Из переписки c Эль Мадани, Горький Максим, Год: 1924 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 68 минут(ы)

Горький и его корреспонденты. Серия ‘М. Горький. Материалы и исследования’. Вып. 7.

М.: ИМЛИ РАН, 2005.

ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОЙ ПЕРЕПИСКИ ГОРЬКОГО и ЭЛЬ МАДАНИ. 1923—1924 гг.

1. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

Около 4 марта 1923, Берлин

…Прочел ‘Бакунин в Дрездене’, веет плесенью и мертвецкою, Вагнер — не Вагнер, а Бакунин — какой-то карикатурный Илья Муромец¹. Читая эту книжку, припомнилась мне другая, написанная каким-то дураком-французом, в которой он изображает Л. Н. Толстого чуть ли не христарадничающим, днем и ночью расхаживающим по Москве предупреждать революционеров об <...> обысках, и впоследствии, освобождающим их из тюрьмы благодаря своим хорошим ‘родственным’ сношениям с царем. Есть люди, и даже хорошие писатели (Бунин, Чириков, Мережковский, Куприн и др.), ничего не смыслящие в эпохе, в которой они живут. Кстати: на царя они никогда не дулись и за пазухой его весьма хорошо ужились, ни на одно мгновение они не чувствовали себя оскорбленными в своем человеческом достоинстве, и к разным Бурцевым и Врангелям не уезжали. Но Ленин вот, мол, им не по нутру и, — черт побери Россию, над которой они проливали столько потоков интеллигентских слез, — давай мчаться на всех парах к доблестным генералам. А если уж трудно понимать, что делается в нашей эпохе, то зачем воспроизводить и восстанавливать лица дальних эпох, об общей психологии которых даже приблизительного представления иметь нельзя. Это искусственно, неискренне, а потому и веет холодом и карикатурой. Ведь недостаточно (повторяя Ваши слова) уметь писать более или менее грамотно, чтобы присвоить себе право надоедать нам, читателям: Федин — своей плесенью, Шкловский — своей биографией², которой мы не интересуемся, и в которой он нам повествует с бойкостью базарного продавца и кинематографическим языком, что, хотя он и еврей, но всё-таки оказывается полу-евреем или осьмушкой немцем, или про свое великое открытие, про которое мы, — читатели дураки, так-таки ничего не знали, а именно: что X — хороший писатель, когда имя его даже кабиллам Абд-Эль-Карима известно. Про Россию же, мы ровно ничего там не узнали.

А Андрей Белый своей пляской слов³. Маленькие люди приезжают в Венецию: Большой канал обдает их не совсем приятным запахом, но в скромности воспитанные, они ничего не говоря, уезжают во Флоренцию наслаждаться ароматным запахом садов. Наслаждаются добросовестно, пропорционально потраченным деньгам, но в скромности воспитанные, совсем безмолвно, тем более, что не испытывают категорического инператива пережёвывать свое наслаждение. Но это ведь маленькие людишки, а А. Белому этого нельзя. Никак нельзя! Срамно-то как будет! И Гейне писал про свои путешествия, и Гёте… Быть в Италии и не обмолвиться о ней ни словом! Vedere Napoli e morire {Увидеть Неаполь и умереть (итал.). — Ред.}!! Никак нельзя! И давайте пустословить об итальянцах, о философском атавизме арабов, которых он не знает, с которыми объясняться не умеет, в жизнь которых он не проник, хотя бы лишь потому, что он европеец, с которым ни один араб не позволит себе искренно поговорить. Мы же — дураки — читатели — должны принимать за чистую монету болтовню Белого и перелистывать 400 страниц одну за другою, в надежде найти хотя бы одну фразу с кой-каким смыслом, но увы, садизм Белого неистощим, ибо долго и медленно упиваясь дерганием наших нервов, мы доходим до последней страницы, ничего не находя, а в довершение — остаемся в пренеприятном недоумении: неужели мы — читатели, действительно, такие тупые идиоты, что ничего не поняли из 400 страниц полностью заполненных словами, или же наоборот… Но тут уж Белый сжаливается над нами, и, делая апологию своей книги, доказывает нам метафизически через а + в, что, действительно, тупые идиоты-то мы — дураки читатели. Спасибо и на том, что, по крайней мере, он вывел нас из недоразумения. <...> А я все-таки, закоренелый читатель-дурак, спрашиваю, зачем писать скучные и никому не нужные книги. Впрочем, я испытываю большую благодарность к Белому: ведь он мог бы написать своё пустословие в 20 томах, подобно тому как это сделал Romain Rolland лишь в 10 томах в своем ‘Jean Chrictophe’, что наглядно доказывает беспредельность человеческой бессмыслицы.

Достал ‘Исповедь’ Бакунина, с предисловием Вяч. Полонского⁴. То, что я уже из нее прочел, вполне достаточно характеризует Бакунина. Несмотря на все мое безграничное доверие к Вам (по совершенно особым причинам), мне трудно согласиться с Вами относительно неискренности ‘Исповеди’. Вспоминается при этом прочитанное мною уж давным-давно тому назад: как-то К. Маркс, в своей газете, оклеветал Бакунина, подозревая его агентом русского правительства, когда тот находился в австрийских тюрьмах. Правда, Маркс, личность порядочно-таки антипатичная, хотя бы уж потому, что выдавал за свое то, что он самым бесцеремонным образом списывал у других (см.: Les precurocurs du socialisme — Предшественники социализма, Черкезова)⁵. Бакунин, узнавши про выходку Маркса, обозвал его не то жидом, не то евреем. Все языки изобилуют ругательными словами, и он мог бы точно так же обозвать его подлецом и пр. и если он обозвал его жидом, это наглядно доказывает, как мало он отделался от предрассудков своего класса, и что в душе он всегда оставался барином-дворянином. In vino Veritas {В вине истина (лат.). — Ред.}, и одним этим импульсивным в гневе словом он всего себя высказал. Нечего поэтому удивляться, что и под влиянием долголетней тюрьмы в нем пробудился дворянин-интеллигент, с присущей ему склонностью к ‘раскаянию’. В его ‘Исповеди’ столько искренних нот и жалоб, присущих только русским ‘с душою нараспашку’, что в искренности ее сомневаться невозможно. Бакунин хотя и писал, но беллетристом не был, и не мог поэтому так умело доминировать над своими чувствами, как это свойственно беллетристам доминировать над чувствами описываемых ими лиц. Он был просто интеллигентом, как все вообще интеллигенты, т. е. слабохарактерным, неустойчивым. А когда интеллигентам наступают на их интеллигентскую мозоль, они сейчас же давай кричать, как зарезанные свиньи. Поэтому-то в настоящее время такое несметное количество интеллигентных русских свиней находится за границей. А Бакунин… Ну да, разумеется, от этого паршиво на душе, но это по нашей же вине. Сказал же нам бог: не делайте себе ни кумиров, ни идолов, а мы едва успели свергнуть одного из них, сделали себе тысячи других фетишей. Фейербах, уставши смотреть на бога в небе, снял его на землю, а мы, не довольствуясь этим, делаем себе богов из каждого более или менее видного человека, и никак нас не переубедить, что человек есть только человек и больше ничего, со всеми его слабостями и маленькою подленькою человеческою душонкою <...>.

Почему я Вам пишу то, что Вам лучше меня известно? Ей, ей, не знаю. Должно быть, от слишком долгого одиночества, а может быть, потому, что некуда идти и не к кому обратиться и некем быть понятым. А почему человеку надо быть понятым? К чему и зачем? Вот что именно и есть сей дурацкий гвоздь жизни.

Ну и разболтался же я, не хуже Белого в Тунисе!

Эль Мадани

2. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

7 марта 1923, Сааров

Книги в Испанию я посылаю заказными бандеролями¹, почта берет за это довольно много, но никаких разрешений у меня не спрашивает. Вы, м. б., посылаете ‘посылкой’? Этого не надо делать, это будет считаться ‘товаром’ и подлежит оплате пошлиной.

Спасибо за марки², троим ребятам Вы доставили искреннюю радость³.

‘Созданные интересы’, м. б., точнее перевести: ‘Искусственные’? О переводе этой пьесы⁴ я напишу Вам дней через 5—6, тут возникает вопрос места и времени.

Хорошо бы получить для ‘Беседы’ книгу Сиерра о театре и литературе Испании⁵, мы напечатали бы ее частями, а затем, возможно, и отдельное издание.

Ваш взгляд на интеллигенцию стал теперь весьма обычным интеллигентским взглядом. Согласитесь, что его не мог выработать ни мужик, слишком мало знакомый с интеллигенцией, ни рабочий, слишком много обязанный ей, и уж, во всяком случае, обязанный всем своим политическим развитием.

Русская интеллигенция сегодня не впервые приходит к самоосуждению и самоотрицанию. Впервые это настроение — с особенной силой — было пережито ею в 70-х годах⁶. Ныне это тоже достаточно остро, хотя, порою, едва ли искренно, пример — ‘сменовеховцы’⁷. В общем же: всегда, ныне и присно, настроение это было, есть и будет болезненным и ошибочным. И — кстати — оно наиболее резко выражается людями, которые не успели или не сумели ‘приспособиться’ к жизни.

Я с начала сознательной жизни моей видел — с болью — огромные недостатки нашей интеллигенции, но видел и огромнейшие достоинства ее. Интеллигенция России — ломовая лошадь русской истории. Это та дрожжа, которая брожением своим подняла русскую массу на высоту революции небывалой по широте и глубине.

Я бы очень рекомендовал Вам пересмотреть и проверить Ваше отношение к этому вопросу, важному и объективно, и субъективно.

Секретарь ‘Беседы’⁸ не мог зайти к Вам, ибо не нашел времени, принужденный выехать из Берлина сюда в тот же день. Зайдет.

Желаю всего доброго и — здоровья!

7.III.23.

Saarow, больше ничего, это весь адрес.

А. Пешков

3. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

15 марта 1923, Берлин

Берлин. 15/3-23

<...> Позвольте, Алексей Максимович, побеседовать еще с Вами об интеллигенции¹. Это не только важный вопрос вообще, но и очень мучительный для меня лично. От разрешения его зависит, какое направление или конец я дам своей теперешней жизни. Но раньше, чем начать — маленькая оговорка: я знаю, что в выражениях я резок и иногда саркастичен, но это не я, это набросанное, маска, за которою скрывается просто боль. Почему я ношу маску? Потому что 14 лет живу я за границей между чучелами, пустыми бочками, а в России — детство мое было одинокое и холодное, а самые лучшие переживания — во время революции 5—6 г.

Нет, мой взгляд на интеллигенцию не может быть интеллигентским, сменовеховским, хотя бы мой взгляд и совпадал со взглядом сменовеховцев, которых я совершенно не знаю. Я 14 лет вне России и в продолжение семи лет ничего о ней не читал, только теперь я начинаю сводить опять знакомство с нею. Говоря о себе как о сером, рядовом революционере, я в то же самое время говорю о тех легионах рядовых революционеров (русских) умерших, казненных, погибших, или еще где-то, как щенки, скитающихся по белому свету. Где мы воспитались? В казенных гимназиях или в семье? Это воспитание Вам известно. Настоящее наше воспитание от Белинских, Писаревых и др. Знакомство с деятельностью, жизнью и мучениями, начиная с декабристов до народников, Желябовыми, Перовскими и более близкими нашей эпохе, заставляло бурлить нашу кровь, негодование и т. п. все то хорошее или менее хорошее, что заставило нас избрать тот же путь. Кто нас поддерживал на нашем пути, в ссылках и тюрьмах? Писатели, беллетристы, драматурги. Лично у меня были товарищи по революции, но друзей не было. С детства ни ласки, ни любви не знал, а мой характер, совсем некстати, как раз и очень в ласке нуждается. Вполне поэтому понятно, что замкнутый в себе, моими лучшими друзьями были наши писатели, хотя лично знакомства я с ними не вел, но тем не менее любил их так, как никогда женщину не полюблю. Я, как Петр или Иван, был им незнаком, но они, писатели, жили во мне. Леонид Андреев меня не знал, но зато как я его знал! Но он все-таки знал меня, потому что постоянно писал обо мне и, казалось, что он только единственно для меня и писал, а лучше его никто меня не знал². И вот Андреев, хотя измучил и истерзал меня, но был мне самым лучшим другом, т. е. он был всецело во мне и я в нем, а иногда даже, он и совсем не существовал, а существовал только я, а говорил за меня некто Андреев, умеющий талантливо разъяснить меня, делая вивисекцию надо мною. А когда мать моя с горя умерла, вдали от нас, потому что отца отправили в ссылку, а меня арестовали, я, несмотря на все свое внутреннее одиночество, не заплакал, хотя я тогда еще очень юный был. А когда, находясь в одиночном заключении в Испании, изрядно потрепанный жизнью и мучимый еще более отчаянным внутренним одиночеством, я узнал о смерти Андреева³, я, — не привыкший плакать, разрыдался, хотя я очень стыжусь слез.

Но если Андреева я любил болезненно, или лучше, себя самого в нем, или его во мне, я тем не менее так же сильно, но более здорово, любил многих из других наших писателей. Но ни один из наших писателей не дал нам той бодрости и энергии, как Вы, со своими мало болтающими героями, их иронические усмешки нужны были нам, даже их резкость, за которой мы всё-таки чувствовали, если не любовь, то симпатию к нам. И вот каждый из нас делал свою маленькую, серую кропотливую работу, отказываясь от своего истинного призвания. Ведь мы же могли быть музыкантами, сапожниками, химиками, скульпторами и обнаружить и проявить кой-какие таланты, обзавестись пухленькою хозяйкою, домом, строить свою династию и жить, как все честные лавочники. Но мы отбросили все это, пошли другими путями, и на которых 90% из наших так или иначе погибло. Оставшиеся щенки — оказались после многих мытарств, в заграничном раю, голодными, ободранными, бездомными босяками, без языка, без ремесла, а т. к. мы были только рядовыми революционерами и членами Ц. К. не состояли, то, разумеется, помощи нам ни от кого не было. (Правда, я всегда был анархистом и от какого-нибудь Ц. К. мне нечего было ожидать, но это неважно, ведь я только один из многих.) Генералы же от революции, на Женевских или других озерах, с серьезным видом пережевывали притчи Марксова евангелия и спорили со своими противниками, генералами от какой-нибудь другой догматики, кто из них глубже вник в смысл 1393-ей притчи того же евангелия. Но за исключением таких генералов, я любил всю революционную интеллигенцию и нельзя было не любить ее. Щенки же, несмотря на всю свою одинокую, скитальческую и голодную жизнь, продолжали свою работу среди всей Европы, и где всегда и везде они чувствовали себя одинокими, не воображали, что можно перестать быть революционером, раз избрали это ремеслом. Единственным отголоском того, что когда-то было и никогда не переставало быть им близким, были произведения русских писателей. Правда, ни одному из русских писателей не пришло в голову поинтересоваться, как⁴ живут эти бездомные щенки среди заграничных пустых бочек, но они этого и не требовали, им достаточно, и даже праздником было, достать и прочесть произведение любимого писателя. Это было единственным лучом солнца в их более печальной жизни, чем жизнь мужицкая, описанная Подъячевым. Есть писатели, которым обидно быть учителями кого бы то ни было,— искусство, мол, для искусства, а не для черни, хотя бы и интеллигентной. Что же поделаешь, молодо-зелено, мы были юными, наивными, и писатели были нам чем-то большим, чем учителями. Но были и другие писатели, не считавшие это обидным для себя, наоборот, они нам прямо указывали, что делать. Писатели же вообще — высший слой интеллигенции, а т. к. пишут для общества, класса или партии или группы, то самое меньшее, что можно требовать от них, это ответственность за то, что пишут, точно так же, как рядовой революционер, если он не мерзавец, должен быть ответственным за то, куда он хочет водить за нос мужика или рабочего, если это ему удастся. Чего хотели мы все, и писатели, и революционеры? Свержения чего-то и лучшего будущего. Но все те погибшие революционеры и оставшиеся щенки вряд ли бы согласились погибнуть или оставаться щенками единственно для того, чтоб в угоду Бурцеву свергнуть царя и дать ему Бурцеву возможность стать начальником охранки и устроить специальную говорильню пустословья для Милюкова и ему подобных Мартовых⁵ и проч. Ведь мы же, щенки и не щенки, на собственной нашей шкуре изведали все наслаждения европейской цивилизации. И вот революция свершилась, и генералы Женевского озера на всех парах скачут в Россию воспользоваться кто чем лучше (post factum конечно!). Когда все более или менее улеглось, оказывается, что интеллигенту Бурцеву не того хотелось, ему просто хотелось натравить наивного революционера, чтоб убить царя и не больше. Наивный революционер был бы убит, а Бурцев в награду получил бы охранку. Но получив ее, он старался натравить всю Европу на Россию, которую он, ах как любил. Не буду говорить про тысячи подобных ему интеллигентов. Не буду говорить и о тех интеллигентах, которые проникши в самую бездонную глубь смысла такой-то марксовой притчи, черным на бело доказывают, что раньше нужно осуществить минимум, а уж затем… ну затем все что угодно, найдем способы еще пуще прежнего обмануть рабов и рабочих скотов. Обо всех адвокатах, нотариусах и прочей гнили, в продолжение тысячелетий бывших столпами ‘закона правосудья’, т. е. рабства, а теперь, за неимением дела, потерявших свои паразитные привилегии, говорить не стоит. Это та интеллигенция и подобные им лавочники, которые так хорошо негодуют в разных заграницах. И вообще, большого доверия ко всяким профессионалам — интеллигентам и их представителям в разных с.-д. с.-р. и др. партиях, мы чрезмерно не питали даже с первой революции 5—6 г., которая породила хотя маленькое, но вполне обоснованное движение ‘Махайщина’ или — ‘Махаевщина’⁶, т. е. анти-интеллигентское, хорошо предвидя экономическую подкладку этого четвертого сословия. Но если в России нашлись и феодалы, и графы и князья, ставшие вне своей классовой подкладки, почему же с интеллигентами этого случиться не может? И, действительно, немало их было, и народников и с.-д. <нрзб> на к<аторге> и др. Были, разумеется, и такие, которые рассчитывали на устройство себе легкой политической карьеры и подобн. Но чего же ждала для себя та часть хороших русских писателей, которая звала нас к революции, которую мы лелеяли и взлелеяли в душе, произведения которой мы никогда без волнения не читали, и которая так искусно обманывала⁷ нас на протяжении стольких лет, изменила нам, всему и всем. Бакунин обратился со своей исповедью к царю, но он нам не изменил, он испортил лишь цельность картины, а у нас некоторое тяготение к красоте. Но кто посмеет бросить камнем в Бакунина? Он не только писал, но и сам был рядовым революционером, вел ту же голодную и скитальческую жизнь что и мы, и долгие годы в тюрьмах и, кто из нас, бывших в тюрьмах, посмеет упрекнуть его? Никто, полагаю, разве лишь господа чистые эстеты, но те тюрьмы никогда не изведали. Но почему же нас обманули и так ехидно и подло изменили некоторые писатели? Для чего звали они нас на голодную и тюремную жизнь⁸? Я — аморален и мне нечем упрекнуть их, но всё-таки что за болотная грязь или садизм в их душе, чтоб спокойно знать всю историю того, чем мучилась и страдала Россия на протяжении столетий, а в момент, когда там происходит перемена к лучшему, нагло изменить и действовать как самые худшие… из Бурцевых, что ли! Но Бурцев ведь малая шишка, где же ему сравниться с писателем всем народом любимым! Да разве Бурцев когда-нибудь копался в наших душах и был ли он когда-либо для нас тем, чем русский писатель-беллетрист. И вот Куприн восхваляет доблестную врангельскую армию в продажной газете продажного Бурцева и зовет Европу на истребление России и революционеров, которых он так ловко обманул. Бунин — <нрзб>! Чириков⁹, написавший ‘Евреи’¹⁰, стал помощником явного погромщика. Зачем перечислять их всех? И этих достаточно! А все-таки я не понимаю, к чему и для чего им понадобилось так низко и жестоко издеваться над нашею душою, и я, Алексей Максимович, очень прошу Вас объяснить мне это, Вы их лично знали, и мне это нужно, нужно потому, что если наш писатель, человек живой, чувствующий и мыслящий, не какая-нибудь заграничная пустая бочка, не в состоянии быть человеком, то кто же тогда будет когда-либо человеком? И зачем тогда делать¹¹ революцию и писать книги и жить вообще, если это только для того, чтоб можно было нажраться больше теперешнего. И зачем тогда продолжать мне жить, мне лично, с одиночеством и тоскою, когда достоверно знаешь, что жизнь чепуха и чепуха, а не будешь жить, то и то, чем страждет сосед, перестанет волновать тебя, а страдающий сосед тоже ведь когда-нибудь да умрет или убьет себя, ну и успокоится, да и на кой чёрт жить ему?

