Время на прочтение: 24 минут(ы)
Из писем к А. М. Павловой1
В. А. Жуковский в воспоминаниях современников.
Сост., подгот. текста, вступ. статья и коммент.
О. Б. Лебедевой и А. С. Янушкевича.
М.: Наука, Школа ‘Языки русской культуры’, 1999.
Пропуски восстановлены по Отчет Имп. публичной библиотеки за 1893 г. СПб., 1896
OCR Ловецкая Т. Ю.
Исполняя желание твое, милый друг, Анна Михайловна, посылаю тебе анекдот о спасении в Дерпте молодого человека от нищеты и тяжкой болезни, которая неминуемо привела бы его к преждевременной смерти. За достоверность этого происшествия могу ручаться. Вот оно:
Это было, кажется, под исход зимы 1815 года2. Тогда стихотворения Василья Андреевича Жуковского печатались первым изданием, он скоро надеялся получить за них деньги, которых у него оставалось мало для петербургской жизни, потому что он не занимал еще той должности, которую получил скоро после того. В ожидании денег он поехал в Дерпт, к Екатерине Афанасьевне Протасовой, которая, выдав старшую дочь свою за профессора Дерптского университета Ивана Филипповича Мойера, жила у него. Мойер очень был известен глубокою своею ученостью вообще и в особенности славился как искуснейший хирург и медик. Все теперешние знаменитости по этой части были его учениками, как-то: Пирогов, Иноземцев, Филомафитский и другие, все они чтят память его. А что еще было превосходнейшее в Мойере, это его прекрасная, благородная душа и добрейшее сердце. Мог ли он не быть дружен с Жуковским? И Жуковский поехал к нему, зная, что будет принят радостно всем семейством как друг и близкий родственник.
Один профессор того же университета, в прекрасный день, прогуливался с толпою студентов по улицам Дерпта и на большой улице увидел молодого человека, окутанного шинелью, сидевшего на земле и просившего милостыни. Господин профессор пришел в страшное негодованье! Он объяснил в самой умной, красноречивой речи, как стыдно просить милостыню такому молодому человеку, прибавя, что гораздо лучше работать и жить своими трудами, нежели мирским подаянием. Молодой человек слушал в молчании и только спрятал протянутую руку.
После этого и Жуковский, прогуливаясь, проходил также мимо молодого нищего, который с робостью и у него попросил подаяния. Жуковский достал из кошелька какую-то монету, подал ее нищему и потом сказал: ‘Ты так молод, почему бы тебе не заняться каким-нибудь делом или не искать места?’ Молодой человек залился слезами и, развернув шинель, сказал: ‘Взгляните, сударь, могу ли я быть годен на что бы то ни было? Я не могу ни стоять, ни ходить!’ Ноги его были покрыты ужаснейшими ранами. Жуковский с участием стал его расспрашивать и узнал, что он в Петербурге нанимался у одного господина-немца, который взял его потому, что он говорил по-немецки и что ему нужен был слуга, знающий русский и немецкий языки. Ездивши по дорогам с немецким путешественником в холодную зиму, он отморозил ноги. Далее Дерпта он не мог ехать, а господин его, не имея более нужды в русском слуге в таком краю, где все говорят по-немецки, расчел его и отпустил. Молодой человек, ожидая, что ноги его заживут, жил на квартире. Но раны на ногах становились хуже и хуже, он прожил все, что у него было, и, когда уже не осталось более ничего, он кое-как вышел на костылях и в первый раз решился просить милостыню.
Жуковский был растроган этим рассказом, достал пятирублевую ассигнацию (тогда счет был на серебро) и подал ее больному, который был удивлен такою щедростью. Но Жуковский не был доволен собою. Удаляясь тихими шагами от больного, он думал: ‘Я живу теперь у Мойера, где ничего не трачу и скоро ожидаю денег из Петербурга за свои сочинения, а этот бедняк скоро истратит пять рублей, и тогда что будет он делать?’ И поспешил воротиться к больному. ‘Послушай, любезный, — сказал Жуковский, — здесь очень хорошие доктора, попроси которого-нибудь из них, чтоб взялся лечить тебя, а вот и деньги на леченье!’ И отдал все, что было в его бумажнике, там было двести рублей. Он убежал, не слушая благословений и благодарности молодого человека.
Таких случаев в жизни Жуковского было много, но о большей части из них знает один только Бог и знала его прекрасная душа только в минуту благодеяния: он скоро забывал совершенно о сделанном им добром деле. Но вот как этот случай сделался известен.
Мимо самого того же места, где сидел больной, ехала карета, в этой карете сидел профессор Мойер, доктор медицины и хирургии и начальник университетской клиники. Увидя карету, больной стал кричать изо всех сил: ‘Стой! Стой! Остановитесь!’ Кучер остановил лошадей. Мойер возвращался с дачи, от больной, с ним не было лакея. Он выглянул в окно и спросил у больного: ‘Что тебе надобно?’ — ‘Я не нищий, — поспешил сказать больной, — я не прошу милостыни, но я очень болен и имею чем заплатить за свое лечение. Милостивый государь! Будьте так добры, рекомендуйте меня доктору, который взялся бы вылечить мои больные отмороженные ноги!’
Это было по части Мойера. Он вышел из кареты, осмотрел больные ноги и сказал больному: ‘Я сам доктор и буду лечить тебя’. — ‘Я вам заплачу!’ — говорил молодой человек. ‘Ненадобны мне твои деньги! — отвечал Мойер. — Ступай со мной!’ И, подняв больного на руки, посадил к себе в карету. Дорогою больной все говорил об уплате за леченье и показывал Мойеру все свои деньги. ‘Хорошо, — сказал Мойер, — береги их! Я везу тебя в клинику, где лечат без платы, но откуда ты взял столько денег?’ Больной рассказал ему, как выслушал речь первого господина и как второй облагодетельствовал его, но он не знал ни того, ни другого. Мойер привез молодого человека прямо в клинику и, поместя его там, воротился домой.
