Из переписки Зинаиды Николаевны Гиппиус и Павла Николаевича Милюкова 1922-1930 годов, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1930 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 67 минут(ы)

Из переписки Зинаиды Николаевны Гиппиус и Павла Николаевича Милюкова 1922-1930 годов

Подготовка текстов Х.Барана (США) и Н.В.Королевой, вступление и комментарии Н.В.Королевой

Фрагменты из обширной переписки З.Н.Гиппиус и П.Н.Милюкова, которые мы предлагаем вниманию читателей, относятся к периоду чрезвычайной напряженности их отношений. Павел Николаевич Милюков (1859-1943) — выдающийся историк, издатель, мемуарист, до революции — крупный политический деятель: член Государственной Думы 3-го и 4-го созывов, министр иностранных дел во Временном правительстве (март — май 1917 г.). Лидер партии конституционных демократов, убежденный антимонархист. Эмигрировал из России в 1918 году.

Милюкову принадлежат капитальные труды по истории России: ‘Очерки по истории русской культуры’. Тт. 1—4. СПб., 1896-1904, ‘Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого’. СПб., 1905, после эмиграции он пишет о проблемах сегодняшних — ‘Эмиграция на перепутье’, Париж, 1926, о русской культуре XIX века — ‘Н.И.Тургенев в Лондоне’. Париж, 1932, ‘Живой Пушкин: Историко-биографический очерк’. Изд. 2-е, испр. и доп. Париж, 1937. Возвращается к издательской деятельности (до революции он был одним из издателей газеты кадетской партии ‘Речь’), — 1 марта 1921 г. под его начало перешла основанная в 1920 году русская ежедневная газета ‘Последние новости’ (Париж). Многочисленные собственные статьи П.Н.Милюкова печатались также в изданиях ‘На чужой стороне’ (1925), ‘Голос минувшего’, (1926), ‘Современные записки’ (конец 1920-х — 1930-е годы), ‘Русские записки’ (журнал, который в 1937-1939 гг. редактировал Милюков под загл. ‘Ежемесячный журнал’).

‘Последние новости’ П.Н.Милюкова к 1922 году, когда началась переписка З.Н.Гиппиус с П.Н.Милюкова, были газетой очень авторитетной и читаемой. Главное направление идеологического удара — против монархии, монархистов и белого движения за возрождение монархии в России — на страницах этого издания чрезвычайно раздражало Гиппиус, — и вместе с тем сама личность Павла Николаевича Милюкова, человека огромных знаний и безукоризненной честности — привлекала и побуждала вступать в борьбу с ним, попытаться переубедить, привлечь на свою сторону, если не в свой круг.

Главные разногласия Гиппиус и Милюкова — по поводу оценки революции (1905 года, Февральской, Октябрьской) и по вопросу о злободневности борьбы на страницах эмигрантской печати не с большевиками, а с монархией. В 1921 году Гиппиус активно спорила с Милюковым и позицией его газеты ‘Последние новости’ на страницах газеты ‘Общее дело’. По мнению Гиппиус, Милюков — антибольшевик, но он и антиреволюционер, позиция которого не изменилась со времен мировой войны и февраля 1917 года, ‘…посмотрите парижские ‘Последние новости’, — писала Гиппиус в статье ‘Там и здесь’, — ведь там есть и настоящие антибольшевики. Там сидит — когда-то, при царе, сдержаннейший П.Н.Милюков, этот, во время войны и святой Февральской революции, убежденнейший антиреволюционер. Водитель ‘Речи’, создатель несчастного ‘правого блока’, — он с изумительной твердостью долго не признавал ни революции, ни республики, не мирясь с совершившимся фактом’.(‘Общее дело’, 1921, 4 апреля, No 263. С.2).

Гиппиус не могла простить Милюкову и поддержку им Е.Д.Кусковой, с которой Милюкова связывали давние дружеские отношения: муж Кусковой, экономист и общестенный деятель С.Н.Прокопович, был членом ЦК партии кадетов, в 1917г., как и Милюков, был министром Временного правительства, после высылки в 1922 г. из РСФСР возглавил Институт по изучению народного хозяйства СССР в Праге, печатался в ‘Днях’, ‘Крестьянской России’, ‘Последних новостях’. Сама Е.Д.Кускова после высылки была убежденной сторонницей помощи несчастной вымирающей России, утверждала историческую общность корней всех слоев русского общества и партий (один из ее парадоксов — ‘Большевики — наши дети’, то есть и кадеты, и большевики — порождение рдних и тех же исторических процессов). Позиция Кусковой в статьях, с которыми она выступала на страницах газет и журналов ‘Руль’, ‘Слово’, ‘Последние новости’, ‘Современные записки’ и др., стала поводом начала публикуемой нами эпистолярной полемики. Зинаида Гиппиус печаталась в это время в журнале (с No 10 за 1922 г.) ‘Современные записки’, авторитетном, близком ей по духу. Он был основан эсерами М.В.Вишняком, А.И.Гуковским, В.В.Рудневым и Н.Д.Авксентьевым, затем в редколлегию вошел И.И.Фондаминский, близкий друг Гиппиус, стремящийся вывести журнал на платформу ‘межпартийности’. Именно в этом журнале были опубликованы некоторые из статей Гиппиус, которые она пыталась предложить П.Н.Милюкову (о Ремизове, например — ‘Современные записки⁵‘, 1924, No 22)¹.

Таким образом, печататься Зинаиде Гиппиус было где, но ее привлекал П.Н.Милюков. Парадоксальность ситуации заметил в свое время Глеб Струве в кн. ‘Русская литература в изгнании’: ‘Интересно, что в то время как Мережковский стал сотрудником, хотя и не близким, ‘Возрождения’, Гиппиус поначалу предпочла пойти в ‘Последние новости’, хотя ее отношение к Милюкову и к доктринальным кадетам вообще всегда было не слишком доброжелательным <...> Ни духовно, ни политически милюковская газета не была З.Н.Гиппиус близка, и ее сотрудничество в ней продолжалось недолго: она тоже перешла в ‘Возрождение’, но и там не могла чувствовать себя вполне дома’².

Статьи, которые З.Н.Гиппиус печатала в августе — сентябре 1922 г. в ‘Последних новостях’ и одна — в русской берлинской газете ‘Руль’ (редактор И.В.Гессен, выходила с 1920 по 1931 г.) мало известны и не введены исследователями ее творчества в научный обиход. Собственно говоря, вообще критические статьи и публицистические эссе Гиппиус 1920-х годов к настоящему времени не собраны и не изучены³. После бегства из России она печаталась в газетах ‘Минский курьер’ (Минск), ‘Свобода’ (Варшава), ‘Общее дело’ (1920-1922), ‘Русская мысль’ (1922-1923) и, наконец, в ‘Последних новостях’, сотрудничество с которыми, судя по публикуемой нами переписке, отнюдь не было кратковременным. Во всех изданиях, в которых Гиппиус печаталась после отъезда из России, она, по собственному признанию, стремилась быть абсолютно свободной в своих высказываниях, — в издании же П.Н.Милюкова она вынуждена подчиняться его редакторскому давлению. Вот что она писала 8 августа 1926 г. В.Ф.Ходасевичу: ‘…я отупела, оглупела до последней степени. <...> Оглупение мое — результат работы над ненормальной и непосильной задачей: написать о шайке ‘Верст’ — все время думая не о ней, а о Милюкове. Две недели не спала и не ела, все изворачивалась, кучу бумаги изорвала, каждую мысль в 30 пеленок заворачивала, которые тут же и меняла опять… а результат — фельетон, себе самой противный, но в смысле Милюкова такой, что Дм<итрий> С<ергеевич> заклинал меня его даже и не посылать.

Ввиду этого я и решаюсь на героические меры: поступаю в ‘санаторию’. Иначе, если не захватить вовремя, я лишусь всякой возможности писать. ‘Вольно’ я сделала бы фельетон в 2—3 вечера, если не в один, а тут 2 недели тупого изнеможения! Я не писала ‘вольно’ со времени ‘Общего дела’, и последняя вольная статья — первая в ‘Совр<еменных> зап<исках>‘. С тех пор пошла музыка другая, — et voil. И я отказываюсь, на неопределенное время, от всяких ‘социальных’ и других заказов’⁴.

Переписка Гиппиус и П.Н.Милюкова позволяет глубже раскрыть сложные внутренние отношения в среде русской эмиграции. Публикуемые ниже письма хранятся ныне в Москве, в ГАРФ (‘Пражский архив’), тексты их подготовлены к печати Хенриком Бараном (США), и в отделе рукописей Центра русской культуры (Амхерест, США), подготовлены к печати Н.В.Королевой. Публикуются с любезного разрешения архивов. Некоторые из писем Гиппиус к Милюкову (NoNo 6, 13) по черновым автографам были опубликованы Т.А.Пахмусс в кн. ‘Jntellect and Jdeas in Action…’ Мюнхен, 1972. С. 170-173.

¹ Об участии З.Гиппиус и Д.Мережковского в журнале ‘Современные записки’ см. статью М.В.Вишняка ‘З.Н.Гиппиус в письмах’. // ‘Новый журнал’, 1954, т. XXXVII.

² Г.Струве. Русская литература в изгнании. Ymca-Press. Paris, I984. P. 89.

³ В настоящее время А.Н.Николюкиным готовятся к печати два тома сочинений З.Гиппиус, в которые войдет и ее публицистика 1920-х годов: З.Н.Гиппиус. Сияние слов. Неизвестная проза. 1920-1925 и 1926-1930, М.: Лаком-книга, 2002.

⁴ Зинаида Гиппиус. Письма к Берберовой и Ходасевичу. Ardis / Ann Arbor. 1978. P. 50.

5 Авг. [19]22 91,

rue de Tours

Ambroise

(Indre et Loire)

Вы опять, как всегда, оказались правы, Павел Николаевич. ‘Слово’¹, когда я ему послала запрос относительно моей заметки по поводу Е.Д.Кусковой, уже было забронировано. А я и не знала, т.к. ваше письмо получилось позже. Штерн ответил, с большим шеколадом {Слово неразборчиво.}, но твердо: Тимашев² все сказал, что можно, и больше ничего нельзя. В заключение — просьба написать о… Есенине³! Это ‘оскорбление’ я извинила, отнеся его на ваш счет: уж очень вы бедного Штерна истерли в порошок. А он, видимо, хорошей школы не прошел. Огнеупорности не имеет. Тимашев был найден, очевидно, отвечающим общему удовольствию: благодаря обилию вводных предложений он в нужной степени невразумителен, но звуки благонадежные, что и поспешил засвидетельствовать ваш обзорщик. А ‘Вопросы из публики’ я решила присоединить к моему архиву, сделав надпись: ‘было тогда-то написано, при таких то обстоятельствах, но благодаря отсутствию свободы слова и свободы мнения для литераторов, появиться нигде не могло’. Завещаю будущему издателю ‘Архива русской эмиграции’.

Я очень рада, что вы допускаете ‘полемику’ хотя бы в частных письмах. По нынешним временам это уже большой либерализм. Это ‘не дело’, конечно, а все-таки утешение для нас, — безприходских, — журналистов, которым некому слова сказать. Кстати, о ‘приходах’: на мой взгляд они все не очень еще определились, приход соборный, т.е. тот, который окажется самым главным, менее других, вернее — менее других он выявлен. И мы, многие из нас, чувствующих себя прихожанами именно соборными, потому и кажемся с виду праздноболтающимися, Но на это, конечно, у меня сейчас нет никаких доказательств, разговор был бы уж совсем праздный.

Мне хотелось удивиться другому, если позволите. (Если я это говорю — это, между прочим, знак, что у меня тоже ‘нет камня за пазухой’.) Изумляет меня, очень искренно, ваша тактика относительно монархистов. Е.Д.Кускову я понимаю (т.е. понимаю, почему может она некоторых вещей не понимать), но как это весь ваш ‘приход’, целиком, так единодушен в страхе перед несчастной тайной русского народа — a dpasse ma raison⁴. Я очень извиняюсь за мою смелость, но все-таки скажу, что вы их на 3/4 сами создаете. Ведь достаточно прочесть полностью эти ‘манифесты’ Кирилловы⁵, чтобы видеть цену их ‘силе’. Цаще внимание ‘силу’ эту, конечно, не увеличит особенно (дело пропащее), но вы их очень ободряете. И да не отметит будущий Нестор: ‘во время царствования в России большевиков, г-жа Кускова и г. Милюков боролись главным образом с монархистами’.

Впрочем, я решительно перехожу границы моей компетенции. Литераторы не имеют права и заикаться о ‘политике’, теперь, как всегда (это Штерн еще раз мне пояснил). Тут у меня неожиданно возник к вам новый вопрос. Пусть литераторы не смеют ничего смыслить в политике и не должны о ней заикаться. Почему вам кажется, что о литературе могут заикаться т.н. общественные деятели (см. статью уважаемого С<оломона> Познера⁶ о Пильняке и т.п.)? Не потому-ли, может быть, что литераторам лучше теперь вообще ни о чем не заикаться, просто помалкивать?

Но тут я, свершив круг, возвратившись к началу, — ставлю точку. Много еще имею сказать вам… но довольно. Со всей искренностью подписываюсь как

признательная вам
З.Гиппиус

10 Августа 1922

91 rue de Tours

Ambroise (Indre et Loire)

Как супруги Позднышевы в ‘Крейц<еровой>. Сонате’ ‘дрались детьми’, так Гессен⁷ вчера подрался — в некотором роде мною — с вами, Павел Николаевич. Говорю ‘в некотором роде’, ибо не мною, а лишь букетом мною собранных писем. Но вы опять оказываетесь правы: не оценили ли вы сразу эти письма, как обывательские, узко-горизонтные, не поместили ли вы их только от беспристрастия? ‘Руль’ этого не знал и не узнает, увы, но ничего, узнает потомство, для которого я, конечно, сохраню ваши письма. И, конечно, для этого самого потомства на рукописи моей не будет предлагаемой вами надписи: отнюдь я подобных вещей не думаю. Я считаю вас действительно ‘либералом’, во всех смыслах (самых прекрасных), и это для вас не секрет. Кроме того, вы правы (ну что делать, если приходится повторяться?) — и я бы никогда не издавала ‘Свободной трибуны’. Позвольте мне только сказать, что тут, как и везде, впрочем, дело в мере. Глядя на русскую нашу безмерность и неограниченность, нередко восклицаю я: оттого, вот, и сидят у нас большевики! Мера великая вещь. Между прочим она, давая границы, ведет и к необходимой определенности. Вы, как будто, уверены, что ваш ‘приход’ и его границы в совершенстве определены, и что вы с безошибочной точностью можете сказать, принадлежит ли данный человек к вашему приходу, или к чужому. Будь я вами, в вашем положении, с вашими возможностями высказываться, — я бы искала большего совершенства. Не одни, ведь, на свете злостно-непонимающие и глупо-несогласные. Не для них, конечно, а для других — я бы и постаралась довести свою позицию до той совершенной степени определенности, когда чужие сами, автоматически, исключаются, и о ‘приходах’ споры падают.

Впрочем, что мы все о ‘приходах’! Иной раз, думается, дело лежит чуть-чуть поглубже. Например, единение ваше с Е.Д.Кусковой⁸ я, помимо прочего, прозреваю как единение в некоторой ‘вере’, если говорить фигурально. А не фигурально — в одинаковом вашем, полном (сознательном и чувственном, — извините мое не публицистическое, философское выражение) отношении к тому, что называется, определяется и ощущается как революция. Я очень извиняюсь, что позволяю себе коснуться этого обстоятельства и последнего вопроса, не имея возможности сопроводить все это надлежащими объяснениями: было бы длинно, благодаря моей страсти к определенности, в письме неуместно, да и вам неинтересно, тут уж начинаются мои приходские, если хотите, дела. Кстати, вы не правы (наконец-то!), указывая мне, как на противоречие, на то, что я называю себя ‘безприходским литератором’ и затем упоминаю о ‘соборном’ приходе. Я несомненно ‘безприходский литератор’ для всех, что я иное, пока мой приход, если он есть, — в катакомбах? Ну а кто же, скажите, может не считать, или не верить, что его-то приход и будет главным? Зачем бы он к нему тогда принадлежал? Доказательство на лицо: вы говорите, в конце письма, то же и о своем собственном ‘приходе’.

Разъяснив это кажущееся противоречие мое, я попрошу и у вас одного разъяснения. Вне полемики в данный момент, я интересуюсь совершенно объективно: если в уставе вашего прихода значится пункт, предлагающий, в вопросе выбора государственной формы, считаться с волей народа, то как может быть форма эта предопределена, когда воля народа еще не выражена? Естественно является следующее: вы говорите: я предугадываю волю народа. Может быть, бессознательную, т.к. народ еще далеко не сознателен, но непременно эту. Только эта — в его собственных интересах. Я это знаю, в этом убежден.

Иначе ответить нельзя, сохраняя первое положение., И, может быть, даже следует так ответить. Только… не следует закрывать глаза на то, что этим лишь формально сохраняется первое положение (да попутно в большой мере уничтожается уверенность, что народ достаточно окреп и возродился). И на то еще, что беря на себя… как бы сказать? ну миссию, что ли, блюстителя народных интересов (предугадывая его такую-то волю) мы, — т.е. вы, — нисколько, в сущности, не разнитесь с монархистами, искренними, конечно. И они тоже ‘блюстители народного интереса’, только интерес видят в другом.

Савинков⁹, например, совершенно все это, en toutes lettres, и говорит. Его — противоречия не смущают, потому что он все врет, с самого начала, и все это видят, и ему нечего терять. Ему ничего вместе: и ‘по воле народа’, и обязательно ‘советы на местах’, не иначе, ‘а то всех разражу’. Он думает, что это ‘политика’. Но ‘политика’, может быть, всегда сводится лишь к борьбе между ‘блюстителями интересов народа’, различно эти интересы понимающими. А ‘народная воля’ — конфетка, тактика, — демагогия.

Минский когда-то сказал: ‘еще не было примера, чтобы писатель не писал’. Вижу, что он прав. Нет статей — писатель болтает в письмах. Бесполезные рассуждения отвлекли меня от некоторых, на этот раз, конкретностей. Одна из них: Штерна вы именно запугали, т.к. он забоялся моего ‘куста’, его даже не увидев: я же не посылала ему моих ‘вопросов’, а лишь запрос о них (притом обещала быть почтительной). Вторая: вы мне не ответили, кто же судит общ<ественного> деятеля, когда он пишет о литературе? Третья: что сталось с моей заметкой о Ремизове?¹⁰Четвертая откладывается за недостатком места. Еще раз приношу вам мои извинения за неумеренную болтовню.

З.Гиппиус

29 Авг. <19>22

91 rue de Tours

Ambroise (I et L)

Простите, многоуважаемый Павел Николаевич, я забыла в предыдущем письме подчеркнуть мою покорнейшую просьбу: если в ‘Петербургских п<исьмах>‘^п вам что-нибудь покажется непечатаемым — возвратите мне все переписанное, пожалуйста.

(Оно мне, вообще, нужно, ибо подлинники я почти все отослала в Сербию). А на днях я получила еще два письма, — в том же роде.

Посылаю вам заметку о Ремизове.

Искренне преданная
З.Гиппиус

P.S. Я пишу на ваше имя и на данный адрес — по указанию M <арии> С<амойловны>.

31 Авг. 22

91, Rue de Tours

Ambroise (Indre et Loire)

Очень благодарна вам, Павел Николаевич, за скорый ответ. Вы правы, в письмах есть однородность стиля и даже схожесть с моим (хотя кто там вспомнит обо мне и моем стиле, раз нет подписи!). Это очень объяснимо: один из авторов (между нами говоря) — моя сестра, художница, второй — человек, на кот<орого> я имела некот<орое> литературное влияние. Дальше всех третий.

Вы правы и насчет узости горизонта у интеллигентов, оставшихся в Совдепии. Да, очень узкий!

И — да, они ‘не у дел’. Именно не у дел. Сознаюсь, что и я, и многие мои собратья — не типа Ал. Толстого — тоже, в Совдепии, не иначе бы были, как не у дел. Скажу больше: так как там ‘у дел’ теперь исключительно находятся 1) коммунисты и сочувствующие (политика) — 2) спекулянты и способные к сп<екуляции> (экономика) — то я естественно думаю, что даже и вы сами, Павел Николаевич, и уважаемая Ек.Дм., — тоже оказались бы не у дел. Как же иначе?

Я не согласна, что состояние ‘не у дел’ — уже дает право на чин ‘обывателя’. Я вообще не согласна насчет обывателя. Он имеет нечто от ‘быта’, а когда быта, в точном смысле, нет, то нет и обывателя. Может, будет, а сейчас это лишь ветхое слово, служащее непритязательным журналистам-эмигрантам для полемического употребления.

Нынешних интелл<игентов>-совдепцев, что живут не у — (коммунистических и спекулянтских) — дел, и все таки живут, и даже хранят нечто старое (совесть) — скорее можно называть святыми. Без пафоса и без иронии говорю это, а просто ища точности.

Очень рада была прочесть вашу отповедь Брешковской насчет дела Корнилова¹². Очень жалею, что уважаемая Ек.Дм. так забронирована в ‘Посл<едних> Н<овостях>‘, что ей можно предложить несколько вопросов ‘из публики’ только в ‘Слове’. Очень надеюсь получить необходимые разъяснения.

Очень и очень искренно желаю вам всего хорошего.

Z.Hippius.

14-9-<19>22

91 rue de Tours

Ambroise (l et L)

Дорогой Павел Николаевич. Я очень смущена ‘видимостью’, которую имеет самый факт появления моей статьи в ‘Руле’¹³. (Фактом тоже, но об этом после). Видимость такая, точно я вас обманула. И я не могу не сказать двух слов в оправдание. Прошлым летом Гессен мне определенно сказал, что наши точки зрения (между прочим, на ‘революцию’) так разнятся, что я не могу участвовать в ‘Руле’. После моей статьи о Ландау я даже имела с ‘Рулем’ (и вообще) небольшие неприятности. Поэтому, когда в нашем ‘монастыре’ (действительном, основанном в 1436 г.) я демонстрировала мою рукопись с известной вам, шутливой, надписью и Мережковский сказал, что ее следовало бы еще послать в ‘Руль’ — я тотчас согласилась и позволила ее переписать, в полной уверенности, что ‘Руль’ мне даже не ответит, и Гессена я прибавлю к Штерну.

Et voila! Прихожу к выводу, что я чего-то не понимаю во взаимоотношениях современных политических лидеров, во всяком случае, лишний раз убеждаюсь, что сама я представляю из себя столь малую ценность, что если случайно и детально в известный момент с кем-нибудь совпаду, то можно и мной воспользоваться. Все это заставляет меня серьезно подумать, не лучше ли от греха бросить писательские привычки и спуститься, пока что, в катакомбы моего ‘прихода’.

Таким образом, вы видите, что мои ‘извинения’ носят совершенно бескорыстный характер, тем более, что я от самой моей статьи ни в одном слове не отказываюсь, а две последние статьи Е.Д.Кусковой (‘Б<ольшевики> — наши дети’)¹⁴ считаю 1) полными логических противоречий и 2) оперирующими с Х-ом. ‘Руль’ же — в некоторых вопросах второстепенной важности, — стоящим на более близкой мне позиции.

Я жалею немного, что вы не успели напечатать до инцидента мою заметку о Ремизове, так к<ак> я обещала ее самому Ремизову, но что же делать.

Возвратите мне ее (она не переписана, это единств<енный> экземпляр) если, как я предполагаю, вам покажется, что ‘открытое письмо’ З.Гиппиус в ‘Руле’ мешает литературным упражнениям А.Крайняго в ‘П<оследних> Н<овостях>‘, но примите, во всяком случае, мои объяснения как должно и не лишайте меня вашего частного благоволения.

З.Гиппиус.

18 Sept <19>22

91 rue de Tours,

Ambroise (1 et L)

Дорогой Павел Николаевич.

Наша переписка забрела в такие сложности и экивоки, что меня берет желание поставить громадные, круглые точки над ‘i’

Вы хотите сказать, что мои ‘вопросы’ провокационны и вредят конспиративному делу Е.Д.Кусковой. Но конспираторы не выступают публично, не говорят с эстрады о своем деле даже самым эзоповским языком. А если говорят,, то должны рисковать, что недоуменные вопросы им будут предложены, мной или другими, с наивностью или без оной. Мне уж приходило в голову, что выступления Е.Д., с их спутанностью и недоговоренностью, могут иметь вид полу-конспиративный, а это самое неосторожное. (Знаю из последнего письма ‘оттуда’, что с ними как-то связывают гомерические преследования интеллигенции.) Очень соблазнительна параллель с царским режимом в смысле эзоповского языка для журналистов и т.п., но боюсь, что нам практичнее от этой параллели иногда отказываться.

Далее. Верю, но психологически изумляюсь, что Е.Д. могла забыть свои собственные речи у Гласберга и повторительные в автомобиле. Я — не могла их забыть уже потому, что тотчас же записала, а потом мы не раз вспоминали их со многими из присутствовавших¹⁵. Или мы их поняли как-нибудь навыворот? Однако я и До сих пор не догадываюсь, в чем был наш общий выворот, и что следует под вот этими словами иное разуметь. Я их привела не для ‘изобличения’ какого-нибудь, лишь для оттененья своей позиции, да и не понимаю, что тут могло быть за ‘изобличение’, и что нужды Е.Д. утверждать, что она тогда ничего подобного не говорила, если она теперь говорит приблизительно то же?

Еще далее (это все — исключительно ответ на ваше письмо). Непоследовательные марксисты, — у меня есть эта оговорка, — могли, конечно, ‘желать’ политического переворота, даже, на скользком уклоне, могли дойти до мечтаний, при этом ‘удобном случае’ (революции) попытаться насильственно насадить социализм, ‘устроить’ его, приказать ему быть. Для приказывания нужна власть, но даже и эти, соскользнувшие со своей линии ‘мечтатели’, на революцию работать не стали бы, и захватить власть не плохо лежащую — не могли бы. Так и было: приехали на готовенькую (революцию). Подобрали — власть, валявшуюся на улице. А затем стали издавать приказы: ‘сотворить новый мир’ и ‘разрушить старый’. Первая серия, естественно, провалилась к черту, вторая пошла более успешно, найдя подходящих исполнителей — народ, только что сорвавшийся с самодержавной цепи. Ну вот и все. Если эти, еретики марксизма, таковы — как же не сказать о честных, разумных, последовательных (и ‘цузамменбрухнеров’¹⁶ включая), что они непременно не революционны?

В таком виде, сейчас, вопрос о ‘революционности’ кажется схоластикой. Я его не развивала в заметке. Но при оценке положений Е.Д. Кусковой он играет большую вспомогательную роль. То или иное отношение к революции, как таковой, определяет многое.

Себя — напрасно вы обвиняете в пристрастим к сильным словам и большим делам, ‘когда на очереди малыя’. Ценю вашу любезность, но понимаю и сознаюсь, что одна я во всем этом повинна, как и в ‘благородной позиции непримиримости’. Но куда же мне деваться, если другого места я не вижу а природе вещей? Пусть мне укажет его Екатерина Дмитриевна, мне и таким же, как я, поклонникам логики и здравого смысла, — да мы скорее вас бросимся в ее объятия! Легальная оппозиция? Полноте. Большевики недаром над самим сочетанием слов в бороды смеются, знают, что беззаконники, и ничто легальное с ними сосуществовать не может. И небольшевики в России тоже это знают. Как бы ни был ‘узок их кругозор’, своих-то большевиков они знают, этого у них не отнимешь.

Грубо говоря — стоило бы подумать, не сменить ли бесплодно-благородную и непримиримую позицию на менее благородную, менее непримиримую, но более плодородную? Однако такого выбора нет. Примиримая и неблагородная равно бесплодны. Какая же выгода, — говоря современным языком?

Противоречия Е.Д.К., на которые вы указываете в вашем ‘ответе’, формального свойства. Они выкупаются ее волевым темпераментом. Несогласий между вами я не вижу, да, в сущности, и та область, которой вы главным образом касаетесь (фатализм или не фатализм, чьи дети большевики, самодержавия или интеллигенции и т.д.) так уже определена, что в ней мы, при небольшом внимательном усилии, все можем согласиться. А я, например, не только в вопросах, вроде происхождения б<ольшевико>в, — я согласна со всеми вашими теперешними основными положениями, отнюдь не с ‘Рулевыми’ — с вашими! и даже, если можно так выразиться, согласна прежде вас. (Во время оно это ‘согласие’ отделяло меня от ‘Речи’¹⁵ и от ее присных вплоть до Философова.) И однако — я не вашего с Кусковой ‘прихода’. Потому что центр тяжести и не в формальных мелочах, и не в ‘основных, программных, положениях’ — он, как вы скажете, — в единстве тактики, или, как мы скажем, — в единении воль. Оно превалирует по праву, ибо оно, помимо прочего, органично, и оно определяет ‘приход’.

Что бы я вам ни писала, — и будь я семи пядей во лбу при этом, — уверься вы бессомненно, что я республиканка и все прочее (что я и есть), ничего бы это ни изменило. Я бы так же была не с вами и не с Кусковой, как сейчас. Общность воль важнее даже общего понимания ‘народных интересов’.

Исследовать, откуда проистекает соединение воль вашей и Е.Д.Кусковой, можно, конечно, но бесплодно и потому неинтересно. Констатирую факт, против него не думаю, чтобы вы стали возражать.

И кончаю это письмо, безмерно затянувшееся. Я его не имела времени написать сразу, поэтому вышло длинно.

Вы совсем не ‘обязаны’ мне отвечать, Павел Николаевич. Это сознание решительно стесняло бы меня. Я сама пишу вам только пока мне это интересно. Хоть вне большевиков будем свободны.

Желаю вам много приятных надежд.
З.Гиппиус

P.S. С моей заметкой о Ремизове вышла предосадная история.

8 Дек. <19>22

11 bis Av. du ColBonnet

Paris 16e

Дорогой Павел Николаевич.

Я вам лучше дам кусочки из ‘Хромой Ани’ (Вырубовой)¹⁸когда ее закончу в полноте, — в связи с письмами Ал<ександры> Фед<оров>ны. Кстати вышел ее, В<ырубо>вой, дневник, — я его отчасти знала в рукописи. Мне хочется передать впечатление, которое она производит лично. А ‘Советского батюшку’ (Введенского)¹⁹ вы все равно не напечатаете. Там неизбежно касанье к религии, а ‘Посл<едние> Нов<ости>‘ еще совсем недавно вспомнили одну старую формулу: ‘религия — реакция’. Этого вопроса вы позволяете касаться только Игорю Платоновичу²⁰, за его тут а-политичность.

Ну, а я считаю, что если мы начнем последовательно утверждать ‘а-политичность’: литературы, театра, искусства, религии, философии, науки, педагогики, экономики, наконец, и т.д. — остановиться уж трудно, — то окажется, что большевики занимают сейчас такое малое, такого малого значения, место, что как будто и говорить о них особенно нечего. Не находите ли вы такое положение несколько искусственным и не соответствующим действительности?

Не надеюсь, впрочем, вас убедить, хотя признаю вас, теоретически, одним из людей, наиболее доступных доводам разума и логики. Вообще же я пришла к заключению, наблюдая со стороны эмигрантские споры, что они — просто дело темперамента. Е.Дм., например, все равно бы не могла перманентно не ‘полемизировать’, даже если б tout pouvait aller comme elle le veut²¹. Русская интеллигенция так долго и успешно воспитывала в себе дух протеста (насчет всех других ‘духов’), что органически уже не может подчинять его разуму. Оттого и не знает никаких ‘объединений’, кроме самых узких, партийных, — буквенных. И учиться им не хочет. Вошло в плоть и кровь, — что вы хотите! Борьба же со своим темпераментом и воспитанием требует большой воли при большой сознательности.

К сожалению, это приходится говорить о лучшей части нашей интеллигенции. О других, у кот<орых> нет ni foi ni loi, просто совсем не надо говорить, даже если они перепрыгнули через забор ‘политики’ и объявляют себя находящимися на громадном пустыре ‘а-политичности’.

A bon entendeur — salut
З.Гиппиус

P.S. Ни я, ни Дм<итрий> С<ергеевич>, мы не читали, что написал о нас бедный Боря Бугаев в своих ‘воспоминаниях’²², зная его, нельзя ни упрекать его, ни опровергать его, ни сердиться на него. Но вот то, что ‘Посл<едние> Нов<ости>‘, опираясь на эти ‘воспоминания’, глухо перепечатывают, что ‘ни одна строка из сочинений Мережковского ему не принадлежит’ (??), это уж не только не ‘по дружески’, на что мы не смеем претендовать, но вообще как-то… не умею выразиться… не ‘традиционно’, что ли. Д.С. давно хотел вам на это посетовать, все забывал. Сейчас, узнав, что я пишу вам, просит вам эту жалобу, к которой я присоединяюсь, передать.

Р.P.S. Я получила от одного англичанина письмо, где он пишет, что мое послание к Herriot перепечатано в ‘Times’. Нет ли у вас в редакции случайно этого номера?²²²

З.Гиппиус

16 декабря 1922

17 Rue Leriche

Дорогая Зинаида Николаевна.

Простите за задержку ответа на Ваше письмо от 8 декабря. Очень уж меня задергали эти дни. ‘Хромая Аня’, конечно, очень подойдет, напечатаем с удовольствием и благодарностью. О ‘Советском батюшке’ лучше судить Вам самой.

Демидова мы печатаем отнюдь не за его ‘аполитичность’ в религии, и вообще я в этом грехе ‘аполитичности’, в котором Вы меня обвиняете, отнюдь неповинен. Доказательство — то, что меня постоянно обвиняют в обратном: в том ‘сектантстве’, в котором Вы сами в конце письма обвиняете ‘лучшую часть нашей интеллигенции’. Для меня Вы, правда, делаете любезное исключение, допуская, что я ‘один из наиболее доступных доводам разума и логики’. Thank You. Не помню, где и когда ‘П<оследние> Н<овости>‘ вспомнили ‘старую формулу: религия — реакция’, но это как раз и доказывает отсутствие аполитичности в отношении к религии. Конечно, я лично не мог выразиться: ‘религия — реакция’, ибо считаю, что религия может и должна быть могучим фактором прогресса. Таковой она была в истории. Все классические образцы свободомыслия и свободных политических учреждений имеют свой источник в религиозном движении XVI—XVII столетия. Но это и показывает, какая религия не есть ‘реакция’. Зачатки такой религии есть и в России, и через эту стадию должно пройти всякое развивающееся народное сознание. Иначе оно замрет в азиатчине.

Прилагая этот критерий конкретно к теме Вашего ‘Советского батюшки’, я априори предполагаю, что в ‘живой церкви’ есть не только элемент большевистского бюрократизма, пользующегося этой формулой для правительственных целей, — как пользовалось в свое время религией и самодержавие, — но есть и элемент действительного религиозного обновленчества, связанного с движением предыдущих годов.

Не знаю точно, какая Ваша религия. Когда-то Владимир Соловьев пытался связать мистицизм с прогрессом и доказывал, что религия играла и должна играть в человечестве ту роль, на которую я только что указывал. Было даже время, когда он почти примирился с ‘либералами’ и писал совсем-совсем ‘либеральные’ статьи в ‘Вестнике Европы’²³. Но ведь для Вас ‘либерализм’ есть поверхностная ‘пошлость’, исключающая богоискание и богопонимание. A profession de foi Бердяева окончательно забрасывает его в лагерь Де-Местра и Тональда. Всякий последовательный реакционер так и должен поступать: осуждать ‘либерализм’ в самом его источнике, в религиозном расколе XVI столетия, и возвращаться тем или другим путем в лоно католичества, как наиболее совершенного православия. Им в религии нужна именно religio, в латинском значении слова, церковь, как носительница и среда мистического единения с Богом, а не вера, субъективная, человеческая вера, низводящая откровение в человеческую душу и делающая его фактором человеческой психики.

Вот, вероятно, разница наших позиций, и Вы поймете, почему позицию, противоположную моей, я называю реакционной, — независимо даже от воли и намерений ее излагателей. Вы согласитесь также, что эта позиция не исчерпывается ‘старой формулой — религия — реакция’.

Простите за эту экскурсию в область, в которой я — не хозяин.

Рецензию, за которую меня бранит Дм.С, я совершенно не помню, и если бы приведенные строки попали мне на глаза прежде напечатания, то, наверное, они не увидели бы света. Мне не попался номер ‘Times’ с Вашей статьей. Если попадется — вырежу и пришлю.

21-12-<19>22

Париж

Дорогой Павел Николаевич.