Все это бессвязно и уродливо написано, я знаю, но я и не старался делать статьи, а просто самое что ни на есть простое письмо, как ‘бог на душу положит’. Вот точки над i не нужны.

Ещё несколько слов о моем доверии к Вам. Доверие это от Ваших произведений! В них сила вообще и в меня они её влили, в них чувствуется, что Вы всегда остаетесь самим собою, не поддаваясь ничему, а к сильному человеку всегда чувствуешь доверие. То, что Вы, не будучи совсем согласны с режимом, остались в России, увеличило это доверие, потому что ясно было зачем и почему Вы остались. Не буду говорить о Вашем влиянии на меня, потому что боюсь, что могу выразиться так, что это покажется лестью, и это неприятно. Но я Вам очень благодарен и очень люблю за то, что Вы — Горький и Горьким остались. Даже пожатие Вашей руки чисто горьковское, выразительное, сильное и русское. Вы не догматик и поэтому Вы нам очень близки. Даже когда Вы нас браните, — и поделом, — Вы близки нам, в этой брани чувствуется искренность, боль и любовь и это еще увеличивает наше доверие к Вам. А самое главное это то, что с Вами мы не чувствуем себя совершенно одинокими.

Ну будет.

Желаю Вам всего доброго.

Эль Мадани

Только что получил письмо от М. Сьерра.

Письмо Ваше они получили и на днях напишут Вам¹².

4. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

16 марта 1923, Сааров

Дорогой Мадани,

разумеется, Ваше письмо, — слова честного человека, искреннего революционера — очень взволновало меня¹. В нем есть вопрос, давно знакомый мне, и страшный вопрос человека — ‘просто’ к человеку — ‘вождю’: ‘Для чего звали нас на голодную тюремную жизнь?’². Сейчас вопрос этот ставят в России сотни и тысячи людей и, — поверьте! — я не преувеличу, сказав, что мне приходится отвечать на него два, три раза в месяц. Не скрою: отвечать на него мне всегда трудно, и, отвечая, я всегда впадаю в противоречие с моей, революционной совестью.

Я говорю вопрошающим — и Вам, в их числе: ‘Известная часть русской либерально и радикально демократической интеллигенции могла идти с вами только до границ конституционной монархии, до республики демократической и — в лучшем случае — до государственного социализма’. Близорукого человека нельзя обвинять за то, что он близорук, пороки органические — вне моральных оценок. Человек еще не урод только потому, что рост его 2 аршина 5 вершков, а не два-десять. Не забывайте, что близорукие и пятивершковые люди сыграли огромную роль политических воспитателей ваших, роль дрожжей, поднявших, в конце концов, русскую, тяжелую массу на высоту самой грандиозной революции, когда-либо бывшей в мире, не забудьте это им в прошлом и не забудьте о них в настоящем. И т. д. в этом духе. Но — так говорит разум человека, знающего людей и привыкшего относиться к ним снисходительно… ‘Выше головы не прыгнешь’ — это очень верно. А вслед за этим пред лицом моей совести встают люди, которые говорят и пишут мне так, как Вы, люди, оскорбленные, с надорванным сердцем. Это — самые близкие мне и самые дорогие для меня люди, с ними я жил всю жизнь, с ними и живу. Их боль — моя боль и вопросы их — мои вопросы. И по требованию и совести, и воли я должен бы идти с ними.

Отсюда начинается противоречие, принимающее совершенно реальные и практические формы. История сделала так, что люди масс, — крестьяне, рабочие, — совершенно лишены организаторских талантов, и — более того: они по воле своей органически сопротивляются организационным требованиям во всех случаях, когда эти требования не ставят пред ними близкой, вполне конкретной и легко достижимой цели. Они воспитаны историей индивидуалистически, и социализм для них не путь ко всеобщей справедливости, но средство удовлетворения частных и личных интересов. Взяв в свои руки власть, русская масса перестала не только работать, но и думать о завтрашнем дне, хотя бы так мало думать, как думают муравьи, пчелы, осы. Ей необходимы организаторы антииндивидуалистического характера. Когда умирающий Ленин³, ломовая лошадь истории, вопит: ‘Нам бы хоть немного хорошей буржуазной культуры’⁴, он, этими словами, говорит лишь о недостатке в стране организующих сил, о том, что основа культуры, дорога в будущее — труд человека трагически понижается в продуктивности своей. Никогда еще ценность интеллектуального организующего начала не была так высока, как сейчас на Руси. Нам нужны десятки тысяч и сотни агрономов, инженеров, врачей, учителей, нам необходима огромная армия интеллигентов-рабочих.

Бурцев, Куприн — все люди этой линии — прошлое, оно не нужно никому и даже не интересно⁵, интересен и необходим рядовой интеллигент, способный что-нибудь делать, работать, учить работать. То, что называется ‘завоеваниями русской революции’, может быть укреплено только разумным и бескорыстным трудом, — таким же бескорыстным, каким был труд наших рядовых революционеров. Увлеченный поглощением ничтожных благ, которые принесены революцией, рабочий и крестьянин, в массе своей, живет иллюзией прочности этих благ и меньше всего заботится о расширении их как базиса дальнейшего развития революции.

Все это сказано мною очень схематично⁶, и, должно быть, неясно, но я очень скверно чувствую себя: подавлен сведениями о Ленине, которого люблю, у меня кровохарканье третий день и еще куча сквернейших известий отовсюду. Безнадежен Мартов, умирает Потресов⁷ — первые строители партии. Возможная, — почти неизбежная — смерть Ленина отзовется очень скверно на всех делах России.

‘Беседа’ выйдет в апреле⁸. Не напишете ли Вы об убийстве Vidal y Planas?⁹ Очень прошу.

‘Дон Жуан Испанский’¹⁰— конечно. Ибо, кроме Tenorio, был еще Д. Жуан Австрийский¹¹.

Иглезиас’а, разумеется, давайте¹².

Мне очень хочется видеть Вас, но я переехал из санатория в какой-то идиотский трактир, грязный и шумный¹³, скоро — в апреле — перееду на дачу, и тогда Вы, м. б., приедете?

Будьте здоровы. Спасибо Вам за дружеское отношение ко мне, это меня очень трогает.

Желаю Вам всего хорошего.

Работайте!

А. Пешков

16.III.23.

5. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

20 марта 1923, Берлин

…Очень жалею, что сейчас же не мог ответить на Ваше письмо. Я им очень тронут¹, больше нежели я это словами выражу, и мне особенно ценно все то доброе и сложное, что побудило Вас ответить мне немедленно и так обстоятельно, и это, находясь в плохом состоянии здоровья <...>.

Хотя и схематично² все то, что Вы мне говорите, но оно вполне ясно и законченно, и я думаю, что понял и то, что Вы не сказали, у меня некоторая привычка вдумываться в недосказанное. Вы хорошо разобрались в моем бессвязном письме и отлично поняли то, что меня особенно мучило. Скажу больше: мне нужны были эти разъяснения, именно, от Вас, я был на распутии и никак из него выпрыгнуть не мог, а теперь мне ясно, что, где и как мне работать, да и того полного одиночества, как прежде, нет больше во мне. Конечно, я уеду в Россию лишь только здоровье мое несколько поправится³. Специальных технических знаний у меня нет, но я владею 6-ю языками, могу быть учителем, наборщиком, да, впрочем, чем угодно, лишь бы действительно быть полезным. Я об этом подробнее поговорю, когда приеду к Вам. Большое спасибо Вам за приглашение⁴. И мне очень хочется видеть Вас, я приеду, когда это Вам удобнее будет. Еще раз, спасибо.

Об убийстве Vidal y Planas я, разумеется, напишу, но я попросил бы Вас сказать мне желательно ли это для Вас лично, или для ‘Беседы’ <...>⁵.

Относительно ‘Беседы’ в ‘Накануне’ я прочел, что в числе сотрудников ‘Беседы’ есть и М. Сьерра. Это не совсем правильно: Сьерра много в Испании, нужно писать Мартинес-Сьерра, т. к. Мартинес не имя, а фамилия (имя: Грегорио и Мария).

По газетным сведениям, здоровье Ленина поправляется. Верно ли это, я не знаю, но знаю, что он очень России нужен…

Эль Мадани

Berlin 20/<марта> — 23⁶.

6. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

24 марта 1923, Сааров

El. Madani.

Об убийстве Vidal — надо для ‘Беседы’¹.

Объявление набрано весьма нелепо, будет исправлено².

Здоровье Ленина — весьма плохо³, общее убеждение: к работе он навсегда неспособен, так сообщают из Москвы немцы-медики⁴.

Я убедительно прошу Вас с отъездом в Россию не торопиться⁵. Сначала приведите в порядок Ваше здоровье⁶ и, по возможности, ознакомьтесь с положением вещей там, дабы не испытать разочарований. Разумеется — там не так плохо, как пишут газеты эмигрантов, но и не так великолепно, как рассказывает ‘Накануне’⁷. Вам надо понять, что Нэп⁸ чрезвычайно сильно спутал игру сил революции и все более путает ее, вовлекая в свои делишки огромное количество людей и развращая их. Он неизбежен, Нэп, но — как возбудитель работы, труда, на что и рассчитывали, допуская его бытие. Но он превратился в чистую торговлю, в спекуляцию остатками богатств и товаров, в игру бумажными деньгами. И — в разврат. Культурных сил, честных людей, которые могли бы сдержать Нэп в границах полезного, не хватает.

Но, разумеется, кроме затруднений, созданных Нэпом, в России много и других: все они требуют огромного количества организованных сил для того, чтоб преодолеть их. Учтите это. Сейчас каждый честный человек — величайшая ценность, каждая здоровая энергия имеет небывалое значение.

Я очень тронут Вашим дружеским письмом и тревогой о моем здоровье, — спасибо Вам!

Но — все уже прошло. Здесь превосходная погода, и я дышу свободно. Ехать же в иную страну — не могу, во-первых, здесь у меня дело, журнал⁹, во-вторых, — для жизни в странах с высокой валютой у меня нет средств.

Крепко жму Вашу руку. Берегите себя.

А. Пешков

24.III.23.

Saarow (Mark)

Furstenwalde

7. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

27 марта 1923, Берлин

Дорогой и уважаемый Алексей Максимович, я Вам весьма благодарен за все те сведения, которые Вы мне даете о России. Из бесед с Вами я узнал о ней больше и точнее, чем из всего прочитанного мною в русских и заграничных газетах, хотя уже давно я научился читать между строчками. Все же сказанное Вами — особенно ценно, потому что ‘между строчек’ в нем искать не приходится, и потому что Вы — именно Вы, и это не будет фразеологией, если я скажу, что Россия для меня теперь, и все то хорошее, больное и мучительное, что меня когда-то и всегда связывало с нею, выражается в Вас. Это вполне естественно, хотя, быть может, несколько туманно, но я не привык к излияниям и очень стесняюсь говорить о себе. От России же, как ни отделаться, никогда от нее не отделаешься. <...> Разочарования? Разочарованиями я, кажется, всю жизнь живу, с того момента, как держась юбки мамы, я заметил, что и она боится быть перееханной трамваем, а я так был уверен, что трамвай может всех переехать, но маму — никогда! Ведь мама… и т. д. Есть большие и маленькие разочарования: когда я в первый раз очутился в Париже, то первым делом, пошел посетить ‘товарища’ Жан Грава. Шутка ли сказать: ведь ученик он Кропоткина, вместе с ним в тюрьме жил. Ну, а когда узрел его, то и глазам своим не поверил: самое обыкновенное лавочническое лицо, порядочное брюшко, и сидит наш страшный анархист за прилавком, спокойно продавая пятисантимовые брошюрки собственного издания. И, конечно, как честный и уважающий себя француз, и он оказался патриотом, посылая других на войну. Это безопаснее и куда прибыльнее.

Да, в России сейчас не то, мы читали про ‘на следующий день после революции’, но мы анархисты знали, что революция — это постоянная продолжительная борьба, даже после того, как осуществится анархическое общество. Революция не пошла в ту сторону, в какую мы бы хотели, надо поэтому еще поработать, но эта же революция уж немало упразднила и немало предрассудков изъяла из обращения. Это — ценно.

В России не все благополучно обстоит, наоборот, даже. Но, если бы там все благополучно обстояло, тогда зачем бы ей нужен я и тысячи мне подобных в таком море людей как Россия, где я только песчинка. И если в худшем случае, я лишь заменю там какого-нибудь взяточника — чиновника, то это уже будет одним маленьким злом меньше. Многое из того, что происходит в России, удивляет меня. Я думал, что при диктатуре можно было бы совершенно упразднить проституцию, влияние и последствия которой Вам куда лучше известны, чем мне. Но в России все так сложно, вся ее история так мучительна, что я не осмеливаюсь судить о чем бы то ни было, находясь вне ее. Нужен ли был ‘НЭП’¹ или нет — я не знаю, можно ли было заменить его чем-нибудь другим — как анархист — я полагаю, что это было возможно. Но я всегда старался не быть сектантом. При том, Вы знаете Россию и всегда там жили, и Вам лучше знать. Но ‘НЭП’ опасная вещь. ‘НЭП’ опасен не только сам по себе, но и неизбежными с ним последствиями: развратом и проституцией, не говоря уж о том, что порождает новую буржуазию и то, на что она ‘в душе’ надеется. И с этим надо бороться, в особенности, когда предстают все те, которые боролись и погибли за осуществление чего-то лучшего в России. Медлить или колебаться уехать в Россию — я никогда не медлил. Еще при Керенском я собирался уехать, но, к сожалению, перипетии моей заграничной жизни были хуже губернаторских положений, и чтобы спастись от полиции Трех стран, я тогда очутился в Африке и не мог выбраться из нее. Позже, я должен был уехать в качестве переводчика с франц. социалистической миссией, но и этого ничего не вышло. А два года тому назад, из Антверпена перед моим носом отправили пароход с русскими в Россию, но меня не допустили, т. к. тогда я был итальянцем. После же — новые перипетии и тюрьма, а затем болезнь, операция и т. п. Да и, вообще, не многим пришлось пережить такую горькую и сложную заграничную жизнь, как мне. Но говорить об этом и больно, и неинтересно. — Что меня колебало, так это не поездка в Россию, а, вообще, стоит ли жить и работать, потому что с некоторыми разочарованиями я никогда, должно быть, не сумею примириться, не примирюсь, потому что не понимаю, а так хотелось бы пробить стену, чтоб понять. И думается, что понявши, тогда и примириться, и забыть легче…

Торопиться с поездкой в Россию, к сожалению, я не могу, мне придется, должно быть, 2—3 месяца лечиться <...>. В России <...> болеть никакого смысла не имеет². Уеду я туда довольным, если дадут мне быть полезным, но и с грустью, потому что никого у меня там нет кроме сестры, которую разные там исполкомы посылают то в Москву, то в Саратов, то в Орел, но что меня особенно смущает, так это Мартинес Сьерра, которых я очень люблю и которые и ко мне привязались и многое уже для меня сделали <...>. Они — славные люди и в них много русского.

<...> Не странно ли и больно подумать, чтобы у одного из самых искренних писателей, давших уж так много, не было средств на то, чтобы подышать более теплым необходимым воздухом³. Ваши произведения просто не вполне использованы, и я очень прошу Вас позволить мне поговорить об этом с секретарем ‘Беседы’, если он зайдет ко мне, или же когда я в Saarow приеду <...>. Без Ленина дела в России, может быть, примут плохой оборот, но без Вас — куда ужаснее, это обречь нас на пожизненное удручающее одиночество. Это не фраза! Мы живем в эпоху очень печальной действительности и если мы поголовно не кончаем самоубийством, то это потому, что Вы с нами, и надо долго еще продолжать быть с нами. Непременно надо мне поговорить с секретарем!

Очень прошу ответить мне по этому поводу.

Желаю Вам всего доброго.

Эль Мадани

P. S. О Vidal y Planas напишу для ‘Беседы’⁴.

Berlin, 27/3-23

8. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

2 апреля 1923, Сааров

Дорогой Мадани,

к Вам звонила Мария Игнатьевна Закревская, секретарь журнала¹ и мой добрый друг, я просил ее навестить Вас и узнать: не нуждаетесь ли Вы в чем-либо? Сейчас она уехала — до 10-го числа — в Эстонию к своим детям, возвратясь — зайдет к Вам. Я просил также зайти к Вам Виктора Шкловского², он мог бы снабдить Вас всеми книжными новинками, да и вообще знакомство с ним, вероятно, было бы полезно для Вас, хотя бы тем, что развлекло. Он — умный человек, с ним интересно спорить. Он хорошо знает Россию, дрался с Врангелем, жил в Персии, очень много испытал³.

Тревожит меня состояние В<ашего> здоровья и Ваше настроение. Больше бодрости и веры в себя, — это всего крепче ставит на ноги!

А. Пешков

2-IV-23.

Saarow

9. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

5 апреля 1923, Берлин

…Чем больше я знакомлюсь с теперешней Россией, с психологией ее новых людей, тем больше и сильнее сознаю насколько Вы нужны мне и многим мне подобным. Мне вполне понятна их грубость, жестокость и утилитарность, я их оправдываю и считаю даже нужными до некоторой степени. При всякой революции, а тем более в России, выплывает наружу некоторая, столетьями спящая гниль, от которой нужно защищаться и отстоять завоеванное этою же революцией. К сожалению, прибегая к некоторой жестокости, даже лучшие из людей, незаметно меняются и уклоняются от своей первоначальной человечности, которая побуждала их стремиться к чему-то лучшему. Это хотя и понятно, но печально и отчуждает. И я рад, очень рад, что благодаря Вам, и несмотря на все, я не только не чувствую себя одиноким, но всякий раз, когда Вы мне пишете, я ощущаю что-то теплое, Вы многое затрагиваете во мне и я хотел бы как-то иначе благодарить Вас, чем мертвыми, с трудом из горла вылезающими словами, — я — какой-то внутренний дикарь — но я не знаю как. Постараюсь во всяком случае последовать Вашему совету, хотя мое настроение с некоторого времени пришлось к лучшему <...>

P. S. Не знаете ли Вы вышла ли уже ‘Этика’ Кропоткина¹? Есть ли что-нибудь нового Зощенко и Подъячева²? Издана ли уже ‘Беседа’³?

Эль Мадани

Берлин, 5-го/4-23.

10. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

17 апреля 1923, Сааров

Дорогой друг — не везет мне! Был на днях в Берлине, промочил ноги, простудился и сбежал в Сааров, увозя с собою дьявольский бронхит, кашляю, чихаю, голова трещит, не могу работать.

М<ария> И<гнатьевна>¹ еще не вернулась из Эстонии. Шкловский куда-то пропал, говорят — в Дрездене².

Куда же Вы едете³? Мне совершенно необходимо видеть Вас перед отъездом и уговориться о разных работах Ваших⁴. Очень жду Вас!

Простите, не могу писать, отчаянно болит голова и замаял кашель.

Жму руку.

А. Пешков

17.IV.23

11. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

5 июня 1923, Сааров

Дорогой Мадани,

получил Ваши письма¹, чудесный подарок из Венеции² и миниатюрное издание Савонаролы³ — сердечное спасибо Вам, милый человек.

Очень огорчают меня Ваши жалобы на состояние здоровья, и боюсь я: не поддерживаете ли Вы Вашу болезнь самогипнозом, слишком упорно фиксируя мысль на этой точке? Разумеется, я знаю: ‘В здоровом теле здоровый дух’, но я плохо верю в это, а неверию учит меня Белинский, Гейне и множество других людей больного тела, но здорового духа.

Вот и я тоже болен настолько, что сегодня еду в Шварцвальд по настоянию доктора⁴, у меня температура, кровохарканье и все прочее, что полагается туберкулезному. Но — не жалуюсь и бодр, чего сердечно желаю Вам. Уверен, что солнце Италии и морской ветер вылечат Вас. Главное же: будьте бодры несмотря ни на что. Лозунгом таких ребят, как мы, должны быть слова: ‘Они свое, а мы — свое’. Они — это все злые силы жизни: болезни, политика, дурная погода, пошлые люди…

О дурной погоде: за весь май здесь было три солнечных дня, в июне — ни одного еще.

О хороших людях: вчера на меня точно с неба свалились двое: учительница и рабочий металлист, Александр Эстрин⁵, бывший анархист. Они четыре года путешествовали по Востоку — Китаю, Индии, были на островах Бали, Яве, Гаити и т. д., собрали 25 ящиков коллекций по зоологии и этнографии, а теперь едут в Россию, везут свои коллекции в дар Академии Наук. Эстрин — специалист по пайке металлов кислородом, зарабатывал в портах кучи долларов, гульденов и т. д. и покупал разные вещи.

Но — они уже несколько месяцев хлопочут о визе в Россию, огорчены грубостью и невежеством русских чиновников, им угрожают взять за их подарок России дьявольскую пошлину в десятках, миллиардах! Чорт знает, как глупо! И люди поедут уже с предубеждением к ней. Эстрин — еврей и очень огорчен, конечно, русским антисемитизмом. Сейчас еду в Берлин, устраивать его дело.

До свидания, дорогой! Живите в Италии побольше⁶, это Вам полезно. Жму руку.

А. Пешков

5.VI.23.

12. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

Около 4 сентября 1923, Ницца

…Сейчас я занят переводом Ваших рассказов на испанский. Они выйдут в двух книгах того же формата и издания, что и Don Juan de Espana¹. Мною уже переведены: Двадцать шесть и одна, Человек, Мать, Калинин, Женщина, Страсти-Мордасти, Книга, На Чангуле, Рождение Человека, Едут… К сожалению — Весельчак не переводим. Приготовляю Ваши рассказы ко второй книге. М. Си-ерра² помогла мне во всем том, что у Вас в стихотворной форме и т. п. Я очень доволен переводами, потому что Ваш стиль и ритм вполне сохранились. В Испании Вы в первый раз появитесь³ настоящим русским, а не французским, т. к. то, что до сих пор появилось на испанском, было переведено с французского…

Эль Мадани

13. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

8 сентября 1923, Гюнтерсталь

Дорогой Мадани,

статью о женском конгрессе я получил с большим опозданием¹, в измятом, испачканном виде: она оказалась очень субъективной, небогатой фактическим материалом, и напечатать ее в ‘Беседе’ я, к сожалению, не могу.

‘Беседу’ вышлю Вам — и 1-й, и 2-й NN-a — на днях.

Дрофа² крупная, степная птица, кажется, иначе ее зовут: стрепет.

‘Мордаста’ — едва ли переводимое слово, это — от морда, по-французски — енюзо.

‘Страсти-мордасти’³ можно, пожалуй, перевести так: ‘Страшные морды’.

Из пьес Пиранделло была бы интересна ‘Шесть действующих лиц в поисках за автором’⁴, но ее, кажется, переводит уже Анжелика Балабанова⁵.

Известна ли Вам ‘История махновского движения’ и две другие книги, изданные русскими в Берлине⁶? Если не знаете — сообщите, пришлю⁷.

М<арии> И<гнатьевны> нет здесь⁸, она давно, еще в июне уехала в Эстонию, скоро вернется.

Я за это время перенес два хороших бронхита, но сейчас — благополучен. Зиму буду жить здесь:

Freiburge Gnterstal.

Тороплюсь послать письмо и — кончаю. Очень рад, что получил весть от Вас, думалось тревожно. Будьте здоровы!

А. Пешков

‘Дон Жуан’ будет печататься в России, куда его послали уже⁹.

Статья об Иглезиасе еще ждет своей очереди¹⁰.

Привет мой обоим Сиерра¹¹.

Крепко жму руку.

А. Пешков

8.IX.23

Freiburg. Gnterstal

M. Gorki.

Чинец — должно быть, синец, самец синицы¹².

14. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

Конец сентября 1923, Сан-Ремо

Дорогой Алексей Максимович,

письмо Ваше получилось вовремя, но в мои руки попало лишь несколько дней тому назад, и то через специального курьера из Мадрида. Дело в том, что я был в Париже и по доносу ‘друзей’ — прелести послевоенного времени — тамошние блюстители прогресса слишком усердно заинтересовались моей скромной личностью и мне поэтому пришлось ‘скоропостижно’ уехать. И вот временно я в Италии, в ожидании лучшего исхода. <...> По поводу книг: конечно, я буду очень рад, если Вы сможете послать мне о махновском движении, по беллетристике и пр.¹. Тут у меня даже простой русской газетки нет. Очень благодарю. <...> В предыдущем моем письме я сообщил Вам, что было бы желательно предисловие к испанскому изданию Ваших рассказов. Насчет этого Вы забыли ответить². Если Вы полагаете, что оно не излишне, будьте добры сделать это по-возможности скорее и послать мне для перевода, т. к. первую книгу рассказов уже набирают <...>.

Но с Вами мне хотелось бы поделиться следующим: переводя Ваш рассказ ‘Мать’, я думал про себя: написали ли бы Вы этот рассказ, если бы Вы скитались за границей так, как Вы скитались в России? И я полагаю, что нет, потому что в иностранной женщине нет ничего того, чем живет русская женщина, что каким бы хулиганом³ не был бы самый подлый из россиян, в нем все-таки найдется что-то ‘человеческое’ и чего нет даже у очень порядочного иностранца.

Сопоставляя всю историю России с историей прочих стран, факты, наблюдения и т. п., я, несмотря на всю кажущуюся нелепость, прихожу к тому заключению, что русские — совсем особая порода людей, <...> у иностранцев нет того ‘живого’ — человеческого (в нашем русском смысле), чем отличаются русские, или то есть, что русские совсем особая порода людей⁴. Пишу я Вам лишь маленькое бессвязное письмо, а не докторскую диссертацию, но вот маленький из многочисленных примеров: многие из русских писателей всемирно известные: Тургенев, Достоевский, Толстой, Вы… Но иностранцы их читают не так, как мы, их не волнует то, что нас в них волнует, они даже не понимают этого волнения и считают нас сумасшедшими. То, что они понимают, это единственно: красиво написано! Даже лучшие из иностранных писателей не понимают того, что наших писателей и нас волнует. Впрочем, у всех них очень мало искренности и поэтому они так отличаются от наших писателей. Вы как-то писали, что со смертью Толстого⁵ Вы почувствовали себя одиноким. Многие из иностранцев (писателей) очень этому удивляются, им это непонятно, а нам — понятно. Вот тут-то и вся суть. И вот почему нам так трудно жить в подобной атмосфере. Неясно, но Вы поймете…

Эль Мадани

15. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

20 ноября 1923, Сан-Ремо

…Надо знать при каких условиях я работал: болезнь, истощение сил, преследования, забота о ежедневном пропитании, невозможность найти себе работы ввиду исключительного положения, несравнимого с каким бы то ни было губернаторским, постоянно переезды, а из Мадрида торопят — покончить поскорее с переводом Ваших рассказов <...>¹.

За посланные книги — большое спасибо². Я уж кое-что читал об этом в наших <нрзб>, заграничных газетах, но, конечно, не так обстоятельно. Это хуже николаевских времен. Г<оспода> политиканы от старых приемов не отказываются: идейный противник мешает — следовательно — он провокатор, изменник, погромщик и т. п. А лучшую молодежь так самоотверженно отдавшуюся… посылают в Сибирь на гниение, расстреливают, и даже от мордобитья не отказываются. Подлые, подлые людишки! Хотелось бы уйти от всего и всех, не видеть больше людей, хамьё, кретинов, умных негодяев, но злоба растет и удерживает. Когда читаешь про мордобитие, сам ты чувствуешь себя избитым и хочется отомстить. Даже Спиридонову три года продержали³! Никогда даже еврейский бог не проявил такой мстительности! Что ж! Последняя война не будет последней, пусть и последняя борьба не будет последней! Не все мы еще околели.

Почему бы Вам и в самом деле не приехать в Италию? Если газеты не врут — жизнь в Германии теперь дороже, чем в Италии <...> Сравнивают человека с животным. Нахожу, что подобное сравнение оскорбительно для животного и вовсе им не заслужено. И физически, и нравственно. Оно живет чище человека. Я со многими животными знаком, знаю их обычаи, уловки и т. п. и чувствую себя ближе к ним, чем к людям. И не будь во мне злобы, ушёл бы от людей, чтоб жить с животными. Да, очень даже не удались людишки, по собственному Вашему выражению.

Ну, всего лучшего.

<...>

Эль Мадани

20/XI-23.

16. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

5 декабря 1923, Прага

Дорогой Мадани,

ничем Вы меня не обидели¹, но, — кажется, — я обидел Вас моим письмом², написанным спешно и сухо? Если — так, не вменяйте мне в вину эту сухость, верьте, что она звучит в моем письме к Вам, так это вызвано только каторжным количеством работы, одолевающей меня. Только этим.

По поводу письма к Барбюсу: писать ему³? Разумеется, я не понимаю это письмо как просьбу о ‘помиловании’, — с чего Вы это взяли, чудак? Мне кажется, Вы не должны бы подозревать меня в том, что я могу поставить Вас в неловкое положение пред Б<арбюсом> или кем бы то ни было.

О марках, Вы, сударь, рассуждаете ригористически⁴. Вы поймите: это не только дает детям некоторое удовольствие и расширяет их географические познания, но — в данное время — и подкармливает их. Продавая в лавочки дубликаты, дети покупают хлеб. Положение детей в Германии — ужасно. Америка организует широкую помощь им, но когда-то еще явится эта помощь, а пока — дети голодают.

Дети и ученые, профессора. Вообще в Германии — тяжко. Как выскочит она из этой петли. Никто не видит и не знает.

Я уехал в Прагу потому, что серьезно заболел, четыре дня харкал кровью. Сижу в Праге, завтра поеду куда-то в провинцию, или Мариенбад.

Чехословакия — очень спокойная и очень сытая страна, давно не видал я таких здоровых и спокойных людей, каковы они здесь.

‘Полицейского’⁵ я немножко переделаю и напечатаю в 5-й ‘Беседе’. Но — дайте мне короткие сведения об авторе: давно ли пишет, что написал и т. д.

Что же Г. М. Сиерра — не напишет об испанской литературе или о театре? И — нет ли человека, который дал бы статью об отношении испанцев к русскому искусству⁶.

Ну, будьте здоровы! Очень тревожит меня состояние Вашего здоровья и Ваше мрачное настроение.

Вы слишком требовательны к людям⁷ и, кажется, очень небрежно относитесь к себе самому. Лечитесь ли Вы? Вероятно — нет?

Пишите на адрес: Берлин, Limmerstr. 7/8. Verlag ‘Epocha’, когда найду себе место — извещу Вас.

Всего, всего доброго!

А. Пешков

17. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

12 декабря 1923, Рим

Рим, 12/XII-23

Дорогой Алексей Максимович,

я Вас достаточно знаю, чтоб быть уверенным, что Вы не в состоянии обидеть кого бы то ни было, и ничем Вы меня не обидели. Я просто терзался мыслью, что, быть может, я не совсем ясно выразился по поводу предисловия¹ и этим как-нибудь задел Вас, и мне было бы очень больно потерять Ваше доброе отношение ко мне. Оно мне необходимо не только потому, что я внутренне одинок, ‘биологический’ пессимист и что меня все больше и сильнее тянет к самоубийству — (хроническая болезнь, вкус которой изведал, когда мне было 14 лет) — но еще потому, что единственно Вы связываете меня с людьми и помирили меня с ними. Вы это поймете без лишних объяснений. Каюсь: я, действительно, требователен к людям², хотя и стараюсь избавиться от этой погрешности. Но требователен я не к людям, испокон веков находящимся в рабстве, к рядовым, а к главарям. Не говоря уже о том, что всеми своими благами сии обязаны рабочим, нахально ими воспользовались, они в высшей степени подло с ними поступили. Мрачным своим настроением я главным образом обязан вот этим главарям. К рабочему народу я пошел не с сухим сердцем, а глубоко тронутый его несчастной жизнью³. Да и вообще он куда проще и добрее нашего брата — интеллигента. Благодаря же всем этим главарям — изменникам, мы теперь находимся в очень неловком и подозрительном положении: нам приходится или лгать и кривить душою или же совсем уйти из движения. Вот в Италии, например, я долгое время жил и вращался среди рабочих, никогда не переставал интересоваться ими. Они — дети, хотя и бородатые, и не любить их невозможно, потому что народ — действительно добрый. Также и они меня любили и даже уважали, благодаря не моим личным качествам, а просто как русского и революционера. Мы для них какие-то сказочные герои. Теперь же у них ничего не осталось, все разгромили, разбили, в тюрьму засадили. Кто их палач? Вся поголовно соц. и анарх. интеллигенция. Единственной и последней их надеждой была Россия, от неё ждали они спасения, и вдруг оказывается, что в этой революционной и рабочей России преследуют, мучают, расстреливают рабочих и революционеров. Как им это понять? Чем объяснить? Претонкостью ли НЭПа или военным мундиром Троцкого? Хмелью власти батюшки Ленина, которого они воспевали, на которого чуть ли не молились? Разве я сам понимаю почему мы, воспитанные лучшими в мире писателями, звереем лишь только становимся у власти. Сказать ли им, что мы весьма милые люди и любим рабочих до тех пор, пока они нам нужны и своего не добились, и что добившись своего, мы, в виде вознаграждения, их расстреливаем? Что интеллигенция не хуже буржуазии умеет пользоваться рабочей силою? Тогда они окончательно впадут в уныние и в бездействие. Извращать же действительное положение в России — я не могу, обманывать не умею, сознаю свою ответственность. Но говорить о том, что делается в России — невозможно, события в России имели громадное значение, и рабочие, понятно, интересуются ими. Несмотря на все, мне все-таки удалось наладить что-то, но это, главным образом, благодаря тому, что меня они уже долгие годы знают, ну а товарищам моим туго приходится. Да и сделанное — лишь капля в море. Ну, а внутренно считаешь себя виновным в том, в чем повинны другие, сознаешь, что хотя бы старался не врать, а все-таки так или иначе, но душою ты кривил. Без вины виноват, а на душе скверно, тем более скверно, что любишь их и вместе с ними страдаешь. А хуже всего то, что они так доверчиво относятся к нам. Внедрить недоверие — бесполезно, т. к. их невежество таково (они сами это сознают), что без нас им все-таки не обойтись. Вот откуда мое мрачное настроение и требовательность к людям. Как можно так подло и нахально пользоваться чужой жизнью? Понять этого я не в состоянии! Сам я истрепан жизнью и скитаниями, постоянным одиночеством, рвался в Россию по легко понятным причинам, хотелось работать и отдохнуть в более близкой мне среде. А теперь незачем идти туда, чтоб держать язык за зубами и опасаться какого-то чекиста. Поневоле станешь мрачным, а от окружающего — не весело на душе. И не будь Вас и доброй Вашей дружбы ко мне, то и совсем не стоило бы жить. Кстати: итальянские рабочие много расспрашивают про Вас, интересуются Вашим здоровьем, мнением, последними произведениями и т. п., отзываются о Вас с истинной любовью. Это очень трогательно <...>.

Вы спрашиваете: лечусь ли я? Мне, главным образом, нужен был бы некоторый отдых, а где же его взять при теперешних условиях жизни? Нервы всклокочены, а преследования продолжаются и некуда идти. Впрочем, это неважно, особенной ценности своей жизни я не признаю. Вот Вы — совсем другое, Вы очень нужны и очень многим. Приезжайте же скорее выздоравливать, а вблизи Вас и мне станет лучше. В Чехословакии же, хотя люди и очень сыты, но вряд ли можно пылать к ним особенной страстной любовью, уж слишком они родственны полякам.

Ну, будет. Приезжайте! Ужасно хочется пожать Вам руку. Всего лучшего.

Мадани

18. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

23 января 1924, Рим

Рим, 23/I-24

Дорогой Алексей Максимович,

Мария Игнатьевна пишет¹, что Вам лучше. <...> я радовался: надеясь, что свидимся здесь, а теперь почему-то не верится, что приедете. От этого тоскливо на душе. В исп. газ. ‘El Sol’ сообщали даже, что Вы возвратились в Россию и что в Петрограде Вам устроили всякого рода торжества²!

Не утруждайте себя ответом. Пишите когда совсем выздоровеете.

Эль Мадани

19. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

27 января 1924, Мариенбад

Дорогой Мадани,

не еду я в Италию потому, что синьор Муссолини все еще не дает мне визу¹. Думаю: и — не даст. Это будет очень скучно. Пожить в тепле мне нужно бы.

Вот что, дорогой друг, Вы напрасно тратитесь на марки, бросьте это! Тем более напрасно, что, оказывается, имеют интерес только марки, уже бывшие в употреблении.

Очень огорчен смертью Ленина², хотя и ожидал ее, конечно. Пишу воспоминания о нем³. Я крепко люблю этого человека, и для меня он — не умер. Это был настоящий большой человек, по-своему — идеалист. Он идею свою любил, в ней была его вера. Очень крупная потеря. Я не знаю, чем заполнится и кто заполнит это зияние.

Здоровье — потрескивает. Недавно был насморк, бронхит, дьявольский кашель и прочая чепуха. Все это мешает работать. Работаю — много, почему и не написал Вам. Письмо М. И. передал⁴.

Крепко жму руку.

А. Пешков

27.I.24.

20. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

Около 8 марта 1924, Рим

Дорогой Алексей Максимович,

вряд ли я могу сердиться за то, что Вы указываете мне неправильности моих переводов. Мое самолюбие направлено в другую сторону. Наоборот: я Вам весьма благодарен, и удивляюсь, что у Вас хватает терпения на исправление подобных дурацких ошибок. В будущем, если в моих работах найдете подобную чепуху, прошу Вас, бросьте в корзину мои переводы. Ужасно совестно утруждать именно Вас чтением подобной ерунды. Однако… добросовестному переводчику приходится иногда повторить чушь, совершенную автором. Бывает! <...> Что же касается ‘болотоотвода’, то Вы, видимо, не получили моего письма¹. В нем я говорил, что слово это надо будет заменить другим, что оно моего собственного изделия, т. к. никак не находил как по-русски <...> Теперь нашел: крыло от грязи (у коляски), по всей вероятности, есть еще другое техническое название. Тем не менее, Вы совершенно правы, мой русский язык ужасно хромает, я это ясно сознаю. Четырнадцать лет оторванности от России, без всяких сношений с русскими, а тем менее с сегодняшней эмигрантщиной, от которой пахнет мертвечиной, когда глазами не видишь перед собою русской книжки, и приходится говорить и писать на всех вавилонских языках… Все это не шутка… Позабудешь не только родной язык, но и собственное имя. Иногда спрашиваешь себя: как это ты назывался там, в России? И нужно усилие, чтобы припомнить. Надо бы мне в Россию, не только для того, чтоб наверстать русский язык, но и для успокоения нервов. Не видеть вокруг себя вечно одни и те же бессмысленные, тупые рожи. Помните ‘рожи’ в Савве — Андреева²? Ну вот, в моей голове, в глазах, на душе и во всех порах тела — только рожи. Рожи меня из’едают, но если заблаговременно не уеду в Россию, предвижу — до истерики доведут. Уя, как рожи-то ненавистны! С каким наслаждением я бы их истребил. Случился последний катаклизм в Японии³, и я воскликнул, это-то и нужно было! Одной опасностью меньше для России и Китая. И слава моему теперешнему богу — аллаху — земля избавилась от нескольких тысяч рож. Жестоко, но так я чувствую. Ничего не поделаешь.