Ни Жуковский, ни Мойер не говорили о случившемся. Как Жуковскому не раз случалось опорожнять свои карманы в руки бедных, так и Мойеру часто приходилось подбирать среди улиц и дорог несчастных больных и помогать им. Для обоих было дело привычное: так не о чем было и толковать.
Спустя несколько времени Мойер сказал Жуковскому: ‘Вот ты скоро уезжаешь! Как это ты ни разу не полюбопытствовал побывать у меня в клинике? Пойдем теперь со мною!’ И они пошли вместе. Когда они подошли к одной кровати, больной встал и бросился в ноги Жуковскому, потом сказал: ‘Господин Мойер! Вот тот барин, который отдал мне все свои деньги! Вы два мои благодетели! Вечно буду за вас молить Бога!’
Больной был вылечен. От находившихся тут студентов, пришедших на лекцию, узнали имя и красноречивого профессора, не давшего больному ничего, кроме благих советов. Все это я написала одним духом и не имею силы перечитывать, поправьте слог и ошибки сами. Желаю Анне Васильевне полного успеха в ее предприятии, а тебя, милый друг, обнимаю и прошу сказать много хорошего всем своим.
Удивляюсь только, что Анна Васильевна, так мало будучи знакома с Жуковским, берется писать жизнь его. Ты, друг мой, которая знала его гораздо больше, конечно, за это не взялась бы. Да и я, до 1815 года жившая вместе с ним, никак не решаюсь за это взяться, несмотря на все просьбы князя Петра Андреевича Вяземского. Почему бы Анне Васильевне не взяться за работу гораздо легче и которую тот же Тургенев Ив. Серг. мог бы ей доставить: переводить для журналов? Ее переводы, верно, были бы хороши, тогда как в наших журналах печатают предурные переводы, особливо с английского.
Прощай, моя душа. Да сохранит тебя Господь! От всей души твоя
Двадцать три письма Анны Петровны Зонтаг, рожденной Юшковой (ум. 1864), известной писательницы книг для детского чтения, к Анне Михайловне Павловой, рожденной Соковииной.
А. П. Зонтаг, по матери своей Варваре Афанасьевне, родственной Буниной, как известно, находилась в родстве с В. А. Жуковским, с которым ее, как и сестру ее Авдотью Петровну Елагину, соединяла искренняя дружба. Здесь дастся место выдержкам из этих писем, в которых сообщаются сведения о Жуковском по литературной и просветительной деятельности самой А. П. Зонтаг и которые обрисовывают ее нравственную личность.
(Из письма от 6 декабря 1848 г.).
……. Я скрепя сердце должна сидеть на месте! И в хороший год весь доход мой не превышает 9 тысяч рублей монетою, а нынешний год, не смотря на высокие цены, и того не будет, потому что урожай очень плохой. А из моего дохода я должна отсылать ежегодно 1040 р. серебром в Опекунский Совет, т.е. 3640 р. монетою, 2100 р. монетою дочери, в прибавок к маленькому капиталу, который я дала ей. Сделай маленькое вычитание и увидишь, много ли мне остается на содержание дома, на жалованье людям и проч….. Из этой маленькой суммы мне совершенно нечего уделить на путешествие, а дорога в Одессу стоит дорого! И я никак бы не могла свести концы с концами, не смотря на всю мою беременность, если бы Господь не наградил меня на то, что я передала слово Его языком понятным для детей. До сих пор было напечатано моей Священной Истории четыре издания, каждое в 2500 экземпляров, и за каждое издание мне платили по 2500 р. монетою, теперь у меня покупают еще пятое издание в 3600 экз. и дают мне за него 1000 р. сер. Жаль только, что деньги будут заплачены не вдруг, а по срокам. Это очень кстати в неурожайный год. Милый друг, ты грозишься иногда присылать мне своп стихи. Я прошу тебя об них, потому что я очень люблю твои стихи, в которых видно (не смотря на годы) и молодое твое воображение и горячее, любящее твое сердце. Пришли мне и те, которые ты сочинила ночью, во время бессонницы и которые сказала мне ига пороге, уезжая от меня, почему мне и совестно было остановить тебя, чтобы их записать. Я послала внучке моей Анютеньке твои давнишние стихи к птичке, они ей очень полюбились, и она выучила их наизусть, по собственной охоте, а не по приказанию матери. И Машеньке твои стихи нравятся, она не любит только моих, видно потому, что они в самом деле дурны, что очень вероятно, ибо когда я за уроком должна была окропить какой-нибудь стих, то это всегда мне казалось чрезвычайно трудно! Рекрут моих я отдала и оплакала, а они, прощаясь со мною, говорили: где бы мы ни были, мы все будем ваши! Это меня еще пуще растрогало. Новостей я совершению никаких не знаю, потому что не вижу даже и газет. Однако на будущий год намерена взять их, чтобы уже по совсем отстать от века…
(Из письма от 10 января 1849 года).
Друг мои милый Анна Михайловна! Наконец вот и из Тамбова от тебя письмо. Как то у вас там живется, а у нас были превеликие холода, метели, потом оттепель, так что снег почти сошел, а теперь опять мороз и ветер! Уж этот мне ветер! Так скучно прислушиваться к его завыванью по ночам, потому что
‘И мне все не спится’ и проч…
Очень милы эти стишки своей правдивостью. Много нас горьких, могущих применить их к себе! Четверостишие о мире и мире очень затейливо игрою слов, но несправедливо в основной идее. Мир Божий прелестен! Диковинка созданная Его могуществом вселенная! И в этом мире так было бы хорошо жить, если бы побольше было в человецех благоволения. В прошедший великий праздник, начало нашего спасения, сонм ангелов пел: мир на земле, в человецех благоволение! И так не мир изгнал мир, но люди за недостатком благоволения!… Не станем клеветать на прекрасный мир, но возложим вину на виновных: на людей! Знаю, что в Евангелии сказано: мир Мой даю вам, не якоже мир дает….. И опять: сии не от мира суть!—Но это язык славянский, а на нашем русском разумеем миром вселенную, а не свет. Это, друг мой, не критика, а просто рассуждение, или лучше сказать болтовня, попавшаяся на кончик пера, сама не знаю зачем. И мне ли критиковать твои стихи?— Я благоговею пред твоим талантом и, с позволения детей твоих, очень люблю твои стихи.— Написала и я на старости лет стишонки для моей внучки, которая очень любит гармонию стихов и, слушая их, никак не верила, что их читают, а не поют. Она просила меня однажды: ‘Бабушка, спойте мне что-нибудь’.— ‘Ни, друг мой, я петь не умею, и никогда не пою! Попроси маменьку!’ — ‘Маменька поет песни, а вы, бабушка, помните пели мне сказочки о детях, которые играли, о зиме, о бабочке и пчелке? Спойте еще что нибудь!’ — И это значило читать ей стихи, истому что прозу она называет чтением. И так, я написала для нее стишонки К звездочке, потому что она любит разглядывать ночью светила небесные. Я сообщаю тебе их, исповедуюсь, как в грехе, за который на меня сердилась моя Машенька. Тебе то я готова признаться, но мне совестно перед твоими детьми, которым ты читаешь мои письма, как будто журнальный листок! Но что нужды! Ведь хуже не будет, как покритикуют, а я написала этот вздор для забавы ребенка, а не для славы. И так, вот они:
1.
Блести, звездочка душа!
Как ты в небе хороша!
Что б такое ты была?
Отчего ты так светла?
Лишь померкнет дневной свет
И на землю ночь сойдет,
Ты являешься в лучах,
Как алмаз на небесах!
2.
Нет ни солнца, ни луны,
Но ты светишь с вышины!
Ты фонарик свой зажгла!
Вот зачем ты так светла,
Чтобы странник средь пути
Мог узнать, куда итти!
Ночью с неба высоты
Кротко светишь ему ты!
3.
И усталый пешеход
Все вперед, вперед идет
За попутною звездой
Из чужбины в край родной.
Тихо на небе ночном,
Потемнелом, голубом,
Во всю ночку ты блестишь
И в окно ко мне глядишь.
4.
Хоть не знаю я, что ты,
Но сияй мне с высоты,
Душа звездочка моя,
И засну спокойно я!
На твой глядя тихий свет,
Как на дружеский привет,
Скажет маменька мне: спи!—
А ты звездочка — блести!
Ты, друг мой, проводишь праздники в шумном обществе, а я в совершенном одиночестве. Петерсоны мои на праздниках разъезжают, а я остаюсь одна. Под Новый год, будучи уверена, что моя Машенька ждет 12 часов, и мне захотелось дождаться в обществе Нового года, а потому велела приготовить ужин (мы никто не ужинаем), и упросила Петерсонов не уходить в свою комнату. Они играли в шашки и триктрак, и зевали, а я вязала чулок. За ужином Лиза, жалея, может быть, что мы встречаем Новый год так смирно, обратилась мыслию к моей племяннице Пелопидас (Катенькиной дочери), у которой огромное семейство всегда шумно. Лиза сказала: ‘верно не спят и в Игнатьеве! Они также встречают Новый год!’ — Вот, отвечала я, что за диковинка, что в Игнатьеве встречают Новый год! Их много там, все они веселы, все забавляются! А мы так зеваем, дремлем, а встречаем Новый год! Nous avons plus de mИrite!— Петерсоны этому расхохотались, и это помогло им, не смыкая глав, дождаться 12 часов и выпить заздравную чашу за друзей отсутствующих. Потом некоторые соседки приезжали с визитами праздничными, всем я рекомендую твои кружева и блонды, но все отказываются, обещаясь, однако, в случае надобности, обратиться ко мне. Но если бы мне и удалось продать что-нибудь, то деньги эти не поспели бы к сроку, чтобы выписать твоего любимца! Послала бы я тебе своих, если б они у меня были. Но я известная Madame d’Argentcourt. Только что накоплю что-нибудь, как надобно отсылать.— Сестра моя {А. П. Елагина.} все еще у Мейера {И. Ф. Мейера, который был женат на Марье Андреевне Протасовой, двоюродной сестре А. П. Зонтаг.}, и не пишет ни словечка. С Буниным, деревнею Мейера, трудно иметь переписку. Они никогда почти не посылают в город, в месяц раз, или два. Да я и затем не нишу, что всякий день ожидаю сестрина возвращения. Вот, почему я не люблю выезжать из Мишенского: здесь я так исправно получаю Машенькины письма, раз в неделю, а ведь у меня уж только и радости осталось, что ее письма!— И если мне случится оставить дом недели на две, то это большое пожертвование! Однако этого пожертвования никто оценить не умеет, а меньше всех Мойер, который никогда не читает получаемых им писем, и если они не попадутся в руки дочери, то по году валяются и не распечатанными. О милом нашем Жуковском я ничего не знаю. На днях собираюсь к нему написать, хотя наперед уверена, что не получу ответа. Этот любит получать письма, но не любит отвечать на них.
