Из моих встреч с А. П. Чеховым
Из моих встреч с А. П. Чеховым
I
II
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Из моих встреч с А. П. Чеховым, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1929
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
М., ‘Русский путь’, 2010.
Это было, если не ошибаюсь, в 1883 году.
В Москве, на углу Дьяковской и Садовой, была гостиница, называемая ‘Восточные номера’, — почему ‘восточные’, неизвестно… Это были самые захудалые меблированные комнаты. У ‘парадного’ входа, чтобы плотнее закрывалась входная дверь, к ней приспособлены были висевшие на веревке три кирпича.
В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов, а наверху, на втором этаже,— И.И. Левитан, бывший в то время еще учеником Училища живописи, ваяния и зодчества.
Была весна. Мы вместе с Левитаном шли из Школы, с Мясницкой, после третьего, последнего, экзамена по живописи, на котором получили серебряные медали: я — за рисунок, Левитан — за живопись…
Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне:
— Зайдем к Антоше (т.е. Чехову)…
В номере Антона Павловича было сильно накурено, на столе стоял самовар. Тут же были калачи, колбаса, пиво. Диван был завален листами, тетрадями лекций — Антон Павлович готовился к выпускным экзаменам в университете, на врача.
Он сидел на краю дивана. На нем была серая куртка—в то время много студентов ходило в таких куртках. Кроме него в номере были незнакомые нам молодые люди — студенты.
Студенты горячо говорили, спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон Павлович сидел и молчал, лишь изредка отвечая на обращаемые к нему вопросы.
Он был красавец. У него было большое, открытое лицо с добрыми, смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего, но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие — от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты… Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде, спросить о горе, и поверить ему что-то самое важное, что есть у каждого глубоко на дне души. Антон Павлович был прост и естественен, он ничего из себя не делал, в нем не было ни тени рисовки или любования самим собою. Прирожденная скромность, особая мера, даже застенчивость — всегда были в Антоне Павловиче.
Был весенний солнечный день… Левитан и я звали Антона Павловича пойти в Сокольники.
Мы сказали о полученных нами медалях. Один из присутствовавших студентов спросил:
— Что же, на шее будете носить? Как швейцары?
Ему ответил Левитан:
— Нет, их не носят… Это просто так… Дается в знак отличия при окончании Школы…
— Как на выставках собаки получают…— прибавил другой студент.
Студенты были другие, чем Антон Павлович. Они были большие спорщики и в какой-то своеобразной оппозиции ко всему.
— Если у вас нет убеждений, — говорил один студент, обращаясь к Чехову, — то вы не можете быть писателем…
— Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений, — говорил другой,— я даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений…
— У меня нет убеждений, — отвечал Антон Павлович.
— Вы говорите, что вы человек без убеждений… Как же можно написать произведение без идеи? У вас нет идей?..
— Нет ни идей, ни убеждений…— ответил Чехов.
Странно спорили эти студенты. Они были, очевидно, недовольны Антоном Павловичем. Было видно, что он не отвечал какой-то дидактике их направления, их идейному и поучительному толку. Они хотели управлять, поучать, руководить, влиять. Они знали все — все понимали. А Антону Павловичу все это, видимо, было очень скучно, и он на настойчивые вопросы отвечал отдельными словами, повторяя, что у него нет убеждений, нет идей…
— Кому нужны ваши рассказы?.. К чему они ведут? В них нет ни оппозиции, ни идеи… Вы не нужны ‘Русским Ведомостям’, например. Да, развлечение, и только…
— И только, — ответил Антон Павлович.
— А почему вы, позвольте вас спросить, подписываетесь ‘Чехонте’?.. К чему такой китайский псевдоним?..
Чехов засмеялся.
— А потому, — продолжал студент, — что когда вы будете доктором медицины, то вам будет совестно за то, что вы писали, без идеи и без протеста…
— Вы правы…— отвечал Чехов, продолжая смеяться. И прибавил:
— Пойдемте-ка в Сокольники… Прекрасный день… Там уже цветут фиалки… Воздух, весна.
И мы отправились в Сокольники.
От Красных Ворот мы сели на конку и проехали мимо вокзалов, мимо Красного пруда и деревянных домов с зелеными и красными железными крышами. Мы ехали по окраине Москвы…
Дорогой Левитан продолжал прерванный разговор:
— Как вы думаете?..— говорил он.— Вот у меня тоже так-таки нет никаких идей… Можно мне быть художником или нет?..
— Невозможно, — ответил студент, — человек не может быть без идей…
— Но вы же крокодил!..— сказал студенту Левитан.— Как же мне теперь быть?.. Бросить?..
— Бросить…
Антон Павлович, смеясь, вмешался в разговор:
— Как же он бросит живопись?.. Нет! Исаак хитрый, не бросит… Он медаль на шею получил… Ждет теперь Станислава… А Станислав, это не так просто… Так и называется: ‘Станислав, не бей меня в морду…’.
Мы смеялись, студенты сердились.
— Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну…
— Позвольте… сосна — продукт, понимаете?.. Продукт стройки… Понимаете?.. Дрова — народное достояние… Это природа создает для народа… Понимаете?..— горячился студент, — для народа…
— А мне противно, когда рубят дерево… Они такие же живые, как и мы, и на них поют птицы… Они — птицы — лучше нас… Я пишу и не думаю, что это дрова… Это я не могу думать… Но вы же крокодил!..— говорил Левитан.
— А почему это птицы певчие лучше нас?.. Позвольте…— негодовал студент.
— Это и я обижен, — сказал Антон Павлович, — Исаак, ты должен это доказать.
— Потрудитесь доказать…— серьезно настаивал студент, смотря на Левитана своими острыми глазами, с выражением чрезвычайной важности.
Антон Павлович смеялся.
— Глупо…— отрезал Левитан.
— Вот скоро Сокольники, мы уже подъезжаем…
Сидевшая рядом с Левитаном какая-то тетка из мещанок протянула ему красное пасхальное яйцо и сказала:
— Съешь, красавчик… (Левитан был очень красив). Батюшка мой помер… Нынче сороков… Помяни его…
Левитан и Чехов рассмеялись. Левитан взял яйцо и спросил, как звали отца, чтобы знать, кого поминать…
— Да ты што, красавчик, нешто поп? Баба была немножко навеселе.
— Студенты, студенты… А народ — под мышкой книжка, боле ничего… тоже… Мы приехали к кругу в Сокольники.
Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала на прощание:
— Помяни родителя… Звали Никита Никитич… А как семинарию окончишь, волосы у тебя будут хороши… Приходи в Печатники… Анфису Никитишну все знают… Накормлю… Небось голодные, хоша ученые…
Антон Павлович смеялся, студенты были серьезны. У студентов была какая-то придавленность. Казалось, что забота-старуха по пятам преследовала их. Они были полны каких-то навязчивых идей. Что-то тяжелое и выдуманное тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не было простоты и умения отдаться минуте жизни. А весна была так хороша! Но когда Левитан, указывая на красоту леса, говорил: ‘Посмотрите, как хорошо’, один из студентов ответил: ‘Ничего особенного… Просто тоска… Лес, и черт с ним!.. Что тут хорошего…’
— Ничего-то вы, цапка, не понимаете! — повторил Левитан. Мы шли по аллее.
Лес был таинственно прекрасен. В лучах весеннего солнца верхушки сосен красноватыми огнями сверкали на глубоком темно-синем небе. Без умолку свистели дрозды, и кукушки вдали таинственно отсчитывали, сколько кому осталось лет жизни на этой нашей темной земле.
Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели:
Выпьем мы за того,
Кто ‘Что делать?’ писал,
Выпьем мы за него,
За его идеал…
Антон Павлович и Левитан шли, рядом, а впереди шли студенты… Издали видно было, как большие их волосы лежали на их пледах, что было своеобразно красиво.
— Что это там летит?..— крикнул один из них, обращаясь к Левитану.
— Это, вероятно, сокол…— пошутил Антон Павлович. Летела ворона!
— А в Сокольниках, должно быть, и нет больше соколов…— прибавил Чехов.— Я никогда не видал, какой сокол… Сокол ясный… О чем задумались, соколики?.. Должно быть, сокола и охота с ними были распространены на Руси…
Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, где лежал путь железной дороги. Показались столы, покрытые скатертями. Много народу пило чай… Самовары дымились… Мы тоже сели за один из столиков, — чаепитие было принято в Сокольниках. Сразу же к нам подошли разносчики…
Булки, сухари, балык, колбаса копченая наполняли их лотки…
— Пожалуйте, господа хорошие…
Около нас за другим столом разместились сильно подвыпившие торговцы типа Охотного ряда и недружелюбно оглядывали нас.
— Вы, студенты…— заговорил один, сильно пьяный, обращаясь в нашу сторону, — которые ежели…— и он показал нам кулак.
Другой уговаривал его не приставать к нам.
— Не лезь к им… Чево тебе… Может, они и не студенты… Чево тебе…
— Слуга служи, шатун шатайся…— говорил в нашу сторону пьяный с осоловелыми глазами…
Видно было, что мы не нравились этой компании, — трудно понимаемая вражда к нам, ‘студентам’, прорывалась наружу.
Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в ней. И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно:
— А в весне есть какая-то тоска… Глубокая тоска и беспокойство… Все живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.
А когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и Левитану:
— Эти студенты будут отличными докторами… Народ они хороший… И я завидую им, что у них головы полны идей…
Много прошло времени после этой прогулки нашей в Сокольниках, и по приезде в Крым, в Ялту — весной 1904 года, — я был у Антона Павловича Чехова в доме его в Верхней Алупке. На дворе дачи, когда я вошел в калитку, передо мной, вытянув шею, на одной ноге стоял журавль. Увидев меня, он расправил крылья и начал прыгать и делать движения, танцуя, — как бы показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать.
Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету ‘Новое время’.
— Какой милый журавль у вас, — сказал я Антону Павловичу, — он так забавно танцует…
— Да, это замечательнейшее и добрейшее существо… Он любит всех нас, — сказал Антон Павлович.— Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетел на зиму в путешествие в другие, там, разные страны, к гиппопотамам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша (сестра) и я, — не правда ли, странно это и таинственно?..— улететь и прилететь опять… Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит… Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он — артист и любит, когда мы смеемся на его забавные танцы. Артисты любят играть в разных местах и улетают… Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр…
Антон Павлович взял бумажку со стола, свернутую в короткую трубочку, закашлялся и плюнул в нее, бросил в банку с раствором.
В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и просто — немножко как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял календарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий — портреты артистов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотографии — тоже портреты, и среди них — Толстого, Михайловского, Суворина, Потапенки, Левитана и других.
В комнату вошла Марья Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что у ней сильная головная боль. Антон Павлович сначала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:
— Ах, я и забыл… Ведь я доктор… Как же, я ведь доктор. Пойду, посмотрю, что с ней…
И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его поддавшуюся под натиском болезни фигуру: он был худ, и его плечи, остро выдаваясь, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге…
Кухня была в стороне от дома. Я остался на дворе с журавлем, который опять танцевал и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья, полетел ввысь, сделал крут над садом и опять опустился передо мной.
— Журка, журка!..— позвал я его, и он близко подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал… Что? Вероятно — ‘мошенник!’ или еще что-нибудь худшее, так как я ничего ему не заплатил за представление.
После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в Крыму свои вещи, думая его немножко развлечь…— это были, ночью спящие, большие корабли… Он попросил меня оставить их у себя.
— Оставьте… Я еще хочу посмотреть их, один…— сказал он…
Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого — он выглядел совсем больным и сипло кашлял. За обедом он говорил мне:
— Отчего вы не пьете вино?.. Если бы я был здоров, я бы пил… Я так люблю вино…
На всем лежала печать болезни и грусти.
Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.
— Маша, — сказал он сестре, — знаешь что, отдадим ему свой участок… Хотите, в Гурзуфе, у самых скал… Я там жил два года, у самого моря… Слушай, Маша, я подарю эту землю Константину Алексеевичу… Хотите?.. Только там очень море шумит, ‘вечно’… Хотите? И там есть маленький домик. Я буду рад, что вы возьмете его…
Я поблагодарил Антона Павловича, но и я у самого моря не смог бы жить — я не люблю спать так близко от него, и у меня всегда сердцебиение…
Это была последняя моя встреча с А.П. Чеховым.
После я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую. И из окна моего был виден домик у скалы, где когда-то жил Антон Павлович. Этот домик я часто воспроизводил в своих картинах. Розы… и на фоне моря интимно выделялся домик Антона Павловича. Он давал настроение далекого края, и море шумело около бедного домика, где жила душа великого писателя, плохо понятого своим временем.
— Меня ведь женщины не любят… Меня все считают насмешником, юмористом, а это не верно…— не раз говорил мне Антон Павлович.
Из моих встреч с А.П. Чеховым — Впервые: Россия и Славянство. 1929. 13 июля. Перепечатано под названием ‘Мои дни с А.П. Чеховым’ в: Литературное наследство. М.: 1960. No 68. Входит также в издание ‘Константин Коровин вспоминает…’. Печатается по газетному тексту.
Ждет теперь Станислава… называется: ‘Станислав, не бей меня в морду…’ — по всей вероятности, имеется в виду орден Св. Станислава 3-й степени, который носили не на шейной ленте, а в петлице.
…тетка из мещанок протянула ему красное пасхальное яйцо…— в рассказе ‘В дни юности’, где повторяется схожий эпизод, женщина дает Левитану просфору (см. с. 518 наст. изд).
…приехали к кругу в Сокольники — в конце XIX в. на конечной станции трамвая в Сокольниках стоял концертный павильон под названием ‘Круг’. Это было великолепное здание круглой формы (архитектор Д.Н. Чичагов).
Выпьем мы за того…— здесь и далее: куплет популярной студенческой песни ‘Проведемте, друзья, эту ночь веселей’:
Выпьем мы за того
Кто ‘Что делать?’ писал,
За героев его.
За его идеал.
‘Что делать?’ — роман Н.Г. Чернышевского (1863).
Жена… улетела… в Художественный театр…— имеется в виду О.Л. Книппер-Чехова, артистка Московского Художественного театра.
…я жил в Гурзуфе и построил себе там мастерскую — ныне Дом творчества им. К.А. Коровина.