Руми
Руми
Из ‘Месневи’
Из ‘Месневи’
Перевод Ф. Корша
1
2
3
Из ‘Месневи’, Руми Джалаладдин, Год: 1892
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Омар Хайям в созвездии поэтов. Антология восточной лирики
СПб.: ООО ‘Издательский Дом ‘Кристалл», 2001.
Был некогда купец. Держал он попугая.
Тот не на воле жил, а в клетке изнывая.
Когда сбираться в путь пора купцу пришла —
Имел он с Индией торговые дела,
Им не был обойден никто из челядинцев.
И каждому из них, кто дар свой назначал,
Исполнить просьбу он охотно обещал.
И птицу он спросил: ‘Нужда твоя — какая?
Что из индийского добыть ты хочешь края?’
Ответил попугай: ‘Коль встретишь по пути
Ты попугаев там, о том их извести,
Что есть-де попугай, свою клянущий долю.
Судьба его ко мне закинула в неволю.
Он просит вас о том, со мной послав поклон,
Чтоб вы наставили, что делать должен он.
Он говорит: ‘Ужель назначено мне в муке
Заглохнуть здесь, живя с собратьями в разлуке?
И справедливо ль то, чтоб я хирел один,
Когда ваш век течет средь рощ и луговин?
Таков ли долг друзей и к другу сердоболье,
Чтоб мне была житьем тюрьма, а вам — разделив?!
Счастливцы, вспомните об участи моей
На утренней заре, под сению ветвей!’
Купец почтенный дал согласье попугаю
Поклон его и речь снести в родную стаю.
И вот, когда достиг индийских он границ,
В пустыне несколько таких же встретил птиц.
Коня остановив и крикнув в виде зова,
Их брата просьбы все им передал до слова.
Какой-то попугай всем телом задрожал,
Свалился и дышать мгновенно перестал.
Купец тут осудил свое с ним обращенье.
‘Живую тварь мое сгубило посещенье!
Быть может, родственник он птички был моей?
Иль был то дух один в телах твоих друзей?
К чему мне было брать такое порученье?
Бедняге причинил я словом лишь мученье!
Язык наш есть кремень, железо суть уста.
Их слово жжет огнем окрестные места.
Железо о кремень не бей без нужды явной,
Хоть будь то с целию разумной, хоть забавной.
От слова целый мир пустыней может стать.
И мертвая лиса, как лев, пойдет на рать…’
Купец, окончив торг и путь свершив тяжелый,
Вернулся вспять домой, довольный и веселый
Гостинец каждому слуге привез добряк.
Служанке каждой дал вниманья лестный знак.
Промолвил попугай: ‘А я — без награжденья?
Открой же мне свои слова и наблюденья!’
Купец ему в ответ: ‘Раскаиваюсь я,
Жалею и скорблю, потоки слез лия!
Зачем известие отнес я роковое,
Не зная, что в нем зло сокрыто и какое!’
А попугай ему: ‘В чем каяться тебе?
К чему тут гнев и скорбь? Угодно так судьбе’.
Купец сказал: ‘Твои стенанья о свободе
Я передал твоим собратьям по породе.
Один из них, тебя жалея, вдруг без сил
Упал, затрясся весь и дух свой испустил.
Я каялся в словах, мной сказанных напрасно.
Но в том, что сказано, раскаянье не властно’.
Услышал попугай, как брат его упал
И, также задрожав, остыл и не дышал.
Увидя, что, упав, ни членом он не двинул,
Хозяин вмиг вскочил и шапку оземь кинул.
‘Мой милый попугай, знаток приятных слов,
Что сделал я с тобой? Зачем ты стал таков?
О ты, чьи песни так пленительно звучали,
Наперсник мой и друг в весельи и печали!
О сладкогласный мой любимец попугай!
О ты, моей души бальзам и светлый рай!’
В конце же птичий труп он выбросил из клетки.
А попугай — воскрес. И — порх! до ближней клетки.
Хозяин поражен поступком был его.
И в том, что видел сам, не понял ничего.
Он, взор подняв, сказал: ‘О ты, певец мой сладкий!
Со мною поделись чудной своей загадкой’.
— Мне делом, тот сказал, ответил попугай.
‘Ни шуток, ни бесед, ни песен впредь не знай —
Твой голос ведь твоей неволи есть причина’.
Вот мне какой совет дала его кончина!
Тут попугай купца наставил кое в чем.
И кончил: ‘Будь здоров! Не свидимся потом.
Прощай, хозяин мой! Ты добр и благороден.
По милости твоей я вновь теперь свободен.
Прощай! Лечу туда, где родина моя.
Свободен некогда ты станешь так, как я!’
Хозяин отвечал: ‘Лети под Божьим кровом!
Сегодня о пути поведал ты мне новом’.
Стучался некто в дверь того, кого любил.
‘Ты кто, смельчак? Скажи!’ — любимец тот спросил.
Ответ был: ‘Это я’. — ‘Ступай! Мне нет досуга.
Мой стол — для одного, готового лишь друга.
Незрелому созреть разлука даст одна.
Иначе лесть и ложь в любви его видна’.
Пошел бедняга прочь и целый год в разлуке,
Скитаясь, предавал себя несносной муке.
Созрел, сгорев душой, пока настал возврат.
И вновь бродил он там, где жил его собрат.
Он стукнул в дверь кольцом, готовя речь тревожно,
Чтоб грубость уловить уж не было в ней можно.
Любимец крикнул: ‘Эй, кто там?’ И вот, в тиши
Звучит: ‘Здесь также ты, о царь моей души!’
Ответил друг: ‘Когда ты — я, о я, пожалуй!
Двоих же я вместить не может домик малый.
Двойную нить в иглу напрасно не вводи.
Теперь ты стал один — в иглу мою пройди!’
Игла и нить к себе влекутся обоюдно.
В игольное ушко нельзя пройти верблюду.
Что нити тонину верблюду может дать?
Святых лишь подвигов и мыслей благодать.
‘О, друг!’ — так милая влюбленному сказала. —
Немало обозрел чужих ты городов.
К которому из них душа твоя лежала?’
‘К тому, — ответил он, — моей где милой кровь.
Везде, где б ни свила гнездо моя царица,
Игольное ушко обширно для меня.
Везде, где б ни зажглась красы ее зарница,
Мне рай — в колодезе, лишенном света дня.
С тобой, красавица, мне милы муки ада,
С тобой тюрьма — цветник, прелестница моя.
Пустыня дикая с тобой отрадней сада,
А без тебя средь роз несчастен был бы я.
С тобой везде своим доволен я уделом,
Хотя бы мне жильем могилы было дно.
То место выше всех ценю я в свете целом,
Где в мире и любви с тобой мне жить дано.’