(Из письма от 20 февраля 1849 г., из с. Мнгаенского).
Не могу сказать, чтобы день заговения проведен был тихо. Все после обеда я не посидела 10 минут на мест. Беспрестанно приходили с прощальными посещениями, и мне надобно было поминутно вставать потчивать водкою и целоваться, но я целовалась прежде, а водку уже подносила после. Между этими посетителями было одно сословие очень интересных человечков — это ученики. Это обстоятельство так интересно, что я хочу непременно рассказать тебе о нем. У меня священник молодой человек, очень добрый, хотя незатейливый. Жена его, Мишенская уроженка, дочь покойного священника, ровесница моей Машеньки, осталась после отца 12-ти лет, но покойник очень об ней заботился, выучил ее грамоте и внушил ей охоту к чтению. Вышед замуж, проведши четыре года в сиротстве, она захотела помочь своей бедности (это все происходило в моем отсутствии, и приход наш очень мал) и предложила приходским крестьянам, что будет учить грамоте их детей на целковый в полгода. Учение продолжается обыкновенно с Покрова до Пасхи. Приехав в Мишенское, я нашла эту маленькую школу уже заведенную, но в ней было учеников, и моих, и посторонних мальчиков, не больше пяти человек. Ты можешь вообразить, что мы с Петерсоном всячески ободряли это предприятие, покупали книжки для учащихся, бумагу, перья, карандаши, чернила, и теперь у всех мальчишек явилась превеличайшая охота учиться, так что со слезами просят родителей посылать их к Марье Ивановне. Теперь одних Мишенских учеников 10, да еще посторонних человек шесть. Мишенские мальчики получили от нас приказание приходить на экзамен всякую субботу к нам. Петерсон расспрашивает у них, что они поняли в затверженных молитвах и заповедях, и объясняем им непонятные для них слова, они учатся не более как Закону Божию, читать, писать и считать на счетах, но учатся также и цифры (sic). Мои мальчуганы по праздникам поют в церкви, что заставляет их внимательно слушать Божественную службу. Петерсон однажды предложил нм следующий вопрос: ‘Вот вы читаете в Символе Веры, что веруете в единую, святую, соборную и апостольскую церковь, как же это? Ведь церквей так много, в одном Белево 14, а сколько в окрестных деревнях! Как же вы говорите: во единую? ‘Один из них, подумав немного, сказал: ‘церквей то много, но вера все одна, и служба все одна, и Бог один!’ Не правда ли, что это очень умно?— Вот, мой друг, теперь главное занятие моей жизни устроивать благоденствие вверенных мне Богом люден и устроивать для них самих, без всяких личных выгод, потому что я не имею надежды передать дочери или внучке мое имение родовое. После моей смерти оно поступит в казну, а наследникам моим выдадут по 400 руб. асс. за ревижскую душу. Это потому, что Машенька вышла замуж за иностранца… Теперь скажу тебе, что я недавно получила письмо от нашего Жуковского. Он все в Бад-Бадене, где прожил довольно спокойно все это бурное время. Там случай свел его с одним медиком, который очень помог жене его. Взяв еще один весенний курс тамошних вод, Жуковский возвратится в Россию.— Но что это за Россия! Он приедет в Ревель в июне, где жена его должна кончить свое лечение морскими ваннами. Думаю, что он и поселится в Лифляндии, потому что все родные жены его Лифляндцы, а она ни слова не знает по-русски. Стихи твои к зятю прекрасны. Счастливица ты, что можешь так гармонически выражать свои чувства и что в добром зяте имеешь человека, который так прекрасно может вдохновить тебя! Я это говорю без зависти, но (с) сердечным удовольствием… Живу я по прежнему очень смирно и смиренно. Почти целые дни просиживаю одна за работою, или за книгою. Петерсоны приходят ко мне к обеду и вечером к чаю, после которого мы уже сидим до половины одиннадцатого часу вместе. Я, домашний чтец, читаю им что-нибудь вслух. Я не так строга, как ты, мой друг, я позволяю себе светское чтение и следую за всею современною литературою, находя, что везде, кроме Англии, она в упадке. А у нас так искажают ваш славный русскими язык и нашу грамматику, что не знаешь, как и писать. Но я держусь старины. Теперь увидал, услыхал, за что бывало нас бранивали, попадаются на каждой строчке, и как по моему неправильно, не только, что неблагозвучно. Видал, слыхал показывает действие много раз совершившееся, а к нему прибавляют у! Не больше (ли) логически будет прибавить это у просто к прошедшему, тогда оно лучше означить однократное: увидел, услышал. Вот и заключаю этим Грамматическим рассуждением!
(Из письма от 10 апреля 1849 г., из с. Мишенского).
…Что касается до моей школы, то ты, друг мой, очень ошибаешься в причине ее заведение. Ее завела не я и не Петерсон, а наша молоденькая попадья, может статься несколько из филантропии, но больше для своей выгоды. Каждый ученик ей платит огромную сумму за свое шестимесячное ученье, т. е. от Покрова до Пасхи (когда уроки прекращаются навое лето), по одному рублю серебром. За 15 человек она получает к Пасхе 15 целковых и считает себя богатее Креза. На эти деньги она умеет нарядить к празднику всю семью. Я же поддерживаю всеми силами эту школу по долгу христианства. Тут не учат ничему, как только читать, писать, считать и катехизис, который стараются объяснить ученикам елико возможно понятнейшим для них образом. По крайней мере это новое поколение будет иметь понятие о религии лучше, нежели их отцы, которые, поднимая к себе в домы образа, говорят, что они принимают богов. Ведь это сущее идолопоклонство! И не всякой ли помещик обязан развить религиозное чувство в своих крестьянах? Эти души, которые нам вверены по власти Божией, не для того даны нам только, чтобы обрабатывать нашу землю и платить нам оброк, но и для того, чтобы мы пеклись о их благе временном и наставляли их на правый путь, которым привел бы их к блаженству вечному. Конечно, это более дело священников, пастырей душевных, но помещик обязан помогать в этом деле священникам и ободрять их. И так, я не из филантропии действую, а по долгу, но совести. Конечно, я сердечно радуюсь всему доброму, что замечаю в людях, но все таки не хочу быть филантропиею нынешнего века, делающею все на показ. Помнишь мой старинный девиз, который вы с Катериной Михайловной {Соковниной, сестрою А. М. Павловой.} велели вырезать для меня на печати: там была лампада, с надписью: не блеск, но польза. Эта милая мне печатка затерялась, исчезла в бурю бед. Но я все таки держусь моего девиза не блестит, но светит потихоньку.
