Из объяснительной записки для Художественного театра, Блок Александр Александрович, Год: 1916 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

Александр Блок

<Из объяснительной записки для Художественного театра>

Александр Блок. Собрание сочинений в шести томах.

Том четвертый. Драматические произведения.

М., ‘Правда’, 1971

<...> Итак, дело не в том, что действие происходит в 1208 году в южной и северной Франции, а в том, что жизнь западных феодалов, своеобычная в нравах, красках, подробностях, ритмом своим нисколько не отличалась от помещичьей жизни любой страны и любого века.

На холме, окруженном бедными хижинами, стоит грубая, толстостенная громада — феодальный замок, окруженный серыми стенами, рвом, над которым кинут цепной мост, с башнями, бойницами, узкими окнами. На окрестных холмах — такие же поместья, вокруг — те же хижины. Шесть месяцев зимы проходит в однообразии и скуке, остальное время в пирах, турнирах, охотах, празднествах, в которых принимают большое участие приезжие жонглеры и менестрели.

В замке живет хозяин с семьей, двором, прихлебателями, челядью и т. д. Если он женат, — дети его воспитываются в другом таком же замке, готовясь к посвящению в рыцари.

Совершенно таков же простой, давно установившийся, уклад жизни графа Арчимбаута, человека знатного родом, вероятно, в роду его были настоящие крестоносцы, и в его грубом облике, облике квадратном и тяжелом, как самый дом, в котором он живет, и в его речи, довольно широкой и высокопарной, когда он сохраняет самообладание, и рычащей, когда он его теряет, — сквозят все же аристократические черты. Живет он в то время, когда всякая мода на крестовые походы и на всякий героизм — прошла безвозвратно, и оттого жизнь его особенно однообразна. Привычные звуки этой жизни — собачий лай, лошадиное ржание, скрип цепей на мосту, дребезжание посуды на кухне, и голоса всех местных жителей — немножко похожи на все эти звуки. Лучи солнца ярки, трава зелена и жирна, розы красны и огромны — и все это только еще больше подчеркивает квадратность всего уклада, сонную животность его.

Самый близкий к Арчимбауту человек — капеллан, потому что он все умеет пронюхать и обо всем донести, и вместе с тем, когда нужно, успокоить, доктор занимает довольно униженное положение, потому что все всегда в сущности здоровы и доктор содержится так, для штату.

В одно из своих странствий Граф заехал в Пиренеи и попал в маленькое местечко, называвшееся ‘Толозанские Муки’. Здесь пленила его дочь простой швеи Изора, и он, наскучив холостой жизнью, решил жениться на ней.

Изора сразу не хотела выходить за Графа, уговорила ее мать, и сама она, будучи девушкой сметливой и далеко не трусливой, решила, что не стоит гнушаться графским титулом. Она переехала в замок и стала женой Арчимбаута, но ни взаимной любви, ни даже привязанности из этого не вышло.

Изора — смуглая, быстрая, хищная, жадная, капризная. Она не плебейка, но демократка. Все ее движения быстры, их угловатость смягчается природной грацией. Грация эта в ней именно от природы, а не от породы. Она умна, находчива, в ней много здравого смысла и даже — грубости, которая опять-таки смягчается только обаянием ее жизненного облика. Женщина она до мозга костей, и этим, конечно, ограничен диапазон ее движений, поступков, поз, мыслей, несмотря на широту ее размаха, она всегда обречена бросаться от ястребиной зоркости — в кошачью мягкость. Мы застаем ее женщиной, а не девушкой, это смягчило в ней последние углы, сделало ее всю расцветшей, налившейся, как сказал Флобер про одну из своих героинь. В Изоре так много звериного, темного, что все то новое, что неудержимо плывет на нее, что, помимо воли, ее обуревает, — потрясает ее всю, даже физически, бросает ей кровь в щеки, доводит до припадков гнева, ярости, до обмороков. Но при всем этом, — Изора — такой тонкий и благородный инструмент, созданный из такого безупречно-чистого и восприимчивого металла, что самый отдаленный зов отзывается в ней. Из всех обывателей замка Изора одна — чужая, приезжая, и потому — без всякой квадратности.

Конечно, такая женщина не могла привязаться к старому и неуклюжему мужлану, каким был граф Арчимбаут. И он, когда первое увлечение прошло, нашел жену слишком беспокойной и предоставил ей полную свободу, заботясь только об одном: чтобы не пострадала его честь, а на остальное смотрел сквозь пальцы, для надзора за женой Граф приставил к Изоре — Алису, которая стала ее наперсницей, за неимением лучшей.

Алиса, в противоположность Изоре — глубочайшая плебейка, кофейница, как теперь бы сказали мы. Она — осторожна, ничем не брезгует: старый капеллан так капеллан, если нельзя залучить молодого Алискана.

Алискан состоит при Изоре в качестве пажа. Этот молодой человек с пушком на губе очень красив собой, строен, гибок и изящен. Он — сын богатых помещиков, дружественных Арчимбауту и отдавших своего сына на воспитание в его замок. Ходит с лютней, мечтательно рассеянный (когда ему не интересно), говорит жирным голосом. Впоследствии он будет в сущности таким же, как Арчимбаут, но с той разницей, что у старого графа еще сохранились кое-какие отрывки понятий о родовой чести, а у этого ничего нет, кроме изнеженности, свойственной молодым людям его поколения. Все дело спасает только молодость и животная красота. Алискан разумеется, понимает, что Изора свободна и ‘плохо лежит’, а Изоре нравится чернокудрый Алискан, и, конечно, они давно бы стали любовниками, если бы не мешала все развивающаяся ‘меланхолия’ Изоры, Алискан, однако, не теряет надежды, но действует не торопясь, наверняка. Хотя Алискан и приезжий, но все упомянутые качества вполне способствуют его приспособлению к укладу жизни, он в сущности тоже квадратный, при всей мечтательности, и из рамок квадратности не выходит.

Теперь нам надо сказать несколько слов о последнем обитателе замка, который играет для нас главную роль. Это — бедный рыцарь Бертран. Он сам рассказывает свою биографию во II акте ‘Розы и Креста’.

Захудалого рыцаря Бертрана заставили сторожить замок и исполнять самую трудную и черную работу. Он бесспорно исполняет все, будучи верным слугой.

Бертран, что называется, тяжелый человек, он и неповоротлив, и неуклюж, и некрасив лицом. Лет ему за сорок, в черных волосах пробивается седина, лицо обветренное, огрубевшее. Мы его застаем в самую трудную минуту — когда плечи его горбит безысходная тяжесть. Он неумолимо честен, а с такой честностью жить на свете почти невозможно, и все окружающие, пользуясь этой честностью на все лады, над ней же издеваются и ее же считают дурацкой.

Бертран скрывает под своей непривлекательной внешностью нежное сердце и любит все то, чего никто не любит и не умеет любить так, как он.

Он любит прежде всего Изору, полюбил ее с одного взгляда, понял о ней сразу все, что никому не приходило в голову, — и ей самой в том числе: что она среди других — особенная, что в ней много детского, что ее капризы таят в себе настоящую волю, которая способна сломать много преград. Изора — для Бертрана — все, что есть светлого на земле, когда она страдает — страдает и он.

Изоре, конечно, нет дела до бедного сторожа, но ей, как всем женщинам, не лишнее — и его любовь, которую она прекрасно чувствует, хотя он ее до сих пор не проявлял никогда и ничем. Она способна иногда от скуки кивнуть ему из окна, подразнить его, пробежать мимо него по двору, кокетливо приподнимая платье от вечерней росы.

Бертран любит свою родину, притом в том образе, в каком только и можно любить всякую родину, когда ее действительно любишь. То есть, говоря по-нашему, он не националист, но он француз, для него существует la douce France, которая жива только в мечте, ибо в его время объединение Франции еще не совершилось, хотя близость ее объединения он предчувствовал. От этой любви к родине и любви к будущему — двух любвей, неразрывно связанных, всегда предполагающих ту или другую долю священной ненависти к настоящему своей родины, — никогда и никто не получал никаких выгод. Ничего, кроме горя и труда, такая любовь не приносит и Бертрану.

И, наконец, — Бертран — слуга, служба и долг глубоко вошли в его жизнь. В этом чувстве нет ни тени лакейства, но он действительно искренно защищает своих хозяев, действительно считает долгом своим сносить от них все зло, которое они ему причиняют, и защищать их от тех, с кем бы он был сам, при других условиях, так как он — сын тулузского ткача и в жилах его течет народная кровь, кровь еретика, кафара.

Прибавим к этому еще, что Бертран по природе страстен, у него южный сангвинический темперамент. Это — единственный человек из здешних, из местных, у которого квадратная внешность и не квадратная душа. Нужна большая сила событий для того, чтобы повернуть этого неуклюжего, тяжелого, обиженного человека, для того, чтобы он изменился даже внешне так, как изменяется он к концу драмы.

Таково положение, в котором мы находим действующих лиц перед началом драмы.

Вся эта жизнь так и шла бы без особых перемен, если бы не вступило в нее некое начало, сначала — в виде ‘мечты’, воспоминания (о голосе, о словах), предчувствия, а потом в виде лица, которое, однако, не действует самостоятельно. Ему суждено только дать последний толчок к разрешению драмы и выйти из нее так же незаметно, как оно вошло в нее. {Это лицо и начало лучше всего определить словом , что значит по-гречески — чужестранец, необыкновенный и странный пришелец. (Прим. А. Блока.)}

Каков же Гаэтан?

Гаэтан есть прежде всего некая сила, действующая помимо своей воли. Это — зов, голос, песня. Это — художник. За его человеческим обликом сквозит все время нечто другое, он, так сказать, прозрачен и даже внешность его — немного прозрачна. Весь он — серо-синий, шатаемый ветром.

Про рост его ничего нельзя сказать — бывают люди такие, о которых мало сказать, что они высокого роста. Лицо — немного иконописное, я бы сказал — отвлеченное. Кудри седые, при лунном свете их легко принять за юношеские льняные. Этому впечатлению помогают большие синие глаза, вечно юные, не глаза, а очи, не волосы, а кудри, не рот, а уста, из которых исходит необыкновенно музыкальный и гибкий голос.

Гаэтан сам ничего не знает, он ничему не служит, ни с чем в мире не связан, воли не имеет.

Он орудие судьбы, странник, с выцветшим крестом на груди, с крестом, которого сразу и не заметишь. Это именно — — странный чужеземец.

Это чужеродное начало проявляет свою деятельность задолго до поднятия занавеса, может быть, год, может быть, два года Изора томилась, сама себе не отдавая отчета, а влюбленный в нее Бертран, сторож замка, ходил по двору и останавливался на своем привычном месте под окном беспокойно спящей Изоры, под яблоней, на которую сам стал похож, которой он поверил все свои тайные мучения — старые обиды, ежедневные насмешки, собственное уродство, может быть, тайные мучения ревности, в которых сам себе боялся признаться. Все это составляет, так сказать, увертюру драмы. Но вот — чужеродное начало начинает явственно внедряться в жизнь, оказывает на нее ощутительное давление. Изора тоскует чуть ли не смертельно, так что пришлось позвать доктора, советоваться с духовником.

Бертрана поднимающийся занавес застигает, разумеется, все на том же месте двора, на тысячу первом рассвете, в минуту, когда он мучительно припоминает слова и напевы (который раз!) и все не может припомнить ‘ее любимой песни’.

Что происходит в жизни, когда в нее вторгается непрошеный, нежданный гость? В ней начинается брожение, беспокойство, движение. Можно изобразить это симфонически: раздается длинный, печальный, неизвестно откуда идущий, звенящий звук, в ответ — многообразие сонных шорохов, стуков, шумов. Первый монолог Бертрана играет роль этого длинного печального звука, слова Алисы спросонья, потом — шепот в переходах замка (во второй сцене) — первый сонный, смешанный, ответный гул жизни.

Неизвестное приближается, и приближение его чувствуют бессознательно все. Тут-то и проявляются люди, тут и выявляется их истинное лицо. Те, кто не только не ждет, но и не хочет нового, кто хочет прежде всего, чтобы все осталось по-старому, — начинают проявлять свое сопротивление способами, какие присущи каждому. Граф суетится, боится, ревнует, капеллан шипит, ябедничает, вульгарность Алисы, служащей десяти господам, достигает особого безобразия.

Те, кто жаждет перемены и ждет чего-то, начинают искать пути, нащупывают линии того движения, которое захватит их и повлечет неудержимо к предназначенной цели. Так как ни Изора, ни Бертран не знают, что должно произойти, и души их бродят ощупью, — их тревога сказывается прежде всего в невыразимой тоске. Вероятно, особенно напряженно тосковал Бертран в ночь накануне решительного для него дня, а Изора в ту ночь рвала зубами наволочку и рубашку на плече, и ей приснился сон, который сама она капризно и властно окрестила вещим, не ведая о том, что сон был действительно пророческим, что он помимо ее воли предрешал судьбу ее упрямой, своевольной и страстной души.

Новое никогда не приходит одно, без свиты, и вот на хозяина замка сразу обрушивается несколько бед: вместе с непонятной болезнью жены и с подозрением — не изменила ли она ему, — угроза того полукрестьянского, полурабочего движения, которое разгорается все ярче, угрожает непосредственно усадьбе Арчимбаута, увлекло даже некоторых из его соседей, с которыми он, вероятно, еще недавно, по-помещичьи благодушно, бражничал и охотился, охотился иногда, для разнообразия, и на людей, которых искренно считал не людьми, вилланами.

У остальных — тоже забот полон рот, у капеллана — как бы подслужиться, как бы получше все разведать и разнюхать и своего не упустить, подцепить хорошенькую придворную даму, у Алисы — угодить Изоре и Графу и добиться взаимности красивого пажа, которому предстоит блестящая карьера, у Алискана — как бы скорее довершить свое ‘образование’, выбраться из осточертевшей южной провинции и вкусить действительно блестящей придворной жизни и приличного общества в северном графстве Артуа.

К тому же наступила на их горе весна, расстроила их нервы и сделала их всех до безобразия чувственными и прихотливыми.

Вот в такой обстановке начинается драма, течение которой можно изобразить схематически следующим образом:

Изора Граф 1-й рыцарь 2-й рыцарь Бертран Рыбак Гаэтан

* * * * * * * * * * *

Алискан Алиса повар доктор
и
капеллан

Между этими точками, которые являют свое положение, передвигаются всевозможные второстепенные лица — рыцари, доктор, повар, действующие и не действующие в драме.

Занавес подымается тогда, когда загорелась звезда Гаэтана. Звезда Изоры посылает свои лучи навстречу ему, но пути этих лучей, пока еще бродящих ощупью в пространстве и встречающих сопротивление в виде плотной, рыхлой, сначала непроницаемой среды окружающих людей, — устремляются поневоле к той звезде через звезду Бертрана.

Бертран, издавна посылающий лучи своей робкой любви навстречу лучам звезды Изоры, неизменно встречает сопротивление среды. Но как только загораются позади него лучи Гаэтана, его собственное стремление приобретает все большую силу, и среда начинает постепенно растворяться под светом двух встречных лучей Бертрана и Изоры.

Постепенно среда теряет сопротивляемость, посредственные люди отслуживают свою службу и уступают силе лучей. Представители среды как бы сходят со сцены, превращаются в призраков или в животных. Звезда Гаэтана, послав столько лучей, сколько было нужно для придания интенсивности свету лучей Бертрана и Изоры, тоже уходит за горизонт.

1916

<Из объяснительной записки для Художественного театра>. Печатается по тексту тома IX Собрания сочинений А. Блока (Берлин, 1923). Наброски объяснительной записки — в записной книжке N 48 за 1916 год.

С. Небольсин

Александр Блок

<Из объяснительной записки для Художественного театра>

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: