Из переписки, Ходасевич Владислав Фелицианович, Год: 1938 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 37 минут(ы)

Минувшее: Исторический альманах. 3.

М., ‘Прогресс’: Феникс, 1991.

ИЗ ПЕРЕПИСКИ В.Ф. ХОДАСЕВИЧА (1925 — 1938)

Публикация Джона Мальмстада

Со времени смерти Владислава Ходасевича в Париже 14 июня 1939 г. представление о нем как об озлобленном и желчном человеке росло медленно, но неуклонно, как растет коралловый риф. Несомненно, есть доля правды в таком восприятии, но оно представляется односторонним, как показывает внимательное изучение творчества Ходасевича. Отрицать его глубоко ироническую манеру, с ее интенсивно-печальной и остро-проникающей нотой было бы бессмысленно (не стоит, однако, и преувеличивать ее, как это делается слишком часто), но не менее нелепо было бы игнорировать его остроумие, сочувствие и особый род здравого благоразумия, при которых простое противопоставление ‘оптимизм’ — ‘пессимизм’ становится невозможным и поверхностным. (Подобные слова вообще неприемлемы при всякой серьезной оценке искусства большого художника.) Мемуаристы (иногда хочется поставить это слово в кавычки) ‘вспоминают’ о Ходасевиче как о бичующем в своих критических статьях и рецензиях все показное, поддельное и второразрядное. Молчать Ходасевичу было невозможно, особенно в период кризиса культуры, ощущение которого ни на мгновение его не оставляло. Правдивость, может быть самое характерное его качество как человека и критика, заставляла его писать прямо, не косвенно, говорить всю правду, как он ее понимал, не игривые комплименты, как делал это Адамович во имя литературной тактики текущего момента. (‘Георгий Викторович Адамович давал о них лестные отзывы, и потом с виноватой улыбкой оправдывался: — Литература проходит, а отношения остаются… Надо быть снисходительным’. — Д.Аминадо. Поезд на третьем пути. 1954, с.307-308.) Но пристальное чтение критических работ Ходасевича обнаруживает, что он чаще писал о том, что ему нравилось, а не о том, что он презирал (единственное исключение составляют его оценки всего, что писалось о Пушкине). Прославленные отрицательные высказывания в его критике являются незначительными вкраплениями в общий контекст одобрения, особенно когда это касалось молодых писателей. И как критик он пишет не только остроумно, но и действительно очень смешно (вспоминаются слова Набокова ‘голос муз, высокое веселье’ — ‘На смерть Ю.И. Айхенвальда’, 1929). Сам Ходасевич прекрасно понимал значение юмора во всяком творчестве, и в поэзии, и в критике, что показывает следующий отрывок из его поздней статьи ‘Канареечное счастье’, опубликованной в газ. ‘Возрождение’ от 11 марта 1938 (No 4122):

Не так давно в каком-то из наших журналов довелось мне прочесть фразу о том, что в эмиграции может смеяться только идиот или сумасшедший. /…/ признаюсь, фраза мне показалась столь же претенциозной, сколько неверной. Эмиграция не изъяла нас из законов человеческого бытия. Мы эмигрировали, а не умерли. /…/ Человек, не умеющий смеяться, — такой же величественный урод, как человек, не умеющий плакать. /…/ Как ни примечателен писатель, как ни значительны его книги, на какие высоты не взбирайся он в своих писаниях, — если ни разу в жизни он не пошутил, не написал ничего смешного или веселого, не блеснул эпиграммой или пародией, — каюсь, такого писателя в глубине души я всегда подозреваю в затаенной бездарности, на меня от такого пророка или мудреца разит величавой тупостью.

Его эпиграммы, собранные в первом томе Собрания сочинений (‘Ар-дис’, 1983), бывают иногда едкими, но ‘веселость’ Ходасевича легко обнаруживается в блестящем ‘Приношении Р. и М. Горлиным’ (там же) или в пока еще не изданной пародии на ‘Вторую симфонию’ Андрея Белого.

Но все-таки ничто так не поможет раз и навсегда похоронить упорное представление о злой и лишенной юмора натуре Ходасевича и создать более сложный, богатый нюансами портрет писателя, как его собственные письма. Писем к Ходасевичу было опубликовано довольно много. Но его письма только теперь начинают становиться доступными читателю. И они служат безусловным доказательством наличия у Ходасевича ума, остроумия, искренности, честности, своеобразного ‘игривого яда’ (как выразился Набоков) — качеств, вообще отличающих его прозу.

Пять писем, впервые публикуемые здесь, относятся к различным периодам жизни Ходасевича в эмиграции. Они так же не похожи одно на другое, как и сами их адресаты. Разнообразие этих ‘первых блюд’ уже теперь намекает на богатство предстоящего ‘пира’, который ожидает нас после того, как будут опубликованы готовящиеся теперь к печати письма Ходасевича к Нине Берберовой, Анне Чулковой, Владимиру Вейдле и Александру Бахраху.

ХОДАСЕВИЧ — В.И. ИВАНОВУ

Ходасевич встретил Вячеслава Иванова (1866 — 1949) в Москве, где они часто виделись до и после революций 1917 г. у общего друга Михаила Гершензона (1869 — 1925). Летом 1920 года он жил в той же ‘Здравнице для переутомленных работников умственного труда’, где жили Гершензон и Иванов и где создавалась знаменитая их ‘Переписка из двух углов’ (см. воспоминание Ходасевича ‘Здравница’ в газете ‘Возрождение’, 14 марта 1929, No 1381). Ходасевич и Иванов никогда не были близкими друзьями, но их теплые дружеские отношения основывались на взаимном уважении, на любви к стихам друг друга и на том, что каждый из них ценил в другом его интеллигентность. В 1936 г., в рецензии на ‘Современные Записки’ (кн. LXII) Ходасевич назвал печатание там ‘Римских сонетов’ ‘литературным событием’ (это была первая со времени отъезда из России в 1924 г. публикация Иванова в эмигрантской прессе) и продолжал: »Никто более Боратынского не вложил чувства в свои мысли**. Эти пушкинские слова, может быть, применимы к Вячеславу Иванову еще вернее, чем к самому Боратынскому. Вячеслава Иванова, как поэта, нельзя ни понять, ни оценить, не почувствовав органической слитности мысли и чувства в его творчестве. Самая эрудиция этого человека, совершенно поразительного объмом и глубиною познаний, служит для него источником не только умозрений, но и живых, реальных переживаний. /…/ нельзя да и нет никакой надобности отрицать, что поэзия Вячеслава Иванова имеет интеллектуальную, умственную природу. Но у него из мысли родится чувство, не менее, а порою и более живое (и живительное), чем у иного вполне ‘чувствительного** поэта. Следственно, поэзия Вячеслава Иванова не умственна, а умна…’ (‘Возрождение’, 25 декабря 1936, No 4058).

Естественно, Ходасевич надеялся увидеться с Ивановым, будучи проездом в Риме в 1924 г. Он видел в Иванове возможного ценного сотрудника для журнала ‘Беседа’. Судя по четырем письмам Иванова к Ходасевичу, опубликованным Н.Н. Берберовой в ‘Новом Журнале’ (1960, No 62), Ходасевич дважды писал Иванову в 1924 г. и оставил ему записку в Риме в октябре 1924 г. Эти письма, видимо, утерялись, как и письма, отмеченные Ходасевичем в своем ‘камерфурьерском журнале’ (записи встреч, которые он вел со времени своего приезда в Берлин 30 июня 1922 г., оригинал хранится в Бахметевском архиве Колумбийского университета): см. записи от 26 февраля (‘о Гершензоне’) и от 29 апреля 1925 г., уже из Парижа. (19 и 20 апреля 1925 г. Ходасевич виделся с Ивановым в Риме, у Павла Муратова.) В римском архиве Иванова сохранилось только одно письмо Ходасевича. Это письмо можно было увидеть летом 1983 г. в Риме, на выставке, устроенной в Национальной библиотеке в связи со вторым международным симпозиумом, посвященным Вячеславу Иванову, а потом оно было подарено мне дочерью и сыном писателя.

Сорренто, 21 янв[аря] 25.

Самое сердечное спасибо Вам, дорогой Вячеслав Иванович, за доброе слово о ‘Тяжелой Лире’¹. Я бы, кстати сказать, давно прислал ее Вам, будь у меня хоть один экземпляр.

Сейчас я сколько ни пробую писать — ничего не выходит. Отчетливо чувствую, что прежняя моя форма должна быть как-то изменена, где-то надломлена. Однако, ни вычислить угол и точку надлома, ни натолкнуться на них в процессе работы — Мне все не удается. Не скрываю от себя и того, что сей ‘кризис формы’ корнями уходит, конечно, глубже, что должно мне сейчас разрешить для себя ряд других проблем, которые, вероятно, автоматически приведут к разрешению формальной². Но — это дело трудное и затяжное.

В ‘молитвах издателю’ я Вас поминаю усердно. Но: 375 лир за 123 стиха — это выходит по 3 лиры, т.е. больше, чем по 2 франка за стих. А другие эмигрантские журналы (‘Соврем[енные] Зап[иски]’, например) платят по франку, 1 i/2 — maximum. Конечно, это гонорар нищенский, но он — следствие безвыходного положения эмигрантской печати вообще. В частности, что касается ‘Беседы’, дело обстоит так: для утешения Алексея Максимовича советские жулики формально разрешили ввоз журнала в Россию, но фактически приказали своему органу, имеющему монопольное право закупки книг за-границей (‘Книга’) — покупать ‘Беседу’ в количестве… 10 экземпляров! Десяти, я не пропустил ни одного нуля! Вот Алексей Максимович и утешается, ибо не то не умеет, не то не хочет понять всю эту махинацию, сколько ему ни растолковывают. В результате — все вскоре выяснится: либо ‘Беседа’ проникнет в Россию в нормальном количестве, либо вовсе прекратит свое существование³. В первом случае гонорар, конечно, возрастет. Сейчас дела журнала так плохи, что я лично не получил ни копейки с октября 1923 года. Сам же издатель, Каплун, человек безупречной честности, даже больше: в ‘Беседу’ он ухлопал все небольшие деньги, которые у него были, и сейчас сам живет буквально впроголодь⁴.

Будьте здоровы. Крепко жму Вашу руку.

Ваш Владислав Ходасевич.