(Из письма от 16 октября 1849 г., из с. Мишенского).
Машенька {Дочь А. П. Зонтаг.} жива и у нее родился сын, но не знаю написала ль тебе, что он крещен католиком и назван Георгием-Иоанном-Батистом. Первое имя в честь моего мужа, а второе в честь зятина отчима, крестного отца новорожденного. Я верю от всего сердца, что во всякой христианской религии можно спастись, Евангелие, слова Иисуса Христа, одно для всех, догматы же и обряды, хотя и священны для нас, но установлены после, святыми отцами. Наша церковь сохранила предания неизменными, в Римской же многое изменено папами, но все это не препятствует спасению! Спаситель сказал: ‘Веруйте в Бога и в Мя веруйте’.— А все христианские церкви веруют в Бога и во Христа! Но для меня (не знаю как Машеньки), горько было бы видеть двух моих детей разного исповедания! Особливо когда знаешь, как Римская церковь расположена враждебно против нашей в особенности…….. Жуковский был у Государя в Варшаве, был принят очень милостиво, получил Белаго Орла и позволение остаться в Баден-Бадене до выздоровления жены, которая все больна. Он кончил последнюю часть Одиссеи в течения 94 дней подле больной, посреди волнующейся вокруг него революции. Вот образец геройского мужества мысли, непонятно высокой твердости духа!
(Из письма от 29 января 1850 г., из Мишенского).
Я испугалась, читая твое последнее письмо! Неужели я могла сказать что-нибудь, что заставило тебя думать, что добрый наш Жуковский изменился в душе? Если я сказала что-нибудь похожее, то: je fais amende honorable {я приношу повинную (фр.).}. Я не перечитываю моих писем и не помню того, что пишу, потому что пишу под влиянием того чувства, которое владеет мною в эту минуту. И легко может статься, что я сказала что-нибудь несправедливое насчет нашего друга, потому что мне горько было, что так давно от него нет никакого известия. Ко мне он не пишет, это решено! И я не ждала письма к себе, а хотя бы он написал к сестре моей, дал бы о себе какую-нибудь весточку! Вот он и написал, и что ж? — Он был очень болен, боялись, чтоб у него не сделалась водяная в груди. Теперь ему лучше, и я пишу к тебе в день его рождения.
Конечно, обстоятельства его много переменились с тех пор, как он отдал все свои деньги больному нищему, а с обстоятельствами, по необходимости, должны перемениться и действия человека. Тогда он был один, молодой человек, известный только по своему прекрасному дарованию. Тогда ему было не совестно занять мундир у приятеля, чтобы представиться императрице Марии Феодоровне3, тогда ему нисколько не было предосудительно искать обеда у знакомых, если не было его дома, и всякой был счастлив, видя Жуковского за столом своим. На что ему были деньги? Разве на то, чтобы купить новую книгу. — Но после, хотя он стал и богаче и имел уже доход верный, ему стало невозможно так транжирить. Он был не только известный поэт, но сделался и государственный человек, воспитатель наследника русского престола. Тут уж он обязан был к некоторому представлению. И несмотря на то, он содержал больную Воейкову, свою крестницу, в чужих краях по самую смерть ее4, он составил для старшей ее дочери из собственных денег капитал в 40 000 р. асс., он давал пенсии многим известным мне людям, и, наконец, в 1839-м году, во время Бородинской годины, где он должен был присутствовать со всем двором, он продал свою карету, чтобы выкупить на волю одного очень даровитого музыканта, известного в Москве, которого барин его определил в повара. Теперь же он женат и имеет двух детей. Деньги его нужны для семейства, и, несмотря на то, разве он не отделил 1000 р. асс. от пенсии, которую получает от императрицы Александры Феодоровны, в мою пользу, потому что узнал, что после кончины Егора Васильевича я осталась в очень тесных обстоятельствах, и эту пенсию отделил так, что я не могла от того отказаться, потому что получила и треть годовой пенсии, и уведомление об этом из императрицыной канцелярии. Узнав о Машенькиной свадьбе5, разве он не прислал ей на приданое все то, что получил за ‘Наля и Дамаянти’?6 И это уже будучи женат. О! Жуковский сохранил, среди всех каверз, которыми был окружен, всю ту же чистую, благородную, незлобивую душу. Теперь, может статься, она еще светлее прежнего, потому что он сделался очень набожен. Если бы Господь привел свидеться с ним хотя еще раз на сем свете!………. Ты спрашиваешь, люблю ли я нынешний век?— Право на это не знаю что сказать тебе. Мне кажется, что в нынешнем веке как между молодыми людьми, так и между молодыми женщинами и девушками очень много эгоизма. Мужчины все заняты или денежными расчетами или расчетами честолюбия, или, Бог знает, какими-то странными идеями филантропизма. Всякой хочет стать во главе какого-то огромного филантропического переворота, между тем как ленится действовать с пользою в своем маленьком кругу. Никто не думает о том, что, для составления сота, каждая пчела приносит по капельке меда. Хорошие люди не хотят служить, для того чтобы не быть в столкновении с дурными, и таким образом оставляют злу совершенный простор. Между тем такая гордость! Никого не хотят внять выше себя, никого не хотят уважать ни по летам, ни по заслугам, потому что считают себя умней стариков, т. е. ученей, и верить не хотят, чтобы опытность отцов часто могла быть лучше науки сыновей. Malheureusement l’experience des pХres est tojours perdue pour les enfants!— Молодое же поколение прекрасного пола, хотя и гораздо образованнее прежнего, но начиталось Жорж Занд с братьею и хочет быть эмансипировано. Вообще, кажется, теперь совершенно не уважают того, что мы в свое время называли долгом и против чего не смели проступиться. А всему этому причиною не духе времени, как говорят, а мы сами, родители. Мы слишком почитали младенчество детей наших, слишком много показывали радости, видя их успехи, слишком уничтожались перед ними, и дети, видя все это, привыкли считать себя важными лицами, а родителей ничтожными. Я до этого не доживу, но у нового, избалованного поколения дети не будут ведены так. Папеньки и маменьки будут больше значить и должно надеяться, что все пойдет лучше, и что, наконец, узнают как важно покоряться законной власти.
(Из письма от 19 марта 1850 г., из с. Мишенского).
От Жуковского все нет ко мне писем. Я пишу, пишу и все не получаю ответа. Он уже давно не писал и к Авдотье Петровне, и это меня беспокоит тем больше, что он был болен.— Зима у нас стоит до сих пор, так что кажется будто и не хочет с нами расставаться. Метели престрашные! Мне досадны они, потому что мешают вывезти из за реки купленные дрова, а уж теперь оставлять за рекою покупку не приходится, хотя зима и держится за нас, но того и гляди, что дыханье весны ее прогонит и взломает реку.— Я между тем, сидя одна одинехонька, и не в состоянии будучи употреблять в дело мою левую руку, не имею другого занятия, как только читаю да пишу. Это утомляет мои глаза, да ведь надобно же что-нибудь делать! Я переписываю для нового издания (когда-нибудь) все сказки и повести, которые издала для детей, свои и переводные. Написала уже шесть томов, а еще остается три, по крайней мере. Сама не надивлюсь, когда это я успела столько навараксать. Прибавь к этому 2 тома Священной Истории и 5 томов биографий! А кажется, что я как будто мало трудилась. Кроме Священной истории и биографий, прочее все писано и переведено между дел, сама не знаю как. И сколько еще неизданного! У Смирдина пропадают 2 тома прекраснейших народных русских сказок, которых у меня не осталось списков, чего мне очень жаль.
(Из письма от 7 мая 1850 г., из с. Мишенского).
…..Какая у тебя еще свежесть воображения! Целый огород засеяла стихами! Они очень бы понравились Жуковскому, который сам любил писать такого рода стихотворения и потом так добродушно, бывало, валяется над ними со смеху. Например, он однажды, посылая из Петербурга в Дерпт цветных бумажек кузине моей Воейковой, написал (тогда был генерал-губернатор остзейских губерний маркиз Паулуччи):
Сашка, Сашка!
Вот тебе бумажка,
Желаю тебе благополучия
Не только в губерниях Паулуччия,
Но во всякой губернии и уезде
По приезде и по отъезде.
Когда я чихну, ты скажи: здравствуй!
А я тебе скажу: благодарствуй!7 *
{* Ср. Бумаги В. А. Жуковского в Приложении к Отчету Библиотеки за 1884 г., стр. 46.}
Кто бы ждал таких стихов от Жуковского? Они очень его забавляли и нравились ему. Добрый Жуковский! Я недавно получила от него письмо. Кажется, у него все благополучно, но о возвращении своем он не говорит ни слова.…..
(Из письма от 5 ноября 1850 г., из с. Мишенского).
На днях я получила премилое письмо от Жуковского, и он восхищается моими письмами, но его восторг мне очень понятен. Он велел мне, для составления собственных записок, писать воспоминания нашего детства, я делаю это с удовольствием, припоминаю весь ребяческий вздор и отправляю к нему, частехонько, предлинные послания, которые напоминают ему веселое прошедшее, и он не только с удовольствием читает мои воспоминания, но даже бережет их и хочет перечитывать. C’est plus que je ne fais, car je ne fais pas de brouillon et je lui envoie mes lettres sans mЙme les relire. Вероятно в них даже множество описок. Теперь у него все здоровы, и он очень занимается учением своей дочки. Хочет начинать учить своих ребятишек по-русски. Не правда ли, что это больно? Жуковского дети еще не знают ни одного русского слова, и родной их язык немецкий. Пора, пора ему возвратиться на родину! Да, мне хотелось бы, чтобы он возвратился в настоящую родину, а не в Дерпт, как он того хочет. Хотя Дерпт и Юрьев, но все таки он населен немцами, и так дети его останутся немцами и выучатся не любить русских и Россию, потому что лифляндцы нас не любят.— Ты еще советуешь мне, друг мой, написать что-нибудь, чтоб помочь моим недостаткам. Написано у меня много, но не издается, все таки за общим недостатком денег. У Погодина 5 томов Биографий, которые он взялся печатать на свой счет, чтобы после, выручя свои деньги, барышом поделиться. Уж год как эта рукопись в его руках, и он все не печатает! Потом у меня готовы к печати 10 томиков детских повестей, сказок и комедий, многие из них были напечатаны, и все мои знакомые просят нового издания, потому что старое все разошлось, но для напечатанья этого нового изданья нужны деньги, а денег нет, и мои повести смирнехонько лежат в комоде. Когда моя Машенька начала учиться грамоте, по-русски для детей решительно почти не было книг, я для нее сперва, а потом для Великой Княжны Марии Николаевны начала трудиться над детскими повестями и над Священной Историей. Когда вышли мои повести, у тебя еще не было внучек, которым это чтение было нужно, и потому ты ничего об них не знаешь, но в детском мире они произвели furor, и их тотчас раскупили. Под моим именем стали выходить разные дрянные книжонки, чтобы лучше можно было их продать, вот почему для чести моего пресловутого имени и нужно было бы издать полное собрание моих повестей, переведенных и сочиненных иною. Но теперь вряд ли они будут так хорошо продаваться. J’ai donnИ l’Иlan и с моей легкой руки явились в свет и продолжают являться множество детских книг и Священных Историй для детей, тогда как до моей Священной Истории была только одна, изданная для народных училищ, 104 Священные Истории. И за то спасибо. Я рада, что проложила путь тем, кто пишет лучше. Одна Ишимова издала целую библиотеку для детей. Только мне хотелось бы ей посоветовать, чтобы она устранила эти ласковые обращения: милые мои маленькие читатели, дети этого терпеть не могут, равно как и морали. Уж они умеют извлечь нравоучение и сами.
(Из письма от 6 января 1851 г., из с. Мишенского).
…..В то время, как я была в Петрищеве, Катя {Дочь И. Ф. Мейера от брака его с Марьею Андреевною Протасовою, бывшая замужем за В. А. Елагиным.} получила письмо от Жуковского, который между прочим пишет, что ему очень горько то, что мы все пеняем ему, что он живет так долго в Германии. ‘Разве вы думаете’, говорит он, ‘что мне прятно жить среди этих беспрестанных революций? но мне нужно было оставаться здесь не только для жениного здоровья, но и для моего (собст)венного: у меня два раза начиналась водяная в груди, от (которой) мой доктор меня вылечил, а между тем я все-таки не отделался даром: левым глазом совершенно ничего не вижу’.— Как горько об этом думать! Ему велят беречь правый глаз, но, кажется, он не слушается и работает очень много, особливо над учебными книгами для своих детей. Очень, очень мне грустно думать о бедном моем друге, и очень я боюсь за его зрение! Видишь, моя бесценная, не хорошую весть я сообщаю тебе! Знаю, что она огорчит и тебя.
(Из письма от 16 декабри 1851 г., Одесса).
…..Бог послал мне великую радость: отец Порфирий, наш архимандрит, посланный на Восток, бывший мой духовный отец, проезжал из Иерусалима через Одессу в Киев и, узнав, что я тут, поспешил со мною видеться. Это нечаянное свидание меня чрезвычайно обрадовало. Потом была мне неизъяснимая радость: с 21-го на 22-ое благополучное разрешение Машеньки. Наконец и еще удовольствие: я познакомилась с нашим русским Златоустом, преосвященным Иннокентием, здешним епископом. Совсем нахально приехала к нему, он, не имея обо мне никакого понятия, принял меня очень радушно. Я хотела было сделать ему визит, но он продержал меня часа два. В это время разговаривал обо всех возможных предметах, столь же поучительно, как и приятно, и с величайшею простотою, а по моему простота есть необходимая принадлежность гения. Наконец, прощаясь, сказал: ‘навещайте меня. Келия моя всегда для вас открыта’.
(Из письма от 1 ноября 1853 г., из с. Мишенского).
……Ты хочешь знать что-нибудь о семействе Жуковского, я еще с ним не знакома, потому что не была в Москве, но из писем сестры, Катерины Александровны Свербеевой и Прасковии Михайловны Офросимовой знаю о них многое. Дети, пишут мне, чрезвычайно милы, дочь совершенная красавица, но они ни слова не говорят по-русски, и мать плачет, когда ей станут говорить, что надобно их учить по-русски. Она наняла дом на Полянке, прекрасный дом, и убрала его великолепно и с большим вкусом всеми статуями и картинами, давно уже пересланными покойником в Россию, внизу в этом доме живет хлебник немец, дети которого приходят играть с маленькими Жуковскими, прислуга у них все немцы, кроме одного человека, который говорит также и по-русски и служит переводчиком для всего дома. Гувернера для детей она взяла немца, бывшего лютеранского пастора Зедергольма, и перешедшего в нашу Церковь. Так что она живет совершенно в немецкой колонии. Москва ей нравится, и она стала здоровее, хотя очень худа. В этом мясоеде она вздумала говеть, выбрала себе духовником священника от Успения на Могильцах — молодого человека очень умного, ученого, который хорошо говорит по-французски и по-немецки, и так как она не понимает нашей службы, то не ездила перед говением в церковь, а по слабости здоровья не держала поста, и не приготовя себя ни постом, ни молитвою к приятию Святых Таин, исповедалась накануне и поехала причащаться к Успенью. Причастную молитву священник прочитал ей на немецком языке. Все это скандализировало многих, но кто знает, может статься она достойнее богомольцев и постников. Все это я знаю от других и очень желаю видеть семейство покойного нашего друга и найти его достойным покойника.
(Из письма от 20 июня 1854 г.).
……Я приезжала в Москву на два месяца, чтобы свидеться с сестрою моей и познакомиться с Жуковскою и детьми. Знакомством с матерью я не совсем осталась довольна, не нашел в ней того, что надеялась видеть в жене драгоценного нашего друга. Она очень гордится тем, что она урожденная фон Рейтерн, когда имела бы полное право гордиться именем своего мужа. Дети прекрасные, особливо мальчик, который очень похож на отца и который кроток, добр и ласков. Девочка красавица и, кажется, уже это знает…… Да впрочем как и не знать! Напиши мне как ты найдешь это драгоценное семейство……. Ты, мой друг, полагаешь, что я вела в Москве жизнь рассеянную. Конечно в сравнении с моей деревенской жизнию она была очень рассеянная, потому что я ездила к родным и старым знакомым, которых еще много нашла в Москве, а здесь я решительно не езжу никуда. Теперь у меня очень много дела, и весьма важного: оказалась необходимая перестройка в моей церкви, в теплом приделе, которую должно кончить до зимы, и я за этой переделкою очень надсматриваю. Приход мой очень беден, следственно все издержки должны быть сделаны на мой счет, а я и сама, как тебе известно, не богата, и сверх того прошлого года у меня был совершенный неурожай, так что я должна была кормить крестьян и дать им овсяные семена. Можно сказать, что весь этот год не деревня меня кормила, а я кормила деревню, и благодаря Бога на все у меня стало денег. На этот случай мне пришлось продать новое шестое издание Священной Истории, которую господа цензоры, к великой моей досаде, ужасно исказили, но все-таки я за нее получила деньги, на которые жила сама, кормила моих крестьян и теперь, к несказанному удовольствию, на мои трудовые деньги перестраиваю храм Божий. Живучи теперь в таком доме, где потеря 200,000 р. принесет чувствительный убыток, а не разорение, ты подумаешь, что я получила золотые горы от книгопродавца. Нет, мой друг! Всего 3000 р. сер., да и те рассрочены на два года! Но наша братья, недостаточный люд, умеем по одежке протягивать ножки. Я приготовила было эти деньги на то, чтобы покрыть тесом мой домишко, потому что сквозь соломенную кровлю иногда пробивает дождь, но теперь останусь при скромной моей кровле. Церковь нужнее дома, и она нужна не одной мне……
(Из письма от 1 августа 1854 г., из с. Мишенского).
…..От Машеньки исправно получаю письма всякую неделю. Она долго прожила в Вене, а по последнему вижу, что собирается в свое поместье в Карниолию, куда приедет к ней и муж из Триеста доживать лето. Он надеется получить отпуск недель на шесть. Там у нее не будет нашей православной церкви, хотя вся Карниолия населена славянами, но австрийцы обратили их в католицизм. Машенька была прошлого года в этом поместье, которое на берегу Савы, и прелестно, как она пишет. Она пошла в приходскую церковь к обедне, и в конце службы все собрание напело хором псалом на таком испорченном славянском языке, что она не могла понять ни одного снова, но едва могла удержаться от смеха, слыша, что псалом этот вдруг запели на голос русской песни: ‘Вот мчится тройка удалая’. Песня, которая у нас всем уже надоела, которую жиды играли на своих органчнках и которую, вероятно, таким образом перенесли в Австрию. У нас эта песня втоптана в грязь, а там она не только в чести, но поется в церквах, у нас под нее, в веселый час, иногда мужичок и запляшет, а там под нее молятся. И в самом деле, надобно или расхохотаться или рассердиться, видя, что народ молится слушая, что тройка удалая мчится вдоль по дороге столбовой, и что колокольчик дар Валдая гудит уныло под дугой. Это тем смешнее, что эти полунемцы не имеют ни малейшего понятия ни о Валдае с его колокольчиками, ни о наших ямщиках с тройками и дугами, а перед всем этим они молитвенно благоговеют.
ИЗ ПИСЕМ К А. М. ПАВЛОВОЙ
Отчет Имп. публичной библиотеки за 1893 г. СПб., 1896. С. 130—135.
1 Павлова Анна Михайловна, урожд. Соковнина, — сестра С. М. Соковнина, соученика Жуковского и братьев Тургеневых по Университетскому благородному пансиону, предмет увлечения Андрея и Александра Тургеневых (Письма Андрея Тургенева, с. 373). Жуковский был поверенным в отношениях Александра Тургенева и А. М. Соковниной (ПЖкТ, с. 41—42). Имение Соковниных находилось недалеко от Белева, их московский дом был одним из самых близких Жуковскому в период его ранней молодости. Сестре А. М. Павловой, Екатерине Михайловне, он посвятил стих. ‘К Е. М. С-ной’ (1803).
2 …исход зимы 1815 года. — Ошибка памяти А. П. Зонтаг. Описанное ею происшествие случилось осенью 1816 г. О нем подробно рассказывает М. А. Мойер в письме к А. П. Елагиной от 14 февраля 1817 г. (УС, с. 192—193). Это письмо подтверждает истинность рассказа Зонтаг, кажущегося маловероятным, но совпадающего до мелких подробностей с письмом М. А. Мойер, которое могло быть источником воспоминаний Зонтаг.
3 Рассказ Жуковского о представлении имп. Марии Федоровне см.: УС, с. 15, РА. 1865. No 7. С. 803—806.
4 А. А. Воейкова прожила в Италии два года (1827—1829). Умерла в 1829 г. от туберкулеза в Ливорно, где и похоронена.
5 M. E. Зонтаг, единственная дочь А. П. Зонтаг, вышла замуж за австрийского консула в Одессе Людвига Гутмансталя-Бенвенути в 1842 г. и уехала с ним за границу.
6 Первое издание поэмы Жуковского ‘Наль и Дамаянти’ вышло в 1844 г.
7 Сашка, Сашка! // Вот тебе бумажка… — Текст этого шутливого стихотворения, обращенного к Саше Протасовой, Зонтаг приводит неточно, видимо по памяти (ср.: Жуковский В. А. Соч.: В 3 т. Т. 1. С. 353). Датируется 1814 г.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
