СОЧИНЕНІЯ
П. И. ЯКУШКИНА
Изданіе Вл. Михневича.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1884.
ИЗЪ ОРЛОВСКОЙ ГУБЕРНІИ.
Орелъ, 30-го марта, 1861 г.
Орелъ, 2-го апрля.
Орелъ, 4-ю апрля.
Орелъ, 7-го апрля.
Орелъ, 10-го апрля.
Из Орловской губернии, Якушкин Павел Иванович, Год: 1861
Время на прочтение: 57 минут(ы)
Городъ Орелъ, какъ извстно, построенъ очень недавно. Не свряясь съ лтописями, — да это и не подходитъ къ моей задач, — я разскажу исторію юрода Орла по здшнимъ изустнымъ сказаніямъ, впрочемъ, у васъ есть подъ руками ‘Исторія города Орла’, написанная здшнимъ мщаниномъ Дмитріемъ Ивановичемъ Басовымъ въ 1837 году, а какъ она составлена тоже по изустнымъ преданіямъ, то я буду пользоваться и этою ‘исторіею’.
По преданіямъ, до временъ Ивана Грознаго за литовскими набгами, до самой Орлы (Орешка), никакихъ поселеній не было, а какъ Грозный сталъ строить много городовъ, то по благословенію московскаго митрополита Макарія Богослова, въ 1565 году былъ построенъ и Орелъ. Говорятъ, что при впаденіи рки Орлика въ Оку, на правомъ берегу Орлика, гд теперь стоитъ церковь Богоявленія, росъ большой дубъ, а на томъ дуб водились Орлы, поэтому рка назвалась Орлой, а городъ Орломъ. Едва городъ сталъ населяться, какъ наступили смуты: явились самозванцы. Въ исторіи Басова объ этомъ времени тамъ сказано: ‘Грхъ ради нашихъ, по напущенію Божію, былъ гладъ въ Россіи три лта, въ то время появился и польскомъ королевств самозванецъ, по имени Гришка Отрепьевъ, назвался царевичемъ Дмитріемъ, и обольстилъ короля и вельможъ, которые ему, Отрепьеву, и поврили, и далъ ему король войска…’
Самозванецъ Гришка Отрепьевъ или Гришка-Разстрижка, какъ зоветъ его народъ, съ королевскимъ войскомъ пошелъ на Москву и въ Брянск былъ встрченъ царскимъ войскомъ, но царское войско, вмсто отпора, цловало крестъ Гришк-Разстрижк. И стало у Разстрижки много войска: вс войска съ двухъ царствъ — со всего царства русскаго и со всего королевства польскаго. Сталъ Гришха-Разстрижка въ Брянск и послалъ, намъ и заправскіе царскіе указы и въ Москву, и въ Тулу, и въ Рязань, и въ Калугу, и въ Орловское Городище, а указъ написанъ такой: ‘вс знай: я Гришка-Разстрижка — царевичъ Дмитрій, а Борисъ Годуновъ, всхъ бояръ, народъ надулъ! Онъ самозванецъ, а я настоящій царь’, и вс города во всей Россіи цловали Разстрижк крестъ, только одинъ городъ — Орловское городище, не сталъ цловать ежу креста: для того, — царскій братъ родной Иванъ едоровичъ Годуновъ былъ здсь воеводою, онъ и укрпилъ народъ здшній своему брату царю Борису Годунову. Тогда Гришка со всми своими поляками бросился на Орелъ и всхъ гражданъ казнилъ и перевшалъ, а которые остались въ живыхъ, тхъ разослалъ по разнымъ городамъ {Въ исторіи г. Басова сказано: что это было въ 1602 году, и хоть ему сказывалъ столтній старецъ за врное, но должно быть ошибся: самозванецъ появился въ московскомъ царств только въ октябр 1604 года.}.
Посл того Гришка пошелъ на Москву, на Москв сперва-наперво онъ всхъ прельстилъ, ну, да скоро дознались до подлиннаго, что Разстрижка точно Разстрижка, а не Дмитрій царевичъ, какъ скоро признали его Гришкой-Разстрижкой, такъ и убили его шельмеца, какъ собаку.
Убили Гришку, проявился другой самозванецъ, Петрушка {Болотникова, сподвижника втораго самозванца, звали Иваномъ. Авт.} Болотниковъ, этотъ Петрушка Болотниковъ собралъ шайку бродягъ, всякой сволочи, къ нему пристали и бояре… только не вс, а много таки бояръ пристало, тогда Петрушка Болотниковъ бросился на Орелъ, и сталъ изъ Орла указы посылать, а когда же стали тхъ указовъ слушать, онъ перешелъ въ Калугу, гд и убіенъ бысть, и вся та сволочь, татары, какіе съ нимъ были, крымскіе, ногайскіе, бросились по разнымъ городамъ и стали города жечь, и Орелъ городъ весь выжгли до послдняго двора.
Посл всего этого, выбранъ былъ царемъ на русское царство Михайло едоровичъ Романовъ, а поляковъ изъ Москвы выгонять стаи, т бросились къ Орлу и остановились по рк Орлиц, на Царскомъ Броду, тогда царь Михайло послалъ на нихъ князя Пожарскаго и гражданина Минина, которые ихъ выбили на кромскую дорогу, а потомъ послали ихъ къ Ок. Поляки отошли къ тому мсту, гд рка Цанъ впадаетъ въ Оку, верстъ за 10 отъ Орла, и построили себ городокъ, этотъ городокъ и теперь виденъ, прозывается онъ Лисовскимъ курганомъ, ну, только князь Пожарскій и оттуда ихъ выгналъ и они бросились къ Кромамъ. Тамъ ихъ отбилъ воевода и въ Кромы не пустилъ, поляки — къ Болхову, и такъ ихъ дло не подошло, они побжали къ городу Блеву, такъ съ князь Пожарскій и гражданинъ Мининъ и поршили!
Когда поляковъ не стало, народъ весь усмирился, царь Михайло, благословясь у своего роднаго батюшки Филарета Никитича, патріарха московскаго, приказалъ срубить въ пажить убіенныхъ деревянную церковь во имя Введенія Божіей матери {При этой церкви былъ посл женскій монастырь, который теперь переведенъ къ церкви Рождества Богородицы.}, и въ 1636 году срубили церковь уже на лвомъ берегу Орлика и стали опять строить городъ, сперва, говорятъ, было только пять дворцовъ {Уменьшительное отъ слова дворъ, то есть дворишко.}, и вс пять избушекъ стояли лицомъ къ рк Орлику, а на старомъ мст были огороды и виднлись кое-гд отъ стараго города развалины.