¹ 12 января 1925 г. Иванов писал Ходасевичу: ‘От Муратовых добыл я книгу Вашу: читаю и перечитываю ‘Тяжелую Лиру’ с восхищением конечно, боль, горечь и скорбь исполняют сво высшее эстетическое (— и не только эстетическое!) назначение, когда из их горнила вырывается гимн, — когда

На гладкие черные скалы

Стопы опирает Орфей.

Этот высокий акт преодоления озаряет Вашу лирику необыкновенным, несколько жутким, ибо нездешним отблеском, падающим из мира ‘страшных братьев’, и проносится по ней мгновеньями ветер ‘почти свободы’. У Бодлэра вырываются порой больные и вместе торжествующие крики этого великолепного дуализма. Из дуализма лирического пафоса вытекает с художественною закономерностью и дуализм формы. Это соединение жестокого веризма и гимнической монументальности. Синтез de l’Ange et de la charogne, как изображение человека — вот Ваше паскалевское задание, выполненное с редко изменяющим Вам мастерством. И как благодарен Вам читатель за то, что эта беспомощная в земной юдоли, хрупкая Психея (вспоминаются свои строки:

Меж пальцев алавастровых лампада

Психеи зябкой теплится едва, —

Алмазная играет синева), —

что эта милая Психея является и бестрепетной и победоносной, несмотря на все пробелы в душе и мире ‘как бы от пролитых кислот’… Одним словом, обнимаю Вас за ‘Тяжелую Лиру’ горячо’ (‘Новый Журнал’, 1960, кн. 62, с.286-287).

² Во время своего ‘соррентского периода’, когда Ходасевич жил в гостях у Горького на вилле II Sorito под Сорренто с 9 октября 1924 г. по 18 апреля 1925 г., он написал всего три стихотворения, озаглавленных при появлении в газ. ‘Последние Новости’ 23 августа 1925 (No 1635) ‘Соррентинские заметки’. Примечательно, что Ходасевич не включил эти сравнительно слабые стихи в свое ‘Собрание стихов’ (1927). Первое из них (второе в цикле), ‘Там, над отвесною громадой’, было написано 18 октября, а второе (первое в цикле), ‘Смотря на эти скалы, гроты’, спустя четыре месяца. Ответ Иванова на письмо Ходасевича от 30 ноября (об этом затерянном письме упоминается в ‘камерфурьерском журнале’, в дневнике Иванова, в записи от 1 декабря, приводится цитата из этого письма: см. третий том его Собрания сочинений, с.851) проливает свет на настроение Ходасевича в этот период: ‘Как ни мрачен общий фон и Вашего и моего душевного настроения, по одинаковым причинам, в письме Вашем правильно отмеченным (‘Россия раскололась пополам, и обе половины гниют, каждая по своему’)…’ (письмо Иванова от 29 декабря 1924 г., ‘Новый Журнал’, 1960, кн. 62, с.285).

³ Проездом из Парижа в Сорренто Ходасевич останавливался на два дня в Риме. 8 октября 1924 г. он заходил к Иванову, но не застал его дома. На этот раз писатели разминулись. Ходасевич оставил записку, в которой он пригласил Иванова сотрудничать в журнале ‘Беседа’, совместно редактируемом им и Горьким (см. ответ Иванова на записку: ‘А я хотел поговорить с Вами подробно о сотрудничестве в ‘Беседе’. Напишите мне об этом обстоятельно.’).

В конце ноября Иванов послал пять недавно написанных ‘Римских сонетов’ в Сорренто. 1 декабря он записал в Дневнике: ‘Письмо от Максима Горького: ‘Прекрасные стихи Ваши получил, примите сердечнейшую благодарность, мастер⁴⁴. /…/ Вечером — другое письмо из Сорренто — от Ходасевича, хвалит также ‘высокое и скромное мастерство’ сонетов’ (Собрание сочинений, т.З, с.851). Вдогонку Иванов послал еще четыре сонета. 12 декабря Горький отправил ему следующее письмо (оригинал находится в римском архиве поэта и публикуется впервые, письмо упоминается на с.387 третьего выпуска ‘Летописи жизни и творчества А.М. Горького’, 1959):

Дорогой Вячеслав Иванович, —

сонеты отправил в редакцию, написал, чтоб Вам немедля прислали корректуру, и повторил просьбу о переводе гонорара телеграфом. Удивлен тем, что это ещ не сделано.

Видеть Вас здесь мы все были-бы искренно рады. У нас — тихо, мы живем вдали от города и Вы могли-бы здесь хорошо отдохнуть.

Очень прошу Вас прислать статью об ‘Идиоте’. Было-бы хорошо поместить е в 7-й книге, если статья не очень велика. А для 8-й статью о Пушкине, — если Вы не против?

Сердечно желаю Вам всего доброго.

А.Пешков

12. XII. 24

Villa II Sorito

Саро di Sorrento

8 конце 1924 г. Иванов, так ничего и не получив, писал Ходасевичу 29 декабря: ‘издатель Ваш не то, чтобы стихи мои издать, даже обещанного гонорара выслать не хочет, ниже книжек ‘Беседы’ /…/ Пишу для ‘Беседы’ об ‘Идиоте’. Не присоветуете ли чего-нибудь относительно изданий? Привет!’ В письме от 12 января 1925 г. Иванов благодарит Ходасевича за его ‘милое письмо, содержавшее и деловой вопрос’ (еще одно потерянное письмо), но просит его: ‘помяните меня в хмолитвах к издателю’. Он жалуется на нищенский гонорар: ‘На последний отвечаю так: книжек ‘Беседы⁴⁴ вс не получил, деньги же высланы через банк, в размере 375 лир (или 68 нем. марок) за 9 сонетов, т.е. 126 стихов по рассчту, следовательно 25-28 копеек за стих. Но ведь это ни на что не похоже! Принужденный дорожить здесь и теперь каждым грошем, я был приведн этим обстоятельством полностью в уныние. А ещ Алексей Максимович писал мне о повышении гонорарного тарифа в виду допущения ‘Беседы’ в Россию!’ (‘Новый Журнал’, кн. 62, с.287).

В ответном письме, опубликованном здесь, Ходасевич не только изображает ‘финансовую реальность’ эмигрантской прессы, но и открывает Иванову глаза на кризисное положение дел в ‘Беседе’, приведшее вскоре (май 1925) к ее закрытию, после выхода номера 6/7 (стихи Иванова там так и не были опубликованы). Ходасевич подробно рассказал о сложной истории возникновения и о блужданиях журнала, а также об обмане (и самообмане) Горького, во второй части своих воспоминаний о Горьком: см. ‘Горький’, изд. посмертно в последнем номере ‘Современных Записок’ (1940, LXX), в частности с. 142-143, 146-147, 152-153 (‘Стало ясно, что Сумский прав: Горького просто водили за нос’). Когда ‘Римские сонеты’ Иванова наконец появились в печати в 1936 г. в ‘Современных Записках’ (кн. LXII), Ходасевич, рецензируя номер журнала, писал: ‘В напечатанной тут же статье Ф.А. Степу на, весьма содержательной и представляющей собою опыт общей характеристики Вячеслава Иванова /…/ сказано, между прочим, что ‘Римские сонеты’ ‘возникли из искуса длительного молчания’. Это не совсем так. Длительное молчание предшествовало лишь их появлению в печати. /…/ Написанные тотчас по приезде поэта в Италию, в 1924 г., они вскоре после того должны были появиться в журнале ‘Беседа’. Этого не случилось, потому что журнал внезапно прекратил существование’ (‘Возрождение’, 25 декабря 1936, No 4058).

⁴ Соломон Гитманович Каплун-Сумский (умер в конце 1940 г., см. некролог Г.А[ронсона] в ‘Социалистическом Вестнике’, No 3, 10/II 1941) — заведующий издательством ‘Эпоха’ (Берлин, 1922-1925), выпускавшим ‘Беседу’. В упомянутых воспоминаниях о Горьком Ходасевич писал, что ‘дела ‘Беседы’, издание которой за несколько месяцев до того стало единоличном делом С.Г. Сумского, находились в катастрофическом состоянии’, прибавляя: ‘… советское правительство усердно распускало слухи [в начале 20-х годов. — Публ.], что оно намерено допускать в Россию зарубежные издания, не содержащие агитации против власти и отпечатанные по новой орфографии. Разумеется, эти слухи не вязались с введением внутренней цензуры, но к неувязкам в распоряжениях Москвы привыкли. Впоследствии стало ясно, что тут действовала чистейшая провокация: в Москве хотели заставить зарубежных издателей произвести крупные затраты в рассчете на огромный внутрироссийский рынок, а затем границу закрыть и тем самым издателей разорить. Так и вышло: целый ряд берлинских издательств взорвался на этой мине’, в том числе и издательство ‘Эпоха’.

ХОДАСЕВИЧ — М.В. ВИШНЯКУ

Марк Веньяминович Вишняк (1883 — 1977), с.-р., секретарь Учредительного собрания и один из редакторов ‘Современных Записок’, впервые подробно написал о Ходасевиче в очерке ‘Владислав Ходасевич (из личных воспоминаний и архива б. редактора)’ (‘Новый Журнал’, 1944, No 7). Позднее он его слегка переработал и включил в состав своей книги »Современные Записки’. Воспоминания редактора’ (1957), но не переменил оценки Ходасевича: ‘замечательного поэта, выдающегося пушкиниста, даровитейшего литературного критика, автора ‘Державина’, которого специалисты-литературоведы считают образцом биографического искусства на русском языке’. В журнальном варианте Вишняк предложил ‘вниманию читателей сохранившиеся’ тридцать писем к нему Ходасевича. При обработке своего архива (ныне хранящегося в отделе рукописей Lilly Library, при Индианском университете) Вишняк нашел еще одно письмо. В верхнем левом углу он записал: ‘Затерявшееся письмо В.Ходасевича и, потому, не попавшее в напечатанные в No 7 ‘Нового Журнала’ письма Ходасевича к Вишняку. 21.IV.54. М.Вишняк’.

25 декабря 927

Милый Марк Веньяминович, прилагаю Вашу статью. На словах при встрече поговорим о ней, писать — долго, сил нет. Я и то ‘записался’.

Кстати — о моих писаниях. Я во вторник получу от Мих[аила] Ос[иповича Цетлина] кое-какие книги и засяду за Сологуба. Сделаю все, что в силах (и что не в силах), чтобы к 25 кончить¹.