Алексей Максимович, я полагаю, что Вам и понятно, и знакомо мое отношение к Вам, и поэтому, если встретятся некоторые резкости, которые, косвенно, могут Вас задеть, Вы все-таки не обижайтесь. Вы правильно поймете причину моих резкостей. Спорить с Вами не буду. С моей стороны это было бы смешно. Вас не переубедишь, мне это весьма понятно. Но, вкратце, я выскажу свое мнение. Это необходимо, потому что так, как я думаю, я уверен, думают десятки тысяч людей мне подобных. Их, в том числе и меня, Вы сильно задели, конечно, не желая. Задели Вы и мертвых.

Хотя я и буду говорить о Ленине, но дело не в нем, а поглубже. Я не осмеливаюсь ни порицать, ни осуждать то, что Вы о нем писали, мне просто непонятно, почему Вы так писали. Русского текста я не читал, но присоединяю выдержку из итал. коммунистической газеты ‘Unita’⁴. Добавлю, что если бы Вы лично мне не писали⁵, я отказался бы верить, что это именно Вы могли так выразиться.

Ленин разбудил Россию? Или благодаря ему она пробудилась? По-моему: по мановению палочки невозможно пробуждение какой бы то ни было страны. Честь пробуждения народа в России принадлежит всему русскому революционному движению, и начало его теряется в истории. Но нам известно, что существовали Петра-шевские, Желябовы, Перовские, Нечаевы⁶ и десятки тысяч других. Нам еще известно, что громаднейшее участие в пробуждении народа принимали и наши писатели, в их числе и Вы находитесь. Как же можно приписать одному Ленину то, что сделано сотнями тысяч? И еще скажу — пока Ленин был рядовым революционером, деятельность его была полезна, но с того момента, когда он попал в централку партии, он лишь пустословил и пережевывал ветхие притчи своего анахронического божка Маркса. Деятельность его же в последней революции — чисто отрицательная. Революцию не он ‘делал’, а массы, и он лишь покорно шел позади их, а когда эти массы готовы были все разрушить, покончить со всеми подленькими рабствами, предрассудками и прочей дрянью, он выскочил вперед и кричал: ‘Стой, братцы! Дальше не иди!’ И воспользовавшись передышкою массы, ловко выдал себя за спасителя народа (на то ведь и существуют умные интеллигенты!) и с того момента взялся за устройство народного счастья. Как он создал это счастье, мы сейчас же это увидим.

Вы говорите о его прямолинейности. Совершенно верно! Нет ничего глупее прямой линии, и она означает односторонность, т. е. умственную ограниченность⁷. Что это так, видно из того, что он не знал к чему доведет его пресловутая прямолинейность, или скорее помешательство над марксовыми притчами, а когда покойный Кропоткин предупреждал⁸, что эти притчи доведут назад к буржуазному капитализму, он не только не был способен понимать почему и как, но просто заупрямился, как бессмысленный козёл. Так же бессмысленно он истребил так называемую ‘махновщину’, движение, которое стремилось покончить со многими его, ленинскими, предрассудками, и организовать Россию на истинных революционных началах. И Вы не можете говорить о прямоте Ленина, когда всем нам известно, как хитро и предательски он истребил ‘махновщину’ после того, как она так самоотверженно и активно боролась против Деникина, Врангеля и т. п.⁹. Это уж не прямота, а иезуитизм!

Что при нем сравнительно мало людей перебито?

Да перебил бы он их хотя в двадцать тысяч раз больше! Но дело в том, что главный контингент перебитых им людей состоял из рабочих и революционеров¹⁰. Всем еще памятен погром анархистов, максималистов и других эсеров, крестьян и рабочих, расстрелы, ссылки и гниение в тюрьмах¹¹. Неужели Вы думаете, что за все это мы можем сделать Ленина божком, только потому что какие-то истерические девицы и глупые бабы плакали над его трупом, или что мы не скажем всей правды о Ленине, потому что ‘de mortuis aut nihil aut bene’ {О мертвых — ничего, или — хорошо (лат.). — Ред.}. Нет, мы способны на всякие святотатства, на то мы и революционеры. Излишняя деликатность неуместна по отношению к Ленину.

Нельзя еще учесть сделанное Лениным? Нет, можно! Это он один из первых саботировал революцию. Благодаря его безграничной тупости, Россия вернулась к капитализму, стыдливо называемому НЭПом, к проституции еще более обширной, чем при царизме, к огромнейшей взяточной бюрократии, к холопским держимордам. Трудящиеся зарабатывают мизерные гроши. Своими истреблениями революционеров и рабочих Ленин и его шайка политиканов оттолкнули от себя 90% европейского и американского пролетариата. В их погоне за ‘de jure’ (адвокатишки!), дабы закрепить за собою дрянную олигархию, кланялись в ножки такому жулику как Муссолини¹², чем кровно оскорбили итальянских рабочих. Выгод для России от Италии нет никаких: кроме vino <...> да macaroni, более нечего получить от нее, за исключением еще скверных инженеров. И за подобные выгоды ‘de jure’ ленинская шайка готова продать всю Россию европейским капиталистам. Наконец, благодаря им же, всем ленинским политиканам, мы, своей жизнью, давшие доказательства нашей бескорыстности, вместо того, чтобы полезно работать в России, торчим по заграницам, приготовляя новую революцию, в России мы или в других странах, безразлично, наша работа везде полезна, хотя мы только подземные червячки, потомственные нелегальники, и в божки не метим, а не метим потому, чтобы не создавать новой ненужной морали, предрассудков о ‘спасительных вождях’, потому что никакие вожди никогда ничего не спасали, а только дурачили народ, будь они ограниченные социал-демократишки, как Ленин, или божественны, как Иисус, Моисей или Будда. И когда нам стоит столько труда искоренить вековые предрассудки в тупых деревянных башках людей, внедрить в них такую элементарную истину, что нечего им надеяться на бога, божков и прочих спасителей, что им самим надо взяться за свое освобождение от всякого рабства, вдруг Вы, своим веским авторитетным словом, утверждаете обратное, прокламируете какого-то спасителя, возносите его до небес, прославляете его небывалым до сих пор величайшим фетишем, и это, когда всю свою жизнь Вы боролись за то же, что и мы, надрываясь над работой, чтобы из раба сделать человека, а не послушную овечку, искоренить в нем всех фетишей. А вот прославлением Ленина Вы ему создали нового фетиша, закрепили в нем веру, что ему нечего делать, а сидеть сложа руки и надеяться, что уж ‘вождь’ все для него преумно устроит! Это, исходя именно от Вас, непонятно, тем более непонятно, когда читаешь писанное Вами про ‘бегство’ Толстого¹³. Мы любим и уважаем Толстого. Мы любим и уважаем Толстого и Кропоткина и многих других, но фетишей, ни даже авторитетов делать из них не желаем. Это хорошо для безмозглых марксистов, которые не в состоянии думать собственным умом, и бессмысленно поэтому повторяют и щелкают мудреные притчи. И наконец, никто из нас (всех живых и умерших подземных червяков русского революционного движения) не желает работать и гнить в тюрьмах только для того, чтоб нашей же работой и нашей спиной объявляли фетишем кого бы то ни было, а тем менее того, кто нас так подло истреблял. Мы далеко не дураки, разве только в том, что убедившись насколько тупа башка человека и дрянна его подленькая душонка, мы все-таки продолжаем работу подземного червяка, и единственной нашей наградой — гнить в тюрьмах или одиноко умирать на каком-то чердаке, в лучшем случае. Награды нам не нужны и памятников ставить нам не будут. Потому-то мы так умилительно восхищаемся благородством души семьи Ленина, которая довольствуется полдюжиной памятников Ленину, вместо двух сотен, особенно когда за границей попрошайничают в пользу голодающих ученых и детей¹⁴.

А вот позвольте рассказать две краткие истории фабрикации фетишей и светил. Таких историй я могу насчитать тысячами. Henri Barbusse¹⁵ был офицериком и сражался против немцев <...> Конечно, он был против войны, еще бы! Но не сражаться не смел. Обыкновенный солдатик — совсем не европейское светило — за свой антимилитаризм, которого не скрывал, отправлялся на каторгу, или дезертировал. Во всяком случае, поступал логично, соответственно своим убеждениям. Ваш покорнейший слуга, и с ним многие другие, пошел добровольцем на войну для антимилитаристской пропаганды. Но Barbusse ни словом не обмолвился о его нежелательстве войны и храбро убивал немцев. На то ведь он светило, и поэтому-то написал романчик, в котором весьма неуклюже водит за нос своего никогда не существовавшего безжизненного героя, точно плохой актер, который тупо кривляется на сцене. Достигнув славы — в особенности благодаря большевикам, которые в виде вознаграждения за его ‘идеи’ благоприятные для них, даровали ему титул ‘европейского светилы’. Но ‘светило’ этим не довольствовался и поступил депутатом, т. е. обманщиком народа в парламенте, заведомо публичном доме, и обирает народ — трудовой — по сорок тысяч франков в год. Светило знает, что никакие парламенты ничего не дадут и никогда ничего не дали рабочему, но все-таки продолжает обирать его и обманывать. А когда вспыхнет революция, он ловко сумеет ‘сделаться’ спасительным вождем, будет продолжать обирать и обманывать трудящихся, истреблять их не хуже Ленина, а когда, наконец, земля избавится от него, и ему будут ставить памятники. Недаром же существуют умницы и дураки!

Впрочем, нечего надоедать другими историями, достаточно и этой. В общем, я не сказал и сотой части того, что надо было бы, но тогда не письмо, а книжку пришлось бы писать.

Краткое заключение всего невысказанного то: земля засорена сотнями миллионов кретинов — вера в божественного наместника бога — папу — наглядно это доказывает — кретины эти завалены богами, святошами, божками, фетишами и прочим предрассудочным хламом. Наша задача — освобождать их от всего этого мусора, но ни в коем случае не создавать для них новых идолов и кумиров.

Кроме того, у литературы, у писателей много задач, и если одной из них было призвать нас на борьбу, другой задачей было еще утончить наши холопские чувства и наше отношение к нашим товарищам, по крайней мере, Ленин, видимо, умел читать только Маркса, иначе он бы нас не истреблял, если бы даже ошибся не он, а мы, т. к. ему известно было, что мы искренно работаем в пользу чего-то лучшего. Наша единственная родня — наши товарищи, и смерть каждого из них больно отзывается на душе. Вы, Алексей Максимович, прославляя Ленина, вдвойне отрицали самого себя, и это возвеличение истребителя тех, кого Вы призывали к борьбе — означает одобрение преследований против нас. Отсюда — разлад между Вами и нами, разлад тем более мучительный, что Вы почти единственный теперь писатель, оставшийся с нами, а что Вы для нас — Вам известно. Вы — один из главных наших современных воспитателей, нам не нужно было личное с Вами знакомство, чтоб любить и уважать Вас, мы Вас всегда знали и понимали. А вот теперь мы Вас не понимаем, и это непонимание, по крайней мере, для меня — самое большое огорчение, которое я когда-либо испытывал в жизни.

Следствием же этого разлада или непонимания будет то, что одни из них будут рассуждать так: ‘Уж если и Горький против нас и одобряет преследования против нас, то, право, незачем было червятничать. Будем делать, как другие — станем лавочниками и заживем припеваючи’. Все-таки лучше, чем торчать в тюрьмах и быть преследованными какой-нибудь полицейской ‘харей’. Другие — отдадутся Бахусу и разврату, это единственное забвение, когда нет силы покончить самоубийством. Третьи — продолжат работу подземного червяка, но на душе у них скверно будет и будут терзаться затаенной болью. Вот.

Еще раз прошу Вас: не обижайтесь на меня, если даже я Вас задел. Я этого хотеть не мог. Вы правильно поймите некоторые из моих резкостей. Примите также во внимание, что теперь я весьма скверно и с некоторым трудом выражаюсь на русском языке. Мне пришлось основательно и солидно изучать иностранные языки для того, чтоб писать в наших газетах. На каком-нибудь иностранном языке я, несомненно, выразился бы менее резко.

Если у Вас будет минута времени, будьте добры ответить, хотя бы кратко, постараюсь понять недосказанное. Заранее благодарю.

Пока я еще в Риме. Непредвиденная задержка. Уезжаю на днях <...>

Адрес на следующей странице¹⁶. Поправилось ли Ваше здоровье? Всего, всего доброго. Крепко жму руки. Привет Марии Игнатьевне.

Мадани

21. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

15 марта 1924, Мариенбад

Эль Мадани.

Ваше письмо¹ несколько удивило меня: разве Вы не знали, что я и раньше писал о Ленине как великом человеке мира сего и действительном вожде трудового народа²? Я давно и хорошо знал его, а также мог сравнить с таким колоссом, каков Лев Толстой³. Знал я и Кропоткина⁴, человека, который мог бы быть хорошим ученым, но революционера по недоразумению.

Мало того, что я знал Ленина⁵, я его люблю, и для меня он не умер. Он обладал редчайшим, широко разработанным и удивительно искренним чувством ненависти к несчастиям и страданиям людей. Я думаю, что Вы не можете оценить значения такого чувства, у Вас нет его. Вот Вы по поводу японской катастрофы⁶ пишете: ‘Это-то и нужно было! Одной опасностью меньше для России и Китая’⁷. С моей точки зрения, такие слова уместны только в устах националиста-черносотенца или — больного, мизантропа. Ленин, разумеется, не мог бы сказать или подумать что-либо подобное. Далее Вы пишете: ‘Да перебил бы он людей хоть в двадцать тысяч раз больше’. Это — тоже слова сумасшедшего или озверевшего со зла человека. Я думаю, что они написаны Вами безотчетно. Если Вам не дороги люди, — что же дорого Вам? Странно. Если же Вы действительно так думаете, — у Вас нет права говорить о жестокости Ленина, это — ясно. Кстати: его жестокость — легенда, созданная партийными врагами и эмигрантами. Конечно, при нем убивали людей, война без убийств — невозможна, как Вы знаете, а на него нападали, и он оборонялся.

‘Прямолинейность — умственная ограниченность’, пишете Вы. Простите, но это, как раз, именно Ваше качество, прямолинейность. И позвольте напомнить, что именно это качество считается достоинством революционера. Вы ошибаетесь, считая меня, очевидно, анархистом, я никогда не был таковым и не буду. Анархизм — выражение отчаяния и бессилия — в его практике, фантазия — или ‘утопия’ — в теории.

Вы, должно быть, питаетесь эмигрантской литературой и Вам не известно, что в ‘шайке политиканов’ Ленина около 90% рабочих. Вы плохо знаете русскую действительность, а современную — особенно плохо. И Вам, видимо, непонятно, что Россия теперь является страной, которая работает на весь мир в целях новой организации человечества. Силу к этой работе в ней разбудил Ленин.

С Вашей марксистской оценкой роли масс я не согласен. Увы, мы еще долго будем жить в ‘эпохе вождей’. Это — так.

А. Пешков

15.III.24.

22. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

2 апреля 1924, Италия

Дорогой Алексей Максимович, мне надо было пробыть некоторое время в Генуе, и только позавчера приехал сюда, где меня уже ждало Ваше письмо¹.

Всю свою жизнь я внутренне жил писателями и поэтому часто упускаю из виду, что я совсем им не знаком, так как они мне знакомы. Этим объясняется, что или я недостаточно ясно выразился, или же полагал, что без особенных объяснений, Вы верно поймете все те совсем не мелочные чувства, побудившие меня писать Вам. Я, однако, ссылался на мое отношение к Вам, и если бы Вам было известно, какое оно на самом деле, Вы бы поняли, как чудовищно с Вашей стороны считать себя уязвленным тем, что я Вам писал. Прощения не прошу — не привык я к этому — да и не за что: ни малейшего намерения не было задеть Вас. <...> Или виноват еще я в том, что Вы — единственный человек, с кем я позволил себе быть совершенно искренним и откровенным? Писал я Вам не с легким сердцем, а терзаемый всем тем, что накопилось в душе. Ждал чего-то от Вас, не то объяснений, не то разрешений, которые облегчили бы борьбу, в какой я нахожусь с самим собою. Но, увы, дождался лишь не совсем лестных эпитетов — больного мизантропа, сумасшедшего, озверевшего человека и кроме других, еще … черносотенца². Обозвали бы вы меня негодяем, подлецом, мерзавцем и т. п., вряд ли бы это произвело то действие, какое имело на меня данный мне Вами титул черносотенца. На душе прегорько и так гадко… Апатия ко всему, да безграничное желание уйти от всего, куда-то очень далеко, или покончить с этой идиотской жизнью… черносотенца.

Пощечина, конечно, весьма даже чувствительная, и не потому, что мне необходимо, чтобы обо мне благоприятно думали — это меня ни в чем утешить не может — тем более, что находясь в своей собственной коже, мне лучше, чем кому-либо может быть известно, что я птица или негодяй, но когда подумаешь, с какой легкостью из революционера становишься черносотенцем, переживаешь весьма странные ощущения. Несомненно, однако, что Вы ошиблись, когда будучи в Saarow, Вы мне писали, что я честный человек и искренний революционер³, или же теперь — считая меня черносотенцем.

Как бы то ни было, у меня всегда было мужество быть ответственным за свои слова и действия. Уже в предыдущем письме я сказал, что спорить с Вами не буду, и это потому, что Вы из тех людей, которые думают собственными мозгами, и этих людей могут убедить лишь их собственные рассуждения. Я постараюсь затем лучше объяснить свою мысль.

По поводу фразы ‘Да перебил бы он людей хоть в двадцать тысяч раз больше’⁴. Писал я это ничуть не безотчетно, как Вы предполагаете, для этого во мне слишком развита ответственность за свои поступки. Нет войны, ни революции без убийств, и как ни печально убивать, но нам достоверно известно, что в обществе есть строптивый консервативно-реакционный элемент, который прогрессу не поддается, которого ничем обуздать, ни укрощать невозможно. Это те горбатые, которых и могила не исправит, и если их не убить, то мало что они нас убьют, но уничтожат и дело, за которое мы боролись. ‘Мы’ — это все те и все наши предшественники, которые боролись, страдали и погибли, ‘мы’ — все те лучшие люди, которых мы любили и любим, их страданиями мы страдали, их самоотверженностью мы восхищались, их мучения нас волновали. Вполне естественно с моей стороны, что мои предпочтения идут к ним и к одержанным завоеваниям, и если для сохранения этих побед пришлось бы убивать не в двадцать, а в пятьсот тысяч раз больше аристократов и прочих деникинцев, я бы ни на минуту не колебался.

Относительно японской катастрофы <...>⁵. Япония — хищная птица. <...> Что ж поделаешь? Погибли и японцы совсем ни к чему не причастные. Но когда в России приходилось взорвать какого-нибудь губернатора или министра⁶, погибал и ни в чем не повинный их кучер. Делалось это не из жестокости, а по тяжелой необходимости. Это старая истина, которая и Вам известна. И если бы одной подобной катастрофы не было достаточно, чтоб оградить Россию от опасности, я бы желал еще другой, более сильной.