Городъ сталъ строиться на правомъ берегу Орлика, съ полверсты выше стараго мста были построены воеводскія палаты и соборная церковь, на правомъ берегу Оки почти не было строеній, и въ конц Ильинки {Площадь, на которой теперь базаръ. Авт.} или на Новосельской улиц стоялъ глаголь (Г), на этомъ глагол людей вшали, на этомъ мст въ настоящее время, какъ говорятъ, 3-й части съзжій домъ стоитъ и питейная контора, но только или было нсколько глаголей, или онъ переносился на разныя мста, такъ, Басову разсказывала старуха, что ‘житель города Орла Иванъ едоровичъ, за разные его нехорошіе поступки и за бродяжничество, и тутъ же за воровство, быль повшенъ на глагол, глаголъ стоялъ за Орликомъ (на лвомъ берегу Орлика), гд теперь старый Окуловъ домъ.’
— Мы стояли, говорила старуха:— съ этой стороны (на правой) у самаго берега и все было видно, да и тнь-то въ вод видна была, все было видно: какъ рвался то, какъ метался, какъ кричалъ… а повсили его за ребра.
— А давно это было?
— А какъ придти Пугачеву, передъ тмъ временемъ: передъ самой пугачевщяной, тогда за царя была у насъ царица Катерина Алексевна. Еще должно сказать, что около Никитской церкви, среди лсу, стоялъ убогій домъ, куда зимой сносили мертвыхъ изъ бдныхъ семействъ, гд они лежали до вторника оминой недли, въ этотъ день сходился народъ изъ города и изъ деревни, торжественно хоронилъ всхъ, и въ этотъ день, по разсказамъ стариковъ, бывала значительная ярмарка.
О постройкахъ церквей, часовенъ, воеводскихъ домовъ, я говорятъ не буду, я думаю для читателей, незнающихъ положенія Орла, это незанимательно, да и для самихъ жителей орловскихъ это описаніе лишено-бы было большей части интереса, такъ какъ ныншній Орелъ по плану произведенъ, вс улицы перемнились, зданія, церкви перенесены на другія мста, и на бывшій, только что рождавшійся Орелъ, совсмъ не походитъ, а потому я разскажу нсколько историческихъ воспоминаній города Орла.
Изъ историческихъ лицъ здсь боле всхъ помнятъ Петра Перваго, разсказываютъ, что онъ прозжалъ черезъ Орелъ, черезъ Оку его перевозили на паром (тогда моста на Ок во все лто не строили).
Сперва перевозили самого императора, а такъ похали за его бричкой что ли, коляской ли, — не знаю, какъ назвать, такъ говорилъ мн батюшка, бричечка безъ рессоръ, говорилъ мн одинъ старикъ. Пока привезли царскую коляску съ того берега, царь стоялъ на этомъ берегу, и царю поднесли вмсто хлба-соли — блюдо малины, и стоялъ онъ на берегу, говорятъ, такой суровый, строгій.
Замчательно, что Петръ Первый здшнимъ народомъ прилагается, часто вовсе не къ мсту, ко многимъ пснямъ, даже и не историческимъ, такъ въ псн о смерти генерала здсь поютъ:
Царя Благо гусары
Петра Перваго…
Или про татарскій полонъ:
Отпусти меня
На святую Русь,
Въ свою сторону,
Къ императору
Къ Петру Первому.
Собственно же псенъ, относящихся къ Петру Первому, ни въ Орл, ни въ Орловской губерніи, я не слыхалъ ни одной, хотя и помнятъ его, такъ, о вышеописанномъ прозд его черезъ Орелъ разсказываютъ, что Петръ халъ на Преславное Полтавское сраженіе, основаніе Пушкарской и Стрлецкой слободъ также приписываютъ (что и достоврно) петровскимъ преобразованіямъ, впрочемъ мало уважая эти преобразованія. Разсказываютъ, что пушкари московскіе забунтовали противъ Петра, Петръ и веллъ ихъ переселить по разнымъ городамъ, которыхъ прислали въ Орелъ, тхъ поселили особой слободой, и стала та слобода прозываться Пушкарской, посл дознался Петръ, что съ пушкарями вмст за одно были и стрльцы, онъ и стрльцовъ разбилъ по разнымъ тоже городамъ, переселенные въ Орелъ — поставили подъ Орломъ Стрлецкую слободу.
Въ прежнее время, да не такъ еще давно, кругомъ всего города Орла стоялъ лсъ, только за Богоявленіемъ и сяли хлба, а то все лсъ, старики, которые есть еще, помнятъ здшніе лса, помнятъ и жителей тхъ лсовъ — страшныхъ разбойниковъ. Про злодйства ихъ и теперь разсказываютъ со страхомъ.
— Здсь кругомъ верстъ на сто, а то и на другое сто — все лса были, говорилъ мн здшній старожилъ:— лса были дремучіе, а въ тхъ лсахъ не столько звря было дикаго, сколько разбойниковъ. Недаромъ орловцевъ зовутъ ‘промышленныя головы’, а то и другая поговорка есть: ‘Орелъ да Кромы, — старинные воры, Ливны всмъ ворамъ дивны, Елецъ всмъ ворамъ отецъ, да и Карачевъ на поддачу!’.. Вотъ, слыхалъ ты, къ примру взять, Рытикъ едька — чего чего онъ ни длалъ! Поймаютъ его, засадятъ въ грогъ, скуютъ руки ему, ноги, а онъ напишетъ угольками на стн лодку, плеснетъ на лодку водой, сядетъ въ лодку со всми островными, да и поплыветъ куда ему надо! Сколько разъ его ловили, столько разъ онъ пропалъ, да и пропадетъ изъ острога! Насилу догадались: какъ попроситъ пить, такъ дадутъ квасу, а воды хоть распросись — ни ложки… ну, и извели. А еще былъ Кудеяръ, этотъ, гд-гд не разбойничалъ: и къ Калуг, и къ Тул, и къ Рязани, и къ Ельцу, и къ Воронежу, и къ Смоленску — везд побывалъ, везд свои станы разставлялъ, и много кладовъ позарылъ въ землю, да все съ проклятіями: страшный колдунъ былъ. И какою поганой силой владлъ: раскинетъ на берегу рчки, озера, такъ какого ручья, раскинетъ полушубокъ или свиту, и ляжетъ спать, однимъ глазомъ спитъ, другимъ сторожитъ, нтъ ли погони гд, правый глазъ заснулъ, лвый сторожитъ: а тамъ лвый спи, правый сторожи, — такъ въ перемну, а какъ завидитъ гд сыщиковъ, вскочитъ на ноги, броситъ на воду полушубокъ, на чемъ спалъ, и станетъ тотъ полушубокъ не полушубокъ, а лодка съ веслами, сядетъ Кудеяръ въ ту лодку и поминай какъ звали… Такъ и издохъ своей смертью, — никакъ изловить его не могли, какъ такъ ни старались.
— Давно онъ жилъ?
— Давно! Видишь ты: въ Брянск прошла Десна рка, за Брянскомъ дальше Десна рка, до Кудеяра все прямо текла, а при Кудеяр луку дала.
— Какъ луку дала?
— А вотъ, какъ: сперва шла прямо, а посл крюкомъ пошла, крюкомъ выгнулась.
— Отчего же Десна луку дала?
— Вотъ отчего: на самомъ томъ мст, гд теперь лука, былъ дремучій лсъ, и въ томъ лсу Кудеяръ притонъ имлъ, а въ томъ лсу на самомъ берегу на Десн стоялъ дворишко, или два, — такъ выселочекъ небольшой. Въ этомъ выселк жилъ мужикъ степенный, мужикъ настоящій, и онъ порядки по-Божья: людей не забижалъ, дурными длами не занимался, и была у него дочь прераскрасавица-красавица, и полюбилась она этому Кудеярищу-разбойнику, у хорошаго мужика двка-дочь не зашалитъ, и двка-то не такая была, чтобъ прельститься на разбойника. Кудеяръ такъ и сякъ — все его дло не выгораетъ! Захотлъ Кудеяръ двку силкомъ захватить. Присмотрлъ онъ пору-времячко, когда отецъ съ матерью а работу что ли пошли, на крестины ли къ кому, — только во всей изб въ одна эта двка осталась. Глядитъ двка въ окно, видитъ, Кудеяръ въ избу ждетъ, та двери на запоръ и сидятъ ни жива, ни жертва… сталъ Кудеяръ въ двери стучаться.
— Что теб надо? спрашиваетъ двка: — зачмъ пришелъ?
— Пусти, говоритъ Кудеяръ: — надо!
— Да что надо-то?
— А мн тебя надо: съ собой хочу взять, — долго я этого времени дожидалъ! Отвори скорй!
— Не отворю, говоритъ двка:— ступай, разбойникъ этакой, ступай откуда пришелъ!
— А не хочешь волею, рыло воротишь, такъ силою заставлю полюбить!
Какъ сказалъ эти слова Кудеяръ — и сталъ двери ломать, а двка, сама не своя, схватила икону Пресвятой Владычицы Богородицы, что въ переднемъ углу стояла, — схватила да въ окно и выпрыгнула, не успла двка выскочить въ окно, какъ Кудеяръ разломалъ дверь и въ избу смотритъ, а въ изб никого нтъ. Глядь въ окно: видитъ двка къ рчк Десн бжитъ, онъ за ней въ догонку побжалъ, двка отъ него, онъ за ней, совсмъ ужь было догналъ, только двка подбжала жъ Десн и стала молиться: ‘Матушка, Пречистая Богородица! Матушка, Десна-рка! не сама я тому виною, — пропадаю отъ злаго человка!’ — Сказала т слова и бросилась въ Десну-рку, и Десна-рка тотъ же часъ на томъ мст пересохла и въ сторону пошла, луку дала, такъ-что двка стала на одномъ берегу, а Кудеяръ, разбойникъ, очутился на другомъ! Такъ Кудеяръ никакого зла и не сдлалъ, а другіе говорятъ, что Десна какъ кинулась въ сторону, такъ волною-то самого Кудеяра захватила да и утопила.
— А еще про старинныхъ разбойниковъ — про кого народъ здсь не разсказываетъ?
— Да народъ болтаетъ еще про попа Ерему.
— Что, попъ Ерема тоже былъ кощунъ?
— Нтъ, какъ попу можно! попъ крестомъ!
Разсказываютъ еще про разбойниковъ Сироту, Зерина или Зельнина. Сирота зврства не длалъ, больше мошенничалъ, его нсколько разъ ловили, кажется, разъ двнадцать, и онъ каждый разъ находилъ способы уходить изъ острога. Говорятъ, что входя, пойманный, въ судъ, онъ обращался къ судьямъ съ слдующею рчью:
‘Господа судьи! вы меня поберегите, я васъ поберегу, такъ-то хорошо будетъ и какъ и мн!’
И въ самомъ дд выходило хорошо и судьямъ и Сирот, онъ указывалъ на богатыхъ мужиковъ, какъ на своихъ сообщниковъ, тхъ привозили въ судъ, брали съ нихъ все, что могли, потомъ сводили на очныя ставки съ Сиротой, на очныхъ ставкахъ Сирота отпирался, что онъ того человка знать не знаетъ и вдать не вдаетъ. Наконецъ онъ былъ окончательно пойманъ и, кажется, сосланъ въ Сибирь. Разбойничалъ онъ очень недавно: лтъ тридцать тому назадъ, проживалъ около Липовицы лтъ двнадцать, и несмотря на то, что онъ почти ни отъ кого не скрывался, его никто не ршался поймать: вс знали, что изъ суда Сироту выпустятъ, а Сирота посл краснаго птуха подпуститъ. Про пожаръ и вспоминать страшно, пожаръ, по поговорк, хуже всякаго вора: воръ хоть стны оставитъ, а пожаръ и стнъ не оставитъ.
Сирота сложилъ псню, которую и теперь можете услыхать въ Орловской губерніи. Вотъ эта псня:
Сирота-ли, Сирота,
Ты сиротушка!
Сиротецъ, удалецъ
Горе — вдовкинъ сынъ.
Да ты спой, Сирота,
Съ горя псенку!
— ‘Хорошо псни пть,
Да побдавши,
Я и я ли молодецъ
Легъ не ужиналъ,
По утру рано всталъ,
Да не завтракалъ,
Да плохой былъ обдъ,
Коли хлба нтъ!
Нтъ ни хлба, нтъ ни соли,
Нтъ ни кислыхъ щей.
Я пойду ли, молодецъ,
Съ горя въ темный лсъ,
Я срублю-ли, молодецъ,
Я иголочку!
Я иголочку, я дубовую,
Да я ниточку
Я вязовую!
Хорошо иглой шить
Подъ дорогой жить:
Ужь и разъ-то я стебнулъ
Да я сто рублей,
А другой-то разъ стебнулъ
Да я тысячу.
А какъ третій разъ стебнулъ —
Казны смты нтъ!’
Сирота ты, Сирота!
Ты Сиротушка,
Гд твоя казна?
Во сыромъ бору
Подъ сосною,
Подъ сосною
Подъ зеленою!
Про Зельнина разсказываютъ, что онъ разъ зарзалъ женщину въ лсу ни за грошъ.
Шла черезъ лсъ беременная баба, на встрчу той баб Зельнинъ разбойникъ.
— Здравствуй, баба! говоритъ Зельнинъ.
— Здравствуй, батюшка.
— Узнала ты, баба, меня?
— Нтъ, кормилецъ, не призвала.
— Я Зельнинъ!
Баба такъ и обмерла, да въ ноги.
— Батюшка! у меня ничего нтъ, возьми одежку, какая есть, отпусти, пожалуйста, не меня одну пустишь, — пустишь еще душу, душу, что у меня въ утроб: я беременна.
— Давно я искалъ беременной бабы.
— Да на что жь теб, родимый, беременная баба? говоритъ, перепугавшись, та баба.
— А посмотрть, какъ младенецъ въ утроб своей матери сидитъ, какъ онъ такъ находится. ,
— Батюшка! кормилецъ!…
— Да что толковать!
Хватилъ Зельнинъ бабу въ брюхо, пропоролъ животъ баб, да и сталъ смотрть, какъ лежитъ младенецъ въ утроб своей матери, а на бду его, халъ обозъ, — ну, и застали молодца на дл, скрутили руки назадъ, да и въ острогъ!…
Приходилъ народъ въ острогъ, спрашивалъ у Зельнина: ‘какъ младенецъ во чрев своей матери сидитъ? Какъ онъ такъ находится?’
— Вотъ такъ! скажетъ Зельнинъ, и скорчится: показываетъ, какъ младенецъ сидитъ, скорчится, засмется — и пойдутъ его корчи ломать, ломать самого Зельнина, и до самой смерти сидлъ Зельнинъ въ острог, какъ помшанный. А и смерть его была не легкая: судъ присудилъ Зельнина повсить.
Когда сказали Зельнину, что судъ присудилъ, то онъ только засмялся, какъ будто это дло несбыточное.
— Ну, это еще посмотримъ, говоритъ Зелнинъ: — кто кого повситъ: или меня, Зельнина, палачъ Камчатниковъ, или я, Зельнинъ, того палача Камчатникова!
Въ то время палачомъ въ Орл былъ орловскій мщанинъ Камчатниковъ. Услыхалъ Камчатниковъ про похвальбу Зельнина.
— Ну, говоритъ, посмотримъ! Богъ не выдастъ, говоритъ пословица, свинья не състъ!
А зналъ Камчатниковъ, что Зельнину трехъ здоровыхъ мужиковъ на одну руку было мало… Зельнинъ силачемъ во всему городу слылъ.
Пришло время Зельнину расплачиваться за свои тяжкіе грхи, сперва повели его въ церковь, исповдали, причастили святыхъ таинъ, посл дали въ руки толстую желтаго воску свчу и повели на вислицу его за большимъ карауломъ, какъ ни хвастался Зельнинъ своей силой, а пришло дло къ расправ, задрожалъ… пока дошелъ изъ церкви до вислицы, — вс руки воскомъ закапалъ. Пришли въ вислиц, взвели его на рундукъ, который былъ поставленъ спереди вислицы… а народу собралось весь городъ: самъ воевода пріхалъ смотрть, какъ палачъ Камчатниковъ будетъ съ Зельнинымъ поступать.
Когда взвели Зельнина на рундукъ, Камчатниковъ, же трогая еще Зельнина, закричалъ громкимъ голосомъ:
— Господинъ воевода! прикажи мн надъ нимъ свою волю взять!
— Когда онъ теб даденъ въ руки, отвчалъ воевода:— то воля твоя съ нимъ, какъ хочешь!
Тогда Камчатниковъ вынулъ изъ кармана припасенную веревочку, связалъ Зельнину руки, ладонь къ ладони, пальцы къ пальцамъ, и перевязалъ ему пальцы по парно, потомъ надлъ ему на голову шнурокъ, а посл петлю и толкнулъ это съ рундука. Зельнинъ рванулся всей силой, — думалъ веревку перервать. Тогда былъ законъ такой: кто съ вислицы сорвется, тому все прощалось. Но какъ Зельнинъ ни силенъ быхъ, веревки все-таки не оборвалъ, палачъ Камчатниковъ за похвальбу на него сердитъ былъ и веревку припасъ крпкую, такъ и кончился Зельнинъ.
Убійство матери, съ единственною цлію видть ребенка во чрев, приписываютъ многимъ, подобное преступленіе должно быть было сдлано давно и такъ поразило всхъ, что его приписываютъ многимъ злодямъ-разбойникамъ.
Лтъ около ста тому назадъ, жилъ купецъ Никита Ивановичъ Давыдовъ, на дочери этого Давыдова былъ женатъ Медвдевъ, а у Медвдева въ дом жилъ самъ воевода, стало быть Давыдовъ былъ въ сил. Нанялъ онъ у купца Олябьева харчевню, въ которой самъ Олябьевъ калачи пекъ.
Приходитъ Давыдовъ рано по утру въ харчевню, Олябьевъ подрзалъ калачи ножомъ, хотлъ въ печь сажать, Давыдовъ сталъ Олябьева гнать изъ харчевни.
— Дай, говоритъ Олябьевъ:— калачи спеку, тогда сей же часъ и выйду изъ харчевни.
— Ступай, кричитъ Давыдовъ: — ступай сейчасъ!
Давыдовъ сильно на воеводу надялся.
Слово за слово, дошло дло до драки, у Олябьева на бду былъ ножикъ, которымъ онъ калачи подрзалъ, и пырнулъ онъ тмъ ножомъ Давыдова въ животъ.
Давыдовъ бросился изъ харчевни въ тайную канцелярію къ воевод, только добжалъ до половины дороги — упалъ, изъ окна увидала лекарка, схватила иголку и зашила Давыдову животъ, тотъ сперва пошелъ все-таки въ тайную канцелярію, показалъ воевод раны и тогда уже отправился домой пшкомъ, а къ вечеру умеръ.
Олябьева взяли подъ караулъ.
Бургомистромъ тогда былъ Степанъ Степановичъ Кузнецовъ, человкъ онъ былъ великій, любилъ честь, чтобы вс его боялись и кланялись, когда что говоритъ, чтобы вс его слушали. Въ несчастію Олябьева, Кузнецовъ дослуживалъ срокъ, и на слдующихъ выборахъ онъ зналъ, что его не выберутъ. Народъ сталъ Кузнецову смяться: ‘вотъ ты бургомистръ, а Олябьева дла не могъ кончить, да и не кончишь. Не твоего ума это дло!…’ и эти слова показались Кузнецову за великую обиду. Не долго думалъ онъ, приказалъ привести на площадь Олябьева, кликнулъ палача Ивана, онъ же Голованъ-Волокитинъ-Кореневъ, и сталъ Олябьевымъ разыскивать. Пытки тогда были разныя: какого обливали на мороз холодною водою, иныхъ скли и перекресткахъ плетьми, инымъ крячили головы, инымъ хомутъ надвали, и какъ добьются правды, тогда станутъ по вин наказывать: кнутомъ бить, да ноздри рвать, а то и совсмъ повсятъ… сталъ Кореневъ разыскивать Олябьевымъ: надли на него хомутъ, Олябьевъ закричалъ благимъ матомъ… разнеслось по улицамъ: ‘Кузнецовъ разыскиваетъ Олябьевымъ.’ Одни побжали смотрть на казнь, другіе бросились къ Степану Окулову. Степанъ Окуловъ по всему Орлу за перваго силача слылъ, да и работники у него были подобраны молодецъ въ молодцу — ребята удалые… Прибжалъ народъ къ Окулову, кричитъ:
— Кузнецовъ на площади Олябьевымъ разыскиваетъ! Олябьевъ кричитъ не своимъ голосомъ, жалостнымъ голосомъ!
Какъ Окуловъ вскочитъ, крикнетъ своихъ работниковъ, сейчасъ прибжало человкъ 18 работниковъ, ухватили дубье, рогачи да на площадь — Олябьева отбивать. Окулову очень жалко стало Олябьева: у Окулова сердце было очень жалостивое. А тмъ временемъ прибжали на площадь къ Кузнецову сосди Окулова.
— Убгай куда, кричатъ ему:— бжитъ вонъ самъ Степанъ Окуловъ съ товарищами!
Бургомистръ Кузнецовъ зналъ ухватку Степана Окулова, узналъ, что тутъ придется многимъ пить смертную чашу, не сталъ дожидаться Окулова, и побжалъ чрезъ рку Оку въ бродъ, а на ту пору былъ поводокъ, прібжалъ онъ на дворъ къ Ивану Пастухову, да такъ и спрятался… Увидлъ народъ, что бургомистръ убжалъ и народъ разсыпался во вс стороны. Палачъ Кореневъ видитъ — дло плохо! Самъ бжитъ… на площади остался одинъ Олябьевъ въ хомут, безъ всякаго движенія: какъ хомутъ ему надли, такъ руки и вывихнулись — лопатки назадъ, такъ до смерти и ходилъ…
— Гд бургомистръ? крикнулъ Окуловъ Степанъ, прибжавъ съ своими товарищами на площадь.
Только никто ему не отвтилъ: на площади народу не было, а Олябьевъ только стоналъ, а отвчать не могъ.
— Отыскать Кузнецова!
Товарищи Окулова бросились за Кузнецовымъ, отыскивая по всему городу, но отыскать не могли, а привели только одного палача Коренева.
— Гд бургомистръ? спросилъ его Окуловъ, весь дрожа отъ ярости, замахиваясь на него дубовымъ рогачомъ.
— Не знаю, едва проговорилъ палачъ отъ страху.
Онъ думалъ, что тутъ его смертный часъ насталъ.
— Снять съ Олябьева хомутъ, сказалъ Окуловъ своимъ товарищамъ: — надо высвободить его.
Какъ ни старались товарищи, какъ ни хлопоталъ самъ Окуловъ, все-тали хомута снять не могъ: станутъ снимать, Олябьевъ закричитъ, у тхъ и руки опустятся.
— Снимай ты! приказалъ тогда Степанъ Кореневу-палачу.
Палачъ сейчасъ же снялъ хомутъ, тогда Олябьевъ поклонился Окулову и всмъ это товарищамъ.
— Спасибо какъ, сказалъ онъ:— спасибо всмъ какъ, добрые поди, что не оставили меня у моего смертнаго часу!
— Не на чемъ, отвчалъ Окуловъ, и пошелъ домой, Олябьевъ тоже, какъ его ни измучили, а пшкомъ побрелъ во-свояси.
Когда выздоровлъ Олябьевъ, пошелъ въ Петербуртъ къ цариц Екатерин Алексевн, съ просьбой на бургомистра Кузнецова, царица за такой его, Кузнецова поступокъ, приказала: Кузнецова сослать въ Таганрогъ, Олябьева отъ всякаго суда освободить, да еще въ пользу его со всего суда штрафъ взять.
Сослали Кузнецова въ Таганрогъ, только онъ такъ недлю прожилъ, вышелъ манифестъ, а по тому манифесту его вернули опять въ Орелъ, гд Кузнецовъ жилъ до самой смерти своей.
— Кузнецовъ былъ сердитъ за что нибудь на Олябьева? спрашивалъ я разсказчиковъ.
— Нтъ, отвчали мн:— Кузнецовъ былъ человкъ большой, а Олябьевъ маленькій, бургомистръ Кузнецовъ, чай, и совсмъ не зналъ Олябьева.
— Какъ же Кузвецовъ ршился, не дождавшись суда, разыскивать Олябьевымъ?
— Да такъ сдуру! порядки старые забросили, а къ новымъ еще не привыкли. Сперва такія-то дла на міру ршали, міръ, извстное дло, не ошибается: одинъ совретъ, десять человкъ правду скажутъ, а какъ подлали бургомистровъ, да поставили ихъ по городамъ, они и задумали, что бургомистръ замстъ цлаго міра дла ршать можетъ. Отъ этой-то необразованноcти Кузнецовъ и разыскивалъ самъ собою Олябьевымъ, ну, Кузнецова и хотли наказать, а міръ — какъ накажешь? Міра наказать нельзя!
Здсь разсказываютъ про многихъ разбойниковъ, но замчательно, что народъ про нихъ вспоминаетъ съ сочувствіемъ. Сироту, Дуброву, Тришку Сибиряка, Засарина и другихъ народъ выставляетъ протестовавшими и — только, злодянія разбойниковъ, злодйства безъ цли, я разсказалъ вс, или почти что вс, но удалыя шутки вс разсказать довольно трудно, только въ нихъ есть одно: это защита слабыхъ отъ сильныхъ, бдныхъ отъ богатыхъ, и въ особенности господскихъ крестьянъ отъ злыхъ помщиковъ. Разскажу нсколько такихъ происшествій.
Тришк Сибиряку, который жидъ тому лтъ 20—25-ть назадъ, разбойничалъ въ Орловской, Смоленской губерніи, и не загубилъ ни одной христіанской души, приписываютъ, какъ послднему, вс удалыя штуки, объ которыхъ тотъ можетъ быть и самъ не слыхивалъ, которыя сохранились въ народ, какъ легенды.
Услыхало начальство, что Тришка Сибирякъ разбойничаетъ и приказало его поймать во чтобы-то ни стало, кажись, какъ и не поймать: то въ томъ мст покажется середи благо дня, то въ другомъ, да еще и скажется: ‘я, молъ, Тришка Сибирякъ’, а все изловить никакъ не могли!
Въ женскомъ монастыр былъ праздникъ, къ обдн собралось народу — полная церковь, вокругъ церкви — народъ… въ концу обдни монахини пошли съ кружкой на храмъ собирать, подходятъ къ какому-то купцу, тотъ и выкинулъ на тарелку 1000 руб., обходили церковь съ кружкой, монахини сказали матери игумень, что купецъ, вонъ, стоитъ, 1000 рублей на тарелку положилъ.
— Поди, говоритъ казначе мать игуменья, спроси, какъ его зовутъ, надо записать въ книгу — поминать на вчныя времена.
Казначея поклонилась матери игумень, подошла къ тому купцу и спрашиваетъ его:
— Матерь игуменья приказала спросить, какъ васъ зовутъ, надо васъ, за вашу добродтель, за святую милостыню, въ книгу записать, поминать васъ станемъ на вчныя времена.
— А меня, говоритъ купецъ, меня зовутъ Трифономъ, прозываюсь,— Тришка Сибирякъ.
Казначея такъ и обомлла.
— Какъ? какъ? говорила казначея, а сама ни жива, ни мертва стоитъ.
— Тришкой Сибирякомъ зовутъ, матушка, зовутъ Тришкой Сибирякомъ!..
Пока опомнилась казначея, пока пошла въ матери игумень, разсказала игумень, — а Тришкинъ и слдъ простылъ! На томъ мст гд стоялъ Тришка, — Тришки нтъ, бросились за нимъ изъ церкви, и такъ невидно!… Только смотрятъ, лежитъ на паперти свита синяя, да борода какая-то! Тутъ только догадались, что у Тришки была подвязана борода, ну, какъ его сыщешь, какъ признаешь, когда онъ бороду отвязалъ? такъ на ту пору и не нашли!…
Узналъ Тришка Сибирякъ: въ Смоленской губерніи живетъ баринъ, у этого барина — его мужикамъ житья не было, всхъ въ разоръ-разорилъ! Прослышалъ про того барина Тришка Сибирякъ: ‘надо, думаетъ, проучить хорошаго барина, безъ науки тому барину жить — вкъ дуракомъ слыть, стало, надо его на умъ навести, чтобы ему на тотъ народъ нестыдно свои очи выставить!..’ Посылаетъ ему Тришка письмо, а въ письм было написано: ‘Ты, баринъ, можетъ, и имешь душу, да анаемскую, а я, Тришка, пришелъ къ теб повернуть твою душу на путь — на истину. Ты своихъ мужиковъ въ разоръ-разорилъ, а я думаю теперь, какъ тхъ мужиковъ поправить. думалъ я думалъ, и вотъ что выдумалъ: ты виноватъ, ты и въ отвт будь. Ты обивалъ мужиковъ, ты ихъ и вознагради, а потому прошу тебя честію: выдай мужикамъ на каждый дворъ по пятидесяти рублевъ (а тогда еще на ассигнаціи считалось), честію прошу, не введи ты меня, баринъ, во грхъ — разсчитайся по Божіи.’
Получилъ баринъ то письмо, — не то, что спокоиться, а выше въ гору пошелъ: больше озлился, сталъ мужиковъ перебирать, сталъ допрашивать: кто подметное письмо принесъ? А мужики про то дло и не вдали… Такъ-тому письму баринъ не внялъ, вры письму не далъ. Проходитъ сколько такъ время, баринъ прочиталъ еще письмо отъ Тришки: ‘ты моимъ словамъ не доврялъ, я не люблю этого, только вотъ что я скажу теб: не въ моемъ обыча за первую вину казнить, а по моему, за первую вину, только научить надо, вотъ теб какая выучка: не хотлъ ты дать мужикамъ по пятидесяти рублевъ, дай по сту, это теб наука. Только мужиковъ трогать не моги: съ живаго кожу сниму, мужики въ томъ невиноваты. Жду три дня.’
Прошло три дня — баринъ ни кому ни слова: денегъ жаль и за мужиковъ приниматься боится — со шкурой своей барской разстаться не хочется, хоть и не дорого своя шкура обошлась, только эту скинутъ, — другой не скоро и наживешь. Стало, надо беречь пока эту…
Пока баринъ раздумывалъ, Тришка написалъ еще письмо:
‘Просилъ я тебя, баринъ, честію мужикамъ помочь тысячью — ты не помогъ, просилъ тебя помочь двумя, ты мои слова ни во что поставилъ. Теперь жди меня, Тришку, къ себ въ гости. А какъ теб, барину, надо сготовиться, какъ бы получше гостя принять, даю теб сроку дв недли — сготовься. Только пироги, что въ Тул печены, по нашему ружьями зовутъ — не надо, не готовь: я до нихъ не охотникъ.’
Получилъ баринъ это письмо, сталъ снаряжаться, какъ бы гостя непрошеннаго принять такъ, чтобы самому не остаться не при чемъ. Всхъ своихъ мужиковъ, всю дворню собралъ, роздалъ всмъ ружья, послалъ и въ городъ сказать: гостя молъ жду.
Къ пріему гостя было сготовлено все какъ слдуетъ, съ самаго ранняго утра вс были на ногахъ, на барскомъ двор толкотня страшная, вс съ ружьями, просто ко двору приступу нтъ!… Передъ раннимъ обдомъ пришли солдаты съ офицеромъ.
— За чмъ пожаловали? спрашиваетъ баринъ у офицера.
— Такъ и такъ, говоритъ офицеръ: наслышаны мы, что къ какъ ныньче общался пріхать воръ Тришка Сибирякъ, такъ изъ города меня съ моей командой и прислали въ вамъ на подмогу.
— Очень благодаренъ, говоритъ баринъ: хоть я и не боюся Тришки, а все-таки народу больше — лучше. Милости просимъ съ дорожки закусить чмъ Богъ послалъ, пойдемте ко мн въ домъ, а солдатушки ваши пусть здсь останутся, я имъ сюда велю вынести водки, закусить…
Пошелъ баринъ съ офицеромъ въ домъ, приказалъ подать сейчасъ закуску. Закусили, стали токовать о томъ о семъ, баринъ и повеселлъ. Выпилъ еще. Офицеръ еще прибодрился: такъ и сыпетъ про войну, гд онъ воевалъ, когда, какъ… да на рчахъ-то вышелъ такой легкій….
— Ужь какъ я какъ благодаренъ, говоритъ баринъ:— какъ вамъ благодаренъ и сказать нельзя! съ вами я не только Тришки, а просто никого не боюся. Что мн Тришки бояться, скажите мн?
— Разумется, говоритъ офицеръ: чего бояться Тришки!
Сказалъ это офицеръ, посмотрлъ кругомъ: видитъ въ комнат только они вдвоемъ съ бариномъ сидятъ, а больше никого нтъ.
— Коли вы, баринъ, говоритъ офицеръ: — не боитесь Тришки, мн и подавно его бояться нечего!…
— Отчего жь такъ? спросилъ баринъ.
— Оттого такъ, баринъ, что я тотъ самый и есть Тришка Сибирякъ, такъ мн самому себя бояться не приходится.
Баринъ такъ и обомллъ отъ великой робости.
— Слушай, сказалъ Тришка, а самъ изъ кармана пистолетъ вынулъ:— слушай, просилъ я у тебя, баринъ, тысячу, не для себя просилъ, а просилъ для твоихъ же рабовъ, — ты не далъ, наказалъ теб: просилъ дв тысячи, ты и тутъ не восчувствовалъ! Теперь ты давай мн двадцать тысячъ: дв тысячи я отдамъ твоимъ мужикамъ, а остальные, что тамъ останется, на свою братію возьму: надо что нибудь и намъ съ твоей милости на водку подучить. За такую науку какъ не взять!…
Баринъ стоитъ, только глазами хлопаетъ: никакъ того дла въ тонъ не возьметъ…
— Полно, баринъ, глазами-то хлопать, разсчитаемся честно, да и Богъ съ тобою и со всмъ, мн некогда, пора домой.
— У меня деньги, говоритъ баринъ, какъ опомнился: — въ другой комнат, ты здсь погоди, я теб сейчасъ вс сполна принесу.
— Охъ, баринъ! молодецъ баринъ: подростешь — шутъ будешь! Думаешь надуть? Васъ мало обманываютъ, а то еще онъ хочетъ обмануть!
— Да, я право… да я ей Богу, забормоталъ баринъ.
— Ничего, баринъ, сочтемся! Ты ступай спереди, а я хоть и сзади, только знакъ пальцемъ кивнешь — въ затылокъ пулю пущу. Ты длай свое дло, а я свое сдлаю.
Баринъ пошелъ передомъ, а позади барина Тришка Сибирякъ. Вышли за двери, а въ другой комнат народу-то народу! Да вс съ ружьями!
Перешли еще въ другую комнату — тамъ никого нтъ… Отсчиталъ баринъ денежки, ровно двадцать тысячъ, отсчиталъ, отдалъ Тришк, остальныя завернулъ, и опять подъ замокъ.
— Видишь, я не въ тебя, я слово держу: общалъ быть у тебя въ гостяхъ — былъ, далъ слово взять двадцать тысячъ — взялъ двадцать, больше не беру, а хоть видишь самъ, и вс бы отнялъ, ничего длать, вс своими руками бы отдалъ. Теперь проведи ты меня хоть за версту отъ деревни, а тамъ и простимся.
Баринъ проводилъ самъ, самолично Тришку съ товарищами за ворота, а такъ еще версты полторы, да и раскланялся…
— Смотри-жь, на прощаньи наказываетъ Тришка барину: смотри жь, мужиковъ не обижать. Обидишь мужиковъ, Богъ тебя обидитъ, а то, можетъ, и я гршный къ теб тогда въ гости побываю!
Съ тхъ поръ баринъ шолковый сдлался! Что значитъ хорошая наука — много значитъ!
И много онъ училъ ихъ братію! детъ разъ мужичонко съ возомъ, а на возу было накладено, что и на хорошей лошади не свезти, а у мужичонка была лошаденка плохеньхая, а еще и поклажа-то барская, съ которой стороны ни поверни, все тяжело!… детъ мужикъ съ возомъ, горе мычитъ, а на встрчу ему катитъ шестерикомъ самъ баринъ. Поровнялся баринъ съ мужикомъ.
— Стой кричитъ баринъ: — стой, что ты тихо дешь? Отчего у тебя лошадь не везетъ?
Не усплъ баринъ хорошій раскричаться какъ надо, какъ изъ-за куста выросъ какой-то мужикъ, снялъ шапку, низехонько поклонился барину, да и говоритъ:
— Пожалуйста, баринъ, ваше благородіе, окажи такую милость: подари ты этому мужику лвую пристяжную…
— Какъ ты смешь, мужикъ, мн это говорить, дуракъ! закричалъ баринъ.
— Ужь сдлай милость, пристаетъ мужикъ: — подари мужику лвую пристяжную!…
— Какъ ты смешь мн это говорить? да знаешь, что я съ тобою сдлаю!?… да кто ты такой?…
— А осмлюсь вашей милости доложить: я человкъ небольшой, а прозываюсь Тришка Сибирякъ.
Какъ услыхалъ баринъ, что передъ нимъ стоитъ Тришка Сибирякъ, куда и прыть вся длась!…
— А, говоритъ, здравствуй, Триша! Возьми лошадь, какую хочешь! пусть мужичокъ додетъ до дому, я и пятерикомъ доду, лошади ничего не сдлается, посл только пусть назадъ приведетъ.
— Нтъ ужь, баринъ хорошій, подари пожалуйста мужичку совсмъ лошадку, а ты прикупишь еще лошадку, а то и пятерикомъ проздишь, и пятерикомъ теб чай можно… На своихъ лошадяхъ ты здишь не далеко, а подальше, чай, на сотскихъ!
— Изволь, Триша, изволь! я для тебя, Триша, и совсмъ могу это сдлать, могу и подарить!
— Только ужь не изволь, баринъ хорошій, лошадки отнимать у мужика. Не для себя прошу, прошу для твоего же здоровья: ты знаешь, можетъ, мой обычай, не введи, для Христа, меня во грхъ.
— Изволь, изволь!
Припрегъ мужикъ къ возу лвую пристяжную, да съ крестомъ да молитвой благополучно и до дому дохалъ, да еще и посл сколько на той лошади здилъ…
Никого Тришка Сибирякъ не обижалъ крпко, разв какого барина лихаго до крестьянъ, что разъ поучитъ — не послушаетъ, другой разъ поучитъ — въ толкъ не возьметъ, такъ такому лихому подъ колнками жилы подржетъ — ‘чтобъ не оченно, говоритъ, прытко бгалъ!’ Вотъ только и всего!..
Велно было поймать Тришку во что бы то ни стало. Похалъ отыскивать Тришку исправникъ, прізжаетъ исправникъ на станцію, на станціи сидитъ купецъ, пьетъ чай съ пуншемъ.
— Не угодно ли вашему благородію чайку покушать? спросилъ купецъ исправника.
— Пожалуй! отвчалъ исправникъ, подсаживаясь къ столику:— пожалуй, на двор-то ужь очень холодно.
— Холодно-съ, извольте-ко-съ чашечку…
Слово за слово и пошелъ разговоръ.
— Куда дете ваше благородіе?
— Да вотъ туда-то.
— А позвольте спросить: по какой надобности дете, ваше благородіе?
— Тришку Сибиряка надо поймать.
— Почему жь вы, ваше благородіе, знаете, что такъ Тришка Сибирякъ долженъ быть?
— Мн передали, что Тришка Сибирякъ ныншній день подетъ отсюда, съ этой станціи туда-то, а передали мн самые врные люди.
— Такъ-съ… а хотлось бы мн посмотрть, какъ ваше благородіе изловите этого разбойника Тришку Сибиряка. Очень бы хотлось!…
— Что жь, это можно.
— Какъ же, ваше благородіе?
— Да подемъ со мной вмст.
— Сдлайте милость, батюшка, ваше благородіе! дло-то ужь очень занятное.
— Изволь, изволь.
Напились они чаю, да и похали вмст въ исправницкой бричк, дорогой большое толковали все о Тришк: какъ его, разбойника, исправникъ своими руками поймаетъ, и самъ его въ городъ въ острогъ засадитъ.
— Какъ же вы, ваше благородіе, узнаете этого разбойника, Тришку Сибиряка?
— Какъ не узнать! у меня примты его имются, говоритъ исправникъ.
— А позвольте взглянуть.
Исправникъ подалъ купцу примты.
— ‘Волосы русые, брови черные, сталъ читать купецъ, лтъ отъ роду тридцать’… Баринъ, да вдь это, пожалуй и на меня смахиваетъ!…
Глянулъ исправникъ, съ нимъ точно сидитъ не купецъ, а самъ Тришка Сибирякъ.
— Слушай, исправникъ, заговорилъ Тришка, васъ дураковъ мало обманываютъ, а ты еще и меня хотлъ обмануть! Вотъ теб и наказаніе: ступай пшкомъ домой!
Нечего длать, исправникъ вылзъ изъ брички, да и бричка-то была новая, вылзъ да поплелся домой — откуда пришелъ, а Тришка покатилъ куда ему надо было!
Тришка Сибирякъ, какъ я уже сказалъ, что его смшиваютъ съ Засоринымъ, Сиротой, Дубровой и другими, то и вс они никого не убивали, только ужь когда честію не возьмешь — злыхъ помщиковъ учили, и тою же наукой подъ колнками жилки подрзывали, и опять-таки для того все, чтобъ не швыдко бгали.
Сохранились и теперь преданія: что до назначенія Орла губернскимъ городокъ, на рк Ок моста не было, и что въ самый годъ этого назначенія началось здсь судоходство, въ первый разъ отправились только дв маленькія барки по 12 саженъ длиною, и какъ дло было для орловцевъ новое, то почти весь городъ провожалъ эти барки верстъ за десять. И теперь есть старики, которые помнятъ, что въ Орл былъ одинъ только трактиръ, одна табачная лавка, будочниковъ, пожарныхъ солдатъ совсмъ не было: на пожаръ сбгались и тушили сами жители, которые опаздывали или совсмъ не приходили, съ тхъ брали пени. По ночамъ караулили по очереди сами хозяева, и между очередными караульщиками случались караульщицы — женщины и двушки.
— Зачмъ же будочниковъ завели? спросилъ я старика, разсказывавшаго мн это.
— А затмъ, батюшка, отвчалъ старикъ: — больно задорно стало, въ одной улиц караульщикъ, въ другой караульщица, долго ли до грха! Сейчасъ грхъ, какъ есть грхъ!…
— Такъ и тогда доходило до грха?