Еще кстати. Умоляю Вас после моей смерти похлопотать, чтобы в Академическом издании моих сочинений не было ныне приписываемой мне заметки Возрождения по поводу истории с Ветлугиным. Ей-Богу, я пишу лучше! Там, помнится, меня поразила какая-то фраза, которая дважды повторяется, — а и вся та заметка строк в 20! Потомки будут думать, что это стилистический прием, что это ‘фигура повторения’ — а это просто какая-то беспомощная фигура топчется на одном месте².

Впрочем, говорят, что и присутствие Ветлугина в ‘Возрождении’ ‘Последние] Новости’ угадали по стилю. Кажется, пойду к Полякову в ученики³. Ведь если он Ветлугина умеет узнать, то уж, конечно, поможет нам, горемычным, найти в Литературной] Газете все псевдонимные заметки Пушкина. А то мы сто лет бьемся, спорим, ошибаемся. А тут прямо не Поляков, а Лакмус.

Кажется, я Вам писал об уничтожении Зайцева в ‘Поел. Нов.’. Затем был изничтожен Муратов — прошу заметить⁴. Теперь, значит, очередь за мной, потом за Берберовой. Это называется: ‘пиши у нас, а то докажем, что твои писания ничего не стоят’. Помните московских извозчиков? На одного садишься, а другой кричит: ‘Он не довезет! У яво лошадь хромая!’ Все повторяется.

Всего хорошего. Жму руку.

В.Ходасевич

¹ 7 декабря 1927 г., через два дня после смерти Федора Сологуба в Ленинграде, Ходасевич поместил в ‘Возрождении’ (No 918) краткий некролог, посвященный писателю (‘ум. Фдор Сологуб’, за подписью ‘В.Х.’). Вишняк сразу же предложил ему срочно написать статью для ‘Современных Записок’, вроде его очерков о Гершензоне, Есенине и Брюсове, ранее опубликованных в журнале. 8 декабря Ходасевич писал Вишняку: ‘Я приложу все старания к тому, чтобы написать о Сологубе как можно скорее. Но будет ли это к 5 янв[аря], или февр[аля], или марта — не знаю. Раз редакция не может поставить меня в человеческие условия работы, то она и не может назначать мне никаких сроков’. А 16 декабря, в другом письме к нему же: ‘Вы, к сожалению, не ответили на мо последнее письмо. Жаль, ибо ежели мне писать о Сологубе, то, чтобы поспеть, к 25 января, надо сейчас же (благо с понедельника на 2 недели свободен) садиться за чтение (а сперва заняться добыванием книг)’ (‘Новый Журнал’, 1944, No 7, с.295-296). С получением нужных ему книг от Михаила Осиповича Цетлина (1882 -1945, постоянный сотрудник журнала, заведывавший отделом стихов в ‘Современных Записках’), Ходасевич сел за работу и 18 января 1928 г. принес статью в редакцию журнала, таким образом даже раньше того срока, который он сам намечал в письме к Вишняку (см. ‘Новый Журнал’, 1944, No 7, с.297-298). Очерк ‘Сологуб’ появился в тридцать четвертом номере ‘Современных Записок’ (1928), в слегка переработанном виде он перепечатан в ‘Некрополе’ (1939).

² В субботу 17 декабря 1927 г. в ‘Последних Новостях’ (No 2460) было напечатано сообщение ‘А.Ветлугин… в ‘Возрождении»:

Реорганизация редакции газеты ‘Возрождение’, повидимому, закончилась. Из новых лиц, как нам сообщают, в состав редакции и сотрудников входит Н.Н. Львов и уже вошел… г. А.Ветлугин.

Появление на столбцах ‘национальной’ газеты небезызвестного автора ‘Записок мерзавца’, работавшего сначала в ‘белом’ Бурцевском ‘Общем Деле’, затем в розовом сменовеховском ‘Накануне’ и, наконец, больше двух лет редактировавшего красный большевистский ‘Русский Голос’ в Нью-Йорке, несомненно вызовет не малую сенсацию среди лиц, хорошо знакомых с шумной карьерой талантливого сподвижника Кирдецова. В ‘национальной’ газете г. Ветлугин, конечно, будет выступать под псевдонимом.

На следующий день ‘Возрождение’ (No 929) на своей первой странице опубликовало опровержение под названием ‘Кампания лжи ‘Последних Новостей» (‘/…/ нужно быть совсем больным человеком, чтобы напечатать у себя в газете такую бессмыслицу, как сообщение о Ветлугине’). В заметке (без подписи), скорее в 60, чем в 20 строк, дважды повторялась фраза ‘очернить своего конкурента’, ‘оклеветать конкурента’. 20 декабря ‘Последние Новости’ (No 2463) должны были напечатать на первой странице (‘на основании 13 ст. закона 29 июля 1881 г.’) письмо в редакцию от редактора ‘Возрождения’, Ю.Ф. Семенова, в котором заявлялся протест по поводу напечатания ‘заметки фантастического характера о, якобы, состоявшемся вхождении в состав редакции ‘Возрождения’ некоего большевика Ветлугина’. Этим кончилась история с А.Ветлугиным (псевд. В.И. Рындзюна). О нем Д.Аминадо писал: ‘Большевизанство Ветлугина было так же наиграно, как и все остальное в его путаной биографии. На последний шаг [возвращение в СССР. — Публ.] он не решился. Пить водку с Кусиковым это одно, а регистрироваться на вечное поселение — совсем иное. Расчет был сделан, сальдо в пользу Америки оказалось бесспорным’ (‘Поезд на третьем пути’, 1954, с.286).

³ ‘Душой газеты [‘Последние Новости’. — Публ.] и настоящим, неполитическим е редактором был /…/ Александр] А[брамович] Поляков [1879 — 1971]. Милюков возглавлял, Поляков правил. Альбатрос парил в поднебесьи, рулевой стоял у руля. Стоял и наводил панику на окрестности’ (Д.Аминадо. ‘Поезд на третьем пути’, с.313 и дальше).

⁴ В октябре 1927 г. Б.К. Зайцев (1881 — 1972) перешел, по финансовым соображениям, из ‘Последних Новостей’ в ‘Возрождение’. 6 декабря 1927 г. ‘Последние Новости’ (No 2440) опубликовали рецензию (за подписью ‘М.Ю. Б-овъ’) на ‘Странное путешествие’ — сборник рассказов (Париж, 1927) Зайцева, где писалось: ‘Не все, далеко не все в этом сборнике достойно было того, чтобы с маловзыскательных столбцов газеты быть перенесенным на страницы книги. За книгу автор больше в ответе. А между тем, из девяти вещей, вошедших в сборник, лишь первые четыре — на обычном уровне зайцевского творчества. Остальные пять взяты скорее просто для заполнения места. /…/ Короче и ярче нельзя охарактеризовать творчество Зайцева. Он именно ходит ‘по одним и тем же местам’ /…/ в этом — и объяснение некоторого его однообразия’.

Что касается Муратова (1881 — 1950), Ходасевич имеет в виду рецензию Георгия Иванова на ‘Современные Записки’, кн. XXXIII, в ‘Последних Новостях’ от 15 декабря 1927 г. (No 2458): ‘не желая ‘считаться с действительностью*’, [Муратов. — Публ.] продолжает начатое им когда-то дело, прежде полезное, теперь ставшее бесполезным, вредным даже. Трудно, конечно, переделать самого себя. /…/ эстетизм 1910 года в 1927 году неуместен по одному тому хотя бы, что им дается дурной, и соблазнительный в своей легкости, пример и так уже окруженному всякими ‘соблазнами’ и лишенному здоровой почвы, подрастающему в эмиграции литературному поколению. /…/ не в том дело, какое из произведений Муратова удачней и какое слабей. Важно другое: все они, одинаково made in 1910′.

ХОДАСЕВИЧ — З.Н. ГИППИУС

Отношения между Ходасевичем и Зинаидой Николаевной Гиппиус (1869 — 1945), с которой он познакомился после того, как он окончательно поселился в Париже в апреле 1925 г., были всегда сложными и запутанными. Ходасевича восхищала ее талантливость, и он часто встречался как с ней, так и с ее мужем, Д.С. Мережковским (1865 — 1941), в парижских литературных кружках в 1926-1929 гг. Но отношения, тем не менее, были напряженными.

В статье ‘О переиздании политических дневников З.Н. Гиппиус’ Нина Берберова писала: ‘В дружбе она признавала только ‘глобальное’ согласие, только ‘тоталитарный унисон’, не знала, что такое ‘дружеский контрапункт отношений». (‘Russica-81. Литературный сборник’, 1982, с.219). Именно такого ‘унисона’ между Ходасевичем и Гиппиус быть не могло, и два этих писателя никогда не стали ни близкими друзьями, ни литературными союзниками в эмиграции. Хотя 5 февраля 1927 г. Ходасевич прочитал вступительную речь на первом собрании общества ‘Зеленая Лампа’, созданного по инициативе Гиппиус и Мережковского, он вскоре разочаровался в нем, главным образом из-за его ‘философского уклона’, который был ему несимпатичен, даже противен. Юрий Терапиано так писал об этом в своих воспоминаниях: ‘Мережковский и Гиппиус обвиняли Ходасевича в неспособности понимать метафизику. Действительно, в годы, когда я его знал, Ходасевич не выносил разговоров о ‘последних вопросах’. Иронически, подчас очень зло, он высмеивал Зеленую Лампу и ‘Тайну трех (с маленькой буквы) за чайным столом’, предлагая младшему поколению, ‘взамен всей этой болтовни, сосредоточить свои силы на какой-нибудь серьезной литературной работе» (‘Встречи’, 1953, с.86-87). Скептицизм Ходасевича в отношении ‘тайны трех’, т.е. к тому, что он называл ‘Мерезлобин’ (Гиппиус, Мережковский и их секретарь Владимир Ананьевич Злобин, 1894 — 1967), напоминает замечание М.А. Кузмина о другой, ранней ‘тайне трех’: ‘Боже, какие болтуны и совопросники, тонущие в собственной болтовне! Я позабыл про троицу Мережковских [Гиппиус, Мережковский, Философов. — Публ.], но какие же это теоретики? Ворчливые дворцовые швейцары не у дел’ (‘Чешуя в неводе’, ‘Стрелец. Сборник третий и последний’. Пб, 1922, с. 101).

Отношение Ходасевича — прирожденного литератора, воспринимающего все, что касалось литературы, как самое важное — к ‘литературной политике’ тоже было совершенно иным. Он находил взгляды Гиппиус на литературу вызывающими и резкими, и его все чаще раздражало то, что он расценивал как ее любовь к литературному ‘хулиганству’ ради него самого, раздражали ее умышленные ‘провокации’ как литературные (это хорошо видно из публикуемого ниже письма к ней), так и личные. На последнее указывает одно место в его письме к Берберовой, весной 1933 г.: ‘ты слишком хорошо знаешь, как я поступал с людьми, которые дурно относились к тебе или пытались загнать клин между нами. (Зина — пример очень наглядный. Она не только тебя на меня настрикивала, но и меня на тебя, если хочешь знать. За это я ее и возненавидел навсегда’).

К 1930 году в их отношениях наступает полное охлаждение, до точки действительного разрыва, оба критиковали друг друга в печати гораздо резче, чем прежде (см., например, ‘О писательской свободе’ Ходасевича в газ. ‘Возрождение’, 10 сентября 1931, No 2291, или ‘Современность’ Гиппиус в ‘Числах’, 1933, No 9). Все же они никогда окончательно не порывали отношений, и в 1939 г., когда Ходасевич умирал, Гиппиус написала ему письмо необыкновенной теплоты, сожалея о былых конфликтах. Письма Гиппиус к Ходасевичу можно найти в кн. ‘Письма к Берберовой и Ходасевичу’ (‘Ардис’, 1978), где бросается в глаза отсутствие писем с осени 1931 г. до весны 1939 г. (оба писателя продолжали встречаться в этот период на всякого рода собраниях). Оригинал письма, которое здесь публикуется, находится в частном собрании А.Я. Полонского (Париж), и мы пользуемся случаем выразить ему признательность за предоставление текста для печати.

10 bis, rue des 4 Chemines
Boulogne s/Seine

Милая Зинаида Николаевна, простите, что пишу на машинке: плохо себя чувствую. Получив Ваше древнее письмо и открытку, которая дошла благополучно, несколько раз начинал писать Вам — то неотложная работа, то болезнь меня отрывали¹.

Спасибо, что меня вспоминали в Белграде. Но, по-моему, не-довспоминали². ‘Взрывать’ Струве ради взрыва я Вас не благословлял. Что за борьба, если у противника просто механически заткнута глотка? Тут нет и победы, а одна личная неприятность. Вы как будто удовлетворены тем, что ‘материально Струве от этого разрушения не страдает’. Но страдает хуже: страдает от сознания, что его деятельность (ему-то ведь она кажется благой, он честный человек) прервана, задавлена административным путем.

Я бы еще понял, если б Вы перевели журнал на себя³. И тут был бы оттенок физического воздействия, но это была бы борьба двоих за единственный спасательный круг: или я потону, или тебя потоплю. Тут борьба за существование — и все смягчающие обстоятельства на лицо. А Вы что сделали? ‘И сама потону, да за то тебя потоплю’. Или —

Ступай, душа, во ад и буди тамо пленна.

О, если бы со мной погибла вся вселенна! ⁴

Словом, как я Вам говорил в аллейном кафэ, надо или взять журнал и ответственность на себя — или оставить его Струве и бороться идеями, а не пушками⁵.

Простите, что говорю все это так отчетливо. Внутренно я сейчас живу очень просто, ясно, отчетливо⁶. Мне хочется так же и изъясняться. Надеюсь, что это состояние долго не омрачится. Потому, между прочим, что в общественных делах я всегда оказываюсь в положении того легендарного старичка, которому мальчишка говорит на улице, у чужого подъезда:

— дяденька, позвони, мне не дотянуться.

Старичек сочувствует и звонит: надо ж помочь правому делу. А мальчишка весело убегает. А старичек видит, к чему сводилась вся ‘общественность’. Нет, баста⁷.

Во всем этом есть утешительность горьковатая: утешительность правды.

Не сочувствую и Вашей мечте об уничтожении ‘Возрождения’⁸. Не вижу, почему надобно русскую эмиграцию, тысячи людей, не спекуляющих на черной бирже, не сутенеров, не проституток, а живущих каторжным трудом, не сочинителей вороватых стишков да похабных романчиков, — выдавать головой под идейное и духовное водительство Талина и Ко⁹. Думаю, даже знаю, что и Вы того не хотите. Что же Вас движет? Воля к разрушению, та самая, в которой Вы не раз упрекали меня — несправедливо, ибо уходить от зла не значит разрушать благо. А ‘Возрождение’ — ‘капля блага’, ибо при всех недостатках у него есть одно неотъемлемое достоинство: соглашательством там не пахнет, а когда запахнет, то его вышвырнут.

Впрочем, повторяю, на всю литературщинку, которая здесь выдается и принимается искренно за ‘общественность’, смотрю ‘как души смотрят с высоты на ими брошенное тело’¹⁰.

Когда вернетесь? Поклонитесь Дм[итрию] Серг[еевичу]. Целую руку.

Ваш В.Ходасевич.

4 дек[абря] 928.

¹ Ходасевич отвечает на письмо Гиппиус от 26 октября 1928 г., которое приводится в ‘Письмах к Берберовой и Ходасевичу’, с.92-93 (там нет открытки, помеченной этим временем). Физически слабый, Ходасевич часто и подолгу страдал от разного рода болезней (фурункулеза, прилипчивой и мучительной экземы). Из его ‘камерфурьерского журнала’ видно, что он проболел две с лишним недели в начале ноября 1928 г., проводя почти все время дома, в постели.

² С 25 сентября по 1 октября 1928 г. в Белграде, по инициативе сербского лингвиста проф. Александра Белича (1876 — 1960), проходил Зарубежный Съезд русских писателей и журналистов. ‘Белградские события’ получили большой резонанс в эмигрантской прессе, так как на съезде присутствовали Мережковский, Гиппиус, Куприн, Бунин, Шмелев, Чириков и ряд других политических и культурных деятелей. На приеме у короля Александра Мережковский получил орден св. Саввы первой степени, а Гиппиус орден второй степени. Ходасевич надеялся на получение скромного ежемесячного пособия, которое сербское правительство выплачивало некоторым известным русским писателям в эмиграции (в том числе Мережковскому и Гиппиус), на приглашение прочитать серию лекций в Белграде или на издание своих сочинений. Надежды эти так и не осуществились.

³ В 1928 г. Александр Белич уговорил сербское правительство дать деньги на учреждение эмигрантского издательства в Белграде (впоследствии издательство выпустило около сорока томов) и субсидировать новое периодическое издание. В апреле 1928 г. П.Б. Струве (1870 -1944), находясь в поездке, предпринятой в поисках денег, по пути в Софию, остановился в Белграде. 16 августа 1927 г. Струве был отстранен А.О. Гукасовым от редактирования газеты ‘Возрождение’, а 10 марта 1928 г. еженедельная газета ‘Россия’, редактируемая Струве, закрылась из-за отсутствия денег. Дальше Белграда Струве не поехал, так как Белич предложил ему профессуру в Русском научном институте и начал с ним переговоры об открытии новых периодических изданий, а также о редактировании литературного отдела нового журнала. Струве переселился в Белград, но в итоге из всего этого ничего не вышло. В конце концов он получил деньги от чешского правительства, и с 1 декабря начала выходить его еженедельная газета ‘Россия и Славянство’ (закрылась в 1934 г.).

После своего возвращения из Белграда Гиппиус и Мережковский провели несколько недель на юге Франции. Своими впечатлениями о белградском съезде (см. выше) Гиппиус поделилась с Ходасевичем в письме от 26 октября: ‘Мы до седьмого пота старались — разрушали Струве, успели (материально от этого разрушения не страдает), но успели тем самым и разрушить, на ближайшее время во всяк [ом] случае, — журнал. Тогда в тумане поднялась газета, поднялась — но в тумане и осталась. /…/ Словом — ни синицы ни перышка, одни, как говорится, ‘ивиковы журавли’. Особенно я: приехала без единой насущной выгоды и без перспектив даже. Но я утешаюсь всей забавой, которую получила…’ (‘Письма к Берберовой и Ходасевичу’, с.92-93). См. также ее письма к В.А. Злобину в кн.: ‘Intellect and Ideas in Action. Из переписки З.Н. Гиппиус’. Ред. Темира Пахмусс. 1972, с.220-229. В письме к Ходасевичу от 12 декабря 1928 г. она писала: »взрывать’ Струве мы, если бы и думали, не могли. Белич ничьих влияний не признает. Мы могли только советовать ему избрать для журнала другого литературного] редактора, — потому-то и потому-то’ (с. 94-95).

⁴ Последние строчки пьесы ‘Димитрий Самозванец’ (1771) А.П. Сумарокова.

⁵ Лето 1928 г. (с начала июля по 18 сентября) Ходасевич и Берберова, вместе с В.В. Вейдле и его будущей женой, провели на юге Франции, возле Cannes (Juan-les-Pins, Cannes, Le Cannet, Antibes). Они очень часто виделись с Мережковскими в ‘аллейном кафе’ (Caf des Alles, в Каннах).

В ответном письме к Ходасевичу от 9 декабря 1928 г. Гиппиус писала: ‘Я уж не помню, что писала вам в ‘древнем’ письме. Должно быть, оно произвело на вас впечатление ‘интриги’ против Струве. Но нам-то казалось, что мы действуем ‘по совести’, а т.к. не берем журнал на себя, то и бескорыстно. М.6., впрочем, объективная правда и на вашей стороне. Одна поправка: где же это ‘идейно’ бороться с ‘идеями’ Струве? В этом же самом журнале, или как вы думали? Кстати, у него уже есть газета, но идейно опять-таки негде ‘бороться’ (если это вообще нужно).’ (‘Письма к Берберовой и Ходасевичу’, с.93-94).

⁶ Ср. письмо Гиппиус от 9 декабря: ‘Вот именно: ‘ясно, просто и отчетливо’ во всм, в изъяснении тоже. Я сызмальства к этому стремлюсь. Поскольку вы достигли — приветствую и завидую’.

⁷ Ср. письмо Ходасевича к Вишняку от 2 апреля 1928 г.: ‘Вернувшись [из Версаля в Париж. — Публ.], начну ‘новую жизнь’. Я думал — эмиграция хочет бороться с большевиками. Она не хочет. Быть так. Я не Дон-Кихот.

Я думал, эмиграция хочет делать литературу. Она не хочет — или не может. Опять же — я не Воронов. И не обезьяна, это главное. /…/ Баста. Отныне живу и пишу для себя, а на чужие дела сил и жизни не трачу. Ей-Богу, одно хорошее стихотворение нужнее и Господу угоднее, чем 365 (или 366) заседаний ‘Зеленой Лампы**.