Что же мне дорого? Реакционеры и прочие горбатые люди мне ничуть не дороги. Мне дорого дело, за которое борюсь, дороги мои товарищи, настолько же дороги эсдеки, как и анархисты, если эти эсдеки революционеры, а не парламентские политиканы. Теория марксизма мне даже органически противна, но ее носители революционеры, мне это известно, так же искренно борются, как и мы, и участь их та же, что и наша. Вот почему они мне дороги. Это то, чего Ленин не понял по отношению к нам, анархистам и эсерам. Мне дороги все те, что трудятся, голодают, и страдают. Но я — пропагандист и агитатор, и этих трудящихся я зову и посылаю на борьбу и на смерть. Серьезно сознаю свою ответственность, и если я все-таки ни их, ни моей жизни не щажу, и если для сохранения завоеваний или для борьбы нужна какая-нибудь японская или польская катастрофа, скажу Вашими же словами: ‘И пусть она сильнее грянет’⁷! Именно из нелюбви к страданиям, чувство, которое будто бы монополизовано так исключительно Лениным, что моя тупая башка даже не в состоянии оценить его.

Что же мне дорого? На протяжении столетий нам долбят о каком-то альтруизме⁸. Это пустое слово не отвечает ни одному из реальных чувств в человеке. Желаем ли мы того или нет, но мы движимы исключительно эгоизмом, который принимает тот или иной вид или оттенок, в зависимости от нашего темперамента. Любить же людей не за что, в них нет ничего красивого. Отличительной чертой человека является его гадкая жестокость. То, что человек делает с человеком, ни лев, ни тигр, ни пантера не сделает с ближними их породы. И вместо того, чтобы обозвать меня ‘озверевшим’⁹человеком, по-моему было бы правильней сказать ‘очеловечившимся’ человеком. Это понятнее. О животных мы напрасно злословим. Человека как такового и Вы не любите. Так, меня — черносотенца, Вы не любите, Вы тотчас же изменили свое отношение ко мне. Я — как революционер Вам более или менее дорог, только потому что так или иначе приближаюсь к Вам. И так — любим мы лишь некоторую часть людей, но не всех людей. Мы охотно принесли в жертву людей, которых не любим, ради благосостояния тех, кого любим. Ну вот, я и отдаю в жертву критиков и прочих горбунов, сознательно или бессознательно, преграждающих путь к лучшему. А в общем — думаю я — никого-то мы не любим. Мы обладаем некоторой чувствительностью или впечатлительностью, и смотря по степени ее развития, вид страданий наших ближних мешает нам спать, т. е. нам нестерпим, и для того, чтобы успокоить нашу впечатлительность или нервы, мы вступаем в борьбу для истребления страданий. Оказывается — неприязнью к страданиям страдал не один только Ленин¹⁰, но все вообще более или менее впечатлительные люди одержимы этим чувством.

Унизить же меня тем, что во мне нет таких редких чувств, как в Ленине — напрасно. Если бы Вы меня сравнивали с таким гигантом как Толстой и серьезно утверждали, что мой гений грандиознее его — мне это не было бы лестно, потому что в душе сознавал бы, что я совсем не гениальный человек. Никаких усилий Толстой не делал, чтоб обладать гением, это природа его одарила, он — избалованный счастливец природы. Ну, а ко мне природа отнеслась мачехой. Чем же я виноват, что я не гений? Чем я виноват, что во мне нет ленинских чувств? Вините природу, не меня. Но оттого, что я не гений и чувствами Ленина не одарен, как человек я не ниже и не выше Ленина или Толстого. У меня та же человеческая кожа, как у них, так же чувствителен к голоду, ко сну, к смерти, как они. Во мне нет гения Толстого, и это для меня очень печально. Но у Толстого, если не ошибаюсь, не было мужества бросить свою семью, а у меня было мужество бросить семью, зная заранее, что мать от этого умрет, и отказаться от моего истинного призвания — музыки — которая могла бы еще быть единственным опиумом для моей тоски или хандры, которой я безустанно страдаю. Неужели я поэтому выше Толстого? Ничуть! К этому у него просто не было мужества. Чем он виноват? В этом отношении природа и к нему была мачехой. Только.

С эмигрантами я не встречаюсь и газет их не читаю¹¹. Но если бы и читал, будьте уверены, газетной литературой я не заражаюсь. С детства я привык думать собственным мозгом. Зато читаю такой ортодоксальный журнал, как ком. ‘Интернационал’¹², и там мне встречаются такие фразы подписанные Лениным: — ‘гони его’, — ‘в шею его’ — анархиста-то! И невольно припоминаешь некую царскую литературу — ‘бей жидов и крамольников’.

Я не думаю, что лично на Ленина нападали анархисты и Махно, что этих последних разгромили без ведома Ленина и помимо его воли¹³. В противном случае, у Ленина хватило бы мужества публично осудить своих товарищей или подчиненных, принимавших участие в их разгроме. И если жестокость Ленина — легенда, созданная партийными врагами, то как же все-таки согласовать эти разгромы с его нежестокостью? Поэтому, логически, позволительно сомневаться. Или тут что-то, чего я не знаю или не понимаю? Во всяком случае, и Махно оклеветали, создав ему репутацию антисемита, погромщика, грабителя и контрреволюционера. Кто они? Насколько я Вас знаю, я уверен, что Вы не одобряете подобных партийных методов. Вы скажете, что и я Ленина оклеветал. Это не так. Припомните, что в беседе со мною¹⁴, Вы сами сказали о правильном предсказании Кропоткина, что его считали выжившим из ума стариком, Вы сами сказали, что Ленин не так талантлив и способен, как об этом молва. И если я назвал Ленина¹⁵ умственно-ограниченным, мог основываться на том, что Вы признали верным суждение Кропоткина, следственно — ошибочной тактику Ленина. А когда Вы прославляете Ленина великим человеком, утверждая, что вне его, все бездарны, у меня было право удивляться, припоминая Вашу беседу о том, что молва преувеличивает его талантливость и способности. Уничижительными терминами я Ленина не называл, но считал его виновником (быть — может, я и ошибаюсь) в разгроме анарх. и др. революционеров, основываясь на этих фактах, а не на моей фантазии, логически, я мог обозвать его истребителем революционеров, потому что на всех языках, тот, кто истребляет, именуется истребителем. А тех, что при царизме громили революционеров и евреев, называли погромщиками, и только из особого уважения к Вам, я воздержался от логики по отношению к Ленину. Повторяю, я, быть может, ошибаюсь, но я основываюсь на том, что знаю. И будьте уверены, мне совсем даже не легко думать так, как я думаю о Ленине. Мне это более больно, чем Вы предполагаете.

Нет, мне давно известно, что Вы считаете себя с.-д. и я читал писаное Вами в с.-д. журналах¹⁶. Тем не менее, и хотя Вы отнекиваетесь от анархизма, по-моему, Вы все-таки анархист, во всяком случае, в самом главном. Вы не можете отрицать, что в ваших произведениях Вы старались разбудить инициативу в человеке, а человек с инициативой ни в вожде, ни в кнуте более не нуждается, т. е. в государстве. Понукивать можно лишь безвольным стадом. Главный принцип анархизма — отсутствие кнута. Но мне безразлично анархист ли Вы, с.-д. или с.-р. я исключительно обращаюсь к Вам как к писателю, которому я многим обязан, и к человеку. И пишу я Вам не как анархист, а просто, как человек, который, на другом поприще, хотя и с весьма ограниченными силами и умственным тупоумием, но одинаково искренно с Вами стремится к чему-то лучшему.

Ваше мнение о Кропоткине¹⁷ интересно, к сожалению, Вы его не мотивировали и для меня пока оно остается только голым утверждением, с которым позволительно не согласиться. Как бы то ни было, Кропоткин, главным образом, имеет для меня значение человека, которого можно любить и уважать, а в мире очень мало людей достойных уважения. Леонида Андреева я люблю сильнее и иначе, чем Кропоткина, но у меня нет к нему того уважения, какое у меня к Кропоткину.

Меня несколько удивляет Ваше определение анархизма¹⁸. Нечто подобное я часто слыхал и читал. Г-н Макс Нордау — ученик псевдо-ученого Ломброзо¹⁹ — мне тоже знаком, и мне, право, весьма приятно, когда и меня зачисляют к таким вырожденным и отчаянным сумасшедшим, как Толстой, Ибсен, Вагнер и др. Все то, что еще не осуществилось — утопия или фантазия. Поэтому социализм — нигде еще не осуществленный — такая же утопия, как анархизм, а 50 лет тому назад и аэроплан был утопией. А что мы еще долго будем жить в ‘эпохе вождей’²⁰ — не важно. Наши предшественники тоже работали, не зная, когда вспыхнет революция.

Если в России работают для всего мира²¹, то этому я могу лишь радоваться. Но, видимо, там, хотя и искренно, но неправильно принимаются за эту работу, если вместо того, чтобы привлечь, отталкивают от себя рабочих Европы. Это не мое голословное утверждение, а печальный факт, легко проверяемый.

Когда я говорил о ‘шайке политиканов’²², то, конечно, не подразумевал рабочих. Возможно, что эту ‘шайку’ 90% рабочих поддерживают добровольно, но, возможно, что и принудительно. У всякого правительства, особенно диктаторского, в запасе есть принудительные меры. Поэтому-то в Италии 90% рабочих находятся в фашистских синдикатах. Это ровно ничего не значит.

В Вашем письме я чувствую все Ваше презрение ко мне²³. Это Ваше право, каждый волен презирать все, что ему угодно. Но я полагаю, что Вы меня неправильно поняли, быть может, потому что я не люблю высказывать своей боли и маскирую ее некоторой резкостью выражений. Никогда публично ни за, ни против Ленина я не выступал и выступать не буду. Даже с М. Сиерра отказываюсь говорить о нем. Ленин для меня двуличен: Ленин-революционер, пострадавший революционер, этот Ленин мне дорог, и Ленин, которого я считаю виновником гибели других революционеров, которые мне тоже дороги. И если на этого Ленина я нападаю, то — с болью. Вы же нападаете на меня со всей тяжестью Вашего презрения, которое я заслужил только тем, что не могу равнодушно относиться к смерти и страданиям моих товарищей, будь они с.-д., анарх. или с.-р. Эти товарищи мне стали тем более дороже, что со времени моих скитаний по всяким заграницам, я нигде не заметил такой самоотверженности, как у русского революционера. Вот почему я такой русский ‘националист’²⁴. Затем, Ленин — общественный деятель, и у меня есть право критики, тем более, что как-никак, и я на пылинку причастен к русск. революционному движению. От этого права критики я отказался, потому что нападать на Ленина мне нестерпимо. О нем я говорил единственно с Вами, и то в надежде, что Вы как-нибудь сумеете помирить то двойственное чувство, которое у меня к нему, оно гложет, как наболевший нарыв. Я думал, что Вам все можно сказать, что Вы все поймете. К сожалению, вышло не так.

Мне хотелось от Вас объяснений относительно чего-то еще более мучительного. Кроме Вас, мне не к кому обратиться. Но теперь я даже не уверен ответите ли Вы, да и боюсь утомить Вас. Спросить, не спросить? Была не была, спросим. Вы говорите: анархизм — утопия, а мне теперь все более и более начинает казаться, что литература — большущая утопия²⁵. Я заметил, что вне России литература в других странах не имеет почти никакого влияния. Это ‘почти’ — почти что излишне. Даже культурные люди — не считая очень редких исключений — читают книжку, как приятное развлечение, и идут спать, как ни в чем не бывало, их ничто не волнует. Что литература не сыграла большой роли у европейских народов, свидетельствует еще тот факт, что во время и после войны у людей выплыло наружу все то, что есть самого гадкого в человеке. Не буду говорить о том, что нет теперь страны, у которой нет своих продажных писателей, хотя это имеет не малое значение. Разницу, которую я вижу между русск. революционером и революционерами других стран, я также отличаю между русск. народом и другими народами. Но в России есть что-то непонятное для меня. Значительная часть интеллигенции отступилась и этим показала, что влияние литературы на нее было лишь поверхностное. Но что я особенно не понимаю, это то, как образованный, начитанный, мыслящий и даже великий человек (без иронии) и искренний революционер мог так хладнокровно пожертвовать другими революционерами. Он даже был Вашим личным другом. Неужели действительно ни Толстой, ни Достоевский не оставили в нем никакого следа? Искренно и серьезно говорю: я не понимаю! И это меня очень терзает. Я думаю: если в таких людях литература не сумела пробудить более гуманного отношения к своим товарищам, то начинаешь отчаиваться и сомневаться утончится ли вообще когда-либо человеческая натура. И если это так, какое у меня право продолжать звать людей на борьбу и на смерть? Как успокоить то чувство, что до сих пор я понапрасну посылал людей на смерть и попусту убил мать? Не говорю уже о том, что в этом случае и писатели бесполезны и литература, в лучшем случае, может быть, только детской игрушкой. Главное, как продолжать жить с подобным сомнением и с чернейшим червяком на душе? Вот! Захотите ли надоумить меня?

Будьте здоровы. Всего лучшего. Не проклинайте за длинное письмо.

<нрзб.>, 2/4-24

Мадани

<На обороте>

Одновременно посылаю Вам экземпляр Вашего рассказа в испанском популярном издании²⁶.

23. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

12 апреля 1924, Неаполь

Вы, Мадани, совершенно неосновательно обиделись и неосновательно заподозрили меня в желании обидеть Вас¹. Признавая за собою право выражать свои мысли в резкой форме, Вы не должны отказывать и мне в этом праве. Ведь формально Ваши мысли действительно совпадают с мыслями националистов и черносотенцев, это не моя вина, а — Ваша. Я Вам и указал на это², отнюдь не желая как-либо задеть Вас, я очень хорошо чувствую, кто Вы, и, поверьте, умею ценить людей Вашего типа. Разумеется, между нами есть непримиримые разногласия³: по вопросу об оценке роли Ленина, об анархизме и еще по некоторым пунктам, но — разве разногласия думающих людей не являются вполне естественными? Одно из этих разногласий отпадает, когда Вы продумаете дело Ленина и увидите, как далеко он двинул людей по пути и сознанию внутренней их свободы и к уничтожению фетишей. Анархизм — ну, тут я с Вами соглашусь лет через 200, не раньше. Черепаший шаг истории все более отстает в сравнении с Ахиллесовым бегом личности. И я вижу, что пока анархизм отбирает не наиболее сильных, а лишь наиболее раздраженных.

Однако все эти вопросы лучше обсуждать при свидании личном, надеюсь — мы увидимся⁴? Но — не сейчас, — дорогой я простудился и едва пишу. Здесь — холод, ветер, дороговизна, город набит немцами, в гостиницах нет комнат, мы, четверо, живем в одной. Так-то. Собираюсь ехать дальше на юг, в деревню.

Будьте здоровы, сердечно желаю всего доброго.

Адрес: Неаполь, отель ‘Континенталь’, весьма нелепый отель. Жму руку.

А. Пешков

12.IV.24.

Посылаю Вам интересную книжку Щеголева⁵ и мою⁶, изданную потому, что ‘пить-есть надо’.

А. П.

24. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

7 мая 1924, Испания

7/5-24

Дорогой Алексей Максимович,

еще раз сердечно благодарю за посылку книг¹, понимаю — не зря послали Вы их мне, в них много из того, что меня волнует, читал с увлечением и Вы доставили мне огромнейшее удовольствие, — это, — так сказать, — мой национальный праздник. Однако, Вы — удивительно скромный человек! Издали книгу, потому что ‘пить-есть ‘надо’²? Когда Вы даете массу разнообразнейших и интереснейших ‘типов’, которых вне России и двумя солнцами не свидишь! А сколько в них удивительных художественных картин, не говоря обо всем прочем! Как хотите, а уж в этом никогда я с Вами не соглашусь!

Из Вашего ‘Вместо послесловия’³ вижу прежде всего, что писано оно умышленно сухо и сдержанно, но что в душе Вы такой же ‘националист’⁴, как и я, по тем же самым причинам, потому что Россию невозможно не любить, потому что все в ней — mio generie {моё родное (итал.). — Ред.}. Излишне говорить об этом более обстоятельно, Вы вполне хорошо понимаете, что я чувствую. А из стихотворения Вашего видно, что мои ‘рожи’⁵ и Вам понятны и порядочно-таки и Вас они хлестали.

Вы, — конечно, мыслитель, и в ‘Рассказе о герое’⁶ Вы разрешаете вопрос, очень меня волнующий. Разумом я воспринимаю и соглашаюсь, чувствами же — нет, не могу. В этом во мне то же противоречие, что у Вас по отношению к некоторым отступившимся русским писателям и общ. деятелям⁷. Впрочем, много в нас подобных противоречий. Как бы то ни было, я охотно займусь пересмотром жизни и деятельности Ленина — sine ira et studio {без гнева и пристрастия (лат.). — Ред.}.

Не смотря на все мои желания свидеться с Вами, не думаю, что это скоро сбудется⁸. Если Вы останетесь в Италии на более долгое время, тогда возможно будет, пока же у меня тут неотлагательные работы…⁹

Мадани

25. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

11 июля 1924, Сорренто

Эль Мадани.

Не только не могу ручаться за удовлетворение ходатайства Вашего¹, но нахожу нужным предупредить, что от Вас потребуют заполнить анкету, в которой Вы должны будете дать подробные биографические сведения о себе, особенно — за годы 917 по текущий. Конечно, требуются и сведения о парт, принадлежности. Затем эти сведения будут проверяться, — это процедура длительная.

Вообще у меня нет уверенности в благополучном исходе Ваших хлопот.

Письма Вы пишете удивительно злые². Неужели Вам кажется, что Ваша психология, Ваше настроение объективно ценнее и полезнее психологии Р. Роллана³? Полагаете ли Вы, что мир может быть обновлен психологией злобы? Если же непримиримость вражды дана людям навсегда, то — с какого же, по Вашему мнению, момента вражда должна пойти на убыль?

Вы очень больной человек, должен я сказать, Вы загипнотизированы фактами, а при этом как же, чем Вы можете бороться против них? Что ставите Вы против зла жизни?

Наверное, Вы рассердитесь на меня за эти вопросы⁴. Что же делать? Я думаю во многом иначе, чем Вы.

Жму руку. А. Пешков

11.VII.24.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по А (АГ КГ-п-48-1-17), впервые.

Ответ на письмо Горького от 1 марта 1923 г. из Саарова (АГ. ПГ-ин-59-66-3). Горький ответил 7 марта 1923 г. из Саарова (АГ. ПГ-ин-59-66-4).

Датируется по связи с п. 2.

¹ Речь идет о кн.: Федин К. Бакунин в Дрездене: Театр в двух актах. Пб.: Госиздат, 1922. Имеется в ЛБГ с дарственной надписью Горькому (ОЛЕГ. 1586).

² Имеется в виду кн.: Шкловский В. Б. Сентиментальное путешествие: Воспоминания. 1917—1922. М., Берлин: Геликон, 1923. Имеется в ЛЯГ с дарственной надписью Горькому (ОЛБГ 3356).

³ Имеется в виду кн.: Белый А. Путевые заметки. Т. I. Сицилия и Тунис. М., Берлин: Геликон, 1922. Хранится в ЛБГ с дарственной надписью Горькому (ОЛБГ 2930).

⁴ Видимо, речь идет об издании: Бакунин М. А. Исповедь и Письмо Александру П. Вступ. ст. Вяч. Полонского: М. Бакунин в эпоху 40-х — 60-х годов. М.: Гос. изд-во, 1921.

⁵ Вероятно, речь шла о книге: Черкезов Варлаам Николаевич. Предтечи Интернационала. СПб.: Изд-во ‘Друг народа’, 1907. То же: 1919 г.

Также известна его книга на русском языке: Доктрины марксизма. Вып. I. Женева: Группа русских коммунистов-анархистов, 1903.

Печатается по А (АГ ПГ-ин-59-66-4), впервые.

Ответ на письмо Э. Мадани около 4 марта 1923 г. из Берлина (АГ КГ-п-48-1-17).

Адресат ответил из Берлина 15 марта 1923 г. (АГ КГ-п-48-1-8).

¹ Адресат в своих письмах к Горькому сожалел, что действуют высокие пошлины при пересылке книг в Испанию.

² Э. Мадани отправил с письмом около 4 марта 1923 г. из Берлина, как писал он Горькому, ‘две маленькие коллекции марок <...> для ‘наслаждения».

³ Вероятно, речь (в шутку) идет о сыне Горького — М. А. Пешкове, его жене, Н. А. Пешковой и М. И. Будберг. Также ср.: п. 16, примеч. 4.

⁴ Речь идет о пьесе X. Бенавенте ‘Искусственные интересы’. Э. Мадани сообщал Горькому около 4 марта: ‘…Сперва прислали мне ‘Письма женщины’ и ‘Созданные интересы’ Бенавенте. Последняя вещь — пьеса. Желаете ли Вы, чтобы я ее перевел на русский язык для ‘Беседы’?’. В ‘Беседе’ эти пьесы не печатались.

⁵ Книга Грегорио Мартинеса Сьерра ‘Un teatro de Arte’ издана в Мадриде в 1926 г. издательством ‘Esfinge’ (Архив Г 8. С. 239). В ‘Беседе’ работа Г. Мартинеса Сьерра на эту тему не публиковалась.

⁶ Речь идет о народническом движении, идеологами которого являлись М. А. Бакунин, П. Л. Лавров, П. Н. Ткачев.

Основными народническими организациями в 1860—1880-х гг. были ишутинцы, чайковцы (организаторы ‘хождения в народ’), ‘Земля и воля’, ‘Народная воля’ и т. п. В России 1870-х гг. бакунизм стал одним из главных направлений народничества.

М. А. Бакунин — русский революционер, один из теоретиков революционного народничества, участник революции 1848—1849 (Париж, Дрезден, Прага). С 1864 г. член I Интернационала (в 1872 году исключен за раскольническую деятельность).

Со второй половины 1880-х гг. произошел кризис народничества, рост влияния либерального народничества (‘малых дел теория’ и др.), выступавшего против марксизма. Идеологом являлся Н. К. Михайловский. Ср.: М. Горький о кризисе народничества в 1870-е годы XIX в. // Горький М. История русской литературы. М.: Госиздат, 1939. С. 231.

⁷ Группа эмигрантской интеллигенции (в основном — из бывших кадетов), которая в середине 1921 г. объявила о своем признании Советской России, о желании вернуться на родину и принять активное участие в ее экономическом восстановлении. Эта группа в июне 1921 г. выпустила в Праге сборник ‘Смена вех’. Один из авторов сборника проф. С. С. Чахотин писал: ‘События нам показали, мы ошибались, что путь наш лежал в неверном направлении. И, осознав это, увидя, чего требуют от нас интересы родины, мы готовы сознаться в своей ошибке и изменить дорогу…’ (см.: Смена вех. Прага, 1921. С. 159). Один из ведущих идеологов этого движения проф. Н. В. Устрялов в статье ‘Духовные предпосылки революции’ заявлял, что у эмигрантских интеллигентов ‘заговорила тоска по государству, тоска по отечеству, тоска по внутреннему духовному содержанию жизни’ (Смена вех. Париж, 1921. No 9. 24 дек. С. 20).

В ЛЕГ сохранилась книга: Смена вех. Сб. статей: Ю. В. Ключников, Н. В. Устрялов, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин и Ю. Н. Потехин. Прага, 1921 (ОЛЕГ. 6588).

⁸ М. И. Будберг.

Печатается по А (АГ. КГ-п-48-1-8), впервые, частично: Островская С. Д. ‘Литература — большущая утопия’ (из переписки М. Горького и Э. Мадани. 1923—1924 гг.) в кн.: Максим Горький и литературные искания XX столетия. Н. Новгород, 2004. С. 476—478.

Ответ на письмо Горького от 7 марта 1923 г. из Саарова (АГ. ПГ-ин-59-66-4).

Адресат ответил 16 марта 1923 г. из Саарова (АГ. ПГ-ин-59-66-5).

¹ См. п. 1.

² Помечено Горьким красным карандашом волнистой линией на полях со слова ‘постоянно’ до слова ‘не знал’. Слова: ‘казалось, что он только единственно для меня и писал, а лучше его никто меня не знал’ — Горький подчеркнул красным карандашом.

³ Л. Андреев умер в 1919 году в Финляндии.

⁴ Горький подчеркнул красным карандашом: ‘ни одному из русских писателей не пришло в голову поинтересоваться как…’

⁵ В эмиграции В. Л. Бурцев продолжал выпуск газеты ‘Общее дело’ (Париж. 1918—1922 гг., 1928—1933 гг.), П. Н. Милюков в эмиграции с 1921 по 1940 гг. редактировал одну из центральных русских газет ‘Последние новости’ (Париж), Л. Мартов в 1921 г. организовал журнал ‘Социалистический вестник’ (Берлин). См. также п. 4, примеч. 5, 7.

⁶ Речь идет об одном из маргинальных течений русского освободительного движения в конце XIX в., названного по имени своего теоретика В. К. Махайского, считавшего интеллигенцию силой, враждебной пролетариату.

⁷ Горький подчеркнул красным карандашом: ‘которая так искусно обманывала’.

⁸ Со слов ‘Но почему’ — до слов ‘тюремную жизнь’ — две фразы подчеркнуты Горьким.

⁹ Мадани имел в виду сотрудничество А. И. Куприна, И. А. Бунина и Е. Н. Чи-рикова с В. Л. Бурцевым в его газете ‘Общее дело’ (См. также выше, примеч. 5). ‘Вот теперь стали ‘реакционерами’ <...> ‘бурцевскими молодцами’ и мы — Куприн, <...> Чириков… Ну, что же, не пропадем <...>‘, — писал Бунин в статье ‘Литературные заметки’ (Слово. 1922. No 10. 28 авг. Париж). Цитируется по кн.: И. А. Бунин. Публицистика 1918—1953 годов. М.: Наследие, 1998. С. 147. См. также п. 4, примеч. 5.

¹⁰ Пьеса ‘Евреи’ напечатана в т. 4 сочинений Е. Н. Чирикова (изд. ‘Знание’. 1904).

¹¹ Горький красным карандашом волнистой линией на полях выделил весь абзац со слов: ‘им понадобилось <...> жестоко издеваться’ до слов: ‘И зачем тогда делать’.

¹² Письма Горького к Г. Мартинес Сьерра не разысканы. Письма Сьерра находятся в Архиве Горького, опубликованы: Архив Г. 8. С. 236—238.

Печатается по А (АГ. ПГ-ин-59-66-5), впервые, частично: Островская С. Д. ‘Литература — большущая утопия’ (из переписки М. Горького и Э. Мадани. 1923—1924 гг.) в кн.: Максим Горький и литературные искания XX столетия. С. 479—480.

Ответ на письмо Э. Мадани из Берлина от 15 марта 1923 г. (АГ. КГ-п-48-1-8).

Адресат ответил из Берлина 20 марта 1923 г. (АГ. КГ-п-48-1-2).

¹ См. п. 3.

² См. п. 3, примеч. 8.

³ 6 марта и в ночь на 7 марта произошло резкое ухудшение в состоянии здоровья Ленина, развивался паралич правой стороны тела. В прессе сообщалось: ‘За последние сутки состояние здоровья Ленина заметно ухудшилось, и вследствие этого правительство вынуждено с сегодняшнего дня возобновить печатание бюллетеней о состоянии здоровья Ленина’. Первая публикация этого сообщения и бюллетень от 12 марта появились в вечернем (экстренном) выпуске газеты ‘Петроградский пролетарий’ 13 марта 1923 г. Текст этого сообщения и бюллетени о состоянии здоровья Ленина за 12, 13, 14 марта перепечатала газета ‘Накануне’ (Берлин). 1923. No 286. 16 марта.

⁴ В 1923 г. В. И. Ленин в статье ‘Лучше меньше, да лучше’ (впервые опубликована в газете ‘Правда’. 1923. No 42. 4 марта) писал: ‘Для создания социализма требуется определенный уровень культуры <...>. Нам бы для начала достаточно настоящей буржуазной культуры’ (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 389).

⁵ См. п. 3, примеч. 5, 9. Также: Флейшман Л. Материалы по истории русской и советской культуры. Из Архива Гуверовского Института. Stanford, 1992.

В работе, в частности, сообщалось: ‘По делам ‘Общего дела’ Бурцеву приходилось быть в тесных сношениях с руководителями Добровольческого движения. <...> Бурцев <...> слыл ‘официальным бардом’ белого дела (Деникина, Колчака и Врангеля), газета его привлекла ряд ведущих представителей эмигрантской интеллигенции. На страницах ее выступали <...> 3. Гиппиус, И. Бунин, А. Н. Толстой, А. Куприн <...> Милюков, <...> Г. Алексинский’ (С. 67, 68).

Кроме того, в исследовании Л. Флейшмана дан обзор всей общественной, публицистической и издательской деятельности В. Л. Бурцева.

⁶ В ответе от 20 марта 1923 г. (п. 5) Мадани поблагодарил Горького за подробное письмо.

⁷ Л. Мартов (наст. фам. и имя Цедербаум Ю. О.) умер пятидесяти лет в 1923 г. в эмиграции. В ЛЕГ сохранилась кн.: Мартов Л. (Цедербаум). Записки социал-демократа. Кн. первая. Берлин: Изд-во З. И. Гржебина, 1922 (ОЛЕГ. 6444). На книге словесные пометы Горького. А. Н. Потресов, находясь в эмиграции, умер в 1934 г. (родился в 1869). В ЛЕГ сохранилась кн.: Потресов А. Н. (Старовер). Этюды о русской интеллигенции. Сб. статей. СПб.: Изд-во О. Н. Поповой <б.г.> (ОЛЕГ. 3218). Оба деятеля являлись лидерами меньшевиков.

⁸ Первый номер журнала ‘Беседа’ был отпечатан в мае 1923 г., поступил в продажу в июне 1923 г. Адресат ранее просил Горького прислать ему этот номер, по выходе в свет.

⁹ Мадани сообщал Горькому в своем письме от 15 марта 1923 г. (в этом месте письма есть подчеркивания Горького), что в театре, директором которого был Мартинес Сьерра, писатель Vidal y Planas убил наповал выстрелом из револьвера другого писателя Anton’a del Olmet, ‘своего явного друга и тайного недруга’.

¹⁰ Ответ на вопрос Э. Мадани в письме от 15 марта: <'...> Позвольте мне попросить у Вас совета насчет перевода заглавия: <пьесы Г. Мартинеса Сьерра. -- Ред.> ‘Don Juan de Espana’. Перевести ‘Дон Хуан из Испании’ — не по-русски звучит, ‘Испанский дон Хуан’ — чересчур безлично и неопределенно, тем более, что речь об определенном историческом лице, и что его нельзя смешивать с другой исторической личностью, не менее донжуан, чем первый, а именно: ‘Don Juan Tenorio’. Совершенно же переиначивать заглавие я не решаюсь. Не придумаю! Посоветуйте, пожалуйста!’.

¹¹ В основе литературного образа Дон Жуана лежит средневековая испанская легенда, сложившаяся вокруг конкретного исторического лица — придворного при кастильском дворе Дон Хуана Тенорио (XIV в.). Дон Жуан Австрийский (1547—1578) — побочный сын германского императора Карла V, испанский полководец, посланный на пост правителя Нидерландов своим братом королем Испании Филиппом П.

¹² Адресат предложил в своем письме от 15 марта Горькому передать статью ‘Pablo Iglesias’a’. В ‘Беседе’ статья не печаталась.

П. Иглесиас (1850—1925). Один из первых пропагандистов марксизма в Испании. Первый и бессменный председатель Испанской социалистической рабочей партии и Всеобщего союза трудящихся. В последние годы жизни реформист.

¹³ По словам В. Шкловского, Горький переехал ‘в единственную, плохо благоустроенную гостиницу в Саарове, расположенную на железнодорожной ветке’ (Шкловский В. Пафос количества // Горький М. Сб. статей и воспоминаний о М. Горьком. М., Л.: Госиздат. 1928. С. 385).

Печатается по А (АГ КГ-п-48-1-2), впервые.

Ответ на письмо Горького из Саарова от 16 марта 1923 г. (АГ. ПГ-ин-59-66-5). Адресат ответил 24 марта 1923 г. из Саарова (АГ. ПГ-ин-59-66-6).

Датируется по связи с п. 4.

¹ Ср. со словами Горького: <'...> сказано <...> схематично <...'> (п. 4).

² См. п. 4, примеч. 6.

³ Ответ на слова Горького: <'...> Руси <...> необходима <...> армия интеллигентов-рабочих <...'> (п. 4). См. также п. 6, примеч. 5.

⁴ См. п. 4, примеч. 13.

⁵ См. п. 6, примеч. 1.

⁶ На месте, где отмечен месяц — дефект хранения.

Печатается по А (АГ ПГ-ин-59-66-6), впервые.

Ответ на письмо Э. Мадани из Берлина от 20 марта 1923 г. (АГ КГ-п-48-1-2).

Мадани ответил из Берлина 27 марта 1923 г. (АГ КГ-п-48-1-9).

¹ В ‘Беседе’ эта информация не печаталась. См. также п. 4, примеч. 9, п. 5, примеч. 5.

² Ответ на замечание Э. Мадани в п. 5.

Объявление о подготовке к выходу первого номера ‘Беседы’ появилось в газете ‘Накануне’ (1923, No 288, 18 марта).

³ Ответ на вопрос адресата в п. 5.

17 марта 1923 г. в ‘Накануне’ (No 287) в перепечатанном бюллетене о здоровье Ленина на 15 марта сообщалось, что в общем состоянии его здоровья намечается улучшение.

⁴ Для консилиума к больному В. И. Ленину были приглашены из-за границы врачи: С. Е. Хеншен, А. Штрюмпель, О. Бумке, М. Нонне.

⁵ См. п. 5, примеч. 3.

⁶ См. п. 7.

⁷ Газета ‘Накануне’ (1922—1924) издавалась группой эмигрантов-сменовеховцев. По мнению некоторых историков, ‘<...> поощрение советскими властями сменовеховских тенденций выражалось в создании газеты ‘Накануне’, редакция которой находилась в Москве и Берлине <...'> (Геллер М., Некрич А. История Советского Союза с 1917 года до наших дней. Утопия у власти. В 3 кн.: Кн. I. M.: Изд-во ‘МИК’, 1995. С. 187).

В Архиве МИД РФ хранится документ, подтверждающий причастность правительства СССР к изданию газеты ‘Накануне’. Это письмо Наркома иностранных дел Г. В. Чичерина полпреду СССР в Германии Н. Н. Крестинскому: ’19 августа 1924 года. Поступило 22 августа 1924 — штамп ‘0102’.

Тов. Крестинскому

Уваж. Товарищ,

Постановление о том, что Вам дается поручение ликвидировать ‘Накануне’ вовсе не означает, что высшая инстанция ассигновала средства. При этом говорилось о том, что надо захватить все активы погибшего ‘Накануне’. И так, имелось в виду, что из этих активов что-нибудь удастся сколотить. Никакой ассигновки не было произведено. У НКИД для этой цели абсолютно нет денег, ибо все средства точно распределены, расписаны и уже поглощены или предназначены к поглощению в определенном порядке. Речь идет, таким образом, о том, чтобы Вы своими средствами произвели ликвидацию. Если бы это было невозможно, Вам всегда открыт путь к высшей инстанции <...>.

С товарищ, приветом, Чичерин’.

(Полпредство в Германии. Дело No 73, папка No ИЗ. Начато май 13, 14 1923 г., оконч. декабрь 1924 г.).

⁸ Новая экономическая политика. Называлась новой в отличие от политики ‘военного коммунизма’. Начала осуществляться в 1921 г. по решению 10-го съезда партии большевиков. Завершилась постепенно, начиная с 1926 г., во второй половине 1930-х годов. В соответствии с Нэпом в Советской России была разрешена частная торговля, организация мелких капиталистических предприятий, допущен государственный капитализм в виде концессий, разрешена аренда земли под строгим контролем государства, происходило развитие рыночной экономики, создавались государственные тресты, связанные с рынком, развивались товарно-денежные отношения. Ср.: ‘<...> Введение НЭПа вызвало к жизни — нэпманов, новую буржуазию, социальную группу, лежавшую как бы за пределами советского общества <...>. Новая экономическая политика нуждалась в нэпманах, но питала к ним отвращение. Частных дельцов не оставляет чувство временности <...>. Поэтому в частную деятельность бросаются прежде всего авантюристы, спекулянты, как можно быстрее сорвать куш <...>. Присутствие в советском общественном организме чужеродного капиталистического тела создает особую атмосферу НЭПа: с громкими процессами взяточников <...>. Нэпманов делают виновными в деморализации коммунистов’ <...> (Геллер М., Некрич А. Кн. 1. С. 178).

⁹ Журнал ‘Беседа’ выходил в Берлине на русском языке. Литературным отделом руководили Горький и В. Ф. Ходасевич, научным — Ф. А. Браун. См. подробнее: Архив Г. 16. С. 287—288.

Периодичность издания была следующей: No 1. Май — июнь. 1923, No 2. Июль — август. 1923, No 3. Сентябрь — октябрь. 1923, No 4. Март. 1924, No 5. Июнь — июль. 1924, No 6—7. Март. 1925.

В личной библиотеке Горького хранится экземпляр журнала: Беседа. Журн. лит. и науки / Изд. при ближайшем участии: Адлера Б. Ф., Белого А., Брауна Ф. А., Горького М., Ходасевича В. Ф. No 1. Май — июнь. Берлин, 1923 (ОЛЕГ. 8797).

Также см.: Вайнберг И. И. Жизнь и гибель берлинского журнала Горького ‘Беседа’ // Новое литературное обозрение. 1996. No 21. С. 361—376.

Печатается по А (АГ. КГ-п-48-1-9), впервые.

Ответ на письмо Горького из Саарова от 24 марта 1923 г. (АГ. ПГ-ин-59-66-6).

Горький ответил 2 апреля 1923 из Саарова (АГ. ПГ-ин-59-66-7).

¹ Ответ на п. 6, примеч. 8.

² Ответ на предостережения Горького в п. 6, примеч. 6.

³ Ответ на слова Горького в п. 6: ‘для жизни <...> нет средств’.

⁴ См. п. 4, примеч. 9, п. 5, примеч. 5, п. 6, примеч. 1.

Печатается по А (АГ ПГ-ин-59-66-7), впервые.

Ответ на письмо Э. Мадани из Берлина 27 марта 1923 г. (АГ. КГ-п-48-1-9).

Э. Мадани ответил из Берлина 5 апреля 1923 г. (АГ. КГ-п-48-1-10).

¹ М. И. Будберг (Закревская) была секретарем журнала ‘Беседа’.

² В. Шкловский сотрудничал с Горьким в журнале ‘Беседа’.

³ В журнале ‘Беседа’ No 1, 1923 г. помещены 4 письма из книги ‘ZOO’

B. Шкловского (отдельное издание этой мемуарной книги: ‘ZOO. Письма не о любви, или Третья Элоиза’. Берлин, 1923. Л., 1924).

В книге: Шкловский В. Сентиментальное путешествие. М.: Новости, 1990 на

С. 24 указано: ‘<...> Воспоминания. 1917—1922. Петербург-Галиция-Персия-Саратов-Киев-Петербург-Днепр-Петербург-Берлин <...'>. Ср.: п. 1, примеч. 2.

Печатается по А (АГ. КГ-п-48-1-10), впервые.

Ответ на письмо Горького из Саарова от 2 апреля 1923 г. (АГ. ПГ-ин-59-66-7).

Адресат ответил 17 апреля 1923 г. из Саарова (АГ. ПГ-ин-59-66-8).

¹ Кропоткин П. А. Этика. Т. I. Происхождение и развитие нравственности. Пг., М., 1922.

² Среди книг M. M. Зощенко в личной библиотеке Горького сохранилось изд.: Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова. Петербург, Берлин: Эпоха, (1922) (ОЛЕГ. 1006).

В 1923 году вышли: Зощенко М. Рассказы. Картонный домик. Пг., Юмористические рассказы. Пг.: Радуга.