Ваше письмо не только интересно, но и с некоторых сторон даже поразительно. И я позволяю себе дать suite нашему разговору, хотя вижу, как вы заняты: вы даже забыли подписать письмо…

То, что я назвала ‘а-политичностью’ — есть в сущности принцип morcellage’a, разделение жизни на ‘области’, из которых каждая должна быть — ‘а-остальныя’, независимее всякой Латвии, например. Вы с редкой страстью следовали этому принципу всегда. И в России, в Петербурге, вы сумели, все последние десятилетия, заниматься исключительно своим ‘хозяйством’. Даже из любопытства не бросили взгляда на соседние. Не могу ли я вам дать относительно одного из них, — течения ‘религиозного’ — маленькую фактическую информацию? Может быть она теперь вам пригодится?

Вопрос о религии-вере (как вы берете) давно и благополучно разрешен в ‘либерализме’: ‘религия есть приват захе’²⁴ (и это вы тоже отмечаете.) Центром же русского ‘религиозного’ движения последних лет был вопрос — о церкви. Не о православной, католической или какой либо другой, и не о ‘культе’, — но о церкви… в ее идее, что ли. Т.е. о возможности, — (и если да, то об условиях и методах) перенесения религии из индивидуального в план общественный. Весь Вл.Соловьев, с вашего позволения, на этом строился, — почему бы ему и не писать было ‘либеральных’ статей в ‘В<естнике> Е<вропы>‘? Останься он в живых, он, конечно, в этой области, был бы ‘левым’. Ибо тут были свои, определенно, ‘правые’ и ‘левые’, и даже почти совершенно совпадающие с ‘обыкновенными’ правыми и левыми, — ведь план-то у них у всех один — общественный. (Лишь единая форма левизны выпадала: а-революционный марксизм, ибо его база, ‘научный материализм’, была не а-религиозна, но анти-религиозна).

И у правых, и у левых были свои опасности — русские события определили и подчеркнули их. Вопрос о ‘церкви’ — это очень длинная и очень гибкая хворостина, на одном конце которой — Карловацкий собор и все что с ним, на другой — Распутин и все что с ним (тут же, не во гнев вам будь сказано, и всякие Введенские-батюшки, и большевики). Мы собственными глазами видим, как легко гнется эта хворостина, соединяя концы. Вы, из-за ограды вашей местности бросая разсеянный взор на ‘распри’ Введенских с Вениаминами, (кровавые распри! а ставка — русский народ), говорите, что должны же быть известные ‘новшества’ (где? в религии? в церкви?) для того, чтобы религия (или церковь?) ‘содействовала прогрессу’, и что потому, вероятно, и Введенский отчасти прав. Позвольте мне, в порядке информации, сказать вам, что линия ‘новшеств’, в этой области, в крайней своей точке упирается в Распутина, совершенно так же, как линия (в политике) революционная упирается в большевиков. И это даже не параллельные линии, а совпадающие. При том это линии, мною принятые и, по моему разумению, единственно-верныя. Но, идя по линии революционной, я не приму большевиков, — совершенно так же, идя по линии ‘новшеств’ (тоже революционной), я всегда знала, что ее опасность, от которой нужно уметь сохраниться, — распутинство.

Это трудно понять, не имея в этой области взгляда изнутри и соответственного знания и опыта. Но я в моем ‘хозяйстве’ кое-как привыкла разбираться, и вам придется мне тут верить. Что касается вопроса — имеет ли вообще серьезное значение вся эта ‘область’, стоит ли не специалистам в ней разбираться, — я уклоняюсь от ответа. Всякий решает, как может. Думаю только, что и любому политику придется, в будущей России, с этой стороной столкнуться, так не лучше ли знать a quoi s’en tenir²⁵, нежели пребывать в полемиках?

Струве, Бердяев, Булгаков, Карташев и многие-многие — все это наши ‘правые’, лишь вдолге, но фатально, пришедшие к правизне политической. (Карташев дезертировал из левого лагеря в правый перед войной.) Поскольку они еще не вполне ‘Карловацкий Собор’²⁶, постольку и не вполне с каким-нибудь ‘блюстителем престола’. С другой стороны есть и наши ‘левые’, еще не вполне с распутинством и с б<ольшеви>ками, но уже подвинувшиеся к своей опасности. Не стоило бы говорить о кучке вчерашних интеллигентов, но я беру их для примера, в них отображается то, что смутно и довольно широко происходит в теперешней России. Я знаю, что большевики (наиболее умные из них) придают этому гораздо большее значение, чем стараются показать. Сейчас в борьбе — скажем для простоты — вениаминовцев с введенцами — первые еще неизмеримо дальше от своей опасности (Карл<овацкий> соб<ор> и т.д.), нежели вторые от своей (распутинство и б<ольшеви>ки.) Конечно, в конце концов победят первые. Но неизвестно еще, во что превратятся эти ‘вениаминовцы’ к моменту своей победы, или они будут предоставлены самим себе, и борьба затянется, выкинутая из поля зрения политиков. Есть знаки, видимые для всех, что опасность не изжита. Хотя бы такая мелкая деталь, как антисемитизм. Е.Д.Кускова отмечает факт, но приступиться к нему ни с какой стороны не может и вопиюще перед ним бессильна: этот цветок вырос на земле соседней усадьбы, а Е.Д-на тоже знает лишь собственное хозяйство.

Но я кончаю. Увы, я вполне допускаю, что вы на все это можете даже и так возразить: как это, мол, я в религию, в дела ‘веры’, впутываю политику, перемешиваю их… и т.д. То есть, счесть любезно, что я никаких ‘ненужных глупостей’ не говорила, и спокойно вернуться к спокойной для этих вещей полочке: ‘приват захе’. Заранее беру вину на себя: я не умею говорить вашим языком настолько, насколько вам это нужно.

Ограничимся, пожалуй, такими моими фактическими поправками, вызванными вашим экскурсом в чужую область: на первом плане в России стоял вопрос не о ‘вере’, а о ‘церкви’, и не в том смысле, что нужно сменить православие на католичество, или вроде что-нибудь, но вставал этот вопрос в концепции Достоевского и затем, главным образом, Вл.Соловьева, от которого уже шел дальше. Вл.С. вполне естественно стоял за ‘либерализм’ (в то время), а я, кстати, ‘либерализм’ простой пошлостью не считаю. И, наконец, никакие ‘новшества’ советских батюшек не могут послужить к созданию религии (или церкви?), ‘содействующей прогрессу’, ибо и в этой области есть черта, (определяемая религиозно не ‘соглашательством’ с б<ольшеви>ками), за которой кончается и религия, и вера, и церковь, а начинается распутинство, (как в политике, тоже черта, и за ней кончается политика, а есть Ленин, Троцкий, грабь награбленное и че-ка.)

Еще раз извините, и до свиданья. Все время отрывалась от этого письма для других настоятельных дел, и не знаю, сколько лишнего написала. Для краткости, действительно, нужно время.

Искренне ваша
З.Гиппиус

Так значит, вы не читали этой ‘нетрадиционной’ статьи о Д.С. в ‘Посл<едних> Н<овостях>‘? Я ее поищу и вам пришлю.

10.

30 декабря 1922

17 Rue Leriche

Дорогая Зинаида Николаевна,

Все рассчитывал Вас встретить эти дни, потому и не отвечал на последнее письмо. Благодарю за справку из области Вашего ‘хозяйства’: конечно, она для меня очень интересна и полезна. Но вы несколько преувеличиваете мою изоляцию, ‘все последние десятилетия’, в моем собственном хозяйстве. Я никогда не был сторонником morceliage’a и с юных лет, в качестве заправского русского интеллигента, искал цельного Weltanschaung. Если я его не проповедовал (хотя оно и просвечивало невольно), то просто потому, что, согласно велению Шиллера, хотел сосредоточить die hchste Kraft am kleinsten Punkt²⁷. Но все же у меня имелся свой взгляд и на чужие ‘местности’, и отчасти я его выразил в прошлом письме. По отношению к Вашему взгляду я прежде всего отмечаю одну разницу: я — не в качестве религиозного человека, а в качестве историка — охватываю более широкую область явлений веры и церкви, чем Вы. Вы себя ограничиваете православием, я вижу возможность выхода за эти рамки. Конечно, эволюции веры и церкви связаны, но так как для Вас есть ‘религиозная черта’, положенная эволюции церкви, то Вы кладете черту и эволюции веры. Иначе, на известной стадии веры приходится взрывать церковь предания и понемногу превращать ее из видимой в невидимую: это и происходило в эволюции западной веры, а у нас в сектантстве. ‘Религиозная черта’ мешает Вам переходить в ‘евангельское’ и в ‘духовное христианство’, а в пределах этой черты двигаться и эволюционировать некуда. Отсюда и неполнота и, если разрешите так выразиться, некоторая поверхностность Вашей схемы. В пределах Вашей ‘хворостины’ Вы усматриваете лишь полюсы Карловацкого собора и распутинства, оговариваясь, что это — ‘линии, Вами принятые’ и ‘единственно верные’. По мне, полюсы в Вашей религиозной хворостине должны быть другие: традиционное бессилие религиозного творчества в православии семи вселенских соборов, или… соловьевский католицизм, как своего рода ‘живая церковь’, развивающаяся с историей и противополагающая себе рационализму протестантской веры. Больше Вам двигаться некуда. С политической стороны — это будут полюсы: церкви служительницы светской власти (цезарепапизма) или церкви стоящей над светской властью (идеал католичества).

Вот почему из Ваших полюсов я понимаю только один: Карловацкий собор. Другого, распутинства, я просто не понимаю. ‘Линия новшества’ упирается совсем не в ‘распутинство’, а в сектантство: в этом направлении она бесконечна, как бесконечны человеческая мысль и чувство. Распутин только случайно соприкасается с хлыстовством: это не характерно в нем. Политически я еще менее понимаю этот полюс: где параллель между ‘распутинством’, понимаемым (почему-то) как форма религиозного экстремизма, и большевизмом? Интересно бы было знать, в дополнение к Вашей фактической справке, кто эти Ваши ‘левые’, которые ‘уже подвинулись к своей опасности’ распутинства и большевизма. Вас я ведь, кажется, уполномочиваюсь считать на левом фланге, а не на фланге Карловацкого собора?

Да, еще забыл. Я, конечно, всегда был против конфессионального государства и, в известном смысле, я сторонник ‘приват-захе’ — в смысле допущения внеисповедного состояния. Но это не мешает мне не считать ни религию, ни церковь ‘индивидуальным’ делом и понимать громадное ‘общественное’ значение этой стороны жизни.

Ваш П.Милюков

11.

3-1-<19>23

Париж

Пришла в отчаяние и ужас, получив ваше письмо, Павел Николаевич. От себя, натурально. Каково же мое умение выражать свои мысли, рассказывать о фактах после этого! (Виноват всегда тот, кого не понимают.)

Затем я несколько смирилась. Наивно было бы ожидать от себя способности, в случайном письме, дать информацию о таком сложном течении, притом человеку, им попутно не интересовавшемуся. Кроме того, я пыталась взять его именно исторически, вполне объективно, оставляя себя в стороне. Это особенно трудно при объяснении. Вы, слава Богу, все время возвращаетесь ко мне, — слава Богу потому, что я на этом возвращении наглядно могу убедиться в бездарности моих объяснений. Хорошо, сойдем на конкретности (на меня, что ли, как пример или символ).

Так вот, значит, в том движении, — или ‘умонастроении’, все равно, — центральным был вопрос о церкви как идее. Т.е. о реальном религиозном коллективе. Т.е. о возможности (или невозможности) существования коллектива, включающего в себя все области жизни — и стоящего на религиозных предпосылках. Имеющего, что ли, религиозный пункт в программе максимум. Попутно, конечно, делалась критическая работа относительно церквей ‘исторических’. (Я повторяюсь, но это необходимо).

Теперь: наши ‘левые’… извиняюсь, буду говорить символически ‘я’, или иногда ‘мы’ в кавычках, — я утверждала, принципиально, что такой коллектив может быть, во-первых, что исторические церкви (и меньше других — православие) ему не отвечают, во-вторых, (очевидно, я не могу вам здесь это доказывать и обосновывать.) Что христианство само в себе, ‘христианство — только христианство’, как ‘мы’ говорили, в аспекте, взятом ист<орическими> церквами, вообще не ‘церковно’ (т.е. неспособно создать тот ‘коллектив’, о кот<ором> речь шла выше, и вообще христианство есть совершенное… я бы сказала ‘исполнение’ личности, но вы это не так поймете, и я скажу, ‘учение’ о личности, но слово не точно.) О ‘нецерковности’ христианства я довольно много писала, полемизируя с ‘москвичами’, которые составляли свою группу (Булгаков, Соловьев, впоследствии Бердяев и очень многие другие.) Затем я признавала, что историч<еские> церкви по времени не могли быть иными, чем были, и утверждала их великое значение — ибо они пронесли сквозь века и сохранили ценности, еще не вполне раскрытые, но потенциально раскрываемые, и гибель которых была бы гибельной для эволюции человечества. (Пожалуйста не поймите, что я говорю о ‘церковных ценностях’, как это теперь понимают большевики, их ‘изымая’, я говорю в смысле философском, в смысле, напр. Вейнингеровском ‘О последних вещах’²⁸ — построение морали на понятии ‘ценности’). Оговариваюсь еще, что я держусь отчасти философии Бергсона и признаю, что ‘1а dure’ не есть ‘Temps’, и что истинно-новое, во времени, не есть все сплошь новое, но… как это понятнее сказать? Из соединения ‘вчера’ с ‘сегодня’ рождается новое ‘завтра’, в котором есть те элементы из ‘вчера’ и ‘сегодня’, которые долженствуют остаться. Словом, есть нечто, что, изменяясь, пребывает.

Из вышесказанного, если вы сделаете опять вывод, что ‘я ограничиваю себя православием’, то я уж решительно отказываюсь от пера, от чернил, и от всяких рассуждений насчет этих материй. Тогда уж очевидно будет, что меня Бог обидел, и я вообще никому самой простой вещи объяснить не могу.

Наши ‘правые’ (Карловацких соборян у нас не было: этим с нами вообще было не по пути, они всех нас, огулом, считали тогда еретиками), так вот наши правые утверждали, — беру в грубой схеме один главный пункт, — что возможна, в известном направлении, эволюция именно исторических церквей, и что мы вносим в понятие ‘церковь’ (рел<игиозный> коллектив) момент революционный, который, мол, и вообще-то никуда не должен быть вносим. По этому поводу Евг. Трубецкой²⁹ напечатал немало статей, и я, отвечая ему, сумела пронести контрабанду этих вопросов в подвал газеты Богучарского. Итак — для церковников и прав<ославной> церкви (да и католической), и притом не для мракобесной вовсе части ее, — ‘мы’ были признанными еретиками, ‘отпавшими’… и куда? Отнюдь не в ‘духовное’ христианство, духоборство, толстовство и т.д. Тут вы правы, но с моей позиции утверждения реального рел<игиозного> коллектива — ‘духовное’ христианство совсем и не кажется эволюцией, а просто сдачей всех ‘церковных’ позиций, религиозным ущерблением. ‘Отпавшие’ от церкви правос<лавной> в глазах церкви правосл<авной>, — мы, однако, в собственных глазах, для себя, не считали себя от нее отпавшими… впрочем, это сложно, я хочу только перейти к сектантству, к распутинству, к тем ‘рамкам’, религ<иозной> черте, которую вы приняли за черту ‘православия’.

Вы, конечно, знаете, что в религии есть область мистики. Мистика, взятая единолично, не имеющая корректива, ничем не ограничивающая себя, имеет роковую тенденцию переходить в безумие. Таков объективный факт. Мистические секты (о рациональных я не говорю) фатально кончали тем, чем они и кончали, — даже ‘Чемряки’, с современными адептами которой так трогательно соединялись в 1909-12 году эс-деки, а с ‘батюшкой Щетининым’³⁰ (абсолютный Распутин, только без царей, без удачи) и с его помощником (как его?) я имела удовольствие видеться, слышать ахинею и даже писать, в связи с эс-деками, в ‘Русск<ой> Мысли’. Этого рода ‘выпадающие из церкви’ уже несутся по мистическому морю без руля и без ветрил и обыкновенно в нем тонут. Чаще всего их глава ‘старец’, пройдоха и плут, а тонут вовлеченные им в это опасное море ‘верующие’. Для таких внешние рамки хотя бы прав<ославной> церкви есть благодеянье и правда, ибо церковь ограничивает их, оберегает их от срыва, оставляет их при тех ценностях, о кот<орых> я говорила и которые в существе своем истинны. Церковь (историческая) со всеми ее богатствами, с ее преданиями и т.д.) это параличный старик. Он без ног, но он прав, если удерживает ребенка, мешая ему броситься в огонь. А мы правы, если, не заставляя его насильно подняться и идти, сядем рядом, послушаем его, возьмем от него все, что ему уже не нужно, а нам очень нужно для нашего дальнейшего пути. Без компаса на этом пути ждет верная потеря. Но нужно уметь взять и нужно уметь держать. Распутин — тип чрезвычайно обыкновенный, обыденный. Фатальным его сделали время и место, только. Он, конечно, был не с пр<авославной> церковью, т.е. внутренно отпал от ее ‘ценностей’, а внешне он лишь ‘казался’ неотпавшим, благодаря внешнему состоянию, ужасному, в котором тогда была эта церковь. Священник Введенский, как в зеркальном, обратном, отражении, похожий на Распутина, снедаемый безнадежным честолюбием, для которого все средства хороши, поплыл по Маркизовой луже без всякого руля. Болыдевицкие уста дуют в его ветрила. Нужны ‘новшества’. Нужны с амвона, вместо ‘аще и обряще’ — стихи Игоря Северянина. Пожалуйте. Не все ли равно? Какие тут ‘ценности’, можно ни с чем не считаться. И — нужна истерика. Истерика всегда нужна (это ‘мистическое уловление’). Если бы вы полюбопытствовали послушать его проповедь на потоках кликушества или взглянуть на него в кругу ‘братчиц’, где он внушал им ‘смех и веселие, радость жизни’ (это в 18-то году, как весело!) то вы бы, конечно, поняли, что это за птичка, и не в личности его дело,— он ‘тип’,— а в чем-то другом.

Однако, довольно об этом, да, пожалуй, и обо всем. Нужны не только религиозные, но и письменные границы. Иначе и там, и здесь только растечешься по древу. Я, во всяком случае, постаралась показать вам, что я понимаю под ‘распутинством’ и почему оно фатально совпадает с большевизмом. И почему так легко сгибаются концы этой хворостины. Один из моих единомышленников (наш бывший ‘левый’) на границе ‘живой церкви’, но еще не сорвался. Другой, священник, бывший сподвижник Введенского, напротив, его, кажется, оставил уже. Очень трудно судить издали, но что знаю — оправдывает мои оценки. Кстати, один из наших ‘правых’ — был П.Б.Струве³¹. Отказавшись в свое время от ‘приват захе’, он стал, как он говорил, ‘за седовласую церковь’. Пока до Карл<овацкого> Собора не дошел, но…

В моем письме есть X., который я не назвала. Это — ‘ценности’, хранимые и сохраненные историческими церквами. Я не назвала их оттого, что имя их одиозно и может совершенно, и сызнова, исказить для вас то, что я говорю, в лучшем случае затемнить. Я, однако, попробую сказать вам, став предварительно под твердую защиту Леруа³², что одними из главных ценностей ист<орической> церкви — я считаю христианскую догматику. Со взглядами Леруа мои абсолютно совпадают, разница между нами та, что он их, как католик, покорно взял назад (для видимости), я, как более свободный человек, назад ничего, ни ради чего, не беру. Одиозность слова ‘догмат’ вообще происходит от неумения думать и от непонимания существа ‘свободы’. А также законов творчества и божественного закона ‘меры’.

Еще раз довольно. Простите за этот трактат.

Ваша З.Гиппиус.

P.S. Почему это вы никак не можете выйти из ‘цезаропапизма’ или ‘папоцезаризма’? Значит ли это, что без папы и цезаря вам не мыслится ни церковь, ни государство? Вот в этом и все дело.

12.

26 января 1923

Дорогая Зинаида Николаевна,

отыскал, наконец, Ваше письмо от 3 января, перечитал — и вижу, что в самом деле надо поставить точку в нашем — не споре, а собеседовании. Не можете же Вы, в самом деле, читать мне курс лекций, чтобы познакомить меня с своей точкой зрения, о которой я в свое время не удосужился осведомиться. И не Вы, конечно, и не Ваша манера изложения виной того, что мне и теперь, после Ваших обстоятельных объяснений, многое остается неясным. Позицию Ваших ‘правых’ я понимаю — и понимаю, почему, с их точки зрения, вы — еретики. Они органически не могут принять Вашего тезиса, что христианство ‘не церков-но’. Ибо без церкви как хранительницы догматов и раздаватель-ницы благодати таинств, без церкви как посредницы между Богом и членом общины — что же христианство? И я, вместе с ними, должно быть, не понимаю Вашей ‘церкви как идеи’. Не понимаю и того, как, отпавши от православия в их смысле, Вы остаетесь в православии в Вашем смысле. Тут все мои ‘черты’ и ‘границы’ перепутываются, а классифицировать Вас я никак не могу. При переходе от ‘исторического’ христианства к ‘духовному’ сторонники ‘исполнения личности’ против ее порабощения священством и церковью все-таки спасались при помощи идеи невидимой церкви от полного индивидуализма. Но Ваша церковь, кажется, видимая, реальный ‘коллектив’. Где же она, если не в православии и даже не в католицизме? Я, к сожалению, не читал Леруа, с которым Вы признаете себя солидарной. Слыхал, что он был ‘эволюционистом’ в истории догмата, и понимаю, почему он согласился на ретрактацию, не желая уходить из лона единственной церкви, в которой эволюция догмата — в законном порядке, конечно, — возможна. Но Ваша позиция возможна только при том ‘параличном старике’, каким Вы рисуете (и правильно) наше православие. Старик в Риме заставил бы Вас сказать наконец громко, где Вы, в церкви или вне церкви.

Не уйти Вам от этой альтернативы и путем создания себе какой-то особенной уютной ‘мистической’ каморки внутри исторической церкви, — так, чтобы сразу быть и в ней, и над ней. Вы, по-видимому, различаете себя от ‘выпадающих из церкви’ и ‘тонущих в мистическом море’ тем, что у Вас есть ‘компас’, а у них нет, Вы ‘умеете взять и держать’, а они — не умеют. Но я не знаю, откуда у Вас этот компас, а потому не могу в конце концов судить, как далеко Вы уплыли по ‘мистическому морю’ от исторической церкви. Думаю (простите за сопоставление): дальше Распутина и Введенского.

Я-то ‘могу’ выйти из ‘цезаропапизма’, а вот православие до сих пор не смогло. ‘Церковь без папы и цезаря’ — это эксперимент, который нам предстоит, но вот удастся ли он, когда ‘параличный старик’ встанет с завалинки, на которой сидел тридцать лет и три года, и расправит свои члены: это мне очень хотелось бы знать теперь же, потому что, боюсь, не доживу. Не известно ли Вам что-нибудь по этому поводу?

Ваш П.Милюков.

13.

11 bis Av. du Col Bonnet

Paris 16e

7 февр. <19>23

Дорогой Павел Николаевич.

Прочла ваше письмо с удовольствием. В прошлый раз была моя вина, теперь горжусь своим успехом: сумела-таки дать вам историческую информацию. Вам ‘неясно’ именно то, что и должно было быть ‘неясным’. И вопросы именно те, которые должны задаваться. Ответы вас не удовлетворят, но это не важно.

Paul Claudel пишет (в частном письме): ‘…Достоевский искал Бога, а вы, мне кажется, находитесь в поисках церкви. Я боюсь только, нет ли тут ‘мистагогии’, которая m’est si desagrable в славянской душе и (прибавляет!) даже во Влад. Соловьеве’³³. — Не считаете ли вы, что и Вл.Соловьев ‘уплыл по мистическому океану дальше Введенского и Распутина?’ Если да — то ошибаетесь. А ‘мы’ (символическое ‘мы’), не сходя с той же линии, лишь договариваем то, чего он договорить не успел и не мог. ‘Мистагогия’ Распутина и Вв<еденского> дешевого свойства, и не для ‘нас’ она опасна, но объективно, конечно, опасна…

Вы правы, римская ц<ерковь> ‘нас’ отлучила бы, очень просто. Не потому, что мы чего-то в ее существеннейших основах, в ее догматике, не признаем (мы все признаем), а потому, что еще признаем нечто, что она, вопреки своим основам, не может и не желает воплощать. Коренной вопрос, к которому все постоянно возвращались: способна ли ист<орическая> церковь эволюционировать, допускает ли она развитие догмата? — был решен ею почти (а нами вполне) — отрицательно. Церковь, способная на эволюцию, должна, следовательно, быть другим организмом. Но она может только выйти, родиться из первой, как дитя рождается от матери. Потому ист<орическая> церковь, церковь (в потенции даже как бы ‘римско-католическая’) — для нас не только — хранительница догмата и т.д. — но еще и Мать,

Пока же, на ваш справедливый вопрос: ‘где эта церковь, о которой речь?’ я могу лишь ответить: ‘в будущем’. Без смущения, ибо опираюсь на ваши же слова, со стороны формальной вполне совпадающие с моими надеждами: ‘эксперимент ц<еркви> без папы и цезаря — это то, что нам предстоит…’ Неясно, впрочем’ кому — нам? России? Вы-то (символически) все-таки не мыслите никакой церкви без цезарепапизма, разве потуги Введенского под крылом сов<етской> власти, пока эти крылья еще существуют. А там ‘встанет параличный старик…’ Уж не лучше ли бы, мол, если б сов<оветская> власть успела добить его, как хотела? При органической ненужде в церкви вообще — такие чувства понятны. Но ведь неизвестно, есть ли уже эта ненужда у русского народа и человечества? А это правда, встанет старик, сидевший в параличе с Петра I, — грозен. Большевики очень тому посодействовали. У ‘вас’ для борьбы с этой стороной реакции не будет никакого оружия, не станете же вы, подобно сов<етской> власти, изыскивать средства для уничтожения ц<еркви> вплоть до покровительства Введенским? Плохо и для ‘нас’: рождение церкви будущего очень отдаляется. У нас будет, однако, нечто положительное, во имя чего можно бороться с цезаризмом, опирающимся на ‘Бога’. Вы не думаете, что царя свергнуть — хорошо, но еще нужно, для безопасности, и ‘погасить идею самодержавия в уме и сердце’! Идея не погашена, и нечего себя обманывать.

Посылаю Вам Введенского (мой единственный экземпляр). Там никаких ‘религиозных рассуждений’ нет, это просто один из моих современных портретов, как Блок, Брюсов и другие.

Еще раз спасибо за интересное письмо.

Ваша З.Гиппиус.

[Приписка на полях:] Вашу фамилию я не по незнанию, а по убеждению не пишу как Мильюков.

14.

13 июля <19>23

Villa Evelina

Grasse (A.M.)

Дорогой Павел Николаевич.

Теперь я вижу, что причина вашего уклона от моих дружественных изъявлений (одна из причин, конечно!) та, что я ‘друг опасный’, да еще и ‘ослеплена моей политической страстью’. Что ж, может быть вы и правы! Только вам-то ни я, ни мои политические страсти никак не опасны: на вашей стороне сила. А я безоружна — я нема. Захотите вы — и последний пистолетишко выбьете из рук… (я выражаюсь фигурально, конечно, и намекаю на редакторские ножницы). Чего же вам меня бояться?

Со своей стороны я за это время много думала, и не могла понять, что, собственно, отделяет меня и от вас, П<авел> Н<иколаевич>, и от ‘П<оследних> Н<овостей>‘? Все, казалось бы, мне приемлемо, ибо мое же: я и революционерка, и республиканка, и анти-монархистка и т.д. и т.д. А вот что-то отделяет, да еще как! Анти-большевизм — но ведь и вы, и ‘П<оследние> Н<овости>‘, — анти-большевизны? Никогда бы я не поняла, если б одна маленькая фраза ваша не открыла недавно мне глаз.

‘Мы, конечно, не страдаем физиологической непримиримостью’ к большевикам, написали вы, полемизируя с этой несчастной Кусковой. Ну вот, эта ваша ‘физиологическая примири-мость’ и отделяет меня, да так прочно, что тут ничего не попишешь. В этом все дело. Gardez vous bien³⁴ понять меня так, что я говорю, будто физиология диктует разуму. Нет, но пока разум не прорезался до физиологии — его доводы, если хотите, ‘убеждения’ человека, еще не срастаются с человеком, и он, всегда во времени изменяясь, может изменить им, кстати, спустить, вместе со старой шкурой, верхней. Этот-то самый антибольшевизм у вас, у ^иП<оследних> Н<овостей>‘, у Кусковой, у Пешехонова³⁵и т.д. — еще флоттантный, разумный — только — разумный, а у меня не менее логичный, но уже и физиологический — он-то нас и разделяет, расталкивает безнадежно, как бы не соединяли слова.

Смею сказать, что эта цельность моя, и верность, в данном пункте, соединяет меня с настоящими людьми в России, а ваша нецельность от России вас отделяет. Смею еще сказать (ведь это частное письмо, entre quatre yeux) что это-то, пожалуй, и мешает вам создать, до зарезу нужный всем, ‘центр’. Чтобы в него прыгнуть, надо, во-первых, ничего не бояться (даже монархистов, есть кого!) а во вторых иметь вот эту крепкую, цельную точку оттолкновения, твердый, до-физиологический, антибольшевизм.

А затем — mes excuses, cher Monsieur, et croyez moi, je vous eu prie, votre admiratrice peu dangereuse³⁶.

З.Гиппиус

16.

23-7 [19]23

Villa Evelina

Grasse (A.M.)

Дорогой Павел Николаевич.

Да на каком же основании вы мне возражаете — моими же собственными словами? Не весьма ли я отчетливо написала, что не признаю ‘физиологию, диктующую разуму’? Нет, уж если спор наш тайный, без свидетелей, да еще на расстоянии (т.е. осложненный временем), то нам следует самим строго блюсти его правила. Как в дуэли без секундантов. Я, со своей стороны, обязуюсь принимать ваши слова в их прямом значении и сама стараться о всей точности выражений, без полемических приемов.

Вы напрасно везде подозреваете ‘метафизику’, точно монархизм. Я говорила с вами именно в порядке фатума и логики. Но слишком ограничивать его — опасно, выйдет Ленинский ‘учет’. Вы не за него, конечно, ибо сами, вспоминая Прагу, говорите о вашем ‘пафосе’. Заметим, значит, пока, что вы признаете законность и нужность какого-то плюса к голому разуму.

И я должна повторить, оставаясь в рамках вашего письма, что разделяет нас именно различное содержание ‘пафоса’ (точнее: некоей совокупности разума и воли.) Она у вас в борьбе с монархистами, у меня — с большевиками. Не входя в оценку того и другого, замечу лишь, что мой ‘пафос’ как-то натуральнее, обращен на борьбу с реально в данный момент существующим злом, т.е. с первоочередным. Так я шла против самодержавия во время его существования. У вас, напротив, борьба с монархизмом явилась ‘пафосом вашей жизни’ теперь, когда фактически русского монархизма нет, а будет ли — этого вам и сама бабушка русской революции не скажет. Мне, вот, и непонятно — ни моему разуму, ни ощущению — как это ‘полагать свою жизнь’ на борьбу с не актуальным противником, с тем, у кого нет в руках того, за что борешься — России. К тому же я знаю, что двух ‘пафосов’ в одно и то же время ни у кого быть не может, на то он и ‘пафос’, чтобы остриться в одну точку, и, поверив вам, что ваш — в борьбе с монархизмом, я уже естественно понимаю, что в борьбе с большевиками его у вас нет. Я выражаюсь точно, сухо, коротко, говорю не о ‘соглашательстве’, а лишь вот это: в борьбе с большевиками у вас пафоса нет.

Если это положение обобщить, то, конечно, придется сделать некоторые выводы. Вот, хотя бы, Е.Д.Кускова. Ее непосредственность, превалирование в ней физиологии и бабья, извините, способность ‘ляпать’ — дает порою ценные указания. Она только что, борясь с монархизмом, объявила в ‘Дне’³⁷: ‘Нет, уж лучше большевики!’ Какая же возможна вера в успешную борьбу ее с большевиками, раз они для нее чего-то ‘лучше’? Представляете вы себе войну — с опаской, а вдруг победим? Вдруг будет ‘хуже’?

‘Методы’ — дело вторичное, зависимое и подвижное, при наличии совпадения в ‘пафосе’ они вряд ли могут серьезно разделять. Вы указываете на различие наших ‘методов’ борьбы — вы боитесь ‘бить по России’, ударяя по большевикам. Но не происходит ли эта ваша боязнь — и моя небоязнь — от различной оценки положения большевиков в России? Не считаете ли вы их и Россию более слитыми органически в одно целое, нежели я? Не кажется ли вам рабоче-крестьянское советское правительство более сросшимся с Россией за шесть лет, чем романовское за триста, ударяя по которому, мы не очень боялись ‘бить по России’? Если да — то вот и объяснение: мне этого совсем не кажется.

Итак, от ваших двух пунктов, которыми вы определили наше разделение, ничего не осталось. Мировоззрение мое, подобно вашему, резко определяет роль и разума, и физиологии, отводя тому и другой место не по количеству, а по качеству: каждому подобающее. В тактике же… я уже вам докладывала, что, по-моему, ‘с одной физиологией далеко не уйдешь’, и очень рада, что вы со мной согласны. За устранением ваших двух пунктов приходится вернуться к моему единственному: несовпадение пафосов (подчеркиваю, что это слово употребляю не в смысле голой физиологии, а как некую активную совокупность разума и воли). Что всего досаднее, что это несовпадение ‘первых воль’ не в существе, а во времени. Мы с вами в таком же расстоянии друг от друга, как когда я писала прокламации для Керенского и манифест для Чернова³⁸, хотя теперь вы готовы бы их писать, а я ни за что бы не стала. Спрашиваю себя, что будет, если большевики падут (не с вашей помощью, очевидно) и если, не дай Бог, начнется какая-нибудь ‘конституционная демократия?’ Если ваш пафос ляжет тогда в борьбу за возвращение ‘раб<оче>-крестьянской республики’, то конечно, конечно, я с вами опять не совпаду. Ибо я так никогда и не скажу: ‘уж лучше…’ Что бы ни случилось.

Ничего такого не случится, скажете вы, ибо… для чего же ‘центр?’ Гм… центр. Я, ведь, и центр понимаю как будто не так, как вы. Мыслю его даже не как ‘середину’, а скорее как ‘центр тяжести’, точку подвижную, но всегда находящуюся на нужном месте, — в зависимости от положения предмета… Фигуральности завели бы нас, однако, далеко. В вашем письме это, как будто, проще. Вы, как будто, говорите: ‘le centre — c’est moi’³⁹. О, тогда вы правы (кстати, и в метафизическом порядке.) Но вы правы и во всем другом: что вам некуда прыгать, и нечего центр этот создавать, и не случайно я лишь на периферии… Как иначе?.. Не настаиваю, однако, на моей догадке, опять говорю точно, что к ней ваше письмо очень располагает!

Два слова к началу: скажем откровенно, что, несмотря на ‘антибольшевизм’ вашего лагеря, как раз мой антибольшевизм и лишает меня у вас всякой свободы слова. Как-то весной, на приглашение Винавера⁴⁰, я ответила предложением писать в ‘Звене’, через No, ‘Дневник журналиста’. Но с условием дать мне хотя бы такую свободу, какой я пользовалась в СП<етер>б<ург>ском ‘Дне’. Куда там! Винавер одной мысли о моей свободе испугался. Чем же это можно было бы объяснить, если не опасной моей ‘первой волей’, антибольшевизмом активным? Пишу я не хуже других, а подчас и занимательнее, с Врангелем сношений не имею и т.д. и т.д. Если б я имела сношения с Эренбургом или Есениным, или с Ив<ановым->Разумником, это бы мне простили, особенно же приветствовали бы антибольшевизм с прохладцей, а еще лучше — полную ‘а-политичность’, чтобы никакого намека на ‘существующий строй’. Но моего-то, внутреннего, довольно известного, ‘строя’ вы простить не можете. Даже запаха. И я, повторяю, безопасна. Я нема… во век, и вот один из результатов: вы принуждены читать эти мои длинные письма, для ‘никого’. Пеняйте на судьбу.

Пора, однако умолкнуть. Письмо так длинно, ибо пишу урывками: каждую минуту гаснет электричество… от грозы, но мне это напоминает Совдепию.

Посылаю вам мои дружеские комплименты.

Ваша З.Гиппиус.

P.S. Неправда ли, вы теперь стали православным и одобряете разумную позицию Тихона⁴¹? Что до меня касается — я, увы, должна вернуться к коренным моим концепциям православия и признать, что параличный остается параличным, останется, м.б. и навсегда.

16.

1 августа 1923

Дорогая Зинаида Николаевна!

Простите за промедление ответа на Ваше длинное полемическое письмо. В промежутке мне пришлось побывать в Лондоне. Вы устраняете мое определение пунктов нашего различия и настойчиво предлагаете собственное определение. Хотя теперь Вы много ближе подошли к предмету спора, но все-таки согласиться с Вами и в том, и в другом отношении мне трудно. Вы не хотите, чтобы А углублялся до Вашей ‘метафизики’ и предлагаете говорить ‘в порядке разума и логики’. Вы ‘не признаете физиологии, диктующей разуму’. Чего бы лучше! Но кто же пустил в оборот это выражение ‘физиологическая непримиримость’, которое я употреблял как готовое, пришедшее ко мне из Вашего лагеря? Может быть, я обнаружил ‘масонскую тайну’? Как бы то ни было, если Вы от ‘физиологической непримиримости’ отказываетесь и согласны рассуждать в порядке разума и логики, это сильно упрощает спор. Но Вы тотчас, однако, вводите в окно то, что только что выгнали в дверь. ‘Физиология’ проходит под видом ‘пафоса’ — ‘плюса к голому разуму’. Опять-таки для меня Вы соглашаетесь выразить это в терминах эмпирических: ‘некая совокупность разума и воли’. И опять я готов бы был согласиться, но Вы сейчас же наделяете свой пафос чертами некоего абсолюта. Пафос может быть только один, а потому, раз я заявил о своем антимонархическом пафосе, — значит, у меня нет антибольшевистского. Дальше следуют уже ‘некоторые выводы’ из допущенного Вами и ‘обобщенного’ положения. Очевидно, большевики ‘лучше’, и, очевидно, они для меня ‘более слиты органически’ с Россией. Ну, как за Вами угнаться?

Мой антимонархический пафос не то что больше антибольшевистского. Он просто прочнее — и не только потому, что мне 64 года, и борьба моя с монархизмом началась на заре моей юности. Он прочнее потому, что эта борьба еще не кончилась. Вы можете сколько угодно верить, что монархисты — ничтожная величина и что в России будет теперь ‘конституционная демократия’. Вы, исходя отсюда, иронизируете над ‘моим’ (действительно, моим) ‘центром’. Для меня же монархистская опасность — яснее ясного, и мой центр не потому ориентирован против нее, чтобы я думал, что даже большевики ‘лучше’, а потому, что большевиков я считаю временным, почти законченным эпизодом, против которого к тому же наши прежние ресурсы борьбы исчерпаны, тогда как монархическая — и именно право-монархическая — реакция для меня опасность завтрашнего дня, который неизбежно наступит. Вы бессильно брюзжите против сегодняшнего дня, с которым все равно ничего поделать не можете, а я предпочитаю готовить день завтрашний, который все-таки отчасти зависит и от моего ‘центра’. Заметьте при этом, что ‘прокламаций для Керенского и манифеста для Чернова’ я ни тогда не мог писать, когда вы писали, ни теперь не могу: считаю преступным. Но вот Вы-то, которая писала — не ко времени, ибо не видели от сего никаких последствий, — сейчас опять не ко времени готовите в молчании веревку. Не согласитесь ли Вы хотя после этого опыта признать за мной некоторое преимущество дальнозоркости? Я апеллирую впрочем не к Вашему ясновидению, а к Вашему разуму. Я хочу, чтобы он вошел несколько в большей пропорции в Ваш пафос, чем, по-моему, это есть в действительности. Вы мысленно ‘наострили’ его на Вашу ‘конституционную демократию’ — и лукаво спрашиваете меня, не ляжет ли тогда мой пафос в борьбу за возвращение ‘рабоче-крестьянской республики’. Но ведь Вы знаете, что пафос моей жизни дальше настоящей конституционной демократии не шел. Если я теперь за ‘республику’ — если угодно, даже и за ‘рабоче-крестьянскую’, — только не в смысле коммунизма, — то это потому, что история ушла вперед меня, а история, — поверьте хоть Шпенглеру⁴², — никогда назад не возвращается. ‘Центр’ мой, во всяком случае, — в этом Вы правы, — старается гарантировать Вас не от республики, а от самодержавного рецидива. Я не фаталист и не уверен, что это удастся. Но сюда направлены мои усилия задержать обратный взмах маятника. Вы, наоборот, как тянули его раньше далеко влево, так тянете теперь далеко вправо. Что же, это понятнее — и стихийнее, ближе к (осуждаемой Вами на этот раз) физиологии!

В этом и разница Вашего ‘антибольшевизма’ от нашего. ‘Свободу слова’ Вы, конечно, и теперь можете получить, но только в другом лагере. Почему Вам не хочется туда идти? Интеллигентская чистоплотность? Но… тут уж и я лишаю себя свободы слова. Как бы это выразиться. Вы просто не представляете себе, куда попадают политические проекции Вашей поэтической мысли. Ужасно далеко от нас. А в гиды Вы нас брать не хотите. Выходит — отсебятина, потому что ведь и политика, как поэзия и философия, — есть тоже своего рода специальность. Поймите, я не хочу вовсе Вас обидеть, но хочу только объяснить, почему, когда, например, Куприн или Бальмонт начинают непременно, во что бы то ни стало, писать политические статьи, они (или ‘он’) с своей отсебятиной находят гостеприимный приют в… ‘Русской газете’⁴³. И сами, по-видимому, не понимают, что наделали. Вы, конечно, выгодно отличаетесь от обоих регулирующей ролью разума, — и поэтому я решаюсь говорить Вам то, чего не стал бы говорить им: просто было бы бесполезно.

Но вот Вам — перебросил мячик. Принимаю ‘дружеские’, не принимаю ‘комплиментов’, и, как видите из этого письма, сам их не делаю.

Ваш П.М.

17.

5 Апр<еля 19>24

Дорогой Павел Николаевич. Я как будто ангажировала вас на сегодняшнее собрание писателей, пожалуйста, не считайте, что это так: я, держась ото всего в стороне, не имею данных утверждать, что вы не потеряете вечера, и не отвечаю ни за речи, ни за возможную толкотню. Жаль, что у вас нет добросовестного ‘фотографа’, все с ‘религией-реакцией’, если б нашелся один с ‘религией-младенчеством’, и то бы хорошо, и было бы tout comme⁴⁴.

Искренне ваша
Гиппиус.

18.

11 bis Avenue du Colonel Bonnet.

13 ноября <19>24 Paris

Дорогой Павел Николаевич.

Едва вернувшись в Париж, решаюсь напомнить вам о моем существовании. (Я, впрочем, имела это желание уже летом, но, по некоторым причинам, исполнение отложила.) Прежде всего — просьба, d’une insolence!⁴⁵ но она всегда тщетна, если я не обращаюсь ‘к верхам’: сделать распоряжение высылать мне ‘П<оследние> Н<овости>‘ на Париж. Приношу вам мои нижайшие извинения. (Со ‘Звеном’, я убедилась, и вы не поможете: вот более году, как я получаю 2 экземпляра на Grasse и ни одного на Париж!)

Затем я прошу вашего внимания еще на несколько минут.

По просьбе одного из редакторов ‘Совр<еменных> Зап<исок>‘ я, летом, написала небольшую статью, она не о Бердяеве, так как принципиальная, но по поводу одной из последних книг Бердяева. Статья эта намеренно написана ‘для среднего возраста’ и называется ‘Оправдание свободы’⁴⁶. Ввиду моей всегдашней доброй воли применяться к данному положению вещей, статья, в общем, не встретила сопротивления в ред<акционной> коллегии, несмотря на мою определенную точку зрения, однако нам пришлось отложить ее до след<ующей> книжки, благодаря затруднениям с главой о социализме. Эту главу, несмотря и на первоначальную ее мягкость, мне пришлось два раза переписывать, уже под личным наблюдением редактора, но, увы, и это оказывается недостаточно, и мне вероятно, придется сплошь выкинуть все эти страницы. Я не знаю, что из этого выйдет и как я свяжу текст, будет ли он годиться хотя бы для ‘младшего возраста’, — но я пойду и на это, ибо считаю самую возможность появления в ‘Совр<еменных> 3<аписках>‘ такой статьи, все равно в каком виде, — фактом интересным. Но с другой стороны, у меня явилась мысль, которую я вам сообщаю пока совершенно лично, в виде туманного проекта: не согласились ли бы вы, чтобы я прочла эту статью, ранее выхода книжки, — в полном виде, конечно, — в вашем ‘Р<еспубликанско-демократическом> Об<ъединении>‘?⁴⁷ (Кстати, оно давно меня интересует, и я была бы рада к нему поближе присмотреться.) Вопрос о социализме вряд ли представит для вас затруднение, я касаюсь его как не ‘спец’, и приблизительно с той позиции, на кот<орой> стоят ‘П<оследние> Н<овости>‘ (чуть-чуть левее, м.б.) Техническое затруднение: они не отдают мне моего текста, обещая прислать лишь корректуру с окончательными выкидками. У меня лишь куча черновиков всяких изменений, и придется поработать порядком, если вы, теоретически, найдете que cela puisque aller⁴⁸.

Потому я и хотела бы иметь ваш ответ заранее (книжка не выйдет ранее Рождества). Повторяю, что это лишь смутный проект, возможно, что я и сама не успею справиться, у меня сейчас масса работы.

Во всяком случае, настоятельно прощу вас верить в неизменность моих чувств к вам — и в мою досаду, что мы с вами так редко встречаемся.

З.Гиппиус.

19.

14 ноября 1924

17. Rue Leriche

Дорогая Зинаида Николаевна,

Очень рад узнать о перенесении Вашего существования в Париж и жалею только, что Вы не исполнили своего намерения напомнить мне о нем из Grass. Но причины, очевидно, были уважительные. В ‘Посл<едних> Нов<остях>‘ я сделаю распоряжение.

Что касается Вашей статьи и намерения прочесть ее в ‘Р<ес-публиканско>-д<емократическом> объединении’. Думаю, что то, что допустимо в ‘Совр<еменных> Зап<исках>‘, не может быть недопустимо в собрании более умеренного характера, чем (официальная) позиция г. р<едактора>. Но предлагаю Вашему вниманию следующее соображение. Если статья в самом деле ‘для среднего возраста’, то для большого публичного собрания она вполне уместна. Если же она все-таки написана углубленно, то, быть может, лучше прочесть ее в ‘Р<еспубликанско>-д<емократическом> клубе’, который должен скоро возобновить свои действия. Разница та, что, во-первых, в клубе участвуют и с.р-ы и, во-вторых, собираются (по крайней мере так было в прошлом) люди, более подготовленные.

Во всяком случае, в принципе я не вижу, что можно было бы возразить против прочтения и в том, и в другом собрании. Когда Ваш проект выйдет из ‘смутного’ состояния, может быть, разрешите ближе ознакомиться с содержанием имеющего быть прочтенным текста?

Благодарю за ‘неизменность чувств’ (с одной оговоркой: я не совсем уверен в исходном пункте их, который остается ‘неизменным’). ‘Досаду’ на редкость наших встреч легко преодолеть, сделавши их более частыми.

Ваш П.Милюков.

20.

26 ноября 1924

Дорогая Зинаида Николаевна,

Вчера было заседание правления Республиканско-демократического клуба, и я сообщил о Вашем намерении прочесть доклад на тему Вашей статьи в ‘С<овременных> З<аписках>‘. Мне поручили просить Вас осуществить это намерение в ближайшем будущем. Намечается <в> субботу 6 декабря. Откладывать дальше нельзя, так как вскоре после этого выступит и Вишняк⁴⁹ со своей статьей-докладом, а числа 10-го появится и книжка журнала. Итак, если с Вашей стороны не имеется препятствий, дайте сейчас же знать о Вашем согласии мне (телефон Sigur 97-06) или Познеру.

Всего доброго.
Ваш П.Милюков.

21.

11 bis Av. du Col Bonnet

Paris 16 e

26 ноября <19>24

Дорогой Павел Николаевич.

Если так спешно требуется ответ — я вынуждена отказаться! Cela me fait quelque chose, по многим причинам, но я до сих пор не имею ни текста, ни корректуры даже (с выпусками). Текст мне не отдают, несмотря на мои посредственные (через Грасс, у Фонд<амин>скаго)⁵⁰ и непосредственные настояния (у ‘диктатора’ ‘С<овременных> З<аписок>‘, Вишняка.) Если бы через несколько дней и воспоследовал успех, то все же это нужно ‘приготовить’, разобраться в хаосе черновиков, сто раз измененных ‘криминальных’ мест, и затем представить на ваш совет, без которого я и не желала бы ни в каком случае обойтись.

Кроме того: я в таких внутренно-дружественных отношениях с ‘С<овременными> З<аписками>‘ (через Ф<ондаминс>кого), что мне казалось необходимым поставить их в известность насчет моего выступления со статьей, посвященной Бердяеву, {В тексте описка: Бунакову.} — но в бесцензурном виде. Это я предполагала сделать лично, в пятницу у М<арии> Сам<ойловны>⁵¹, где, как я знаю, будете и вы, и Вишняк.

Но так как время не терпит, то ничего не поделаешь, приходится отказаться. Я вхожу в эти длинные объяснения потому, что мне такой исход очень самой огорчителен: и с-ры стоят доброжелательной критики, особенно критики их нетерпимости к любой критике, и Бердяев стоит внимания: он отравляет кое-какие колодцы, только не все это видят, нужно иметь специальные очки, — и я, кажется, их имею.

Во всяком случае очень рада, что увижу вас в пятницу. Буду вас приветствовать особо за решение давать ‘Дневник’. A bientt —

З.Гиппиус

P.S. Книжка 10-го, конечно, не выйдет. А Вишняк написал свое ‘Оправдание равенства’ именно как контр-статью моему ‘Оправданию свободы’.

22.

1 января 1925

11 bis Av. du Col Bonnel

Paris 16e

Дорогой Павел Николаевич.

Хотя вы и отнеслись к моему приглашению несколько не галантно, — в плане ‘третьем’ (у Бердяева их, кажется, четыре всех) — это не имеет значения и не мешает моей рецидивной просьбе: если сугубо-важные дела вас не задержат, загляните к нам вечером в понедельник, 8-го янв. Оба мы вам будем рады.

Toute vous
З.Гиппиус

23.

2 января 1925

Дорогая
Зинаида Николаевна,

Если бы Вы знали, как я был занят к концу года, то наверное не упрекали бы меня в недостаточной галантности. Вечером в понедельник буду у Вас и постараюсь загладить свою провинность.

Ваш П.Милюков.
С новым годом.

24.

26.3 [19]25

Paris

Дорогой Павел Николаевич.

Игорь Платонович передаст вам мой диалог ‘Общеизвестное’⁵². Это, действительно, экстракт многих эмигрантских разговоров (одна часть их, конечно, есть и другие части, о черносотенцах, но, хоть и любопытно, — было бы длинно.) Если найдете в мнениях ‘Оптимиста’ несоответствующие вашим мнениям — можете выпустить (хотелось бы знать — что?) ‘Два цент… {Часть листа оборвана.} <нужда>ются в пояснениях, но опять <...> длинно… {Часть листа оборвана.}

С ‘центральным’ приветом

З.Гиппиус

25.

1 мая [19]25

Paris

Дорогой Павел Николаевич.

С.В.Познер уговаривает меня написать о ‘Двух Станах’. Я не прочь, но нахожу, 1) что необходимо пропустить время, дабы инцидент с И.П.Демидовым был основательно закрыт и 2) чтобы эта статья не имела чисто-полемическаго характера и даже вообще ‘полемическаго’, ибо я с некоторыми русскими течениями не ‘полемизирую’, а просто разсматриваю их, как явления.

Если в общем вы со мной согласны, то я буду эту статью иметь в виду, а напишу — в соответственное время.

Должна покаяться, что злоба всяких ‘Времен’⁵³ против меня доставила-таки мне свои минуты забытого удовольствия. Обычно все это я не читаю, но, теперь Ив. Ив. Манухин приносит нам аккуратно какие-то номера, и, как ни мелочен инцидент, все-таки мне было приятно и забавно почувствовать себя в прежней, привычной, атмосфере бессильных наскоков. И, по-прежнему, под ‘страшной тайной’ — письма сочувствующих ‘малых сих’ из враждебного лагеря, которые все боятся, что если господа узнают — ‘живьем съедят’…

Субъективную забаву в сторону — объективно — это дает грусть, и даже трепет ‘малых сих’ ее увеличивает. Им и помочь никак нельзя при этом трепете. Поневоле опять приходит в голову, что разумнее в ‘правую’ сторону просто не глядеть. Боюсь, что эти остатки должны вымереть. А количество подданных этих развратителей столь, сравнительно, мало и круг их действия столь узок, что… снова приходишь к жестокому выводу о quantit ngligeable⁵⁴.

Впрочем, всему время и всему своя мера.

Мне говорят, что мои ‘Аспиранты’⁵⁵ усилили раздражение и против вас, но я этому совершенно не верю, да, наконец, не привыкли ли вы ко всему не меньше, если не больше, чем я? И я ни в чем не раскаиваюсь, хотя эта статья, увы, лишила меня личного расположения одного из моих друзей — Бунина… Верю, впрочем, что не навсегда: я, ведь, не гуманистка, как вы, а ‘сверхгуманистка’, и всегда верю в доброе. (Например, верю, что мой ‘сверхгуманизм’ вашего расположения меня не лишит.)

Bien vous
З.Гиппиус

26.

Villa Alba

rue Jonqui&egrave,re (Cannet)

Cannes (A.M.)

12 Июля [19]25

Дорогой Павел Николаевич.

Черты вашего пера на моей рукописи (и почему они не красные!) — привели меня в разум. Вы слишком избаловали меня, и это, в связи с некоторым здешним одичанием, заставило меня потерять чувство действительности. Иначе я бы угадала сама, чего писать не стоит, ибо вы это зачеркнете.

Посылаю вам заметку (вам, — пот<ому> что Иг<орь> Пл<атонович> написал, что уезжает) с тремя последними страницами, вместо пяти. Я только связала кончики между выкинутым, не вставив ни одного запрещенного слова (только фраза о ‘браке с метафизикой’, которую я поставила так, чтобы вы, если пожелаете, могли ее вычеркнуть без ‘зиянья’.)

Сознаю, что вышел ‘дифирамб’, и думала даже, не похерить ли заметку, но я твердо обещала ее ‘записочникам’⁵⁶, они ждут, а у меня нет времени построить ее иначе, написать снова. И прошу вас, если мое намерение не сделать никакой gaffe удалось, наконец, — оказать снисхожденье сахарности заметки.

Иг<орь> Пл<атонович> не указывает, кому послать обещанную, и уже готовую, заметку мою ‘О женах’ (Толстой и Достоевской)⁵⁷. Поэтому и ее я завтра пошлю вам же, в чем заранее прошу извинения. Для дальнейшего, более меня занимающего в данную минуту своими трудностями (фельетон о ‘Возрождении’, — мы говорили с Иг<орем> Плат<оновичем>) — жду ваших приказаний и соответственно его направлю.

Никогда так не жалела, что не имею возможности видеть вас и поговорить с вами, время от времени, лично. Д<митрий> С<ергеевич> просит вам передать его привет, а я, к привету, присоединяю и благодарность за науку.

Ваша
З.Гиппиус

27.

25 июля <19>25

Villa Alba

rue Jonqui&egrave,re (Cannet)

Cannes (A.M.)

Дорогой Павел Николаевич.

Не получив указаний, я предположила, что и вы уехали из [Петерб] Парижа, и потому не посылала заметки о женах. Посылаю ее теперь, хотя тоже как бы в пространство, ибо Иг<орь> Плат<онович> мне ничего не написал. Я не думаю, чтобы относительно ‘Жен’ могли быть принципиальные недоразумения, хотя новая загадка опять сбила меня с толку: очень прошу вас, объясните мне, какой криминал заключался в моем абзаце о стихах ‘Совр<еменных> Зап<исок>‘, который вы исключили уже во втором чтении (в первом вы его не вычеркнули)? Не то, чтобы я за этот абзац особенно стояла, нет, но меня просто интересует, (да и нужно мне знать) что в нем было недозволительного? Если ‘Жены’ тоже чем-ниб<удь> грешат — усердно прошу вас дать мне знать это до 3 августа! Конечно, при условии, что вас такой знак не очень затруднит. Шлю вам мой нижайший поклон. ‘Разговор’ о ‘Возрождении’ пошлю тогда, когда что-нибудь выяснится или когда вернется Игорь Платонович.

Я, в точном понимании, готова служить вам в меру сил, осмеливаюсь думать, что могу вам пригодиться, но… не знаю, что вы об этом думаете…

Bien vous
З.Гиппиус

28.

Вторник <Август 1925>

11 bis a. Colonel Bonnet

Дорогой Павел Николаевич,

позвольте Вас от души поздравить с пятилетним юбилеем Вашего детища, ‘Последних Новостей’.

Мы оба очень сожалеем, что не смогли придти на юбилейный обед — у меня ларингит и вот уже дней 9 как я не выходил, а у З<инаиды> Н<иколаевны> бронхит и она тоже почти не выходит, а в даль отсюда и совсем не выходила. Но, поверьте, мы оба сердцем были с Вами. Чего Вам пожелать на юбилей? Бодрости Вам нечего желать — Вы и так бодры — и в этом Ваша огромная сила, которой я всегда завидую. А пожелаю здоровья и того, чтобы следующий юбилей отпразднован был уже в России.

Сердечно Ваш
Д. Мережковский

В моих чувствах вы, конечно, не сомневаетесь, дорогой Павел Николаевич. Желаю, вместе с вами, такой республики, о которой можно было бы сказать словами Вл.С.Соловьева: ‘Содержание ее — Любовь, форма — Красота, условие — Свобода’.

Всегда ваша
Гиппиус

29.

3 Ноября [19]25

Villa Alba

rue Jonqui&egrave,re

le Cannet A.M.

Дорогой Павел Николаевич.

Что вы думаете о ‘политике милосердия?’ У Ильина 23-е правило гласит: ‘безжалостность’⁵⁹. Но не ваше же оно?

Допустим, что ‘полоротые мальцы’, ‘внуки’, — виновны: до сих пор еще не успели превратить свою физиологическую, ‘лубочную’, непримиримость в сознательную. И вообще глупы, некультурны до такой степени, что склонны соблазняться там, где никакого рокового соблазна нет. Достойны ли они при этом снисхождения? Т.е. хотя бы ‘считанья’ с их глупостью, некоторого осторожного внимания к их глупости, в надежде… и т.д.?

Я говорю не просто о милосердии (его все достойны) но о милосердии политическом (или тактическом), а потому ставлю предварительный вопрос: нужны эти полоротые нейтралы, или не нужны? Для себя я решаю вопрос в утвердительном смысле, а, значит, и нахожу, что снисходительности они заслуживают. Но — ‘тревожное сомненье закралось в грудь мою’: вдруг мы тут с вами расходимся? Вдруг я ошибаюсь, вдруг ни малейшей ‘политики милосердия’ с ними вести не следует, вдруг они все ни к чорту не нужны?

Ибо: только что я, по своему дилетантскому рассуждению, пытаюсь перекинуть к ним мостик — вы усаживаете на это хрупкое сооружение милейшего Мих<аила> А<ндрееви>ча⁵⁹ и уважаемую Е<катерину> Д<митриевну>. Их, вдвоем, мостик, очевидно, не выдерживает. И когда полоротые, — все по глупости своей, конечно, — на меня накидываются: ‘что вы это разводили в ‘П<оследних> Н<овостях>‘ о ‘левой непримиримости?’ Видите теперь, все неправда?’ — то я не знаю, как им ответить, ибо о глупости этой помню и признаю, что они-то соблазняются естественно.

Итак, весь вопрос в нужности или ненужности полоротых. Это решает нужность или ненужность ‘политики милосердия’. Не правда ли?

Я жду и прошу ваших ясных, самых ясных, указаний. Рискуя навлечь ваш гнев, признаюсь, однако: до сих пор находилась в убеждении, что полоротые, ‘по какому-то’ (сказал бы А.Белый) — нужнее Осоргина! Я даже не понимала, на что и вам последний так нужен!

Говорю ‘навлечь гнев’ — но это лишь une faon de parler: я давно вижу, что вы на меня просто махнули рукой, зачислили в ‘лубочники’ и уже не надеетесь на мое воспитание. Это правда, я тупа и традиционна, а покинутая здесь вами — я даже вздохнула, было, в последнее время, о старой моей (тоже несчастной) любви — с.р.ах… Но это между нами!

Разъяснений ваших все-таки жду. Стою — и жду, в полной неподвижности и безмолвии. Ainsi soit-il.

Toujours bien vous
Z Hippius

P.S. Кстати о воспитании: я не вижу, чтоб и Ек.Дм. сделала большие успехи, — в смысле ясности и отчетливости, хотя бы…

30.

1-3 [19]26 Paris

Дорогой Павел Николаевич.

С некоторым страхом надоесть, посылаю вам мою краткую ‘Точку’⁶⁰. Она, конечно, имеет смысл лишь как некий обзор и резюме наблюдателей со стороны, ни на что не претендующих. Впрочем, вы сами увидите и сами рассудите, насколько вам сия ‘точка’ нужна, или вы уже поставили свою. Я намеренно не касаюсь ‘моральной’ стороны вопроса, ибо тут все уж сказано, что можно, а, по-моему, даже больше, чем можно. ‘Мораль’ легко превращается в болото, где чорт ломает себе обе ноги.

Что касается ‘Пути’ (отзыва о нем) то единственно, что там интересно, это вопрос, остро поставленный Бердяевым и Лосским об отношении христианства к миру⁶¹. Но, к сожалению, он ставится внутриконфессионально, т.е. борьба происходит между овцами и пастырями прав<ославной> церкви, и приобретает, поэтому, характер какого-то ‘богословия’. Я затрудняюсь, как вывести его ‘в свет’, упрямство спорщиков таково, что всей моей ‘ловкости рук’ не достаточно, боюсь, для приспособления его к газетным листам. С политической же стороны улавливать ‘Путь’ не интересно, да и этот No не характерен. Слишком прикрыто, пожалуй, и вы спрятанных концов не нашли бы. Бердяев просил у меня свиданья, которое ничего мне не дало, оставило в тех же затруднениях. Я прошу вашего совета. Так как и ‘Путь’, и вопросы я все-таки считаю явлением времени, показательным, свое значение имеющим, то просто пройти мимо — как-то обидно. Не знаю, какова пражская ‘молодежь’ (подозреваю, что оболтусы) — но знаю, что здесь все мало-мальски живое льнет или косит в сторону ‘путейцев’, (которые все-таки, и с вашей и с моей, и с нашей общей точки зрения — подозрительны.)

Вот пока и все. Да, — в тех кругах впечатление, что я ‘нападаю’ на пр<авославную> церковь. Это жаль, я этого совсем не желаю. Но оттого, вероятно, Иг<орь> Пл<атонович> и боится моих рецензий.

Всегда ваша
З.Гиппиус

31.

7.6[19]26. Париж

Дорогой Павел Николаевич.

Я чрезвычайно удивлена и обижена, что вы исключили мою статью в последний момент. Если все дело в Пушкине, то, ведь, я предупреждала вас, что буду писать не о Пушкине, а, кроме того, времени было много, вы могли бы мне вернуть заметку раньше, чтобы я утилизировала ее в другом месте. Очень прошу вас, однако, и теперь не погубить ее (т.к. я не имею черновика) и прислать мне ее на Villa Alba, rue Jonqui&egrave,re, Le Cannet (A.M.), ибо хочу найти ей приложение в конце концов.

Пишу вам, ибо Иг<орь> Пл<атонович> ничего не знает, и я сговаривалась с вами.

Шлю вам привет.

З.Гиппиус.

32.

Villa Alba, rue Jonqui&egrave,re

Le Cannet (A.M.)

4 Июля [19]26

Дорогой Павел Николаевич.

Заметку о стихах (Н.Оцуп и др.)⁶² меня просил написать Иг<орь> Пл<атонович>, но в бытность его в Париже я сделать это не успела. Теперь вы снова вступили в свои права, ‘возвратился ветер на круги свои’,

И вновь, как Пушкин Николаю,

(Toutes proportions, bien sur, gardes)

Мои творенья посылаю

На строгий суд главе Р.Д.

(‘О’ — ради рифмы опускается,

И только подразумевается.)

Засим — поклон, A.C. — привет

От Д.С.М. и

Hipp lus Z.⁶³

P.S. Я написала о вас хвалебную статью в Варш<авской> газете.

33.

19-2-30

11 bis av. du Colonel Bonnet

Paris 16 e

Дорогой Павел Николаевич.

Друзья передали мне ваше замечание насчет ‘преждевременности’ вашего ‘примирения’ со мной. Я спешу сказать, что вы, может быть, правы, но это требует пояснения.

Прежде всего: ‘примирение’ надо понимать, как ваше со мною, только, ибо я с вами не ‘ссорилась’ и в отношении к вам осталась неизменной. Правда, я держусь того убеждения, что всякий из нас свободен в критике, поэтому никогда не чувствую себя в ‘ссоре’ с тем, кто критикует меня, ни с тем, чью позицию критикую я, — если, конечно, тут нет какого-нибудь коренного, окончательного разногласия, — по существу. Даже в тех случаях, когда полемика против меня несколько шаржирована, — и это еще не причина, с моей стороны, чувствовать себя ‘в ссоре’. В полемике так легко увлечься! Если я редко увлекаюсь, то потому, что всегда допускаю мысль, что, критикуя чью-нибудь позицию, могу и ошибаться…

Но так как вы говорите о ‘примирении’, то, очевидно, вы держитесь несколько другого взгляда. И если даже, имея в виду мою ‘критику’ вашей позиции 2,5 года тому назад, вы находите ваше ‘примирение’ преждевременным, то тем более вы, с вашей тонки зрения, окажетесь правы, узнав, что есть еще и другая, позднейшая (не по времени, а по времени опубликования). Я говорю о ‘Синей Книге’⁶⁴, которую вы, вероятно, не читали, но которая существует: значит, умолчать о ней я никак не могу. Вы это поймете, не правда ли?

Хочу надеяться, что времена для всех таких критических ссор изживаются, в конце концов, и поссорившиеся примиряются, вот только на себя надеяться не могу, в том смысле, что не буду при физической возможности говорить то, что думаю, или говорить там, где, по-моему, нельзя ничего говорить. Можно ошибаться, но лучше совсем молчать (что я делаю), чем не исправить ошибку.

Я слышала, что вы обратили ваше внимание на начало религиозного движения в девятисотых годах и имеете даже ‘Новый путь’! Так как я очень близко стояла к интеллигентско-церковным собраниям 1901 г., то я хорошо знаю, что по отчетам, напечатанным в ‘Нов<ом> п<ути>‘, почти невозможно составить себе понятие ни об этих собраниях, ни вообще о движении. Тем менее о лицах, которые в нем принимали участие. Роль Розанова была там далеко не центральной, между прочим, напротив, выразителем главной идеи (одной, на всем протяжении собраний) был Тернавцев⁶⁵. Двойная цензура того времени (духовная и светская) достаточно исказила доступные материалы. Если бы я могла вам дать какие-нибудь полезные сведения, относящиеся к данной эпохе, я была бы очень рада. В настоящее время, здесь, очень мало осталось, кажется, свидетелей и участников этого начального движения в церкви и столкновения, — первого, — ее с интеллигенцией.

Затем прошу вас, дорогой Павел Николаевич, верить искренности всего здесь написанного и неизменности моих всегдашних чувств.

З.Гиппиус

¹ ‘Слово’ — еженедельная парижская газета, выходившая с 26 июня 1922 по 19 февраля 1923 г. под редакцией С.Ф.Штерна, затем А.Анина. Полемика с Е.Д.Кусковой, в которой Гиппиус предполагала участвовать на страницах газеты ‘Слово’, была связана с проблемой отношения к советской России и большевикам, которых Гиппиус категорически не принимала. Кускова Екатерина Дмитриевна (1869-1958), публицист, общественный деятель, в 1905 г. была избрана членом ЦК партии кадетов, но отказалась войти в партию, была редактором и постоянным сотрудником еженедельника ‘Без заглавия’, где в 1906 г. опубликовала программную статью ‘Ответ на вопрос — кто мы?’, в которой выступала за блок всех левых сил России. В годы гражданской войны была противником любой диктатуры — и большевиков, и белых, стремилась создать ‘третью силу’. Входила в руководство ‘Лиги спасения детей’, была членом Совета Политического Красного Креста. В 1922 г. вместе с мужем, С.Н.Прокоповичем, была отправлена в ссылку на север, затем выслана за границу. В эмиграции много печаталась, вместе с Милюковым вела переговоры о создании Республиканско-демократического центра, много сделала для организации общества помощи голодающим в России (Помгол), призывая ‘засыпать ров гражданской войны’. Была противником планов военных интервенций в Россию.

В августе 1922 г. Кускова прочла доклад ‘Разногласия в русском вопросе’ (опубл. в газ. ‘Руль’). Именно ответом на этот доклад была статья ‘Вопросы из публики. Письмо в редакцию’, которую Гиппиус хотела опубликовать в газете ‘Слово’ и которая затем (см. переписку Гиппиус и Милюкова ниже) появилась в газете ‘Руль’, 1922, 10 сентября. Е.Д.Кускова в 1920-е годы публиковала многочисленные статьи о проблемах России и эмиграции: ‘А что внутри?’ — ‘Воля России’, 1922, NoNo 6, 7, ‘Пестрые картинки’ — ‘Современные записки’, 1922, No 12, ‘Русский голод’ — там же, 1924, No 22, »Мы’ и ‘они’. Обыденное’ <...>. — ‘На чужой стороне’, 1924, No 8, и др. Гиппиус была одним из самых яростных противников Кусковой и ее идей примирения и помощи советской России (см. газ. ‘Последние новости’, 7 марта 1926 и др.)

² Тимашев Н.С. (1886-1970) — историк, профессор, председатель Отделения общественных наук в Русском народном университете в Праге (с 1923 г.), член Ученого совета Русского научного института в Берлине (создан в 1923 г.), автор работ о социальном устройстве и экономике Советской России и СССР (‘Крестьянство и Советы’ — ‘Современные записки’, 1928, т. 34, ‘Проблемы независимого суда’ — Там же, 1926, т.27, ‘Церковь и советское государство’ — ‘Путь’, 1928, No 10 и др.). По своим общественно-политическим взглядам был близок к ‘примиренческой’ позиции Е.Д.Кусковой. Очерк о нем см. в кн. Н.П.Полторацкого ‘Россия и революция. Русская религиозно-философская и национально-политическая мысль XX в.’ Tenafly, 1988.

³ Предложение написать о Есенине Гиппиус получила не случайно. Она писала о нем еще в 1915 г. — ‘Земля и камень’ — ‘Голос жизни’, 1915, No 17. С. 12.6 июля 1922 г. в газете ‘Последние новости’ она опубликовала статью ‘Лундберг, Антонин, Есенин’ (подпись Антон Крайний), где о Есенине говорилось в недоброжелательно-пренебрежительных тонах. Позже, после смерти Есенина, она написала очерк ‘Судьба Есениных’ — ‘Последние новости’, 1926, 28 января, No 1772, где о поэте говорилось с большой долей сочувствия как о жертве. Судьба его, по мнению Гиппиус, пример того, чем грозит ‘безмерность, безволие и безответственность’, нежелание защищаться от ‘соблазна самопотери’ — в условиях большевизма. В заключение статьи Гиппиус предлагает по-человечески пожалеть поэта — ‘он не напрасно умер’. В это же время, в письме от 1 апреля 1926 г., Гиппиус высоко оценивает статью о Есенине В.Ф.Ходасевича: ‘Ваш ‘Есенин’ очень хорош’ (З.Н.Гиппиус. Письма к Н.Н.Берберовой и В.Ф.Ходасевичу. Ardis / Ann Arbor. 1978. С.42).

⁴ Недоступно моему пониманию — (франц.)

⁵ Манифесты Кирилловы — возможно, речь идет о великом князе Кирилле Владимировиче, двоюродном брате Николая II, одном из претендентов на Российский престол. В 1924 г. в Кобурге (Германия) он провозгласил себя императором Всероссийским.

⁶ Познер Соломон Владимирович (1880-1946) — журналист, общественный деятель, историк.

⁷ Гессен Иосиф Владимирович (1866-1943) — один из лидеров партии кадетов, адвокат, публицист. Один из основателей и редакторов ежедневной газеты ‘Руль’ (1920-1931). С 1921 по 1937 г. издавал ‘Архив русской революции’ .

⁸ О разногласиях Милюкова и Кусковой см. в публикации М.Г.Вандалковской ‘В Вас я верю, но иногда Вам не верю…’ Письма П.Н.Милюкова Е.Д.Кусковой. 1922-1936 гг. — ‘Исторический архив’, 2000, No 6. С. 142-157, 2001, No 1. С. 64-92.

⁹ Отношение Гиппиус к Борису Викторовичу Савинкову (1879-1925), эсеру, террористу, писателю, которого она в начале его творческого пути опекала, редактировала его книги и называла своим учеником, менялось на протяжении 1920-х гг. Высшая восторженная оценка его личности и поведения относится к июлю-августу 1917 г, времени т.н. ‘Корниловского’ мятежа. Охлаждение начинается в Варшаве после эмиграции, в 1922-1925 гг. Гиппиус не может простить Савинкову ‘заигрывания’ с большевиками и Советами, а неумением правильно оценить коварство большевиков и ЧК объясняет гибель Савинкова в 1925 г. в застенках ЧК.

¹⁰ Заметка Гиппиус о Ремизове — возможно, рецензия ‘А.Ремизов. Николины притчи’, которая была опубликована в ‘Современных записках’, 1924, No 22 за подписью А.Крайний.

¹¹ Речь идет о письмах из России, которые Гиппиус регулярно получала и частично публиковала в эмигрантской печати. Сестра — Гиппиус Татьяна Николаева (1877-1957), живописец и график. О судьбе оставшихся в России сестер Татьяны и Натальи см. в воспоминаниях Б.Филиппова ‘Всплывшее в памяти’ — ‘Новый журнал’, т. 171. С. 251—258, а также в статье ‘Воспоминания о сестрах Гиппиус’ Сергея Мантейфеля — альм. ‘Чело’, Новгород, 2000. No 1 (17). С. 38-47.

¹² Брешковская (Брешко-Брешковская) Екатерина Константиновна (1844—1934) — революционерка, одна из организаторов и лидеров партии эсеров, имела огромный авторитет в кругах революционеров и прозвище ‘бабушка русской революции’, многие года провела в тюрьмах и ссылках. В 1919 г. эмигрировала. Сотрудничала в газете Керенского ‘Дни’. О белом движении и генерале Корнилове писала в статьях и книге ‘Россия на переломе’. 1927. В июле-августе 1917 г. Брешковская должна была войти в правительство, которое предполагалось в России после введения военного положения и состав которого определяли глава Временного правительства Керенский, управляющий военным министерством Б.В.Савинков и верховный главнокомандующий генерал Л.Г.Корнилов. В последний момент Керенский, не доверявший Корнилову и Савинкову, отказался от введения военного положения, генерал Корнилов был объявлен мятежником и смещен с поста главнокомандующего. Брешковскую, судя по записи в дневнике Гиппиус от 12 августа 1917 г., Савинков должен был встретить на вокзале с извинениями в связи с неудавшимся переворотом. В дальнейшем, после Октябрьской революции, Корнилов сформировал и возглавил Добровольческую армию, в феврале 1918 года выступил с нею в 1-й Кубанский поход и погиб при штурме Екатеринодара. Милюков был не согласен с Брешковской в оценке белого движения, считал его бесперспективным, о чем неоднократно писала газета ‘Последние новости’.

¹³ Статья Гиппиус в газете ‘Руль’ — возражение Е.Д.Кусковой, которое ей не удалось напечатать в газете ‘Слово’. Статья ее о Ландау появилась в газете ‘Общее дело’, 1922,13 января. С. 2—3 и явилась откликом на статью философа и публициста Григория Адольфовича Ландау ‘Происхождение смуты’, опубликованную в газ. ‘Руль’, где Ландау утверждал: ‘Все, принимающие Февральскую революцию, должны также принимать и торжество большевиков’.

¹⁴ Утверждения-лозунги Е.Д.Кусковой — ‘Большевики — наши дети’ и ‘Октябрьская революция — национальна’ — вызвали оживленную полемику. В газете ‘Последние новости’ 17 сентября 1922 г. ей возражал Милюков: Кускова хочет действовать на сознание русского читателя посредством шокинга, построенные ею логические парадоксы: большевики — дети русской истории, мы — дети русской истории, следовательно — большевики наши дети — не убедительны. ‘Я не хочу быть папой Коллонтайши!’ — заявляет Милюков.

¹⁵ Гласберг (или Глазберг) — петербургский знакомый Мережковских, в доме которого на Васильевском острове в октябре 1917 г., накануне Октябрьской революции, происходило совещание представителей различных кружков интеллигенции, описанное Гиппиус в ее статье ‘Вопросы из публики’ и ранее — в дневнике 1917 г. (см. З.Н.Гиппиус, Синяя книга, — Дневники, т.1. М., 1999. С. 577-579). Речи Кусковой на совещании и после него (‘в автомобиле’) произвели на Гиппиус впечатление чрезмерно длинных и сентиментальных, в частности, в изображении доброты русских солдат в Петербурге накануне большевистского переворота. Гиппиус была не согласна с мнением Кусковой, что интеллигенция не должна бороться с большевиками, т.к. это дело армии, ‘а ‘наше’ дело, значит, работать внутри, говорить на митингах, убеждать, вразумлять, потихоньку, полегоньку свою линию гнуть, брошюрки писать…’ (С. 578). Гиппиус не согласна с оценкой ситуации и с призывом сохранять пассивную позицию: ‘Завтра эти ‘солдатики’ в нас из пушек запалят, мы по углам попрячемся, а она — митинги? Я не слепая, я знаю, что от этих пушек никакие манифесты интеллигентские не спасут, но чувство чести обязывает нас вовремя поднять голос, чтобы знали, на стороне каких мы пушек, когда они будут стрелять друг в друга’ (С. 578). Е.Д.Кускова, по мнению Гиппиус, тогда выражала безвольную позицию Временного правительства, Гиппиус же была на стороне Б.В.Савинкова и генерала Л.Г.Корнилова, сделавших попытку активно противостоять большевикам.

¹⁶ Цузамменбрухнеры — разрушители, от нем. die ZusammeNoruch — крушение, катастрофа.

¹⁷ ‘Речь’ — ежедневная политическая, экономическая и литературная газета, издаваемая кадетской партией в Петербурге в 1906—1917 гг.

¹⁸ ‘Кусочки’ из ‘Хромой Ани’ были напечатаны в журнале ‘Современные записки’, 1923, No 17. С. 206-248 под загл. ‘Маленький Анин домик’. В переводе на франц. — ‘La Maisonnette d An’a’ — ‘Mercure de France’,1923, CLXY. P. 611-662. Мемуарный очерк вошел в кн. ‘Живые лица’, Прага, изд. ‘Пламя’, 1925, т. 1. Воспоминания Анны Александровны Вырубовой (псевд. Танеева A.A.) — ‘Страницы моей жизни’ — ‘Русская летопись’, Париж, 1922, No 4.

¹⁹ ‘Советский батюшка (А.Введенский)’ — мемуарный очерк Гиппиус, был напечатан в газете ‘Последние новости’, 1923, 1-18 февраля, No 869 и 11-20 февраля, No 870. Речь идет о студенте с Васильевского острова А.Введенском, который появился в петербургских религиозно-философских кругах в 1908-1909 гг. и, пользуясь тем, что его путали с известным профессором Алекс.Ив. Введенским, начал делать карьеру религиозного проповедника. После Октябрьской революции, в годы террора и расправ с выдающимися деятелями церкви, Введенский призывал своих прихожан и прихожанок (‘братчиц’) к веселью и радости, украшал свои проповеди стихами Игоря Северянина, что, по мнению Гиппиус, было ‘новым распутинством’. ‘Советскому батюшке’ она противопоставляла высокий пример митрополита Вениамина, убитого большевиками, против которого А.Введенский ‘показывал’ на суде. ‘Была народная молитвенная тишина в митрополите Вениамине. И не было ее в священнике Введенском’, — писала Гиппиус.

²⁰ Игорь Платонович — Демидов (1873-1946), член партии кадетов, активный помощник Милюкова в газете ‘Последние новости’.

²¹ Все стали бы поступать как она хочет. (франц).

²² Воспоминания Андрея Белого в начале 1920-х годов печатались в журнале ‘Эпопея’, издаваемом им в Берлине с апреля 1922 по июнь 1923 г., под загл. ‘Воспоминания о Блоке’ (NN 1-4). Отношение Белого к Мережковскому было неровным, от почтительного и уважительного до ернически-насмешливого. Этот оттенок сохранился и в поздних воспоминаниях, — в частности, в главе ‘Мережковские’ книги ‘Начало века’, где Белый объявляет сочинения и идеи Мережковского плодом коллективного творчества ‘общины’, ‘кооперации’: ‘А в гостиной Антон, Дима, Зина ‘запрели’ над темою спешно заказанной ему статьи, <...> Дима, Антон, Зина, Тата ему подадут, точно мед, за него продуманный материал, отведав его, свистнет, уйдет, а с утра — застрочит фельетон, где сбор книжный мыслей у Гиппиус, у Философова, у Карташова: невиннейше выступит, ‘община’, кооперация, или — поставка сырья <...>‘ (А.Белый. Начало века. М., Худ. лит., 1990. С. 465.).

^22а Herriot Eduard (1873—1957) — мэр г. Лион, посетивший Россию в 1922 г. и приветствовавший большевиков, о чем написал в газете ‘Известия’. Возмущенное письмо Гиппиус к Херриоту — газ. ‘Gaulois’, Париж, 29 ноября 1922 г., цитаты из него — Dupod by the Soviet. M.Herriot in the Bolschevist Trap. // The Times. London. 30 November 1922. P. 11.

²³ Статьи Владимира Соловьева в ‘Вестнике Европы’ печатались в 1890-е гг. В лагерь Де Местра и Тональда — в лагерь реакции. Де Местр Жозеф (1753-1821) — французский философ и писатель, враг Великой форанцузской революции, ярый клерикал. Profession de fua (франц.) — кредо.

²⁴ Morcellage (франц.) — разделение. Приват захе — частное дело (от немецк. die privat Sache).

²⁵ Как к этому относиться. (франц.)

²⁶ Карловацкий собор — русский заграничный церковный собор в Сремских Карловцах 8/21 ноября — 19 ноября/2 декабря 1921 г., принявший послание к ‘чадам Русской Православной церкви, в рассеянии и изгнании сущим’. На этом Соборе было избрано Высшее Церковное Управление за границей во главе с митрополитом Антонием (Храповицким). В России этот Собор не был признан, 22 апреля/5 мая 1922 г. был издан Указ патриарха Тихона, Священного Синода и Высшего Церковного Совета об упразднении Карловацкого Высшего Церковного Управления.

²⁷ Die Weltanschaung (немецк.) — мировоззрение. Die hchste Kraft am kleinsten Punkt (немецк) — высочайшую силу в мельчайшей точке.

²⁸ Вейнингер Отто (1880—1903) — австрийский философ. О его теориях Гиппиус писала в статьях ‘Зверебог’ // ‘Образование’, 1908, No 8. С. 19—27, ‘О любви’ (1. ‘Любовь и мысль’, 11.’Любовь и красота’)// ‘Последние новости’, 1925,18 июня, No 1579,25 июня, No 1585, 2 июля, No 1591.

Бергсон Анри (1859—1941) — французский философ, автор теории интуитивизма и оригинальной концепции времени. Одной из работ философа — ‘Два источника нравственности и религии’ — 19 января 1933 г. было посвящено заседание общества ‘Зеленая лампа’. La dure (франц.) — продолжительность.

²⁹ Трубецкой Евгений Николаевич (1863-1920) — философ, правовед, профессор Московского университета, публицист, общественный деятель. Один из основателей партии кадетов. Сторонник идеи ‘православного Возрождения’ 1900-х гг. О статьях Евг. Трубецкого в ‘Русской мысли’ Гиппиус писала на страницах журн. ‘Голос жизни’, 1915, No 3. С. 5-6. В дневнике Гиппиус характеризует Трубецкого как ‘честного церковника’ (Гиппиус. Дневники. Т. 1. М., 1999. С. 489).

Богучарский В. (Базилевский-Богучарский, наст. фам. Яковлев Василий Яковлевич, 1861-1915) — историк, издатель, в том числе издатель-редактор журнала ‘Былое’. В дневниках Гиппиус содержится очень высокая оценка человеческих и гражданских качеств Богучарского: ‘Богучарский — удивительно хороший человек. Он — ‘приемлющий’ войну, он один из тех, кто рвался ‘делать’, помогать России, сжав зубы, несмотря на правительство и… деланию этому все время правительство мешало. Ведь даже стариннейшее Вольно-экономическое о<бщест>во закрыли!’ (28 апреля 1915 г., Дневники, Т. 1. М., 1999. С. 396). По определению Гиппиус, Богучарский принадлежал к той группе интеллигенции, которая, являясь ‘левой’, ‘радикальной’, ни к революционерам, ни к кадетам не пристала, а может быть отнесена к ‘поправевшим социал-демократам’. (Там же. С.399).

³⁰ ‘Чемряки’ — религиозная секта ‘Ответвления Старого Израиля’, созданная старцем А.Г.Щетининым. В ‘Русской мысли’ Гиппиус активно сотрудничала с 1894 г., см. об этом в настоящем издании, с. 358—382, в статье М.Паолини ‘Критическая проза З.Н. Гиппиус 1899—1917 гг.’

³¹ Струве Петр Бернгардович (1870-1944) — философ, экономист, историк, публицист, в 1890-е гг. теоретик ‘легального марксизма’, член РСДРП и автор манифеста этой партии, затем член партии кадетов и член ее ЦК. Редактор и руководитель журналов ‘Освобождение’, ‘Русская мысль’, участник и инициатор сборников ‘Вехи’, ‘Из глубины’. Один из идеологов Белого движения. В эмиграции издавал журнал ‘Русская мысль’ и газету ‘Возрождение’.

³²Леруа Олав — католический священник и философ.

³³ Paul Claudel — Клодель Поль (1868-1955), французский поэт. Мистагогия — мистическая сила. M’est si desagrable (франц.) — мне так неприятна.

³⁴ Сохрани вас бог (франц.).

³⁵ Пешехонов Алексей Васильевич (1867-1933) — общественный деятель, публицист, один из организаторов и лидеров партии народных социалистов, министр продовольствия Временного правительства. 5(18) января 1918 г. был избран председателем Учредительного собрания.. С 1920 г. в эмиграции. Флоттантный — от франц. flottant — неустойчивый, неуверенный. Entre quatre yeux (франц.) — между нами.

³⁶ Мои извинения, дороги месье, и верьте мне, я вас прошу, ваша поклонница мало опасна (франц.).

³⁷ Гиппиус имеет в виду газету ‘Дни’, выходившую с 29 октября 1922 г. в Берлине, затем в Париже под ред. А.Ф.Керенского.

³⁸ ‘Прокламации’ для А.Ф.Керенского Гиппиус писала в период наибольшей их духовной близости и ее веры в его историческую роль для России — в 1915-начале 1917 гг. Адвокат Керенский был тогда представителем Трудовой группы в Государственной думе, защищал идею революционного оборончества в Мировой войне, считая, что поражение России приведет ее к экономической гибели, отстаивал тезис о спасительности революции для государства и боролся за объединение всех живых, творческих сил страны во имя революции. Возглавив Временное правительство, был одним из инициаторов создания коалиционного кабинета, объединяющего левые демократические силы, включая кадетов. Об одном из эпизодов, когда Гиппиус участвовала в создании коллективной ‘записки’ по вопросу о необходимости революционного воздействия на царское правительство во время войны, она рассказывала в дневнике за май 1915 г: ‘Помню, как твердокаменный Ник. Дим. Соколов завел длинную шарманку о … федерализме. Дмитрий о самодержавии (не в практических тонах), Карташев свое, Керенский, конечно, свое и верное, но сбивчиво, и только бегал из угла в угол, закуривал и бросал папироску, загорался и гас. М. поручено было составить записку по существу вопроса, я взялась помогать <...>. Записку мы, однако, написали. В очень осторожных тонах, не помню ее точно, помню лишь, что там говорилось о некоторых допустимых и при войне действиях на правительство, но революционного порядка, в виду того, что положение ухудшается, что если даже во время войны не будет никаких неорганизованных, стихийных внутренних вспышек, — а они возможны, — то после войны пожар неизбежен, а чтобы он не был стихийным, — об организованном деле надо думать теперь же. Уже с этого момента’. (Дневники. Т. 1. С.400).

Взгляды Керенского и Гиппиус совпадали по ряду вопросов, в частности по вопросу о необходимости заключения мира с Германией в марте 1917 г. Категорически расходились они с Милюковым, заявившим в этот момент корреспондентам, что России нужны проливы и Константинополь. Гиппиус и Мережковский консультировали Керенского при составлении ‘правительственной декларации’ марта 1917 г. ‘К сожалению, Дмитрий <Серг. Мережковский> вернулся от Керенского какой-то растерянный и растрепанный, и без толку, путем ничего не рассказал. Говорит, что Керенский в смятении, с умом за разумом, согласен, что правительственная декларация необходима. Однако не согласен с манифестом 14 марта, ибо там есть предавание западной демократии.(Там есть кое-что похуже, но кто мешает взять только хорошее?) Что декларация правительством теперь вырабатывается <...> Нет покоя, все думаю, какая возможна бы мудрая, новая, крепкая и достойная декларация пр<авительст>ва о войне, обезоруживающая всякие Советы — и честная. Возможна?’ (Там же. С. 504-505). Реально написанная декларация правительства не удовлетворила Гиппиус своей ‘хлипкостью’ ‘безвластностью’ и ‘жалким оборончеством’. Она полагала, что должны быть жестко высказаны требования условий мира с Германией, проявлена реальная забота об армии, об установлении там ‘твердых линий свобод’, в пределах которых ‘сохраняется сила армий как сила’. В последний раз Гиппиус и ее ближайшее окружение пытались повлиять на Керенского летом 1917 года, когда положение на фронтах ухудшалось с каждым днем — немцы взяли Ригу, русская армия отошла на линию Чудское озеро — Псков. Керенскому было написано программное письмо — ‘Можно бы, конечно, покороче и посильнее, если подольше думать, — но ладно и так. Сказано, что нужно. Все те же настоятельные предложения или ‘властвовать или передать фактическую власть ‘более способным’, вроде Савинкова, а самому быть ‘надпартийным’ президентом российской республики (т.е. необходимым ‘символом’). Подписались все. Запечатали моей печатью, и Л. унес письмо’. (Там же. С. 545-546). По свидетельству Д.В.Философова, Керенский 23 августа 1917 г. лично пришел в дом Мережковских поблагодарить их за письмо. К этому времени Гиппиус относится к Керенскому уже весьма критически, не может простить ему колебаний и неумения твердо держать власть в руках. ‘Керенский — вагон, сошедший с рельс. Вихляется, качается болезненно и — без красоты малейшей. Он близок к концу, и самое горькое, если конец будет без достоинства. Я его любила прежним (и не отрекаюсь), я понимаю его трудное положение, и помню, как он в первые дни свободы ‘клялся’ перед Советами быть всегда ‘демократией’, как он одним взмахом пера ‘навсегда’ уничтожил смертную казнь…’ (Там же. С. 536).

Манифест для Чернова Гиппиус писала 1-2 января 1918 г. Чернов Виктор Михайлович (1873—1952) — один из основателей парии эсеров, в 1917 г. министр земледелия Временного правительства. 5(18) января 1918 г. избран председателем Учредительного собрания. В дневнике Гиппиус от 1—2 января записано: ‘Теперь, однако, пора здесь сказать кое-что с ясностью. Спросить себя (и ответить), почему я помогаю эсерам? Почему сижу до 8 ч<асов> утра над их ‘манифестами’ для Учредительного Собрания, над их ‘нотами’, ‘прокламациями’ и т.д.? Илюша <Фондаминский> приходит, как Никодим, поздно ночью, уже с заднего крыльца. Приносит свою отчаянную демагогию и вранье (в суконных словах), а я все, это же самое, пишу сызнова, придаю, трудясь, живую форму. Зачем я это делаю?’ (Дневники. Т. 2. С. 34). Далее Гиппиус отвечает на этот вопрос: в настоящее время главным является лозунг ‘Вся власть Учредительному собранию!’ и отстранение от власти большевистских Советов. Она не верит в реальную возможность этого, т.к. большевики основательно подорвали доверие народа к эсерам и самой идее Учредительного собрания. Она не верит и в Чернова, который ‘мало чем лучше Ленина’. Но в настоящий момент главная задача — свалить большевиков, и только у эсеров есть один процент возможности успеха, хотя все их поведение с апреля по ноябрь 1917 г. она считает преступным. 4 января 1918 г. Гиппиус дорабатывает текст манифеста: ‘Кое-где прибавить, кое-где убавить, кое-что иначе сказать… Будет ли еще у них большинство? Эсдеков почти нет. Кадеты переарестованы’. <...> Никакой победы над большевиками завтра не будет же. Но если бы хоть надлом?.. <...> Душа в тисках. Сжата болью, все нарастающей. Господи!., и нет слов. <..> Не хочу я больше писать. Не могу я больше ничего сказать. И знать-то дальше я уже ничего почти не желаю.’ (Там же. С. 39). 5 января Учредительное собрание открылось, эсеры провели в председатели Чернова, вскоре должен был быть прочитан написанный Гиппиус манифест: ‘У<чредительное> С<обрание>, открывшись сего числа и т.д., объявляет, что приняло всю власть в свои руки. У<чредительное> С<обрание> постановило: О мире… О земле… О воле… и повелевает…’ До сих пор никакого ‘викжелянья’ не заметно. Этот ‘мой’ манифест написан так, что его не допускает’.

Разгон Учредительного Собрания Гиппиус восприняла как крушение всех своих надежд на революцию. ‘Ее манифест’ зачитан не был.

³⁹‘Центр — это я’ (франц.). Гиппиус подразумевает известную формулу абсолютизма, фразу Людовика XIV ‘Государство — это я’.

⁴⁰ Винавер Максим Моисеевич (1863-1926) — журналист, издатель, общественный деятель, кадет, член Государственной Думы. В эмиграции издавал газету ‘Еврейская трибуна’ на трех языках, литературное приложение к газете ‘Последние новости’ — ‘Звено’, воспоминания, сборники статей.

‘Дневник журналиста’ Гиппиус публиковала в 1914 г. в с.-петербургской газете ‘День’, изд. с 1912 по 1918 г. В газете ‘Звено’ в 1923 г. были опубликованы три стихотворения Гиппиус и ее рассказ ‘Пестрый платочек’. Позже она публиковала здесь литературно-критические обзоры, а в 1926—1927 гг. две статьи на смерть Винавера: ‘Его вчерашняя слава (М.М.Винавер)’ — 31 октября 1926, No 196 и ‘О свободе (Речь на собрании памяти М.М.Винавера 17 декабря 1926 г.)’ — 9 января 1927 г., No206.

⁴¹ Тихон (Белавин Василий Иванович, 1865—1925) — патриарх, 19 января 1918 г. обратился к верующим с посланием, в котором предавал анафеме ‘творящих кровавые расправы’ как извергов рода человеческого. В 1920-е гг. отношения патриарха Тихона с советской властью были сложными. См. об этом: Демидов И.П. ‘Патриарх Тихон и советская власть’. // ‘Современные записки’, 1922, No 11 .Тихон был решительным противником большевистских репрессий по отношению к церкви, изъятия церковных ценностей, расправ с церковнослужителями. Не принимал он и т.н. ‘обновленцев’ церкви, поддерживающих и прославляющих власть большевиков.. В мае 1922 г. Тихон был заключен под домашний арест в Донском монастыре. В мае 1923 г. 2-й Всероссийский Поместный Собор лишил Тихона звания патриарха, однако сторонники Тихона не согласились с этим решением. 16 июня 1923 г. Тихон обратился к Верховному суду РСФСР с письмом, в котором отмежевывался от контрреволюции и просил о помиловании. Постановлением ЦИК СССР от 21 марта 1924 г. дело против патриарха Тихона было формально прекращено. По свидетельству современника (Б.Зайцев), похороны Тихона в 1925 г. были грандиознее и многолюднее, чем похороны В.И.Ленина. Эмигрантская печать откликнулась на смерть Тихона многочисленными статьями: Православный. ‘Патриарх Тихон’ — ‘Своими путями’. Прага, 1925, No 6/7, Трубецкой Г.Н. ‘Памяти святейшего патриарха Тихона’. — ‘Путь’, Париж, 1925, No 1 и др. См. также: архимандрит Сергий (Шевич Кирилл Георгиевич). ‘Тихоновская Россия и эмиграция’. — ‘Вестник РСХД, 1927, No 7, его же — ‘Сошел ли митрополит Сергий с пути патриарха Тихона’ — там же, 1928, No 9, Без подп. ‘Допрос патриарха Тихона на процессе ’54’. — Вестник РСХД, 1972, No 103. В 1975 г. No 115 ‘Вестника РСХД’ был целиком посвящен патриарху Тихону (см. статьи С.Н.Булгакова, Э.Н.Бакуниной, А.Рождественского, Н.А.Струве и др.).

⁴² Шпенглер Освальд (1880-1936) — немецкий публицист и философ. В 1921 г. в Берлине вышла его книга ‘Прусская идея и социализм’ (изд. С.Эфрона), в 1922 г. в изд. ‘Берег’ в Москве сб. ‘Освальд Шпенглер и закат Европы’. Статьи о философии Шпенглера печатались в 1920-е гг. в газете ‘Руль’, в журн. ‘Русская мысль’ и др.

⁴³ ‘Русская газета’ — еженедельная, затем ежедневная газета, выходившая в Париже с 23 апреля 1923 по 7 июня 1925 гг. под ред. Г.А.Алексинского, Е.А.Ефимовского и А.И.Филиппова. Орган русской национально-патриотической мысли, выступала против большевиков и всех левых, разрушивших Россию, партий и конкретно против Милюкова, Керенского, Чернова и пр. На страницах газеты печатались обличения их как клеветников ‘на все русское’, которые отравляют русское общество ‘разлагающими статьями’. ‘Русская газета’ вела ожесточенную полемику с ‘Последними новостями’. А.И.Куприн и К.Д.Бальмонт печатались на ее страницах, Куприн, в частности, поместил здесь более шестидесяти произведений.

⁴⁴ Tout comme (франц.) — здесь: все в порядке (букв.: одно и то же)

⁴⁵ Дерзость (франц.).

⁴⁶ Статья Гиппиус ‘Оправдание свободы’ // ‘Современные записки’, 1924, No 22. С. 293-315.

⁴⁷ Республиканско-демократическое объединение создано Милюковым в 1924 г. на основе ‘Парижской демократической группы партии народной свободы’ (1921-1924).

⁴⁸ Что это стоит делать (франц.).

⁴⁹ Вишняк Марк Вениаминович (1882-19750 — политический деятель, публицист, член партии эсеров. В Париже опубликовал книгу ‘Черный год. Публицистические очерки’, 1922, активно печатался в ‘Современных записках’, одним из организаторов и редакторов которых являлся и где вел постоянные рубрики ‘На родине и на чужбине’ и ‘На родине’. Статья Вишняка ‘Оправдание равенства’ была опубликована в ‘Современных записках’, 1924, No 22.

⁵⁰ Фондаминский Илья Исидорович (псевд. Бутаков, 1880-1942) — публицист, общественно-политический деятель, член партии эсеров и ее ЦК. Был комиссаром Временного правительства на Черноморском флоте, депутатом Учредительного Собрания. С 1918 г. в эмиграции. Один из создателей и руководителей ‘Современных записок’ и издательства при этом журнале. Проводил политику примирения авторов различных политических убеждений, напечатал в журнале историко-философские очерки ‘Пути России’. Погиб в Освенциме.

⁵¹ Мария Самойловна — Цетлин, урожд. Тумаркина, в первом браке Авксентьева) — член партии эсеров, жена М.О.Цетлина (псевд. Амари). В эмиграции в Париже в доме Цетлиных собирались ведущие литераторы и политические деятели (кадеты и эсеры). В 1923 г. Цетлины издавали журнал ‘Окно’ (NoNo 1-3), в будущем явились одними из создателей ‘Нового журнала’.

⁵² Диалог Гиппиус ‘Общеизвестное’ — ‘Последние новости’, 1925, 8 апреля, No 1520.

⁵³ Возможно, Гиппиус имеет в виду газету ‘Время’, Берлин, 1919—1925, где печатались публицистические очерки Баяна (И.Колышко) ‘Обломки’ (в том числе о Мережковском, З.Гиппиус, Милюкове, Розанове) и др.

⁵⁴ О чем-то не заслуживающем внимания (франц.).

⁵⁵ ‘Аспиранты’ — статья Гиппиус ‘Аспиранты. Вокруг ‘Тайны’ С.Р.Минцлова’ — ‘Последние новости’, 1925, 22 февраля. No 1482. 26 февраля в той же газете, No 1485, появилось ‘Письмо в редакцию’ — ‘Вокруг ‘Тайны’ С.Р.Минцлова’ подписанное Гиппиус, H.A. Бердяевым, А.И.Куприным, В.П.Вышеславцевым, И.И.Манухиным и Д.С.Мережковским. Минцлов Сергей Рудольфович (1870—1936) — прозаик, журналист, историк, страстный библиофил. В 1921—23 гг. в ‘Современных записках’ печатался роман Минцлова ‘За мертвыми душами’, изданный отдельной книгой в Берлине в 1925 г. В 1924 г. там же — ‘Из снов земли’ (NoNo 19-21), в сб. ‘На чужой стороне’ — ‘Петербургский дневник’ (1924, No 8, 1925, NoNo 9, 10), в журн. ‘Своими путями’ — заметки ‘Русские писатели о современной русской литературе и о себе’ (1926, No 10/11).

⁵⁶ Начиная с 28 июля 1925 г. Гиппиус регулярно печатала в ‘Последних новостях’ обзоры журнала ‘Современные записки’ за подписью Антон Крайний.

⁵⁷ Статья Гиппиус ‘О женах’ — ‘Последние новости’, 1925, 30 июля, No 1614.

⁵⁸ Возможно, речь идет о книге Ивана Александровича Ильина (1883—1954), религиозного мыслителя и ученого-правоведа, ‘О сопротивлении злу силою’, Берлин, 1925. Ильин полемизирует с теорией непротивления злу, утверждая, что любовь, добро, терпение могут противостоять злу и что иногда надо прибегнуть к принуждению и насилию, а непротивление может оказаться безнравственным. Книга вызвала широкую полемику, в которой приняла участие и Гиппиус — статья ‘Предостережение’, — ‘Последние новости’, 1926, 25 февраля, No 1800.

⁵⁹ Михаил Андреевич — Осоргин (псевд., наст. фамилия Ильин, 1878-1942), прозаик, эссеист, публицист. Занимал принципиально нейтральную позицию человека вне партий, сотрудничал в изданиях Керенского, Милюкова и др., с 1926 г. начал публиковать в ‘Современных записках’ главы романа ‘Сивцев Вражек’, получившего отрицательную оценку Гиппиус. Faon de parle (франц.) — форма выражения. Ainsi soit-il (франц.) — да будет так.

⁶⁰ Статья Гиппиус ‘Точка. Ответ Кусковом’ — ‘Последние новости’. 1926,7 марта, No 1810.

⁶¹ Журнал ‘Путь’ — орган русской религиозной мысли, под ред. Н.А.Бердяева выходил в Париже с сентября 1925 по март 1940 г. В начале 1926 г. там появились статьи Бердяева ‘Спасение и творчество: о двух пониманиях христианства’ (No 2), ‘О духовной буржуазности’ (No 3), ‘Ответ на письмо монархиста’ (там же).

Лосский Николай Онуфриевич (1870-1965) — философ, литературный критик, профессор философии, крупнейший представитель интуитивизма и персонализма в России. В 1922 г. был выслан из России с группой философов. В журнале ‘Путь’, 1926, No 2 — статья Лосского ‘Вл. Соловьев и его преемники в русской религиозной философии’ и ‘Преподобный Сергей Радонежский и Серафим Саровский. По поводу книги Б.Зайцева и книги Вл. Ильина’, No 3 — ‘Преемники Вл. Соловьева’.

⁶² О стихах Н.Оцупа Гиппиус писала в июне-июле 1926 г. Оцуп Николай Авдеевич (1894-1968) — поэт, критик и мемуарист, в 1920 г. вместе с Н.С.Гумилевым, М.Л.Лозинским и Г.В.Ивановым основал Новый Цех поэтов. Он издал две книги стихов — ‘Град’, 1921, переиздан в 1923 в Берлине, и ‘В дыму’, Берлин, 1926. В эмиграции в 1920-е гг. его стихи и рассказы печатались в изданиях ‘Современные записки’ (1924, No 22, 1926, No 27, 28, 1927, No 30, 33 и далее, ‘Беседа’, 1923, No 2, 1024, No 5, ‘Эпопея’, 1923, No 4, ‘Новый дом’, 1926, No 2, ‘Звено’, 1927, No 3 и др. В июле 1926 г. Гиппиус сообщала из Канн В.Ф.Ходасевичу о том, что пишет статью о нескольких поэтических книжках, в том числе об Оцупе, и очередной обзор журнала ‘Современные записки’ — ‘со смесью уныния, сожаления и отвращения’, о рассказе Оцупа, который ей прислал Ходасевич — ‘Вашего Оцупа я, извините, и одолеть не могла <...>. О своих делах не пишу, ибо они из рук вон плохи. Висящие на мне авторы почти меня задушили, но все-таки ничего от меня не получили. И, кажется, не получат. Вы мне помогли кое-как справиться с Оц<упом> и Тер<апиано>, но я прибавила Шаховского, которого, конечно, Мил<юков> выкинет, грудью защитит, как защитил уже Винавера, выкинув из Адамовича все, кроме ‘казенных восхвалений’ (Гиппиус. Письма к Н.Н.Берберовой и В.Ф.Ходасевичу. С. 46.) Статьи Гиппиус о поэзии в ‘Последних новостях’ — ‘Поэзия наших дней’, 22 февраля 1925 г., ‘Стихи, ум и глупость’, 22 июля 1926 г., а также соответствующие разделы в обзорах журналов ‘Современные записки’, ‘Новый Дом’, ‘Версты’ и др. После опубликования отзыва о стихах Оцупа Гиппиус спрашивала Н.Н.Берберову в письме от 26 июля 1926 г.: ‘Как вы думаете, не обиделся ли Оцуп на мои кисло-сладкие похвалы? Я так давно все это написала, что сама забыла, а теперь вижу, что Терапиано у меня вышел как-то нежнее…’ (Там же. С. 5).

⁶³ Конечно, сохраняя известные пропорции (франц.) Р.Д.О. — Республиканско-Демократическе Объединение. Д.С.М. — Дмитрий Сергеевич Мережковский. Хвалебная статья Гиппиус о Милюкове — в варшавской газете ‘За свободу’ 3 июля 1926 г.

⁶⁴ ‘Синяя книга’ — дневник Гиппиус за 1914-1918 гг. Отдельным изданием книга вышла в Белграде, изд. ‘Русская библиотека’ 1929 г. Во вступлении к ней Гиппиус подчеркивала отличие дневника, ‘современной записки’, от воспоминаний: ‘Дневник — само течение жизни’, поэтому автор не вносит в тест исправлений и не скрывает имена ‘живых людей’. В ноябре 1927 г., начав готовить текст дневника для печати, Гиппиус дала его целиком прочесть В.Ф.Ходасевичу на предмет возможных купюр, но не согласилась с его предложениями (в частности, изменить суждение о М.Горьком). Остались неизменными эпизоды и оценки, связанные с Керенским, Милюковым и др. Изъяты страницы о ‘личном’, о самых близких друзьях (И.Фондаминском).

⁶⁵ Тернавцев Валентин Александрович (1866—1940) — богослов, чиновник Синода, один из организаторов и активных участников Религиозно-философских собраний (с 1901 г.) вместе с Мережковскими, Философовым, Карташевым, В.Розановым и В. Миролюбовым. В кн. ‘Дмитрий Мережковский’ Гиппиус вспоминала о Тернавцеве как об ‘одном из замечательных людей того момента’. Он был эрудитом в богословии, блестящим оратором, пророком, сторонником и проповедником хилиастического учения, что сближало его с Мережковским. Докладом Тернавцева открылось первое религиозно-философское собрание 29 ноября 1901 г. Отчеты о первых собраниях были напечатаны в новом, созданном при участии Тернавцева журнале ‘Новый путь’ (No 1 — ноябрь 1902 г.). В апреле 1903 г. собрания были запрещены синодальной властью, запрещены и отчеты о собраниях зимы 1902—1903 гг. в журнале ‘Новый путь’.

Читайте также: