М. Гельрот ‘Из нашей текущей литературы.
М. Гельрот ‘Из нашей текущей литературы.
Новый рассказ Антона Чехова ‘Невеста’.’
Новый рассказ Антона Чехова ‘Невеста’.’
‘Южные записки’, 14.12.1903, No 2, сс. 28-33.
Из нашей текущей литературы. Новый рассказ Антона Чехова ‘Невеста’, Гельрот Михаил Владимирович, Год: 1903
Время на прочтение: 8 минут(ы)
‘Жизнь наша современная слишком разнообразна, многосложна, дробна: мы хотим, чтобы она отражалась в поэзии, как в граненом угловатом хрустале, миллионы раз повторенная во всех возможных образах, и требуем повести. Есть события, есть случаи, которых, так сказать, не хватило бы на роман, но которые глубоки, которые в одном мгновении сосредоточивают столько жизни, сколько не нажить ее и в веки, повесть ловит их и заключает их в свои тесные рамы.’ Эти слова написаны нашим ‘неистовым Виссарионом’ в 1835 году, когда многообразность и дробность российской действительности была поистине детской игрушкой по сравнению с тем, что мы видим пред собой теперь. И мы хорошо знаем, что прошло много лет после того, как Белинский сводил свои требования к повести, а эпоха больших романов, с широкими картинами жизни, охватывающими не мгновения, а десятки лет, только начала расцветать и дала нам шедевры нашей литературы. Теперь эта эпоха опять отцвела. Большие романы и большие повести пишутся редко, а в этих редких случаях они уже наперед вызывают самые основательные подозрения: в самом благоприятном случае это шедевры… фабрично-заводского производства. Недаром же Толстой с наивностью гения, упорно перерабатывающего каждую свою фразу, удивляется той технике, которой достигли современные писатели! Ему не сравняться с ними во веки веков: ему не написать романа или повести, начало которой задумано в январе для январской книжки, а конец — в декабре для декабрьской книжки…
Итак, повторяем, мы живем в эпоху настоящей повести, с ее ‘мгновением’, с ее ‘листочком из жизни’. И так оно и должно быть по самим условиям жизни современного человека. Мы все представляем собой настоящих Eckensteher’ов {лодырей (нем.)}, и — людей, прикованных к какому-нибудь маленькому крохотному уголку и задавленных там каким-нибудь маленьким крохотным дельцем. Вся жизнь современного человека есть в сущности отрывок или, лучше сказать, обрывок жизни. У нас не хватает ни времени, ни возможности посмотреть, что же делается там, в других уголках? чем и как живут там люди? во что они верят, да и верят ли они во что-нибудь? Естественно, что если литература хочет отражать жизнь, то она должна заглядывать во все эти уголки, и изучать их отдельно. И тогда читатель получит ряд листочков и обрывков, которые в общей сумме, быть может, и дадут ему ощущение полной, многосторонней жизни, — ощущение человека, которого на время вывели из его тесного уголка и бросили в многогранный, пестрый поток жизни всего окружающего его мира.
Но для этого повесть, при возможной краткости, должна быть, возможно, более характерной и типичной. Взятый художником момент прежде всего должен быть значителен по глубине своего жизненного содержания: иначе будет захвачена не драма жизни, а ее события, которые обыкновенно не бросают читателя ни в жар, ни в холод и тут же исчезают из его памяти с тем, чтобы никогда больше уже не заглядывать туда. Нечего и говорить, что характерности и типичности взятого момента должна соответствовать и яркость изображения. И тогда по неистовому выражению Белинского, в одном мгновении, действительно, может быть сконцентрирована жизнь целых веков. Ибо это мгновение может ведь принадлежать к числу вечных, основных переживаний человеческой души, которое в каждом данном индивидуальном случае, действительно, отражается, как в ‘граненном угловатом хрустале’.
Если вы подойдете с такими требованиями к повести, то вы увидите, что это, пожалуй, самая трудная форма художественного творчества. Здесь больше, чем где бы это ни было, требуется, чтобы ‘словам было тесно, а мыслям просторно’, чтобы за каждым словом воспринималось действительно пережитое чувство, действительно пережитая мысль. И тогда сама собой отпадает та выдуманность, то ‘сочинение’, благодаря которым такая масса даже недурно задуманных повестей моментально исчезает из памяти читателя, словно он во время чтения безмятежно спал. Чуть не на другой же день прочитанная повесть опять имеет для него прелесть новизны. И кому так или иначе, волей или неволей, приходится следить за нашей текущей повествовательной литературой, тот знает, что мы не преувеличиваем, а со скрупулезной точностью описываем повседневный факт.
Понятна, поэтому, та жадность, с какою читатель набрасывается на каждую новую повесть, выходящую из-под пера таких признанных мастеров этого жанра, как гг. Чехов и Андреев. Понятно также, что появление каждой их повести носит характер литературного события. Именно у них читатель находит ту глубину драмы, ту концентрированность и яркость изображения, которых он требует от повести. Эти стороны их творчества неизменно захватывают его даже в тех случаях, где он не разделяет ни их настроений, ни всего их миросозерцания. В этом пункте он будет бороться с ними. Он, быть может, даже будет в иных случаях возмущаться, это будет зависеть от характера его собственных настроений, от характера его собственного миросозерцания. Но и уму и сердцу его задана будет напряженная работа. А это на наш взгляд одна из самых центральных заслуг всякого художественного произведения, если только художник не претендует в то же время на конечное разрешение волнующих его вопросов.
Принадлежит эта центральная заслуга и новому рассказу г. Чехова — ‘Невеста’, помещенному в декабрьской книжке ‘Журнала для всех’.
Содержание рассказа, которое, несомненно, уже известно читателю, можно сказать, до банальности просто. Героиня рассказа, Надя, с шестнадцати лет страстно мечтала о замужестве, и вот теперь, когда ей минуло двадцать три года, она стоит на пороге осуществления этой многолетней мечты. Все необходимые приготовления уже сделаны, и мы стоим накануне самого заурядного житейского события, которое в десятках тысяч случаев не вызывает ни размышлений, ни дум. Но стоит только заглянуть поглубже, в массе случаев это житейское событие представится настоящей жизненной драмой. В эту драму, с большим художественным тактом, вводит нас не сам автор, он предоставляет это дело одному из своих действующих лиц, с которым мы у г. Чехова встречались уже много раз. Мы говорим об Александре Тимофеевиче, которого в доме просто называли Сашей. Он в доме приехавший на время гость, но ему хорошо знакома серая, бессодержательная жизнь не только этого дома, но и сотен других домов в городе.
‘Мне все здесь как-то дико’, говорит он Наде. ‘Черт знает, никто ничего не делает. Мамаша целый день только гуляет, как герцогиня какая-нибудь, бабушка тоже ничего не делает, вы — тоже. И жених Андрей Андреич, тоже ничего не делает.’ Он, по-видимому, догадывается, что если Надя выходит замуж, то это только потому, что этим самым она надеется выбраться из этого серого царства неподвижности и скуки. И в этом его не разубеждает даже видимая любовь Нади к этому самому Андрею Андреевичу. По мере же того, как он настойчиво и даже назойливо раскрывает ей глаза на всю пустоту не только ее нынешней, но и предстоящей ей в ближайшем будущем жизни, — вы ясно видите, что он только переводит на язык слов ее собственные переживания и мысли, от которых она всячески желала отделываться. Ей и самой почти накануне свадьбы казалось, что весь этот стук ножами на кухне, что все эти жареные индейки и маринованные вишни, — что все это ‘теперь будет всю жизнь, без перемены, без конца!’
Вы имеете таким образом в душе Нади внутреннюю, затаенную драму, смутную для нее самой, но которую угадывает и формулирует Саша. Надя всячески борется против его стараний раскрыть ей глаза, но все ее старания остаются безрезультатными именно потому, что в его словах она слышит самое себя. Она пробует объяснить себе тяжесть испытываемых ею настроений влиянием Саши. Но и она сама, а тем более читатель ясно видит, что она хочет обмануть себя, что в ней просто-напросто говорит жажда хоть куда-нибудь выбраться из той жизненной пустыни, в которой она бесцельно, вяло и сонно бродила до этого момента. И читателю не нужно много думать, чтобы увидеть перед собою художественно сконцентрированную повседневную драму, на которую никто не обращает внимания именно потому, что она повседневна. Сама Надя до сих пор тоже почти не заглядывала в этот уголок жизни такой массы даже очень интеллигентных девушек. Она тоже до сих пор не думала о том, что она масса девушек. Она тоже до сих пор не думала о том, что эта масса девушек, спасаясь путем замужества из одной пустыни, попадают в другую, ни в чем не уступающую первой. А теперь она в новом свете видит не только себя, но и свою собственную мать, в которой она до сих пор ‘не замечала простой, обыкновенной, несчастливой женщины’. <...>
Таким образом, на протяжении каких-нибудь неполных трех страниц читатель проникает в развертывающуюся перед ним драму с трех разных сторон. Он чувствует ее в невысказанных мыслях и переживаниях самой Нади. Он слышит ее из уст Саши. Он наглядно видит ее перед собой в прошлом и настоящем матери Нади. А все вместе вставлено в рамку серой, скучной и до одури бессодержательной жизни не только данной семьи, но и многих тысяч других семей. Нам становится вполне понятным то почти физическое отвращение, которое испытывает Надя, когда она вместе со своим женихом осматривает будущее свое гнездышко. <...>
Повторяем, все это внушается читателю на протяжении неполных трех страниц, и внушается при помощи средств, не превышающих самой простой, самой заурядной речи средне-интеллигентного человека. Вам так и кажется, что вы владеете далеко более богатым стилистическим аппаратом, что стоит вам только захотеть, и вы напишете повесть, ничуть не худшую. Но и тут-то и оправдываются слова Паскаля, что ‘лучшие книги бесспорно те, читатели которых думают, что они сами могли сочинить их’. Никогда вы этого не подумаете при чтении тех повестей в трех частях и четырнадцати главах, число которых ты, Господи, веси!
Известно, что за последние несколько лет и критика, и читатели отметили в произведениях г. Чехова новую черту, которую мы охотно назвали бы синтезом жизни, в противоположность тому анализу жизни, которому он почти всецело предавался раньше. Если прежде его положительные типы в подавленном и беспомощном недоумении стояли перед пустотой и пошлостью нашего обывательского прозябания, то теперь они уже активно ищут отсюда выхода. Быть может, на миросозерцание нашего художника повлиял тот трудно поддающийся формулировке общий подъем всего тонуса нашей жизни, который чувствуется теперь даже в захолустной провинции. Быть может также, что таково вообще свойство всякого таланта — переходить от анализа к синтезу, подводить синтетические итоги всей предшествовавшей своей работе. Это психологически неизбежно не только в области научного творчества, но и в области творчества художественного. Как бы там, однако, ни было, одно остается несомненным: назвать теперь г. Чехова художником исключительно подавленных настроений — это значит повторять унаследованную фразу, не дав себе труда вдумчиво следить за ходом развития творчества художника.
С этой — так уже и будем называть ее — синтетической чертой в творчестве г. Чехова мы встречаемся и в новом его рассказе.
Мы видели, что в Наде произошел видимо внезапный, а в сущности неизбежный перелом: она непосредственно почувствовала, что то будущее, накануне которого она стоит теперь, является непосредственным продолжением так тяготившего ее прошлого. Анализ сделан. Она с отвращением убеждается, что и в будущем, к которому она так стремилась, ей предстоит все так же сонно и бессмысленно бродить все по той же жизненной пустыне обывательского прозябания. В прежних своих произведениях г. Чехов почти неизменно опускал в этот момент занавес и читатель так бы и расстался с Надей, беспомощно вопрошающей и подавленной. Но не так кончает Надя — ‘Невеста’. Она решает, что нужно убежать из этой серой пустыни и броситься в поток настоящей, неподдельной жизни, где нет места пошлому и мелкому прозябанию. И формулирует эти ее настроение и мысли все тот же Саша. ‘Если бы вы поехали учиться!’, говорит ей этот восторженный мечтатель. ‘Только просвященные и святые люди интересны, только они и нужны. Ведь чем больше будет таких людей, тем скорее настанет царство Божие на земле. От вашего города тогда мало-помалу не останется камня на камне, — все полетит вверх дном, все изменится, точно по волшебству. И будут тогда здесь громадные великолепные дома, чудесные сады, фонтаны, необыкновенные, замечательные люди… Но главное не это. Главное то, что толпы в нашем смысле, в каком она есть теперь, этого зла тогда не будет, потому что каждый человек будет веровать и каждый будет знать, для чего он живет, и ни один не будет искать опоры в толпе’.
Повторяем, Надя и Саша — это, можно сказать, одно и то же лицо. Одна чувствует и переживает эти, другой формулирует эти восторженные мечты. И читатель, надеемся, уже сам догадывается, что этот город, от которого ‘не останется камня на камне’, есть ничто иное как символ всей необозримой пустыни нашей обывательской действительности. ‘Когда перевернете вашу жизнь, то все изменится. Главное перевернуть жизнь, а все остальное не важно’, продолжает Саша, — и Надя перевернула ее: ‘Невеста’ убежала в Петербург учиться. И когда она приезжает на летние каникулы в свой родной город, то мы видим ее столь же верующей, столь же бодрой и радостной, какой мы видели ее в момент бегства. Теперь уже не Саша, а она сама глубоко убеждена в том, что ‘будет же время, когда от этого дома не останется и следа, и о нем забудут, никто не будет помнить’. Этот символический дом, как и весь этот символический город, как и вся ее прошлая жизнь в этом доме и в этом городе, — все это представляется ей теперь каким-то забытым сном. Все это ‘оторвано от нее и исчезло, точно сгорело и пепел разнесся по ветру’. Это чувство неизменно сопровождает ее во все каникулярное время, которое она проводит у своих. А по окончании каникул она ‘живая, веселая, покинула город, — как полагала, навсегда‘.
На этом и заканчивается новая повесть г. Чехова, и читатель, конечно, понимает, что эта подчеркнутая нами финальная фраза не есть простое стилистическое закругление речи. Здесь в художнике чувствуется некоторое сомнение, едва, правда, уловимое. Он как бы спрашивает: ‘Так ли навсегда?’ Но это сомнение настолько остается глубоко в тени, оно настолько принадлежит автору, а не Наде, что законченность полученного впечатления ни на одну минуту не нарушается. Читатель чувствует, что, как выражается Саша, жизнь ‘перевернута’, а там ‘все изменится’.
Таково содержание, таков смысл новой повести г. Чехова. Художник остановился на событии, на случае, которого, по выражению Белинского, не ‘хватило бы на драму, не стало бы на роман’. Он заставил читателя заглянуть в глубь этого заурядного события, — и тогда перед нами всплыла драма, в которой, процессом художественного обобщения, отразился и весь строй нашей российской обывательщины. И в этом — неизменное художественное достоинство всех его повестей. А к этому присоединяется еще другое неизменное достоинство: эпическая простота затрагиваемых художником красок, где нет ни одного кричащего, зазывающего и уж, конечно, сочиненного тона.
Оригинал здесь — http://www.allchekhov.ru/theater/history/kritika/gelrot.php