Словом — Вы теперь меня не узнаете. Говорю это очень серьезно’. (‘Новый Журнал’, 1944, No 7, с.300).

⁸ В конце письма к Ходасевичу от 26 октября 1928 г. Гиппиус писала: ‘Что день грядущий нам готовит — в смысле печати? Хоть бы паршивая лавочка Возр[ождения] лопнула!’ С февраля 1927 г. до самой смерти в 1939 г. Ходасевич возглавлял литературный отдел ‘Возрождения’, основанного на средства А.О. Гукасова и придерживающегося правых взглядов. Сотрудничество в газете давало Ходасевичу главный его заработок.

⁹ Талин, Степан Иванович Португейс (1881 — 1944), — известный социал-демократический публицист, постоянный сотрудник ‘Последних Новостей’ (он же ‘Ст. Иванович’ и ‘В.И. Талин’). Для Ходасевича Талин — подчеркнуто-политическое имя и олицетворение беспринципной ‘левой’ политики, связанной для него с ‘Последними Новостями’. 20 октября 1927 г. Ходасевич напечатал в ‘Возрождении’ (No 870) за подписью ‘М.’ статью ‘Максим Горький и СССР’. В ней он с иронией писал о лживых обещаниях Горького вернуться в СССР и о его упорном пребывании заграницей в связи со ‘здоровьем’. В ответ ‘В.И. Талин’ опубликовал издевательские ‘Заметки журналиста (Бей его, я его знаю)’ на страницах ‘Последних Новостей’ (23 октября, JNfe 2405). 27 октября ‘М.’ ответил ему в статье ‘Нравственность г. Талина’ (‘Возрождение’, No 877), которая кончалась так: ‘Наконец, если уж говорить о ‘сыске’, то куда ближе нас подходит к этому делу г. Талин, старающийся расследовать, кто мог и кто не мог написать нашу статью (подписанную лишь одной буквой). Попытки г. ‘Талина’ (который ни одну свою статью не решился подписать своей настоящей фамилией) намекнуть на то, кто именно ‘скрылся’ под этой буквой, — поистине мерзки. На этом мы и заканчиваем полемику с г. Талиным навсегда’. См. также письмо Гиппиус от 26 октября 1927 г. (‘Письма к Берберовой и Ходасевичу’, с.85).

¹⁰ II, 3-4 стих. Тютчева ‘Она сидела на полу’ [1858].

ХОДАСЕВИЧ — ВЛАДИМИРУ НАБОКОВУ

Взаимоотношения между Ходасевичем и самым блестящим прозаиком, появившимся в эмиграции, Владимиром Набоковым (1899 — 1977), были гораздо более спокойными и устойчивыми, чем отношения с Гиппиус. Сирин (псевдоним Набокова до 1940 года, под которым он фигурирует во всех упоминаниях о нем Ходасевича, даже в ‘камерфурьерском журнале’) дал восторженную оценку его ‘Собрания стихов’ 1927 года в берлинской газете ‘Руль’ (14 декабря 1927 г.). Ходасевич, в свою очередь, отозвался, хотя и вскользь, благоприятно о втором романе Набокова в обозрении ‘Литература в эмиграции’ в ‘Возрождении’, 14 января 1929 г. (No 1322): ‘Из книг более молодых авторов необходимо прежде всего назвать роман В.Сирина ‘Король. Дама. Валет’ — вещь безусловно даровитую, современную по теме и любопытную по выполнению’. Во время пятимесячного пребывания Набокова во Франции, с начала февраля до конца июня 1929 г., они не встречались (Набоков с женой жили на юге, в Пиренеях). Вместе с тем, появившаяся в 1930 году статья Ходасевича о ‘Защите Лужина’ (‘Возрождение’, 11 октября, No 1957) открывает ряд критических отзывов о произведениях Сирина, по тону настолько благосклонных, что в 1938 году он смог написать в отзыве о пьесе ‘Событие’: ‘Моя любовь к Сирину, столько раз засвидетельствованная, даот мне право быть к нему очень требовательным’ (‘Возрождение’, 22 июля, No 4141).

В 1931 году в своем ‘Неоконченном черновике’ Набоков написал следующие строки:

Зоил (пройдоха величавый,

корыстью занятый одной)

и литератор площадной

(тревожный арендатор славы)

меня страшатся потому,

что зол я, холоден и весел,

что не служу я никому,

что жизнь и честь мою я взвесил

на пушкинских весах, и честь

осмеливаюсь предпочесть.

С равным успехом эти строки могли бы относиться к Ходасевичу, ибо их сближению и дружбе способствовало не только взаимное восхищение искусством друг друга, но и их одинаковое преклонение перед Пушкиным.

Они наконец встретились, в воскресенье 23 октября 1932 года, на квартире Ходасевича (гостями были Берберова, Терапиано, Смоленский и Вейдле с женой), когда Набоков приезжал в Париж со своим первым публичным выступлением. Мы знаем, что он ужинал у Ходасевича 30 октября, и они виделись у Алданова 2 ноября. 15 ноября Ходасевич присутствовал на чтении Набокова в зале Las Cases, но больше они не виделись, так как Набоков вскоре вернулся в Берлин. Они не встречались до 1936 года, но имеются два письма и одна открытка Набокова, сохранившиеся в архиве Нины Берберовой в Йельском университете, все датированные 1934-м годом, еще одно письмо (без даты) и одна открытка 1935 года с обращением ‘Дорогой Владислав Фелицианович’. В письме от 26 апреля 1934 г. из Берлина Набоков писал: ‘… Так как я покупаю по четвергам ‘Возрождение’ — а в исключительных случаях и в другие дни — то не пропустил ваших замечательных статей о Белом [номера от 13 января и 8, 13 и 15 февраля. — Публ.]. Я читал ‘Петербург’ раза четыре — в упоении — но давно. (‘Кубовый куб кареты’, ‘барон — борона’, какое-то очень хорошее красное пятно — кажется от маскарадного плаща, — не помню точно, фразы на дактилических рессорах, тикание бомбы в сортире…). А из стихов — чудные строки из ‘Первого Свиданья’, — полон рот звуков: ‘Как далай-лама молодой».

Их следующая по времени встреча произошла на квартире у Алданова, в Париже, 29 января 1936 года. Они провели вместе большую часть дня второго февраля, вероятно, обсуждая совместный вечер чтения, который состоялся восьмого февраля, в субботу, в La Salle Las Cases. В этот вечер Ходасевич читал свою блестящую ‘литературную мистификацию’ ‘Жизнь Василия Травникова — 1785-1820’, а Набоков три рассказа. (Адамович принял шутку Ходасевича за чистую монету, а Набокова назвал ‘редким гостем в Париже’, когда он писал об этом вечере в ‘Последних Новостях’ 13 февраля 1936 г., No 5439).

По окончании чтения они отправились с большой группой из числа публики (Вейдле, Алдановы, Бунин, Вишняки, Зензинов, Фондаминский, Нилус, Макеев, Берберова, Микельсон, Руднев и др.) в ресторан

278

Fontaines. Они виделись еще только раз после этого — 21 февраля, у Фондаминского (где Набоков обычно останавливался, приезжая в Париж), ибо Ходасевич в это время болел.

В 1937 г. Набоков снова приехал в Париж. В субботу, 23 января, он посетил Ходасевича, а на следующий день Ходасевич открыл вступительным словом авторский вечер Набокова. Судя по отчетам об этом вечере в русской парижской прессе, речь Ходасевича представляется первым наброском его замечательной статьи ‘О Сирине’, которая вскоре после того была напечатана в ‘Возрождении’ (13 февраля, No 4065). В этом же году состоялись еще две встречи: одна четвертого февраля в кафе Мюрат, другая 12 мая у Фондаминского, когда Набоков приехал в Париж в связи с подготовкой своего переезда из Берлина во Францию. Они виделись чаще, когда Набоков с женой и маленьким сыном устроились в Париже в сентябре 1938 г. Однако привычка Ходасевича коротать время, часто до поздней ночи, в парижских кафе (где он любил играть в бридж) и, напротив, строгий рабочий режим Набокова не способствовали слишком уж частой возможности для них видеться. Ходасевич посетил Набоковых 2 января 1939 г. Ответный визит Набоковых последовал 28 января. Они оба присутствовали на вечере поэта В.Л. Корвина-Пиотровского четвертого марта, а восьмого марта Ходасевич заходил к Набоковым.

Вскоре после этого болезнь, от которой Ходасевич умер (рак), настолько обострилась, что он все реже покидал свою квартиру. Набоков навестил его седьмого мая, когда Ходасевич был уже прикован к постели. Это была их последняя встреча. 21 мая, когда Набоков зашел к нему, Ходасевич был уже в таком состоянии, что не смог принять его.

16 июня 1939 г. Набоков, в числе нескольких сот человек, был на похоронах Ходасевича (см. ‘Возрождение’, No 4188 от 16 июня и No 4189 от 23 июня). В своем некрологе ‘О Ходасевиче’, напечатанном в предпоследнем номере ‘Современных Записок’ (1939, кн. LXIX) Набоков писал: ‘Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он остается гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней’. Набоков повторил эту высокую оценку несколько раз — в своих мемуарах (‘Другие берега’), в комментариях к своему переводу ‘Евгения Онегина’ и в предисловии к английскому изданию ‘Дара’, где Ходасевич прямо назван ‘величайшим русским поэтом двадцатого века’.

Из писем, которыми обменивались писатели, среди бумаг Ходасевича в архиве Н.Н. Берберовой в Йеле сохранилось всего три письма и две открытки Набокова. Ни одно из этих писем не является ответом на два письма Ходасевича Набокову, публикуемых здесь. Оригиналы их находятся в архиве Набокова в Библиотеке Конгресса в Вашингтоне и были любезно предоставлены мне для опубликования вдовой писателя.

Дорогой Владимир Владимирович,

спасибо за открытку. О Ваших передвижениях я, впрочем, несколько осведомлен. Между прочим, некая особа, собою преизрядная, погубившая на Монпарнассе 144 сердца и два-три семейных очага, жила с Вами в Cannes в пансионе¹. Должен Вас огорчить — Ваш сын имел у нее больше успеха, чем Вы. ‘Мальчик, говорит, поразительный, а он сам даже не посмотрел на меня — сухарь’. Скажите Вашему сыну, что я при первом же знакомстве научу его читать ‘Для берегов…’ с вариантами².

Кстати — не состоится ли таковое знакомство, т.е. вечно ли Вы будете возбуждать мою зависть сидением на юге? Если б Вы знали, как мерзко в Париже! Приезжайте же!

Ваш В.Ходасевич.

P.S. Секрет: собираюсь писать для ‘С[овременных] З[аписок]’ статью о 20-летии эмигрантской литературы³. Полагаю, что

царь Иван Васильич
От ужаса во гробе содрогнется⁴.

В.Х. 19 нояб[ря] 937.

¹ После своего отъезда из Берлина Набоков с семьей жил от середины июля до середины октября в Каннах, в Htel des Alpes. Потом они переселились в Ментону, где провели зиму 1937-1938 г. в пансионе Les Hesperides.

² Дмитрий Владимирович родился в мае 1934 г. 15 мая Набоков открыткой известил Ходасевича о рождении сына. Шутливое упоминание Пушкина намекает на ту взаимную любовь, которая тесно сближала двух писателей. В 1937 г. Набоков опубликовал статью ‘Pouchkine ou le vrai et le vraisemblable’ в мартовском номере парижского журнала ‘La No uvelle Revue Franaise’, a позднее, в 1964 г., свой четырехтомный перевод ‘Евгения Онегина’ с обширными комментариями. В феврале 1937 г., ‘в ознаменование столетия кончины А.С. Пушкина’, в берлинском издательстве ‘Петрополис’ (тиражом в 500 экз.) вышел сборник статей Ходасевича ‘О Пушкине’. 11 февраля того же года Ходасевич записал в свой ‘камерфурьерский журнал’: ‘В Сергиевское Подворье (Панихида по Пушкине, о. Булгаков, Вейдле)’.

³ Статья под таким заглавием не появилась ни в ‘Современных Записках’ (где Ходасевич редко печатался после 1935 г.), ни в газете ‘Возрождение’, где он должен был каждую неделю помещать свои литературные статьи и рецензии. Это связано, по-видимому, с ухудшением здоровья писателя в конце 1937 г. (см. следующее письмо).

⁴ ‘…Но если ты теперь / Со мной хитришь, то головою сына / Клянусь — тебя постигнет злая казнь: / Такая казнь, что царь Иван Васильич / От ужаса во гробе содрогнтся’ (Пушкин. ‘Борис Годунов’, сцена ‘Царские палаты’, Собрание сочинений в 10 томах, 1957, т.5, с.267).

II.

Дорогой Владимир Владимирович,

я, конечно, скотина, потому что не ответил на Ваше поздравление и сам Вас не поздравил. Дело в том, однако, что еще 15 декабря я заболел и лежал в постели с температурой и болями целый месяц. (Этим объясняется и отсутствие моих фельетонов в ‘Возрождении’.)¹ Сейчас мне несколько лучше, я лежу по пол дня и даже по утрам выползаю на улицу. Так что — если Вы на меня сердитесь, то перестаньте. Как раз в пору Нового Года мне было всего хуже.

Читал очередной кусок ‘Дара’ — с очередным восторгом². Жаль только, что кроме ахов и охов, от которых какой же прок?, ничего не сумею о нем написать: если бы Вы знали, как трудно и неуклюже — писать об кусках, вынутых из середины!³Кстати сказать — прелестны пародии на рецензии. Мортус, как Вы, конечно, заметили, озверел, но это полезно⁴. Не знаю, думали ли Вы о Цетлине, когда изображали стихотворную часть Линевской критики, но угодили Вы ему в самый лоб, и всего забавнее, что образчик ‘межцитатных мостиков’ имеется в той же книжке: см. стр. 430-431 — рецензия на стихи Кузнецовой⁵.

В ближайшем номере ‘Возрождения’ прочтите мою статью о нашем друге Георгии Иванове⁶. Она не очень удалась, я дописывал ее в полном изнеможении вчера вечером, но кое-что в ней Вы, надеюсь, оцените.

Правда ли, что Вы написали пьесу? Приедете ли, как подобает драматургу, на премьеру? Будете ли выходить на вызовы? Влюбитесь ли в исполнительницу главной роли? Я, впрочем, все равно решил идти на первый спектакль — из любви к Вам и на зло человечеству, так как на пьесы Алданова и Теффи идти отказался⁷.

Знаете ли новую повесть Белкина о том, как корнет Фондаминский пригласил генерала Милюкова шафером на свадьбу свою с девицей Павловской — а генерал взял да и увез невесту прямо из под венца к себе на квартиру?⁸ Чудная вещь, немножко напоминает ‘Выстрел’, хотя решительно без всякой стрельбы.

Долго ли Вы пробудете в Ментоне? Последний доктор, который у меня был (Аитов)⁹, сказал, что мне надо выиграть в Национальную Лотерею, и ушел, ничего не прописав. Теперь я стараюсь выиграть, и если выиграю, то поеду в Монте-Карло, и мы станем соседями.

Будьте здоровы. Вам кланяется моя жена¹⁰.

Ваш В.Ходасевич.

25 янв[аря] 1938.

¹ В письме (машинописи) дата ’16 декабря’ исправлена рукой Ходасевича на ’15 декабря’. В ‘камерфурьерском журнале’ начало записи ‘в постели’ помечено четвергом, 16 декабря, запись охватывает время вплоть до 18 января следующего года. 19 и 20 января Ходасевич записал: ‘В [кафе. — Публ.] Murat’, но 21-го снова появляется: ‘Весь день в постели’. На следующий день он опять ‘выполз’ в Murat, a уже с 23-го: ‘Весь день в постели’. В записи от 24-го читаем ‘гулял’, а 25-го: ‘Весь день дома’. Только с 26-го Ходасевич начал выходить по вечерам (обыкновенно к друзьям или в кафе Мюрат, на бридж). Последний его фельетон 1937-го года (‘О Горьком. Из воспоминаний’) появился в ‘Возрождении’ 10 декабря (No 4109), а следующий, уже в 1938 г. (‘Беседа’) в номере 4114 от 14 января.

² В кн. LXV ‘Современных Записок’ за 1937 г., с.5-70, был опубликован третий выпуск ‘Дара’ (вторая половина второй главы романа и первая часть третьей главы, от слов ‘Поднимаясь бывало по Желтой реке…’ до слов ‘…дуя на страницу, вышла’, с. 138-202 в первом полном издании романа, вышедшем в издательстве им. Чехова в Нью-Йорке в 1952 г. и переизданном ‘Ардисом’ в 1975 г., все ссылки на роман в нижеследующих примечаниях даются по этому последнему тексту).

³ Уже в 1913 г. Ходасевич писал своему другу Борису Садовскому: ‘Очень понравилось ей [А.И. Чулковой-Ходасевич. — Публ.] начало Вашей повести в Рус[ской] Мысли. А я не буду читать, пока не кончится: не умею читать помесячно и из-за этого вечно отстаю от литературы’ (письмо от 31 января 1913 г., ‘Письма В.Ф. Ходасевича Б.А. Садовскому’, ‘Ардис’, 1983, с. 14). Вместе с тем, когда Ходасевич стал еженедельно писать о литературе для ‘Возрождения’, ему приходилось писать о ‘кусках, вынутых из середины’. Он регулярно рецензировал выпуски ‘Современных Записок’, в которых по кускам были опубликованы почти все ‘крупные’ вещи Набокова. Ходасевич не мог написать отдельную рецензию о романе, он рецензировал каждый выпуск журнала, в котором публиковался ‘Дар’ (за исключением нашумевшей четвертой главы, содержавшей биографию Чернышевского, роман был напечатан целиком в кн. LXIII-LXVII, в 1937-1938 гг.). Таким образом ‘по кускам’ можно составить своего рода сводную оценку романа:

Только что вышедшая шестьдесят третья книжка ‘Современных Записок’ открывается новым романом В.Сирина — ‘Дар’. Уже сейчас, по прочтении первой главы (по слухам, их всех будет пять) хотелось бы поделиться с читателями кое-какими о ней соображениями. Но я не поддамся этому соблазну. Судя по размаху, по напряжению, по всей ‘хватке’, с которыми ‘Дар’ начат, можно думать, что в развитии сирийского творчества он играет важную роль, что выразится в ном многое, до сих пор автором недосказанное, но необходимое для понимания Сирина вообще. Но сейчас, в напечатанной первой главе, вс еще только намечено и обещано, но ничто не предрешено, и неизвестно, как что обернется и какой смысл получит в дальнейшем. Повидимому, Сирин сознательно ‘интригует’ читателя, не обнаруживая даже таких существенных вещей, как отношение автора к главному герою — оно может оказаться и положительным, и отрицательным, в зависимости от чего роман получит тот или иной смысл. Можно ожидать, что Сирин долго еще будет дразнить читательское любопытство. Следовательно, приходится вооружиться терпением и на сей раз отметить лишь самые общие, но уже несомненные свойства романа, — прежде всего огромную насыщенность образную и стилистическую. Щедрый вообще, в ‘Даре’ Сирин как бы решил проявить совершенную расточительность. Иногда в одну фразу он вкладывает столько разнообразного материала, сколько другому, более экономному или менее одаренному писателю хватило бы на целый рассказ. Впрочем, эту замечательную (может быть, самую замечательную) сторону сирийского дарования вряд ли способен по достоинству оценить ‘широкий читатель’ и даже ‘широкий писатель’ нашего времени. Слишком рано еще подводить ‘итог’ Сирину, измерять его ‘величину’, но уже совершенно ясно, что к несчастию (к нашему, а не его), сложностью своего мастерства, уровнем художественной культуры приходится он не по плечу нашей литературной эпохе. Он в равной степени чужд и советской словесности, переживающей в некотором роде пещерный период и оглашающей воздух дикими кликами торжества, когда кому-нибудь в ней удается смастерить кремневый топор, и словесности эмигрантской, подменившей традицию эпигонством и боящейся новизны пуще сквозняков.

(‘Возрождение’, 1937, No 4078, 15 мая)

‘Дар’ Сирина продолжается в этой книге [‘Современные Записки’, кн. LXIV. — Публ.], но напечатана только половина второй главы из этого обширного произведения, в котором, судя по всему, наиболее примечательна окажется композиция и которого смысл можно будет уяснить не иначе, как в связи с этою композицией. Страницы, до сих пор нами прочитанные, еще не дают возможности е угадать. Следовательно, и весь авторский замысел от нас еще вполне скрыт. Сирин, впрочем, столь опытный и искусный ‘построитель’ своих романов, что, надо думать, он и на этот раз, как в ‘Приглашении на казнь’, будет долго интриговать читателя и раскроет карты не иначе, как уже под самый конец. Однако, лежащий перед нами отрывок имеет очень большие самостоятельные достоинства. Рассказ об отце героя, о его ученых трудах, о семейной жизни, воображаемое путешествие которое с ним проделывает герой — вс это сделано с замечательной живостью и с такой богатой изобретательностью по части развертывания сюжета, что могло бы служить любопытнейшим материалом для исследования современной прозы. Вся беда только в том, что для таких исследований ни у кого сейчас нет ни места, ни времени, ни читателей, и говоря о таком сложном литературном явлении, как Сирин, приходится ограничиваться досаднейшими общими местами. Тем не менее, надо надеяться, что когда ‘Дар’ будет напечатан полностью, нам удастся рассмотреть его более пристально и подробно.

(‘Возрождение’, 1937, No 4101, 15 октября).

Не меньшее удовлетворение испытал бы читатель, если бы, пожертвовав Алдановым или Иванниковым, редакция (‘Современных Записок’. — Публ.] отвела больше места ‘Дару’ Сирина [в кн. LXV. — Публ.] Внутренняя линия этого романа, обширного по замыслу и размерам, развертывается с естественною медленностью, и потому сравнительно небольшие отрывки, помещаемые в журнале, на сей раз в особенности мешают цельности впечатления и понимания. Кроме того — скажу по совести — ‘Дар’ так прекрасно, так виртуозно написан, читая его — так удивляешься и радуешься неиссякаемой изобретательности Сирина, что, расставаясь с ним слишком скоро, всякий раз испытываешь досаду. Кстати — несколько слов именно об изобретательности и виртуозности. Как ни восхитительны они сами по себе, как ни красноречиво свидетельствуют о замечательном даровании Сирина, я вс же думаю, что расточительность с которою Сирин ими пользуется, несколько убудет со временем, когда, вместе с созреванием таланта, писатель начнет искать более строгих, более ‘классических’ форм. Я себе вовсе не противоречу: очень хорошо, что сейчас Сирин еще так бурлив в своем творчестве — это признак избыточных

и еще очень молодых сил, то-есть отличнейший залог плодотворной будущности. Ещ — признаюсь — несдержанная виртуозность Сирина забавляет меня потому, что именно она до крайности раздражает его менее одаренных предшественников и сверстников: опять — верный признак выдающегося дарования. Будущий историк эмигрантской словесности, просматривая наши газеты и журналы, с веселою горечью отметит, что нападки на Сирина начались как раз с того момента, когда в ‘Защите Лужина’ он сделал такой большой шаг вперед. Эти нападки, порой непристойные, впоследствии поутихли: идти против очевидности сирийского дарования стало уже невозможно. Неудачливые соперники пытались было похоронить Сирина с помощью почтительного признания: ‘да, несомненный талант, но он уже себя исчерпал’. Однако, ‘Дар’ как нельзя более отчетливо говорит о противном, и партизанские вылазки против Сирина начинают возобновляться. Разве же это не забавно?

(‘Возрождение’, 1938, No 4120, 25 февраля)

‘Дар’ В.Сирина появляется в ‘Современных Записках’ такими маленькими дозами, что я собирался совсем отказаться от упоминаний об этом замечательном романе до тех пор, пока он не появится полностью. Однако, не могу отказать себе в удовольствии обратить внимание читателей на очередной отрывок [в кн. LXVI. — Публ.], в котором рассказывается о том, как герой работал над биографией Чернышевского. Эта глава, Где под видом озорной шутки сказаны очень важные и печальные вещи, несомненно причинит автору много хлопот. Все выученики и почитатели прогрессивной полиции умов, надзиравшей за русской литературой с сороковых годов прошлого века, должны взбеситься. Их засилье не совсем еще миновало, и над автором ‘Дара’ они взовьются теперь классическим ‘журнальным роем’ слепней и комаров. Кстати, энтомологическая наблюдательность Сирина натолкнула его на забавное открытие. Оказывается, Некрасов, ‘несмотря на деревенские прогулки’, называл овода шмелм (над стадом ‘шмелей неугомонный рой’), а десятью строками ниже — осой (лошади ‘под дым костра спасаются от ос’).

(‘Возрождение’, 1938, No 4137, 24 июня)

В беллетристическом отделе отчтной книжки [LXVII. — Публ.] закончен ‘Дар’ Сирина. Однако, из повести выключена целая глава, да и вс печатание так растянулось, что сейчас мне не представляется возможным высказаться о всей вещи в целом. Надеюсь посвятить ей особую статью, когда она появится в отдельном издании, без сокращений.

(‘Возрождение’, 1938, No 4157, 11 ноября).

Ходасевич умер задолго до появления романа отдельным (без сокращений) изданием в 1952 г. В письме от 26 апреля 1934 г. Набоков сообщил Ходасевичу, что работает над романом и читает Чернышевского.

⁴ На странице 188-191 романа герой его, молодой поэт Федор Константинович Годунов-Чердынцев, заходит в книжный магазин в Берлине и находит две рецензии на сборник стихов поэта Кончеева. Первая из них принадлежит перу критика Христофора Мортуса ‘из парижской ‘Газеты⁴⁴‘. В лице Мортуса Набоков высмеивает одного из своих с Ходасевичем литературных врагов, поэта-парнасца Георгия Викторовича Адамовича (1894 — 1972), главного критика ‘Последних Новостей’. Отождествление Адамович-Мортус выясняется следующим образом из словаря Даля (т.1, с. 13):

Адамова-голова, мртвая голова, т.е. человеческий череп, /…/ Самый большой сумеречник, бабочка мртвая голова, Sphinx Caput mortuum, на спинке которой виднеется изображение человеческого черепа.

Ср. также ‘мистификацию’ Набокова 1931 г., его ‘перевод’ ‘Из Калмбрудовой поэмы ‘Ночное путешествие’ (Vivian Calmbrood’s ‘The Night Journey’)’: ‘К иному критику в немилость / я попадаю оттого, / что мне смешна его унылость, / чувствительное кумовство, / суждений томность, слог жеманный, / обиды отзвук постоянный, / а главное — стихи его. / Бедняга! Он скрипит костями, / бренча на лире жестяной, / он клонится к могильной яме / адамовою головой’. (Цитируется по изд. ‘Стихи’ Владимира Набокова, ‘Ардис’, 1979, с.240-241, поэма опубликована в берлинской газете ‘Руль’ 5 июля 1931 г.) Но как всегда у Набокова, Мортус является контаминацией двух ‘реальных’ человеческих лиц: Адамовича и Зинаиды Гиппиус. Показателен, во-первых, тот факт, что Мортус оказывается женщиной, которая пишет под мужским псевдонимом (Гиппиус тоже часто писала свои рецензии под псевдонимом ‘Антон Крайний’), а во-вторых, мимика любимого стилистического приема Гиппиус, ‘недостоверной цитаты’, в рецензии Мортуса (‘Не помню кто — кажется, Розанов, говорит где-то…’).

Набоков прямо прицеливается в рецензии Мортуса в одно из частых критических требований Адамовича от молодых поэтов: ‘лирические дневники’ и ‘человеческие документы’: ‘И право же от них [стихов Кончеева. — Публ.] переходишь с каким-то отрадным облегчением к любому человеческому документу, к тому, что ‘вычитываешь’у иного советского писателя, пускай и не даровитого, к бесхитростной и горестной исповеди, к частному письму…’ (с. 189). Ср. рецензию Ходасевича ‘Летучие листы (Человеческий документ)’ в ‘Возрождении’, 1929, No 1514, 25 июля или его же ‘Новые стихи’ в ‘Возрождении’, 1935, No 3585, 28 марта: ‘Свой заблуждение они [молодые поэты. — Публ.] именуют любовью к ‘человечности’, а не к ‘литературности в поэзии’. /…/ Это пагубное направление в них отчасти поддерживается извне. Я имею в виду талантливые, но опасные статьи Г.В. Адамовича’, или статью Ходасевича ‘Жалость и ‘Жалость» (‘Возрождение’, 1935, No 3599, 11 апреля), где он спорит с возражениями Адамовича на статью ‘Новые стихи’, цитируя его самого: ‘Конечно, из одной человечности искусства не сделаешь, /…/ получаются только человеческие документы’. В рецензии на третью книгу ‘Круга’ в ‘Возрождении’ (1938, No 4153, 14 октября) Ходасевич писал: ‘Мне ничего не остается, как еще раз, вероятно — последний, формулировать мои возражения против литературы человеческих документов. /…/ По поводу замены литературы фабрикацией и публикацией человеческих документов мне неоднократно случалось полемизировать с Г.В. Адамовичем’. См. также с.220-222 (‘Полемика Адамовича и Ходасевича о поэзии’) в ‘Русской литературе в изгнании’ (1956) Глеба Струве.

‘Мортус озверел’ можно понимать в том смысле, что, рецензируя кн. 65 ‘Современных Записок’ в ‘Последних Новостях’ (20 января 1938 г., No 6144) Адамович подробно писал о ‘Начале конца’ Алданова и ‘Дороге’ М.Иванникова, но о ‘Даре’ сухо заметил в последнем абзаце рецензии следующее: »Дар’ Сирина длится — и сквозь читательский, немагический ‘кристалл’, еще не видно, куда и к чему его клонит’. А 16 декабря 1937 г., до того, как ‘Современные Записки’ появились в продаже, он писал о Сирине в ‘Последних Новостях’ (No 6109): ‘Но ключа к этой правде у нас нет, Сирин его не дает, — и главная беда в том, что при всм восхищении неистощимым остроумием и находчивостью авторского дарования, у читателя нет большой охоты на поиски этого ключа отправиться. Происходит это по простой причине: ‘ключ’ дорог тогда, когда он открывает доступ ко всему, что можно объединить под словом жизнь. Один, уединенный, замкнутый в себе писатель, как бы талантлив он ни был — в лучшем случае ‘любопытен’. Но то, что за ним, вокруг него, вне его — интереснее’.

Стоит добавить, что нельзя прямо отождествлять в романе Ходасевича с поэтом Кончеевым, как это часто делается. Ходасевич, конечно, ‘присутствует’ в этом характере (как самый ценимый Набоковым поэт современности), но присутствуют и В.А. Комаровский (физическое сходство), и В.Л. Корвин-Пиотровский (берлинский поэт-современник Набокова, чью даровитость он уважал, заметим, что герой ‘Дара’ всегда описывает Кончеева как ‘молодого человека’ и своего берлинского современника).

⁵ М.О. Цетлин (см. о нем выше) печатал свои стихи под псевдонимом ‘Амари’ и регулярно рецензировал новые сборники стихов в ‘Современных Записках’. Приводим его рецензию на сборник Кузнецовой ‘Оливковый сад’ (изд. ‘Современные Записки’, Париж, 1937) в кн. LXV, с.430-431:

Галина Кузнецова удачно назвала свой первый сборник стихов. Матово серебристые листья оливковых деревьев хорошо передают основной тон книги, слабое сияние, излучающееся от этих стихов.

Прежде всего хочется отметить их неподражаемость. Совсем нет в них — почти неизбежного в женской поэзии — влияния Ахматовой. Те поэты, у которых она училась, научили е естественно и правдиво передавать е собственные переживания, е душу.

Душа эта склонна к печали. Привкус грусти лежит почти на всм, что она пишет.

…Волшебная и страшная земля

Мне чудится огромным, странным садом,

Где безутешно жизнью грежу я.

Она всегда чувствует преходящесть жизни, и часто ‘блаженно’ думает о смерти.

Мы с тобой состаримся и смолкнем

Обе наши жизни обветшают, —

Здесь кустарник тот же будет колкий,

От горы вс та же тень большая…

Печалью обвеяна и е любовь, как в прелестном стихотворении:

В большой, тяжелой книге бытия,

Что для тебя, всезнающаго, я?

Простой и слабый белый мотылк,

Наивно развернувшийся цветок,

Дитя, которому твоя рука

Отодвигает локоны с виска…

‘Диапазон’ е голоса не велик и далеко не вс в жизни и природе находит в ней поэтический отклик. Природу она чувствует и видит по своему. Большинство е пейзажей — это пейзажи Прованса и юга Франции. Но и яркая эта природа у не хрупка и грустна, как бывает в ранние утра, в весенние вечера. Если изредка находишь отзвук истории или живописи — то это ‘Флорентийская Мадонна’, которая ‘глядит покорными глазами куда-то вниз’. Если она посещает старый замок, то ей чудится, что

Здесь тебе когда-то, тмной ночью,

Умирая, родила я сына.

Стихам Галины Кузнецовой, которым так подходят их несколько заглушнные, не звонкие рифмы, порой не хватает подъма, ‘широкого дыхания’, но зато нет и ошибок вкуса, отсутствия чувства меры. И если совершенством можно назвать внутреннюю гармоничность, соответствие средств выражения и содержания — то в этом смысле стихи Галины Кузнецовой часто к нему приближаются.

В ‘Даре’ (с. 190-191) описывается ‘критика-буфф’ Валентина Линва, печатавшего рецензии в варшавском ‘еженедельном иллюстрированном журнальчике’: ‘Когда же, как сейчас, он писал о стихах, то простодушно употреблял прим так называемых межцитатных мостиков. Его разбор кончеевской книги сводился к тому, что он за автора отвечал на какую-то подразумеваемую альбомную анкету (Ваш любимый цветок? Любимый герой? Какую добродетель вы больше всего цените?): ‘Поэт, — писал о Кончееве Линв, — любит (следовала цепочка цитат, искаженных насилием их сочетания и винительных падежей). Его пугает (опять обрубки стихов). Он находит утешение в — (та же игра), но с другой стороны — (три четверти стиха, обращенных посредством кавычек в плоское утверждение), иногда же ему кажется, что’ — и тут Линв ненароком выковырнул что-то более или менее целое:

Виноград созревал, изваянья в аллеях синели.

Небеса опирались на снежные плечи отчизны…

— и это было так, словно голос скрипки вдруг заглушил болтовню патриархального кретина’.

⁶ Рецензия Ходасевича на ‘Распад атома’ Георгия Иванова (1894-1958), давнего ‘врага’ его и Набокова, появилась в ‘Возрождении’ 28 января 1938, No 4116 (‘/…/ он не сумел избавиться от той непреодолимой красивости, которая столь характерна для его творчества и которая составляет как самую сильную, так и самую слабую сторону его поэзии’). Статья-разнос Иванова ‘В защиту Ходасевича’ в ‘Последних Новостях’, 1928, No 2542, 8 марта, вызвала ряд протестов (она перепечатана целиком в статье Ю.Терапиано ‘Об одной литературной войне’, ‘Мосты’, 1966, No 12). То же самое случилось после грубого выпада Иванова против Набокова в первой тетради ‘Чисел’ (1930, с.233-236, рецензия на книги ‘Машенька’, ‘Король, дама, валет’, ‘Защита Лужина’, ‘Возвращение Чорба’), где он его назвал ‘типом способного, хлсткого пошляка-журналиста, ‘владеющего пером’ и на страх и удивление обывателю, которого он презирает и которого он есть плоть от плоти…’ и сравнил его с ‘самозванцем… втирающимся в высшее общество’, который ‘вс-таки… самозванец, кухаркин сын, чрная кость, смерд’.

Рецензируя этот номер ‘Чисел’ в ‘Возрождении’ (27 марта 1930, No 1759), Ходасевич писал: ‘Нельзя было бы приветствовать только рецензию Г.Иванова на книги В.Сирина. Автор ‘Защиты Лужина’ не нуждается в нашей защите. Мы бы, впрочем, и не снизошли до спора с Г.Ивановым, статейка которого, наполненная непристойной бранью по адресу Сирина, подсказана причинами, слишком хорошо понятными литературным кругам [намек на то, что выпад Иванова был вызван отрицательной рецензией Набокова на книгу жены Иванова, Ирины Одоевцевой. — Публ.] /…/ жаль, что редакция ‘Чисел’, достаточно осведомленная, запятнала свой первый номер заметкой Г.Иванова’.

⁷ В пятницу, 4 марта 1938 г., Русский театр (существовал с 1936 г. и отчасти финансировался Фондаминским) поставил в зале ‘Журнал’, 100, rue Richelieu, ‘Событие’ Набокова. См. рецензию ‘К.П.’ в ‘Последних Новостях’ (6 марта, No 6189), которая вызвала протест некоего ‘Зрителя из XIV аррондисмана’ — письмо в редакцию, в газете от 10 марта (No 6193).

В воскресенье, 6 марта Ходасевич ходил на второе представление пьесы. Впоследствии он написал в ‘Современных Записках’ (1938, кн. LXVI, с.423-427) большую статью об этой постановке. В ней он жаловался на ‘довольно печальное зрелище’, которое представляет собой репертуар эмигрантского театра, и назвал постановку ‘действительным событием нашей театральной жизни’.

»Событие’ Сирина, конечно, художественно повысило и украсило репертуар Русского театра, в котором пьеса шла минувшей зимой, но с литературной стороны она не принадлежит к лучшим вещам этого автора’, — писал Ходасевич о пьесе Набокова, рецензируя в ‘Возрождении’ (1938, No 4141, 22 июля) апрельский номер ‘Русских Записок’ за 1938 г., в котором пьеса была издана (с датой: Ментона, 1938). Судя по записи в ‘камерфурьерском журнале’ Ходасевича — ‘март 6, вос[кресенье]. Спектакль Сирина (Вакар, Поляков, Долинский, Смоленский, Головины, Анненков, Зензинов, Цвибак, Бенедиктов…), в кафэ (Головины, Смоленский)’, — Набоков не приезжал на постановку (он жил в то время на юге Франции).

Ходасевич, наверное, узнал о пьесе из репортажа в ‘Последних Новостях’ (21 января 1938, No 6145), где писалось, что пьеса Сирина была ‘только что закончена’ и принята к постановке Русским театром, где она пойдет в середине февраля. 13 ноября 1937 г. ‘Последние Новости’ (No 6076) извещали об открытии ‘Второго сезона Русского театра’: ‘В прошедшем сезоне — от 28 ноября по 17 июля — Русским театром было дано 40 спектаклей, при почти переполненном зале. Были поставлены: ‘Линия Брунгильды’ М.А. Алданова, ‘Момент судьбы’ И.А. Тэффи, ‘Фабрика молодости’ А.Толстого, ‘Ржавчина’Киршона, ‘Мысль’ Л.Андреева, ‘Генерал Бо’ Р.Гуля, вечера инсценировок из произведений А.Чехова, Тэффи, Аверченко, Дон-Аминадо и др.’. Второй сезон открылся 27 ноября 1937 г. постановкой пьесы Чехова ‘Три сестры’. ‘Линия Брунгильды’, пьеса в шести картинах с эпилогом, была опубликована во втором номере ‘Русских Записок’ в 1937 г.

⁸ Пародийный ‘перифраз’ инцидента из истории нового журнала ‘Русские Записки’, основанного на средства бывшего эс-эра М.Н. Павловского в 1937 г. Первые три номера, на обложке которых значилось ‘Париж — Шанхай’, вышли под редакцией И.И. Фондаминского (1879 — 1942), одновременно бывшего и одним из редакторов ‘Современных Записок’, с участием других членов редколлегии ‘Современных Записок’ (Н.Д. Авксентьева, М.В. Вишняка и В.В. Руднева). После сложных переговоров со всеми участниками редакционного комитета журнал был передан его издателем Павловским П.Н. Милюкову. Первый номер под его редакцией вышел только в апреле 1938 г. (на нем значилось уже только ‘Париж’). О перипетиях возникновения журнала см.: »Современные Записки’. Воспоминания редактора’ М.В. Вишняка (1957), с.322-325 (где фамилия Павловского не упоминается). Ходасевич критически относился и к возникновению журнала, и к ‘взятию’ его Милюковым (см. его рецензию »Русские Записки’, апрель-июль’ в ‘Возрождении’, 22 июля 1938 г., No 4141), и поэтому в издании журнала участия не принимал.

⁹ Владимир Давидович Аитов, сын Д.А. Аитова, русского царского консула в Париже и председателя выборного правления Тургеневской библиотеки (ум. в апреле 1933 г.), был дважды у Ходасевича во время его болезни, 7 и 14 января 1938 г.

¹⁰ Ходасевич женился на Ольге Борисовне Марголиной (1890 — 1942) в 1933 г. Она была арестована немцами во время оккупации и погибла в Аушвице. См.: Валентина Ходасевич и Ольга Марголина-Ходасевич. Неизданные письма к Н.Н. Берберовой. Berkeley, 1979, с.75-86.

ИЗ ПЕРЕПИСКИ В.Ф. ХОДАСЕВИЧА (1925 — 1938)

Читайте также: