ИЗ ПЕРЕЖИТОГО2
ИЗ ПЕРЕЖИТОГО2
Мое первое знакомство с К. Д. Ушинским *
I
II
III
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Из пережитого. Мое первое знакомство с К. Д. Ушинским, Семенов Дмитрий Дмитриевич, Год: 1895
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Д. Д. Семенов. Избранные педагогические сочинения
Издательство Академии Педагогических Наук РСФСР, 1953
* Источники: а) Личные воспоминания, b) ‘Столетие Смольного института’. Ст. Д. Д. Семенова. ‘Отеч. зап.’ 1864, с) А. Фролков, ‘К. Д. Ушинский’. СПб., 1881, d) В. Острогорский и Д. Семенов ‘Русские педагогические деятели’. Москва. 1887, е) Л. Н. Модзалевский ‘К биографии К. Д. Ушинского’. Тифлис. 1881, f) ‘Выдержки из частной переписки К. Д. Ушинского’. ‘Русская школа’. 1893, No 7 и 8, h) ‘Образование русской женщины’. Педагогические сочинения В. Я. Стоюнина, i) Все сочинения К. Д. Ушинского, k) ‘Исторический очерк столетней жизни Смольного’ В. Лядова, СПб., 1864, l) ‘Хроника Смольного монастыря в царствование императрицы Екатерины II’, Нины Р-ой, СПб., 1864, m) ‘Федор Иванович Янкович де Мириево’ А. С. Воронова.
Я попал в Смольный институт в 1860 году, как раз в самый разгар его реформы, совершаемой по проекту К. Д. Ушинского, который был в то время инспектором института. Чтобы лучше оценить все значение реформы, предпринятой Ушинским, необходимо хоть бегло взглянуть на прошлое, до-реформенное время этой alma mater всех женских учебных заведений в России с средним общеобразовательным курсом. Смольный в течение ста лет служил у нас образцом для устройства всевозможных женских учебных заведений. По образцу Смольного устроялись у нас все прочие женские институты, все так-называемые образцовые пансионы для девиц, даже приюты, училища для девиц духовного звания, даже частные женские пансионы — все были не что иное, как миниатюрный снимок с того-же Смольного. Оно и понятно: первые учредительницы, начальницы, воспитательницы, учительницы таких заведений были смолянки, они-то и принесли с собой в новые учебные заведения те порядки, те взгляды, с которыми сроднились, бывши в институте. Если мы прибавим к сказанному, что Смольный в течение ста лет (1764—1864 годы) выпустил до 7.000 девиц, сделавшихся впоследствии матерями семейств и воспитательницами, которые возлелеяли несколько новых поколений, посеяв в них те семена, которые сами получили, то станет понятным, почему мы придаем такое важное значение Смольному институту.
Первообразом для Смольного института послужил женский французский институт Сен-Сир, который был основан в 1668 году по внушению де-Ментенон, Людовиком XIV близ Версаля для воспитания дочерей французского дворянства, разоренного беспрерывными войнами. Вначале это заведение было чем-то в роде поэтической забавы для короля. Он являлся туда среди избранной толпы пышных царедворцев, любовался искусством и грацией, с которыми воспитанницы разыгрывали трагедии Расина, с наслаждением прислушивался к чистым звукам детской любви, выражавшейся в пении гимнов, музыки Люлли, окружал воспитанниц роскошью, приставил к ним прислугу в королевской ливрее, дал заведению великолепный герб, усеянный царственными лилиями, даже велел выбить в честь Сен-Сира медаль. Он говорил Расину и Буало, что основание этого института — событие слишком важное для того, чтобы они не упомянули о нем в истории его царствования. Но такое устройство Сен-Сир сохранил только до 1707 года, когда он был преобразован в настоящий монастырь, где не было других воспитательниц и наставниц, кроме монахинь, и откуда не многие из воспитанниц возвращались в свои семейства или выходили замуж, большинство-же принимало монашеский сан. Выходя из Сен-Сира, воспитанницы знали в совершенстве рукоделия, свой родной язык и не читывали никакой другой книги, кроме молитвенника. Институт замер в своих стенах, и в 1793 году национальное собрание уничтожило его. Родители разобрали своих дочерей, а монахини разбрелись в разные стороны. Он был обращен сначала в военный госпиталь, потом, в 1800 году, в школу для мальчиков, а несколько лет спустя в специально-военную школу, которая существует и до сих пор. Первой начальницей нашего Смольного и была француженка Софья де Лафон, которая, по преданию, сама воспитывалась в Сен-Сире и, очень естественно, старалась дать Смольному направление, полученное ею в Сен-Сире.
Смольный {Такое название получил Смольный институт от деревни Смольной, существовавшей на месте нынешних здании института в начале XVIII ст. и славившейся своими дегтярными заводами. Близ деревни Смольной в 1720 году Петр Великий построил загородный дворец, который также получил название Смольного и служил обыкновенным местом пребывания великой княжны Елизаветы Петровны. По вступлении ее на престол Смольный дворец опустел, а в 1748 году на его месте был заложен Воскресенский девичий монастырь, при котором в 1764 году и был открыт институт для девиц.} возник у нас в 1764 году, т. е. ровно 130 лет тому назад…
По уставу, выработанному Бецким, чтобы создать новую породу матерей, вне всякого соприкосновения с тогдашней дворянской семьей, признанной государством неспособной дать надлежащее воспитание своим детям, — весь воспитательный период девочки разделен был на четыре класса или возраста, в каждом дети просиживали по три года и все переходили из класса в класс, несмотря на степень познания в науках. Родители или родственники, определив девицу, должны были дать письменное обязательство в том, что они, до истечения 12-летнего срока, ни под каким видом обратно требовать не станут. В первом возрасте (от 6-ти до 9-ти лет) для ученья назначались катехизис, российский и иностранный языки, арифметика, рисование, танцование, музыка вокальная и инструментальная, шитье и вязанье всякого рода, во втором (от 9 до 12 лет) к этому прибавлялась география с историей и некоторая часть экономии и домостроительства, в третьем (от 12 до 15 лет) прибавлялось чтение исторических и нравоучительных книг, часть архитектуры и геральдики, как науки, необходимой для развития чувства чести в благородном звании, в четвертом возрасте (от 15 до 18 лет) назначалось девицам ‘повторить учение одною практикою’. Большую часть времени они должны были употреблять на другие занятия: ‘дежурить понедельно по хозяйству, вести записку расходам, договариваться с поставщиками о припасах, каждую неделю делать расчет и при себе производить платеж, определять цену всякому товару по его качеству, смотреть, чтобы во всем наблюдаем был совершенный порядок и чистота’. Кроме того, по две девицы должны были каждый день дежурить в других классах как помощницы учительницы: ‘И от сей практики навыкнут заблаговременно, как им, будучи матерями, обучать детей своих, и в собственном своем воспитании найдут себе великое вспоможение в каком-бы состоянии им жить не случилось’.
Центральными предметами обучения являлись французский язык, танцы и музыка, как приличествует светским барышням благородного сословия, рукоделия и домоводства, как необходимые для будущих хозяек. Говорили чаще на французском языке, чем на русском, даже история и география преподавались на французском языке. Родной язык был в пренебрежении, арифметике давалась очень незавидная роль: предписывалось обучать этой науке благородных девиц с той единственной целью, чтобы ‘впредь содержать в добром порядке домашнюю экономию’.
Для занятий с воспитанницами назначались исключительно учительницы. Вместе с надзирательницами они должны были быть всегда при детях, ‘с утра до вечера’. Общее и особенное внимание как начальницы, так и учительниц и воспитательниц было направлено преимущественно на физическое и нравственное воспитание. Под влиянием идей Локка и Фенелона, инструкция по этой части, составленная Бецким, и в наше время может выдержать педагогическую критику. По мыслям Бецкого, здоровая пища и хороший воздух суть главные условия здоровья, за чистотою и опрятностью следует следить неуклонно, воздержанность и работа суть лучшие лекарства для человека, с этой целью девицы, особенно в старших классах, должны, по возможности, обходиться без прислуги и сами одеваться, сами вязать, себе чулки и шить платья. Труды соединялись с играми, дабы сохранять в детях силу, бодрость и веселость духа, столь нужную и для здоровья и для доброты сердца. Начальницам говорилось: ‘Хотя благоразумие и искусство будут непременным основанием всех поступков начальницы, однако-же надлежит соединять их с кротостью, а наипаче с непринужденной веселостью, дабы сим способом отвращать и от девиц и самый вид всего того, что скукою, грустью или задумчивостью назваться может’. Строгость в обращении с девицами вообще не допускалась: ‘Напрасно и не по важности вины употребляемая строгость бывает обыкновенно поводом к преступлению, совершенно отвергает порядок доброго воспитания и приводит в уныние питомца’. Главным средством исправления провинившихся служило пристыжение пред целым классом. Вообще-же предписывалось обращаться с девицами кротко, беспристрастно, ‘чтобы от самого юношества и до возраста приучаемы были к добродетелям, учтивости, ласковым и приятным разговорам не только с равными и с самыми последними, какого-бы звания кто ни был. Через такое доброе поведение и поступки при первом их в свет вступлении учинятся они отличными в обществе’, под которым надо понимать светские собрания, заменившие Петровские ассамблеи.
Относительно внутренней жизни первых институток мы находим указания в письмах самой императрицы Екатерины II’je Вольтеру. Приводим, например, отрывки из письма ее от 23-го марта 1772 года. ‘Ничто не может быть полезнее для нашей обители, как ваше предложение. Девицы наши играют комедии и трагедии: прошедший год они играли Заиру, на маслянице представляли Земиру, русскую трагедию, самую лучшую из трагедий г. Сумарокова, о котором вы верно слыхали. Вот как раздают им роли из театральных пьес: им говорят, что будут играть такую-то пьесу и спрашивают, кто хочет играть такую-то роль. Часто случается, что целая комната девиц выучивает одну роль. После этого выбирают из них ту, которая лучше всех представляет ее. Те, которые играют роль мужчин, надевают в комедиях род длинных фраков, называемых у нас модными. В трагедии легко можно одевать наших героев сообразно с пьесою и с их состоянием. Роли стариков — самые трудные и играются очень худо: большой парик и палка не прибавляют лет молодости, эти роли до сих пор были немного холодны. У нас представляли в нынешнюю масляницу прелестного Петиметра, оригинального Блеза, Курнильякскую Удивительную Даму и много других пьес’.
Вообще, судя по различным документам, напечатанным в ‘Хронике’ Р-ой {Нина Р-ая, Хроника Смольного монастыря в царствовании императрицы Екатерины II, СПб., 1864.}, первые наши институтки проводили время довольно весело: то они играли пьесы, то устраивали концерты, балеты, маскарады, во время которых одевались обыкновенно весталками. Нередко участвовали они в придворных праздниках, иногда гуляли в Летнем саду, куда привозили их по Неве в разукрашенных лодках. Современники того времени пишут, что, по случаю посещения смолянками Летнего, любопытство публики было так велико, что вся набережная, весь Летний сад были буквально засыпаны народом. Однажды старшие девицы были на балу у Бецкого, который, сверх того, устраивал для них различные зрелища. В Смольном бывали и такого рода праздники: по случаю особенно радостных дней во дворце, девицы кормили у себя нищих, раздавали им мелкую серебряную монету и куски полотна. Это делалось для того, чтобы развить в них милосердие и сострадание к бедным. На публичных экзаменах девицы обыкновенно говорили приветственные речи на французском и русском языках, показывали свои работы: рукоделья, рисунки, архитектурные чертежи, образцы токарного и резного искусства. Блеск, роскошь и похвалы, которыми обыкновенно сопровождались праздники в Смольном, едва-ли гармонировали с возвышенными идеями Бецкого, направленными к воспитанию скромных тружениц, будущих матерей семейств, добрых гражданок и вообще образованных женщин.
Нельзя упрекнуть императрицу Екатерину II в том, что она думала о воспитании только дворянских дочерей. С основанием Академии Художеств она мечтала образовать в России особое свободное сословие, приравнивая его к французскому tiers tat, но для полноты необходимо было ввести в это сословие и женщин, воспитанных подобным же образом. 13-го января 1765 года императрица подписала новый указ: ‘для пользы общества требуется, чтобы всякого чина и женский пол воспитан был в добронравии и в приличных состоянию его знаниях и рукоделиях. В Воскресенском монастыре, в особливо отдельном строении, учредить училище для малолетних девушек (мещанского звания) под управлением главной начальницы и правительницы (Общества благородных девиц)… дабы благоучрежденным воспитанием обоего пола юношества произвелось новое порождение, от которого-бы прямые правила воспитания непрерывным порядком в потомстве переходить могли’.
Таким образом явилось Мещанское отделение при Воспитательном Обществе благородных девиц. Главные основания физического и нравственного воспитания и там полагались те-же. Принимались только шестилетние девочки и воспитывались до восемнадцатилетнего возраста. Разделялись они также на четыре класса. Обучались закону божию, русскому и иностранным языкам, арифметике, рисованию, танцам, рукоделию, музыке и пению, если к ним оказывались способности. Кроме того, приучались ‘к домостроительству’, т. е. к хозяйству, и в четвертом классе должны были быть употребляемы ко всяким женским рукоделиям и работам, т. е. ‘шить, ткать, вязать, стряпать, мыть, чистить и всю службу экономическую исправлять’. Довольно странная судьба ожидала этих свободных гражданок по окончании курса: одни из них выдавались замуж за мелких чиновников, художников и придворных лакеев, другие поступали в услужение в Общество благородных девиц за определенное жалованье, третьи оставались в мещанском отделении до 21-го года, когда выпускались на волю с аттестатом…
Дети, в самом нежном возрасте, совершенно оторванные на 12 лет от своих семейств, не могли развить в себе святых чувств семейной любви к родителям и к своим кровным родным, делались напыщенными, холодными, сухими по сердцу. Не соприкасаясь нисколько с обществом, они оставались в неведении всех общественных условий, а потому приобретали ложный взгляд на свои отношения к семье и обществу, не находя, по выходе из заведения, того, чего ожидали, они становились как-бы чужими, разочарованными, бессильными. Вот почему Мария Федоровна старалась, насколько могла, хотя отчасти ввести, или, по крайней мере, усилить семейное начало в воспитании институток. С этой целью она сократила срок пребывания девиц с 12 на 9 лет, разделив их на три трехлетние класса: кофейный, голубой и белый, девочек стали принимать не с 6-ти, а 9—10-ти-летнего возраста, были допущены свидания институток с родителями и родственниками в определенные дни и часы, хотя и не иначе, как в общей зале, в присутствии классных дам, многие малознающие учительницы были заменены учителями с университетским образованием, было обращено внимание на тщательный вы(5ор классных дам, от которых требовалось материнское отношение к девицам, на каждую классную даму возлагалось воспитание не более 20—30 девиц. Но, при всех добрых желаниях императрицы, могла ли мать такого огромного семейства делить свою любовь поровну между всеми?.. В 1803 году при Обществе благородных девиц были учреждены пепиньеры. Это были беднейшие и лучшие воспитанницы, которые по окончании курса оставались еще на год в заведении, получая жалованье по 200 руб. в год и готовясь в гувернантки. И мещанское училище при новой высокой покровительнице подверглось коренному преобразованию. По окончании войны 1812 года осталось много сирот. Надобно было позаботиться и о них. И вот, в 1814 году, по воле Марии Федоровны, стали принимать в мещанское отделение дочерей военных до чина подполковника, срок пребывания в нем ограничен 6-ю годами, пепиньеры заведены и при военно-мещанском отделении.
В 1828 году, в год кончины Марии Федоровны, общее число учениц в Смольном доходило уже до 648, не включая сюда 11 пепиньерок Общества и 8 — училища. Из этого числа в Обществе благородных девиц воспитывались 355, из которых 205 содержались на казенный счет, а остальные — на суммы, пожертвованные членами императорской фамилии, частными лицами или на счет родителей. Все воспитанницы делились на три возраста или класса: в младшем — кофейном — было 150 девиц, в среднем — голубом — 153, а в старшем — белом — 152. Число воспитанниц военного или бывшего мещанского отделения доходило до 293, из коих 200 были казенными пансионерками. Разделялись они на два класса: младший состоял из 140, а старший из 153 девиц. Доход заведения в 1828 году простирался до 642 000, расход до 632 000 руб. {В. И. Лядов, Исторический очерк столетней жизни Смольного, СПб., 1864.}…
Как Смольный, так и прочие институты подверглись также значительному преобразованию, особенно в 40—50-х годах, когда на институтское образование было обращено особенное внимание. Изменена была цель образования, усилена учебная часть. В новом Положении и инструкции высказываются уже такие мысли: ‘Цель женского воспитания состоит в образовании добрых жен и полезных матерей семейств, чтобы с образованием, в надлежащей мере, ума и сердца воспитанницы могли приготовляться к будущему их важному назначению’. ‘Чем более укреплены добродетели, тем легче управление государствами: кому-же распространять область добра, как не женщине, супруге, матери детей, которая часто одна своим примером и нравственным влиянием может облагораживать целое семейство. Вот политическое ее назначение’. Но ‘по предназначению женщины не для службы государственной или общественной, подобно мужчине, не для ученого поприща, а для круга семейного, и самое воспитание и образование девицы должны быть направлены к иной цели, чем воспитание мужчины’.
Согласно с такими взглядами преподавателю истории предписывалось обращать внимание на все случаи истории, когда женщины представляли высокие примеры добродетели, патриотизма и самоотвержения супруги и матери. Он, вместе с тем, должен был указывать ‘на важность значения дворянства в России, исключительно имеющего право владеть крестьянами, коих участь ему вверена и для которых помещик должен быть отцом, а помещица матерью’.
Хотя французский язык и по новому Положению должен был сделаться вторым родным языком воспитанниц, ‘ибо таковой с давних пор сделался для лиц женского пола языком обычным, как-бы официальным’, но, требуя совершенного знания французского языка, как обычного, новая программа взяла под свое покровительство и отечественный язык, которым не очень-то дорожили прежде. ‘Отечественный язык должен быть известен каждому русскому во всей полноте — высказывает инструкция, — но как, к сожалению, правильное изучение онаго, в особенности у лиц женского пола высшего круга общества, доселе еще недостаточно развито, то надобно стараться, чтобы будущее поколение исправило сей важный недостаток и стыдилось-бы не знать своего языка родного, тогда как малейшая ошибка на языке французском почитается знаком необразованности {В. Я. Стоюнин, Педагогические сочинения, ст. ‘Образование русской женщины’, СПб., 1892.}.
По новому уставу, единоличное управление женскими институтами начальницами было заменено коллективным — местным советом, состоящим из трех лиц: начальницы, которой вверен был общий надзор за нравственным и физическим воспитанием девиц, члена по учебной части, следившего за развитием умственного образования, члена по хозяйственной части — за правильным расходованием сумм. Оба члена назначались высочайшей властью из высших сановников государства. Непосредственное-же наблюдение за преподаванием учителей было поручено инспектору. В то время инспектором был известный педагог Тимаев, который, как известно, вместе с Буссе и Ободовским был послан еще при императоре Алесандре I для ознакомления на месте с Песталоцциевским институтом.
Специализация и замкнутость женского образования остались нетронутыми, и даже еще более усилились. В Общество благородных девиц, как самый древнейший и высший рассадник женского образования, дозволялось принимать дочерей лиц, имеющих чины не ниже полковника или статского советника, или потомственных дворян, внесенных в пятую или шестую часть дворянской родословной книги, в бывшее мещанское училище — дочерей лиц от чина полковника и коллежского советника до штабс-капитана и титулярного советника, равно протоиерея, священников и евангелических пасторов, или дочерей дворян, внесенных в третью часть дворянской книги. Таким образом, при императрице Александре Федоровне мещанское училище совершенно утратило свой демократический характер и стало называться С.-Петербургским Александровским Училищем или Александровской половиной Смольного, в память совершившейся в 1842 году годовщины бракосочетания покойного государя императора Александра II Николаевича, тогда как Воспитательное Общество звали Николаевской половиной — в честь императора Николая I Павловича. В 1847 году при Александровском училище был организован Тимаевым специальный класс из 30 воспитанниц для приготовления из них домашних учительниц. К шестидесятым годам XIX века… Смольный представлял уже огромный, совершенно замкнутый интернат на 700 девиц, не имевший никакого сношения с внешним миром, а этот мир был уже накануне… реформ…
…К. Д. Ушинский получил высшее юридическое и философское образование в Московском университете в начале сороковых годов, в самое цветущее время, когда в университете читали лекции Грановский и Редкий. Любимый профессор Ушинского — П. Г. Редкий и натолкнул молодого ученого на педагогическую дорогу. При его содействии Ушинский, по окончании курса вторым кандидатом, в 1844 году получил кафедру в Ярославском лицее по энциклопедии законоведения, государственного права и науки о финансах. По рассказам его учеников, К. Д. Ушинский читал увлекательно, слушатели приходили в восторг от его лекций, аудитория его была всегда полна. Это возбудило зависть в старых профессорах и недружелюбное отношение большинства членов Совета лицея к несговорчивому и неосторожному на словах новому преподавателю. От него потребовали подробнейших программ каждой лекции, имен авторов, на которых будет ссылаться, даже цитат, которые будет приводить в своих лекциях, а Ушинский доказывал Совету, что ‘педагогическое дело невозможно связывать такими формальностями,, что преподаватель должен иметь в виду только науку и своих слушателей, что делить весь свой курс на часы и минуты значит совершенно убить живое преподавание, а на такое убийство не отважится ни один честный преподаватель’. На подобную же тему горячий идеалист и нетактичный в жизни Ушинский произнес на публичном акте речь — ив 1850 году должен был расстаться с лицеем. Обиженный, разочарованный, без средств, без денег, Ушинский переехал в Петербург, где ему удалось получить место мелкого чиновника в Министерстве внутренних дел, в департаменте иностранных исповеданий, на 400 руб. в год жалованья. Чиновником бывший профессор оказался плохим, да и товарищи по службе не взлюбили новичка за его остроты, а потому все свободное время он посвящал ревностному изучению английского языка, философии и ‘Землеведения’ Карла Риттера, которое заинтересовало его в особенности тем, что ученый немец настойчиво проводил в нем взаимодействие сил природы и тесную зависимость человека от окружающей природы. А тут случай свел его с хорошенькой институткой, другом детства, землячкой, дочерью помещика, соседа по маленькому имению отца, Н. С. Дорошенко, и Ушинский женился. Теперь надо было добывать хлеб для семьи. И К. Д. Ушинский с жаром предается литературной деятельности. Он скоро работал, владел литературным языком, писал увлекательно, и тогдашние общелитературные журналы заваливали его срочной работой. Он писал всевозможные статьи — и критические, и переводные, и компилятивные, и небольшие оригинальные очерки. Его талантливо написанный рассказ ‘Поездка на Волхов’ был замечен даже Тургеневым. Но эта работа журнального сотрудника чернорабочего не могла удовлетворить Ушинского, сбитого с надлежащего пути.
Настали другие времена. Русское общество, оскорбленное и униженное предшествовавшими неудачами Крымской войны, с какой-то лихорадочной страстностью само казнило себя беспощадными обличениями, но не приходило в отчаяние, оно сознавало в себе нравственные силы и возлагало надежды на молодое поколение, которое нужно было воспитать иначе. Появился педагогический журнал Чумикова ‘Воспитание’, который проводил новые взгляды на воспитание. Увлекся новыми идеями и К. Д. Ушинский, в бывшем профессоре снова проснулась жажда к педагогической деятельности. Мечта его скоро осуществилась. В 1855 году, по желанию почетного опекуна графа Ланского, он становится сначала преподавателем словесности, а вскоре затем и инспектором Гатчинского сиротского института.
Ушинский сознавал всю беспомощность своего нового положения, к которому раньше был вовсе не подготовлен. Но так бывает в жизни: кто настойчиво стремится к определенной цели, тому навстречу идут и благоприятные обстоятельства. Так было и с Ушинским. В 1856 году появляются в печати знаменитые ‘Вопросы жизни’ Н. И. Пирогова, которые пошатнули все наши прежние понятия о воспитании. Со слов Пирогова все заговорили, что надо перевоспитать самих себя, воспитать прежде всего в каждом юноше, будь то мужчина или женщина, идею ‘быть человеком’, а потом уже предоставить готовиться к той или другой профессиональной деятельности. ‘Вопросы жизни’ и были первой педагогической школой для К. Д. Ушинского. Потом как-то Старчевский, редактор ‘Библиотеки для Чтения’, в которой Ушинский продолжал сотрудничать, нашел в нескольких нумерах английского журн. ‘Athenaeum’ интересную статью об образовании и воспитании, и тотчас-же послал его Ушинскому в Гатчину, прося поскорее перевести статью для русского журнала. Спустя несколько дней, является к нему Ушинский в каком-то необыкновенном экстазе и первыми его словами были: ‘Ах, Альберт Викентьевич, что вы со мной сделали! Зачем прислали ко мне статью об американском воспитании! Вращаясь постепенно в училищном кругозоре, ознакомившись поближе с детьми, которых надо развивать, учить и воспитывать, я, по прочтении ‘Athenaeum’, не мог спать несколько ночей. Статьи произвели страшный переворот в моей голове, в моих понятиях, в моих убеждениях. Они подняли в моем уме целый рой вопросов по воспитанию и образованию, навели меня на многие совершенно новые мысли, которые, без этих статей, пожалуй, никогда не пришли-бы мне в голову. Я не знаю, что я сделаю, но я решился посвятить себя с этого дня исключительно педагогическим вопросам’ {‘Русские педагогические деятели’, К. Д. Ушинский, В. П. Острогорского.}. И действительно, с этого времени (1856) педагогические идеи так овладели всею душою Ушинского, что он стал писать статьи исключительно педагогического характера.
А вот еще одно знаменательное обстоятельство, которое еще более содействовало педагогическому самообразованию Ушинского и окончательно определило его педагогическое призвание. Но буду говорить словами самого К. Д. ‘Помню, как поступив на службу в одно учебное заведение и осматривая его библиотеку, довольно многотомную, нашел я целый шкаф с медицинскими книгами, хотя в этом заведении никогда не учили медицине. Их пожертвовал один купец, которому они достались по наследству. Наконец, смотрю, стоят два шкафа, запыленные, почернелые, запечатанные. Видно по всему, что их лет 20 не отпирали. Прошу отворить и нахожу очень полное собрание педагогических книг. Это было в первый раз, что я видел собрание педагогических книг в русском учебном заведении. Этим двум шкафам я обязан в жизни очень, очень многим и, боже мой! от скольких-бы грубых ошибок был-бы избавлен я, если-бы познакомился с этими двумя шкафами прежде, чем поступил на педагогическое поприще! Человек, заведший эту библиотеку, был необыкновенным у нас человеком. Это едва-ли не первый наш педагог, который взглянул серьезно на дело воспитания и увлекся им. Но горько-же и поплатился он за это увлечение. Покровительствуемый счастливыми обстоятельствами, он мог несколько лет приводить свои идеи в исполнение: но вдруг обстоятельства изменились — и бедняк-мечтатель окончил свою жизнь в сумасшедшем доме, бредя детьми, школой, педагогическими идеями. Не даром-же после него закрыли и запечатали его опасное наследство. Разбирая эти книги, исписанные по краям одною и тою-же мертвой рукою, я думал, лучше было-бы, если-бы он жил в настоящее время, когда уже научились лучше ценить педагогов и педагогические идеи’ {См. ст. К. Д. Ушинского в ‘Собрании его сочинений’ — ‘Педагогическая поездка в Швейцарию’.}…
Сущность реформы К. Д., сводилась к четырем главным основаниям: 1) заменить 9-ти-летний курс 7-ми-летним, 2) вместо трех классов устроить семь, 3) сделать новое распределение учебных предметов по классам, 4) составить новые учебные программы.
Первая мера, по мнению Ушинского, была полезна в том отношении, что воспитанницы, получая достаточное образование в 7 лет, двумя годами ранее возвращались в родную семью, которую никакое учебное заведение заменить не может.
Вторая мера служила ручательством лучших успехов девиц. До Ушинского порядок был такой: воспитанницы, по окончании каждого трехлетнего курса, в полном составе переходили в следующий также трехлетний класс, несмотря на то, были-ли девицы достаточно подготовлены, или нет, да и в самом деле, нельзя-же было неуспевающую воспитанницу оставлять в том-же классе на целых шесть лет. Неизбежным следствием такого обычая было то, что малоуспевшие в низшем классе, в старшем успевали еще меньше и выходили из заведения с самыми ничтожными и поверхностными знаниями, а некоторые и без всяких знаний, за исключением лишь французского языка, танцев и хороших манер. При устройстве-же семилетнего курса и при ежегодных экзаменах и переходах из класса в класс мало успевшие воспитанницы могли быть оставляемы еще на год в том-же классе и таким образом имели возможность пополнить пробелы в своих знаниях.
Распределение учебных предметов по отдельным классам было обосновано Ушинским на принципе строгой педагогической постепенности, non multum sed multa. Так, в самом низшем, седьмом классе положено было преподавать закон божий, русский язык с предметными уроками, французский язык и арифметику, но за то каждый предмет имел много уроков, а чем меньше предметов и чем больше часов на каждый предмет, тем такие предметы легче и основательнее усвояются детьми, особенно малолетними. В VI классе к упомянутым предметам присоединялась география, в V — немецкий язык, в IV — история и естествоведение, в III — физика, во II и I —литература всеобщая и русская.
Родной язык был поставлен центральным предметом, как прежде французский. На нем читались все учебные предметы. Для русского языка полагалось в неделю в VIII классе 5 уроков, в VI — 4, тогда как раньше в младшем возрасте на русский язык отводилось лишь 3 урока в неделю: ‘Учитель русского языка, — пишет Ушинский, — не может ограничиться одним преподаванием грамматики, а должен иметь в виду общее развитие учащихся. Он должен прежде всего сообщить ученице ясное и правильное понятие об окружающих предметах, что очень редко приносится ребенком в школу, научить его рассуждать о знакомых ему предметах и правильно выражать свои мысли. Таким способом развивается в ученицах любовь и способность к учению и тем облегчается дело преподавателей в следующих классах’. Для достижения на практике намеченной цели Ушинский ввел в двух низших классах предметные уроки и составил известный всем ‘Детский Мир’, который впоследствии получил такое широкое распространение. В средних классах мертвую реторику и пиитику Ушинский заменил классными разборами самих произведений художественных, не только русских, но и иностранных, чтобы уже на них строить теоретические выводы, а в последнем классе одним из наиболее способствующих эстетическому развитию женщины предметов поставил историю отечественной литературы, не исключая и Гоголя, который до того считался в институте запретным и грязным писателем, неудобным для чтения великосветскими барышнями.
Математическим наукам Ушинский не придавал первенствующего значения в женских учебных заведениях. Он смотрел на арифметику, как на предмет, весьма важный, развивающий логическое мышление, но, по его мнению, ‘исключительное занятие математикой кладет иногда на человека особенный отпечаток, сообщая его мыслям математическую прямолинейность, делает его взгляды на жизнь односторонними, придает им какую-то особенную сухость и безжизненность’, чего он не хотел видеть в женщине. Тем не менее преподавание этого предмета, по словам Ушинского, должно начинаться с того, чем до сих пор оно обыкновенно кончалось. Девицы прежде всего должны приобрести наглядные понятия об измерениях, потом заняться именованными числами и от них уже перейти к упражнениям над числами отвлеченными. ‘Если в женских заведениях изучение арифметики идет вяло и скучно, писал Ушинский, то причина этого заключается в отвлеченности изложения арифметических правил. Если-же в арифметике дитя перейдет от наглядного к отвлеченному и от практики к теории, то нет сомнения, что эта теория будет усвоена им навсегда и без скуки. Арифметике следует учить так, чтобы нельзя было ее позабыть, в противном случае, она бесполезна, потому что хозяйственные счеты ведут очень хорошо и те, кто никогда не учился арифметике’.
Напротив, географии Ушинский отводил очень видное место в женских заведениях, как науке, ассоциирующей знания из других наук, развивающей в детях наблюдательность относительно окружающих явлений природы и жизни человека, заставляющей их улавливать взаимодействие и гармонию сил природы, тесную зависимость человека от природных свойств его страны и победу его над природой. От учителя географии он требовал постоянного употребления при преподавании наглядных пособий и географических картин, черчения карт, чтения живых отрывков, увлекательных описаний и рассказов, чтобы тем воспитывать в девицах правильное воображение.
Он даже мечтал о гармоническом соединении преподавания географии с историей и естественными науками. Центральным предметом должна, по его мнению, служить география: естественные науки дают ей материал, а история на ней строится. ‘Желание такого соединения предметов, — доказывал Ушинский, — основано на том психическом законе, что душа наша особенно легко, ясно и прочно усваивает то, что воспринимает через орган зрения и, вследствие того, может всегда представить себе в виде картины. Историческое происшествие, которое совершается в известной мне местности, с известной обстановкой, ход которого я могу провести по карте, врезывается в мою душу гораздо прочнее и вызывается из нее гораздо легче, чем то, которое совершается для меня на воздухе, в каких-то неопределенных пространствах. С другой стороны, живое представление страны возможно только тогда, когда я живо и верно могу себе вообразить те формы земной поверхности, те естественные явления и естественные произведения, соединение которых и составляет характер данной страны. Вот почему полезно было-бы так вести курс географии, истории и естествоведения, чтобы эти предметы шли рука об руку, поддерживая, пополняя и оживляя друг друга, и дружно строили в душе воспитанницы прочное здание ясного, живого и верного миросозерцания’. Хотя для такого преподавания географии нужны были специально подготовленные учителя и особенно составленные учебники, тем не менее география при Ушинском занимала в Смольном выдающееся место, преподавалась полно и интересно для девиц.
Естествоведение и физика должны были преподаваться не иначе, как с помощью живых экземпляров, моделей, чучел, рисунков, приборов и опытов, между тем прежде l’histoire naturelle et physique слушались ученицами на французском языке без всяких пособий. Не могу умолчать, что и в институте, как и в Гатчине, Ушинский случайно напал на одну очень интересную находку. Обозревая библиотечные залы института, он проходит мимо одной запертой комнаты. — ‘А здесь что?’ восклицает он. Засуетились, отыскали ключ. Ушинский входит — и что же видит пред собою? Довольно обширную комнату, заставленную по стенам прекрасными, старинными шкафами, а в шкафах — полную коллекцию моделей животного царства из папье-маше, чучел птиц, по большей части попорченных молью и пылью, коллекции минералов, гербарии, физические инструменты. Все это когда-то было подарено институту императрицами Марией Федоровной и Александрой Федоровной, но никогда не употреблялось, никогда не показывалось девицам, самая комната, повидимому, отпиралась лишь для чистки и ремонта. Вот по этому-то поводу и рассказал нам Ушинский про библиотеку Гугеля. С тех пор кабинет был приведен в порядок, дополнен, к нему был приставлен особый служитель, лаборант, а уроки физики происходили не иначе, как в этом кабинете, где у преподавателя все было под рукой.
Что касается продолжительности уроков, то Ушинский заменил полуторачасовые уроки часовыми, с переменами между уроками в 10—15 минут. Такое сокращение, по мнению Ушинского, делало занятия воспитанниц в классах менее утомительными и давало возможность назначить большее число уроков по каждому предмету, а возможно частое занятие одним предметом полезно, особенно в начальном учении.
Учебный курс Александровского училища был совершенно сравнен с курсом ‘Общества’, между тем как да того курс Александровского училища, продолжавшийся 6 лет и состоявший из двух классов, был гораздо ниже, напр., физики в нем совсем не преподавалось.
Специальный класс был организован также иначе. Оставшиеся в нем девицы должны были пробыть два года: первый год он назвал теоретическим, второй — практическим. Теоретический год специалистки употребляли на пополнение своего образования чтением, на теоретическое знакомство с педагогикой, дидактикой и методикой и на посещение уроков в младших классах, где они слушали преподавание учителей. В практический год, по проекту Ушинского, специалистки сами должны были заниматься в особом отделении младшего класса под руководством учителей.
Вот в общих чертах сущность задуманной Ушинским реформы учебной организации Смольного института. Но, как истинный педагог, Ушинский отлично сознавал, что без надлежащих сотрудников-учителей весь его проект останется мертвою буквою, что поручить проведение реформы старым учителям, сжившимся с известною рутиною, было невозможно, да притом с преобразованием Николаевской половины из трехклассного состава в семиклассный, а Александровского из двухклассного также в семиклассный, с их параллельными отделениями (Ушинский не допускал в одном классе более 30 учениц), оказалась незанятыми масса свободных уроков. Будучи сам талантливым человеком, он хотел окружить себя и талантливыми сотрудниками. А где их найти? Между тем, от первых шагов зависела вся будущность его реформы. Но Ушинский, как и все истинно гениальные общественные деятели, умел выбирать людей. Облеченный полным доверием высшего начальства, при выборе своих помощников Ушинский не стеснялся никакими дипломами, никаким мундиром, лишь-бы намеченное лицо — было дарование, лишь-бы оно имело ‘педагогическое чутье’, как он выражался. Так, из Таврической бесплатной школы он приглашает инженера барона Косинского, присутствуя на уроках которого, К. Д. подметил особенное искусство преподавать геометрию, преподавание русской истории поручает офицеру М. И. Семевскому, который променял блестящий военный мундир на скромную долю педагога и литератора. Из Гатчины он зовет талантливого учителя физики Я. П. Пугачевского, но тот долго упирался, не хотел покинуть любимой Гатчины, давно насиженного места, любивших его учеников. — ‘Что я буду делать с девчонками, я не привык к ним, глупые, они не поймут меня’, твердил бедный Яков Павлович. Но красноречие Ушинского сломило и упорного Я. П., и он сделался любимцем всех институток. Из Николаевского института Ушинский пригласил к себе лучших в то время преподавателей географии — В. И. Лядова и А. И. Павловского, заявивших уже себя составлением прекрасной книги ‘Природа и люди’, для чтения в высших классах русской словесности и литературы он приглашает оставленного при университете О. Ф. Миллера, знатока древней русской письменности, и В. И. Водовозова, известного в то время преподавателя 1-ой гражданской гимназии, для преподавания всеобщей истории он приглашает профессора Дестуниса, глубоко ученого грека. Молодой священник-академист Головин, только что окончивший курс в Петербургском университете филолог Л. Н. Модзалевский, ботаник Н. И. Раевский, молодой математик Буссе, почтенный немец Массой, живой француз Демени — также оказались талантливыми преподавателями и преданными сторонниками педагогических взглядов К. Д. Ушинского.
До поступления своего учителем в Смольный, я вовсе не был знаком с К. Д. Но имя его мне было известно. Я с наслаждением читал его увлекательно написанные в 1857—1858 годы статьи в ‘Библиотеке для Чтения’: ‘О Землеведении’ К. Риттера’, ‘Об американском воспитании’ и в педагогическом журнале Чумикова: ‘О пользе педагогической литературы’, ‘О народности в общественном воспитании’, ‘Три элемента школы’. С переходом Ушинского в Смольный имя его уже гремело в Петербурге. Мне было в то время всего 25 лет. Я был начинающий, увлекающийся всем новым учитель географии в Первой гимназии и в только что открытом Мариинском женском училище, было у меня не мало и частных уроков, дорого оплачиваемых, следовательно, в уроках я не нуждался. Но мне просто хотелось поближе сойтись с этим необыкновенным человеком, позаняться любимым делом под его руководством и влиянием. И вот, помнится, в марте 1860 года я как-то в воскресенье, рано утром, отправился в Смольный, где до того никогда не был. Долго я блуждал по обширным зданиям Смольного, пока, наконец, указали мне квартиру инспектора. Оказалось, что инспектор роскошного института жил в отдельном стареньком деревянном флигельке с мезонином, на берегу Невы. Вхожу без всякого доклада. Ко мне выходит господин в халате, сухой, бледный, болезненный брюнет, но с черными выразительными и пронизывающими тебя насквозь глазами. Я начал просто:
— Я, Семенов, преподаватель географии в Первой гимназии и Мариинском училище. Я читал ваши статьи. Мне они очень нравятся. Я вполне разделяю ваши педагогические взгляды, и мне очень хотелось-бы получить у вас в институте несколько уроков по географии.
— Извините, — отвечал сухо К. Д., — я принимаю в институт только учителей лично мне известных. При том я требую от своих учителей, кроме основательных знаний, непременно и педагогического таланта. Затем я решаюсь пригласить учителя лишь по прослушании, по крайней мере, десяти уроков.
— На последнее я согласен, К. Д., а чтобы вы ознакомились с моими педагогическими взглядами, позвольте попросить вас просмотреть кое-что из этих моих письменных трудов. Здесь вы найдете мою статью, предназначенную для Чумиковского журнала, ‘О преподавании географии по идеям К. Риттера’, программу курса, который я веду в гимназии, несколько подробных конспектов отдельных уроков, а вот тетрадь одной ученицы Мариинского училища.
К. Д. с видимой неохотой взял сверток и сухо попрощался.
Я уже считал свою мечту неосуществимой, как вдруг, через два дня, получаю лаконическую телеграмму: ‘Приезжайте ко мне немедленно. Ушинский’.
Приезжаю и застаю К. Д. точно переродившимся, веселым, извиняющимся за сухой прием…
— Знаете что? я вас приглашаю учителем, но только не географии, на этот предмет у меня есть уже прекрасные преподаватели, а учителем русского языка и предметных уроков в двух низших классах, такого у меня еще совсем нет.
Как я ни упирался, а все-таки К. Д. убедил меня взять на первый раз семь уроков русского языка в VII и VI классах.
— А вашу статью о географии я напечатаю в ‘Журнале Министерства Народного Просвещения’, — сказал он на прощание.
Таким образом Ушинский натолкнул меня на новую профессию и литературное поприще. Нечто подобное случилось и с покойным М. И. Семевским. И его Ушинский впервые направил на педагогическую и литературную дорогу.
Помню я, что, внимательно прослушав мои обязательные десять уроков, после одного из них, — урока по объяснительному чтению в VI классе (читалась и разбиралась басня Крылова ‘Зеркало и Обезъяна’), К. Д. пригласил меня в свой кабинет и беспощадно раскритиковал мой урок, не обращая никакого внимания на все мои возражения и оправдания. Наконец, я не выдержал и запальчиво проговорил:
— Ведь вы сами заставили меня преподавать русский язык, К. Д. Чем так горячиться, лучше научите меня, дайте сами при мне урок в том-же классе.
— Хорошо! Я дам урок при вас, — ответил он довольно резко и после некоторого раздумья прибавил: — но вы рискуете потерять свой авторитет перед детьми, и я принужден буду с вами расстаться, хотя бы мне этого и не хотелось…
— Ну, что-ж делать, К. Д.! Видно, не судьба с вами служить, как мне это ни прискорбно.
На следующий урок Ушинский входит в класс задумчивый, серьезный, молча занимает мое место, а я сажусь в стороне. 10—11-ти-летние девочки стали читать басню Крылова ‘Трудолюбивый Медведь’. Не успели дети кончить, как Ушинский стал горячиться, забрасывать детей вопросами о пользе и значении труда, испуганные девочки перестали отвечать и, наконец, расплакались. К. Д. бросает книгу о стол и со словами: ‘они меня не понимают: нет, уж лучше вы сами займитесь с ними’, уходит с учительского места и садится на мое, урок закончился благополучно: девицы мало-помалу успокоились, стали отвечать, оживились… С тех пор мы сделались искренними друзьями. Ушинский убедил меня бросить совсем занятия в Первой гимназии и Мариинском училище и перейти на службу в Смольный, где я получил все уроки русского языка в двух низших классах, во всех отделениях на обеих половинах, несколько уроков по географии и сделался руководителем практических занятий специалисток по русскому-же языку. Мало того: он пригласил меня давать уроки русского языка своему сыну — Паше, мальчику чрезвычайно способному, с которым он стал, было, сам заниматься, но никак не мог сладить: горячился, доводил мальчика до слез, бросал урок и уходил в свой кабинет совершенно расстроенный. И этот самый К. Д. Ушинский, не могший учить ни своих, ни чужих детей, увлекательно читал лекции взрослым, дал русским детям прекрасные книги: ‘Детский Мир’ и ‘Родное Слово’, русским педагогам капитальный философский труд ‘Человек, как предмет воспитания’, подобного которому еще не было в нашей педагогической литературе, не говоря уже об отдельных педагогических трактатах, вошедших в собрание его сочинений, проникнутых любовью к русской семье и русскому народу. Да, К. Д. Ушинский на себе самом доказал истину, что можно быть выдающимся психологом и педагогом и в то-же время плохим элементарным учителем.
Сформировав тесный педагогический кружок преданных делу новых преподавателей, Ушинский в первый раз со времени столетнего существования Смольного открыл учительские конференции с целью обсуждения новых программ и установления единства преподавания для лучшего его успеха. На таких-же конференциях, с приглашением и дамского персонала заведения, решались переводы учениц и присуждались награды, между тем до него учителя вовсе не участвовали в суждении об успехах девиц и вообще играли какую-то приниженную, второстепенную роль. Со времени Ушинского значение учителей выросло, поднялось как в глазах начальницы и классных дам, так, в особенности, в глазах учениц.
Еще ценнее были для нас знаменитые четверги К. Д., на которые запросто собирались как мы, сослуживцы покойного, так и сотрудники ‘Журнала Министерства Народного Просвещения’. В карты мы не играли, поздних ужинов тоже не было, — Ушинский был враг всяких излишеств, — а за чашкой чая толковали и спорили о новостях тогдашней литературы, о современных государственных реформах, одушевляющим образом действовавших особенно на хозяина, да и на всех его гостей, но больше всего говорили, конечно, о смолянских делах, о программах, методах, о разных педагогических вопросах и системах, которыми в то время интересовалось вообще все образованное русское общество. На этих-же четвергах читались и обсуждались статьи для ‘Журнала Министерства Народного Просвещения’, который при Ушинском получил исключительно педагогическую окраску и до того интересную и жизненную, что журнал стали читать и не одни только присяжные педагоги {‘Журнал Министерства народного просвещения’ был под редакцией Ушинского всего только два года: 1860 и 1861 годы.}. Тут-же К. Д. читал свои статьи, составляемые им для ‘Детского Мира’, выслушивая и оспаривая замечания практиков-педагогов.
А в Смольном в это время происходила какая-то усиленная, лихорадочная, напряженная умственная деятельность. Смольный, точно сказочный русский богатырь, после долгой столетней спячки, воспрянул духом и хотел наверстать потерянное время. Все, и учителя, и ученицы, казалось, спешили отличиться друг перед другом. Девицы, и большие и маленькие, стали учиться отлично, с каким-то захватывающим все существо вниманием следили они за каждым уроком своих преподавателей, как-бы боясь проронить хоть одно слово. А с какой неподдельною охотою отвечали они на каждый вопрос преподавателя, какой восторг написан был на их свежих личиках, с какой изумительной аккуратностью приготовляли они заданные уроки и письменные работы!.. Так обаятельно подействовало на восприимчивые души воспитанниц живое слово после мертвящего, скучного, схоластического преподавания. И та-же институтка, которая лишь год тому назад заботилась только о своей наружности, думала о танцах, мечтала о выездах и победах, в тишине ночи вздыхала и предавалась несбыточным иллюзиям, — теперь полюбила и чтение, и науку, и труд. ‘Таким-то образом, — пишет В. П. Острогорский, один из лучших биографов Ушинского, — благодаря энергии и таланту одного человека, в какие-нибудь три года совершенно обновилось и зажило новою, полною жизнью огромное учебное заведение, дотоле замкнутое, рутинное и не возбуждавшее в обществе никакого интереса. Всюду в Петербурге заговорили о Смольном и его необыкновенных учителях, чиновники разных ведомств, многие, просто интересовавшиеся педагогическим делом, нарочно приезжали из города послушать удивительные уроки, особенно в младших классах’. Сам Ушинский читал лекции в специальных классах обеих половин до того увлекательно, что приводил в восторг своих взрослых слушательниц, они его просто боготворили…
И во внутренней жизни Смольного произошли резкие перемены. Вместе с введением проекта Ушинского, по воле их императорских величеств, разрешено было отпускать девиц на вакационное время к родителям и ближайшим родственникам с целью поддержания родственной связи между воспитанницами для ознакомления их с жизнью той среды, в которую они должны будут вступать по окончании курса…
После уравнения учебного курса обеих половин аристократки-николаевки перестали смотреть свысока, с высокомерием на мещанок-александровок, хотя давно уже Александровская половина утратила свой исключительно мещанский характер, но такова сила традиции… Теперь зачастую николаевки стали приглашать к себе в гости александровок, а александровки — николаевок. Ушинский настоял и на том, чтобы институтки сидели в классе в пелеринах, так как считал неприличным давать серьезные уроки перед рядами декольтированных девиц. Ушинский сильно вооружался против предварительного чтения классными дамами писем институток, посылаемых к родным и получаемых от них, так как, по его мнению, такой обычай убивал искренность в детях, подрывал в корне добрые семейные начала и с малолетства приучал институток ко лжи, притворству и лицемерию. Негодовал он также на то, что институткам запрещалось предлагать вопросы учителям даже во время урока, — точно учителя были какие-то опасные люди, которые не имели права разъяснять ученицам то, чего они не поняли и что хотели себе разъяснить. Он же положил начало ученическим библиотекам для каждого класса, где заводились книги, соответствующие возрасту и потребностям детей, с целью развить в них охоту к чтению.
Казалось, все шло хорошо… Как вдруг, совершенно неожиданно, перед самой пасхой 1862 года К. Д. Ушинский вынужден был навсегда оставить Смольный, пробыв в нем всего только три года, с 1859 по 1862 год. Теперь еще рано говорить об истинных причинах удаления Ушинского из Смольного. Скажу только, что Ушинского сломили интриги лиц, не сочувствовавших широкой реформе женского институтского образования, как не мало было в то время людей, не разделявших величайшего блага — освобождения крестьян. Упрекнуть К. Д. можно было разве в его болезненной раздражительности, в горячности и прямоте характера, в неуменьи идти к цели окольными путями, в нежелании подлаживаться и заискивать расположения своих врагов. Но с полным убеждением, как его самый близкий друг, я могу засвидетельствовать, что Ушинский был искренно преданный правительству человек, глубоко религиозный и честнейший гражданин. Императрица Мария Александровна знала все это и не смутилась взять К. Д. под свое покровительство и в его несчастьи. По ее воле, Ушинский был прикомандирован к Учебному Комитету IV Отделения собственной его императорского величества канцелярии с сохранением полного содержания: сверх того, ему дана была продолжительная командировка за границу с целью поправления совершенно расстроенного здоровья, осмотра заграничных женских учебных заведений и составления учебника педагогики для специальных классов.
Ушинского не стало!.. Но реформа его не умерла. Она продолжалась с некоторыми лишь несущественными изменениями, касающимися числа учебных часов и распределения предметов по классам. Мало того, реформа Ушинского постепенно введена и во все остальные институты империи. И теперь институтка не является уже каким-то анахронизмом на общем фоне современного русского общества. Она наравне с гимназисткой успешно работает на поприще семейной и общественной деятельности.
Преждевременная смерть не дозволила Ушинскому докончить начатое им руководство по педагогике, но у меня сохранилась программа курса {См. Примечания, стр. 379.}, которой он сам держался на своих лекциях и которая, сколько мне известно, нигде не была напечатана целиком.
2. ‘Из пережитого. Мое первое знакомство с К. Д. Ушинским’. После перерыва, продолжавшегося с апреля 1892 г. до января 1895 г., Д. Д. Семенов вновь вернулся к своим воспоминаниям. Темой воспоминаний на этот раз явился Смольный институт благородных девиц и первое знакомство автора с К. Д. Ушинским. В воспоминаниях Д. Д. Семенова содержится фактический материал о преобразованиях Ушинского в Смольном институте и о начале педагогической деятельности Семенова в этом институте. Большой интерес представляют замечания автора о той исключительной роли, которая принадлежит Ушинскому в жизни Семенова, натолкнувшего его ‘на новую профессию и литературное поприще’. Интересны непосредственные впечатления автора об Ушинском — учителе маленьких детей. Можно не соглашаться с автором, но в то же время следует учитывать, что его воспоминания совпадают и подтверждаются первым биографом К. Д. Ушинского, его секретарем — А. Фролковым (См. А. Фролков, ‘К. Д. Ушинский’, СПб., 1881).
Эти статьи Д. Д. Семенова были напечатаны только один раз в журнале ‘Русская школа’ за 1895 г. в книгах за январь—февраль под заглавием — ‘Из пережитого’. (‘Мое первое знакомство с К. Д. Ушинским’) и не были включены во II том соч. К. Д. Ушинского в раздел — ‘К. Д. Ушинский в воспоминаниях современников’. Они с интересом могут быть прочитаны и критически использованы в научной и педагогической работе. Воспоминания Д. Семенова о Смольном институте печатаются без программы по педагогике.
Стр. 87. Программа педагогики для специальных классов женских учебных заведений, которую имеет в виду Д. Д. Семенов, опубликована в Собрании соч. К. Д. Ушинского, изд-во АПН РСФСР, 1950, т. 10, стр. 31—43.