Время на прочтение: 6 минут(ы)
Из неопубликованной публицистики
Наконец, после бесплодных увеселений, наступило строгое время, время, в которое должен очиститься человек от всех дрязгов своей личности, от мелочи дел своих, чтобы встретить достойно великий праздник Воскресения Спасителя.
В то время, как история человечества, волнуемая случайностями, то стремится быстро, как бы с горы, то подымает высоко свои волны, вся подчиняющаяся, вся преходящая, — год Церковный полон также своих исторических событий, Церковь имеет также свою историю года, но вечную, непреходящую среди сменяющихся мирских явлений, историю, необходимую для человека, для души его и для всего христианского общества. Над ходом истории мира, гибнущей ежеминутно, совершается вечный круг негибнущих святых воспоминаний Веры, — год Церковный, с празднествами и постными днями. — К этим-то великими воспоминаниям Церкви должна примыкать вся деятельность человека. Благотворны они для души его. Пусть человек, покорствуя тоже воле Божией, идет в мир на историческое поприще, но да проживет он вполне священную историю года, соглашая с нею образ своей жизни. Да стремится к этому он по крайней мере. — Великое время годичных воспоминаний церковных — теперь наступило, наступил Великий Пост.
Улицы как-то утихают. Народ наполняет церкви, — и общество верующих чтит воспоминания Веры, а если чтит, то переносит их в свою жизнь. — Так должно быть. Вера без дел мертва. — Мы обращаемся теперь к обществу, ибо к нему только, а не к частному лицу можем обратиться, потому что его действия открыты и принадлежат всем, — и спрашиваем: ‘Скажите прямо: верите вы или нет?’ Если верите, чтите скорбное и строгое время Церкви, время Великого Поста, чтобы достойно почтить празднество его прекращения. — Если не хотите чтить, скажите, что не верите. — Мы обращаемся опять-таки к обществу. Один Бог судит за тайные дела, нам нечего знать, что делается в запертой комнате, но общественное веселие среди Великого Поста есть уже открытое его оскорбление, оскорбление, следовательно, самой Церкви. Кто не согласится с этим из тех, которые верят? — Мало того: с этим согласятся даже и благомыслящие иноверцы, из почтения к верованию другого народа.
Москва! Старый город Русской! Святыня нашей земли! Ты ли скажешь с сожалением: ‘Наступил Великий Пост, конец увеселениям’, — и будешь стараться изобрести новые? Ты ли не согласишь общественной жизни своей с Верою? Мы не говорим уже о простом народе, явившем недавно подвиги благочестия, но о других классах.
Справедлив ли слух, что в течение Великого Поста назначены катанья с гор и общественное увеселение, обычная принадлежность Масленицы?
Noblesse oblige (Дворянство обязывает! (фр.))! Аристократия есть неравенство людей между собою (не в смысле разнообразия, это было бы несходство, но в смысле закона), понимаемое не случайно, не как случайность, сопровождающая земную жизнь нашу, но как закон, как идея и даже как благо. Именно потому, что неравенство возведено в истину и в благо, оно становится ложью и злом. Жизнь наша представляет много несовершенств. Странно было бы не видеть их и не признаваться, что так бывает, но когда люди из несовершенства делают идеал, когда говорят, что так должно быть, тогда такое понятие может и должно быть отвергнуто. — К таким понятиям принадлежит аристократия, основываясь на неравенстве людей как на законе, она противоречит духовному значению человека, и так как духовная сторона не представляет для того оснований, то она бросается к животной стороне человека, к породе. Происхождение — вот что становится основой аристократии, мы не спорим, что порода значит много в области животного, но оскорбительно вносить в область человека такое мерило! — Впрочем, пока на основании особой породы аристократическое сословие основывает разные преимущества, касающиеся материальных выгод, — эта несправедливость еще не столько оскорбительна, но как аристократия смотрит на остальное человечество как на неполных людей, думает изъявить привилегию на духовные блага, на превознесенные достоинства человека, когда она говорит: ‘Простой человек может поступить бесчестно, от него не требуется истинно честных побуждений, но аристократия так поступить не может, ибо она признает свое ‘Noblesse oblige’, — тогда идея аристократии достигает до крайней возмутительности. Noblesse oblige!!! Вот источник человеческого достоинства, но оно перестает быть человеческим, ибо для человека довольно сказать: Humanite oblige (Человечность обязывает (фр.)). Это причисление только себя к истинно человеческому обществу, это систематическое исключение других людей из прав на звание даже нрав<,ственного>, человека есть идея, прямо противоречащая братству людей, есть идея антихристианская, где все люди — братья и всякой — брат твой. Истина христианская постигнута была первыми людьми — не аристократами, не князьями, но рыбаками из простого народа.
Отношения отеческие к детям, нежные и прекрасные сами по себе, — в браке совсем не у места, и тот брак странен, где муж смотрит на жену с отеческим чувством, как на ребенка, а жена любит мужа любовию детскою. Иные говорят, пожалуй (и кто не только ложно, но и возмутительно), что очень хорошо и удобно жениться на такой девушке, которая совершенный ребенок, и потом воспитать ее как угодно, в этом мнении есть что-то оскорбительное и даже безнравственное. Воспитывать жену! Что это за отношение воспитателя к воспитаннице! Может ли после этого человек смотреть на свою жену как на друга, как на спутницу, пополам делящую с ним жизнь? Конечно, не может, а в таком случае здесь потерян весь смысл брака. Жена — не ребенок, не воспитанница, жена стоит не позади мужа, нет, оба, и муж и жена, стоят рядом рука в руку и рядом идут в жизни, неся вместе ее бремя. Воспитывать жену можно разве только в таком смысле, в каком жена воспитывает мужа, в каком все мы постоянно воспитываем друг друга. Брак есть отношение равное. Это нисколько не противоречит святой Апостольской истине, что муж есть глава жены. Первенство не мешает равенству, этого объяснять, кажется, не нужно. Как равенство необходимо для брака, так необходимо взаимное уважение, которого может и не быть в отношениях неравных, хотя и проникнутых любовью, как напр<,имер>,, любовь родителей к детям, еще маленьким.
Только тогда можно решиться и отдать руку девушке на всю жизнь, когда уважаешь ее вполне, когда уверен, что есть желанное равенство. Это равенство не есть равенство лет или учености. Оно утверждается не на метрических свидетельствах и не на экзамене. Нет, это независимое равенство в духе, единство в чувствах веры, в нравственных убеждениях, в понимании добра. — Безумна страсть, сохрани Боже от слепой любви: в ней мрак и рабство, но холодная оценка человека — также недостаточна. Только тогда, когда эта оценка проникнется чувством, когда человек любит с полным сознанием, когда сознается с полною любовью, — возможен брак. — Человек есть существо живое, анализ, столько полезный в ученых изысканиях, в подвигах мысли, — не доводит ни до чего целого и полного в жизни, поэтому жениться вследствие умозаключения также ошибочно и ложно. Дело брака есть дело жизни. Здесь при свете разума, при всех его нравственных требованиях решает дело только душа человеческая, окончательное, свободное действие принадлежит душе, и оно необходимо: тут уж действует ее свободная воля, без которой брак не может, по крайней мере не должен, совершиться…
…точно так, как если хвалить Гете, не понимая его, нет, милост<,ивые>, госуд<,ари>,, не торопитесь, вы ли хотите уверить нас, что живете в этой жизни, вы, сгнившие на корысти, вы, истощившие в себе ваши силы, данные вам от природы, вы, потушившие в себе искру Божию мелочными внешними интересами, светским шарканьем, славою повязать галстух, я знаю вас очень хорошо, мертвые души, гнилые трупы в модных фраках и белых перчатках, я знаю вас, я знаю, что поэзия, интересы человеч<,ества>, также предмет ваших разговоров, но лучше бы вы говорили о себе, о винном заводе, о лошадях, нежели о поэзии, о том, что более занимает человека, несносно слуш<,ать>,: видно, что ничто вас не шевелит, что вы дума<,ете>, разве что о грамматическом смысле слов, котор<,ые>, вы говорите, да и того иногда не бывает. Грех невелик. И вы также необходимы в жизни, но так, как необходима в природе плесень, и вы также проявление жизни, но ведь проявление жизни есть и гниение.
Человек, живущий в какой бы ни было сфере, но только наполняющий ее, уже представляет явление живое, полное, конкретное, на него можно смотреть с удовольствием, как бы ни ограничен был круг его жизни. Изыскатель, который трудится век над частною истиной, не заботясь о том, какое отношение имеет она к истине общей, которому дела нет ни до Шиллера, ни до Гете, — это человек живой, выполняющий свое назначение, находящийся в соответственности с самим собою, он и не претендует на то, чего не понимает, он занимается с любовию своим делом, его труд дает ему минуты сладкие, счастливые, — он счастлив. Какой-нибудь истый повытчик, век сидящий в суде своем и мирно работающий, Иван Аф<,анасьевич>, и Пул<,ьхерия>, Андр<,еевна>, у Гоголя — все это люди живые, конкретные. Но вы, милостивые государи, укажите мне, где ваша жизнь, что вас интересует? — Вы скажете, мож<,ет>, быть: ‘Человеч<,ество>,, его развитие и проч.’. Так вот что. Так же ли вы тут дел<,аете>,, как те люди, о которых упоминал я, стоит только послушать, как и что вы говорите, чтоб увериться, как далеко вы от того, чтобы наполнять вашу сферу. Вы так спокойны, вы все решили, на каждый вопрос у вас готова фраза, и самое лучшее — заставить вас дать в ней отчет. И ваш ответ есть ваше обвинение, потому что вы так далеки от того, чтоб наполнять вашу сферу, вы уж давно не тревожитесь ничем и спокойно гниете. Грех ваш велик, естественные Ив<,аны>, Аф<,анасьевичи>, выше вас, они живые, действи<,тельные>,. А вы что? —
Запрещена русская национальная одежда русским дворянам. Но разве дворяне не русские люди? Неужели хотят их убедить в том? Скажут: надевая русскую одежду, они хотят сблизиться с народом. Скажут: р<,усскую>, одежду надевают славянофилы. Но что такое славянофилы? Славянофилы (название, впрочем, нелепое, дан<,ное>, журналами в насмешку), славянофилы — люди, которые стоят за русскую национальность, люб<,ят>, русскую жизнь, не отвлеч<,енную>,, в ее проявлениях, в быте, в язы<,ке>,, в одежде. Ужели это худо? Ужели это может не нравиться русскому государю? Не они одни хотят сблизиться, а они желают, чтобы все сблизились с народом. Славянофилы утверждают, что надо русским между собою говорить по-русски. Ведь это можно обвинять, можно сказать, что они хотят сблизиться с народом. Ужели же надобно запретить и говорить дворянам по-русски? И опять: славянофилы хотят не одни говорить по-русски, но желают, чтоб и все русские люди по-русски говорили.
Само собою разумеется, что мера эта встречается с должным повиновением и глубокою грустию, что государь наш Алексан<,др>, Н<,иколаевич>, поступил так резко с народной русскою одеждою и с людьми, столько лет стесняе<,мыми>, правительством, но, кажется, делами счастли<,во>, доказывающими чистоту и прямоту своих намерений, как и твердость своей любви к России. — Грустно, если успели государя склонить на такую меру.
Как бы то ни было, — огорчены и обижены люди честные, нравствен<,ные>,, люди прямые и верные правде, люди, глубоко любящие Россию и душою расположенные к государю, огорчены и обижены и лично, и как русские.
Серия статей К.С. Аксакова предназначалась для ‘Молвы’.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
