как он передан, принесет, по моему мнению, более ущерба губернаторской власти в глазах тех, кому то ведать надлежит, чем многочисленные Ваши сказания о помпадурах. Жаль, что в ‘Праздном разговоре’ вы не заставили губернатора рассказать, как может быть вреден губернатор, если он при этом и выдумщик, что бывает не редко, — расска[за]ть то, что у вас говорится о выдумщике в ‘Игрушечного дела людишках’, тоже, кажется, о губернаторе. Не очень мне понравился Крамольников или, точнее сказать, совсем не понравилась его исповедь, его самообвинение. Можно подумать, что оно написано единственно для того, чтобы пустить читателю пыли в глаза, или в состоянии не вполне сознательном. ‘Отчего ты не шел прямо и не самоотвергался?’ спрашивает Крамольников: ‘Из-под пера твоего лился протест, но ты облекал его в такую форму’, и пр. А то как же, спрашивается, мог бы он иначе. При первом протесте, облеченном не в такую форму, его сослали бы туда, где Макар телят не гонял, и заградили бы навсегда ему уста. И кому какая польза была бы из такого его самоотвержения? Крамольников забывает, что нагла страна, по условиям своего исторического развития, живет не в XIX в[еке], а в XVIII, и наша литература есть только литература просветительная, учительная, а никак не протестующая в собственном смысле этого слова. Она может протестовать только против того, против чего позволит ей генерал Сидор Карпович Дворников. Вся беда нашей литературы прогрессивной состоит в том, что она не может себе никак вполне усвоить, что она тогда только и постольку только сильна, поскольку идет вполне с этим генералом и помогает ему бороться с его врагами. А генерал этот представитель реформенного дела в России со времен Петра и со времен Петра самою силою вещей влечется только к реформам и натуральный враг допетровского московского застоя. Кажется, чего лучше? Учи его, что так нельзя, — это будет по-московски, а не по-европейски, и он пойдет с тобой, куда угодно, и потихоньку да помаленьку будет все делать, чего ты хочешь: только его не трогай. Нет,— являются разные Балалайкины с пустыми речами такого рода: да что вы привязались к генералу Сидору Карпычу? Ведь он такой, сякой, ведь он увалень, ничего не понимает, только задерживает вас. А вы лучше одни… по-молодецки… А его… да стоит ли об нем толковать? Фюить, да и все тут. Генерал, конечно, обозлится и начинает говорить другие речи: ‘дай-ка я попробую с допетровскими людьми: прогрессу у нас и так много. Не лучше ли по старине?’ и п[р]обует по старине. Литературе прогрессивной делается не в моготу, и всем делам делается запинка. А Балалайкин, который уверял, что дело с генералом идет так худо, так ретроградно, что хуже идти не может, спрячется тогда в свою нору, как будто ни в чем не виноват, хотя видят, что он смутил всех, что дела пошли далеко хуже с того времени, как генерал поворотил в другую сторону. Впрочем, я зарапортовался. Все это, что я говорю, к Крамольникову отношения не имеет. Он делал то, что мог делать согласно условиям времени и своей организации. И этим именно путем принес всю ту пользу, какую мог принести. Всякий другой путь только погубил бы его напрасно, лишив общество силы, сослужившей ему хорошую службу в самое трудное время его существования. Да, Крамольников, по моему мнению, раскаивается в том, что он ‘не самоотвергался’, что ‘он облекал свои протесты в такую форму’ и пр. Скорее, может быть, ему следовало бы раскаиваться в увлечениях противоположного свойства, если бы таковые были. Но он, кажется, имел всегда настолько силы и благоразумия, чтобы сдерживать себя от публичного выражения таких порывов в печатном слове. Я, по крайней мере, не помню ничего подобного, исключая, может быть, статьи, написанной перед Мартовской катастрофой, но и она шла косвенной полосой, скорее in partibus infidelium {Была направлена против ‘неверных’ (лат.).}. Но довольно о Крамольникове…
Многоуважаемый
Михайло Евграфович.
Я немножко запоздал ответить на Ваше последнее письмо. Я боюсь, что из Вашей памяти успела уже улетучиться materia tractanda {Обсуждаемый предмет (трактуемая материя — лат.).}, для меня в данном случае вовсе не безынтересная. По поводу сетования Крамольникова на то, что он в течение своей литературной деятельности воздерживался от серьезных протестов, я сказал, что напрасно он раскаивается в этом, что хорошо он и делал, что поступал так, что условия нашей литературы современной таковы, что она только и может делать некоторые шаги по прогрессивному пути, когда идет дружно с генералом Сидором Карповичем Дворниковым, по крайней мере, без видимой ссоры с ним. Из этого Вы вывели заключение, что я рекомендую прогрессивной литературе теорию приспособления к генералу Дворникову, а между тем я рекомендую ей не приспособляться самой к генералу, а стараться приспособлять его к себе, воздействуя на него через общественную проповедь принципов и начал истинного прогресса, насколько они вызываются самою силою вещей и не затрагивают при этом чувствительно шкурного вопроса самого генерала. Первый путь, — путь приспособления к генералу, чтобы только водить его за нос, есть путь, как вы справедливо говорите, Краевских, Сувориных и т. п., а второй путь — путь всякой честной прогрессивной литературы. Тут дело идет не о том, чтобы держать генерала за нос, а о том, чтобы показать ему истинный путь, направить на него, приучить к нему, насколько то возможно в данных условиях времени. Этим путем всегда шла наша прогрессивная литература и только им одним могла завоевать то, чем владеет теперь. Другого пути, впрочем, никакого и нет, раз литература находится в полной власти генерала. Никакой серьезный протест, о котором мечтает Крамольников, не только не возможен, но просто не мыслим. Свои бунтовщицкие мысли протестант может сделать известными только жене, нескольким приятелям, более скромным и надежным, нескольким наборщикам и цензору. Далее они никуда не пойдут. Тут их и могила. А затем и самому протестанту уста будут заграждены навсегда. Ясно, что серьезные протесты не более, как мечта разгоряченного воображения, а на самом деле никогда не осуществимы. Другое дело показывание коммун, фаланстер и т. п. в виде перспектив в отдаленном будущем, — Это дозволяется, как праздная игра фантазии, — и то впрочем, когда генерал в духе. А то помните: ‘Современник’, за такую невинную статью, как ‘Новые люди’, получил предостережение.
Но если Дворников не захочет внимать прогрессивной литературе, не захочет идти по пути, ею указуемому, а пойдет совсем в другую сторону, тогда что делать прогрессивной литературе? Тогда ей следует идти по пути, проторенному прогрессивной литературой прежнего времени, ограничиваясь распространением в обществе и молодом поколении приобретений прежнего времени, законность которых никем уже не оспаривается, а следовательно, и самим Дворниковым, для новых же шагов вперед ожидать времен более благоприятных. Предполагая, что персонал прогрессивной литературы будет значителен, литература эта и при несогласии с ней генерала Дворникова найдет, над чем может трудиться полезно. ‘Если мелочи, по Вашим словам, в настоящее время до того заполонили всех, что ни об чем не думается, лишь бы брюхо было цело и шкура спасена, благодаря благоволению Дворникова’, то это зависит от того, что наличный персонал литературы составился почти исключительно из одних прохвостов, кроме денег и благоволения генерала ни о чем не думающих, а истинных радетелей общественного блага и прогресса всего раз, два и обчелся.
На сем оканчиваю речь о материях важных и перехожу к своему житью-бытью…
Архив Государственной публичной библиотеки имени В. И. Ленина, в Москве. — См. также книгу ‘Письма Г. З. Елисеева к M. E. Салтыкову-Щедрину’. Издательство Всесоюзной библиотеки имени В. И. Ленина. Москва, 1935 г. стр. 179—186.