В бельгийском журнале ‘Disque vert’, 1923, No 4—6 под заглавием »Серапионовы братья’. Неопубликованное письмо Максима Горького’ с пометкой ‘Saarow, 15 mars 1923’ впервые напечатана эта статья Горького в переводе с автографа на французский язык. На русском языке (в переводе с французского) она опубликована под названием ‘Горький о молодых’, в сокращенном виде (Жизнь искусства. 1923. No 22). В статье Горького речь шла в том числе о книге Зощенко ‘Рассказы г. Синебрюхова’, рассказах ‘Виктория Казимировна’, ‘Аполлон и Тамара’ (См. подробнее: ЛИ. Т. 70. С. 562, 563, 564).

Статья Горького ‘Семен Подъячев’ была впервые напечатана в виде редакционного предисловия к книге: Подъячев С. Жизнь мужицкая. Изд. 3. Гржебина. 1923 (см. подробнее: Г-30. Т. 24. С. 238—242, 547—548).

³ Речь идет о первом номере журнала ‘Беседа’. См. также п. 4, примеч. 8.

10.

Печатается по А (АГ. ПГ-ин-59-66-8), впервые.

Ответ на письмо Э. Мадани из Берлина от 16 апреля 1923 г. (АГ. КГ-п-48-1-11).

¹ М<ария> И<гнатьевна> — Будберг.

² 16 апреля Мадани писал: ‘<...> ни Мария Игнатьевна, ни Шкловский ко мне до сих пор не зашли. Также и от Вас письма не получил, и это меня очень беспокоит, т. к. не от кого узнать, каково теперь состояние Вашего здоровья. Очень прошу, сообщите мне об этом немедленно <...>‘.

³ Адресат 16 апреля извещал о своем отъезде в Италию: <'...> Я уезжаю 25 или 26 с<его> м<есяца>. <...> Мне надо было бы Вам передать некоторые работы, поговорить о чем-нибудь, не говоря уже о том, что очень не хочется уехать, не повидавшись с Вами <...'>.

⁴ Для журнала ‘Беседа’.

11.

Печатается по А (АГ. ПГ-ин-59-66-9), впервые.

Ответ на недатированное письмо Э. Мадани из Сестри (АГ. КГ-п-48-1-14).

¹ Мадани в своем письме к Горькому от 20 марта 1923 г. из Берлина сообщил: ‘Мне в мае месяце надо свидеться с Мартинес Сьерра в Италии’ (АГ. КГ-п-48-1-2). В АГ сохранилось письмо на французском языке от писательницы Марии Мартинес Сьерра от 5 мая 1923 г. из Венеции Горькому, где есть приписка по-русски, сделанная Мадани: ‘Можете писать нам по-русски, не посылая французской копии’ (АГ. КГ-ин-ф-13-58-2).

Полностью опубликовано в кн.: Архив Г. 8. С. 237.

² Возможно, имеется в виду книга, сохранившаяся в ЛБГ: Достоевский Ф. М. Село Степанчиково и его обитатели. Повести и рассказы. Берлин: И. П. Ладыжников, 1922. В книгу вложена записка с дарственной надписью: ‘Дорогой и уважаемый Алексей Максимович, очень прошу Вас принять сию маленькую вещицу в знак моих к Вам чувств. Всего доброго. Мадани. Венеция. 9/V-23 г.’ (ОЛЕГ. 936).

³ Адресат писал из Сестри: ‘Одновременно с настоящим письмом посылаю Вам экземпляр маленького издания в Италии’. В ЛБГ книги нет.

⁴ Горький выехал в местечко Гюнтерсталь (близ Фрейбурга) в Шварцвальде через Берлин и 7 июня поселился в санатории-пансионате ‘Кюбург’, прожив здесь до 5 сентября, затем снял дачу неподалеку на Дорфштрассе, где прожил до середины ноября 1923 г.

⁵ В АГ сохранился конверт No 20 ([I] Г-3 II 2-51) с горьковским текстом об Эстрине и Смотрицкой: ‘А. Эстрин, рабочий, еврей, А. Я. Смотрицкая, учительница, русская.

Бежали от колчаковщины и вообще ‘от всего’ в Японию, затем попали на Яву <...>.

Дал им письма в Акад<емию> наук С. Ф. Ольденбургу’.

Из отчета Академии за 1923-й год:

‘Коллекция эта <...> служит прекрасным дополнением к <...> материалу по Индонезии’ (Опубл. полностью в Архиве Г. 12. Раздел [Наброски к портретам]. С. 221).

В АГ сохранилось письмо Горького к непременному секретарю Акад. наук СССР С. Ф. Ольденбургу от 3 мая 1923 г. (ПГ-рл-29-6-19).

28 июля 1924 г. Горький писал Федину: ‘в <...> ‘Отчете Акад. наук’ Вы найдете хвалу и благодарность Эстрину и Смотрицкой <...> Я знаю этих людей <...>

Вот — люди наших дней <...> радуюсь. Удивительный народ. Всё поглощающий народ, толк — будет’ (ЛН. Т. 70. С. 477, 478. Также: АГ. ПГ-рл-47-5-3). Речь идет об Эстрине Александре Яковлевиче.

⁶ Ответ на слова Мадани из его письма из Сестри: ‘…Сейчас я занят вопросом: остаться ли мне в Италии, уехать во Францию, вернуться в Германию или же совсем уехать в Россию?’.

12.

Печатается по А (АГ КГ-п-48-1-18), впервые.

Адресат ответил 8 сентября 1923 г. из Гюнтерсталя (АГ. ПГ-ин-59-66-10).

Датируется по связи с п. 13. См. ниже.

¹ См. п. 4, примеч. 10.

² Испанская писательница Мария Мартинес Сьерра.

³ См. предисловие и примеч. к нему 6. Также: п. 22, примеч. 10.

13.

Печатается по А (АГ. ПГ-ин-59-66-10), впервые.

Ответ на письмо Э. Мадани около 4 сентября 1923 г. из Ниццы. (АГ. КГ-п-48-1-18).

Ответ адресата из Сан-Ремо в конце сентября 1923 г. (АГ. КГ-п-48-1-19).

¹ В письме, на которое отвечал Горький, адресат сообщал: ‘Последнее Ваше письмо от 5/6 <п. 11> получил еще в Sestri <Италия>, а днем раньше послал Вам в Saarow письмо со статейкой о женском конгрессе. Получили ли Вы его?’. По сообщениям газет, в том числе ‘Накануне’ (1923, 16 мая), конгресс Лиги женского равноправия открылся 14 мая 1923 г. в Риме. В основном он был посвящен вопросу об избирательном праве женщин. На конгресс прибыло 2000 делегатов от сорока государств, с речью выступил Муссолини.

² Горький отвечал на вопросы Мадани, который переводил произведения писателя на испанский язык.

В письме Марии Мартинес Сьерра от 6 января 1924 г. из Мадрида Горькому сообщалось: ‘Дорогой учитель и друг: давно уже хотела написать Вам, чтобы поговорить с Вами об издании Ваших ‘рассказов’ в Испании, но я не знала Вашего адреса и просила Мадани послать мне его. <...> Мадани очень хорошо перевел Ваши рассказы’ (АГ КГ-ин-ф-13-58-3). Письмо полностью опубликовано в кн.: Архив Г. 8. С. 238. См. также п. 12 и примеч.

³ Рассказ Горького написан на Капри в 1913 г. Впервые напечатан в журнале ‘Летопись’ (1917. No 1. С. 12—28).

⁴ Адресат в своем письме спрашивал: <'...> Есть некоторые интересные пьесы Pirandello: желательны ли они для ‘Беседы’?’ Пьесы Л. Пиранделло в ‘Беседе’ не печатались. Пьеса Л. Пиранделло ‘Шесть действующих лиц в поисках автора’ в переводе с итальянского Е. Лазаревской была опубликована на русском языке в журнале: ‘Современный Запад’. Кн. 1 (5). 1924. С. 44—90. См. также ЛИ. Т. 70. С. 477, 478.

⁵ Деятельница итальянской социалистической партии, с которой Горький познакомился на Капри в конце 1906 г. (ЛЖТ. 1. С. 637).

⁶ Видимо, речь идет о кн.: Аршинов П. История махновского движения (1918— 1921). Берлин, 1923, Записки Н. Махно. Анархический вестник. Берлин, 1923. Июль. No 1, Гонение на анархизм в советской России. Берлин, 1923. В ЛЕГ сохранились кн.: Эльцбахер Я. Сущность анархизма. 3-е изд. СПб.: Простор, 1908 (ОЛЕГ 5827), Герасименко Н. В. Батько Махно. Мемуары белогвардейца / Под ред. П. Е. Щеголева. М., Л.: Госиздат, 1928. Экземпляр с пометами Горького (ОЛЕГ 6236).

⁷ См. п. 15, примеч. 2.

⁸ См. п. 7, 8.

⁹ Пьеса: ‘Дон Жуан Испанский’ Г. Мартинеса Сьерра на русском языке не издавалась. См. также п. 4, примеч. 10.

¹⁰ См. п. 4, примеч. 12.

¹¹ См. п. 11, примеч. 1.

¹² Ответ на вопросы Мадани, касающиеся его работы над переводами. См. выше, примеч. 2.

14.

Печатается по А (АГ КГ-п-48-1-19), впервые.

Ответ на письмо Горького от 8 сентября 1923 г. из Гюнтерсталя (АГ. ПГ-ин-59-66-10).

Датируется по связи с п. 13. Также по содержанию: ‘письмо <...> в мои руки попало <...> несколько дней <...> назад’.

¹ См. п. 13, примеч. 6.

² Сведения не разысканы. См. также п. 16, примеч. 1.

³ Горький подчеркнул красным карандашом от слов ‘каким бы хулиганом’ до слов: ‘порядочного иностранца’ и на полях написал: ‘О!’

⁴ Горький подчеркнул красным карандашом: ‘русские <...> особая порода людей, <...> у иностранцев нет того ‘живого’ — <...> чем отличаются русские <...> русские совсем особая порода’.

⁵ Ср.: Горький М. Лев Толстой // Горький. Сочинения. Т. 16. С. 296: ‘Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!’

15.

Печатается по А (АГ. КГ-п-48-1-12), впервые.

Адресат ответил 5 декабря 1923 г. из Праги (АГ ПГ-ин-59-66-11).

¹ См. п. 13, примеч. 1.

² См. п. 14, примеч. 1.

³ Спиридонова Мария Александровна (1884—1941), русская политическая деятельница, эсер. В 1917—1918 гг. один из лидеров партии левых эсеров. С ноября 1917 г. член ВЦИК. С середины 1918 г. решительно выступила против большевиков. В октябре 1920 г. была задержана, некоторое время провела в лазарете ВЧК и в тюремной психиатрической лечебнице. С сентября 1921 г. жила в изоляции и под контролем ВЧК в подмосковной Малаховке, с 1925 г. в ссылке, с 1938 г. в тюрьме. 11 сентября 1941 г. по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР расстреляна (Бунин И. А. Публицистика 1918—1953 годов. С. 492).

16.

Печатается по А (АГ. ПГ-ин-59-66-11), впервые.

Ответ на письмо Э. Мадани из Сан-Ремо (Италия) от 20 ноября 1923 г. (АГ. КГ-п-48-1-12).

Адресат ответил из Рима 12 декабря 1923 г. (АГ. КГ-п-48-1-21).

¹ 20 ноября 1923 г. Э. Мадани писал Горькому: ‘…Я очень огорчен Вашим письмом. <См. ниже, примеч. 2.> Боюсь, что чем-то невольно обидел Вас. Полагаю, что по поводу просимого предисловия, Вы ошибочно истолковали: дело не в саморекламе — ни М. Сьерра, ни я к подобным приемам не прибегаем, причем Вы в них не нуждаетесь, а в том, что желательно было, чтоб истинный, настоящий человек <...> обратился к испанскому народу, дабы вытянуть его из той тины равнодушия, в которую он погружен <...> мы полагали, что непосредственное Ваше обращение к нему могло бы содействовать его пробуждению <...'>.

² Письмо не разыскано.

³ В конце сентября 1923 г., в письме из Сан-Ремо Мадани советовался с Горьким: <'...> Мне до зарезу нужно прожить несколько месяцев в Париже, я начал уже некоторые работы и без парижских библиотек мне окончить их невозможно <...> единственный человек, который способен заинтересоваться и заступиться за меня, это Henri Barbus <...>. С Barbus’ом я незнаком, но если бы Вам было возможно, я просил бы Вас написать ему обо мне <...>‘ (АГ. КГ-п-48-1-19). Письмо Барбюсу, вероятно, написано не было.

⁴ В неразысканном письме Горький, видимо, рассказал адресату о том, как используются марки, которые Э. Мадани неоднократно посылал ему. В письме 20 ноября 1923 г. Э. Мадани выразил свое неудовольствие: <'...> Очень удручило меня, что посылаемые мною марки идут на торговлю <...'>.

Возможно, в неразысканном письме Горького к Мадани содержались также размышления Горького по поводу просьбы Мадани о необходимости обратиться за помощью к Барбюсу (в организации пребывания адресата во Франции). См. об этом выше, примеч. 3.

⁵ ‘Полицейский’ — пьеса испанского драматурга С. Русинёля (Santiago Rusi-nol). 20 ноября 1923 г. Э. Мадани сообщал: <'...> Русинёль пишет на каталанском диалекте <...> У меня было намерение перевести его пьесу ‘El Herv’ или ‘El Mistico’, но до сих пор мне не удавалось еще найти их на испанском языке <...>. За неимением лучшего перевел ‘Полицейского’ <...> автор пишет <...> уже давно, лет 30 или 40 (ему, кажется, 65 лет), но писать уже перестал. Много занимается живописью, также и музыкой <...'>. В ‘Беседе’ произведения Русинёля не печатались.

⁶ Сведения о том, что такая работа готовилась кем-либо, не разысканы.

⁷ Ср.: п. 15.

17.

Печатается по А (АГ. КГ-п-48-1-21), впервые.

Ответ на письмо Горького от 5 декабря 1923 г. из Праги (АГ. ПГ-ин-59-66-11).

Адресат ответил 27 января 1924 г. из Мариенбада (АГ. ПГ-ин-59-66-12).

¹ См. п. 16, примеч. 1.

² См. п. 16, примеч. 7.

³ Имеется в виду пропагандистская работа Мадани в рабочих кружках.

18.

Печатается по А (АГ. КГ-п-48-1-22), впервые.

Адресат ответил 27 января 1924 г. из Мариенбада (АГ. ПГ-ин-59-66-12).

¹ М. И. Будберг. Письмо Будберг к Мадани не разыскано.

² Ср.: в письме Горькому Марии Мартинес Сьерра об этом же (Архив Г 8. С. 237).

19.

Печатается по А (АГ. ПГ-ин-59-66-12). Впервые, частично, в кн.: Ленин и Горький. С. 287.

Ответ на письма Э. Мадани из Рима 12 декабря 1923 г. и 23 января 1924 г. (АГ. КГ-п-48-1-21, 22).

Адресат ответил: около 8 марта 1924 г. из Рима (АГ. КГ-п-48-1-24).

¹ Визу Горький получил в марте 1924 г. и 3 апреля 1924 г. уехал из Мариенбада в Неаполь. См.: ЛЖТ. 3. С. 363, 369.

² В. И. Ленин умер 21 января 1924 г. в Горках.

³ Очерк ‘В. И. Ленин’. См. также п. 20, примеч. 4.

⁴ Письмо не разыскано. Оно упомянуто в письме Мадани к Горькому около 4 сентября 1923 г. из Ниццы. В нем сообщается, что ранее Э. Мадани послал деньги на имя М. И. Будберг в Мариенбад, с просьбой купить для него какие-либо русские книги (АГ. КГ-п-48-1-18).

20.

Печатается по А (АГ. КГ-п-48-1-24), впервые.

Ответ на письмо Горького от 27 января 1924 г. из Мариенбада (АГ. ПГ-ин-59-66-12).

Адресат ответил 15 марта 1924 г. из Мариенбада (АГ. ПГ-ин-59-66-14).

Датируется по связи с п. 21. См. ниже.

¹ Как видно, не все письма Мадани и Горького доходили до адресата.

² Андреев Л. Савва (Ignis sanat): Пьеса в 4-х действиях // Сб. Зн. 11. Горький помнил текст. В 1921 г. писал: »Тюха’ — это есть у Андреева в ‘Савве» (ЛИ. Т. 70. С. 560).

В личной библиотеке Горького среди книг Л. Андреева с его дарственными надписями и сочинений о нем находятся: Книга о Леониде Андрееве / Воспоминания М. Горького, К. Чуковского, А. Блока, Г. Чулкова, Б. Зайцева, Н. Телешова, Е. Замятина. Петербург, Берлин: Изд-во 3. И. Гржебина, 1922 (ОЛЕГ. 5054).

Горький М. Воспоминания о Леониде Андрееве. Петербург, Берлин: Изд-во 3. И. Гржебина, 1922 (ОЛЕГ. 5055).

³ Фраза: ‘Случился последний катаклизм в Японии’ — подчёркнута Горьким. См. также п. 21, примеч. 6.

⁴ Выдержка из газеты ‘Unita’, посланная Мадани, в архиве Горького не сохранилась. Имеются в виду воспоминания Горького о Ленине (‘В. И. Ленин’). Впервые опубл.: ‘Владимир Ленин’ — в журн. ‘Русский современник’. 1924. No 1. Май. См. подробнее: Горький. Сочинения. Т. 20. С. 7—50, 527—531.

У Мадани и Горького были устные беседы о Ленине (п. 22, примеч. 14).

⁵ О каких письмах идет речь, не установлено.

⁶ Русские революционеры (XIX в.) — утописты-социалисты, народники.

⁷ Фраза в письме подчеркнута Горьким красным карандашом.

⁸ П. А. Кропоткин встречался с В. И. Лениным в 1918—1920 гг.

В эмигрантской прессе появились воспоминания Мануила Сергеевича Маргулиеса (адвоката, члена партии кадетов) о Кропоткине и об одной из встреч последнего с Лениным: ‘Кропоткин <...> был в добрых отношениях с Бонч-Бруевичем, и вот у него-то в Кремле и состоялось это свидание <...>. Кропоткин <...> пытался <...> повернуть большевистские деяния на путь гуманности, права! А потерпев неудачу, ‘разочаровался’ в Ленине и говорил: <...> — Оказывалось, что убеждать этого человека в чем бы то ни было напрасно’ (Цит. по кн.: Бунин И. А. Публицистика 1918—1953 годов. С. 213. См. подробнее: Там же. С. 212—214, 550—551). См. также: Пирумова Н. М. Письма и встречи. Опубл.: журн. Родина. 1989. No 1. См. также п. 21, примеч. 4.

⁹ Н. И. Махно (1884—1934), анархист, лидер крестьянского движения в Южной Украине во время Гражданской войны. ‘В июне 1918 года Н. И. Махно долго беседовал с Лениным и пытался объяснить ему отношение украинских крестьян к революции. Крестьянская масса, объяснял Махно, — видит в революции ‘средство избавления себя от гнета помещика и богатея-кулака, но и от слуги этих последних — власти политического и административного чиновника сверху…». Махно пишет в своих воспоминаниях: ‘Ленин переспрашивал меня три раза и все три раза удивлялся тому, что лозунг ‘власть советов на местах’ воспринят крестьянами не так, как имел в виду вождь Октября. Крестьяне полагали — власть советов на местах — это ‘значит, что вся власть и во всем должна отождествляться непосредственно с сознанием и волей самих трудящихся’. Ленин возразил на это: ‘крестьянство из ваших местностей заражено анархизмом’.

Политический ярлык не объяснял главного: крестьянство шло <...> за ‘анархистом-коммунистом’ Махно <...> в надежде найти землю и свободу’ (Цит. по кн.: Геллер М., Некрич А. История Советского Союза с 1917 года до наших дней. Т. 1. С. 111—112).

Когда командование красных осенью 1920 года сосредоточило все силы для борьбы с Врангелем, ‘было даже заключено ‘Военно-политическое соглашение’ между советским правительством Украины и революционной повстанческой армией Украины (махновцев), подписанное с советской стороны командующим Южным фронтом Фрунзе и членами Реввоенсовета Бела Куном и С. Гусевым. <...> В первой половине ноября советские войска заняли Крым. Остатки врангелевской армии эвакуировались за границу. Белое движение потерпело поражение’ (Там же. С. 102).

Однако волнения крестьян перерастали в вооруженные восстания, партизанскую войну, ‘охватывавшие многие губернии России. Они прокатились в 1920—1921 гг. по Украине (повстанческое движение Н. Махно и др.), в Воронежской и Тамбовской губ. (‘антоновщина’) и др.

Примерно в то же время общая картина антибольшевистских выступлений получила известное завершение в первом со времени Октября серьезном вооруженном восстании военных моряков в Кронштадте в феврале — марте 1921 г. (‘Кронштадтский мятеж’), которое в зарубежной литературе характеризуется как ‘неизвестная революция’ против деспотизма большевиков’ (Шишкин В. А. Власть и реформы. От самодержавной к Советской России. С.-Петербург, 1996. С. 772).

Фигурой Н. И. Махно интересовался Горький. Так, 12 сентября 1935 г. по его просьбе для передачи Р. Роллану были посланы книги о Махно, ‘чтобы нейтрализовать публиковавшиеся в западной и эмигрантской прессе статьи, восхвалявшие ‘батьку» (Архив Г 15. С. 501). Ср.: Горький М. Две культуры // Коммунистический Интернационал. 1919. No 2. 1 июня, Горький М. О русском крестьянстве. Берлин: Изд-во И. П. Ладыжникова, 1922 (См. подробнее: Архив Г 15. С. 351).

См. также п. 13, примеч. 6.

¹⁰ Абзац со слов: ‘Да перебил бы’ до слов: ‘из рабочих и революционеров’ Горький отчеркнул на полях красным карандашом и подчеркнул фразы внутри абзаца.

¹¹ В Москве 6—7 июля 1918 г. Красной Армией был ликвидирован левоэсеровский мятеж.

¹² Признание СССР Италией де-юре и установление между 2 государствами дипломатических отношений было оформлено обменом нотами от 7—11 февраля 1924 г.

7 февраля 1924 г. в Риме был заключен договор между СССР и Италией о торговле и мореплавании (Дипломатический словарь. М., 1986. С. 186).

¹³ См.: Горький М. Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом. Изд. 3. И. Гржебина, изд. 2-е, доп. Берлин, 1922. Имеется в виду часть текста с подзаголовком — ‘Письмо’.

См. подробнее: Горький. Сочинения. Т. 16. С. 287—295, 578—580.

¹⁴ Речь идет о голоде в России 1921—1922 гг. Инициативы Горького и других по организации продовольственной помощи России способствовали созданию комитетов и отделений для этой работы в разных странах мира (См. подробнее: Архив Г 16. С. 274—276).

¹⁵ А. Барбюс (1873—1935) — французский писатель и общественный деятель. Участие в Первой мировой войне привело его в ряды революционеров. Автор ряда романов. В России наиболее известен роман ‘Огонь’ (1916).

Являлся автором публицистических книг — ‘Свет из бездны’ (1919), ‘Слова бойца’ (1920).

Горький написал предисловие к книге А. Барбюса ‘В огне’ под заглавием ‘Замечательная книга (‘В огне’ Анри Барбюса)’ — впервые напечатано в журнале ‘Коммунистический Интернационал’. 1919. No 3. 1 июля (Также: Г-30. Т. 24. С. 196—201, 543—544).

Горький отозвался на смерть А. Барбюса статьей ‘Замечательный человек эпохи’ (Впервые: газ. ‘Правда’. 1935. No 241. 1 сент. То же: Г-30. Т. 27. С. 469—470).

После Первой мировой войны, в 1919 году, А. Барбюс создал группу ‘Clart’ как антивоенное объединение известных писателей разных стран. Группа имела свой печатный орган — газету ‘Clart’ (1919—1921), затем журнал того же названия (1921—1924), редактор Барбюс.

См. подробнее: Архив Г. 15. С. 341—343, 345.

Переписка Горького и Барбюса опубл.: Архив Г. 8. С. 369—391.

¹⁶ Адрес не сохранился.

21.

Печатается по А (АГ ПГ-ин-59-66-14). Впервые, с небольшой купюрой, в кн.: Ленин и Горький. С. 337, 338.

В АГ сохранился ЧА от 12 марта 1924 г. (ПГ-ин-59-66-13).

Ответ на письмо Э. Мадани около 8 марта 1924 г. из Рима (АГ КГ-п-48-1-24). Адресат ответил 2 апреля 1924 г. из Италии (АГ КГ-п-48-1-25).

¹ П. 20.

² Статья Горького ‘Владимир Ильич Ленин’ (Коммунистический Интернационал. 1920. No 12). См. также п. 20, примеч. 4.

³ Почти одновременно (3 марта 1924 г.) Горький писал Р. Роллану: ‘Да, дорогой мой друг, смерть Ленина лично для меня — тяжелый удар, не говоря о том, что для России это огромная, незаменимая утрата <...>. Я — знаю, что он любил людей, а не идеи, Вы знаете, как ломал и гнул он идеи, когда этого требовали интересы народа. <...> Он был очень большой русский человек. <...> Толстой и он — двое чудовищно больших людей, я горжусь, что видел их’ (Архив Г. 15. С. 91—92).

Ср.: в очерке ‘В. И. Ленин’ описание разговора Горького и Ленина о Л. Толстом (Горький. Сочинения. Т. 20. С. 41).

⁴ П. А. Кропоткин (1842—1921). Горький встретился с П. А. Кропоткиным в мае 1907 г. во время работы V съезда РСДРП в Лондоне (ЛЖТ. 1. С. 665). Они переписывались.

В горьковском издательстве ‘Знание’ вышли книги: Кропоткин П. Сочинения. В том числе: Т. 1. Записки революционера. 1906, Т. 4. В русских и французских тюрьмах. 1906, Т. 5. Идеалы и действительность в русской литературе. 1906, Т. 7. Взаимная помощь как фактор эволюции. 1907 и др.

Горький размышлял об идейном наследии Кропоткина в своих статьях ‘История молодого человека’ (1931) — Г-30. Т. 26. С. 165, ‘Об анекдотах и еще кое о чем’ (1931) — Г-30. Т. 26. С. 205, ‘Прекрасным героическим трудом вы удивляете мир’ (1932) — Г-30. Т. 26. С. 319.

См. также: упоминание Горького о Кропоткине в письме к Р. Роллану от 29 января 1928 г., где говорится о России как стране ‘максимальных требований’ (в кн.: Архив Г. 15. С. 150).

В ЛБГ сохранились сочинения П. А. Кропоткина — 16 названий, в том числе кн.: Переписка Петра и Александра Кропоткиных. М., Л.: Academia, 1932—1933. Т. 1, 2. Т. 1 с пометами Горького (ОЛЕГ. 4853).

⁵ См.: ‘В. И. Ленин’ (Горький. Сочинения. Т. 20. С. 7—50).

⁶ Речь идет о землетрясении в Японии 1 сентября 1923 г., сопровождавшемся почти полным разрушением городов Токио и Иокагама. Численность погибших достигла, по сообщениям газет, 100000 человек (Руль. 1923. No 840. 4 сент.), см. также: Архив Г 15. С. 68, 366.

⁷ Здесь и далее Горький цитирует письмо Мадани около 8 марта 1924 г. (п. 20). Слова Мадани, которые цитирует Горький, помечены им в письме адресата.

22.

Печатается по А (АГ КГ-п-48-1-25), впервые, частично: Островская С. Д. ‘Литература — большущая утопия’ (из переписки М. Горького и Э. Мадани. 1923—1924 гг.) в кн.: Максим Горький и литературные искания XX столетия. С. 480—482.

Ответ на письмо Горького 15 марта 1924 г. из Мариенбада (АГ. ПГ-ин-59-66-14).

Адресат ответил 12 апреля 1924 г. из Неаполя (АГ ПГ-ин-59-66-15).

¹ П. 21.

² Там же.

³ См. п. 4.

⁴ П. 20, примеч. 10.

⁵ П. 20, примеч. 3.

⁶ Имеется в виду деятельность по уничтожению самодержавия организации ‘Народная воля’. Возникла в Петербурге в 1879 году.

⁷ Неточная цитата из произведения Горького — ‘Песня о Буревестнике’.

⁸ Термин введен О. Контом как противоположный по смыслу эгоизму. О. Конт (1798—1857) — французский философ, один из основоположников позитивизма.

См. также в ОЛЕГ— описание трудов О. Конта (No 93, 3917 (3), 5823 (Т. 2)).

⁹ См. п. 21.

¹⁰ Там же.

¹¹ Возражение на слова Горького в п. 21. О белоэмигрантской печати с откликами на смерть Ленина см., например, письмо Горького Е. П. Пешковой от 11 февраля 1924 г. (Архив Г 9. С. 232—233). Также письма 1924 года М. Ф. Андреевой — 4 февраля, С. Ф. Ольденбургу — 12 февраля (Ленин и Горький. 3-е изд. С. 287—288, 289, 594—595). Ср.: Бунин И. А. Миссия русской эмиграции: Речь, произнесенная в Париже 16 февраля 1924 г. Опубл.: газ. ‘Руль’. 1924. 3 апреля (No 1013). Опубл. также в кн.: Бунин И. А. Публицистика 1918—1953 годов. С. 148—157, 535—541.

О белоэмигрантской прессе Горький писал и позже. См. письмо Р. Роллану 29 января 1928 г. (Архив Г. 15. С. 147—151, 406—414). Также: Горький М. О белоэмигрантской литературе. Послесловие к книге Д. Горбова. Впервые напечатано в газ. ‘Правда’. 1928. No 108, 11 мая (Г-30. Т. 24. С. 336—350). Замысел статьи возник в феврале 1924 г. под названием ‘Психология каторжников’ (см. подробнее: Архив Г. 9. С. 397—398).

¹² ‘Коммунистический Интернационал’, журнал Исполкома Коминтерна (1919— 1943). Издавался на русском, английском, французском, немецком, испанском и китайском языках.

В журн. ‘Коммунистический Интернационал’ с 1919 по 1923 гг. опубликовано около 25 статей за подписью — ‘Н. Ленин’ (См.: Указатели к журналу Коммунистический Интернационал. 1919—1923. No 1—25. Пг., 1923).

¹³ См. п. 21, также п. 20, примеч. 9.

¹⁴ Имеются в виду встречи Горького и Мадани в январе 1923 г. в Саарове.

О характере этих бесед можно судить и по тому, о чем размышлял Горький во многих своих письмах к Р. Роллану. Так, 15 января 1924 г. из Мариенбада Горький писал: ‘В начале 18-го года я понял, что никакая иная власть в России невозможна и что Ленин — единственный человек, способный остановить процесс развития стихийной анархии в массах крестьян и солдат. Однако, это не значит, что я солидализировался с Лениным, в течение четырех лет я спорил с ним, указывая, что его борьба против русского анархизма принимает, приняла характер борьбы против культуры. Указывал, что истребляя русскую интеллигенцию, он лишает русский народ мозга. И, несмотря на то, что я люблю этого человека, а он меня, кажется, тоже любил, моментами наши столкновения будили взаимную ненависть.

Основной недостаток Ленина — это его русская, мужицкая вера в необходимость ‘упростить’ жизнь. Он думал, что этого можно достигнуть механизацией труда и отношений между людьми. Нет сил, нет средств убедить его в том, что ‘упрощение’ неизбежно грозит вызвать <...> не развитие энергии и трудоспособности, а, наоборот, стремление к покою <...>, культурному застою.

Ленин — государственник’ (Цит. по кн.: Архив Г. 15. С. 88).

¹⁵ См. п. 20, примеч. 7.

¹⁶ О каких социал-демократических журналах идет речь, установить не удалось. В кн.: Балухатый С. Литературная работа М. Горького (М., Л.: Academia, 1936) указано, что в 1919 году Горький опубликовал пять статей в журнале ‘Коммунистический Интернационал’, в 1920 году там же — две статьи (См. также выше, примеч. 12). По 1924 год писатель печатался, например, в изданиях: ‘Berliner Tageblatt’, ‘Былое’ (1921), ‘Летопись Революции’, ‘Новая Русская Книга’, ‘Avant’, в ‘The Living Age’ (Англия), ‘Politiken’ (Копенгаген), в газете ‘Secolo’ (Италия) — (1922), в журнале ‘L’Europe’ (Париж), ‘Disque vert’ (см. п. 9, примеч. 2) и в ‘Русском современнике’ (Л.) — (1923—1924). Также в журнале ‘Беседа’ (Берлин). См. п. 6, примеч. 9.

¹⁷ См. п. 21, примеч. 4.

¹⁸ См. п. 21.

¹⁹ Чезаре Ломброзо (1835—1909) — итальянский психиатр и криминалист. Выдвинул положение о существовании особого типа человека, предрасположенного к совершению преступлений в силу определенных биологических признаков.

В ЛБГ находятся книги: Ломброзо Ц. Гениальность и помешательство: Параллель между великими людьми и помешанными. Перевод с 4-го ит. изд. К. Тетюшиновой. СПб.: изд. Ф. Павленкова, 1892 (Попул. науч. б-ка). (ОЛЕГ. 7492), Нордау М. Возрождение (Entartung) / Пер. с нем. под ред. и с предисл. Р. И. Сементковского. 2-е изд. Ф. Павленкова. СПб.: Тип. П. П. Сойкина, 1896 (ОЛЕГ. 7593).

Еще в ранней своей статье ‘Поль Верлен и декаденты’ (1896) Горький упомянул Нордау (Г-30. Т. 23. С. 134). В другой статье ‘Заметки о мещанстве’ (1905) Горький писал о том, что ‘мещане становятся Мальтусами, Спенсерами, Ле-Бонами, Ломброзо’ (Г-30. Т. 23. С. 342).

В более поздней статье ‘О предателях’ (1930) Горький напомнил: ‘В 1915 году полиция Берлина посадила Азефа в тюрьму, там он читал сочинения анархиста Макса Штирнера ‘Единственный и его собственность’, книгу, которую можно назвать евангелием мещанского индивидуализма, читал Ломброзо ‘Гений и безумие’ <...> Азеф, профессиональный Иуда <...> Двусторонняя работа эта не требовала никаких прикрытий идеологией’ (Г-30. Т. 25. С. 192, 193).

По мнению Горького, Азеф был движим ‘чувством ненависти к людям’ и ‘мстительным желанием уничтожать людей, кто бы они ни были’ (Там же. С. 193).

В ЛЕГ имеется в двух изданиях указ. выше труд М. Штирнера и изложение его учения (ОЛЕГ. 5818, 5819, 5827).

²⁰ См. п. 21.

²¹ Там же.

²² См. п. 20.

²³ Слева, перед строкой, возможно, помета Горького: большая галка.

²⁴ См. п. 21.

²⁵ Ср.: п. 20.

²⁶ В АГ материал не обнаружен.

23.

Печатается по А (АГ. ПГ-ин-59-66-15).

Впервые, частично, в кн.: Ленин и Горький. 3-е изд. С. 339.

Ответ на письмо Э. Мадани от 2 апреля 1924 г. из Италии (АГ. КГ-п-48-1-25).

Адресат ответил 7 мая 1924 г. из Испании (АГ. КГ-п-48-1-27).

¹ См. п. 22, примеч. 23.

² См. п. 21.

³ См. п. 20, 22.

⁴ Встреч между ними больше не было. См. также п. 24.

⁵ Видимо, речь идет о книге: Падение царского режима: Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства / Ред. П. Е. Щеголева. Т. 1. М., Л.: Госиздат, 1924. Экземпляр книги сохранился в ЛЕГ с пометами Горького (ОЛЕГ. 6492).

⁶ Горький М. Заметки из дневника. Воспоминания. Berlin: Verlag. ‘Kniga’, 1924. Подробнее: Горький. Сочинения. Т. 17. С. 5—233, 564—602. Также: Архив Г. 16. С. 290.

См. также п. 24 и примеч.

24.

Печатается по А (АГ. КГ-п-48-1-27), впервые.

Ответ на письмо адресата от 12 апреля 1924 г. из Неаполя (АГ. ПГ-ин-59-66-15).

¹ См. п. 23, примеч. 5, 6.

² Слова Горького из его п. 23.

³ ‘Вместо послесловия’ — заключительная часть книги Горького ‘Заметки из дневника. Воспоминания’ (Berlin: Verlag. ‘Kniga’, 1924).

⁴ Ср.: ‘Совершенно чуждый национализма, патриотизма и прочих болезней духовного зрения, все-таки я вижу русский народ исключительно, фантастически талантливым, своеобразным’ (Горький М. Заметки из дневника. Воспоминания. Часть: ‘Вместо послесловия’. Цит. по кн.: Горький. Сочинения. Т. 17. С. 230—231). См. также п. 23, примеч. 2.

⁵ См. стихотворение, входящее в главу ‘Из дневника’ в книге ‘Заметки из дневника. Воспоминания’ Горького (Указ. изд.). Также: Горький. Сочинения. Т. 17. С. 174—175.

Ср.: п. 20, примеч. 2.

⁶ В состав книги Горького ‘Заметки из дневника. Воспоминания’ вошел антивоенный рассказ ‘Герой’. Однако, по читательской реакции Мадани (см. ниже, примеч. 7) и по написанию в автографе его письма: ‘Рассказ о герое’ — можно предположить, что речь шла об одноименном произведении, которое вошло в книгу Горького ‘Рассказы 1922—1924 годов’ (опубл. в конце 1924 г.). Вместе с тем, отдельно ‘Рассказ о герое’ был впервые напечатан в журнале ‘Беседа’ (1924. No 4. Март).

Мадани, видимо, имел этот номер журнала.

⁷ См. п. 4. Ср.: 6 августа 1923 г. Горький сообщил Р. Роллану: ‘Написал злой ‘Рассказ бандита» (Цит. по кн.: Архив Г. 15. С. 61). Ранние названия ‘Рассказа о герое’ — ‘Рассказ о страхе’, ‘Рассказ бандита’ (См.: Архив Г. 16. С. 291).

⁸ См. п. 23, примеч. 4.

⁹ Далее в письме речь шла о желании Мадани перевести на испанский язык ряд произведений Горького, в том числе — ‘Жизнь ненужного человека’, ‘Заметки из дневника’, ‘Рассказ о герое’, ‘На дне’, ‘Мещане’.

См. также вступ. ст., примеч. 6.

25.

Печатается по А (АГ. ПГ-ин-59-66-16), впервые.

Ответ на неразысканное письмо Э. Мадани. См. примеч. ниже.

¹ Очевидно, это ответ на неразысканное письмо Э. Мадани (после 7 мая 1924 г. до 11 июля 1924 г.). На пожелание Э. Мадани вернуться из эмиграции в Россию, выраженное ранее, Горький ответил в письме 24 марта 1923 г. из Саарова (п. 6).

² См. п. 20, 22.

³ В письме около 4 марта 1923 г. из Берлина Мадани с сарказмом отзывался о многотомном романе Р. Роллана ‘Жан Кристоф’ (п. 1).

⁴ В Архиве Горького сохранилось еще два письма Мадани 1934 и 1935 гг. Во втором письме адресат просил прочитать его рукопись о В. Фигнер. Ответы Горького не разысканы. Рукопись в АГ не хранится.

См. также вступ. ст., примеч. 6.

ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОЙ ПЕРЕПИСКИ ГОРЬКОГО и ЭЛЬ МАДАНИ. 1923—1924 гг.

1. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

2. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

3. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

4. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

5. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

6. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

7. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

8. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

9. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

10. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

11. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

12. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

13. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

14. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

15. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

16. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

17. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

18. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

19. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

20. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

21. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

22. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

23. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

24. Э. МАДАНИ — ГОРЬКОМУ

25. ГОРЬКИЙ — Э. МАДАНИ

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: